Рогов, как, наверное, помнят читатели, прочитав первое сообщение о случайном раскрытии хищения на полмильона рублей из банка «Валюта», немедленно же задумал спасаться, причем заявил Мустафетову о своем намерении прибегнуть к обманному самоубийству ради сокрытия следов своего побега.

В сущности, как ни был находчив и нагл этот плут, он все-таки серьезно перепугался, прочитав сенсационное известие относительно мошеннической проделки, обнаружившейся при появлении в банке владелицы вклада. Но Назару Назаровичу понравилась его мысль потому уже, что с исчезновением Рогова он считал себя в полной безопасности, зная, что выдать его самого может только какая-нибудь оплошность одного из подручных, то есть Рогова или Смирнина, а коль скоро оба благополучно скроются за границу, ему и беспокоиться решительно не о чем. Однако судьба распорядилась иначе, оправдав на деле пословицу: «На всякого мудреца довольно простоты».

Что касается Рогова, то он положительно не был в состоянии идти обыкновенным общим путем. Ему всегда требовалась особенная замысловатость. Он черпал гораздо более наслаждения в самих затруднительных препятствиях к достижению той или другой цели, нежели в плодах уже удачно совершившегося и до невероятия замысловатого дела. Можно было даже предположить, что эта извращенная натура предавалась самым возмутительным деяниям с огромной любовью к искусству, а не к одним деньгам.

Перетрусив при первой тревоге, кинувшись к Мустафетову, в умственные силы и превосходство которого он благоговейно верил, и получив от него одобрение идеи о самоубийстве, Рогов прямо от него отправился в свою гостиницу, где продолжал занимать роскошное и баснословно дорогое помещение.

Своей семьи он все еще не выписал, а, ограничившись переводом на имя жены десяти тысяч рублей, сам жил в первоклассной гостинице с совершенно глупой, ненужной и весьма подозрительной роскошью. Он платил за номер по двадцати пяти рублей в сутки, привозил туда случайных знакомых, задавал пиры и вел себя на удивление всему служебному персоналу. Конечно, он держал и дорогой экипаж, чтобы мчаться по городу без всякого толка из конца в конец, но в такой развалистой позе, которая вызывала на лице каждого встречного улыбку удивления или насмешки. Лакеям, швейцарам, посыльным при гостинице он раздавал чересчур щедро на чай и радовался тому покорному раболепию, которым окружали его эти слуги, не подозревая и сотой доли пересудов, вызываемых его дурацким образом жизни.

Вернувшись от Мустафетова, он заперся у себя в номере и предался довольно странным занятиям. Сперва он достал из сундука самые разнородные предметы. Тут, между прочим, было несколько аршин тонкой, прозрачной клеенки, обыкновенно идущей на компрессы. Все свои деньги, давно превращенные в крупные процентные бумаги, он сложил в эту клеенку, пришил затем к ней тесемочки и надел ее себе под сорочку на грудь. После этого он надел две сорочки, две пары брюк, два жилета, два пиджака, взял даже несколько носовых платков с собою и потом уже, поверх всего, надел еще летнее пальто.

Во внутренний боковой карман своего верхнего пиджака Рогов положил бумажник, в котором находились его паспорт, несколько визитных карточек с обозначением гостиницы, в которой он жил, полтораста рублей и письмо в заклеенном конверте с надписью: «Госпоже Полиции по случаю моей смерти». Это письмо он писал недолго, размашисто и весело ухмыляясь. Во внутренний же карман нижнего пиджака он спрятал другой бумажник, содержащий в себе около тысячи рублей наличными деньгами.

После этого он завернул в несколько листов газетной бумаги пару сапог и туда же положил мягкую дорожную фуражечку.

С этим пакетиком в руке он направился по коридорам гостиницы, чтобы обойти главный выход, и сошел вниз по той лестнице, которая выводила не на улицу, а на площадь. Внизу он сказал швейцару:

— Пошли, пожалуйста, на главный подъезд сказать, чтобы моя коляска ехала к себе во двор; я по телефону вызову, когда мне будет нужно. Я из пятого номера, моя фамилия Рогов.

— Помилуйте-с, как вас не знать-с! Полагаю, Романа Егоровича, господина Рогова, у нас в гостинице ввек не забудут.

— А, ты меня знаешь? — обрадовался Рогов. — Так вот тебе пять рублей на чай! Помни, с кем имел дело!

