Иван Александрович Хмуров, сообразив, какую огромную пользу ему может оказать фактор Леберлех, с этого же дня, не теряя дорогого времени, принялся за подготовление почвы, как сам он это называл.

Леберлех вернулся с ответом от панны Брониславы Сомжицкой и, стоя у двери, считал нужным улыбаться с видом некоторой игривости и даже шаловливости на своем морщинистом лице.

— Ну, вот тебе, Леберлех, целковый на чай! — сказал Хмуров весело, отдавая ему рублевку и почему-то считая более шикарным говорить фактору "ты".

Еврей схватил деньги и, припав к плечу ясновельможного пана, запечатлел на нем поцелуй.

— Что ты, что ты? — даже опешил Иван Александрович. — Если ты вообще будешь мне служить как следует, я всегда сумею тебя наградить. Ты давно состоишь комиссионером при здешней гостинице?

— А давно, ясний пан, — ответил Леберлех, снова отходя к двери.

— И ты хорошо знаешь Варшаву, то есть все дела, условия жизни и так далее?

Еврей выразил на лице своем некоторую гордость.

— Спросите Леберлеха, — сказал он, — про какого угодно вам гешефту, он все знает.

— Вот как!

— И какой же, пожвольте, пожалуйста, ясний пане, ми могли бы быть фактор, ежели теперички ничего бы не знали!

— А деньги любишь наживать?

— Деньги? — переспросил нараспев Леберлех. — Ясний вельможный пан ражве не любит деньги? А я мыслям же, ясний вельможный пан тоже любит деньги!

— С тою маленькою разницею, что я люблю их давать и сорить, а ты подбирать и прикапливать. Не так ли, Леберлех?

Хмуров прошелся по комнате и вдруг, круто остановившись, заговорил совсем другим тоном:

— Ну вот что, шутки в сторону. Мне не хочется давать наживать и без того богатым ювелирам. Пусть уж лучше ты наживешь. Я хочу сделать подарок, пока безделушку какую-нибудь: брошь хорошенькую, браслет или что-нибудь в этом роде. Можешь мне достать?

Леберлех страшно засуетился. Лицо его от волнения все съежилось, сам он как-то весь изогнулся, а глаза прищурились.

— Чи ясний пане позволит, — заговорил он быстро, — я в одну минуточку слетаю и привезу сюда целый магазин. Через полчаса тут будут на столе перед ясным паном лежать и бронзелетки, и часики, и брошки, и шережки… Все, что только пану будет угодно, и даже можно бриллиантового колье или бриллиантового короны, которого на голову в бал дамы надевают?

— То есть диадему, ты хочешь сказать? — поправил его Хмуров, невольно улыбаясь вдруг появившемуся в этом услужливом человеке оживлению.

— Чи диадему, чи корону — увше равно? Я могу для яснего вельможнего пана и диадему, и корону…

— Ну, ладно. Ничего этого мне не нужно, а ты…

— Як же уж не нужно, когда сами сейчас приказывали…

— Не горячись и слушай меня внимательно. Я тебе сразу сказал, что мне нужно. Поезжай и, если можешь, привези мне каких-нибудь безделушек на выбор. Вперед говорю тебе, что ни диадем, ни ожерелий, ни каких-то там корон твоих я покупать не стану. Ну, живо, так как больше часу я ждать тебя не буду. Ступай.

— В минуту, — ответил фактор и из-за двери еще прибавил: — Чрез полчасика будет увше!

— Жарь! — крикнул ему вслед Хмуров, которому от задуманной новой плутни стало вдруг особенно весело.

Он посмотрел на свои богатые, массивные золотые часы, купленные тотчас же по получении денег от Мирковой, и принялся за газеты. В это утреннее время никто из знакомых не мог к нему прийти, и он был спокоен, что ему не помешают. Он рассчитывал, что Леберлех пробегает, по крайней мере, с час. Но добрый, услужливый Мойше сам спешил более его и, весь запыхавшийся, едва переводя дух и от волнения, и от беготни, уже через сорок минут стучался к нему в номер.

— Ну что, принес? — окликнул его из гостиной Хмуров.

— Привез, ясний пане, привез все, что велели. Только пшепрошем, ежели тут…

— Да войди сюда, что ты там бормочешь? Ничего не пойму.

Еврей вошел.

Его сморщенное лицо, на котором каждый опытный глаз давно бы прочитал неусыпные заботы, лишения аскета и безусловную трезвость, выражало теперь и огромную радость, и все-таки страх или опасения за окончательные результаты начатого гешефта.

— В чем дело? — переспросил его еще раз Хмуров, едва он успел войти.

— Все привез, ясний пане…

— Ну, покажи.

— Там со мной еще одно лицо…

— Кто такой?

— Там приехала одна старая еврейка, что торгует золотом, бриллиантами…

— Так где же она?

— А чи ей можно войти? — спросил несколько боязливо Мойше, видимо давно привыкший к грубым и часто циничным окрикам своих клиентов.

— Отчего же нельзя?! Зови ее сюда!

