Глава шестая
Университет на дому
ем дальше уходил от столицы фронт гражданской войны, тем шире становился другой фронт — трудовой. Партия направляла энергию народа на планомерное восстановление разрушенного хозяйства. Возрождались разрушенные фабрики и заводы, пробуждались словно от летаргического сна цехи, шумели станки. Оживленнее стало на улицах Москвы, пошли трамваи, появились грузовые машины, росли на стоянках ряды извозчиков, повсюду сновали пешеходы — торопливые, озабоченные делами. Тротуары вновь вступали во владение дворников, которые не только мели их каждое утро, но и посыпали песком. Почти все люди ходили в изношенных, полинявших пальто, шубах и шинелях. Многие одевались так, потому что не имели ничего лучшего, а иные, богачи, ради маскировки, которая должна была продолжаться, по их расчетам, до скорого конца Советской власти.
На Неглинкой улице стоял, прижавшись колесами к тротуару, легковой автомобиль. Шофер скучал в ожидании начальника и от нечего делать равнодушно наблюдал за прохожими. Вдруг его взгляд остановился на спине человека, одетого в новое, прямо-таки буржуйское драповое пальто. Меховой воротник и шапка скрывали голову прохожего так, что шофер не мог видеть его лица, но он заметил что-то очень знакомое в его мелких быстрых шагах, в семенящей походке. Шофер выскочил из машины и побежал за обладателем драпового пальто. Поровнявшись с ним, он взглянул сбоку на профиль человека и узнал его:
— Александр Михайлович! — радостно воскликнул шофер.
— Николай Федорович! — откликнулся удивленный Игнатьев, обнимая Верещагина. — Друг мой, откуда вы взялись, что вы делаете, как поживаете? Сто лет я вас не видел!
— Сто не сто, а побольше трех лет не виделись, — ответил Верещагин.
— Но каких лет! Расскажите же, как вы провели эти годы?
— Особенно рассказывать не о чем, Александр Михайлович. Октябрьскую революцию встречал во флоте, с Корниловым и Юденичем воевал, недавно демобилизовался, а теперь работаю шофером... Я уж лучше послушаю вас, жизнь ваша протекает созвучнее моей.
Игнатьев отошел к подъезду дома, увлекая за собой Верещагина, немного помолчал и заговорил, понизив голос:
— У меня много событий и печальных и радостных. Печальное — это кончина старика-отца...
— Михаил Александрович скончался?! — перебил Верещагин.
— Да, скончался. А недавно родился сын. Так что, друг мой, ушел из жизни Михаил Александрович, а другой Михаил Александрович появился на свет. Ведь я сына назвал в честь отца Михаилом.
Тронутый сообщением, Верещагин не знал, в каких словах выразить одновременно соболезнование и поздравление. Не найдя слов, он спросил у Игнатьева:
— А кто такая супруга ваша, мать Миши?
— Ольга Константиновна Канина...
— Чернявенькая такая, я знаю ее, Александр Михайлович, в шестнадцатом мы у нее литературу брали для фронта.
— А, правильно, правильно, она самая, — улыбнулся Игнатьев.
Он вкратце рассказал Верещагину о своих похождениях, зато подробно описал приезд к нему Ленина и Горького, пожелавших ознакомиться с заводским образцом оптического прицела, приведя в радостное изумление бывшего наводчика. По указанию Ленина изобретение пошло в дело. Мастер Гнедин, изготовлявший его, внес поправки в конструкцию, после чего прибор отправили на фронт и начали серийный выпуск его на заводе.
— Вы сейчас заняты этим делом? — спросил Верещагин.
— Нет... Ах да, вот скандал! Чуть не забыл о самой главной новости. Меня ведь Совнарком назначил торгпредом Советской республики в Финляндии. Дипломатический мандат и прочие документы уже выписаны. Приоделся, как видите, к отъезду. Подбираю штат. Лучший каш друг, Николай Евгеньевич Буренин, назначен моим заместителем. Из знакомых едет также Иван Иванович Березин — секретарем торгпредства. Людей подбираем: таких, кто знаком с финским языком или знает Финляндию... Постойте, постойте, Николай Федорович, друг мой, ведь вы, будучи матросом, несли службу в Финляндии.. Так за чем же остановка? Поедем с нами. Я зачислю вас на должность шофера, ездить буду мало — даю слово — и обещаю сделать вас торговым агентом. Не раздумывайте, поедем! — увлекаясь возникшей идеей, повторил Игнатьев.
— Поеду, с вами куда угодно поеду, — согласился Верещагин. — Ну, а как ваше здоровье?
— Ничего, только в последний год головные боли какие-то появились.
Рожок автомобиля загудел прерывисто, громко. Это работник наркомата давал сигналы, зовя Верещагина.
— Меня зовут, я зайду к вам, переговорим, дайте скорее ваш адрес, — сказал, сияя от радости, Верещагин и, получив клочок бумаги с адресом, исчез в толпе.
Через месяц сотрудники торгпредства молодой Советской республики прибыли в Гельсингфорс.
После встречи в ГАУ Горький рассказал Игнатьеву о том, как Ленин высоко оценил достоинства его оптического прицела, спросил о другом изобретении и выразил пожелание, «чтобы он ничем иным не занимался». Эти слова как нельзя лучше соответствовали затаенным мечтам и планам Игнатьева. Они врезались ему в память, как указание о его долге перед народом, перед Родиной. Годы он вынашивал идею, без конца откладывая ее решение до лучших времен. Теперь времена эти настали. О чем же мог мечтать еще изобретатель, если его поддерживал величайший человек земли, если хозяином заводов и фабрик стал народ? Теперь Игнатьев поистине мог «ничем иным не заниматься» и посвятить всю свою жизнь делу продвижения изобретения в народное хозяйство. Однако почему же он медлит? Почему он согласился нести бремя обязанностей торгпреда, вместо того чтобы, засучив рукава, приступить к организации опытов самозатачивания?
Эти вопросы Игнатьев задавал себе много раз и не сразу нашел продуманный до конца ответ. Он не был готов к опытам, не знал теории. И взяться за солидное дело, не вооружившись знаниями, — значило погубить его. Он знал, что наука не милует дилетантов, она наказывает легкомысленных, поверхностных исследователей жестокими срывами опытов, горьким разочарованием. Поэтому, как ни горела душа Александра Михайловича, как ни хотелось ему приступить к делу, он сдерживал себя. Профессия биолога оказалась годна для открытия принципа самозатачивания в природе, но никак не для осуществления его в технике. Чтобы всерьез поставить эксперименты по самозатачиванию, требовалось знание, по крайней мере, трех наук: металлургии, резания, электросварки. Словом, нужны были три инженерные профессии, которыми Игнатьев решил овладеть, занимаясь на дому, совмещая это с работой в торгпредстве.
И все выходило так, как рассчитывал Игнатьев. Деловой контакт с различными финскими коммерческими организациями, фирмами со временем наладился, и началась торговля между двумя государствами. Сотрудники торгпредства вскоре привыкли к новым условиям работы, выработали определенный режим труда, и потекли будни учреждения. Игнатьев жил вместе с Верещагиным в одной квартире на Александр-гатен, а комнаты их соединялись общей дверью. Окончив текущие дела в торгпредстве, Александр Михайлович спешил к своим книгам по металлургии, металлохимии, инструментальному делу, электротехнике, изданным на русском, французском, немецком и финском языках, которыми он свободно владел. Раскрытые или заложенные цветными бумагами, книги беспорядочно лежали на столе, на диване, стульях, на кровати и подоконниках. Среди книг он проводил свободное время, выкраивая из суток по семь-восемь часов на самообразование.
Садясь за стол, Александр Михайлович сначала принимался за чтение, а потом делал записи в толстые тетради с коленкоровыми обложками; почувствовав усталость, вставал и начинал ходить, шагая из угла в угол, и снова садился. Нередко он бодрствовал таким образом, несмотря на головную боль, до утра, о чем друзья узнавали по горевшей у него днем лампочке — забывал гасить. Сотрудники были в курсе ночных занятий своего начальника и не нарушали его одиночества. Один лишь Верещагин, снедаемый жгучим любопытством, изредка входил к Игнатьеву послушать его увлекательные рассказы о науке, потолковать о способах изготовления самозатачивающихся инструментов.
— Вы же меня знаете по фронту, Николай Федорович, я не бука и не терплю уединения. Я люблю общество людей, а, как видите, ушел в «общество» книг. Ничего не поделаешь, надо, позарез надо! — оправдывался перед своим шофером Игнатьев.
— Понимаю, без науки получается не созвучно, — отвечал Верещагин.
— И еще знаете, друг мой, чего я не люблю? Я страдаю органическим пороком — страхом перед письменной работой. Писание для меня — египетский труд. Но я «хватаю себя за шиворот и сажаю за стол»... Кто это сказал? Кажется, Джек Лондон. Вы не слыхали о Джеке Лондоне?
Верещагин отрицательно качнул головой.
— Как же это можно? Вы бывший матрос, и Джек Лондон был матросом! Обязательно почитайте его книги, в первую очередь роман «Мартин Идэн» — о трагической судьбе таланта... Так вот, сажусь за этот стол и... посмотрите, сколько я исписал.
Верещагин брал из большой стопки тетрадь в коленкоровой обложке, перелистывал ее, не понимая бесчисленных формул и, чем меньше смыслил в них, тем ярче светилось его лицо от восхищения трудами Александра Михайловича.
— Все это будет созвучно, — одобрял он таинственные формулы. В тетрадях встречались эскизы чертежей инструментов, державок, приспособлений. В них Николай Федорович понимал толк и легко поддерживал разговор с Игнатьевым. Обсуждали вопросы будущей технологии производства, и Верещагин уверенно отмечал, что «созвучно», а что «несозвучно». Однажды вечером он нервозно постучал и вошел к Игнатьеву. Красный, воинственно раздувая ноздри, он с огорчением произнес:
— Сжульничали, окаянные! Видали? — и показал метательный диск с этикеткой «Рабочего производственного кооператива», затем поднял край отклеившейся этикетки. Под ней была выжжена марка известной частной фирмы, с которой торгпред не заключал договора.
— Да, Николай Федорович, это получается совсем не созвучно, — шутливо заметил Игнатьев.
Необычная бритва
Советский торгпред пригласил директора финского «Рабочего кооператива» на переговоры о поставках спортивного инвентаря. Первую партию товаров «кооператив» уже выдал, поэтому господин Коркиляйнен «был весьма рад», как он уверял, выслушать оценку его продукции. Оглянувшись на сидящих поодаль Березина и Верещагина, финн улыбнулся, выражая готовность вести беседу на русском языке. Ведь он почти русский, ибо. много лет служил коммивояжером в Петербурге. Игнатьев одобрительно кивнул, говоря, что он доволен качеством товара, а также тем, что имеет честь поддержать коммерцию рабочего кооператива, и спросил:
— Вы можете увеличить поставки раз б пять?
— О да, хоть в двадцать пять раз, — откликнулся сухопарый Коркиляйнен, подскочив от радости.
— Мощное, однако, у вас предприятие! Только чтобы товар был такой же добротный, как эта партия дисков... Это ваша фирма? — спросил Игнатьев, кладя перед финном диск.
Коркиляйнен глянул на этикетку «кооператива» и воскликнул:
— О да, да, наша пролетариатская фирма!
— А мне кажется, что это ширма, а не фирма. Фирма же вот где! — сказал Игнатьев, сорвав этикетку.
Коркиляйнен вздрогнул, увидя выжженное на диске клеймо, и произнес с видом оскорбленного достоинства:
— Этто неторазумение, ошипка...
— Господин Коркиляйнен, — оборвал его Игнатьев, меряя финна острым взглядом, — советские люди стоят за честную торговлю! Честную! Сожалею, что в данном вопросе мы не достигли взаимопонимания. Поэтому будьте любезны принять обратно «свой» товар. — Торгпред встал, дав понять, что аудиенция окончена. Финн молча вышел.
В кабинете посмеялись над незадачливым комбинатором и приступили к текущим делам. Игнатьев созвал остальных сотрудников и рассказал им о новых планах, присланных Наркомвнешторгом, согласно которым объем торговых операций с Финляндией заметно увеличивался. В связи с этим обсудили организационные меры по установлению и расширению связи с торговыми фирмами, после чего торгпред выслушал отчеты о проделанной работе и новые предложения. В числе других доложил Игнатьеву о делах и Березин. Он между прочим сообщил, что фирма «Рапид» разорилась, не выдержав конкуренции с фирмой «Жиллет», торгующей бритвами вчетверо дешевле своей соперницы. У «Рапид» остались запасы лентовой стали, которые она предлагает купить за сходную цену. Игнатьев заметил, что такую сталь по более сходной цене приобретает в Швеции советский торгпред. Сейчас Александра Михайловича интересовала не сталь, а небольшая мастерская «Рапид». Ему хотелось дать ей маленький заказ, поэтому он расспросил Березина о техническом состоянии мастерской. Березин ответил, что обанкротившаяся фирма хватается за соломинку, вследствие этого она примет любой заказ.
Поздно вечером Верещагин запросто зашел к Игнатьеву. Как всегда в это время, Александр Михайлович, обложившись книгами, усердно занимался, делая записи в тетради. Услышав шаги, он поднял голову, улыбчиво, многообещающе взглянул на вошедшего и предложил ему присесть. Предвкушая беседу о чем-то очень интересном и важном, Верещагин уютно устроился у стола и подпер ладонью подбородок. В такой позе он мог слушать Игнатьева хоть до утра.
Изобретатель много поработал над вопросами теории самозатачивания и технологии изготовления многослойных инструментов. Накануне он завершил решение определенного круга задач и ощущал острую потребность поделиться с кем-нибудь своими творческими радостями. Не тратя лишнего времени, он начал рассказывать Верещагину:
— Из прежних наших разговоров, Николай Федорович, вы хорошо усвоили, почему самозаостряющиеся инструменты должны быть многослойными, почему лезвия их нужно сделать из слоев металла различной твердости. Однако знать — мало, во всяком случае мне. Надо было найти еще верное соотношение твердостей и толщины слоев. А это оказалось делом очень трудным, требующим, кроме теоретического решения задачи, всесторонних опытов. Начинать же опыты можно было лишь после подробного изучения явлений резания, свойств материалов, природы инструментов, — чем я и занимаюсь здесь более трех лет. — Игнатьев отодвинул книги, поставил перед бывшим слесарем-инструментальщиком эскизы, чертежи, изображающие разрезы зубов белки, бобра, клюва дятла, а также бритв, скарпелей, резцов своей системы и продолжал рассказ:
— Режущая кромка любого инструмента образуется из пересечения двух граней или плоскостей. Нам кажется, что линия их пересечения — кромка — не имеет ширины. Мало кто думает, например, что жало остро отточенной бритвы напоминает собой выпуклую в середине дорожку и что ширина этой дорожки равна двум микронам. Если бы пластинка безопасной бритвы имела толщину в два микрона, то ею можно было бы бриться десятилетиями до полного ее истирания, ни разу не затачивая. Но такая пластинка оказалась бы очень непрочной — она в двадцать пять раз тоньше папиросной бумаги — и легко сломалась бы. Ну, а как же сделать, чтобы бритва не тупилась и не ломалась? Нужно укрепить пластинку, припаяв к ней с обеих сторон другие, менее твердые опорные пластинки. Под действием срезываемых волос кромка твердой пластинки, составляющая жало бритвы, будет изнашиваться медленнее, нежели кромки опорных мягких слоев. В результате твердое жало будет выступать постоянно вперед, и сохранится первоначальный угол острия бритвы.
— Такой пластиночки в два микрона, пожалуй, не сделать, — усомнился Верещагин.
— Это видно будет, — ответил Игнатьев.., — Режущая кромка других инструментов гораздо шире. У вас есть перочинный ножик?
— Есть, но не шибко острый, — сказал Верещагин, доставая нож из кармана.
— Вот, посмотрите, — Игнатьев поднес к настольной лампе лезвие ножика, — его жало можно видеть простым глазом, микронов двадцать есть в нем. Острие же хорошо отточенного топора имеет примерно тридцать микронов, у фрезов, резцов — разные кромки до нескольких десятков микронов, скарпели для камней, кирки бывают еще хороши в работе при ширине острия в один миллиметр, а режущая кромка зуба экскаватора имеет четыре миллиметра. Однако пластинка четырехмиллиметровой толщины так же слаба для нагрузок зуба экскаватора, как пластинка двухмикронной толщины слаба для бритья. И в том и в другом случае необходимо их укреплять с боков несколькими сравнительно мягкими слоями металла, чтобы обеспечить устойчивость режущей кромки и самозаострение в работе.
Далее Александр Михайлович подробно рассказал, как он думает изготовить многослойные инструменты. Бритву, например, он сделает из девяти слоев: в середине ее — пластинка из самой твердой стали, а по бокам — по четыре последовательно менее твердых пластинки вплоть до железа. Все эти слои он соединит в одну монолитную пластинку посредством стыковой электросварки. По такому же способу можно сделать трех- или пятислойные ножи. Через советского торгпреда в Швеции изобретатель заказал заводу «Сандвикен» стальные ленты с необходимой градацией твердости и толщины. Ленты Александр Михайлович уже получил, почему и интересовался состоянием мастерской бритвенной фирмы «Рапид». С первых минут Верещагин просветлел, приподняв брови, и до конца слушал с жадным вниманием. В заключение он расплылся в восторженной улыбке, отметив, что все сказанное вполне созвучно, поэтому выйдет толк.
На другой день Игнатьев уже сидел в кабинете директора фирмы «Рапид». Появление советского торгпреда чуть ли не вызвало сердечного припадка у директора-банкрота. Ведь оно могло означать спасение фирмы! Однако Игнатьев быстро омрачил радость финна, предупредив, что заказ дается лично от него, а не от Советского государства. При этом он выразил готовность хорошо оплатить заказ, сговаривая следующие условия: металл для бритв и ножей приносит он; металл не подвергается лабораторным исследованиям; все работы производятся в в присутствии Игнатьева или инженера Четверикова; если партия бритв или ножей не будет за день завершена изготовлением, то он или Четвериков уносят с собой полуфабрикаты, а утром вновь приносят их для доделки.
Дряблый, раздавшийся в ширину директор с сожалением качал головой. Странный человек советский торгпред. Зачем он настаивает на использовании своего металла, когда на складе фирмы имеется лучшая сталь для бритв? Господин Игнатьев не хочет понять, что условия его договора могут душевно обидеть честных людей фирмы «Рапид». Игнатьев встал:
— Я никого не хотел обидеть, — сказал он — поэтому прошу тысячи извинений за свои оговорки и за то, что побеспокоил ваше превосходительство.
— Ах нет, нет, зачем же уходить, господин Игнатьев, — забеспокоился финн. — Быть может, у вас действительно имеются важные причины для оговорок. Я вовсе не обижаюсь на них, хе-хе, я только немного не привык э-э... Прошу садиться.
Договор подписали.
