Ахиярви весна наступает с оглядкой на зиму. Подернется земля легким покровом травы, порадует глаз свежей зеленью, а утром проснешься — кругом опять все бело; на ветках дружно набухнут почки и никак не распустятся, скованные нежданными заморозками; запоют птицы, радуясь живительному теплу солнца, а потом притихнут, спрячутся от ледяного ветра в темных ветках сосен. И все же, наперекор всем капризам климата, весна наступает, весна побеждает.

Погожим весенним утром Михаил Александрович вынес на веранду большую цветочную вазу и бережно поставил ее на стол. Затем он взял садовые ножницы и неторопливым хозяйским шагом пошел по саду настричь букет сирени — первый букет весны. Любил это замятие магистр ветеринарных наук. Сначала он осмотрел веточки сирени, потом срезал засохшие прошлогодние черенки, выбрал понравившуюся крупную кисть и, закончив работу у одного куста, перешел к следующему. Так, переходя от куста к кусту и увеличивая чудесный пахучий букет, он добрался до конца сиреневого ряда, за которым начинался малинник, а еще дальше расстилался цветистый ковер бархатно зеленеющей лужайки.

Букет получился огромный и красивый. Довольный своей работой, Михаил Александрович хотел было повернуть к дому, но вдруг остановился. Он услышал приглушенный говор в малиннике. Раздвинув ветви сирени, магистр увидел уютно расположившихся на траве студентов, среди которых был и его старший сын Александр. Один из них по имени Виктор, сидя на корточках, читал не очень громко книгу, временами затягиваясь папиросой и щуря от дыма один глаз. Александр лежал ничком, опираясь подбородком на ладони, и внимательно слушал. Михаила Александровича вдруг разобрало любопытство, и он, приложив ладонь к уху, уловил:

«Свобода — великое слово, но под знаменем свободы промышленности велись самые разбойнические войны, под знаменем свободы труда — грабили трудящихся...» Ветер зашевелил листья деревьев, и в шорохе их утонули слова чтеца, потом снова голос студента долетел до магистра:

«Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами а не оступаться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения»... читал Виктор с нарастающим душевным подъемом.

—. Так вот, оказывается, какие они, эти «бедные студенты» моего Шуры, — прошептал Михаил Александрович. Он тихо сдвинул ветки сирени и виновато глянул на букет. — По обрывистому и трудному пути... Мы окружены со всех сторон врагами... Выбрали путь борьбы, а не путь примирения... — повторил про себя магистр обрывки услышанного.

Он смутно догадывался о значении этих слов. Что-то важное узнал он в эту минуту о Шуре. Оно не было неожиданно, но все же взволновало Михаила Александровича. Расстроенный, огорченный, чувствуя себя незаслуженно обманутым, он повернулся и пошел обратно к дому.

«Бедные студенты!» Так Шура представил домашним друзей по факультету. Он рассказывал, будто эти парни — дети неимущих родителей — приехали в Петербург учиться почти без средств. Они якобы работали и грузчиками в порту и уроки давали детям богачей, а чаще всего жили впроголодь.

— Ты пригласи их, пускай отдохнут у нас несколько дней, — предложил отец сыну. И друзья Александра стали часто бывать в имении Игнатьевых.

Поднявшись на балкон, Михаил Александрович поставил букет в вазу и тяжело опустился в плетеное скрипучее кресло. Нужно было решить вопрос о том, должен ли он вмешиваться в дела Шуры? Допустим, что он не вмешается, а потом Александра постигнет трагическая участь тех, кто гибнет в неравной борьбе с властью. Тогда... тогда утрату не возвратишь. А с другой стороны, как же вмешаться? Не запретишь же двадцатичетырехлетнему мужчине общаться со своими друзьями? В двадцать четыре года человек должен быть свободен в выборе жизненного пути, а тем более — от назойливой родительской опеки.

«Свобода — великое слово, — повторил Михаил Александрович услышанную фразу, — свобода убеждений, действий, борьбы за высокие идеалы. Так и он думал, будучи молодым. А нынче, выходит, — дело идет к старости — его тянет к спокойной жизни в сторону от бурь и в зту-то тихую, мертвящую заводь он хочет увлечь и Шуру? Нет, нет, он нисколько не изменил своих прежних взглядов о свободе личности и не допустит этого — убеждал он себя. Впрочем, он понимал бесполезность попытки воздействовать на упрямого сына уговорами или нажимом отцовской власти. Заглушая тревожный голос родительского сердца, обманывая самого себя, Михаил Александрович склонен был приуменьшить значение происшедшего. «А что собственно случилось?—спрашивал он.— Молодые люди собрались и читают книгу, пусть даже запрещенную. Разве он сам не делал когда-то то же самое?! Опасность? Роковой исход? Но, помилуйте, они не могут послужить порядочному человеку причиной отречения от своих убеждений».

Успокоенный столь возвышенными выводами, Михаил Александрович встал и спустился с балкона. Любуясь яркими красками природы, он подумал о сходности, хотя и отдаленной, в развитии молодых побегов в природе и человеческом обществе: и там и тут они обновляют жизнь; подумал и о том еще, что увлечение Шуры и его друзей новыми веяниями естественно, а следовательно — хорошо. «Да, да, хорошо!» — говорил себе Михаил Александрович, но от этого сердце не переставало щемить.

