Компания потребовала счет, щедро одарила прислугу и разъехалась. Провожать до самой лестницы вышли и сам хозяин, и оба распорядителя.

Смирнин поехал с Маргаритой, а Мустафетов взял с собою Рогова.

Когда они оба очутились в квартире Назара Назаровича, последний сам зажег все лампы, так как лакей и Домна еще не вернулись, потом умылся, освежил голову какой-то душистой водой и, придя в кабинет, где валялся на оттоманке Рогов, сказал ему:

— Встань, дружище, и позволь еще раз обнять тебя!

— Обнимемся, Назарчик!

— Вот так. Ты мастерски выполнил свою тяжелую задачу. Ты — главная сила в нашем деле. Я это вполне сознаю, и, если бы ты сам того потребовал, я первый сказал бы: «Да, Роману Егоровичу Рогову надлежит выдать большую, чем нам, долю».

— Ну, нет, к чему? Так никому не обидно. Вот ты напомнил мне, что надо еще кое-что прикончить.

— Да, да. Этот портфель надо уничтожить, чтобы н следов его не оставалось.

— Давай-ка сюда нож! Искромсаем его на мелкие кусочки, да в известное место. Хорошенько только водою залить. Я думаю, можно кромсать один только закрывающийся клапан, на котором вытиснена золотая надпись.

— Конечно, это — главное. А потом вот что: сожги свой новый вид на жительство, поезжай к себе на квартиру, уложи в сундучок пожитки, кстати, и мешок твой с деньгами, да уезжай и отметься, ну, — хоть в Москву, что ли.

— Так-с, выедем якобы в Москву, а сами на новую квартиру, тоже куда-нибудь в номера, но пороскошнее; займу целое отделение, пропишусь по своему настоящему виду и выпишу сюда жену с дочкой.

— Главное — покончить с этим помощником присяжного поверенного Рудневым.

— Знаешь, что я думаю сделать? — спросил Рогов. — Подстричь себе бороду а-ля Генрих Четвертый, ну, и волосы на голове ежиком. Это, во-первых, пойдет ко мне, а во-вторых… все-таки мне пришлось несколько раз называть себя чужим именем. Если вдруг случайно встретят, признают.

— Конечно, конечно! Мало ли бывает сходств. Так, что-то общее есть, а утвердительно сказать никто не будет в состоянии.

— Однако какая кожа крепкая у этого портфеля! — заметил Рогов, продолжая свою работу уничтожения.

Когда дело было кончено, он взял мешок и уехал, пообещав сообщить завтра же, куда он перебрался.

Оставшись один, Мустафетов принялся в кабинете за раскладку своих капиталов.

Вдруг в передней раздался звонок. Он никак не мог догадаться, кто бы это был, и пошел в переднюю, а там, отворяя еще двери, спросил:

— Кто там?

— Это я, Лизавета… от барышни, от Ольги Николаевны. К Домнушке я, по своему делу.

Мустафетов поспешно отпер.

Тогда вошедшая служанка Молотовой продолжала:

— В кухню-то пыталась я стучаться, только не слышит. Хотела уже уходить, а вижу, в комнатах огонь; я думала — прибирается. Уж извините, потревожила. Мне по своему делу.

— Ничего, ничего, войди, — ответил он. — Дай мне только за тобою дверь запереть. Вот так! А теперь пройди сюда ко мне, расскажи, в чем твое дело.

Мустафетов привел девушку в кабинет. Он сразу рассчитал, какой эффект произведет на нее вид письменного стола, буквально обложенного деньгами.

Лиза руками всплеснула, да так и замерла на месте. Лампа ярко освещала все эти пачки. Вероятно, девушка не могла представить себе, чтобы и вообще-то во всем свете было столько денег.

— Чего же ты испугалась? — спросил ее Мустафетов.

— Да как же не пугаться? Какое богатство! — И, помолчав немного, девушка спросила: — Деньги-то настоящие?

— А ты думала какие? Эх, Лизавета, Лизавета, простота ты сердечная! Я тебе вот что скажу: возьми ты любую бумажку со стола да пойди в лавку и купи фунт чая в два рубля. Вот когда тебе сдачи дадут, тогда ты и увидишь, что она настоящая.

— Зачем, барин, мне в лавку ходить? Разве я вам и так не верю! Ведь это я спроста. А много тут денег?

Мустафетов, улыбнувшись, сказал:

— Мильон!