Электросварку Игнатьев производил в другом месте и приносил в мастерскую монолитные пластинки, на которых нельзя было разглядеть отдельных слоев металла. Пластинка была чуть покороче лезвия «опасной» бритвы, но пошире ее. Финны опешили. Точь-в-точь такого типа и размера лезвия с одним острием и приборы к ним выпускала их фирма и прогорела. У нее лежат затоваренными сотни тысяч этих лезвий, может быть господин Игнатьев просто купит их? Нет, торгпред желал, чтобы лезвия изготовили для него специально. Финны заподозрили какую-то тайну и начали глядеть в оба. Они заметили, что Игнатьев требует для закалки более высоких температур нагрева стали, чем это было принято повсюду. И что удивительнее всего, — при жесткой закалке лезвия не трескались, не деформировались. Странным казалось и то, что во время шлифовки лезвий из-под наждачного камня летели разные искры. С задней, утолщенной стороны искры летели яркими микроскопическими звездочками, излучая свет. Ближе к острию они тускнели и совсем не излучали света. Небывалый случай! Ведь яркая искра получается при ничтожном, а тусклая при большом количестве углерода в металле, то есть когда шлифуют железо в первом случае и крепкую сталь — во втором. Ясно, что лезвие не из однородного металла, но для чего это?
Между тем Игнатьев достигал неодинаковой твердости слоев металла с большим трудом. При электросварке углерод перемещался из одного слоя в другой, нарушая убывающий порядок твердости. Диффузия углерода делала лезвие однородным, то есть негодным для самозатачивания. Игнатьев заказал шведскому заводу «Сандвикен» толстые многослойные пластинки, на которых диффузия не сказывалась, получив их, прокатывал холодным способом и уже тогда относил утонченные многослойные пластинки в мастерскую.
Тайна светлой и тусклой искры мучила финнов. Они понимали, что большевистский торгпред не станет заниматься пустым делом. Наверное, он придумал какие-нибудь необыкновенные бритвы. А если это так, стоит разгадать его секрет. Вдруг разгадка эта поможет стать на ноги разорившейся фирме «Рапид», набраться сил и начать гибельную для фирмы «Жиллет» конкуренцию!
Четвериков и Березин почувствовали, что финны мучаются в догадках, и не спускали с них глаз. Для облегчения контроля они давали им в работу пластинки мелкими партиями по нескольку штук. Так, под бдительным наблюдением было изготовлено около ста бритв и ножей карманных и столовых. Все же один из мастеров-финнов утаил одно лезвие. Четвериков категорически потребовал вернуть утаенное. Мастер через некоторое время с извинениями вернул лезвие. Игнатьев заметил в нескольких местах следы «бархатного» напильника. Значит, финн проверял твердость металла в разных зонах. Возник конфликт. Игнатьев обвинил мастера в нарушении пункта договора. Финны, между тем, были совсем сбиты с толку. Они не понимали, как советский торгпред придает разным зонам стального лезвия разную твердость при определенном режиме закалки и, наконец... не понимали, для чего это нужно? Странные бритвы у торгпреда!
Боясь, что секрет многослойности бритв и их свойства самозаостряться будет разгадан финнами, Игнатьев прекратил работы в мастерской фирмы «Рапид». Изготовленные бритвы и ножи он роздал друзьям, с просьбой, чтобы они каждый год сообщали ему устно или письменно о «поведении» лезвий в работе.
Консультант Главметалла
Около пяти лет проработал Александр Михайлович торгпредом РСФСР, а затем — СССР в Финляндии. Закончив обширную программу самообразования и разработав круг вопросов технологии многослойных инструментов, он решил оставить службу, чтобы «ничем иным не заниматься», кроме изобретений. Однако столь резкую перемену в жизни совершить сразу было нелегко. Пришлось, как говорил Игнатьев, съезжать на тормозах.
Изучая свойства различных марок металлов почти всех известных фирм мира, биолог Игнатьев стал отличным знатоком металлов, ходячим каталогом их. Эта его способность была замечена наркомом внешней торговли Красиным, который предложил Игнатьеву должность консультанта Металлоимпорта при торгпредстве СССР в Германии. Мотивировалось это предложение тем, что Игнатьев так или иначе должен был поехать в Берлин, чтобы взять патент на самозатачивающиеся инструменты. Медлить дальше с оформлением изобретения было неразумно. Ведь кто-нибудь мог сделать такое же открытие, а скорее всего, могли присвоить изобретение иностранные фирмы. СССР потерял бы приоритет, а также право получать суммы за пользование изобретением в других странах.
Было и еще одно обстоятельство, ввиду чего Игнатьеву следовало выехать в Берлин. В качестве консультанта Металлоимпорта он должен был отбирать пробные партии сталей различных марок и номеров. А это означало, что ему представлялась безграничная возможность испытать для своего изобретения сталь любой из покупаемых пробных партий, не считая сталей советских марок. Таким образом в руках изобретателя окажется неисчерпаемая «гамма» прочностей, с помощью которых он составит какую угодно комбинацию многослойных лезвий.
При словах «гамма» прочностей Игнатьев вскинул голову. В глазах его вспыхнули яркие голубые огоньки радости. Это была радость молодого бедного художника, неожиданно получившего превосходную палитру, с помощью которой он может вдохнуть жизнь любым образам. О «гамме» прочностей Игнатьев мечтал двенадцать лет. И теперь нарком, словно разгадав самую сокровенную тайну изобретателя, соблазнял его. В качестве одного из условий нарком гарантировал также, что в Берлине при торгпредстве создадут лабораторию для опытов, отдав ее целиком в распоряжение Игнатьева. Если он согласен принять ее, то нарком сейчас же поставит перед. Советским правительством вопрос об утверждении специальной сметы на содержание научно-исследовательской лаборатории...
— Не нужно, — решительно прервал изобретатель. — У государства я не возьму ни копенки, пока не доведу опыта самозатачивания до уровня промышленного применения инструментов.
— Почему же? — удивился нарком.
— Потому что могут быть неудачи, а я не хочу, чтобы государство оплачивало мои неудачи. Моя совесть должна быть свободна от бремени такого испытания, — ответил Игнатьев, решив, очевидно, все уже заранее.
Нарком засмеялся, сказав:
— Благородное, но не совсем понятное рассуждение.. Ваше дело потребует десятков тысяч рублей, которых у нас нет...
— Есть! — торжественно ответил Игнатьев. — Я продал свое имение в Финляндии ради претворения в жизнь изобретения.
— Так значит, вы капиталист? — удивился нарком.
— Как хотите считайте. Стал я «капиталистом», заранее согласовав вопрос в наших верхах. Мне предложили в ВСНХ деньги, а я отказался, попросив разрешения раздобыть деньги самому и, получив разрешение, выручил их следующим образом. После революции финское правительство особым законом лишило граждан, живущих за границей, прав на свои земельные угодья в Финляндии. Этот закон терял силу, если человек возвращался в страну Суоми и ступал ногой на собственную землю. Мое жительство в Гельсингфорсе автоматически восстанавливало мои права на имение в Ахиярви. Я выезжал туда как владелец имения, платил налоги, управлял имением через приказчика. Все же, несмотря на точное соблюдение букв закона, мне пришлось преодолеть кучу формальностей, тратиться на юристов, чтобы продать луга и лес.
Нарком слушал с довольным видом, затем улыбнулся и спросил:
— Я вас правильно понял, что вы согласны работать в торгпредстве, но лабораторию хотите создать на личные средства?
— Правильно, на то я и деньги выручил, — ответил Игнатьев.
Через минуту он попрощался с наркомом. Порывистый холодный ветер хлестнул в лицо, когда Александр Михайлович вышел на улицу. Мокрый апрельский снег крупными хлопьями падал, слепя глаза. Игнатьев застегнул демисезонное пальто на все пуговицы, надвинул на лоб фетровую шляпу и, наклонившись вперед, зашагал, размышляя о крупном повороте в его жизни.
Он объявил себя «капиталистом», а на самом деле денег у него было не так уж много. На свои «капиталы» он мог купить несколько необходимых станков для лаборатории, нанять помещение, мог оплатить заграничные патенты и содержать лабораторию примерно в течение года. Игнатьев сел в трамвай, продолжая раздумывать, и пришел к выводу, таящему в себе смутную тревогу. Если в течение года он в основном не завершит экспериментов, не создаст промышленных образцов инструментов своей системы, то очутится у разбитого корыта — без денег и результатов. Однако в случае успеха, даже блистательного успеха, ему не сразу удастся реализовать изобретение, ибо заводы сначала захотят произвести в своих цехах длительные испытания инструментов, а потом уж, убедившись в их пользе, согласятся финансировать дальнейшие работы Игнатьева... Вдруг он обратился к кондуктору:
— Как медленно ползет ваш трамвай. Скоро Ново-кузнецкая?
— «Наш» трамвай никогда не доползет до Новокузнецкой, если вы будете ехать в обратном направлении, — последовал ответ.
Пассажиры дружно засмеялись. Игнатьев стал протискиваться к выходу, чувствуя, как краска стыда заливает лицо.
— Из приезжих, должно быть, — заметил кто-то.
— Какой там... Просто рассеянный...
— А может быть иностранец, шляпа-то вроде не нашенская...
— Скорей всего профессор...
— Верно, угадали. Ча-астенько едут ученые люди в обратном направлении, — заключил многоопытный кондуктор.
Снег падал крупными хлопьями. Трамвая «обратного» направления долго не было. Это дало возможность изобретателю додуматься до утешительной мысли. Он решил, что надо договориться с Главметаллом об одновременных испытаниях его инструментов лабораторией и заводами. Таким образом, когда инструменты будут достаточно хороши, заводы — фактические участники опытов — станут первыми потребителями инструментов и начнут без затяжек финансировать лабораторию. Игнатьев поехал не домой, а продолжил путь в том направлении, куда ехал по ошибке. Там находился Главметалл.
Руководители этого учреждения одобрили план изобретателя, но предупредили, что их интересуют только резцы по металлу. Это условие несколько огорчило Александра Михайловича, наметившего план создания разнообразнейших многослойных инструментов. Однако, суживая до крайности ассортимент пробных изделий лаборатории, Главметалл беспредельно расширял поле испытаний, обещав привлечь к участию в них сотни заводов. Да и самому изобретателю целесообразнее было на первых порах сосредоточить внимание на одном виде инструмента.
Взвесив все плюсы и минусы, Игнатьев подписал договор с Главметаллом и спустя некоторое время выехал в Берлин.
„Эффект Игнатьева“
Грохот воздушной железной дороги, трескотня мотокаров, доставляющих товары на дом, многоголосый говор репродукторов, пятиэтажные рекламы кинострастей, витаминов, цилиндров, галстуков, шляп, фотоаппаратов, крики газетчиков и тот педантический порядок, который все же царил в этом «хаосе», вызвал у Игнатьева странное ощущение, подобное тому, какое обычно испытывает гость у лицемерно вежливых, но холодных хозяев. Слишком размеренная, расчетливая жизнь Берлина представляла интерес для наблюдательного ума, но не задевала, как говорят, струн сердца. К Финляндии Игнатьев привык с детства и там заграничное, чуждое, не так резко бросалось в глаза, как в Берлине. Поэтому, очевидно, переступив порог торгпредства, Игнатьев слегка заволновался. Свое! Он вспомнил, как вместе с Сагредо искал русский уголок в Европе и как они тогда поехали к Горькому на остров Капри. Кстати, первым русским человеком, которого он встретил в тот день на Капри, была жена Горького — Мария Федоровна Андреева. И сейчас, по удивительному совпадению, Игнатьев должен был встретить именно ее и ей первой доложить о своем прибытии.
Торгпредство СССР помещалось на Деренбургштрассе в тяжеловесном скучном доме, каких немало в Берлине. Перекидной лифт с пассажирами в люльках непрерывно сновал. В советском учреждении была напряженная деловая обстановка. Войдя в одну из люлек лифта, Александр Михайлович поднялся на четвертый этаж, прошел несколько дверей и попал в маленький русский уголок. В кабинете Марии Федоровны, занимавшейся вопросами торговли с Германией товарами художественной промышленности СССР, Игнатьев увидел на поставцах и за их стеклянными дверцами самобытные изделия русских мастеров, которые он любил с детства. Здесь были образцы палехских шкатулок, коробок, каслинское художественное литье, фигурки из уральских самоцветов, кубанские вышивки, резьба по кости работы мастеров севера и многое-многое другое.
Мария Федоровна с радостью встретила старого друга и усадила его в кресло. Она одобрила решение Александра Михайловича работать консультантом Металлоимпорта, выразила готовность помогать ему во всем. О его изобретениях ей много рассказывал прежде Алексей Максимович, поэтому Мария Федоровна, не расспрашивая о них подробно, поторопила его со взятием патента. Медлить с этим делом, по ее мнению, было нельзя, ибо при опытах в лаборатории агенты какой либо фирмы могут выкрасть изобретение и обвинить впоследствии самого же Игнатьева в краже.
Изобретатель поблагодарил Марию Федоровну за внимание и добрый совет. Затем Мария Федоровна заговорила об общих знакомых.
...Начались хлопоты по организации лаборатории и одновременно по оформлению патента. Игнатьев зашел в германский патентамт и вручил чиновникам чертежи многослойных инструментов, изложение сущности теории износа лезвия и его самозатачивания, а также формулировку патента. Все эти документы являлись несколько измененными копиями взятого уже советского патента номер 14451. Основная идея Игнатьева была ясна немцам, и они спорить с ним не стали. Но они отказались выдать ему патент, требуя от него подтверждения теории самозатачивания на деле. Игнатьев согласился.
Патентамт назначил экспертную комиссию из пяти видных специалистов. Местом испытаний была избрана лаборатория высшей технической школы в Далеме. Изготовив с помощью инженера Карского несколько многослойных пластинок, Игнатьев поехал в Далем. Эксперты встретили изобретателя в обширной мастерской лаборатории, где для испытания имелось всевозможное оборудование. Кроме экспертов, в мастерской собралось еще около полусотни розовощеких пожилых профессоров, инженеров, долговязых студентов. Игнатьев заявил членам комиссии, что эффект самозаострения может быть достигнут быстрейшим образом под струей песка. Если господа эксперты не возражают, то он предлагает именно этот способ испытаний. Эксперты согласились и вместе с присутствующими обступили изобретателя тесным полукругом, надевая на глаза предохранительные очки. «Ну, ну, посмотрим, что выдумал этот фантазер из России», — говорили их насмешливые, недоброжелательные взгляды. Сквозь резкое змеиное шипение шланга пескоструйки Игнатьев улавливал слова острот в свой адрес. Лишь немногие относились к делу с должной корректностью, а члены комиссии, особенно инженер Риман от фирмы «Сименс», были с русским гостем предупредительны до угодливости, изысканно вежливы до тошноты.
Председатель экспертной комиссии, лысый, дородный немец, подал изобретателю знак начать опыт. Голос его, басистый, торжественный, подействовал на остряков, и они притихли. Пятьдесят пар глаз впились в Игнатьева. В глубине темных жестяных оправ очков мерцали огоньки, напоминающие блеск глаз хищников, готовых наброситься на жертву, как только та сделает неосторожное движение. Один из инженеров заметил, что миллионы песчинок, вылетающих из шланга под большим давлением, с одинаковой быстротой «съедят» и твердые и мягкие слои лезвия и никакого самозаострения не получится. Изобретатель поднял наконечник шланга пескоструйки, похожий на маленький брандспойт. Рука его слегка вздрогнула. А вдруг инженер говорит правду? Ведь Игнатьев, спеша в Далем, не успел проверить действие струи песка на многослойное лезвие. Предложил же он этот способ испытания, нерушимо веря в торжество своей теории. Теперь он вдруг заколебался, впервые почувствовал тяжесть моральной ответственности, которая падет на него в случае провала... Нет, он не может, не должен, не имеет права допустить этого. Не может, ибо провал приведет к отказу в выдаче патента — это еще пустяки — и вызовет насмешки, злорадное улюлюканье буржуазной прессы по поводу «невежественного эксперимента русского большевика». Но и это не так страшно. Для него была важнее, превыше всего честь русской, советской науки, за которую он должен постоять и заставить этих университетских «жрецов» уважать ее.
Притихший, было, шланг снова зашипел, вздрогнул, выпрямился от увеличенного давления воздуха. Игнатьев направил наконечник шланга на ребро стальной пластинки. Бешеная желтая струя песка ударялась о металл, «бомбардируя» его поверхность бесчисленными тысячами кварцевых песчинок. Через три минуты на ровной грани пластинки образовалась заметная впадина. Игнатьев сложил и зажал в руке шланг, приглушив шум, затем сказал экспертам;
— Обратите внимание, господа, на однородном металле износ всех точек грани пластинки происходит равномерно, поэтому грань не сузилась с боков, не заострилась. А теперь, будьте любезны, взглянуть на эту пластинку, — он достал из кармана красноватую полоску металла и пояснил: — она состоит из трех слоев. В середине — слой стали в одну двадцатую миллиметра, а по бокам — слои медные по семь десятых миллиметра толщиной.
Как иллюзионист отдает атрибуты своих фокусов публике, чтобы она не заподозрила его в обмане, так и изобретатель вручил одному из экспертов трехслойную пластинку, и она пошла ходить по рукам. Получив обратно пластинку, Игнатьев взял ее щипцами и направил на полуторамиллиметровой ширины грань струю песка, водя наконечником вдоль нее от края до края. Струя звонко шипела, рассекаемая пластинкой на две части, вихрилась, образуя желтоватое облачко, которое всасывал хобот пылеуловителя. Эксперты, блестя стеклами очков, переводили взгляды с минутных стрелок карманных часов на отверстие наконечника. Грань красноватой полоски суживалась на глазах, слизываемая с боков песчинками, превращалась в тончайшую серебристую линию. Это выступала кромка стальной пластинки, образуя собой острие лезвия. Ряды немцев зашевелились, пронесся шопот удивления, а за ним последовал гомон одобрения. На четвертой минуте опыта изобретатель прервал работу и подал главному эксперту ослепительно сверкающую трехслойную полоску. Собственно, это была уже не просто полоска металла, а лезвие заостренного ножа. Дородный немец поднял на лоб защитные очки, обнажив на щеках красноватые вмятины от оправы, и произнес:
— Прекрасно, чудесно! Полный эффект самозатачивания!
— Его назовут в науке «эффектом господина Игнатьева», не правда ли? — заметил восторженный инженер? Риман, вырвав у коллеги пластинку, и начал строгать ею кусок дерева. Стружки, не очень тонкие, делая спирали в воздухе, полетели к ногам изумленных зрителей.
Пластинка снова пошла по рукам. Инженеры, студенты жадно рассматривали ее, проверяли пальцами заостренный край, оживленно комментировали опыт русского ученого. Тем временем Игнатьев достал из кармана обыкновенный небольшой кухонный нож — один из тех, что изготовили в мастерской фирмы «Рапид», и начал изо всех сил затуплять его напильником. Он объяснил немцам, что нож состоит из пяти слоев: из среднего, очень твердого стального слоя, двух слоев простой стали по бокам его и еще двух — из железа. Простым глазом их нельзя было разглядеть, поэтому нож казался сделанным из однородного металла.
Орудуя пескоструйкой значительно дольше, чем в первый раз, изобретатель подверг самозаострению кухонный нож и также вручил главному эксперту. Немцы вновь загудели «гут, зер гут, зер шёйн», единодушно признав эффект самозатачивания.
Слух о невиданном открытии русского изобретателя облетел аудитории высшей школы, и в лабораторию со всех сторон начали стекаться студенты, преподаватели. Полукруг возле изобретателя расширялся, уплотнялся, люди взбирались на станины и подоконники, чтобы лучше разглядеть очередные опыты, проводившиеся с неизменным успехом.