Ответ словно пушечный выстрел подействовал на Мойшу. Он не вышел, даже не выбежал из гостиной, а его точно выстрелило из комнаты. Через полминуты он уже вводил сюда пожилую женщину в парике, с сафьяновым мешком вроде саквояжа в одной руке и с довольно объемистою шкатулкою, к которой были приделаны ручки для ношения, — в другой.

Старуха поклонилась Хмурову и молча, не произнося ни единого слова, остановилась у двери за фактором.

— Что ж, — сказал Хмуров, — пусть покажет. Какие у вас вещи? — обратился он тут же непосредственно к ней.

Старуха переглянулась почему-то с Леберлехом, точно спрашивая его взором, не рискованно ли открывать свою сокровищницу? Он же замотал головой, замигал с неимоверною учащенностью глазами и что-то ей пробормотал такое, чего не понял Хмуров, но что, по его мнению, звучало очень забавно. Тогда старуха подошла к столу и поставила на него свои обе ноши.

Она хотела сперва раскрыть саквояж, но Леберлех почему-то этого не допустил и потребовал энергичными знаками и настойчивою скороговоркою на неведомом Хмурову языке или просто жаргоне, чтобы она показала сокровища шкатулки.

Медленно и неоднократно вскидывая глазами то на Хмурова, то на Леберлеха, повиновалась она последнему. Когда же шкатулка была открыта, Хмуров невольно вскрикнул от удивления.

Без футляров, а в особо устроенных углублениях здесь были собраны ожерелья и другие украшения из бриллиантов, представлявшие в общей сложности действительно весьма крупную стоимость. Однако, опомнившись, Хмуров сказал:

— Ведь я говорил тебе, что мне нужны безделушки, а не такие вещи. Куда мне все это?

— Може, ясний вельможный пан пожелает и это купить? — все-таки спросил Леберлех.

— Нет, не пожелаю.

— Тут есть и недорогие ожерелки, все на две тысячи рублей…

— Все равно не возьму…

Леберлех обратился к старухе.

— Покажь, — сказал он ей, — ожерелок на две тысянцы рублев…

Она вынула одно из них и протянула Хмурову, но он даже рассердился.

— Говорю вам обоим, что не надо мне этого! — воскликнул он. — Откройте, саквояж и покажите, что там у вас есть?

Медленно, осторожно прибрала еврейка ненужное ожерелье обратно, заперла шкатулку и тогда уже взялась за саквояж. В нем хранилось множество футляров, крытых и бархатом, и кожею, с огромным выбором ювелирных изделий.

"И как только такая старая еврейка, — подумал невольно Иван Александрович, — не боится ходить по городу со всеми этими драгоценностями? В одной шкатулке у нее, на худой конец, наберется бриллиантов тысяч на полтораста".

Между тем и старуха, и Мойше Леберлех поочередно раскрывали футляр за футляром, расставляя вещи для выбора на огромном круглом столе.

К тому, что нравилось, Хмуров приценивался, причем внутренне сознавал, что все было куда дешевле, нежели у ювелиров.

Наконец, остановившись на хорошеньких бирюзовых серьгах с брошью, усыпанных кругом крупными розами, он спросил:

— Ну вот что: говорите самую последнюю цену, против которой уступки уже быть не может, чтобы мне не торговаться?

— Двести рублей.

— Хорошо. Я это беру.

Оба, и торговка, и Леберлех, чрезвычайно обрадовались, но начали снова приставать со своими предложениями.

— Може, ясний пан, еще цо возме? Може, бронзелетки альбо перстенек? Може, ожерелок? За ожерелок не дрого, две тысянцы рублев…

— Ничего больше не возьму и прошу меня теперь оставить в покое, — строго сказал Хмуров. — Деньги, двести рублей, я отдам завтра Леберлеху. Можете идти.

Старуха медленно укладывала обратно вещи, предварительно вглядываясь в каждую из них, точно опасаясь — не подменили ли ее? Мойше ей что-то нашептывал быстро-быстро на своем жаргоне, и в тоне его скороговорки слышалось желание в чем-то ее убедить или успокоить.

Когда все было уложено, она все-таки не стерпела и спросила:

— Може, ясний пан тераз хоть сто рублев даст?

— Ничего не дам. Завтра.

И, сказав это, Хмуров взял футлярчик и ушел в другую комнату. Но и оттуда он слышал, как Леберлех продолжал ее уговаривать, причем неоднократно повторялись слова "затро", то есть завтра, и "як Бога кохам" — известная форма польской божбы.

Прошло минут пять; наступило затишье: и еврейка, и еврей замолкли, послышался только тяжелый ее вздох. Хмуров выжидал, что будет дальше? Вдруг Леберлех произнес вслух:

— Ми можем уже уходить?

— Конечно.

— Больше ничего не прикажете?

— Ничего.

— Благодарим вам.

— С Богом.

Опять кто-то тяжело вздохнул, и, наконец, оба они вышли.

Но Хмуров не подарил Бронче Сомжицкой приобретенных им сейчас вещей. Он спрятал их к себе в письменный стол до поры до времени и на другой день утром куда-то вышел из отеля пешком.