Откровенный разговор

После обеда, прошедшего не так оживленно, как обычно, студенты уехали в город. Попрощавшись с ними, Александр недалеко от дома разостлал на траве ковер и уселся читать книгу по сравнительной анатомии. Михаил Александрович, собиравшийся поговорить с ним по душам, нашел момент удобным. Он подошел к сыну, грузно опустился на ковер и, улыбаясь одними глазами, обратился к нему:

— Шура, извини, пожалуйста, ко я хочу прервать твое чтение.

Александр не оторвался от книги. Тогда отец потрогал его за руку, говоря:

— Ты всегда так увлекаешься делом, что не слышишь, когда обращаются к тебе?

— А, что? — очнувшись, спросил Александр.

— Хочу сделать тебе одно замечание.

Подошли младшие братья — Федор и семилетний Миша. Отец предложил Федору оставить его одного со старшим сыном. Тот ушел, а Миша решительно сел на колени отца, ласково погладив его седеющую бородку. Александр насторожился.

— Ты и друзья твои крайне неосторожны в своих увлечениях, — начал Михаил Александрович.— Утром, работая в саду, я едва не попал на сборище заговорщиков. Неужели нельзя быть поосмотрительнее? Подумай, что было бы, если бы вместо меня рядом с вами оказался чужой человек.

— Этого не могло случиться, папа. Наш дозорный заметил бы его. Он и тебя увидел во-время, и если бы мы очень захотели утаить от тебя наше занятие, мы бы спрятали книгу и, как подобает студентам-естественникам, занялись бы изучением первой попавшейся божьей коровки.

— Отлично сказано. Значит, божья коровка обязана своим благополучием доверию, которое вы мне оказываете. Тогда непонятно, почему твои друзья даже фамилии свои от меня скрывают?

— По привычке, на самом же деле они тебе очень доверяют.

— Весьма тронут этой честью, оказанной мне в моем доме.

— Ну вот, ты уж и обиделся, отец. Прошу прощения.

— Я нисколько не обиделся, хотя не нахожу, что разговор о доверии ко мне является тактичным. Я об одном только прошу: будьте поосмотрительнее, когда устраиваете тайные политические сборы, пользуясь запретной литературой... Кстати, что за книжка была у вас?.. Я спрашиваю, полагая, что и ты великодушно доверяешь мне. Я слышал небольшой отрывок из вашей книжки и мне показалось, что она написана с чувством.

— Книга называется «Что делать»?

— Не может быть! — изумленно воскликнул магистр.— То, что я услышал, не было похоже на Чернышевского. Мы ведь тоже студентами увлекались его книгой.

Тая улыбку в усах, Александр ответил отцу:

— Студенты нынешнего поколения увлекаются другой книгой с таким же названием. Ее написал Владимир Ильин — один из самых выдающихся русских социал-демократов.

— Удивительное совпадение, — заметил отец.

— А может быть и сознательное повторение. Правда, общее между этими книгами только в названии. Общественная мысль в России развивается с головокружительной быстротой. В течение жизни одного поколения она совершила путь от Чернышевского до Ильина, — ответил Александр.

Отец не совсем понял его, но промолчал. Он испытующе взглянул сыну в глаза и осторожно спросил:

— Если не секрет, то прошу, Шура, сказать: я всерьез могу считать тебя социал-демократом?

— Я за правду, отец, — уклончиво ответил Александр. Михаил Александрович минуту помолчал, поняв, что сын не хочет открыться ему до конца. Подумав, он сказал наставительно:

— Искренне хочу тебе посоветовать, Шура, чтобы ты излишне не рисковал, не лез бы в драку впереди всех. Увидя, как нахмурился сын, извиняющимся тоном добавил: — Впрочем, кажется, в твоем возрасте родительские наставления вызывают одно раздражение.

— Разве я давал повод для такого заключения?

— Давал, Шура, помнишь, как ты отнесся к моему беспокойству во время прошлогодней маевки? Ты был тогда не в меру горяч, а я хотел бы, чтобы ни в одном деле ты не терял чувства меры.

— Я вел себя, как подсказывало сердце.

— Вот, вот, — обрадовался отец, — об этом я и хотел сказать: в твоем возрасте люди больше прислушиваются к голосу своего безрассудного сердца, чем к голосу разума.

Маленький Миша, все время внимательно слушавший разговор, неожиданно вмешался:

— Папа, а какой у сердца голос? — спросил он.

— Договоримся на том, что важно и го и другое. Человек без рассудка так же плох, как и человек без сердца, — ответил Александр.

— Ну, па-ап, какой голос у сердца? — снова спросил Миша.

— А разве ты не знаешь? — Тук-тук, тук-тук, — сказал отец, стуча указательным пальцем по груди мальчика.

На этом разговор окончился.

Утром следующего дня Александр в тарантасе выехал на станцию Райвола, чтобы оттуда поездом отправиться в Петербург.