— Мильон? — девушка в ужасе еще шире раскрыла глаза, а потом сказала шепотом: — Так вот он, мильон-то, сколько бывает! Вы, стало быть, барин, тоже мильонщик?

— Мильонщик.

— И откуда ж вам столько денег привалило?

— Из банка.

— Из банки, вот оно что! В банке-то этой сохраняли, значит, а потом вам и отдали? Вы что ж теперь с ними делать станете?

— Жить стану.

Лиза впала в задумчивость, а потом, помолчав с минуту, опять глубоко вздохнула и, не спуская взора с этой массы денег, сказала:

— А у нас-то горе какое! Барина-то молодого, который к нам ездили, Анатолия-то Сергеевича, забрали и засадили. Он, может, виноват, а может — и нет, только уж господин был больно хороший.

Разумеется, Мустафетов притворился ничего не знающим и вдруг сказал:

— Ведь это ужасно! Погоди, я сейчас дам тебе письмо, снеси твоей барышне; мы поможем делу.

— Ах, голубчики вы мои! Вот уж благодетель, поистине благодетель! Уж как жалко его!

Но Мустафетов не слушал девушки. Его рука быстро чертила какую-то записку. Дописав ее и вложив в конверт, он сказал:

— Вот тебе, Елизавета, от меня на разживу десять рублей, а это письмо отдай своей барышне да скажи, что я дожидаюсь ответа: целый вечер буду ждать. Ну, ну, хорошо, без благодарностей.

Елизавета, получив десять рублей на чай, радостно побежала домой и вручила своей барышне письмо. Ольга Николаевна, не вскрывая конверта, стала расспрашивать ее:

— Ты видела его самого?

— Как же, барышня: сам даже дверь мне отпер.

— А где же лакей его или кухарка?

— Домна услана была. Я пришла, стучала-стучала в кухню — никто не отпирает, — начала рассказывать Елизавета. — Хотела уж домой идти, да вижу — по всей квартире огни светятся. Думаю: «Давай-ка с парадной толкнусь!» Пошла с парадной, позвонила и слышу — сам-то Назар Назарович меня окликает, спрашивает: «Кто там?» Ну, я голос подала, отвечаю: «Я, мол, Лизавета, от барышни, от Ольги Николаевны!»

— Ну, что же?

— Сейчас же барин и впустил. Говорит: «Зайди, голубушка! Я про твою барышню во всякое время рад услыхать. Как здоровье да все ли у вас в порядке?»

— Что ж ты?

— Уж я сперва не знала, что и ответить. Больно уж перепугалась… так перепугалась, так…

— Чего же ты испугалась?

— Денег, барышня милая, денег!

— Каких денег? Ничего не понимаю. Говори толком и ясно!

— Как вошла я в переднюю, барин мне и говорит: «Дай только я за тобой дверь замкну, да пройди за мною сюда!» — то есть к ним в комнаты. Повел он меня в кабинет, сам к столу сел письменному, а стол-то этот весь деньгами уложен. «Считаю, — говорит, — сейчас из банки вынул; проверить надо, сколько процента пришлось, и опять обратно в банку сложить. Потому, — говорит, — тут мильон».

Ольга Николаевна не верила.

— Что ты говоришь! — воскликнула она. — Неужели у него в самом деле мильон? Да откуда, наконец?

— Из банки, барышня милая. А деньги я сама видела. Как есть весь стол уложен. Испугалась я, да и забыла, зачем пришла. А он стал расспрашивать про вас — видно, болит сердце-то! Потом, как опомнилась я немножко от греха-то, от денег-то этих, я ему все и выложила… что, мол, приключилось у нас большое несчастье: молодой барин, который к нам ходил, Анатолий-то Сергеевич, в нехороших делах попался…

— Что же на это Назар Назарович?

— Добрейший барин! — умилилась Елизавета. — Вот уж поистине, можно сказать, простота и доброта ходячая… Уж очень ему Анатолия Сергеевича жалко стало…

— Как так? Ничего не понимаю.