По окончании опытов главный эксперт собрал все пластинки и пригласил изобретателя вместе с членами комиссии в контору мастерской. Студенты валом двинулись вслед, как ходят за знаменитым актером после спектакля зрители, столпились у остекленных дверей конторы и с любопытством разглядывали изобретателя. Был составлен акт с подробным описанием режимов испытаний, процесса самозатачивания лезвий и положительных результатов его. Все члены экспертной комиссии патентамта подписали акт, вручив дубликат изобретателю. Инженеры Риман и Вальтер не пожелали сразу расстаться с «уважаемым гостем», наперебой приглашая его в свою машину. Игнатьев поблагодарил их, сказав, что не может воспользоваться их любезностью, так как гостиница совсем рядом. Машины тронулись, однако, дойдя до гостиницы, Игнатьев увидел «Оппель» Римана, а затем и его самого, стоящего возле входа.
— Фирма «Сименс» просит вас оказать честь... — начал Риман и запнулся. Подкатила машина Вальтера. Риман оглянулся и сказал скороговоркой:— До скорого свидания, господин Игнатьеф, мы еще побеседуем...
Игнатьев вошел в гостиницу, а через полчаса уже сидел в поезде, идущем в Берлин.
Инженер Георгий Петрович Карский встретил известие о победе Игнатьева с восторгом и тотчас же начал докладывать ему о ходе дел. Георгий Петрович был уже человеком немолодым, с седеющими висками, хорошим специалистом и организатором, несколько, правда, мнительным и вспыльчивым, но отходчивым. Он поступил на должность технического руководителя будущей лаборатории Игнатьева и сразу отдался делу, начав с поисков оборудования и помещения для лаборатории. Электросварочные машины он покупал у фирмы «Гефей» и лично участвовал в создании приспособлений для сварки нескольких слоев стали и железа.
Пока велась эта работа, произошли события, вынудившие Игнатьева изготовить на заводе «Гефей» первые резцы, не ожидая, когда будет установлено оборудование в собственной лаборатории. Демонстрация опытов в Далеме вызвала сенсацию. В газетах и технических журналах различных фирм появились статьи. Авторы статей крикливо возвещали миру о появлении небывалых инструментов, предсказывая им большое будущее. Пользуясь сведениями советской печати, они писали и о самом Игнатьеве, рассказывая, как он, биолог по образованию, через биологию пришел к своему выдающемуся открытию.
Тем временем инженер Риман несколько раз «ловил» изобретателя, уговаривал его перейти на службу к фирме «Сименс» или продать ей патент. На последнем он особенно настаивал, однако, ничего не добившись, уехал. Спустя две недели в одном из журналов появилась статья, высмеивающая «далемский аттракцион русского биолога». Самозаострение пластинки с помощью струи песка, по мнению журнала, ничего не доказывало. «При нормальных режимах резания металлов и других материалов, — писал журнал, — мы едва ли увидим на лезвии инструмента «эффект Игнатьева». Да и представляет ли собой что-нибудь реальное его «эффект»? Не является ли он лишь ловким трюком фокусника от науки?», — злорадно спрашивал журнал.
Статья возымела нужное для хозяев журнала действие. Патентамт сообщил изобретателю, что в выдаче свидетельства ему отказано, так как он не представил доказательств о самозатачивании лезвий в процессе их работы. В ответ на это Игнатьев вызвался поставить новые опыты. Вместе с Карским он изготовил несколько двуслойных резцов и изъявил желание продемонстрировать их работу на одном из заводов фирмы «Сименс».
— Вы не хотите вновь посетить Далем?— спросил у него рыжий чиновник патентамта Гельмут.
— Нет, я хочу показать работу моих резцов там, где люди нуждаются в разъяснении простых истин.
Рыжий снял очки в золотой оправе, улыбнулся, показав три золотых зуба, и сказал:
— Вы, господин Игнатьеф, обладаете завидным упрямством, я хотел сказать — настойчивостью. Ваша просьба будет удовлетворена, но «Сименс» возьмет с вас за опыты дороже.— Помолчал, пожевал губами, будто что-то вспомнив, и снова улыбнулся:— Кстати, вашим изобретением интересуется Крупп. Если вы согласны продать его, я буду рад предложить свои услуги в качестве посредника.
— Благодарю вас... Сам Крупп интересуется?
— Сам, представьте, сам Крупп... О, через нас Крупп приобретает большое количество патентов, — сказал рыжий, многозначительно подняв палец.
— У нас в России говорят: «Кота в мешке не покупают». Так что ваш Крупп моего изобретения не купит без патента, — отшутился Игнатьев.
— О, хорошая пословица у русских. И мы вытащим вашего драгоценного «кота» из мешка, выдав вам патент, не так ли?— сострил Гельмут, еще раз показав свои золотые зубы.
Игнатьев приехал на завод «Сименс» вместе с Карским. Экспертная комиссия в новом составе предложила к их услугам токарный станок, на котором была установлена массивная стальная болванка. По знаку Игнатьева Карский зажал в державке супорта резец и начал с большой скоростью обтачивать болванку. Горячая стружка, извиваясь, красивыми завитками падала в железный ящик. Изобретатель не отрывал глаз от лезвия инструмента. Рядом с ним стояли эксперты и несколько инженеров завода. Через две минуты лица их оживились, вытянулись от удивления. Они заметили, как стружка «слизывает затылок острия, и возбужденно заговорили. У Игнатьева вздрогнуло, заныло сердце. Собственно, неожиданности здесь для него не было, однако он не рассчитывал на такой быстрый успех. Вскоре станок остановили, и эксперты по очереди потрогали пальцем острие резца. Далее, по мере работы станка, угол заострения лезвия становился все меньше и меньше, а на десятой минуте слишком заострившаяся режущая кромка инструмента не выдержала нагрузки и лопнула. Эксперты двусмысленно переглянулись.
Карский предложил испробовать другой резец. Испробовали, придя к такому же результату. Третий резец поработал на большей, четвертый — на меньшей скоростях, и режущие кромки их сломались — одна раньше, другая немного позже. Игнатьев стоял и смотрел на станок невидящими глазами. Вернее, взгляд его был обращен куда-то внутрь себя, где он лихорадочно искал выхода из неприятного положения. Карский достал из кармана пятый резец. Вдруг изобретатель, словно очнувшись от забытья, схватил за руку инженера и вскрикнул:
— Постойте, Георгий Петрович! Попробуйте обточить болванку тупым резцом!
— Тупым? — Карского удивило, что Игнатьев назвал резец с чуть отбитой кромкой лезвия тупым.— И резец снова заострится?— спросил он, понимающе подняв брови.
— Я думаю. И даже уверен!— ответил Игнатьев, снова обретя уверенность в своей правоте.
Этот смелый ход изобретателя с еще большей силой зажег любопытство немцев. Они плотнее обступили Карского, начавшего работать сломанным резцом. Станок выл, стонал, резец скрежетал, с трудом вгрызаясь в тело металла, стружка дымилась, принимая оттенок вороньего крыла. Вскоре все заметили, как дымок, издающий острый запах горелой смазки, тает, шум затихает, а стружка, уже легко отрываемая от болванки, становится гладкой и вьется ровно; они заметили также, что режущая кромка инструмента восстанавливается, принимая нормальный угол заострения. Далее этот угол уменьшился, достиг критического предела, и режущая кромка отломилась. По просьбе Игнатьева станок не был остановлен, и резец вновь заскрежетал, жестко обдирая металл. Опыт повторили несколько раз, придя к убеждению, что резец заостряется, ломается и вновь заостряется до полного истирания лезвия. В акте, отражающем картину испытаний, эксперты согласились с изобретателем, что двуслойный резец, состоящий из стали и железа, ломался благодаря слишком быстрому истиранию железа. Комиссия согласилась с ним также и в том, что более удачный подбор прочностей и многослойность лезвия сделают его стабильным. Пока оформляли и подписывали документы, присутствующие инженеры обменивались мнением об «удивительных опытах». Более искренние из них прямо называли эти опыты триумфом русского изобретателя.
Спустя полмесяца германский патентамт выдал Александру Игнатьеву патент за номером 438705 на изготовление режущих, колющих и скоблящих самозатачивающихся инструментов.
Этот факт вызвал новую сенсацию в печати, а затем — новые хлопоты и приключения.
Лаборатория „Металлизатор“
В одном из рабочих районов Берлина — Нейкельне — изобретатель нанял светлое и удобное помещение. Напротив здания, через улицу, текла Шпрее, с северной стороны был широкий двор, с южной — скверик с цветником. Здесь раньше находилась мастерская, носившая название «Металлизатор».
Игнатьев решил сохранить это название за лабораторией, чтобы не слишком привлекать внимание охотников до чужих изобретений. Отремонтировав помещение и смонтировав оборудование, Александр Михайлович пригласил Марию Федоровну, с неослабным вниманием следившую за его делами, осмотреть лабораторию. Какова же была радость изобретателя, когда вслед за Марией Федоровной из машины показалось улыбающееся усатое лицо, а затем и вся фигура Алексея Максимовича, остановившегося проездом в Берлине. Повесив трость на левую руку и слегка откинув назад широкополую шляпу, Горький шагнул навстречу бегущему к нему старому другу и принял его в свои объятия.
— Раньше, открывая новую фабрику, хозяин звал попов служить молебен во славу своей мошне. А ваше дело пришел — по приглашению Марии Федоровны — благословить я. Надеюсь, заменю попа?— шутливо сказал великий писатель.
Сияя от радости, Игнатьев ответил:
— Не скрою, что с истинно детским нетерпением я ждал приезда Марии Федоровны. О вас же, Алексей Максимович, и мечтать не смел. И вдруг вы осчастливили меня своим посещением. Сказка!
Алексей Максимович взглянул на реку, на цветник, на здание и одобрительно кивнул Игнатьеву, сказав:
— Если внутри так же хорошо, как здесь, то вас можно поздравить с удачей.
— Внутри еще лучше, Алексей Максимович, — ответил Игнатьев.
Вошли в лабораторию. Солнечный свет обильно проникал в помещение через множество окон, ослепительно ярко освещал стены, окрашенные снизу в лазурный тон, а сверху выбеленные.
По границе двух тонов был протянут широкий оранжевого цвета бордюр трафаретки. На полу стояли начищенные до блеска, привинченные к серо-голубым цементным фундаментам новые станки: токарные — большой и маленький, фрезерный, строгальный, два сверлильных, два ножовочных, два точильных, две машины для стыковой электросварки, пресс, горн, наковальня, свежий, еще пахнущий деревом верстак с тисками для двух слесарей.
— У вас машины стоят в готовности, словно перед атакой, — заметила Мария Федоровна.
— Да, время атаковать, время наступать, выжидали вы довольно, Александр Михайлович! Ведь, кажется, вашему открытию тринадцать лет?— спросил Алексей Максимович;.
«Как он помнит!», — подумал Игнатьев, утвердительно кивнув, и представил Горькому Карского. По просьбе изобретателя смущенный Георгий Петрович начал рассказывать о технологии изготовления многослойных инструментов, демонстрируя работу каждого станка.
Окончив свою небольшую экскурсию возле верстака, гости остановились. Марии Федоровне подали стул, а Алексей Максимович отказался, сев прямо на верстак. Он повесил свою палку на тиски, достал папиросу, закурил и начал засыпать изобретателя вопросами. Лаборатория была оформлена как предприятие, принадлежащее торгпредству СССР в Германии, поэтому Горький удивился, узнав, что на ее оборудование не было затрачено ни одной государственной копейки. Он подробно расспросил об истории взятия патента, о планах и сроках освоения самозаостряющихся инструментов, о внедрении их в промышленность и сельское хозяйство, о том, насколько эти инструменты облегчат труд человека — токаря, бурового мастера, кожевника, лесоруба, пахаря, жнеца; сколько выгод извлечет государство в случае успеха изобретения.
В тоне обращения, в характере этих вопросов был виден весь Горький, человечный, умеющий разглядеть предмет со всех сторон, любознательный и мудрый. Отвечая великому писателю, изобретатель переживал сложные чувства счастья и тревоги. Тревога не впервые закрадывалась в его сердце при мысли об огромной моральной ответственности за дело, которое он взялся выполнить; ответственность перед памятью Ленина, пожелавшего, «чтоб он ничем иным не занимался», перед Сталиным, Горьким, для которых уже само существование лаборатории было обещанием дать Родине небывалые инструменты. Дать стране новые инструменты! Не слишком ли смелое обещание?.. И когда дать?.. Через год... два?.. Нет, не позже года! А вдруг?.. В серых глазах Игнатьева промелькнула беспокойная искорка. Горький словно заглянул сквозь эту искорку в душу изобретателя и спросил участливо:
— Все ли сделано для лаборатории, Александр Михайлович? Сдается мне, что у вас есть еще затруднения. Не могу ли я быть чем-нибудь полезен вам?
— Что вы, что вы, Алексей Максимович, я и так безмерно обязан вам, — сказал Игнатьев.—К тому же я не испытываю нужд, ибо их предупреждает Мария Федоровна...
— Однако это мне удается нелегко, потому что вы скрываете от меня свои неприятности, — перебила Мария Федоровна, погрозив ему пальцем.
— В чем же я перед вами провинился, Мария Федоровна?
— У меня есть свидетель вашей вины, — ответила она, кивнув в сторону Карского, — который подтвердит, что вы скрывали от меня свои невзгоды в связи с заказом лентосварочной машины... Расскажите лучше Алексею Максимовичу о вашей новой машине.
Горький поднял глаза и сказал с деланной укоризной:
— У вас есть еще изобретение, Александр Михайлович. Почему же я ничего о нем не знаю?
Уступив настояниям, Игнатьев рассказал следующую историю.
Еще в Финляндии он убедился, что в изготовлении нетупящихся инструментов самой трудной операцией будет соединение разных слоев металла. Наилучший из существующих способов этой операции — электросварка — не удовлетворял его. При изготовлении многослойных пластинок для бритв максимальное выделение тепла происходило в местах наилучшего контакта плоскостей. Это вызвало неравномерный нагрев и соответственно пережог или «недовар» в разных точках. Кроме того, сварка на этих стыковых машинах происходила медленно, на небольших плоскостях. Более совершенных машин не было ни в Финляндии, ни в России. Предполагалось, что такие машины имеются в Германии. Однако, не надеясь и на немецкую технику, Игнатьев, еще будучи в Финляндии, начал работать над созданием машины, которая бы сваривала в одно целое пучок идущих с большой скоростью металлических лент. Перед этим он несколько лет упорно изучал электротехнику и машиностроение.
Мысль о высокопроизводительной машине преследовала его повсюду. Однажды, поглощенный думами о ней, Игнатьев сел не в свой поезд и уехал. Километрах в семидесяти от города он спохватился, сошел в потемках на каком-то разъезде, полагая, что это полустанок. Была осень, надвигалась ночь, дул холодный пронизывающий ветер. На разъезде не оказалось даже будки стрелочника, где можно было найти убежище. Засунув руки в рукава легкого пальто, изобретатель стал шагать то вперед, то назад вдоль разъезда в ожидании встречного поезда. Времени было вволю, чтобы обдумывать схему будущей машины. К вечеру следующего дня пришел поезд, к этому же времени изобретатель нашел решение задачи. Проголодавшийся, измученный холодом и бессонницей, но счастливый, он уехал обратно, повторяя мысленно: «Ток перпендикулярен давлению, ток перпендикулярен давлению».
В обычных электросварочных машинах ток идет в направлении давления на деталь. Игнатьев решил, что в его машине ток пойдет через пучок свариваемых лент перпендикулярно давлению. Это создаст равномерный нагрев плоскостей лент, а необходимое давление на них будет оказано на ходу с помощью роликов. Разработав конструкцию, изобретатель представил чертежи фирме АЕГ с просьбой изготовить по ним лентосварочную машину и такой же пресс. Ознакомившись с проектом, инженеры знаменитой фирмы грубо высмеяли его, сказав, что никогда нельзя сваривать полоски металла со скоростью пять метров в минуту. Вообще, по их мнению, электросварка может быть произведена в пределах точек или небольших плоскостей. АЕГ отказался принять заказ. Инженеры фирмы «Шухард-Шютте» сказали, что изобретение не входит в рамки их производства, а когда Игнатьев вышел за дверь, они нарочито громко расхохотались, называя изобретение абсурдом, фантазией безграмотного человека. Пришлось обратиться еще к фирме «Леве» и к нескольким другим, но результат был тот же. Наконец, директор завода «Гефей» Крумбюгель и главный инженер Шредер, высмеяв конструкцию, сказали, что они могут изготовить машины точно по чертежам Игнатьева, но машины де работать не будут. Если изобретатель берет на себя ответственность, то завод примет заказ. Игнатьев согласился, но, чтобы сразу начать работу в лаборатории, купил у «Гефея» две стыковые машины.
— И вы уверены, что ваша машина будет работать с такой небывалой скоростью?— спросил Горький, удивляясь смелому единоборству биолога Игнатьева со светилами германской электротехники.
— Уверен, Алексей Максимович.
— Позвольте, вы же не электрик. Может быть у вас есть ошибки, теоретические или практические, — возразил Горький.
— «Гефей» начал нарушать договорные сроки выполнения заказа, а это значит, что фирма оттягивает день своего морального поражения, — спокойно ответил изобретатель.
— В таком случае я вам желаю успеха и победы над зубрами немецкой техники, — сказал Алексей Максимович, встав и пожав руку Александру Михайловичу. Больших успехов пожелала ему и Мария Федоровна.
Когда машина тронулась, увозя дорогих гостей, Александр Михайлович обратился к Карскому, говоря взволнованно своим мягким грудным голосом:
— Хорошее у нас начало работы. Я не суеверен, на мне кажется, Георгий Петрович, что сегодняшнее посещение Алексея Максимовича есть знамение будущих наших удач. Ведь правда, а?
Карский согласился с ним, и они вернулись в лабораторию.
Игнатьев рывком снял пиджак, надел рабочий халат, затем вызвал сварщика Венцеля и мастера Ивана Ивановича Маслова.
— Пробы готовы?—спросил он.— Будем делать сначала пятислойные резцы.
Венцель взялся за маховичок сварочной машины.
— Нет, я сам, пока я сам попробую сварить, — сказал Игнатьев, складывая металлические пластинки.
О праве называться гражданином
В восемь часов утра, когда старый цветовод-немец поливал из лейки под окнами последнюю клумбу георгин и настурций, лаборатория пробуждалась от недолгого сна. Люди в синих халатах открывали фрамуги окон, и музыка их труда вырывалась наружу и пропадала в шуме улицы. Мерно пели токарные станки, разматывая с толстых болванок бесконечные ленточки стружек; тихо скрежеща зубьями, грыз металл фрезерный станок; гудела от натуги и сердито потрескивала током сварочная машина; скрипели ножовки ч напильники, а в конторе, расположенной в дальнем углу здания, то и дело звонил телефон. Как консультант Металлоимпорта Александр Михайлович руководил лабораторными анализами и проверкой качества проб различных марок сталей, присланных агентами торгпредства, писал характеристики. Пользуясь данными Игнатьева, в торгпредстве отбирали нужные марки металла и заключали с соответствующими фирмами договоры о поставках. По правде говоря, работа эта занимала у изобретателя очень мало времени, да к тому же она нужна была и его делу. Анализы проб облегчали задачу подбора «гамм» прочностей для многослойных лезвий.
