Между тем именно в этот день у Мустафетова происходили события чрезвычайной важности, и началось все это с утра. Так заранее было обусловлено и им самим определено.

Еще с десяти часов у него находился Роман Егорович Рогов, проявлявший некоторую возбужденность душевного состояния. Наружный вид гравера изменился во многом к лучшему, а около него лежал приличных размеров темный кожаный портфель с вытисненными золотом именем, отчеством, фамилией и званием помощника присяжного поверенного. Некоторое время Мустафетов и Рогов смотрели друг на друга молча; но последний наконец не выдержал и спросил:

— Не пора ли?

Мустафетов медленно достал из жилетного кармана золотой хронометр, взглянул на него и ответил:

— Рано: всего двадцать минут одиннадцатого, а мы решили, что ты поедешь ровно в одиннадцать.

— Не все ли равно?

— Всегда и во всем требуется выдержка, которая закаляет характер, — ответил Мустафетов и пояснил далее: — Конечно, в данном случае преждевременный приезд не представил бы существенной разницы для дела, но менять наши первоначальные решения я тоже не вижу никакой надобности.

— Скучно как-то ждать.

— Ну что ж делать! Меня больше удивляет отсутствие Смирнина. Между нами было точно условлено, что он на службу в свою «Валюту» сегодня не пойдет. Он должен был вчера отпроситься на три дня ввиду своих наследственных дел. Он знает, когда тебе надо ехать.

— Так что же? Ехать, ты сам говорил, надо еще только в одиннадцать, а теперь и половины нет.

— Все-таки я ожидал его еще раньше тебя. Он здорово трусит: новичок!

— Не беспокойся, приедет.

Точно в ответ, раздался в передней дребезжащий электрический звонок.

— Ты думаешь, он? — спросил Мустафетов.

— Не только думаю — у меня сердце чувствует. Да вот и голос его.

Действительно, через минуту в кабинет вошел Смирнин. Все поздоровались, а Мустафетов спросил:

— Ну что, отделался?

— Отделался-то отделался, только чем ближе час, тем более думается: «Зачем я согласился?»

Мустафетов рассердился, и его гнев выразился в презрительной интонации, с которой он сказал Смирнину на «вы»:

— Жалеть теперь либо поздно, либо еще рано: поздно потому, что назад идти вам уже нельзя, а рано потому, что для того, чтобы раскаиваться, надо попасть в объятия прокурора.

— Типун вам на язык!

— Благодарю, и вам также. Но суть не в пререканиях, а в мере здравого смысла. С вашим миленьким характером далеко не храброго героя, конечно, было бы безрассудством лезть сегодня на глаза в банк. Вам себя не победить, так же как не удержаться с первых же дней получения денег от широких трат.

— Мы недаром пустили слух о выпавшем мне богатстве.

— Да, конечно: этим, по крайней мере, объяснится ваше мотовство.

— А я все-таки хочу сейчас же удрать подальше: лучше всего было бы за границу.

Эта мысль Смирнина не понравилась Мустафетову, и он горячо воскликнул:

— Только этого не делайте! Сколько еще раз придется мне рекомендовать вам выдержку на первых порах? Сотни преступлений, гениально задуманных и удачно выполненных, могли бы пройти гладко, если бы на первых порах не закружились до растерянности головы у получающих сразу огромный куш.

— Не вы ли сами говорили, что лучше бы мне никому в банке не мозолить глаза? — возразил Смирнин.

— Я это говорил только по отношению к сегодняшнему дню, — сказал Мустафетов, — но, когда уже получатся деньги, вам даже необходимо показаться всем, необходимо, хоть на первое время, остаться на службе; это нужно для вашей же безопасности в будущем.

Однако Смирнин поглядывал на портфель.

— Что вас так удивляет? — спросил Рогов, подметив этот взгляд.