Ехал он в город встретиться с незнакомым человеком, по делу ему еще неизвестному. Он лишь догадывался, что таинственность, которой так обставляется эта встреча, вызвана важностью самого дела. Догадки занимали его всю дорогу, а в груди поднималось чувство гордости за оказанное доверие.

Неожиданная встреча

В Петербурге его должен был встретить Виктор, который имел связи с незнакомыми Александру лицами я был более опытен в партийных делах. Однажды Виктор повел Игнатьева в подвал своего дома и переложил дрова с одного места на другое. Показался ящик с литературой, укрытый рогожей.

— Держать ее в городе стало опасно. Надо хранить все это где-нибудь за городом...

— Давай перевезем в Ахиярви, — не задумываясь, предложил Игнатьев.

Содержимое ящика было частями доставлено в Ахиярви, и с тех пор имение Игнатьевых стало базой хранения нелегальной литературы. По рекомендации Виктора, к Александру приезжали студенты, брали брошюры и книги для рабочих кружков петербургских заводов и для себя. Но, странное дело, чем больше студенты знакомились с содержанием разных нелегальных изданий, тем жарче становились дискуссии внутри кружка, тем непримиримее разгоралась борьба групп. Одни и те же, казалось бы, совершенно ясные вопросы, трактовались разными людьми противоположно, а некоторые просто называли черное белым и наоборот. Одна группа выдвигала несбыточные планы расправы с самодержавием, другая, напротив, считала, что никакого призыва к действию не нужно, что достаточно рабочим ограничиться требованиями улучшения условий их труда. Кто же был прав? В ответ на этот вопрос Виктор однажды принес книгу и сказал: «Читайте, и все станет вам ясно». Называлась книга «Что делать?»

С Финляндского вокзала Игнатьев пошел к Литейному проспекту. В маленьком ресторане он увидел Виктора, и, не приветствуя его, сел за другой стол. Виктор вскоре ушел, а Александр задержался немного, заказав себе ветчины и бутылку пива. На углу Сергеевской улицы они встретились вновь.

— Ну как, все благополучно? — спросил Виктор, здороваясь.

— В каком смысле?

— Не следует ли за тобой некая твоя тень с тросточкой?

— Тени нет, бог миловал, — ответил Игнатьев, щурясь от солнца.

— Тогда сядем на конку.

Ехали они долго, миновали Витебский вокзал и сошли возле Верейской улицы. Дальше пошли пешком, петляя по переулкам. На краю города Виктор остановился, показал вдали двухэтажный дом и попрощался. Александр пошел дальше один, завернул в неприглядный двор, где резвились босоногие ребятишки. Прервав игру, они с любопытством уставились на чужого человека, но, не найдя в нем ничего особенного, занялись своим делом.

Двор имел три выхода. Александр подошел к двухэтажному дому и, поднявшись по деревянной лестнице, постучал в дверь условленным стуком. Его пригласили в сумрачную комнату с низким потолком.

Игнатьев увидел человека в пенснэ, сидевшего в углу на ветхом диване. После короткой заминки, возникающей обычно в минуту знакомства, Игнатьев, несколько присмотревшись, вдруг кинулся в объятия «незнакомца».

— Борис Константинович!

— Батенька мой, поистине мир тесен, вы ли это? Как возмужали! — откликнулся Лодыгин, обнимая бывшего ученика. — Ну вот, какой конфуз получился. Мне сказали, что приедет некий Григорий Иванович, а на самом деле вот кто вы, Александр. Простите великодушно, забыл как по батьке звать?

— Михайлович, — сказал смущенно Игнатьев.

— Отлично! — воскликнул Лодыгин, искренне радуясь негаданной встрече. — Но только, батенька мой, конспирация ваша сразу провалилась. Как вы будете работать дальше, «Григорий Иванович», то бишь Александр Михайлович. Впрочем, все это неважно, ведь я вас не выдам, — продолжал учитель с деланной серьезностью, — приступим-ка лучше к делу. Вы, говорят, химик или во всяком случае биолог, интересующийся химией.

— Поскольку биология без химии немыслима.

— Революция тоже немыслима без наук, неправда ли? Словом, мы хотим, чтобы вы научились печатать на гектографе. А как это делается, вам расскажет и покажет наш товарищ. Помните, для меня вы можете оставаться Игнатьевым, а для него вы «Григорий Иванович».

— Что от меня конкретно требуется? — спросил Игнатьев.

— Вы должны наладить печатание листовок у себя за городом. Говорят, будто там удобно и безопасно.

— Да, это верно.

У Игнатьева сердце застучало при мысли, что отныне он будет печатать те самые листовки, которые прежде хватал с жадностью у других. Лодыгин вручил Игнатьеву тексты двух листовок партии, призывающих забастовщиков к стойкости, и сказал:

— Их нужно отпечатать по нескольку сот экземпляров. А теперь о другом деле, «Григорий Иванович», — видите, привыкаю к новому имени, — на котором мы сегодня и кончим наш разговор. Вы должны принимать участие также и в распространении листовок среди рабочих и солдат.

Игнатьев выслушал подробности второго поручения и дал согласие. Лодыгин назвал пароль и адрес дома, куда «Григорию Ивановичу» следовало явиться тотчас же.