Вслед за тем он вышел, сел в извозчичью пролетку и скомандовал:

— К Летнему саду! Пошел!

Извозчик быстро поехал.

Дорогою Рогов успел вступить в разговор с извозчиком и начал с приказания:

— Мы, брат, с тобою не от Инженерного замка подъедем, а с набережной; подвезешь меня к пароходной пристани.

— Слушаю-с, ваше сиятельство!

— Да, брат, это ты правильно сказал, что я похож на «ваше сиятельство». Меня так все и величают. А почему? Потому что я жить умею и плачу всем щедро.

«Для таких господ и постараться надо», — решил извозчик, давая своей порядочной лошадке особенно быстрый ход по шоссе вдоль Марсова поля.

— Денек-то какой! — не умолкал Рогов. — В такую погоду, я думаю, никому топиться неохота!

— Что вы, ваше сиятельство! Разве можно?

— Смотри, на повороте тише. Подъезжай к пристани пароходов, идущих на острова, — скомандовал Роман Егорович и, ловко соскакивая с пролетки, торжественно при всех заявил: — Получай три рубля, да не поминай лихом смотри!

Извозчик снял обеими руками шляпу, благодарил, уверяя, что таких господ еще не было, да и не будет. Несколько человек, стоявших тут — газетчик, городовой, публика да сидящие на своих козлах другие извозчики, — ротозейничали и удивлялись. А мошенник так и раздувался от гордости и блаженства.

На пароходной пристани он продолжал обращать на себя внимание разными другими дурачествами. Прежде всего он обратился к мальчишке, стоявшему у контроля, и крикнул ему: «Хюва пейва!» Что значило по-фински «здравствуй!». Кое-кто из ожидавших улыбнулся, что еще более поощрило Рогова, и, обращаясь в окошечко кассы, куда он просунул монету, он сказал тем же балаганно-шутливым тоном: «Мадемуазель, оревуар!» Затем, став у самого носа парохода, он оттуда во весь голос обратился к рулевому:

— Хюва пейва, хэлло!

Несомненно, его принимали за пьяного. Между тем у Рогова с утра еще не было и маковой росинки во рту. Просто в нем сказывалось нервное возбуждение. Он предвкушал с особенной радостью дальнейшее исполнение задуманного им плана.

Но, когда пароход отчалил, он еще только раз крикнул: «Хэлло» — и вдруг присмирел. Он оглянулся на красавицу Неву с ее роскошной набережной, и ему взгрустнулось при мысли, что вряд ли суждено ему вскоре вновь увидать эту дивную картину.

В течение всего пути он смотрел с таким вниманием по сторонам, точно прощался с дорогой ему столицей, стараясь возможно лучше запечатлеть в своей памяти ее картины. Ему хотелось проститься с Петербургом особенно хорошо, покинуть его под самым благоприятным впечатлением.

Доехав до Крестовского острова, он подозвал извозчика и велел везти себя через Елагин на Каменный остров. Там он знал французский ресторан с садиком, удобно расположенный на самом берегу реки и славившийся своей потрясающей дороговизной. Рогову именно это-то и было нужно, так как высшие цены были в его глазах мерилом и высшего качества.

Жизнь в таких загородных перворазрядных ресторанах начинается поздно, так как обедать приезжают сюда обыкновенно не ранее шести часов вечера. Иногда только, в особенно редких случаях, какая-нибудь компания вздумает тут позавтракать. Когда же приехал туда Рогов, то, кроме нескольких татар-лакеев, его никто не встретил.

— Ну, ребята, — заявил он своим обычно веселым голосом, — накормить меня надо хорошенько. Все чтобы было самого первого разряда: и закуски, и кушанья, и по части иностранных вин.

Один из татар шепнул другому на своем родном языке, чтобы тот живо сбегал за хозяином, а гостя уверил в полнейшей благонадежности заведения.

Рогов стал высматривать себе место в саду и избрал столик по самой средине у берега Невы. Моментально раскинули приделанный над столом огромный механический зонт, образовавший палатку в защиту от солнечного припека, и Рогов снова забалагурил:

— Вот молодцы ребята! Старайтесь, старайтесь! К чему моему личику от загара в изъян приходить? Красным девицам могу разонравиться. Ведь это только в деревнях, коли морда на томпаковый самовар похожа, бабий пол в восторг приходит! А это что же за пиджак к нам плетется, да еще на самом солнышке без шляпы? Должно быть, хозяин?