— Даже руками всплеснул, а потом говорит: «Какое несчастье, какое несчастье! Но ты, — говорит, — Лизаветушка, снеси сейчас же от меня барышне Ольге Николаевне письмо, кланяйся им и скажи, что мне даже очень прискорбно, потому ежели теперь такой молодой человек…»

Но Ольга Николаевна уже не слушала Елизаветы; она разорвала конверт и, к величайшему своему удивлению, прочитала следующее:

«Глубокоуважаемая Ольга Николаевна! Несмотря на полученное от Вас строжайшее предписание не напоминать о себе ввиду невозможности исполнить немедленно желание всей моей жизни, я беру на себя смелость адресовать Вам эти строки. То, что я узнал от Вашей служанки, повергло меня в глубокую печаль. Притом я не могу себе представить, чтобы этот молодой человек мог совершить что-нибудь, заслуживающее столь страшной участи. Я не скрыл от Вас, что сам на себе испытал весь ужас напраслины. Кроме того, я вполне понимаю, насколько лично для Вас должно быть ужасно несчастье господина Лагорина. Позвольте же мне помочь, чем я буду в силах. Быть может, нужно внести залог для освобождения несчастного из-под ареста? Я готов и на это. Располагайте мной, так как я действую во имя общечеловеческих принципов, вполне и во всем отстраняя свою личность и свои чувства на второй план. В ожидании Ваших приказаний еще раз выражаю мое искреннее желание остаться Вашим покорнейшим слугою».

Следовала подпись.

Ольга Николаевна отпустила служанку, потом еще раз прочитала письмо, потом еще… еще… Она понять не могла, что за странный человек Назар Назарович. Из всего услышанного от Елизаветы и, наконец, из быстро начертанных им слов было ясно, что о деле Лагорина он узнал только сейчас. Казалось бы, ему следовало радоваться, что этот «хвастун и фанфарон», еще недавно осуждавший и оклеветавший его, теперь попался сам и займет надлежащее место.

Она судила по себе. С того момента, как ее вызвал судебный следователь, она уже возненавидела Лагорина за то, что ее тревожили и могли компрометировать по его вине. Когда же ей сообщили, будто он кому-то передавал, что она была виною его несчастья, так как понуждала его к расходам и мотовству, ее ненависть возросла до крайности.

Она думала, что Мустафетов рассуждает так, как было изложено в его письме, только по незнанию всех подробностей. Но в это же время перед ее воображением ярко выступало благородство Назара Назаровича. С прибавлением к этому рассказов Елизаветы о мильоне личность Мустафетова значительно вырастала в глаза Молотовой; вырастала тем более, что в последние дни ее начинало сильно беспокоить его молчание.

— Лиза! — крикнула Ольга Николаевна. — Дай мне пальто и поедем вместе со мною.

Мысль, на которой остановилась Молотова, заключалась в следующем: она подъедет к квартире Мустафетова и велит Елизавете доложить о себе. Она так и сделала.

Назар Назарович выбежал к ней на самый подъезд, радостно встретил ее, упросил отпустить служанку и привел в кабинет.

Там, на письменном столе, все еще лежали пачки денег. Не без умысла оставил он их тут и только после того, как Ольга Николаевна успела окинуть их взглядом, извинился, что его застали за делом, и стал поспешно укладывать свой капитал в ящики стола.

Живя более хитростью, нежели умом, Молотова поняла, что лучше всего не спрашивать, сколько тут денег.

Мустафетов поспешно, но молча укладывал их и лишь по окончании дела обернулся к ней с вопросом:

— Какое ужасное несчастье! Что же нам теперь предпринять? Как спасти его?

Ольга Николаевна уставила пристальный взор на него, а потом, слегка улыбнувшись, сказала:

— Вы меня удивляете! Вы еще верите в какое-то несчастье, после того как он вас же оклеветал?

— Я не могу мстить тогда, когда человек попадает сам в беду, — ответил Мустафетов, впадая в тон благородства. — Наконец, я хочу еще раз показать вам, как сильна моя любовь к вам.

— Если вы любите меня, Назар Назарович, то можете простить человека, оскорбившего вас лично, но негодяя, кинувшего в меня грязью, скомпрометировавшего меня пред каким-то ростовщиком, который в свою очередь все это рассказал судебному следователю, — вы простить не можете, иначе я могу подумать, что вы не имеете ни малейшего понятия о любви.

— Я не имею понятия? — горячо воскликнул он. — Снова повторяю вам: это покажет время. Но в чем же дело? Неужели в самом деле он решил затронуть вас? Как он смел и что мог он сказать?

— Представьте себе, что он выдумал? Он рассказывает теперь, будто я запутала его. Он сказал одному ростовщику, что я ввела его в долги. Вы сами знаете, что у него никогда никаких денег не бывало.