Там Александра встретил молчаливый человек со смуглым упрямым лицом. Он достал из сундука маленькую плоскую металлическую коробку и стал обучать Игнатьева нехитрым правилам печатания на гектографе. Освоившись в течение нескольких часов с новой профессией, Игнатьев уже без затруднений сделал пробные оттиски. Но не это было главное. Значительно труднее было собственноручно изготовить массу для гектографа. Инструктор рассказал и об этом, предлагая Игнатьеву обойтись без записей.

„Григорий Иванович“

Партийная работа захватила Игнатьева в разгар опытов по естествознанию. Второй год трудился он над переселением лучших пород рыб из соседних озер в озеро Ахиярви; устанавливал садки, следил за сохранностью икры и мальков, преследуя хищных рыб. Другой интересной работой было облагораживание почвы небольшого болотистого участка. Он рыл канавы, выбирал камни, прокладывал стоки гнилых вод, осушал землю, чтобы удобрить ее и вырастить на ней пшеницу. Он искал новый вид удобрения и нашел его на городских бойнях. Там сжигали отбросы животных. Росли горы пепла. Александр исследовал в лаборатории отца пепел и нашел, что он содержит немало фосфорной кислоты. Это было прекрасное удобрение. Молодому исследователю в сущности не нужны были ни земля, ни пшеница. Трудился он ради победы идеи о переселении Ведь если пшеница созреет на бывшем болоте сурового северного района, то сколько еще Россия сможет отвоевать земель под посевы и сколько можно будет переселить безземельных крестьян в новые края?

Став «Григорием Ивановичем», в память о Московском столяре, который так радушно отнесся к нему во время первой поездки в Белый Колодезь, Игнатьев бросил ботанические опыты, занявшись целиком подпольной работой. Листовки печатал на башенке-балконе, где под предлогом подготовки к занятиям в университете он запирался, не пуская к себе никого. Там он сделал нишу, вынув из стены две дощечки. По окончании печатания прокламаций Александр искусно вставлял до-щечки на место так, что никто не мог заподозрить о спрятанном в стене гектографе.

Готовые листовки забирали с собой «бедные студенты:». Они прятали их под одеждой по нескольку десятков экземпляров, уезжали в Петербург и разбредались по «своим» заводам. Игнатьев тоже возил листовки в город. Через Лодыгина он связался с одним рабочим Путиловского завода. Несколько раз ему самому удалось побывать на заводе. Называя себя студентом машиностроительного факультета, Игнатьев жадно смотрел, как работают большие станки. Из-за чрезмерного любопытства в первое свое посещение он чуть не наскочил на неприятность. Молодой рабочий обрабатывал на токарном станке толстый стальной вал. Его резец легко снимал широкую стружку. Игнатьев был поражен податливостью стали, а с другой стороны, — стойкостью той же стали — резца. Но вот токарь перевел приводной ремень на холостой ход, снял резец и начал затачивать его на бешено вращающемся наждачном круге. Визжал точильный станок, летели снопы искр, вызывая множество вопросов: как часто приходится натачивать инструменты? Насколько быстро можно резать сталь? А железо? А медь? Тем временем к наждачному кругу подходили другие рабочие с затупившимися резцами, сверлами, зубилами. Игнатьев подошел к первому токарю, который уже устанавливал в супорте заостренный резец, и задал один-два вопроса. Токарь ответил и в свою очередь спросил у Игнатьева:

— Интересно вам? Глядеть со стороны-то, конечно, как в цирке, занятно, господин студент. А как повытягивагот жилы с утра до ночи, тогда и глядеть расхочется... А в кузнице были? Нет? То-то, там куда занятней, чертям и тем, поди, тошно станет.

Игнатьев слушал рабочего, а сам, не отрываясь, смотрел на него. Его заинтересовало одно обстоятельство: на висках токаря от рождения или в результате болезни совершенно отсутствовала растительность, в то время как голова была покрыта шапкой густых светлых волос. Токарь поймал на себе пытливый взгляд студента, недовольно нахмурился. Игнатьев простодушно улыбнулся и, чтобы сгладить неприятное впечатление и сделать шаг к сближению, спросил его имя и отчество.

— А зачем это вам, идите лучше своей дорогой, господин студент, — ответил токарь, сверкнув недоброжелательно глазами.

— Я ведь не сделал вам ничего дурного, неправда ли? — спокойно спросил Игнатьев.

— Дурного не сделали, и добра вашего мне не нужно. Идите своей дорогой! — повторил необщительный токарь.

И студенту пришлось уйти ни с чем. Он досадовал на себя и не понимал, почему токарь проявил к нему такую враждебность. Узнав, где размещается кузница, он направился туда. Оглушительным грохотом встретил его жаркий цех. Огромные паровые молоты с невероятной силой били по раскаленным слиткам стали, расплющивая их и сотрясая землю тысячепудовыми ударами. Яркие огненные брызги разлетались во все стороны, очерчивая мгновенными отсветами суровые взмокшие лица бородатых «вулканов». Черные, жилистые, сосредоточенно-сумрачные кузнецы время от времени переворачивали клещами считок, выкрикивая иногда что-то односложное и им только одним понятное.