— Так точно-с, наш хозяин сам за приказаниями спешит.

Горбоносый, с маленькими усиками, худощавый француз обратился сперва к Рогову на своем языке, но тот плохо владел им. Заметив бегающий взгляд француза и некоторое недоверие в его глазах, он поспешил наврать с целью сразу выставить себя в наилучшем виде.

— Я сибиряк! И слышал о вас от разных приятелей лестные отзывы. Вы знаете, что мы там в рудниках загребаем золото лопатами, а потому я за ценою и не стою. Лишь бы — и это главное условие — мне сумели угодить.

Француз во время этой краткой импровизации успел проникнуться чувством глубочайшего уважения и преданности к тороватому гостю. Он придерживался правила: «Платите, и почитать вас будут!»

— Чем могу служить? — спросил он заботливо, любвеобильно улыбаясь.

— Не лучше ли мне положиться на вас, дорогой хозяин? — ответил ему уже совсем доверчиво Рогов. — Я хотел бы только начать скорее с самых лучших закусок.

Француз мигнул старшему из татар, и трое из них кинулись к зданию ресторана.

— Я сделаю все, что в моих силах и способностях! — заявил хозяин и, отвесив почтительный поклон, также удалился.

Вскоре нанесли столько всякого пикантного добра, что на столе уже и места не оставалось. Роман Егорович почувствовал прямо-таки голод. Несколько рюмок разнородных настоек как бы придали ему особенную силу к поглощению вкусных вещей. Но опытный хозяин знал свое дело и понимал, что даже голодному гостю не следует давать наедаться одними закусками.

Ему подали на первое блюдо в продолговатой серебряной мисочке филейчики из рыбы и под винным соусом с шампиньонами и с множеством раковых шеек.

— Ну-ка, попробуем! — торжественно проговорил Роман Егорович и действительно, не перекладывая еще кушанья себе на тарелку, попробовал ложкой прямо из блюда. — Эге! Кажется, невредно. И раковые шейки пущены в изобилии, а это пейзажа не портит.

Между тем по распоряжению хозяина ему откупорили бутылочку удивительного рейнвейна. Однако Рогов, еще не отведав, изобразил гримасу презрения:

— Должно быть, брандахлыст?

— Помилуйте! — стал уверять татарин. — Вино даже очень высокой марки: одним только первоклассным персонам подается, потому что другому подать — он и не поймет хорошенько.

Рогов отпил из высокой бокалообразной рюмки желтовато-дымчатого стекла, потом щелкнул языком, прищурил один глаз и протянул:

— Разлюли-малина! Ну, а что мне на второе?

— Не могу знать-с. Хозяин сам на кухне распоряжается. Да вот уж и несут.

На этот раз подали две серебряные мисочки круглой формы. Едва подняли крышку первой, из нее вырвался приятный аромат, и лицо Рогова отразило наслаждение. Ему подали рагу из диких уток, называемых чирками. Соус был приправлен кореньями и множеством трюфелей. Во второй миске был зеленый горошек, сваренный по-английски.

Явился и сам хозяин, чтобы осведомиться, доволен ли дорогой гость и разрешит ли он подать теперь бутылочку самого выдающегося шато-лафита, так как к этому «сальми» красное вино подходит значительно более белого.

— Я уже сказал, что полагаюсь на вас! — ответил ему на это Рогов. — Пока я вами доволен и не лишаю вас моего доверия.

Хозяин чувствовал себя весьма польщенным. Принесенную бутылку со старым, запачканным и совсем выцветшим ярлыком он стал сам осторожно откупоривать, потом бережно отлил немножко в одну рюмку, которую отставил в сторону, и уже после этого налил гостю другую.

— Попробуйте, пожалуйста! — предложил он.

Роман Егорович отпил половину, никакой одобрительной гримасы на этот раз не сделал, но сказал так, что его слова были дороже всякой похвалы:

— Вот это я понимаю!

Рогов съел порцию чирков до последних остатков, выпивая лафит стакан за стаканом. Он не был пьян, а чувствовал себя удивительно благодушно, и только ему становилось чересчур жарко в двух костюмах, уже вовсе не подходящих к ясной солнечной погоде. Ему показалось, что он до такой степени сыт, что теперь возможно разве только какое-нибудь сладкое прохлаждающее блюдо. Он откинулся к спинке стула, вздохнул и не без комизма сказал татарину:

— Ну, и насытился же я! Винцо это, нечего говорить, прекрасно, но оно горячит. А теперь в самую пору прохладительное, холодненькое! Распорядись-ка, брат, насчет бутылочки шипучки.