— Смотрю на надпись. Право, господа, у вас до совершенства разработаны мельчайшие подробности! — Смирнин взял портфель в руки, вслух прочитал отпечатанную на нем золотом надпись: «Борис Петрович Руднев, помощник присяжного поверенного» — и одобрил: — Важно!

— Так больше эффекта, — сказал Рогов, тоже смеясь. — Приеду я в ваш чопорный и строгий банк, положу пред каким-нибудь помощником бухгалтера, вроде вот вашей милости, портфель с вытисненною надписью на самом виду у него под носом, — ему и в голову не придет подозревать, когда я ему представлю документики…

На это Смирнин ответил:

— Да если бы у нас ко всем относились с подозрением, то не хватило бы времени дело делать. У нас каждое требование через пять рук пройдет да в десяти местах запишется. Нам либо с книгами возиться, либо клиентов изучать.

— Не клиент, а документ в любом банке играет первостепенную и единственно существенную роль, — решил Мустафетов и добавил: — Мы этим пользуемся на основании весьма мудрой поговорки о том, что на то и щука в море, чтобы караси не дремали.

— Ну, господа, — встал со своего места Рогов и взялся за портфель, — вы тут философствуйте сколько вам угодно, а мне пора.

— Все ли в порядке? — спросил Смирнин.

— Не беспокойтесь: все-с! — и Рогов наскоро попрощался с обоими; они провожали его всевозможными напутствиями, а в тот момент, когда выходная дверь на лестницу уже захлопывалась за ним, он браво прокричал им: — Дело мастера боится!

Смирнина, по уходе главного исполнителя этого наглого банковского хищения, охватил нервный озноб, Мустафетов же умело скрывал свое волнение и казался совершенно спокойным; он только курил чаще обыкновенного. Так просидели они молча в кабинете обер-плута, пока наконец Иван Павлович, не владея более собою, опустился совсем глубоко в свое огромное кресло и задыхающимся голосом проговорил:

— Страшно!

— Чего же страшно? — очень спокойно спросил его Назар Назарович и даже улыбнулся.

— Как чего?.. А вдруг Роман Егорович попадется? Его ведь уже не выпустят.

— Очень будет жаль! — вздохнул Мустафетов. — Подобных исполнителей, добывающих из самого пылающего жара каштаны, да еще честно приносящих их пославшим для дележки поровну, — нелегко встретить. Если он попадется, будет тем более жаль, что ему уже не спастись: его не выпустят.

— А как же мы? — спросил с совсем замирающим дыханием Смирнин.

— Что же мы? Разочаруемся в наших выспренних надеждах, широких планах и мечтах, разрушим свои воздушные замки, головы свои пеплом посыплем, но одежд не раздерем, потому что нам не на что будет другими обзавестись.

— А я в банке рассказал, что сегодня часть наследства получу…

— Скажете, что отложено.

Но Смирнин не унимался.

— Положение, право, такое, что я готов и сейчас еще ото всего отказаться! Лучше бы я никогда не соглашался! Я не мучился бы теперь. Ведь что только будет, если и нас сцапают?

— Не может этого быть.

— Да почему вы так уверены?

— Потому что иду вослед логике.

— Ну, а теперь-то что же по вашей мудрой логике следует? — спросил Смирнин.

— Все спокойно и безопасно, — ответил Мустафетов. — Я уж не говорю о том, что у нас все обдумано и мастерски предусмотрено, что документики у нас в исправности и что сам мой драгоценнейший друг Роман Егорович наделен от природы таким апломбом, что дело сорваться не может.

— Но если сорвется? — упрямо настаивал Смирнин, желая почерпнуть от Мустафетова хоть долю его уверенности.

— Для этого нужно допустить только одну, почти невозможную, совершенно невероятную и действительно крайне фатальную случайность.

Разумеется, успокоить этим труса было нельзя. Напротив, он моментально позеленел, и от страха у него во рту пересохло.

— Значит, все-таки случайность может быть? Вы сами допускаете? — проговорил он, лихорадочно постукивая челюстью о челюсть.