Бушевали горны и печи, в воздухе вздрагивало марево сизоватой дымки из пыли и какой-то смеси, в горле щипало от кислых угарных газов. Сумрачное зрелище, казавшееся вначале беспорядочным и хаотичным, под конец приобрело в глазах Игнатьева хорошо осмысленную трудовую организованность. В горячем дыхании и страшных ударах железных чудовищ, в голосах и движениях кузнецов была четкая взаимная связь, безукоризненный ритм, перерастающий в музыку грозной силы.

Игнатьев любил силу во всем: в природе, в машинах, в людях. С помощью Лодыгина, Виктора, марксистского кружка студентов, наконец, личных наблюдений он научился видеть в рабочих большую, решающую судьбы истории, общественную силу. И ему было радостно сознавать, что и он, печатая листовки, помогает внести политическую сознательность в процесс организации и сплочения рабочих. А кузнецы, не подозревая об этом, неприязненно косились на него, одетого в новый студенческий мундир.

В начале своей новой жизни подпольщика Игнатьев испытывал среди рабочих чувство неловкости. Они были другие люди, отличные от него, простые и бедные. Они шли к революции, как ему казалось, всей своей душой и сердцем, а он шел к ней, побуждаемый отвлеченными соображениями разума; они постигали истину о необходимости свержения существующего строя своим хребтом и голодным желудком, а он, Игнатьев, постигал ее с помощью книг и умозрительных заключений. И думалось ему, что эта разница между ним и рабочими никогда не сгладится.

Это было заблуждением. Шла русско-японская война. Будни партийной работы сблизили подпольщиков между собой. Особенно крепко подружился Игнатьев с одним путиловским рабочим «Василием Ивановичем» — неутомимым, энергичным и неунывающим. С ним его свел Лодыгин и дал им много работы, связанной с печатанием и распространением листовок. Работа эта захватила «Григория Ивановича» с головой, но иногда он начинал испытывать потребность встретиться с друзьями по гимназии, провести с ними день-другой в невинных развлечениях.

Володя Наумов

У самого берега моря сидят в лодке со спущенным парусом приятели Наумовых Андреев, Щербаков и двое незнакомых Игнатьеву. День стоял теплый, погожий и хотя на небе начинали сгущаться облака и на море появилась легкая рябь, но это их нисколько не смущало.

— Отсюда до фарватера против Петергофа — семь верст. Кто доплывет? — спрашивает хозяин лодки Андреев.

Александр и Володя, не раздумывая, соглашаются, готовые испробовать свои силы. Они уже разделись и ждут команды, стоя в одних трусах. Володя почти на голову выше друга. Это красавец с большими синими глазами, высоким лбом, правильными чертами лица и русой бородкой. На атлетическом теле его отчетливо выделяются крепкие узлы мускулов. Утром Володя одной рукой выжал три с половиной пуда, а у Александра еле хватило силы вытянуть эту тяжесть двумя руками, и то рывком.

По команде Андреева оба бултыхаются в море и, вспенив мутноватую воду, плывут, не спеша, брассом. Рядом тихо скользит лодка, подгоняемая веслами. Ее начинает слегка покачивать.

Вскоре поднимаются большие волны и с нарастающим шумом рвутся к берегу. Плыть становится труднее. Однако пройдено уже четыре версты. Александр чувствует, как руки и ноги постепенно тяжелеют, наливаются свинцом. Он крепится, напрягает всю свою волю. Но силы его иссякают, и в начале пятой версты Игнатьев дает лодке знак приблизиться. Он в изнеможении влезает в нее, признав себя побежденным. Володя же, перевернувшись на спину, смеется, показывая свои ровные белые зубы, потом ловко переворачивается. Разрывая сильной грудью волны, он плывет быстрее, чем прежде, щурясь от брызг и улыбаясь.

— Видели, что он вытворяет? — говорит Щербаков Шуре, налегая на весла. — Оказывается, он пожалел тебя, братец, скромничал. Смотри, как он нажимает, за ним и на лодке не угонишься.

— Да, да, ты подумай, — удивленно качает головой Александр...

Под рукоплескание четырех сопровождающих и побежденного соперника Володя доплывает до фарватера, Здесь он взбирается в лодку и торжественно командует:

— Поднять парус!

Ветер начинает гнать посудину к берегу.

Все наперебой хвалят Наумова. По волнам — семь верст! Друзья не видели Володю несколько лет и не подозревали за ним таких способностей. Он жил где-то в глухом сибирском селе у старшего брата, дружил с политическими ссыльными, писал стихи. Известно было еще, что Володя влюбился в красавицу сельскую учительницу, которая отвергла его любовь и вышла замуж за местного попа, пьяницу. Володя потерял веру в людей, проклял свою судьбу, разразился несколькими стихотворениями и вернулся в Петербург. Здесь он затосковал еще больше, хотел отравиться, но брат его, Николай, во-время подоспел и отнял у него яд, а Игнатьев целую ночь вел с ним душеспасительную беседу. Вот все, что знали о Володе.