После испытаний резцов на заводе «Сименс» изобретатель решил набрать несколько пластинок металла с различным содержанием углерода, ибо от количества углерода зависит крепость стали. Он рассчитывал, что стружка будет тереться о более прочную переднюю грань резца и «слизывать» ее не так быстро, как прежде. Но расчеты эти не оправдались, и стабильности угла заострения не получилось. Начали менять сочетание прочностей слоев стали, комбинировать, испытывать инструменты при разнообразнейших режимах резания... и все безуспешно!
Резцы заострялись, ломались и вновь заострялись. Чтобы избежать поломок слишком заострившейся режущей кромки, надо было примерно через каждый час работы резца снимать его и затуплять на наждачном камне. Не затачивать инструмент вследствие износа, а затуплять! Эффект оказался ошеломляюще неожиданным. Он словно говорил о том, что изобретатель переусердствовал, что он шел к своей цели слишком темпераментно, стремительно и перескочил границы этой цели. Теперь надо было вернуться к ней, достигать золотой середины, то есть добиться постоянства угла заострения инструмента. Но эта-то задача равномерного износа как раз и оказалась самой трудной.
Уже который раз Александр Михайлович сидел в конторе лаборатории и думал о тайнах законов резания. Какова сила давления стружки на грань лезвия и притом какой толщины стружка, какой ширины, степени шероховатости, какого металла, содержания углерода, при каких скоростях работы? Каково влияние температур, возникающих от трения, а также влияние вибрации на износ? Как определить точки максимального давления и прочности на лезвии? При каких режимах резания какие происходят перемещения этих точек? Как происходит износ?.. Возникали десятки, даже сотни вопросов. Разгадать соотношения действующих сил и сопротивления материалов можно было лишь с помощью сложнейших математических формул. В решении их Игнатьев не был силен, поэтому чаще старался постигать истину путем опытов. Составив очередной комплект пластинок, он хотел, было, выйти в мастерскую и сварить их, как вдруг его остановил знакомый веселый голос:
— Алло, гутен морген, господин Игнатьеф! Я рад отметить, что вытащенный из мешка ваш драгоценный «кот» оказался великолепным. Я шел сюда через мастерскую, все увидел и испытал нечто похожее на восторг, — сказал рыжий чиновник патентамта Гельмут и засиял, обнажив три золотых зуба.
В ответ Игнатьев вежливо улыбнулся, протянув через стол руку незваному гостю, затем предложил ему сесть в кресло. Рыжий уселся, снял очки в золотой оправе, продолжая разговор:
— Ваш талант—ваше счастье! Вы скоро разбогатеете и — я уверен — станете крупным акционером!— сказал он, и лицо его расплылось от счастья, словно сам он становился богачом.
— Сомневаюсь, — промолвил Игнатьев.
— О, я в один миг рассею ваши сомнения. Прошу выслушать: по моему совету представитель Круппа инженер Вальтер присутствовал на демонстрации ваших опытов в Далеме, Он очень сожалел, что тогда не сумел переговорить с вами, — вы быстро покинули гостиницу, — и попросил меня вести с вами предварительный разговор.
— На какую тему?— спросил Игнатьев, зная уже, о чем будет речь.
— На очень большую тему! Крупп изъявил желание приобрести ваш патент!— сообщил торжественно Гельмут, и почему-то ухмыльнулся.
Игнатьев раздумчиво погладил ус, потупил глаза.
— Как видите, господин Игнатьев, одно ваше слово «да» сделает вас богатым. Крупп предлагает за патент триста тысяч рейхсмарок!— закатив в экстазе глаза, выговорил рыжий.
Изобретатель молча складывал и раскладывал на столе пластинки стали, затем, прервав занятие, посмотрел на посетителя. В больших серых глазах вспыхнули огоньки лукавинки.
— Так что же передать Вальтеру? — спросил Гельмут.
— Заверение о моем глубоком к нему почтении. — Благодарю вас... М-м... и больше ничего?
— Нет, почему же, передайте еще...
— Да, да, еще?
— ...Передайте, что я прибыл из Советской России, а там с некоторых пор акционеры не в почете.
— Это пустяки, зато вы будете иметь почет, уважение, богатство, славу! И где будете иметь!— в центре мировой цивилизации — в Германии. Право же стоит ради этого не возвращаться в большевистскую Россию. Что вам делать там — талантливому инженеру, изобретателю, — сказал Гельмут, понизив голос и оглядываясь по сторонам.
На лице Игнатьева вдруг заиграли желваки. Кладя ладонь на стопку книг русских классиков, которые читал в свободные часы, он сказал резким тоном:
— Господин Гельмут, прошу вас не забывать, с кем вы разговариваете!
— О, я вас хорошо понимаю, вы истинный патриот, но патриотизм — чувство ветхое, немодное в наш век интернационализма. Хо-хо-хо, — неприятно засмеялся и, снова понизив голос, добавил:— Поймите, господин Игнатьеф, как много вы потеряете, отклонив предложение Круппа. Ведь, кроме трехсот тысяч рейхсмарок за патент, он приглашает вас еще и на службу к себе с хорошим окладом.
— Сколько?
— Шесть тысяч рейхсмарок в месяц, — думая, что дело идет на лад, обрадованно сообщил немец.
— Так много? А я думал гораздо меньше.
— Что вы, что вы! Как можно! Крупп хорошо платит. А сколько вы думали?
— Тридцать серебренников.
— Сколько?
— Тридцать иудиных серебренников, говорю!
— Что?..
— Ничего! Прошу оставить ваш недостойный, оскорбительный разговор!
— Позвольте, какое же это оскорбление, — удивился Гельмут, — я полагаю, что предложение знаменитого Круппа — великая честь для русского инженера...
— Вы окажете мне великую честь, освободив помещение, освободив сию же минуту!— закричал Игнатьев, внезапно потеряв самообладание. Он встал, побагровевший от ярости, с шумом отодвигая кресло. Немец тоже встал, забормотал что-то невнятное и осекся. На шум прибежал Карский, за ним — Иван Иванович. Немец исчез, поняв, что дело проиграно.
— Скотина!— бросил вслед ему Александр Михайлович, задыхаясь.
— Что случилось? Я вас не узнаю, — обратился к нему Георгий Петрович.
— Покупать пришел.
— Патент?
— Нет, меня! С патентом и со всеми потрохами. И какое у них представление о человеке, какое гадливое, мерзкое представление о человеке!
— Да вы успокойтесь, Александр Михайлович, — сказал мастер Маслов.
Игнатьев сел, почувствовав внезапную головную боль, В последние годы его все чаще стали беспокоить головные боли, но случались они поздно вечером, а тут только день начался.
Недели через две в лабораторию пришел высокий господин с длинным носом и отрекомендовался:
— Джон Фреунд — представитель Форда.
Мистер Фреунд сел в кресло, не ожидая приглашения, закинул ногу за ногу, достал сигару, откусил кончик, сплюнул и начал немного гнусавым голосом:
— О вашем изобретении, мистер Игнатьев, пишут в Америке.
— Очень приятно...
— Я получил каблограмму от директора одного из заводов Форда, который уполномачивает меня вступить с вами в контакт. Мы хотим купить ваше изобретение.
— Я не продаю его, — перебил Игнатьев. Мистер Фреунд не обратил никакого внимания на его слова и, как ни в чем не бывало, продолжал:
— Компания Форда предлагает вам немалые деньги, мистер Игнатьев, — сто тысяч долларов за изобретение при условии монопольной эксплуатации его в течение десяти лет.— Американец с достоинством протянул изобретателю портсигар. Этот жест и манеры дельца чем-то напомнили Игнатьеву следователя Тунцельмана перед очной ставкой.
— Благодарю вас, не курю, — промолвил изобретатель и, чтобы поскорее закончить аудиенцию, сказал:— Продать патент я не могу, ибо он принадлежит Советскому государству.
— У вас государство купило его?— встрепенулся американец.
— Нет, зачем ему покупать? Патент просто принадлежит государству, как и все в Советском Союзе.
— Понимаю, понима-аю, — кивнул мистер Фреунд.— Большевики конфисковали ваше изобретение.
— Вы не совсем поняли, мистер Фреунд. В нашей стране граждане сами отдают изобретения государству. Они считают, что плодами их труда должен пользоваться весь народ, а не отдельные лица или фирмы.
Вошел Георгий Петрович с чертежами. Мистер Фреунд досадливо выдул из груди сизый сигарный дым, обдав им обложку «Пошехонской старины» Салтыкова-Щедрина, лежащую сверху стопки книг, и развел руками:
— Не понимаю, какие же вы имеете выгоды, вознаграждение?
— Самое большое у нас вознаграждение — это благодарность правительства, народа.
— Но ведь без долларов благодарность—фикция!
— Мы не доллары, а рубли получаем, но не они служат главным стимулом творчества для нашего изобретателя.
Мистер Фреунд не поверил ни тому, что в СССР изобретатели сами отдают свои творения государству, ни тому, что Советское государство платит им за это деньги. Он теперь был глубоко убежден, что большевики конфисковали патент Игнатьева, и решил послать об этом каблограмму в Детройт. Когда он сухо откланялся и ушел, Александр Михайлович схватил за руку Георгия Петровича и сказал:
— На разных языках говорили, но я его понял, а он меня — нет. В этом наше преимущество, Георгий Петрович, преимущество советских людей. Эх, после встречи с этими господами риманами, Гельмутами, фреундами с новой силой сознаешь глубокий смысл слова великого Щедрина. Послушайте-ка, что он пишет, — Игнатьев раскрыл «Пошехонскую старину» и начал читать: «...бывали исторические моменты, когда идея отечества вспыхивала очень ярко и, проникая в самые глубокие захолустья, заставляла биться сердца... Как бы ни были мало развиты люди, все же они не деревянные и общее бедствие способно пробудить в них такие струны, которые при обычном течении дел совсем перестают звучать. Я еще застал людей, у которых в живой памяти были события 1812 года и которые рассказами своими глубоко волновали мое молодое чувство. То была година великого испытания, и только усилие всего русского народа могло принести и принесло спасение. Но не о таких торжественных моментах я здесь говорю, а именно о тех буднях, когда для усиленного чувства нет повода. По моему мнению, и в торжественные годины, и в будни идея отечества одинаково должна быть присуща сынам его, ибо только при ясном ее сознании человек приобретает право назвать себя гражданином».
— Ну вот, — сказал Игнатьев, закрывая книгу.— А теперь покажите чертежи.
Карский надел на большой нос очки, надвинул на них густые с проседью брови и развернул чертежи системы охлаждения роликов лентосварочной машины, выполненные чертежником Броунером. Расчеты показали, что при больших скоростях сварки ролики должны перегреться, поэтому в ходе изготовления машины Игнатьев заменил схему охлаждения, усилив его. Рассмотрев чертежи, сделанные по его же эскизам, Игнатьев подписал их и спросил Карского:
— Фотокопии сняли? И расписку за уплаченные деньги взяли у Броунера?
Карский кивнул.
— Отлично, отвезите тотчас же на завод, — сказал Игнатьев.
Георгий Петрович медленно сложил листы, снял очки, переминаясь с ноги на ногу, и, наконец, решился:
— Александр Михайлович, вы хорошо относитесь к главному инженеру «Гефея» Шредеру, говорите, что он порядочный человек, выходец из рабочих и тому подобное. У вас мягкий характер, поэтому вы очень доверчивы...
— Ближе к делу, Георгий Петрович.
— Трудно быть ближе... Нет фактов, но я хочу сказать вам, что Шредеру не доверяю. Он, наверное, смошенничает. Да и Ульман из фирмы «Леве» говорит, что он опытный мошенник.
— Ну, это он от зависти. Сам отказался принять мой заказ, а теперь чувствует, что у Шредера дело выгорит, начинает клеветать на него. Везите лучше чертежи.
— По-моему, мастера Клатт и Крумгауз тоже что-то замышляют заодно со Шредером, — не унимался Карский.
— Экий вы мнительный, Георгий Петрович, везите, везите, друг мой, чертежи. Пока вы доедете, я поговорю по телефону с директором «Гефея» Крумбюгелем. Обязан же он выполнить заказ! ...Кто там еще?
— Не беспокойтесь, это не мистер Фреунд номер два, а наш почтальон.
Игнатьев расписался в почтовой книге и вскрыл голубой конверт. Слева на бланке, извлеченном из конверта, было напечатано: «Союз немецких фабрикантов». Текст послания гласил:
«Уважаемый господин Игнатьев!
Союз немецких фабрикантов имеет честь сообщить Вам, что в 1906 году изобретатель Макс Людвиг заявил патент на способ наваривания стальной пластинки на державку, в целях экономии высокосортных сталей. Авторские права Людвига имели силу до 1921 года, однако в связи с войной эти права продлены до 1929 года. Таким образом, Вы, господин Игнатьев, широко пользуясь методом наваривания сталей дорогих сортов на дешевые, обязаны уплатить господину Людвигу установленную законом долю прибылей (текущий счет № 25314, Ведингское отделение Рейхсбанка). Союз немецких фабрикантов предупреждает Вас, господин Игнатьев, что в случае неуплаты Людвигу авторской доли, - Вы будете с помощью властей оштрафованы, либо заключены в тюрьму».
Этот документ был подписан президентом «Союза немецких фабрикантов».
Прочитав бумажку, изобретатель и технорук переглянулись, растерянно улыбаясь.
— Да, это действительно не мистер Фреунд номер два, но гораздо похлеще, — нарушил молчание Александр Михайлович.
— Клянусь вам, — рассердился Карский, — это гнусное вымогательство — дело рук рыжего Гельмута. Мстит, окаянный! Ведь примитивное «изобретение» Людвига — напайка твердых пластин с помощью меди на сравнительно мягкие вовсе не достигает и не предусматривает эффекта самозатачивания.
— Напрасно грозятся они. С помощью простого здравого смысла легко можно доказать, что между моим изобретением и изобретением Людвига нет ничего общего.
— Здравый смысл? Ха! Он меньше всего подействует на этих гешефтмахеров из Союза фабрикантов, — возразил Георгий Петрович.— Если энергичными мерами вы не пресечете в самом начале их подлые происки, они не уймутся, будут шантажировать, крючкотворствовать, всячески пакостить и вредить вам!
Оба помолчали, подумали над текстом ответа. Вдруг Игнатьев схватил шляпу и письмо Союза фабрикантов, сказав:
— Поеду-ка я к Марии Федоровне, она поможет нам советом.
Прочитав бумажку, Мария Федоровна посмеялась, потом недовольно покачала головой. Она ведь предупреждала Игнатьева о возможных интригах, аферах и шантаже. В Берлине все возможно. Она не удивится, если завтра ей пришлют ультиматум, требуя доли от продажи палехских шкатулок или азербайджанских ковров. Чтобы избавить Александра Михайловича от подобного рода хлопот Мария Федоровна заявила, что берет в свои руки все нетехнические дела лаборатории. Что же касается данной угрозы фабрикантов, то она поручит дело юристу торгпредства, и тот быстро покончит с кляузой.
— Кстати, вы подумали о том, что, отказав Фреунду в продаже патента, вы лишили Форда монополии на ваше изобретение, но развязали руки всей Америке? — спросила она.
— Каким образом?— ответил он вопросом на вопрос.
— А таким, что в Америке начнут безвозмездно пользоваться многослойными инструментами.
— Что же мне делать?
— Надо взять патент и в Америке, и в Англии, во Франции, Бельгии, — во всех промышленно развитых странах. Тогда, в случае применения вашего изобретения, Советский Союз потребует от них свою законную долю платежей!— пояснила Мария Федоровна.
— Как же мне оформить заявки? Дело это канительное, а я скоро должен выехать в Москву испытать на заводах первую партию резцов.
— Так что ж? Пускай заявки оформит Георгий Пет рович, а доверенности оставьте на мое имя, и я получу все патенты. Кстати, напомните ему, чтобы он приложил к материалам копии актов испытаний в Далеме и на заводе «Сименса».
— Мария Федоровна, я не знаю, как выразить вам мои чувства благодарности!— произнес с жаром Игнатьев.— Вы мудрая наставительница моя...
— Полноте, полноте, Александр Михайлович! — остановила его Мария Федоровна.— Давайте условимся на будущее, что вы будете выражать свои чувства спокойными словами, без превосходных степеней.
— Не могу я соблюдать этого условия. Вы ангел-хранитель моих дел; чем же я хоть частично возмещу свой неоплатный долг, если вы мне запретите говорить вам горячие слова признательности?
— Оплатите доверием. Пишите мне доверенности на получение патентов, — рассмеявшись, сказала Мария Федоровна.
— Сделаю это с великой радостью, — ответил Александр Михайлович. Он написал четыре доверенности на имя Марии Федоровны Андреевой и скрепил их печатью торгпредства.
В Москве
Начались приготовления к отъезду в Москву. Лаборатория работала с небывалым подъемом. Продолжались поиски все новых и новых сочетаний прочностей для лезвий. Игнатьев не ограничился только работами, связанными с отъездом. Он не смог удержаться от того, чтобы хоть частично, вчерне, не проверить на практике занимавшую в последнее время все его помыслы идею трубчатого резца, который, обтачивая деталь, будет вращаться за счет трения лезвия о стружку. Такой инструмент должен был меньше нагреваться и обладать высокой стойкостью. Уже в первых набросках эскизов трубчатый резец с державкой напоминал своими очертаниями мортиру, ввиду чего изобретатель назвал новый инструмент «мортирой». Закончив эскизы, Александр Михайлович хотел тотчас же приступить к изготовлению первой «мортиры», но не успел, не желая откладывать дальше поездку в Москву.
В июле изобретатель приехал в Москву с двумя чемоданами — тяжелым и легким. В первом он привез семьдесят резцов, а во втором игрушки для шестилетнего сына Миши. Игнатьев поехал в Ленинград, где жили жена и сын, побыл у них неделю и научил Мишу читать наизусть два стихотворения Пушкина и Лермонтова. У него, было, возникла мысль вывезти семью в Берлин, но потом раздумал, вспомнив, что в скором времени лаборатория будет перевезена в столицу.
Вернувшись в Москву, он первым долгом посетил Белоцерковца, которого видел лишь накоротке года четыре назад. Приехав в Лосиноостровскую, Игнатьев еще издали заметил своего друга юности, стоявшего на веранде, изрядно поседевшего, с бритым лицом, худого, каким Анатолий Петрович был всегда. Игнатьев хотел подкрасться тихо и внезапно обнять его, но шутка не удалась. Анатолий Петрович почувствовал за спиной шаги, обернулся, узнал Александра Михайловича и опрометью бросился ему навстречу. Друзья крепко обнялись. Оба постояли несколько секунд молча. Первым заговорил Анатолий Петрович, пропуская друга вперед к лесенке веранды:
— Слыхал, Шура, о твоих успехах и радовался безмерно... Да и ты, отвечая мне дважды на письма, сообщал кое-что — всего лишь дважды—маленькими отписками. Ты попрежнему ленишься писать.
— Признаюсь, Толя, грешен я в нелюбви к писанию... Впрочем, и без писем ты все обо мне знаешь со слов друзей, поэтому расскажи о себе, — предложил Игнатьев, садясь на диван.