— Да ведь он сам сознавался, что отец давал ему очень мало.

— Ну вот! А при таких условиях не суются делать траты, не ездят по ресторанам, не покупают лож в театрах, не привозят букетов и ананасов. Разве я требовала у него этого? Просила его?

— Конечно, нет!

— Вы это прекрасно знаете. Мне ничего этого не было нужно, потому что вы меня страшно баловали. Я всегда знала, что у вас огромное состояние! — Молото-ъва увлеклась до того, что ей действительно теперь казалось, будто она говорила правду. — Помилуйте, — продолжала она, — могла ли я когда-нибудь думать, что этот человек, почти еще мальчишка, при каждом случае клеветавший на вас, всячески старавшийся очернить вас в моих глазах, недавно еще говоривший, что вы кончите в Сибири, — делает фальшивые векселя?

— Неужели? — с возмущением спросил Мустафетов.

— Да ведь я забываю, что вы не знаете подробностей дела.

— Ничего не знаю! Я был как громом поражен, когда ваша Лиза рассказала мне, что его арестовали. Как, за что — понятия не имею.

— Слушайте же, — заговорила Молотова в волнении, придвигаясь к нему. — Надо вам сказать, что Лагорин постоянно приставал ко мне со своими маленькими услугами. Отказать ему я не могла просто потому, что не хотела обидеть. Между тем, оказывается, он добывал деньги каким-то обманом: в одном месте займет и не отдаст, в другом то же самое, когда же никто верить не стал, он придумал такую штуку: составил фальшивый вексель на четыреста рублей…

— Всего на четыреста рублей?

— Да, представьте себе, какой дурак! И сумма-то мелочная, и попался-то сразу! Но это все бы еще ничего; ну, запутался, попался, остается только признаться, чистосердечно раскаяться — и дело с концом.

— Конечно, присяжные заседатели могли бы оправдать его по молодости лет и легкомыслию.

— Вот то-то же и есть! А он лжет, когда дело совершенно ясно, и только других старается запутать.

— Как это неблагородно!

— Ужасная низость. А вы после этого предлагаете еще какой-то залог за него внести. Ведь он тогда прямо скажет, что вы научили его преступлению. Я и то боюсь, как бы в самом деле ему не поверили, что я вводила его в расходы.

— Ну, положим, это дело совершенно ясно, и я теперь понимаю, до чего вы возмущены.

— А знаете, что меня больше всего сердит в нем? — спросила Молотова. — То, что он всячески старался отстранить меня от вас! Он старался и почти добился…

— Неужели вы говорите искренне? — влюбленным шепотом спросил Мустафетов, взяв ее руку и еще более приближаясь к ней.

— Очень искренне, — ответила Молотова и вдруг совершенно неожиданно склонилась головою на его плечо.

Это движение ласки, доверия и раскаяния вызвало в армянине бурю ликований. Он не видел, что глаза Ольги были направлены на письменный стол, «где хранился мильон», или, по крайней мере, очень много денег, обладателем которых был он. В порыве безумной страсти он стал обнимать и целовать ее.

Молотова подчинялась этим ласкам пассивно, но потом вдруг решительным движением освободилась из его объятий.

— Голубчик мой, не надо… Постойте! — сказала она, слегка отмахиваясь обеими руками, точно боясь, что Мустафетов снова обнимет ее. — Постойте и выслушайте меня не обижаясь.

— Говорите… Говори, Оля! Я только и жду твоих приказаний… Я готов на все, на все жертвы!..

— Послушайте. Я люблю вас и готова сама на жертвы, но не хочу, чтобы вы смеялись надо мной. Я не хочу, чтобы, натешившись страстью, вы ушли к другой и бросили меня, быть может, с ребенком, одну, на произвол судьбы…

— Похоже ли это на меня?.. Могу ли я?

— В данную минуту вы совершенно уверены, что никогда в жизни вам не придет в голову мысль расстаться со мной. Но я забочусь не только о себе… Я люблю вас, а любовь ослепляет, побуждает иногда на безрассудство.

— Ты любишь, Оля, милая?

— Да, люблю, но если почему-либо вы не можете жениться на мне теперь, если действительно существует препятствие, которое по своей гордости вы не хотите или просто не можете открыть мне, то поймите же, что я должна заботиться о будущем, если у нас будет ребенок.