— Какую марку предпочитаете? — почтительно осведомился татарин.

— Да как тебе сказать? Всякую случалось пивать. Не люблю я только уж очень сухих… Средней сладости куда, по-моему, лучше.

— Деми-сек, стало быть? — подсказал татарин и тут же решился посоветовать: — «Мум» ноне весьма хорошие господа одобряют. Вино особенное.

— Пивал, брат, пивал сколько раз. Вино благородное. Тащи сюда бутылку «Мума деми-сек».

Но ему несли еще какое-то кушанье, так что он даже было закричал:

— Довольно, больше невмоготу!

Однако это была спаржа, крупная, ровная, красивая и потому уже заманчивая, что воспаленному нёбу так и хотелось чего-либо сочного. Рогов, увидав ее, одобрил и принялся за нее с наслаждением.

Потом явились шампанское и мороженое из ананасов. Шампанское еще более развеселило разбаловавшегося лакомку, так как оно прохлаждало и в то же время наслаждало его своим удивительно приятным вкусом.

Рогов, посматривая по сторонам, оглянулся в сторону ресторана и вдруг страшно побледнел. В сад входила компания, среди которой он узнал одно весьма опасное для себя лицо.

Компания состояла из следующих лиц: впереди находился участковый пристав, рядом с ним стоял француз-хозяин, видимо что-то объяснявший ему, а позади были околоточный надзиратель с портфелем под мышкой да еще два человека; принять их можно было за понятых, но почему-то они представились Рогову агентами сыскного отделения. Вся эта группа остановилась в нескольких шагах от здания, и пристав, продолжая переговариваться с владельцем ресторана, частенько посматривал на одинокого посетителя.

Не говоря уже о том, что Рогов находился давно в трепетном состоянии из-за опасения быть уличенным, он особенно испугался потому еще, что этот пристав был ему хорошо памятен и, конечно, должен был узнать и его. Недавно Рогов выкинул скандал, раскутившись в одном ночном увеселительном заведении. Дело кончилось ничем благодаря ходатайству обиженной стороны, примирившейся на денежном вознаграждении за полученное оскорбление, и Рогов отделался маленькими неприятностями. Однако этот пристав отлично знал, кто он. Недаром говорится, что у страха глаза велики. Скандал, учиненный Роговым, разумеется, не имел никакого отношения к делу о хищении из банка «Валюта». Ведь газетное сообщение не указывало настоящей фамилии виновников, а упоминало только имя, которым назвался помощник присяжного поверенного, явившийся в банк за крупным вкладом во всеоружии требуемых документов. Однако, ничего этого не сообразив, а перетрусив до такой степени, что его стал пробирать озноб, Рогов мог бы навести прислуживавших ему татар на весьма странные размышления, если бы те в свою очередь тоже не заинтересовались появлением в саду этих посетителей.

Постояв еще пару минут и оглянувшись кругом, точно убеждаясь, что никого более тут нет, пристав повернул обратно в дом, и свита последовала за ним.

Рогов порывался в ту же минуту бежать. Он видел спасение лишь в следующем: прыгнуть в Неву, нырнуть, как чирок, которого он недавно скушал, а там — выплыть где-нибудь, где никто его и не ожидает. Как ни вздорно было подобное намерение, Роман Егорович в своей растерянности встал на ноги и посматривал на реку. Вдруг за ним раздался голос одного из прислуживавших ему татар:

— Ведь вот история какая: вчера тут господа кутили, а потом у одного бумажник пропал.

Рогов так и затрепетал от волнения.

«Стало быть, не меня ищут и мне это только со страха показалось? — подумал он. — Ну, а если татарин врет и только придумана такая уловка, чтобы меня потом при выходе сцапать и живьем проглотить? Они, наверное, расположились там в засаде. Это я сейчас проверю». И, обращаясь к официанту, он спросил:

— Скажи, пожалуйста! Вот у вас здесь своя пристань сделана; можно мне сюда велеть ялик или шлюпку подать? Мне бы по воде прокатиться охота.

— Помилуйте-с! Со всяким даже удовольствием! Сейчас прикажете или погодя?