— Да перестаньте трусить! — прикрикнул на него Назар Назарович. — Как вам не стыдно? Вы даже рассуждать не в состоянии. Ну, подумайте хорошенько, и вы тотчас же убедитесь, что все шансы полнейшего успеха на нашей стороне. Чтобы Роману Егоровичу попасться, надо разве самой купчихе приехать в банк «Валюта» именно сегодня за своим вкладом. Если этого не будет, то почему кто-либо там заподозрит его?

— А вдруг и вправду она приедет?

— Вот если приедет, то, конечно, Романа Егоровича схватят и попросят впредь не шалить. Но мы-то с вами тут при чем? Нас впутывать он никогда не станет. Да ему нет ни цели, ни выгоды в этом.

— Да дело-то раскроется?

— Ну, так что же? Ни против меня, ни против вас ни единой улики нет.

— Следователь доберется. Ведь Роман Егорович сам сознается, когда увидит, что его дело лопнуло.

— Никогда в жизни!

— Да почему вы так уверены?

— Опять-таки потому, что руковожусь все той же логикой! — сказал Мустафетов. — Рогов — малый умный и очень хорошо знает, что в несчастье лучше сохранить друзей на воле, нежели врагов в неволе, то есть под боком с собою в остроге.

— Хорошо. Но вы мне не дали досказать вот какое предположение, — продолжал Смирнин, — следователь прежде всего пустится на разведки, где в последнее время чаще всего бывал Рогов и с кем водил компанию. Вот и узнают, что у вас он со мною встречался, а что я служу помощником бухгалтера в отделении вкладов банка «Валюта»… Ну, стало быть, я и передал ему вкладной лист.

— Допустим даже, что все это так, — ответил Мустафетов, — хотя данных к тому, чтобы разведать, где чаще всего бывал Роман Егорович в последнее время, у следственной власти никаких явиться не может. Но допустим, как вы говорите, что до нас доберутся. Ведь это только самая отдаленная косвенная улика. Мы с вами — не дети, которых можно заставить говорить по желанию, и сознаваться вам нет никакой надобности.

— А если нас уличат?

Терпение Мустафетова лопнуло; он грозно сверкнул глазами и сказал:

— Не каркайте. Молчите!

— Это ужасно! С ума можно сойти! Что я наделал? Что я наделал! — завопил Смирнин, шагая растерянно по кабинету. Потом он остановился, подумал, взял с подоконника свою шляпу и робко заявил: — Назар Назарович, я лучше пойду.

— Куда это? — удивленно спросил тот.

— Я пойду к Роману Егоровичу навстречу. Я буду ждать его на пути: он ведь скоро приедет.

— Вы с ума сошли? Нет, я не пущу вас. Вы не в нормальном состоянии, еще черт знает каких нелепостей натворите. Экое малодушие!

Однако Мустафетов сам вздрогнул и замер на месте. В передней раздался звонок.

Тревога была фальшивая: звонил почтальон, занесший какую-то рекламу об усовершенствованных горелках, так что Мустафетов выругался и сказал Смирнину:

— Ну вот вам и объяснение напрасного страха. Так, как вы, малодушничать нельзя. Знайте, что если я руковожу делом, то, раз доверившись мне, вы должны всецело подчиняться моей воле.

— Это насилие.

— Называйте как хотите.

— Но если мне душно здесь, если я задыхаюсь в этих стенах?

— Можно форточку открыть.

— Вы все смеетесь надо мной. Я пойду и буду гулять только перед домом. Я уверен, что Рогов должен теперь скоро приехать.

— А я говорю вам, что вы отсюда шага не сделаете, — безапелляционным голосом сказал Мустафетов. — Если бы мне понадобилось, то я готов употребить против вас силу. Я скручу вас веревкой, завяжу вам рот, чтобы вы не кричали, и положу вас на этот диван, пока дело не будет кончено.