Друзья весело переговаривались, не обращая внимания на погоду. Между тем небо и море с каждой минутой все больше мрачнели, напоминая пловцам, что пора торопиться. Ветер туго надувал парус, накренив его вправо и стремительно неся вперед лодку. Вдруг налетела зловещая черная туча, поднялся страшный шквал, и не успели пловцы спустить парус, как лодку перевернуло. Раздались крики. Пловцы забарахтались в море, отчаянно работая руками и стараясь дотянуться до опрокинутой лодки. Володя и Игнатьев помогали тем, у кого нехватало сил добраться до нее. Наконец, всем удалось уцепиться за борта посудины. Начал хлестать дождь.

До берега было еще далеко. Лодку со сломанной мачтой кое-как удалось перевернуть вниз дном, но она была полна воды и почти целиком погрузилась в море. Шесть человек, судорожно держась за лодку, вместе с ней взмывали на гребни волн, проваливались и вновь взмывали, не разжимая одеревяневших пальцев. Лица их были мокры, бледны и искажены ужасом. Володя сказал друзьям:

— Всех нас лодка не удержит. Без меня будет легче ей и вам, товарищи. Держитесь крепко, а я доплыву до берега сам, — и, оставив лодку, исчез за гребнями волн. Через час погибающих спасла случайно проходившая мимо рыбацкая шхуна и. высадила их на берег. Не успев очухаться, друзья кинулись к месту, где уже должен был находиться Володя. Но его там не оказалось. Они взглянули туда, где свинцово-черное небо сливалось с морем, заслоненным еще непроницаемой завесой проливного дождя. Гремел гром, сверкали молнии, вблизи вздымались белогривые лохматые волны.

Друзья переглянулись с тревогой, но никто из них не отважился произнести вслух то роковое слово, которое напрашивалось само собой. Они не чувствовали хлещущего дождя, подавленно озирались по сторонам, вглядывались вновь и вновь в разбушевавшееся море, но ничего и никого, кроме взбаламученной морской пучины, не видели. Встречаясь глазами, каждый знал, о чем думает товарищ.

— Боже мой, да что же это такое! Володя, Володя!.. — застонал кто-то, схватившись за голову.

Волна прибила лодку к берегу. Володя же не появлялся.

— Эх, дьявол! — закричал Щербаков, кусая пальцы. — Мы виноваты, мы... И зачем его отпустили, из-за нас, дураков, он... пропал... Беги за Николаем, — вдруг обернулся он к Андрееву, сам не зная, что может сделать брат Володи, когда было уже очевидно, что Володя погиб, погиб глупо и бесцельно.

— Ужас, а?.. Ужас, какой ужас, какой ужас!.. — повторял пересохшими, дрожащими губами смертельно бледный Игнатьев. Чем больше он вдумывался в суть происшедшего, тем яснее видел перед собой живого Володю, сильного, красивого, разносторонне одаренного. Вдруг страшная догадка поразила Игнатьева: «А не совершил ли он то, что хотел сделать тогда... с ядом? Неужели? Так вот почему он не захотел плыть вместе, отделился от нас!» Однако Игнатьев не собирался говорить о своих предположениях, чтобы уберечь память товарища от ненужных попреков в самоубийстве.

Щербаков снова истерически закричал на Андреева, требуя, чтобы он сбегал за Николаем. Андреев виновато потоптался на месте, потом, сорвавшись, ринулся к дому Наумовых. Но не успел он отбежать и двухсот шагов, как его настигли крики товарищей. Он оглянулся, не понимая, чего еще от него хотят, но, увидев, что все четверо машут ему руками, повернул обратно. Когда Андреев, запыхавшись, добежал до повеселевших друзей, по синевший Володя, дрожа всем телом, уже выходил на берег, отряхиваясь и виновато улыбаясь. Жив! Свое долгое отсутствие он объяснил тем, что видел, как шхуна спасла друзей, успокоился и решил «покататься» на волнах.

Игнатьев обнял его, целуя, обозвал сумасбродным и выругал за злую шутку над товарищами.

Володя и Александр застали в доме Наумовых Анатолия и Николая. Старшему из четырех друзей детства — Николаю, исполнилось 26 лет. Каждый из них шел своей дорогой. Николай был землемером, Белоцерковец учился в институте инженеров путей сообщения, Игнатьев сначала поступил в Военно-медицинскую академию, но профессия врача оказалась ему не по душе. Он не выносил вида крови, поэтому через год оставил медицину, поступив на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. За три года Игнатьев прошел всего три семестра, а затем вовсе прекратил учебу, отдавшись работе в подполье. Володю же потянуло к стихотворству.

Володя побывал в Могилевской губернии, где наблюдал страшный голод среди крестьян и написал о нем ряд стихотворений. Игнатьев и Белоцерковец с разрешения автора, уютно устроившись в креслах, принялись читать его стихи.

В сибирских стихотворениях Володя обращался к товарищам по революционному кружку, призывая их «сразить тунеядцев», «низвергнуть тирана — палача отчизны любимой».

Вдруг Володя прервал Игнатьева, показывая в окно и говоря:

— Смотрите, смотрите, узнаете?

Небо и парк чисто омыты дождем. Мимо дома шел на прогулку желтолицый щуплый офицер с высокой поджарой дамой. Покручивая усы, он задирал ноздреватый нос и принюхивался, словно чуял запах вкусного.