— Вели-ка, брат, сейчас. Кстати, счет мне подай. Да вот погоди: возьми сто рублей и получи, сколько там с меня следует. Только лодку чтобы поскорей.

— А кофе не прикажете?

— Не хочу я теперь кофе. Может быть, после катания на лодке я опять к вам заверну.

Хотя татарин вел этот разговор очень просто, совсем непринужденно, но Рогов не мог еще успокоиться и с боязливым нетерпением остался выжидать, чем все кончится. Он прошел на плотик, служивший пристанью ресторана, и, стоя на последней доске, твердо решил живым себя в руки не отдавать. Слишком хорошо знал он историю своего дальнейшего будущего с того момента, как придется дать ответ за содеянное преступление. Целый ряд подлогов официальных документов с приложением фальшивой печати влек за собой вечное поселение в отдаленнейших местах Сибири, с лишением всех прав состояния и имущественных.

Неимоверно долгим казалось ему отсутствие ушедшей прислуги. Совсем исчезло благодушное настроение, вызванное наслаждением кулинарного искусства виртуоза повара и тончайших иностранных вин. Он не только не ощущал уже никакого приятного вкуса, а, напротив, ему каждый момент казалось, что с ним станет очень дурно. И он прождал четверть часа буквально между жизнью и смертью.

Вдруг он увидал чистенькую белую шлюпку с красным рантом, быстро придвигавшуюся благодаря сильным взмахам веслами молодого парня в кумачовой рубахе.

Рогов понял, для кого предназначалась эта лодка, и подумал: «Неужели я спасусь?»

В то же время он невольно оглянулся по направлению к ресторану. Оттуда торопливой поступью спешил к нему татарин, несший в руке тарелку со счетом и сдачей. Теперь уж, наверное, можно было быть совершенно спокойным: опасность миновала.

Нервы, страшно натянутые, сразу ослабли, и Рогов стал громко хохотать. Впрочем, и это нисколько не удивило слугу, предположившего, что барин просто находится под влиянием довольно-таки обильных возлияний. Рогов на радостях отвалил целых десять рублей на чай.

Чтобы усадить дорогого гостя в шлюпку, собралось не менее пяти татар, да подоспел и сам хозяин с выражением своей признательности и с просьбами не забывать и впредь.

Отъехав на три весельных взмаха, Рогов закричал: «Спасибо за угощение! Не поминайте лихом! Я вашего брата лучше Сибири полюбил!» У него снова появилось желание шутить, ломаться и балаганничать. Обращаясь к своему гребцу, он спросил:

— Песни петь умеешь?

— Почему, барин, не уметь? Только нашему брату здесь воспрещается. Вот ежели за Стрелку выехать, ко взморью ближе, так там запрета нет, а здесь положение такое, чтобы все тихо, благородно. Нам тут друг с дружкой не то что распевать, а перекликаться громко воспрещено.

— Да почему же?

— Господа тут какие живут? Сами небось изволите знать.

— Да, вот оно что, — в раздумье протяжно произнес Рогов и потом совершенно неожиданно спросил: — А свистать можно?

— Ничего, барин, посвистите, про это нам ничего неизвестно. Пароходы ходят, так те эвона как гулко свистят!

Но Роману Егоровичу такого рода развлечение понравилось ненадолго. К тому же в катании на лодке он преследовал иную цель. Задумал он свой план еще раньше и спешно приступил к его выполнению лишь вследствие внезапно появившихся понудительных причин. Посвистав немного, он сказал парню:

— А ведь я, голубчик мой, сегодня в последний раз по этим водам катаюсь.

— Уезжать, стало быть, куда хотите? — спросил лодочник, налегая особенно сильно на весла, точно считая обязанностью напоследки услужить.

— Все ты скоро узнаешь, и скажу я тебе только одно, что узнаешь ты этот самый секрет одним из первых. Ты мне только на один вопрос ответь: любишь ты деньги?

— Кто, барин, денег не любит? Всякому они нужны. Хотя бы и нашему брату: без денег тоже не проживешь. Домой послать надо да подати платить…

— Ну, хорошо. Сегодня я тебе дам заработать, в обиде не останешься. Дам я тебе пять рублей.

— Премного вам благодарны-с.

— Хорошо, погоди, не перебивай меня! Мы с тобою доедем до речного яхт-клуба; там ты сойдешь и станешь дожидаться меня, пока я обратно не вернусь, а я один покатаюсь. У меня, видишь ли, есть в кармане такой особенный снаряд, чтобы рыбу ловить, — продолжал выдумывать Рогов. — Требуется только чрезвычайная тишина.