— Ребенок… да, вы правы! — согласился Мустафетов, а потом, став вдруг очень серьезным, сказал: — Сядемте здесь, на этот диван, и решим теперь нашу судьбу окончательно. — Он сбивался, говоря ей то «ты», то «вы». Она села, и он продолжал: — Прежде всего поставим друг другу наши условия. Вы совершенно основательно хотите быть обеспеченной на случай рождения ребенка или на случай моей смерти, так как сам я вас никогда не оставлю.

Молотова сделала легкое движение головой, как бы выражавшее сомнение.

— Постойте, не перебивайте меня! — остановил ее Мустафетов. — Тем более что я совершенно согласен с вами. Я выдам вам сейчас, вот здесь, тридцать тысяч рублей.

— Тридцать тысяч? — переспросила Ольга Николаевна.

Ему, знавшему, сколько у него денег, знавшему, как быстро бежали эти деньги из его рук, сумма в тридцать тысяч казалась огромной жертвой. Она же, невольно, снова вскинув взор по направлению к письменному столу, подумала, что там мильон и этого ей мало.

— Да, — ответил он, — вы возьмете эти деньги себе и, если хотите, снесете их на сохранение в банк, предварительно купив каких-нибудь процентных бумаг; а жить мы станем вместе. Я возьму другую квартиру, побольше и удобнее этой; роскошно отделаю ее и буду жить так, как позволяют мне средства.

— А вы очень богаты? — вдруг спросила Ольга, удивленная тем, что он, в сущности, предлагал ей так мало сравнительно с мильоном.

— Во всем и всегда полагайся смело на меня! — ответил Назар Назарович. — В моих руках огромное предприятие. Я сегодня вынул из банка значительный капитал. Возьми то, что я могу дать тебе сейчас, откинь все сомнения и имей в виду только одно: если будешь любить меня, то и при жизни моей, и после смерти ни в чем не увидишь нужды.

Не дожидаясь ответа и только крепко пожав Молотовой руку, он направился к письменному столу и, выдвинув один из ящиков, стал считать.

Ольга Николаевна зорко следила за его движениями и не отрывала взора от кредитных билетов. Каждый из них мог доставить огромное наслаждение, и достаточно было одного, чтобы приобрести прекрасную вещь или платье. А тут их было сколько!

По мере того как Мустафетов считал, глаза Ольги Николаевны все больше разгорались, она все яснее понимала, что и тридцать тысяч — очень много денег. Когда наконец он отсчитал ей триста радужных и совершенно спокойно придвинул к ней всю эту кипу кредиток, она спросила:

— Это в самом деле все мне?

— Это — условие с моей стороны.

— А с моей? — спросила она.

— С твоей?..

Он протянул Молотовой обе руки и встал. У нее закружилась голова. Она кинула еще взгляд на ворох крупных бумажек, а потом кинулась на грудь Назара Назаровича.

Он обнимал ее и сквозь поцелуи наконец спросил:

— Остаешься? Совсем?

— Совсем, да… Только мама…

— Ну, этот вопрос мы уладим. Подожди, я слышу шаги… должно быть, вернулась моя Домна. Я сделаю некоторые распоряжения насчет ужина, и вот тебе отдельная шкатулка для твоих денег. Располагай ими как знаешь!

— Я напишу домой записку.

— Прекрасно! Вот тут в бюваре бумага и конверты. Мы пошлем кучера, если еще не вернется мой Лепорелло. Садись пиши, а я сейчас…

Но не успел Мустафетов договорить, как в передней раздался страшно сильный звонок.

Назар Назарович вздрогнул, затем прислушался, а потом встал и сказал Ольге Николаевне:

— Не беспокойся, я никого не впущу; я даже догадываюсь, кто это.

Он действительно подумал: «Не Роман ли Егорович?» И его догадка оправдалась.

Перейдя в столовую, чтобы видеть оттуда, кто вошел в переднюю, Мустафетов крикнул шедшей из кухни Домне:

— Не отворяй сразу, а спроси сначала кто!

Она так и сделала. Между тем Мустафетов, прислушиваясь, тоже подошел к двери.

— Кто там? — спросила Домна.

— Свой, отворяй, чего боишься! — послышалось в ответ.

Тогда Назар Назарович спросил:

— Роман Егорович, это ты?

— Ну, понятное дело.

Мустафетов приказал Домне удалиться и сам открыл двери.