В этот момент Смирнин ясно почувствовал, что Мустафетов способен сделать это. Он инстинктивно сознавал по одному выражению глаз Мустафетова, что в такие минуты тот ощущал огромный прилив силы. В то же время он сознавал, что уходить куда бы то ни было глупо и бестактно.

— Какой вы, право, странный! — сказал он, несколько сконфуженный, и отошел снова к прежнему месту у письменного стола, к креслу.

Назар Назарович нарочно стал насвистывать игривый мотив из какой-то оперетки.

Вдруг снова раздался звонок.

Теперь только можно было заметить, до какой степени волновался и хозяин дома. Мертвенная бледность покрыла его лицо. На минуту он замер. У Смирнина же от перепуга даже ноги тряслись, и он не был в силах промолвить и слова.

Но менее чем через минуту Мустафетов овладел собою и пошел в переднюю, за ним последовал и трясущийся от страха Смирнин.

Никто из слуг не шел. Дверь пришлось отворять самому хозяину. На устах его уже дрожал вопрос: «Ну, что?» — когда он вдруг увидал перед собою совсем другое лицо. То был Гарпагон.

— Ах, это вы! — бросил Мустафетов, не имея уже силы придать своему лицу и интонации голоса более любезное выражение.

— Это я-с, — ехидным шепотком проговорил старый плут. — Пришел с приятной весточкой: вчера, как я достоверно узнал, засадили голубчика, хе-хе-хе, засадили, как они выражаются, безусловно, по высшей мере, хе-хе-хе…

Назар Назарович не нашелся даже сразу, что ответить на это: так далек он был теперь от мысли о Лагорине.

— Извините, — сказал он, боясь, как бы Гарпагон не расселся тут, — но я занят по крайне важному делу… Ведите дальше все по известному плану.

— Хе-хе-хе, уж мы главное сделали, а теперь пустое остается.

— Ну, и прекрасно. Извините, но я на днях сам заеду к вам…

— А мои сто рублей?

Лицо Гарпагона вдруг вытянулось и потускнело, но Мустафетов с такой готовностью удовлетворил его желание, что он без дальнейших околичностей согласился убраться.

Широко раскрыли пред ним дверь, и он столкнулся лицом к лицу с возвращавшимся Роговым.

— Ну, что? — кинулись к нему Назар Назарович и Иван Павлович.

— Дело, господа, отложено.

— Как отложено? — в ужасе спросили тот и другой.

— А это надо вам рассказать подробнее.

В неимоверном волнении последовали Назар Назарович и Иван Павлович за Роговым в кабинет. Тут они снова набросились на него с расспросами, как, что, почему, не случилось ли уже чего?

— Во-первых, господа, извольте сесть и успокоиться, — сказал он каким-то торжественным тоном. — Чего вы волнуетесь? Не понимаю даже! Ведь дело совершенно просто.

— Просто для тебя, так как ты все знаешь, но не для нас.

— А для тебя, — обратился к Смирнину Роман Егорович, — давно должно быть известно, что в банке «Валюта» выдача вкладов производится через два часа по предъявлении требований.

— Стало быть, благополучно?

— Понятное дело! Если бы было неблагополучно, разве я мог бы вернуться сюда? Ведь меня, раба Божия, мигом скрутили бы!

— Как ты спокойно говоришь об этом! Неужели тебе не страшно? — спросил Смирнин.

— Пока нисколько. А хорош бы я был, если бы дрожал как лист. Вообще надо уметь владеть собою, а в дни важных исполнений надо непременно принимать хорошую долю брома.

— Это верно, — согласился Мустафетов. — И вот, пока ты ездил в банк, я то же самое советовал Ивану Павловичу. Помилуй, не сидит спокойно, так вот и мечется: хотел к тебе навстречу бежать.

— Не годится.

— Я чуть не был вынужден связать его. Только под этой угрозой и присмирел он немножко. Ну, да с этим уже кончено. Лучше расскажи нам подробно: как ты приехал, какое вынес впечатление, что сам испытал?