— Понимаем-с.

— Вот то-то же и есть. А если ты со мной будешь, то мы с тобою непременно станем разговаривать. Но еще мне нужно, чтобы ты взял к себе одно мое письмо. Скажи, пожалуйста, ты грамотный?

— Нет, барин, не обучен.

— Ты это письмо держи в руках да сиди-посиживай на пристани яхт-клубской, пока тебя кто-нибудь спросит, кого ты дожидаешься. Вот тому самому ты письмо и покажи. Понял?

— Понял-с!

— Ну, так причаливай!

Оставшись в шлюпке и выпустив на яхт-клубскую пристань своего лодочника с письмом в руках и пятирублевкою, Рогов сильно оттолкнулся, взмахнул два-три раза веслами и быстро отплыл далее, очутившись в сильном течении. Ему опять стало очень жарко, хотя своего летнего пальто он как скинул в ресторане, так более не надевал, и оно валялось в шлюпке на корме. Особых усилий грести он не делал, так как спешить ему не было никакой надобности. Течение несло его понемногу, и он только высматривал удобное место, где бы ему пристать к берегу. По свойству своего вечного расположения к юмору он даже про себя проговорил: «На тот свет отправляться много удобнее по письму на имя госпожи Полиции! А перепугал меня давеча пристав. И с чего это мне только в голову взбрело?»

Ему стало очень весело на душе. Он обращался к самому себе с речами, близкими к совершеннейшей нелепости, — до такой степени были они проникнуты самыми извращенными взглядами на нравственность. Он рассуждал:

«Ведь вот, наверное, если бы меня поймали и стали судить, то добрые люди назвали бы меня мошенником и по закону меня загнали бы туда, где Макар и телят не гонял. А того никто в рассуждение не возьмет, что доброты и щедрости во мне одном куда больше, нежели во всех их, вместе взятых. Сколько я сегодня, например, щедрых подарков роздал? Швейцару в гостинице дал пять рублей, одному извозчику — три, другому — рубль, татарам в ресторане целых десять рублей отвалил, лодочнику вот тоже пять рублей дал. Все они должны за меня Бога молить, потому что ведь, если меня сцапают, от меня не разживешься больше».

Рогов оглянулся, и место ему показалось удобным. Он не совсем знал, куда отсюда выйдет, но ему хотелось поскорее избавиться от своей шлюпки, так как у него вовсе не было желания забираться еще дальше к открытому взморью. Он проговорил вслух с обычной балаганной интонацией: «Пора, однако ж, и топиться!» — и тут же направил свой челн к безлюдному берегу Крестовского острова. Там он снял с себя один костюм, развернул сапоги и, положив их вместе со шляпою на дно лодки, оттолкнул последнюю насколько мог сильно, дабы она свободно поплыла далее.

В дорожной маленькой шапочке чувствуя себя значительно легче, он поглядел еще вслед уплывающей шлюпке и потом побрел по болотистому мокрому лесу, рассчитывая направиться к Петровскому острову. Значительная часть пути оказалась далеко не легкой. Рогов шел, попрыгивая с кочки на кочку, стараясь возможно меньше промочить обувь. При всякой неудаче он то громко ругался, то, напротив, добродушно хохотал. Когда наконец ему удалось выбраться на гладкий шоссейный путь, он совсем повеселел, осмотрелся, нет ли где извозчика, вдали увидал одного, замахал ему платком и про себя решил: «Теперь прежде всего в парикмахерскую».

Пришлось ехать на Петербургскую сторону. Но это было Роману Егоровичу безразлично, так как туда он никогда не показывался и никто его в той местности не знал. Войдя под первую встречную вывеску, он заявил:

— Надо мне бороду и усы сбрить да голову шариком обстричь.

Подмастерья переглянулись, улыбнулись и, конечно, подумали, что посетитель шутит: даже и вчуже жалко было расставаться с вьющимися черными, едва седеющими на висках, локонами и весьма красиво растущей бородкой. Но Рогов живо вывел их из затруднения, опускаясь в кресло перед зеркалом.

— Напрасно сомневаешься! Я это, братец ты мой, с Великого поста в отпуску нагулял. А ведь ты знаешь, кто я?

— Извините, пожалуйста, никак признать не могу, хотя личность, сдается, будто знакома, — ответил парикмахер.