Белоцерковец вкратце рассказал о своих делах, которые отчасти знал и Игнатьев. С первых дней советской власти Анатолий Петрович работал инженером, переквалифицировавшись из электрика-путейца в строителя, и построил около десяти заводов и электростанций. Теперь он строил под Москвой завод, был весь поглощен своей работой, мечтал о строительстве гидростанций больших масштабов, воздвигаемых по плану ГОЭЛРО. Александр Михайлович с одобрением выслушал горячий рассказ друга, но попросил, чтобы он не очень торопился с планами новых работ, сказав ему:
— Ты сначала построишь мне завод самозатачивающихся инструментов.
— Это когда же? — заинтересованно спросил Белоцерковец.
— Вот испытаю резцы, тогда и решится вопрос.
— Ради твоего изобретения, Шура, я все на свете брошу.
— Спасибо, Толя, я знал, что ты так ответишь, Пока прошу тебя сделать в свободные часы наброски проекта завода на выпуск миллиона резцов в год.
— Ого, такой размах?!
— Думать такими масштабами меня научили в Высшем Совете Народного Хозяйства, где я имел предварительную беседу.
Обедать накрыла на стол жена Анатолия Петровича, Мильда Ивановна. Гость выпил немного вина, ел мало и больше разговаривал. Он переводил взгляд с бледноватого лица друга на лицо Мильды Ивановны, рассказывая эпизоды из детства ее мужа, сопровождая рассказ выразительными жестами и мимикой с такой живостью, что слушатели покатывались от хохота. Он искусно подражал немцу Рихарду Карловичу, говорившему «собака, отрубленная по отношению к хвосту», кривошейке Ляпину, историку Чевакинскому, требовавшему, чтобы Разина называли Стенькой, имитировал перекупщиков скота.
Белоцерковец слушал, всматриваясь в лицо Игнатьева. Линию широких разрезов его глаз продолжали две глубокие морщины, отчего разрезы эти казались еще более широкими, чем прежде. Седеющие волосы, зачесанные назад, поредели, и высокий лоб стал еще выше, сединки появились также и в усах и в клинообразной бородке; между бровей тоже легли вертикальные морщинки. Во всем облике Игнатьева запечатлелись следы трудового напряжения и мучительных бессонниц от головных болей. Он не знал, отчего эти боли, так как ни разу не обращался к врачу. Во время оживленной беседы Анатолий Петрович видел перед собой не седеющего, солидного мужчину, а юного Шуру, и чем дальше, тем грустнее ему становилось.
— А помнишь, как ты задумал построить лодку, которая подобно раку использует силу течения для движения против него?— спросил Анатолий Петрович и обратился к жене.— Знаешь, насилу отговорил тогда, увлек электротехникой, иначе трудился бы впустую.
— А знаешь, Толя, что ты ошибаешься?— спросил Игнатьев.
— Это почему же?
— Потому что такую лодку построить можно. Вспыхнул спор. Хозяин дома высмеивал гостя, а гость, ораторствуя, горячился, настаивал на своем.
— Оба мы горячи, Шура, видимо от вина, но подожди, ты поймешь, что прав был я. а не ты, — возражал Анатолий Петрович, смеясь.
На прощание супруги Белоцерковец взяли с Игнатьева слово, что он будет часто бывать в их доме, да и где же ему, при отсутствии семьи, еще бывать, как не у них. Игнатьев пообещал навещать их по мере возможности и уехал.
...Главметалл разослал многослойные резцы заводам АМО, «Красный пролетарий», «Красный путиловец». Коломенскому, Путиловскому, Луганскому паровозостроительному, Харьковскому механическому и другим. Изобретатель не мог бывать повсюду, поэтому он послал вместе с резцами подробные инструкции о том, как надо производить испытания, указал режимы резания. Сам же он должен был неотлучно находиться на демонстрационном складе Оргаметалла, где намечались основные испытания резцов. Прежде чем приступить к этому делу, Оргаметалл созвал совещание специалистов и поставил доклад изобретателя. Небольшой зал был полон людей. Игнатьев поднялся на трибуну. При виде сотни взглядов специалистов, обращенных к нему, он вновь испытал знакомое чувство радости, волнения и тревоги, чувство огромной моральной ответственности за успех начатого им дела. Медленно, с расстановкой, изобретатель начал свою речь:
— Американец Тейлор определяет достоинства режущего инструмента степенью его «экономической стойкости», то есть прибыльностью для заводчика. Известный немецкий профессор Шлезингер говорит, если можно так выразиться, более крылато: «На лезвии режущего инструмента — дивиденды машиностроительных заводов». У нас, у советских людей, другое отношение к функциям и достоинствам инструмента. Работая над совершенствованием лезвия, мы думаем об одном — об успехе советского социалистического машиностроения, поставленного на службу народу. Решая эту важнейшую задачу, наши инженеры идут разными путями. Одним из наиболее разумных путей, как мне кажется, является принцип самозатачивания, ввиду чего я предлагаю вниманию присутствующих далеко еще не завершенные мной исследования в этой области.
Далее докладчик рассказал об истории изобретения, об опытах с мертвыми зубами бобра, которые устранили его сомнения в правильности идеи; о пластинках, заостренных с помощью струи песка, о резцах, чрезмерно самозатачивающихся и от этого ломающихся. Самая трудная часть проблемы — равномерный износ лезвия — еще не решена. Оратор надеялся, что путем дальнейших теоретических и практических поисков, можно...
Вдруг его прервал резкий истерический голос с места:
— Это что за ахинея?.. Я у вас спрашиваю, гражданин председатель! Что за галиматья?..
— Чернавского, Чернавского взорвало...
— О, это крупный специалист...
— Так что ж, ему дозволено обструкции устраивать?..— пронесся по рядам шопот, а Чернавский продолжал кричать:
— Как вы могли собрать столь почтенную аудиторию, чтобы она слушала эту антинаучную чушь какого-то любителя экспериментов и... и досужих домыслов!— наседал Чернавский на опешившего председателя собрания. Взъерошенный от ярости он стоял спиной к стене и размахивал руками. Справа и слева от него вдоль стола сидели на стульях люди, загородив выход. Чернавский хотел, было, податься в одну, затем в другую сторону, но, увидя, что ему не пробраться, вдруг нырнул под стол. Выскочив с другой стороны, он поднялся на ноги, захлопал ладонями и скрылся, громко хлопнув дверью.
— Можно продолжать?— прорезал тишину голос Игнатьева.
— Продолжайте, — ответил председатель.
Своим спокойствием докладчик покорил аудиторию. Вскоре он закончил речь и сел. Начались прения. Иные из противников идеи самозатачивания, быть может, и готовились выступить с резкой критикой, но Чернавский испортил им дело. Не желая быть похожими на него, они критиковали изобретателя весьма корректно, намеками. Подавляющее же большинство присутствующих горячо поддерживало Александра Михайловича, выражая готовность участвовать в испытаниях новых резцов.
Выходка Чернавского оказалась не случайной вылазкой против идеи Игнатьева. После ряда тайных и открытых, устных и печатных выступлений противники изобретения так замутили воду, что потребовалось вмешательство авторитетного органа. ВСНХ назначил комиссию, которая должна была определить реальную ценность самозатачивающихся инструментов. Официальный эксперт профессор А. С. Бриткин детально ознакомился с устройством и принципом работы новых инструментов, дал им высокую оценку и написал письменное заключение. На следующий день в научно-техническом отделе ВСНХ состоялось заседание комиссии под председательством профессора Л. К. Мартенса. С речью выступил Бриткин, подробно мотивировавший каждый пункт своего заключения. В защиту изобретения выступили еще несколько человек и еще больше — против. Мартенс и Бриткин разбили доводы скептиков или злобствующих врагов Игнатьева. Комиссия вынесла решение, признав целесообразным внедрение новых инструментов в различные отрасли народного хозяйства.
Первый тур испытаний на демонстрационном складе Оргаметалла и на заводах не дал отрадных результатов. Резцы попрежнему затачивались в работе, затем кромка острия чуточку ломалась и вновь затачивалась. Стабильности угла заострения не получалось. Противники изобретателя вновь подняли голоса, радуясь его неудачам. И, наоборот, многие из сторонников новатора попритихли, стали выжидать. Александр Михайлович видел, что впереди предстоит еще много трудов, а между тем время не ждало. Пока плоды этих трудов созреют, идея изобретения будет скомпрометирована, загублена...
Чтобы выиграть время, Игнатьев с отчаяния задумал рекомендовать потребителям резцов такой режим работы, при котором инструмент должны были затуплять на камне через известные промежутки в работе. Затупление или подточка лезвий требовали меньшей затраты материалов и энергии, нежели затачивание, поэтому имели некоторые преимущества. Пусть многослойные инструменты временно существуют на таких началах, пока изобретатель не доведет дела до конца. Изложив эту мысль Георгию Петровичу, Игнатьев попросил его сообщить свою точку зрения. И Георгий Петрович высказался решительно, возражая вместе с Иваном Ивановичем против выпуска на рынок «самозатачивающе-затупляемых» резцов. Оба уверяли, что у них еще много пороха в пороховницах, поэтому никакие препятствия им не страшны и лишь разжигают в них исследовательский пыл. Александр Михайлович согласился с ними и с удвоенной энергией взялся за работу.
Он снимал по нескольку слепков с каждого резца на разных стадиях износа лезвия. Специальный пластический материал воспроизводил с микроскопической точностью изменившиеся углы лезвия, его деформацию, его «историю болезни». Изобретатель подвергал полученный материал тщательному анализу, писал свои заключения и посылал их вместе со слепками Георгию Петровичу.
Изучая слепки резцов и корреспонденции своего шефа, Карский и Маслов изготовляли и высылали очередную серию резцов. Но, увы, результат испытаний «оказывался пока тот же, менялись лишь степень и характер нарушения угла резания. Лезвие с углом в 82 градуса через две-три минуты заострялось иногда до 60 градусов и в этом не было бы большой беды, если бы при дальнейшей работе угол не уменьшался. На различных резцах градусы угла заострения падали до 35 и даже до 30, вследствие чего режущая кромка лопалась даже при небольших нагрузках.
Демонстрационный склад Оргаметалла находился на углу Орликова переулка и Каланчевской улицы, а жил Игнатьев на Новокузнецкой в доме своего друга Шведчикова, находившегося на работе за границей. Домой Александр Михайлович возвращался поздно вечером по тесной и шумной Мясницкой, пересекая Красную площадь, мимо мавзолея Ленина. И не раз при взгляде на усыпальницу великого вождя в Игнатьева возникало щемящее чувство тревоги, неудовлетворенности собой и жгучего стыда за свои неудачи. Он вспоминал слова, сказанные о нем Ильичем: «Нужно, чтобы он ничем иным не занимался». Это пожелание вождя Игнатьев, как ему казалось, пока не оправдал делами, а в будущем, возможно, тоже, кроме неудач, ничего не будет. Временами ему было очень горько, солоно на душе, но тем не менее он никогда не приходил в бездеятельное уныние, никогда ни на минуту не переставал трудиться.
При испытании последней серии резцов Александр Михайлович потерпел жестокий провал. Технические комиссии нескольких заводов прислали акты, в которых отмечали непригодность резцов для промышленного применения, жаловались, что, несмотря на многослойность резцов, зоны твердостей их лезвий не отличаются друг от друга. В газете «Экономическая жизнь» появилась статья, резко критикующая «нежизненную идею» Игнатьева. В Главметалле прозрачно намекали на то, что он, мол, совсем забросил работу консультанта Металлоимпорта. Только в письмах Горького он находил утешение, черпал в них новые силы.
Кому не знакомо гнетущее чувство надвигающегося крушения больших планов и надежд, ставших единственной и основной целью жизни. Именно с таким чувством, опустив голову, медленно шел Игнатьев через Красную площадь, мимо «Василия Блаженного». Больше всего его томил стыд за то, что он оказался не в состоянии довести до практических результатов решенное теоретически.
Изобретатель не представлял себе, как он станет свертывать лабораторию, как будет смотреть в глаза знакомым, друзьям, Горькому, что скажет людям о своем скандальном творческом провале? Мысль об этом приводила его в ужас.
Дома, на письменном столе, Игнатьев увидел конверт. Писал из Берлина Георгий Петрович. Он обрушивал на голову адресата поток дурных вестей. Вначале он жаловался на тяжелые условия работы, недостаточное внимание к себе со стороны Игнатьева, высказал обиду за резкую форму требований усилить эксперименты. Знает ли Александр Михайлович, что когда пишутся эти строки, Иван Иванович лежит под ножом хирурга в клинике, а сам он, Георгий Петрович, один-одинешенек вертится волчком среди не заинтересованных в успехе дела немецких рабочих.
«Главный инженер «Гефея», Шредер, начал сам конструировать лентосварочную машину по принципу «ток перпендикулярен давлению», — продолжал автор письма.— На столе у Шредера я видел чертежи, а также циркульную пилу с напайкой на зубья твердых пластинок. На мое заявление о том, что это есть прямое вторжение в область Игнатьева, Шредер ответил молчанием. Помните, Александр Михайлович, как я Вас предупреждал, говоря, что ему доверять нельзя, ибо он мошенник? Теперь, как видите, я оказался прав, о чем, конечно, весьма сожалею. Прежде я удивлялся, что «Гефей» честно хранит от воров секрет Вашей лентосварочной машины, а нынче я все понял. Зачем, спрашивается, разглашать «Гефею» тайну изобретения, если он сам хочет украсть его? Уверяю Вас, Александр Михайлович, что в случае успешной работы машины, «Гефей» присвоит ее и будет Вас душить.
С чувством горечи должен известить Вас и о проделках профессора Кюррена. Он галопом производит опыты по изготовлению многослойных ножей и бритв. Если Кюррен опередит Вас с этим делом, то придется затеять тяжбу, либо потерять приоритет. Фирма «Жиллет» в связи с опытами Кюррена забеспокоилась. Она производит два с половиной миллиона лезвий бритв в день и затоварилась лет на десять. Чтобы «обскакать». Кюррена, я начал изготовление пятислойных ножей по схеме медь — сталь — стеллит — сталь — медь. Договорился с шведским инженером Магнусоном о продаже нам наитончайших стальных лент для бритв. Он обещал ленты холодного проката в два микрона толщиной и выше. Начну опыты с бритвами, а то из-за этих злосчастных резцов прозеваем все на свете. Еще одна мерзость: «Гефей» привлек Берковича в качестве консультанта по вопросу изготовления лентосварочной машины. И что вы думаете? Сей «консультант» охаял Ваш метод электросварки, однако сам же провел опыты и заявил патент. Если ему выдадут патент, то придется опять же подать в суд. Мария Федоровна говорит, чтобы я не отвлекал Вас от дел, и хочет сама заняться защитой Ваших интересов. Шенфогель оказался честнее Берковича. Он просит Вашего разрешения на эксперименты по самозатачивающимся буровым коронкам. Как Вы на это смотрите? Важная штука — буровая коронка!
Должен огорчить Вас, Александр Михайлович, еще одной неприятностью, пожалуй, самой большой: деньги вышли все. Чтобы выдать рабочим зарплату, я попросил в долг у Марии Федоровны. Может быть, вы скажете что-нибудь утешительное? У нас же дела, как видите, архискверные.»
— Архискверные, архискверные, архи-скверные!— повторил Игнатьев вслух слово, характеризующее состояние всех его дел.
Вот и нужда в деньгах! Она настала раньше, чем он успел дать промышленности новый резец, новое лезвие... «На лезвии режущего инструмента — дивиденды машиностроительных заводов», — вспомнил изобретатель слова Шлезингера и горько улыбнулся, перефразируя слова: «На лезвии моего резца растаяли все мои капиталы, все имение Ахиярви с лугами, лесами, озером и особняком. Деньги! Без денег — ни шагу, ни одного опыта! Прежде сам отказался от государственных денег, теперь же, после всех неудач, провалов с резцами, неудобно про. сить у государства денег, да и не дадут ему ни копейки».
Так думал Игнатьев, теребя бородку и нахмурив брови. Вдруг он почувствовал в висках боль. Усиливаясь, •боль поползла ко лбу, затылку, охватила всю голову... Она мучила Игнатьева до самого рассвета.
Светлое утро
В восемь часов утра Александр Михайлович ехал в трамвае на работу. Головная боль утихла, но он чувствовал себя разбитым физически и морально.: Зачем он ехал? Что он мог предпринять еще для спасения дела? Можно ли было надеяться, что испытываемый сегодня какой-нибудь пятисотый по счету резец поведет себя в работе так, как нужно изобретателю? Игнатьев не мог ответить. на эти вопросы, и чувство гнетущей безысходности все сильнее овладевало им.
Трамвай, скрежеща колесами, взбирался по мокрым рельсам на Красную площадь. Утром пошел теплый дождь, затем облака рассеялись, и над Москвой легла бирюзовая синева неба. Под лучами весеннего солнца обновились башни и зубчатые стены Кремля, весело заблестели зеленые крыши дворцов, вспыхнуло золото луковиц церквей, а над куполом кремлевского дворца высоко заполыхало алое полотнище. У входа в мавзолей неподвижно стояли часовые...
Вчера Александр Михайлович шел через Красную площадь и думал о Ленине, позавчера — тоже, сегодня едет тоже думает и завтра будет думать. Всегда каждый советский человек, едущий, идущий мимо мавзолея, думает о Ленине. В думах о Ленине советский человек обретает веру в себя, черпает силы для больших и трудных дел. Попав в трудное положение, он спрашивает: «А как бы поступил на моем месте Ильич?»
Горький рассказывал Игнатьеву, что Ленин ни разу не пожаловался на трудности даже в самые тяжелые минуты революции. Гражданская война, голод, тиф, холод, разруха, кольцо интервенции, сжимающее горло молодой республики, и взоры миллионов, с надеждой обращенных к Ленину. На страну нагрянули небывалые беды, борьбу против которых возглавлял Ильич, и ни на минуту не ослабевала в нем вера в победу!
Какими же микроскопическими показались Игнатьеву собственные беды! Ведь, если здраво рассудить, ничего страшного еще не произошло. И с чего это он так захандрил? Хорошо еще, что он ни с кем не успел поделиться своими мрачными мыслями. Ничего страшного! Путей и средств поправить дело еще много. Нет денег? Так можно придумать что-нибудь. Дело ведь стоящее. Недаром за границей столько хищников бросаются на патенты, значит, что-то в его патентах все же есть?
Есть, есть! Да, впрочем, в этом он никогда и не сомневался.
И что это трамвай ползет так медленно? Игнатьеву, когда он что-нибудь придумывал, трамвай всегда казался тихоходным. А все-таки, почему его душа вдруг стала рваться вперед? Разве он нашел выход из положения? Нет, ничего не нашел! В голове ничего не зародилось, но он стал почти весел и спешил, торопился скорее приехать на работу. Никаких новых идей в голове как-будто не было и в то же время, как ему казалось, что-то было.