— Вот видите ли, господа, прежде всего сядьте; ну, а теперь извольте слушать. Должен сознаться вам, что я вышел отсюда тоже в большом волнении. Но мне главным образом хотелось скорее приступить к вожделенному моменту. Я прошел до угла улицы — и ни одного извозчика; наконец, вижу, у перчаточника стоит один. Вскакиваю в пролетку и командую: «В банк „Валюта“!» Как назло, попалась кляча невозможная. Лупит и возчик ее и так, и сяк, а все рыси нет. Попробовал я выругаться; вижу — не помогает; давай, думаю, в философию пущусь, рассуждая сам с собою, что всему в жизни бывает конец, а стало быть, и до цели я когда-нибудь доберусь. Ну, наконец и доехал. Слез, дал извозчику два пятиалтынных и направился в главный подъезд. Народу, как назло, тьма-тьмущая. Ну, я протолкался до стойки выдачи вкладов. Чиновник — эдакий вроде тебя, Смирнин, — на меня ноль внимания: жалованья получает рублей шестьдесят в месяц, а нас, мильонщиков, в грош не ставит, думает: «Давай-ка я над ним поломаюсь!» А я разложил пред его глазами свой портфелище, так что ему в нос бросилось: «Помощник присяжного поверенного Борис Петрович Руднев», да и говорю: «По доверенности вдовы купца первой гильдии Евфросиньи Псоевны Киприяновой вклад получить надо». Он говорит:, «Позвольте документы». Ну, я ему сейчас все и выложил.

— Страшно! — сказал Смирнин, вздрогнув.

— Представь себе, в этот момент я чувствовал себя гениально спокойным. Ни одна жилка во мне не дрогнула. Я даже ответил ему шутливым тоном: «Как же, конечно! Без документов никак нельзя! Извольте получить-с». Медленно, совершенно спокойно и с коровьим хладнокровием стал я просовывать ему через его форточку по одной бумажке. «Вот это, — говорю, — доверенность Евфросиньи Псоевны Киприяновой; вот это — подлинная банковская квитанция о вкладе; вот это — мой личный документик, а в подкрепление ему извольте получить удостоверение из участка».

— Что же дальше?

— А дальше просмотрел он все эти бумаги, выдал мне жетончик и велел через два часа опять прийти. Таков уж у них порядок.

— Все жилы вытянут в эти два часа! — воскликнул в томлении Смирнин.

— Что, батенька, не любишь? — обратился к нему шутя Роман Егорович и, хлопнув его по колену, прибавил: — А когда сам по целым часам заставляешь клиента дожидаться, так небось забываешь, что у них в душе происходит?

Мустафетов вмешался и сказал:

— Положим, при такой огромной сумме можно было попросить скорее дело сделать. Я был уверен, что ты это сам сумеешь, а потому и не просил.

— Как это вы, господа, все рассуждаете! — ответил с некоторым укором Рогов. — А еще ты, Назар Назарович, сам все выдержку проповедуешь! Тут надо совершенно спокойно подчиняться раз установленному правилу. Два часа в жизни ничего не значат.

— Ну, не скажите! А по-моему, даже и для приговоренного к смертной казни два часа имели бы значение: предстоял бы случай удрать.

— Я принял от чиновника протянутый мне жетончик и снова пошутил: «Вот как мы вам доверяем-с! На полмильона рублей у вас наших документов, а вы мне взамен их какую-то штучку всучили!»

— А он что?

— Да что! Ничего, смеется. Расстались мы с ним друзьями. Он, наверное, подумал: «Вишь, мол, адвокат, как у него по привычке язык лопочет».

— Ну, не прав ли я был, говоря вам, — сказал Мустафетов Смирнину, — что наш Роман Егорович — удивительный исполнитель? Ведь это такой талант!

Смирнин замирал в своем кресле. Ему и страшно было, и завидно при взгляде на этих двух людей.

— Не хочешь ли закусить? — спросил Мустафетов Рогова.