— Царь?

— Он самый. Легок на помине, — ответил Володя.

— И он прогуливается без охраны?

— Иногда. Впрочем у дверей телеграфа всегда стоят его конвойцы. А в парк можно проникнуть только через забор, что мы с вами и делали иногда. Помните фазанов?

Царь скрылся в парке. Игнатьев и Белоцерковец снова принялись за чтение стихов. И чем больше они читали, тем больше недоумевали. Володя говорил уже не своим голосом. Стихи его были полны тоски, уныния. Он явно, подчиняясь духу времени, перепевал модных модернистов.

Вечером Игнатьев и Белоцерковец уехали в город.

— Что ты думаешь о Володе, Толя? — спросил в поезде Игнатьев.

— Я не совсем разобрался в нем. Он какой-то странный, неуравновешенный, противоречивый.

— Верно, — отозвался Игнатьев. — Я много думал о нем и прежде. А теперь, кажется, разобрался. Ты заметил, сколько у него чувства в стихотворениях? На десять иных поэтов хватит. Правда техника слаба. И кипучие страсти, и слезы, и ярость и бессилие — всего хватает сверх меры. Эта учительница Наташа, что вышла замуж за попа, совсем выбила его из колеи. Не понимаю я женщин: взять и отвернуться от такого красавца и выйти замуж за пьяницу-попа. Уму непостижимо! За-агадочные же бывают женщины! А Володя — человек абсолютных крайностей. Ну как, скажи на милость, поставишь рядом его сегодняшнюю фантастическую отвагу в бушующем море и его сентиментальную лирику? Говоря словами. Пушкина, в Володе уживаются могучий конь и трепетная лань. И эта раздвоенность в наш век резких политических размежеваний, боюсь, не приведет к добру.

Кровь на снегу

Игнатьев не случайно заговорил о политической активизации общественных сил страны. Двадцатый век, в отличие от только что минувшего XIX века, ознаменовался мощным и организованным забастовочным движением пролетариата, боевыми выступлениями против самодержавия.

Путиловские рабочие, в частности «Василий Иванович», с которыми Игнатьев встречался конспиративно, каждый день приносили новые вести о произволе администрации, о жизни рабочих, ставшей для них нестерпимой, о столкновениях с мастерами, с дирекцией. Однажды «Василий Иванович» сообщил, что поп Гапон вербует рабочих в свою организацию, устраивает для них лекции с волшебными фонарями, проводит читку книг, организует вечеринки; все это делается, конечно, с дозволения властей. И есть еще немало людей, которые идут на эту приманку и к тому же тянут за собой других.

— Что же мы конкретно должны делать? — спросил Игнатьев, выслушав рассказ «Василия Ивановича».

— А вот что, — ответил тот, доставая из кармана небольшую, сложенную вчетверо бумажку.—Это прокламация Петербургского комитета партии. Ее печатают кое-где, но и нам велено размножить, да побольше.

...В комнате, где когда-то проходили занятия «электрического кружка», кипит работа. На столе, на котором раньше находилось динамо, теперь лежит гектограф. Вокруг стопочками разложены пробные оттиски, тут же положен ролик для накатки бумаги, стоит склянка с гектографической краской.

— Теперь как будто хорошо, Толя, — сказал Игнатьев. Белоцерковец взял из его запачканных рук бумагу и прочел неудавшееся в пробных оттисках место: «...Свобода покупается кровью, свобода завоевывается с оружием в руках, в жестоких боях. Не просить царя, и даже не требовать от него, не унижаться перед нашим заклятым врагом, а сбросить его с престола и выгнать вместе с ним всю самодержавную шайку — только таким путем можно завоевать свободу». — Пожалуй, можно печатать, — соглашается он.

Всю длинную январскую ночь друзья перепечатывали прокламацию Петербургского комитета большевиков. Утром пришел «Василий Иванович», снял шубу и гимнастерку, обложился листовками и отправился распространять их. Белоцерковец отнес гектограф на чердак, сжег в печке пробные оттиски, а Игнатьев, умывшись и приведя себя в порядок, ушел домой.

Рано утром девятого января Наумовы зашли к Игнатьеву, внеся в дом крепкий морозный воздух.

— Мы беседовали с гвардейцами, — радостно сообщил Володя, — и они обещали, если их вынудят, — стрелять выше голов людей.

— В первый раз, а во второй раз — ниже? Эх, Володя, и ты царским гвардейцам поверил? — заметил Игнатьев скептически.

— Пойдем с нами в Александровский сад и ты увидишь, что гвардейцы не станут стрелять в народ.

— Я должен быть в другом месте, — сказал Игнатьев.

В числе многих других большевиков Александру было поручено сопровождать шествие рабочих и уговорить их не ходить с петицией к царю.

У Певческого моста дорогу к Зимнему дворцу загородил конный отряд кавалергардов. С обнаженными палашами в руках охраняли они проезд на Дворцовую площадь. Народ шумел, требуя пропустить его к царю.

— Не пустят вас к нему, наивные вы люди, — обратился Игнатьев к близ стоящим. — У Нарвских ворот на такую просьбу рабочим уже ответили пулями в грудь.