Перед широким окном демонстрационного склада, выходящим на Орликов переулок, стоял большой токарный станок с начатой накануне стальной болванкой. Изобретатель быстро надел спецовку, поставил новый резец и включил станок. Прошла, мелко завиваясь, тонкая серебристая стружка. Игнатьев углубил резание, не отрывая глаз от лезвия. Стружка стала толще, матовее от температуры, завитки — крупнее. Станок поработал час, другой, резец, как и прежде, затачивался, лезвие так же чуть ломалось и вновь затачивалось. Все по-старому. Игнатьев сменил инструмент, еще более углубив резание. Сосед-фрезеровщик равнодушно взглянул на него, чистя станину. Игнатьев жадно следил за стружкой. Благодаря увеличенному диаметру завитка стружки нижний сгиб его отступил от острия резца. Это явление изобретатель замечал и прежде, а также читал о нем в трудах многочисленных исследователей металлорезания. Они писали, что максимальное давление от стружки приходится не на самую режущую кромку, а немного отступя. Исходя из этого, он искал точку максимального давления и располагал там слой потверже. Дальше его мысль не шла. Но в это утро чувства Игнатьева были необычайно обострены, а глаза так зорки, что он сумел увидеть в этом известном явлении нечто новое. Задумавшись с минуту, он вдруг хлопнул себя по лбу и быстро зашагал взад и вперед своей семенящей походкой, столкнулся с фрезеровщиком, остановил станок и вылетел из мастерской.
— Здравствуйте, Александр Михайлович, что это вы, батенька, своих не узнаете?— спросил член комиссии по испытаниям его резцов, инженер Петров.
— Да, да, здравствуйте, — пробормотал Игнатьев и помчался дальше.
— Что такое случилось с ним?— спросил инженер фрезеровщика.
Тот недоуменно пожал плечами.
Через десять минут Игнатьев был на почте, где писал Георгию Петровичу телеграмму такого содержания: «Сверхсрочно изготовляйте резцы схеме: У-13 — четвертый. Подробности письмом».
С почты он поехал не на службу, а домой, сел за стол, схватил перо и бумагу...
Обычно лезвия многослойных резцов составлялись из пластинок стали, расположенных по порядку: самая твердая сталь — впереди. Она служила режущей кромкой, за которой располагались слои, твердость которых постепенно убывала вплоть до мягкого железа. Твердость стали определяется содержанием в ней углерода. Самый твердый слой имел 1,3 процента углерода, самый мягкий слой — железо — 0,1 процента. Марки сталей определялись знаками — У-13, У-10, У-5 и т. д. Таким образом, если самую твердую сталь условно обозначить просто цифрой 13, а железо — цифрой 1, то пластинки сваривались по порядку: 13—11—9—7—5—3—1. Со времени первых опытов с многослойными резцами эта основная схема подвергалась всевозможным новым комбинациям. Одна или несколько пластинок исключались, и число слоев падало иногда до двух, образуя такой порядок твердостей 13—9—6—4—1, 13—8—5—1, 13—6—1, 13—1 и т. д.; в других случаях толщина пластинок то увеличивалась, то уменьшалась с таким расчетом, чтобы, скажем, в одном случае пластинка восемь была бы дальше, в другом случае — ближе к режущей кромке. Но при всех комбинациях 13 — самая твердая сталь — была впереди, а 1 — железо — позади. Новое же открытие Игнатьева заключалось в том, что он отодвигал самую твердую сталь от режущей кромки. Слова телеграммы Георгию Петровичу «У-13—четвертый» означали, что резец должен быть сделан по такой схеме, при которой 13 занимала бы четвертое место, например, 10—11—12—13—11—9—7—5—1. Таким образом, режущая кромка 10 сказывалась несколько мягче своего ближайшего тыла — 11, 12, 13.
Это как будто было нелогично и противоречило традициям. Ведь все режущие инструменты в мире изготовляются так, чтобы жало их острия было тверже или не мягче других зон лезвия. А Игнатьев пошел ломать и эту традицию, рекомендуя в своем письме Карскому, кроме упомянутой выше, еще и такие схемы: 10—11—13—10—8—5—3—1, 11—10—13—11—8—6—4—1, 12—13—10—4—1 и т. д., то есть уже не допускал, чтобы самая твердая сталь оказалась бы впереди, составляла бы режущую кромку. Чем же были вызваны эти изменения?
Стружка, оторванная резцом от болванки, упирается в переднюю грань лезвия, деформируется, сгибается в по мере поступления завивается. Точка соприкосновения стружки с гранью лезвия испытывает максимальное давление от стружки. А так как эта точка максимального давления находится несколько отступя от режущей кромки, то и самый твердый слой стали должен несколько отступить от режущей кромки. Тогда действительно прочность каждой зоны лезвия будет соответствовать давлению стружки, что обеспечит равномерный износ и сохранится стабильность угла лезвия. Так решил и написал своему техноруку изобретатель.
Он поехал на почту отправить письмо в Берлин и лишь в пути заметил, что разъезжает по городу в засаленной спецовке. Едва успел Игнатьев вернуться на демонстрационный склад, как принесли ответ технорука на утреннюю телеграмму: «Теория верна, требует развития. Срочно изготовляю три резца».
Александр Михайлович хотел расцеловать почтальона, но вместо этого дал ему рубль. «Удивительное дело, а ведь понял старик, а? С двух слов понял. Голова!», — подумал он о Карском.
В три часа ночи изобретателя разбудил другой почтальон и вручил срочную телеграмму: «Problema stabilnosti reschena...», — прочел он русские слова, напечатанные латинскими буквами.— «Проблема стабильности угла решена. Резец работал до полного износа. Поздравляю! Карский».
Игнатьев почувствовал слабость в ногах, легкое головокружение. «Наконец-то, наконец», — прошептал он, подошел к постели и сел. Он держал в руке бледнозеленый бланк международного телеграфа и перечитывал текст еще и еще. Тень его фигуры с всклокоченными на голове волосами уродливым силуэтом падала на стену. Изобретателю не хотелось ложиться, он страдал от того, что не мог ни с кем поделиться своей радостью. Семья все еще оставалась в Ленинграде. Так, сидя на постели, он долго раздумывал о будущем развороте дела, затем лег, но не мог уснуть. Нет. не головная боль мешала спать, а биение сердца, радость, нагрянувшее счастье!
Вечером пришла еще одна телеграмма: «Письмо авиапочтой получил. Гениально! Вот когда Вы действительно открыли самозатачивание. Диффузия углерода портит дело. Изготовляю путем холодного проката. Это замедляет темпы. Завтра вышлю самолетом двадцать резцов. Карский.»
Первый же резец, изготовленный по новой схеме, показал явные преимущества перед прежними резцами. Испробовав несколько штук, Александр Михайлович отобрал наиболее удачный и, не говоря членам комиссии Главметалла ни слова, поехал на завод «Красный пролетарий» к инженерам, которые недавно писали в акте: «Резцы Игнатьева непригодны для промышленного применения».
Выслушав изобретателя, инженеры больше из вежливости к нему, нежели из веры в его утверждения, пошли в цех. Игнатьев достал из портфеля чуть затупленный резец и вручил старому токарю. Тот хотел заточить инструмент на камне, но гость не дал, сказав:
— Работайте тупым.
— Да он сгорит, — возразил токарь.
— Напротив, заострится!
Старый токарь метнул исподлобья недружелюбный взгляд на интеллигента с крохотной холеной бородкой. «Издевается он, что ли, надо мной?» Но Игнатьев лишь лукаво улыбался.
— Работайте, работайте, Сергей Иванович, так нужно для пробы, — сказал один из инженеров.
Токарь досадливо поморщился, зажал в супорте резец и осторожно подвел его к болванке.
— Смелее!— произнес Игнатьев.
Обтачивая сталь, резец слабо пошумел минуты три, а потом затих, пошел плавно, снимая ровную стружку. Удивленный токарь остановил станок и посмотрел на лезвие. Оно было нормально острым. Старик снова взглянул исподлобья на изобретателя, на этот раз с любопытством и теплотой. Инженеры стояли спокойно, полагая, что резец, как и на прошлых испытаниях в другом цехе, заострится и кромка сломается. Но этого не случилось ни через полчаса, ни через час, ни через три часа. Возле станка росла горка из стружки.
— Ну как, все работает?— спросил один из инженеров, подойдя к токарю через пять часов.
— Работает, нечистая сила, хоть бы что!— крикнул радостно токарь.
Станок со всех сторон обступили рабочие с застывшим на лицах выражением жадного любопытства и недоумения.
— Все колдуешь, Сергей Иванович?— спросил токаря кто-то.
— Это не я, а вот кто, — кивнул токарь головой вправо.
Все обернулись к изобретателю. И он, делая вид, что не понимает смысла этих взглядов, пережил в эту секунду редкое чувство удовлетворения.
На демонстрационном складе комиссия Главметалла испытала другой резец. Рабочие аккуратно собирали в кучки стружку и взвешивали на больших весах. Члены комиссии поочередно дежурили у станка, следя за стрелками часов. Когда резец весь износился и остаток его отломился, комиссия записала в акте.
«Девятислойный резец системы А. М. Игнатьева работал без заточки 521 минуту и снял 541 килограмм стальной стружки, после чего настолько сточился, что остаток лезвия изломался. Инструмент работал при следующем режиме резания: в течение 119 минут работал при подаче 1 мм, глубине резания 5–6 мм, скорости 7–20 метров в минуту и снял 42,56 кг стружки; вторая стадия: работал в течение 402 минут при подаче 1,7 мм, при глубине резания 4,5–6 мм и скорости резания 15–24 метра в минуту, сняв 498,44 кг стружки».
Срочный вызов
Изредка Игнатьев встречался с Белоцерковцем, делился с ним своими творческими горестями и удачами, любил слушать и о его делах. Анатолий Петрович не только бывал в курсе истории опытов с резцами, но и сам увлекся ими не на шутку, давал разные советы, а когда Александр Михайлович надолго исчезал с горизонта, справлялся о нем по телефону. Белоцерковец давно закончил черновые наброски проекта завода игнатьевских инструментов и ждал решения о его строительстве.
После признания комиссией Главметалла стабильности угла лезвия Игнатьев поехал на Лосиноостровскую сообщить другу эту радостную весть. Подмышкой он нес завернутую в газету продолговатую легкую вещь. Белоцерковец поздоровался и хотел принять сверток, но Александр Михайлович встрепенулся:
— Осторожно, сломаешь!
— Что это?
— Сейчас узнаешь... Но сначала мне нужны две бочки, — ответил Игнатьев с таинственным видом.
Анатолий Петрович хорошо знал этот многообещающий блеск серых глаз.
— Ага, ты что-то новое придумал?.. Бочки найдутся.
Игнатьев поставил одну бочку перед лестницей веранды на табуретку, а другую — повыше — на веранду. Затем он сколотил из трехметровых старых досок жолоб шириной в 15 сантиметров, законопатил зазоры и замазал их дегтем. В бочку, что была наверху, он налил до краев воды, а другую оставил пустой, соединив их жолобом.
— Готово! А сейчас ты узнаешь, что это такое, — сказал торжественно Игнатьев, развязывая сверток. — Помнишь, Толя, наш спор о раке и лодке, идущих вверх по реке напором течения? Ты говорил, что я откажусь от своих слов, как только винные пары выветрятся из головы. Как видишь, не отказался.
Изобретатель высвободил из бумаги маленькую странную лодочку и поставил ее на нижний конец жолоба. Белоцерковец увидел на модели колесики и длинную гусеницу, каждое звено которой было снабжено лопастью. Лодка опиралась колесиками на ребра досок, а гусеница висела между ними, не задевая лопастями дна жолоба.
Закончив подготовку, Игнатьев взял ведро, зачерпнул воду из бочки и вылил в жолоб, заставив и Белоцерковца действовать таким же способом другим ведром. Чередуясь, друзья выливали воду, создавая искусственный ручеек, который своим течением двигал гусеницу и связанные с нею механизмами колесики. Лодочка бойко поплыла против течения, вызывая восторженные возгласы и смех собравшихся детей и взрослых. И каждый раз, когда модель доползала до верхнего конца жолоба, друзья повторяли опыт, пока, наконец, Анатолий Петрович не произнес, виновато улыбаясь:
— Хватит.
— Ну, Толя, признаешь себя побежденным? Ага, прекрасно! Теперь, значит, я могу спокойно уехать в Берлин, — пошутил Игнатьев.
За обедом он рассказал о положении дел. Белоцерковец понял, что поездка его друга в Берлин не обещает ему ничего хорошего, потому что вызвана тревожными сигналами оттуда.
После удачных опытов в Оргаметалле технорук присылал одну за другой посылки с резцами, которые Игнатьев распределял по заводам. В посылках попадалось большое количество неудачных инструментов, не обнаруживающих равномерного износа лезвия. Игнатьев по-прежнему снимал слепки лезвий, отправлял их Георгию Петровичу, неутомимо переписывался с ним. Технорук стонал от безденежья. «Денег, дайте денег, иначе рабочие разбегутся», — вопил он..
Сумма долгов Марии Федоровне и другим работникам торгпредства достигла шестнадцати тысяч рублей. В требованиях Карского порой раздавались неприятные Игнатьеву нотки, вроде того, что они вправе требовать от государства не только покрытия нужд лаборатории, но и для собственного вознаграждения. В ответах Игнатьев читал ему нотации, а однажды, придя в раздражение, закончил письмо следующими словами:
«...Вы, Георгий Петрович, не знаете наших условий работы. Я уверен, что Вы не прочли Марии Федоровне моих писем, как мы договорились. А это было бы очень полезно, ибо она на многое раскрыла бы Вам глаза. Я сам живу деньгами за счет будущих благ, благами же я считаю не государственные дотации, а ту выручку, которую принесут нам резцы. Поэтому лаборатория уже сейчас должна изготовлять по сто резцов в день, а в скором времени — по двести. Успех испытаний вызвал сенсацию и теперь все требуют резцов; заводы и тресты мне ходу не дают, посылают столько запросов, что я то. ну в бумагах. Вот Вам и все условия для перехода лаборатории на самоокупаемость. Дадите по двести резцов в день, будут деньги, не дадите — не будут. Ведь нетерпимо, когда вы присылаете по 25 резцов в день, да еще авиапочтой, что очень дорого. Поймите эти мои условия и больше не требуйте денег.
Поймите, что если бы я просил денег на разработку резцов, то их не было бы. Это как будто нелогично, а между тем логика такова: предложений, изобретений, проектов весьма важных, имеющих мировое значение» у нас много, а средств на их проведение в жизнь ограниченное количество и распределяются они в крайне малых дозах между самыми значительными и важными новинками. Конечно, теперь, когда я на свои личные средства довел изобретение до производства, я мог бы рассчитывать на дотацию, но почему бы не сделать, так, чтобы наше производство покрыло бы государственные субсидии?
Главметалл выдал тридцать тысяч рублей. Эта сумма покроет долги лаборатории, а на остатках продержимся немного, так что торопитесь с производством резцов. Кстати, Георгий Петрович, переходите на выпуск резцов исключительно из металла «Электросталь», тульской стали и других отечественных марок. Я буду высылать их в Берлин. Будущий завод должен работать только на отечественных материалах.
Нам нужно также заняться популяризацией изобретения среди рабочих и инженеров СССР. Для этого Вы должны написать сценарий фильма и заснять всю технологию изготовления нетупящихся инструментов и пользования ими. Пока перевезем лабораторию в Москву, пока построим завод, пусть наш фильм путешествует по экранам предприятий страны.
Крепко жму руку, Ваш А. Игнатьев».
Георгий Петрович страшно обиделся на Александра Михайловича и ответил ему, что он, вместо благодарности за преданную службу, «ранит его в самое сердце». Почему он, собственно, каждый раз читает ему нотации? Технорук вспомнил «бесчисленные обиды», нанесенные в прошлом ему, седому человеку, которого, неизвестно на каком основании, Игнатьев взялся воспитывать. Дальше технорук переходил на деловой тон и, как ни в чем не бывало, отвечал на письмо по пунктам: сценарий будет написан, резцы из отечественных сталей уже начал делать, выпуск резцов повысят и т. д. и заканчивал: «Сделаем все, лишь бы Вы приехали, а то без Вашей энергии все дела разваливаются. Держимся благодаря Марии Федоровне». В следующем коротком и нервозном письме взывал:
— «Приезжайте поскорее! Лентосварочная машина и сварочный пресс Вашей системы готовы. Свариваем со сказочной быстротой. Этот блистательный результат и послужил причиной того, что «Гефей», хаявший вначале Ваше изобретение и не давший Вам гарантий, ныне присвоил его и заявил патент. Рыжий Гельмут играет первую скрипку в этой темной махинации. Зря Вы тогда обошлись с ним так круто, выгнав его из конторы. Опасного врага нажили. Берковича, начертившего свой вариант конструкции, мигом отвели. Гельмут называет его вором, а между тем до патента «Гефея» якшался с ним. Сейчас директор «Гефея» Крумбюгель заключает договоры на продажу «своих» лентосварочных машин. Шютте и Ульман уже купили машины и налаживают опыты. Крумбюгель дошел до такой наглости, что предложил нашему торгпредству приобрести серию этих машин для СССР.
Приезжайте, Александр Михайлович, немедленно, иначе потеряете крупное изобретение, являющееся новым словом в мировой электротехнике».
Всю эту историю Игнатьев передал Белоцерковцу за обедом. Посидев еще немного, он сказал шутливо:
— Прощай, Толя, поеду драться с акулами империализма.
Анатолий Петрович немного прошелся с ним, а когда остановился, долго смотрел ему вслед, к горлу неожиданно подступил ком. До того близок и дорог был ему в эту минуту Игнатьев.
Снова в Берлине
Прибыв в Берлин, Игнатьев немедленно предъявил иск фирме «Гефей», обвиняя ее в незаконном присвоении своего изобретения. Суд, однако, отклонил его иск, мотивируя это тем, что он не включил в договор о постройке машины особого пункта, где оставлял бы за собой право заявить патент. На основании этой мотивировки изобретателями лентосварочной машины и пресса были признаны Крумбюгель и Шредер.
Возмущенный Игнатьев подал кассационную жалобу в высший имперский суд, нанял адвоката Веснига и стал терпеливо ждать разбора дела.
Георгий Петрович отчитался перед Александром Михайловичем в работе лаборатории за время его отсутствия. Все поручения были выполнены. Мария Федоровна по доверенности получила патенты — английский, бельгийский; в скором будущем получит американский и французский; резцов выпускают около ста штук в день; первые две мортиры были бы готовы, если б не нужда в деньгах. Но с особенным удовольствием технорук рассказывал о лентосварочной машине и прессе. Как и проектировал Игнатьев, пять мотков стальных лент различной толщины и твердости, разматываясь, проходили непрерывным потоком через рабочую часть машины, на ходу нагревались в ней, затем прокатывались роликами, свариваясь в одно целое. В дальнейшем ленты, ставшие уже пятислойной штангой прямоугольного сечения, распиливали на короткие заготовки для резцов.
Сварка же большего числа слоев металла производилась с помощью пресса. Технорук показал пластинки для бритв из 9, 11 и 15 тончайших слоев стали. Это была безукоризненно равномерная сварка без местных пережогов и недоваров. Ни один из существующих в мире сварочных прессов не мог дать такого качества сварки тонких пластинок. У изобретателя загорелись глаза. Сколько он мечтал об этом в Финляндии, когда делал первые бритвы и ножи.
Закончив беседу, Игнатьев хотел сразу же приступить к экспериментам с тонкими пластинками, но Карский воспротивился, предложив заняться этим делом, когда уйдут рабочие-немцы.
— А почему не сейчас? — спросил изобретатель.
— Потому что Гессель, по-моему, шпионит за нами. Он неоднократно перехватывал почту, и я получал ваши письма перлюстрированными.
— Он же русским языком не владеет. 1
— Зато владеет отличным фотоаппаратом Лейца, Ему ничего не стоит заснять фотокопии писем... Но вот нечто более достоверное: выходя из конторы, не раз я запирал дверь, поворачивая ключ в замке один раз, а по возвращении отпирал ее в два поворота. Как видно, шпион недостаточно опытный, но он есть!