— Нет, это я не в силах сделать — возбужденное состояние духа не допускает. Уж закусим мы после! Вот бы испить чего-нибудь прохладительного, шипучего и сладкого… фруктовой воды, например.

— Какой хочешь?

— Хорошо бы ананасной!

Мустафетов немедленно распорядился, и сообщники опять стали ждать.

Но время для всех троих подвигалось туго. Смирнин нервничал до невозможности, Мустафетов был серьезен и молчалив, а Рогов хоть и шутил, но было заметно, каких огромных усилий стоило ему это.

— Вскоре, господа, — сказал наконец Рогов, впадая в какой-то пафос, — на Руси будут три новых богача. — Вдруг он ударил себя по лбу и, точно спохватившись, сказал: — Но ведь надо же мне справиться с биржевым курсом. Почем она стоит, государственная-то ренточка?

— К чему же это сейчас нужно? — спросил его Мустафетов.

— Во-первых, приблизительный расчет сделать не мешало бы…

— Пожалуйста, никаких расчетов вперед не делай! Я суеверен и этого терпеть не могу.

— Но надо же мне знать, когда я приеду в контору Юнкера менять бумаги, сколько за них спрашивать. Где у тебя газеты?

— Вот на диване одна лежит. Переверни страницу и посмотри в отделе «Биржа». Не тут ищешь.

— А где же?

— Да вот первая рубрика; в заголовке написано: «25 марта»; тут и ищи: «4 проц. гос. р.» Это значит: четырехпроцентная государственная рента. Что там сказано?

Рогов прочел и произнес:

— Что же, господа, бумаги наши хорошо стоят!

— А ты думаешь, — спросил его Мустафетов, — что так тебе в конторе у Юнкера и заплатят по курсу целиком?

— Зачем это думать! Знаю я, что мы, капиталисты, всегда при обмене наших фондов теряем, но все-таки надеюсь, что обобрать себя не дам.

Друзья замолчали. Мустафетов снова над чем-то задумался, Смирнин же, обрадовавшись появлению на столе шипучей воды, поминутно отпивал из стакана и старался хоть этим погасить разжигавшее его внутри пламя.

Наконец Рогов взглянул на свои дешевенькие никелированные часики и сказал:

— Наступает, друзья мои, великий и торжественный момент. Нам пора ехать.

— Как «нам»?

— Очень просто. Я нахожу, что здесь вы не в состоянии встретить меня достойным образом. Поезжайте в мой любимый ресторанчик, займите большой, хороший кабинет, закажите самую роскошную закуску. Советую позвать распорядителя, это человек опытный и дело свое знающий. Обратитесь к нему — его зовут Леонбаром — и попросите его отличиться на славу. Обед пусть будет русский, а вина французские. Смешаем таким образом два прекрасных совместимых. Да будет между двумя великими нациями то единственное слияние, которое понятно моему скромному разумению.

Мустафетов остановил его:

— Не увлекайся красноречием, а поезжай. Нам же ехать еще рано. Я только тогда тронусь из дома, когда ты сам из банка заедешь или пришлешь ко мне посыльного от Юнкера сказать, что дело готово.

— Ну, согласен. Только в ресторане вам было бы веселей и время скорее прошло бы. У меня как-никак часик на все уйдет.

— Ну, поезжай!

Мустафетов тяжело дышал.

Смирнин хотел что-то сказать и наконец решился уже в передней.

— Пожалуйста, — проговорил он сквозь посиневшие и дрожавшие губы, — если малейшая опасность, то бросай все и беги!

— А ты не из храбрых!

— Зачем я только ввязался в эту ужасную историю! — невольно воскликнул Смирнин.

— А что же, если хочешь, откажись в нашу пользу от своей доли, — сказал ему, уже надев пальто, Роман Егорович. — Мы с Мустафетовым не обидимся и поровну разделим.

Дверь распахнулась, выпустила Рогова на лестницу и захлопнулась.