— Я, брат, артист из оперы и теперь выступаю на гастролях тут в одном саду. Сейчас только с поездом приехал, еще даже переодеться не успел. Видишь, на голове дорожная фуражка была надета и сапоги насквозь промокли?

Почему у человека, только что приехавшего с поезда, сапоги должны насквозь промокнуть — этого в приливе радостной болтовни Рогов, должно быть, не обдумал; но к чести парикмахерских мозговых способностей надо признаться, что и подмастерье никакого значения такой подробности не придал. Его ошеломило, но с самой лестной стороны, что голова известного оперного артиста попала в его переделку. Он стал чрезвычайно услужливым и почтительным, принялся расспрашивать, в каких операх выступает клиент, и даже решился поставить вопрос:

— А позвольте узнать, вы не господин ли Фигнер будете?

— Нет, брат, не Фигнер, хотя по своему амплуа не во многом уступлю ему. Но стриги меня живее, мне надо еще перед спектаклем одну арию прорепетировать.

Завершилось тем, что парикмахер даже попросил, нельзя ли билетиком воспользоваться будет. На это Рогов с неподражаемой важностью ответил:

— С удовольствием, мой друг, пришлю.

Он заплатил, по обыкновению, особенно щедро и вышел.

Оттуда он прокатил уже на другом извозчике прямо на Невский проспект, в большой магазин готового платья, и приобрел там новое пальто. Потом он поехал покупать себе чемодан, белье и дорожный плед, свернутый в ремни.

Вдруг ему пришла блажная мысль. Он никак не мог успокоиться, ему мало еще было сильных ощущений. Он приказал извозчику отвезти его именно в ту гостиницу, в которой он жил со времени совершения преступления. Ему хотелось убедиться в том, что он действительно стал неузнаваем.

Стараясь придать себе несвойственную обыкновенно походку, он вошел в главный подъезд и, по возможности изменяя голос, обратился к старшему швейцару:

— Позвольте, пожалуйста, спросить вас: не живет ли у вас Роман Егорович Рогов?

— Живет, но только его сейчас дома нет, и, когда приедет, неизвестно, потому что они приказали экипаж их отпустить и сказали, что, когда понадобится, так в телефон сами потребуют, — доложил швейцар.

Сохраняя строгий и серьезный вид, плут поблагодарил и попросил еще:

— Передайте ему, пожалуйста, что приезжал из частной оперы первый тенор. Я жду его на мой бенефис. Пожалуйста, не позабудьте!

Он довольно важно кивнул головой и вышел. Его разбирал хохот. Эта отчаянная проделка чрезвычайно потешала его.

«Ведь вот остолопы! — думал он. — Ни единая бестия не узнала меня! Здорово же меня эта метаморфоза изменила! Интересно было бы в таком бритом виде теперь Назарчику Мустафетову показаться. Чего доброго, и он меня за чужого примет. Жаль, что неудобно! Не один он теперь живет: связался черт знает для чего с юбкой какой-то. А то бы я непременно к нему заявился. Но куда же я теперь поеду?»

Извозчик, на котором он приехал, успел выбраться из вереницы экипажей, ожидавших у гостиницы, надо было сесть и дать какое-нибудь приказание. Однако Рогову не хотелось громко говорить то, что он придумал, так как он все-таки опасался стоявших тут посыльных и дворников. Поэтому он предпочел приказать:

— По Казанской улице.

Он взглянул на часы: было семь. Как быстро время с утра прошло! Положим, и дел он успел сделать немало. Если теперь уж семь, то, значит, и ожидать не особенно долго придется. Рогов помнил, что в Варшаву поезд отходит около девяти часов вечера, и скомандовал извозчику ехать на Варшавский вокзал. Там он обратился к носильщику, взявшему его чемодан и плед, с вопросом, когда отходит поезд в Варшаву.

— Скорый — в девять часов сорок пять минут, а пассажирский — в одиннадцать пятьдесят.

— Времени, значит, еще масса. Тащи мои вещи в буфет, а там я тебе дам денег, и ты мне билет на скорый выправишь. Не можешь ли ты раздобыть маленькое спальное отделение первого класса? Хотелось бы в дороге отдохнуть. Я очень устал сегодня: ездил и по морю, и по суху.

Носильщик ответил, что постарается добыть. Рогов уселся за столик и потребовал прежде всего содовой воды. Он действительно чувствовал себя очень утомленным.