Все же Гессель не был пойман с поличным, а увольнять его на основании одних только подозрений при наличии острой безработицы в Германии Игнатьев не стал. Кроме того, не было уверенности, что можно доверять другим рабочим, поэтому решили экспериментировать по вечерам. В работу включился выздоровевший после операции Иван Иванович.
Пятнадцатислойные пластинки Георгия Петровича имели два-три миллиметра толщины. Центральный слой имел четыре микрона, по бокам его — по десять, далее толщина слоев резко повышалась. Игнатьева не удовлетворили эти пластинки. Он хотел при таком же количестве слоев создать лезвия, равные толщиной . лезвиям безопасных бритв. После упорных опытов он изготовил пластинки, доведя их толщину до 1, затем до 0,7, 0,5 и, наконец, — 0,45 миллиметра. Не успокоившись и на этом, изобретатель утоньшил путем холодного проката эту пластинку до 0,15, то есть сделал ее тоньше лезвия без опасной бритвы. Пятнадцать слоев, сваренных вместе, составляли 0,15 миллиметра! Мировая техника не знала подобного факта. Однако, как и ожидали, лабораторные анализы показали, что в результате операции сварки произошла диффузия углерода и слои изменили свои физические свойства. А это означало, что для достижения цели придется проводить еще много исследований.
Если вечерами Александр Михайлович работал над бритвами, то дни он целиком посвящал резцам. Для резцов — «кубиков» и «столбиков» — он создал оригинальные державки и заявил на них патенты. «Столбики» отличались от обычных резцов тем, что они закреплялись на державке не горизонтально, а почти вертикально. Слои стали располагались в них вдоль на всю длину, целая «столбик» сплошным, постепенно раскрывающимся лезвием. Этот вертикально поставленный инструмент обтачивал металл своим торцом. Стружка слизывала торец и, по мере износа, укорачивала «столбик». Изобретатель рассчитывал, что такой инструмент должен работать до полного износа, послужив человеку весьма долго. Резцы «кубики» имели аналогичное устройство, и назывались они «кубиками» потому, что были очень коротки, близки к кубической форме. Ценность этих резцов заключалась в баснословной их дешевизне по сравнению со «столбиками».
Александр Михайлович взялся, наконец, и за изготовление вращающихся резцов — «мортир». Однажды в полдень, во время испытания первой собранной «мортиры», Иван Иванович позвал его в контору. Там ждал какой-то странный поджарый субъект со шляпой набекрень.
— Отто Кример — сыщик частного бюро детектива, — представился субъект, показывая значок за петлицей. — Имею честь доложить вам, что у Шютте и Ульмана похищена заявка с чертежами на метод сваривания многослойных тончайших пластинок... с чертежами, — повторил он, добавив: — Три дня моих усиленных поисков по всему Берлину привели меня сюда.
Игнатьев, Карский и Маслов переглянулись, как бы спрашивая: «Что за афера»?
— Вы хотите сказать, что я похитил чертежи Шютте и Ульмана? — спросил сухо Игнатьев. Он говорил стоя, заставляя стоять и сыщика.
— Я не смею утверждать этого, но допускаю возможность участия одного из ваших сотрудников в этой прискорбной истории похищения.
— Мгм... Допускаете! И что же, в связи с этим, вы хотите от меня?
— Взглянуть на вашу схему сварки, чтобы уяснить, на правильный ли след я напал или ложный, — сказал сыщик, глядя мимо собеседника.
— Не тратьте даром время, ибо вы на ложном следу, — последовал ответ.
— Я должен убедиться в этом сам.
— А если я, господин частный сыщик, не доставлю вам этого удовольствия?— насмешливо глядя на Кримера, спросил Игнатьев.
— В таком случае сюда немедленно явится полицейский чиновник и сделает необходимое именем закона.
— Господин Кример, вы плохо играете роль в этой афере Шютте и Ульмана... Впрочем, зовите полицейского!— отрезал Игнатьев и вышел из конторы.
Полицейский чиновник долго не появлялся. Это усилило подозрение насчет аферы. Утром следующего дня Александр Михайлович послал технорука в полицию узнать, известно ли там о краже чертежей Шютте и Ульмана и знают ли они о поисках сыщика Кримера? В полиции ответили, что о Кримере им ничего неизвестно и посоветовали при повторном появлении агента задержать его и вызвать полицию. Выслушав технорука, Игнатьев спросил:
— А что если Ульман добьется вмешательства полиции? Тут дело явно пахнет аферой, но ведь не так-то сложно сделать ее соучастницей и полицию? Все дело в гешефте.
— Не знаю, не думаю, — усомнился Георгий Петрович.
Только он произнес эти слова, как в мастерскую вошел полицейский чиновник во всем блеске новенького мундира.
— Легок на помине, — заметил Иван Иванович. Как и сыщик, чиновник потребовал материалы по электросварке тонких пластинок, которые, по его словам, нужно было сличить с копиями материалов Шютте и Ульмана, чтобы выяснить, не идентичны ли они?
— Я вам не дам моих документов о моем методе электросварки, осуществленном на прессе моей системы, — твердо ответил Александр Михайлович.
— Изобретателями лентосварочных машин согласно решению суда являются Крумбюгель и Шредер, — ехидно и неуместно смеясь, сказал чиновник.
— Я уверен, что имперский суд придет к иному выводу... Но все равно, вы ни одного эскиза у меня не получите.
— Я потребую именем закона!
— Именем закона я последую с вами в полицию, но без чертежей!— гневно предупредил Игнатьев, взял шляпу и предложил чиновнику выйти из конторы. Карский последовал его примеру. Чиновник замялся, говоря, что незачем ему идти туда с пустыми руками. Игнатьев согласился взять с собой папку с чертежами.
Все трое сели в трамвай. До полиции надо было ехать минут двадцать. Игнатьев продвинулся вперед с папкой в руках, предавшись мыслям об этой кляузной истории. Вдруг он оглянулся и заметил, что Карский соскочил на ходу и побежал через улицу. Сердце вздрогнуло. Неужели измена? Но почему чиновник не погнался за ним?.. Да где же он? И только тут Александр Михайлович заметил, что и полицейский чиновник бежит далеко впереди Карского. Соскочив на полном ходу с трамвая, Игнатьев погнался за ними.
На улицах Берлина происходило нечто небывалое. Пожилой штатский человек гнался за полицейским офицером, силясь поймать его. Сотни прохожих немцев останавливались на тротуарах и удивленно, со страхом таращили на бегущих глаза. Полицейский чиновник трижды пересек улицу, лавируя между автомашинами. Карского едва не сшиб мотоцикл. Полисмен пронзительно засвистел и задержал его. Полисмену показалось, что рассвирепевший или обезумевший штатский покушается на жизнь должностного лица, да еще старшего по чину. Грузноватый Георгий Петрович, тяжело отдуваясь, захлебываясь воздухом, с трудом объяснил полисмену причину столь необычного происшествия. Полисмен не погнался за аферистом и, не поверив техноруку, повел их в участок.
В полиции выслушали и высказали предположение, что сбежавший не иначе как переодетый агент частного бюро детектива, и пообещали разыскать его. На прощанье чиновник полиции сказал предупреждающе:
— Вы будьте осторожны с этим народом. Очутившись на улице, изобретатель и технорук переглянулись и дружно расхохотались.
— Вот вам и детективный роман. Надеюсь, на этом и кончится охота незадачливых Шютте и Ульмана за моим изобретением, — заключил Александр Михайлович.
Однако он оказался плохим пророком. Вернувшись как-то после недолгой отлучки в лабораторию, он еще издали услышал голос Марии Федоровны, отчитывающей Георгия Петровича.
— Вы и Александр Михайлович и все изобретатели работаете, теряя головы. Вам нельзя доверять даже маленького хозяйства... Нет, видимо, мне надо взять заведывание лабораторией в свои руки и навести в ней порядок... О, вы меня ужасно расстроили, ужасно!
Взволнованный Игнатьев подбежал и спросил:
— Что произошло, Мария Федоровна?
— Ах, Александр Михайлович, наконец-то приехали, здравствуйте! Что случилось?— переспросила Мария Федоровна...— Полчаса назад украли сценарий фильма о вашей технике.
Стойкость
Почти ежедневно из Москвы поступали радостные вести. Заводы сообщали об удачных испытаниях, правда, не всех резцов, но многих из них, и давали заказы на новые серии инструментов системы Игнатьева. Удовлетворить этот растущий спрос лаборатория не могла, тем более что отходы ее производства были велики. Еще больше таких запросов поступало в Главметалл, который, в конце концов, вызвал Игнатьева в Москву на переговоры.
Собираясь в путь, изобретатель быстро закончил неотложные дела. Он подготовил материал о методе продольной электросварки тонких стальных лент, написал заявку в патентамт и новую доверенность Марии Федоровне для получения патента. Эти меры Александр Михайлович предпринял, чтобы помешать похитителям сценария фильма стать «авторами» новой технологии. Затем он изготовил около ста пятислойных резцов-столбиков, которые, по его мнению, имели наиболее удачную схему. Их слои были соединены с помощью лентосварочной машины лучше, чем это можно было сделать на сварочных машинах любой из немецких фирм.
В Главметалле давно собирались вынести решение о переходе на массовое производство самозатачивающихся резцов, но оттягивали из-за яростного сопротивления противников Игнатьева. Особенно рьяно восставал против оригинальной новинки один из руководителей треста «Электросталь» Бабурин. Он не гнушался никакими средствами, чтобы опорочить достижения Игнатьева. Бобурин называл его изобретение фикцией и нарочно заставлял рабочих резать металл при режимах, которых резцы Игнатьева не могли выдержать. И резцы быстро тупились, гнулись, ломались, либо не показывали эффекта самозатачивания. С другой стороны, значительная доля резцов была неудачна и тупилась даже при соблюдении указанных изобретателем режимов. Через своих ставленников на заводах треста «Электросталь» Бабурин собирал материал против новинки и, выступая на технических заседаниях, сеял среди специалистов недоверие к ней.
Но на этот раз противники разминулись в пути. Приезд Игнатьева в Москву совпал с командировкой Бабурина в Берлин. В торгпредстве Бабурин обошел всех знакомых сотрудников и клеветал на изобретателя. В беседе с Марией Федоровной он доказывал абсурдность самой идеи самозатачивания и, полагая, что убедил ее, назвал эксперименты Игнатьева очковтирательством человека, ищущего легких путей к славе.
— Вы, Мария Федоровна, не сведущи в вопросах техники, — продолжал Бабурин, — поэтому поверили Александру Михайловичу. Я же ему нисколько не верю. Вот зайду в лабораторию, ознакомлюсь с технологией изготовления инструментов и докажу всем, что Игнатьев не своим делом занимается...
Мария Федоровна действительно не знала техники, но в людях она разбиралась очень хорошо, поэтому она взяла телефонную трубку и, позвонив Карскому, приказала сердитым голосом:
— Георгий Петрович, к вам собирается в гости инженер Бабурин. Так вы ни в коем случае не пускайте его в лабораторию, чтобы ноги его там не было, поняли?!—хлопнула трубкой и встала, бледная, гневная.
Бабурин тоже встал, испуганно глядя на нее, хотел сказать ей что-то, но вошел посетитель, и Мария Федоровна занялась им.
В это время сто резцов-столбиков, доставленных Игнатьевым в Москву, испытывались на заводах. И здесь произошли вещи, которые должны были, с одной стороны, порадовать злобствующего Бабурина, а с другой — огорчить его. Недочет, который был замечен еще в Финляндии в многослойных бритвах, обнаружился при испытании резцов с особой силой. Из 100 резцов 85 либо не самозатачивались, либо обнаруживали эффект самозатачивания в очень незначительной степени. Эти резцы оказались по существу браком, причина которого заключалась в диффузии.
Сталь различной твердости, как было сказано выше, имеет различное содержание углерода: от 0,1 процента— железо, до 1,3 процента — самая твердая сталь. Во время электросварки в пластинках металла происходила диффузия, перемещение углерода из одной пластинки стали в другую. Таким образом, мягкая железная пластинка, насыщаясь углеродом, превращалась в стальную. Другие слои лезвия тоже меняли свои качества— одни становились мягче, другие — тверже, и вследствие этого нарушалась вся намеченная «гамма» прочностей. Диффузия была настоящим бедствием для изобретения, но Игнатьев не сдавался. Он проделывал множество опытов, тщетно пытаясь устранить это бедствие. Еще в Финляндии после долгих поисков Александр Михайлович вдруг сообразил, что если сделать заготовки многослойных инструментов из толстых пластинок, а потом путем холодного проката уменьшить толщину заготовок до нужного размера, то «гамма» прочностей не нарушится. Опыт удался, но не полностью. В дальнейшем он был повторен на резцах. В одной и той же партии резцов оказалось, что диффузия появлялась не в одинаковой степени, а у некоторых резцов последней партии ее и вовсе не было.
Пятнадцать резцов-столбиков из ста показали хорошие результаты. Они работали без заточки день, два, три дня, а два резца проработали в присутствии комиссии Главметалла в течение шести дней и укоротились от износа настолько, что их уже нельзя было зажать в державке. За 48 часов эти резцы сняли по три тонны стружки. «Три тонны стружки без заточки резца!» Этот возглас изумления можно было услышать на всех этажах здания Оргаметалла, в цехах московских заводов, куда с быстротой молнии долетала весть о небывалом в истории резания рекорде стойкости инструмента.
Это событие окончательно склонило Главметалл к решению, которое он вынес 13 мая 1927 года:
«Признавая, что в настоящее время состояние опытов с резцами изобретателя Игнатьева дает достаточную уверенность в целесообразности и необходимости эксплуатации этого изобретения в заводском масштабе: 1) Предложить «Электростали» организовать специальный отдел по эксплуатации этого изобретения под общим руководством А. М. Игнатьева; 2) Зачислить А. М. Игнатьева на службу с оплатой ему содержания, как специалиста, по взаимному согласованию; 3) Предоставить А. М. Игнатьеву право на самостоятельность, которая обеспечивала бы ему возможность развернуть массовое производство резцов своей системы; 4) Организовать при заводе «Электросталь» специальный цех по выпуску резцов-столбиков и резцов-кубиков, назначив А. М. Игнатьева начальником этого цеха». Далее в решении предусматривался ряд организационных и финансовых пунктов с указанием календарных сроков их выполнения.
Получив новое служебное удостоверение, Александр Михайлович вернулся в Берлин, чтобы ускорить разбор тяжбы с фирмой «Гефей» и вывезти лабораторию в Москву. Адвокат Весниг ничем не мог его утешить. Он сказал Игнатьеву, что дело все больше и больше запутывается, чему немало способствует рыжий Гельмут. Этот чиновник патентамта утверждает, что Шредер показывал ему эскизы машины гораздо раньше, чем Игнатьев дал фирме заказ. Весниг очень сожалел по поводу утери первичных эскизов лентосварочной машины Игнатьева и расписки чертежника Броунера о получении им этих эскизов для составления чертежей. Броунер готов честно дать в суде свидетельские показания в пользу Игнатьева. Но что может стоить это показание, если в пользу фирмы «Гефей» выступят свидетелями Гельмут, мастера Крумгауз, Клатт и другие?
Расписка Броунера и эскизы, на которых были даты, могли действительно послужить веским доказательством авторства Игнатьева, но бумаги эти потерял сам же Игнатьев. Несколько раз он переворошил архив лаборатории и бумаги в своей квартире на Фрейгештрассе. Документы словно испарились. Впрочем, было весьма похоже на правду и предположение об их краже, подобно сценарию фильма. Словом сказать, судебное дело не двигалось с места и точно так же застыла на месте организация цеха при заводе «Электросталь». Александр Михайлович выехал в Москву, чтобы хоть там сдвинуть дело с мертвой точки. Это также оказалось нелегкой задачей. Работник «Электростали» Бабурин, вернувшись в Москву и узнав о постановлении коллегии Главметалла, пришел в бешенство. «Ну, я сделаю так, что Игнатьев сам отвяжется от нас», — сказал он своим приближенным. Эту угрозу Бабурин выполнял тонко и старательно, добиваясь оттяжки утверждения проекта цеха, плана производственных работ, финансирования, подбора штатов и прочее.
Свет и тени чередуются
Неприятности возникали одна за другой, смешивались, запутывались в один клубок и часто трудно было разобраться, отчего тошно на душе, — от разбоя фирмы «Гефей», от тайных проделок Бабурина, от диффузии углерода или от безденежья? В течение года Игнатьев путешествовал из Москвы в Берлин и обратно, пытаясь решить хоть один из этих вопросов, но тщетно. Однако он не складывал оружия, зная, что теневые стороны жизни чередуются со светлыми, более сильными ее сторонами, которые рано или поздно одержат победу. Он знал также, что победа одерживается в борьбе, и боролся с неистощимым упорством, всегда чувствуя локти друзей и доброжелателей, их горячее участие в своих делах. Самым большим другом Игнатьева был Горький, с которым он поддерживал нечастую письменную связь. Писал он ему, правда, односторонне — только о своих успехах и радостях, о горестях же... ни слова. Но Горький узнавал сам о невзгодах изобретателя и нередко помогал ему. В каждый свой приезд в Берлин Алексей Максимович не упускал случая побывать в лаборатории Александра Михайловича.
Летом 1928 года Горький без предупреждения посетил берлинскую лабораторию. Когда он зашел в помещение, то застал Игнатьева за испытанием вращающегося резца. Услышав необычный звенящий шум токарного станка, Алексей Максимович еще издали крикнул:
— Догадываюсь по музыке, что сотворили что-то новое.
Игнатьев вскинул голову, узнав знакомый голос. Лицо его вспыхнуло от радости, он быстро выключил станок и кинулся к Горькому. После крепкого рукопожатия Алексей Максимович взглянул на токарный станок. с выражением любопытства сдвинул брови и сказал:
— Это ваша «пушка»?..
— «Мортира», — поправил Игнатьев.
— ...Ваша «мортира», о которой вы мне писали не раз? Ну-те, ну-те, Александр Михайлович, покажите, как она работает.
Изобретатель погладил усы, откинул со лба редеющую прядь волос, поправил съехавший набок галстук и ответил гостю:
— Не успели мы и двух слов сказать, а вам уже покажи работу. Нет уж, сначала расскажите, Алексей Максимович, о себе, о том. как вам работается и живется.
— Недурно, спасибо.
Ответ гостя, слишком короткий, не удовлетворил Александра Михайловича. Кроме того, после долгой разлуки надо было задать Горькому кучу накопившихся вопросов, поэтому он пригласил его в контору. Там они побеседовали с полчаса и вернулись к станку.
— А теперь можно и «мортиру» показать, — сказал Игнатьев, энергично крутя маховичок.
Уловив гордость в голосе друга, Горький решил, что он создал нечто необычное, и заметил:
— Говорят, ваша «мортира» режет сталь, как репу.
— Образно, но преувеличенно.
— Если сравнение образно, значит оно в сущности верно, — возразил Горький, желая сказать приятное Игнатьеву и нисколько не подозревая, что никогда и никто не резал репы с такой быстротой и легкостью, как режет сталь «мортира» системы Игнатьева.