Леберлех уже стоял в швейцарской и залебезил, едва в конце широкого коридора показался ясновельможный его пан. Сперва он снял котелок и заулыбался, видимо готовый получить двести рублей; потом, когда заметил, что Хмуров намеревается пройти мимо без внимания, кинулся к нему за приказаниями; наконец, даже на площадь вышел с целью позвать ему извозчика, но и тут оказался некстати. Крайне удрученный такими неудачами, он долго стоял на подъезде и смотрел вслед удалявшемуся пешком должнику, пока тот не завернул за кондитерскую "Люрси" за угол.

Но через полчаса Хмуров вернулся и на этот раз прямо обратился к фактору с приказанием:

— Минут через десять приди ко мне в номер. Ты мне будешь нужен.

— А то, може, ясний пан пожелает, чтобы и сейчас?

— Через десять минут, слышал?

— Слышал, ясний пан, слышал…

Но едва успел Хмуров скинуть у себя в номере пальто и выйти зачем-то в коридор, как он наткнулся на фактора, уже прислушивавшегося к чему-то у входной к нему двери.

— Подожди, — кинул он ему.

— Чекам, пан ясневельможний, буду ждал. Я тилько так, бо десент минут не бардзо велько время…

Когда же наконец Хмуров позвал его к себе, Леберлех остановился у двери и сделал такое лицо, будто бы и ума не приложит, зачем он тут мог понадобиться?

— Вот что, дружище, — сказал ему Хмуров, — я вчера взял у твоей знакомой торговки бирюзовые серьги с брошкою за двести рублей. Так ведь?

У Леберлеха сердце замерло и душа в пятки ушла. Но он промолвил:

— Так, ясний пане, так…

— Ну, так вот тебе деньги!

Хмуров протягивал к нему уже две развернутые сторублевые, а Леберлех от радостного волнения не сразу мог тронуться с места: у него дух замер. Но усилие было сделано, и он кинулся к протянутым деньгам, за которые не преминул поцеловать щедрую руку дающего.

— Что ты, что ты, Леберлех? — воспротивился этому раболепству Хмуров. — Я не люблю, когда мне руки целуют. Ступай и неси эти деньги твоей старой приятельнице. Да скажи ей от меня, что вещи очень понравились и я всегда, когда что мне понадобится, буду тебя за нею посылать.

Леберлех в этот день был суетлив: он заработал, бедняга, двадцать процентов с суммы, то есть две красненьких, а для него, отца десяти душ и мужа изнуренной родами и нуждою жены, для него, питающегося пятиалтынными за побегушки по городу, две красненьких составляли великую вещь.

Не знал только бедный доверчивый еврей, куда метил ясновельможный пан Хмуров, гордо третировавший его en canaille и про себя обзывавший "жидюгою"!

Дней через пять Ивану Александровичу снова понадобились вещички для подарка, и, конечно, он снова обратился к фактору.

По-прежнему обрадовался Леберлех хорошему гешефту, по-прежнему привел он старую торговку перекупными с просроченных залогов бриллиантами, и по-прежнему стали Хмурову навязывать более дорогие вещи. Но он, как и в первый раз, ограничился пустячками и купил всего только колечко в сто рублей.

— Леберлех, — сказал он, остановив свой выбор на этой вещице, — объясни ей, пожалуйста, что деньги она получит только в понедельник, то есть через три дня.

На этот раз даже старуха не сомневалась; напротив, она все упрашивала его взять еще что-нибудь и особенно настаивала на крупных, дорогих предметах.

В субботу обыкновенно в гостинице подавали счет. Ни разу еще Хмуров не задерживал уплаты. В эту субботу у него были еще деньги, но он с умыслом сказал номерному:

— Поди, заяви в конторе, что до понедельника я платить по счету не буду. До понедельника мне не хочется в банк ехать.

Леберлех, прознавший об этом, нисколько не смутился. Магическое слово "банк" действовало на него ободряюще. И в самом деле, в понедельник утром он был свидетелем того, как Хмуров в одиннадцатом часу вышел, велел позвать извозчика и приказал везти себя в это учреждение. А через час он вернулся и, как в первый раз, сказал ему на ходу:

— Зайди ко мне немного погодя.

Когда же Леберлех вошел, Иван Александрович как раз рассчитывался по счету.

Таким образом, он искусственно создавал себе кредит и несколькими удачными маневрами раздул его до значительной степени. Покупаемые вещи он закладывал в ломбарде, причем терял половину их стоимости, но это все-таки его устраивало лучше, нежели потеря всего. После перстенька он купил еще браслет с сапфирами и бриллиантиками за триста семьдесят пять рублей и деньги эти внес сейчас же наличными.

Время все-таки шло быстро, а из Ялты никаких положительных сведений не получалось; Миркова начинала выражать какие-то сомнения; деньги окончательно иссякали, и уплаченные триста семьдесят пять рублей за браслет составляли все его имущество, причем при залоге купленной вещи Хмуров выручил всего полтораста.

Пора была действовать, и Иван Александрович приказал фактору явиться к нему на другой день ровно к десяти часам утра.