«Мортира» состояла из короткой стальной трубки на шариковых подшипниках, вставленных в массивный цилиндрический корпус инструмента. Конец трубки по всему кругу был заострен и превращен в лезвие. Основание корпуса мортиры привинчивалось к супорту, а из корпуса торчала трубка под углом в сорок градусов, как ствол настоящей мортиры. «Жерло» — лезвие «мортиры» — резало вращающуюся деталь. Стружка, отделенная от детали, проходила сквозь трубчатый резец и корпус «мортиры». Своим давлением на лезвие стружка вращала трубку.
Солнечный свет падал на токарный станок, отчего до боли в глазах блестела обточенная болванка. Алексей Максимович стал спиной к окну, спрятав лицо в тени широкополой шляпы. Георгий Петрович и Иван Иванович прилаживали конец длинной водопроводной трубы к нижнему отверстию корпуса «мортиры». Для безопасности стружка должна была вылетать сквозь эту трубу в сторону. Закончив приготовления, Александр Михайлович пустил станок, развивая неслыханную скорость, и смело подвел лезвие инструмента к болванке. Стружка оторвалась и с веселым жужжанием и тонким звоном, резонируя в трубе, вылетела из другого ее конца в угол помещения. Резец издавал непрерывный, очень приятный певучий свист, вращаясь в несколько раз быстрее обтачиваемой болванки. В этом двухголосом пении станка было что-то вдохновляющее, необычайно трогательное, звучащее, как радостная песня торжеству человеческого гения.
Горький наблюдал молча, сосредоточенно сдвигая брови. В глазах его вспыхнули и все ярче загорались огоньки ненасытного любопытства. А когда он заметил, с какой ошеломляющей скоростью растет куча стружек в углу цеха, то по-юношески засиял, заволновался, переводя взгляд то на «мортиру», то на Игнатьева. Потом тихо и со свойственной ему задушевностью сказал:
— Теперь я понимаю, почему многие не верят вашим достижениям...
— Почему?
— Нельзя поверить всему этому, не видя глазами. Фантазия почище уэлсовской.
Пройдя резцом вдоль болванки несколько раз и сделав ее заметно тоньше, Игнатьев остановил станок и начал объяснять Алексею Максимовичу принцип работы «мортиры».
— Инструмент резал сталь со скоростью свыше ста метров в минуту, — говорил изобретатель, охваченный радостным возбуждением.— «Мортира» выдержала этот темп, так как благодаря вращению непрерывно менялись участки режущей кромки. Каждый сектор кольцеобразного лезвия десятую долю секунды резал, нагреваясь, а девять десятых долей секунды совершал круг, охлаждаясь. Кроме того, трубчатая форма прочнее прямоугольной, — отчего кости животных, бамбук имеют трубчатую форму, — поэтому лезвие заточено под более острым углом, нежели у резцов с прямоугольным сечением. Острота же лезвия уменьшает трение, а следовательно, и нагрев резца. Таким образом, оба условия дают лезвию возможность меньше нагреваться и оставаться твердым при очень высоких скоростях. Стружка тоже отличается от обычной. Она почти прямая, и структура ее не разрушена. Этой «стружкой» можно было бы, например, связать, вместо проволоки, прессованное сено, помня конечно, о том, что можно порезать ею руки. Объясняется эта прочность стружки тем, что встречное вращение лезвия противодействует стружке и не дает ей завиваться.
— А какова высшая скорость резания существующих резцов?— поинтересовался Горький.
— У лучших резцов тридцать метров в минуту, — ответил вместо Игнатьева Иван Иванович, — а «мортира» дает больше ста метров в минуту. Александр Михайлович не сказал вам главного, а именно, что в истории техники подобной скорости резания стальной детали не было.
— Превосходно и даже волшебно... Рад, рад вашему успеху, — сказал Горький, пожимая руку взволнованному Игнатьеву.
— Спасибо... Я безмерно счастлив, Алексей Максимович, что моя работа пришлась вам по душе, поэтому хочу похвастаться другой своей работой, — сказал Игнатьев, подводя гостя к лентосварочной машине.
Горький хорошо помнил рассказ изобретателя в день открытия лаборатории о том, как он сел не в свой поезд, сошел где-то на пустыре и в ожидании встречного поезда додумался до формулы «ток перпендикулярен давлению», легшей потом в основу схемы новой машины и пресса. Теперь перед ним стояла приземистая лентосварочная машина со множеством рычажков и маховичков. Пять мотков стальных лент были надеты на круги специальных стоек, расположенных невдалеке. Ленты тянулись к машине, смыкаясь в ее рабочей части.
Игнатьев включил ток, что почувствовалось по глухому ровному гудению машины. Промежуток лент, находящийся в ее рабочей части, быстро накалился почти добела. Вслед за этим тотчас же завертелись две пары вальцев, подтягивая ленты, крепко обжимая их и выпуская с противоположной стороны в виде монолитной штанги. Пять лент на глазах у Горького сливались в одно целое. Сначала это происходило сравнительно медленно, со скоростью одного метра в минуту, потом скорость постепенно возросла до пяти метров в минуту. Великий писатель следил за этим захватывающим зрелищем с еще большим интересом, чем за работой «мортиры». Это было зрелище не только удивительное, но и поразительно красивое. По мере прохождения через вальцы ленты приобретали все оттенки накала, отбрасывая отсветы разной силы яркости на части машины, усиливая красноватыми бликами выражение счастливой одухотворенности на лице изобретателя.
Выключив станок, Игнатьев пригласил Горького к прессу своей же системы. На нем сварка происходила не непрерывно, а отдельными частями, но зато сразу можно было сварить большее количество пластинок. Александр Михайлович сложил в пачку 15 тонких стальных пластинок, сварил их и, взяв щипцами уже монолитный кусок металла, показал гостю.
— Заметьте, Алексей Максимович, что мировая техника не знала также и подобных темпов электросварки, — сказал Георгий Петрович. — Что бы ни говорили противники Александра Михайловича, а увиденные вами две, пусть даже экспериментальные, скорости — резания и электросварки — большое достижение русской науки.
Горький остался очень доволен и этим изобретением Игнатьева. Он начал задавать ему вопросы, вникая во все детали его метода электросварки.
В мастерскую вошел человек, одетый в форму служащего электростанции. Тень беспокойства промелькнула на лице Александра Михайловича. Технорук подбежал к посетителю, чтобы тот не вздумал подойти к собеседникам. Через минуту он начал делать знаки, зовя Игнатьева. Извинившись перед Горьким, Игнатьев отошел, не скрывая своей досады. Гостем занялся Иван Иванович, отвечая на его многочисленные вопросы. Немец энергично жестикулировал, доказывая что-то. Игнатьев и Карский говорили очень миролюбиво, стараясь, как видно, успокоить сердитого посетителя. Горький заметил это и догадался о сути разговора, хотя слов их не слышал. Когда Игнатьев вернулся к нему, он спросил:
— У вас нужда в деньгах?
Александр Михайлович слегка смутился. Да, денег не было. Суммы, выделенные Главметаллом, он получал маленькими частями с большими перебоями. «Действовал» Бабурин.
— Не беспокойтесь, Алексей Максимович, деньги будут...
— Много задолжали электростанции? — Тысячу семьсот марок.
— И рабочим лаборатории три тысячи пятьсот, — вставил Георгий Петрович.
Игнатьев недовольно взглянул на него. Но технорук сделал вид, что не понял выражения его взгляда, и добавил:
— Хозяева электростанции грозятся выключить ток, между тем как наши опыты сварки быстрорежущей стали в разгаре.
— Прискорбно, друг мой, и вижу, нелегко вам, однако опыты не должны быть прерваны, — обратился Горький к Игнатьеву... — Кстати, как обстоит дело с вашей тяжбой?
О суде Игнатьев не писал ему, но Алексей Максимович сам узнал через общих знакомых. Изобретатель рассказал, как чиновники имперского «правосудия» осложняют, запутывают ясное дело. Горький слушал, ссутулившись, чуть приподняв худые, острые плечи и, сильно хмуря брови, качал неодобрительно головой.
— Вам бы поскорее надо перебраться в Москву, — сказал он.
— Давно хочу, но, к сожалению, пока еще не могу. Связан той же судебной волокитой. Нельзя покидать совсем Берлина, пока не выиграю дела.
— И выиграете, не огорчайтесь, — произнес с ободряющей уверенностью Горький. — А теперь я бы хотел иметь на память снимки ваших машин.
Готовых фотографий не было, но у Карского имелся фотоаппарат. Он заснял Игнатьева у сварочного пресса, затем у этого же пресса заснял Алексея Максимовича и обещал к вечеру доставить ему фотографии.
Горький попросил, чтобы разыскали шофера советского полпредства, который привез его. Он собирался ехать.
— Принесите Алексею Максимовичу из конторы плащ, — обратился Игнатьев к Карскому.
— Не надо, мы зайдем туда, — возразил Горький.
В конторе он сел в кресло и попросил ручку. Затем он достал из кармана маленькую тонкую книжку, открыл ее, опустил перо в чернила и вывел на листке книжки раздельными буквами слова: «Десять тысяч рейхсмарок».
— Что это? — забеспокоился Игнатьев.
— Чек.
— Что вы, Алексей Максимович, не нужно, я скоро, совсем скоро получу деньги.
— Очень хорошо, а эти — пригодятся сейчас.
— Безмерно благодарен вам, но я не имею права... я не могу принять этих денег...
— А я не могу оставить их себе. Чек уже выписан. Игнатьев испытывал чувство неловкости, почти стыда.
Он горячо доказывал, что никакой беды не случилось, что все обойдется, ибо не сегодня, так завтра «Электросталь» сделает перевод. Но Алексей Максимович не внял его отговоркам.
— Опыты не должны быть прерваны! — повторил он еще раз уже сказанную им фразу и встал.
Изобретатель с трудом сдержал спазмы в горле, глаза его увлажнились, заблестели. Горький отвел от него взгляд, сделав вид, что не замечает его волнения. Игнатьев не искал ярких слов благодарности за помощь, за дружбу, за то, что Горький такой, какой он есть, — он тихо произнес только одно простое, обыкновенное слово:
— Спасибо!
Суд
Директор завода «Гефей» Крумбюгель и главный инженер Шредер сделали новую попытку продать Советскому Союзу серию лентосварочных машин. В этой сделке немцев интересовала не столько денежная выгода, сколько то, что актом покупки машин торгпредство СССР фактически признало бы их авторами изобретения. Но немцам не повезло. Их неблаговидная попытка совпала с вмешательством в дело «Игнатьев — «Гефей» влиятельных лиц из советского полпредства и торгпредства, с которыми Горький повстречался. Но Игнатьев тоже не сидел сложа руки. Он выехал в Москву и взял советский патент на свой метод электросварки. Таким образом, защиту авторских прав изобретателя Советское государство брало на себя. Об этом уведомил следователя имперского суда юрист торгпредства и начал сотрудничать с адвокатом Игнатьева Веснигом.
Почуяв опасность, Шредер и Крумбюгель приняли меры для контратаки. Они завербовали новых лжесвидетелей, придумали новую версию, не фигурировавшую на первом судебном разбирательстве. «Свидетели» показывали, что Игнатьев принес на завод чертежи своей конструкции со схемой обыкновенной электросварочной машины. Шредер же и Крумбюгель де внесли в них схему «ток перпендикулярен давлению», что собственно и является сущностью изобретения. Это утверждение «свидетелей» можно было легко опровергнуть с помощью первичных эскизов машины, если бы они не были утеряны или украдены.
Спустя несколько месяцев после взятия советского патента Игнатьев вновь выехал в Москву добиваться освоения проката ленты быстрорежущей стали на заводе «Электросталь». Что же касается цеха для производства резцов, то Бабурин и другой ответственный работник треста Каналенков сперва всякими проволочками оттягивали строительство, а затем стали открыто препятствовать ему. «Металлургия и режущие инструменты на нашем заводе — чужеродное тело, заноза!», — говорил Бабурин на коллегии Главметалла и эти же слова повторил изобретателю в своем кабинете.
— Почему же вы сразу не сказали об этом, а морочили мне голову? — вскипел Игнатьев.
— Говорил много и кому надо, а вам не обязан докладывать.
— Вы это могли сделать не по обязанности, а из чувства элементарного такта.
— Вы мне не читайте морали, потому что...
— Потому что бесполезно? — перебил Игнатьев. — Хотите сказать, что бесполезно ожидать от вас такта, вежливости, просто честного отношения к делу?
Невозмутимый Бабурин вдруг побагровел, навалился грудью на край стола и, выпучив глаза, заорал:
— Я не позволю разговаривать со мной таким тоном!
— Вы умышленно нарушали режимы резания, чтобы мои резцы горели, ломались, чтобы скомпрометировать мое изобретение...
— Это ложь, сплетня!
— Вы сознательно вредили делу!.. — не унимался Игнатьев.
— Довольно! — ударил кулаком по столу Бабурин и встал.
— Чтобы окончательно не погубить изобретение, я отныне порываю с трестом «Электросталь», потому что в нем сидят такие люди, как вы!
— Сделайте одолжение!
— И сделаю!
— Только не забудьте представить документы о подотчетных суммах, — бросил вдогонку уходящему Игнатьеву Бабурин, наливая дрожащей рукой воду в стакан.
Изобретатель хлопнул дверью, раздумывая над вопросом: был ли Бабурин вредителем, врагом или он принадлежал к числу мелких завистников, которым чуждо все новое и которые не терпят чужих успехов. Прошло несколько лет, и Игнатьев убедился в том, что Бабурин действительно не терпел чужого успеха.
Документы о подотчетных суммах не сразу нашлись. Игнатьев часто по рассеянности совал разные бумаги в такие места, что потом находил их с большим трудом. Он перерыл все бумаги в ящике стола, на подоконнике, в книжном шкафу. Почти на каждой полке за книгами лежали свернутые трубками бумаги. Вдруг он обнаружил среди этих свертков то, что всеми считалось потерянным. Сердце застучало... Нет, не финансовые это были документы — они нашлись в другом месте, а эскизы лентосварочной машины. А он, горемыка, искал их в Берлине. Вместе с эскизами оказались и две расписки чертежника Броунера о получении им денег за работу и фотокопии эскизов, на которых аккуратный немец-фотограф поставил дату съемки. Забыв все свои неприятности, изобретатель передал денежные отчеты «Электростали», а сам спешно выехал в Берлин.
Суд состоялся в начале 1929 года. Из двух ответчиков пришел один — Шредер. Это был тощий немец с бегающими, глубоко сидящими глазами. Он начал упорно доказывать, что в чертежах истца не было схемы «ток перпендикулярен давлению» и что схема эта была внесена в чертеж Броунером по его, Шредера, указанию. Броунер сказал гневно — «пусть его выгонят с завода «Гефей», но он не отступит от истины: схема «ток перпендикулярен давлению» в конструкции господина Игнатьева была». В защиту русского ученого выступили также рабочие его лаборатории Венцель и Кайбер. Шредер выставил против них десять свидетелей, среди которых был рыжий Гельмут. Он показал суду заявку Шредера и Крумбюгеля на лентосварочную машину с датой более ранней, нежели дата первого посещения Игнатьевым завода — «Гефей». Адвокат Весниг заявил, что дата поставлена задним числом, поэтому заявку следует рассматривать как фальшивку. Адвокат Шредера и Гельмут заявили протест против поведения Веснига, требуя от него доказательств своих слов. Весниг сказал, что Гельмут был некогда выставлен Игнатьевым из лаборатории за непристойное предложение, поэтому он не может считаться объективным свидетелем. Шредера же к его адвоката Весниг не раз ставил втупик, а под конец нанес им удар, решивший исход дела. Он представил судьям найденные эскизы, их фотокопии и расписки Броунера. К ним была приложена судебно-техническая экспертиза, подтверждающая, что эскизы эти соответствуют схеме изготовленных заводом «Гефей» лентосварочных машин. Фотокопии были помечены более ранней датой, чем заявка Шредера и Крумбюгеля.
Перед лицом неопровержимых фактов и документов имперский суд вынужден был признать приоритет русского ученого. Согласно решению суда Игнатьев получил германский патент на лентосварочную машину и пресс за номером 500624.
ир состоял из сплошных загадок, и на долю Шуры выпала нелегкая забота разгадать все, что он видит. В самом деле: разве можно оставить без ответа мучительный вопрос о том, почему железные пароходы не тонут в Неве? Или почему солдаты охраняют царский дворец, как тюрьму? Почему конка бежит по рельсам? Почему в морозные дни окна украшаются узорами? Почему кошка скребет когтями ковер? Почему арбузы не растут на даче в Ахиярви? И еще много «почему», на которые в одиночку не ответишь, сколько ни ломай голову. Одна надежда на папу. И Шура тихо открывает дверь в кабинет отца. 
Ахиярви весна наступает с оглядкой на зиму. Подернется земля легким покровом травы, порадует глаз свежей зеленью, а утром проснешься — кругом опять все бело; на ветках дружно набухнут почки и никак не распустятся, скованные нежданными заморозками; запоют птицы, радуясь живительному теплу солнца, а потом притихнут, спрячутся от ледяного ветра в темных ветках сосен. И все же, наперекор всем капризам климата, весна наступает, весна побеждает. 
сентябре 1908 года Игнатьев по заданию ЦК партии выехал в Париж. Там он встретился с Лениным и Крупской. Вождь партии встретил его с дружеской простотой, взволновавшей Игнатьева, долго беседовал с ним. Игнатьев выполнил возложенные на него партийные поручения, пожил во Франции восемь месяцев и выехал в Швейцарию к Сагредо. Супруги Сагредо учились на медицинском факультете Женевского университета. В то лето они отдыхали у границы Франции, в деревне Люсанж Бон-сюрминож. Часов в восемь утра Игнатьев подъехал к уютному, утопающему в цветах коттеджу. «Андрей Андреевич» — или, по-настоящему, Николай Петрович — в белых брюках и голубой майке умывался на веранде, громко фыркая. Завидя его издали, Игнатьев крикнул: 
а опушке лес беспорядочно повален; расщепленные сосны, ощетинившись изломами, торчат во все стороны. В глубине бора по-хозяйски расположились люди в серых шинелях. Они изрезали груш узенькими улочками ходов сообщения и траншей, развернули свое смертоносное имущество. Из множества земляных бугорков тянутся к чистому, безоблачному небу сизые струйки дыма, тающие в утренней прохладе. Офицерские землянки легко узнавались по тройным накатам бревен, по полуторааршинному слою утрамбованного суглинка и по густо посыпанным желтым песком дорожкам. 
тарый звонок пронзительно задребезжал. За дверью послышались мягкие шаркающие шаги. 
оллегия Главметалла рассмотрела заявление Игнатьева о его освобождении от работы в тресте «Электросталь». Недостойное поведение Бабурина было единодушно осуждено, но в вопросе о строительстве цеха мнения разошлись. Раздались голоса. о том, что стальные ленты для резцов прокатывать можно, но само по себе производство резцов на металлургическом заводе — явление несуразное. Александр Михайлович поддержал эти голоса, говоря, что изобретение его находилось в тресте на положении пасынка. Денег, полагающихся по договору, не выдают, лаборатория задыхается от непомерных долгов. Инструментальный цех должен быть при инструментальном заводе, дабы люди, подобные Бабурину, не косились на него. А более всего было бы целесообразно на первых порах самостоятельное существование лаборатории в Москве. Коллегия Главметалла согласилась с ним и постановила перевезти лабораторию из Берлина в Москву. 