— А ты видел? — спросил кто-то.

— Да, я живу в Нарвском районе, я видел, товарищи, как шли там раненые, истекающие кровью люди. Не просите, а деритесь за свои права!—убеждал он идущих. Звуки рожка, беспорядочные выстрелы, затем залпы послышались со стороны Дворцовой площади.

— Вот они, слышите, и здесь царь встречает вас пулями!.. — слова Игнатьева потонули в гуле голосов.

Высокие кавалергардские кони двинулись на людей. Толпа дрогнула, под ногами тысяч людей заскрипел утоптанный снег. Офицер наехал на Игнатьева, едва не сбив его с ног. Игнатьев ухватился за узду лошади:

— Вы человек или зверь? Зачем топчете людей, зачем солдаты расстреливают народ?!—закричал он, потеряв самообладание.

В ответ усатый офицер размахнулся саблей и ударил его плашмя по плечу. Конь отпрянул вбок, но Игнатьев не выпустил узды из рук. Офицер на секунду застыл, расширив глаза, а потом с искаженным бешенством лицом размахнулся сильней прежнего. Превозмогая боль, Игнатьев с ненавистью взглянул на него снизу вверх. Над головой рассвирепевшего офицера, на фоне сгущающейся синевы неба он увидел, как полоска стали мгновенно сузилась, повернувшись острием вниз, и свистнула, разрезая воздух. Игнатьев увернулся от смертельного удара, услышав, как скользнула сабля по его плечу.

Волна людей отхлынула от моста, вынося с собой и Игнатьева. Теперь уже невозможно было остановиться. Его нес бурный человеческий поток. Рядом громко кричал мужчина. Рука его была рассечена кавалергардским палашом. У выхода на Невский проспект схлестнулись новые потоки преследуемых безоружных людей. Все перемешалось. Началась схватка с полицией. Налетели озверевшие драгуны, рубя людей направо и налево. На тротуар замертво повалился человек, раненный в грудь. Вдруг Игнатьев почувствовал режущую боль. Что-то липкое и теплое мешало ему двигать плечом. Он схватился правой рукой за болевшее место и только тогда понял, что ранен. Боль с каждой секундой становилась острее. Он пробился к стене дома, продолжая прижимать рукой плечо и морщась.

— Вы ранены, товарищ? — спросила молодая женщина и увлекла его в глубину двора.

Там, на первом этаже, кто-то из жильцов, очевидно, врач, организовал пункт скорой помощи, перевязывал раны пострадавшим. Игнатьеву тоже сделали перевязку, Рана оказалась неглубокой. Разрезав толстый слой одежды, сабля офицера концом задела кожу, порезав слегка мышцу плеча.

В боевой группе

Заседание маленькой группы подпольщиков было коротким, немногословным. Руководил им член Петербургского комитета РСДРП. Происходила новая расстановка сил и распределение работ. Рана Игнатьева зажила быстро, силы его восстановились, и он больше, чем прежде, был полон желания действовать. Этот прилив новых сил ощущали после девятого января тысячи и тысячи людей. Возмущением и гневом кипели их сердца, и нужно было умело направить поднимающуюся силу на верный путь, на главную цель — на вооруженное восстание против палаческого режима. Игнатьеву поручили печатание листовок и организацию доставки в Петербург через финляндскую границу заграничных ленинских изданий. Выполнять первое поручение ему попрежнему помогал Белоцерковец. Игнатьев уверял друга, что помимо этих дел, у него много другой работы и что он едва справляется с нею. Но каково же было удивление Белоцерковца, когда он узнал, что Александр, поглощенный большой партийной работой, продолжал с неменьшей страстью заниматься и ботаникой.

Зимой он много трудился в лаборатории отца, производя множество химических анализов золы от сжигаемых отбросов городской скотобойни. Еще раз убедившись, что зола — прекраснейшее удобрение, он решил проверить ее на разных растениях. Весной Игнатьев разбил на мелкие квадратные площадки участок земли в Ахиярви, посеял на них злаки и огородные культуры. Пришло лето. «Ботаник» приглашал крестьян-финнов из окрестных сел и показывал им тучные всходы на своем опытном «поле». Те завистливо оглядывали участок, качали головами. Сравнивая свои жиденькие посевы, росшие на бесплодной супесчаной земле, с игнатьевскими, они восклицали:

— Ах, какой божий дар, какие чудеса! Не продадите ли, ваше превосходительство, немного удобрения?

— Отчего же не продать? Сколько угодно, — отвечал «ботаник». И действительно, залежи золы, скопившиеся за много лет на петербургской свалке, были неисчерпаемы.

Приехал Белоцерковец. Увидев как-то приближающиеся две подводы, груженные золой, не вытерпел и с возмущением сказал:

— Нашел же ты, Шура, время для своей ботаники. — Это не ботаника, Толя.

— А что же? Неужели ты решил извлекать из пепла деньги?

— Извлекаю, но нечто другое, не менее ценное. Хочешь знать, что именно извлекаю из пепла? — спросил Игнатьев, хитро прищурив глаз. Раньше он не посвятил Белоцерковца в свой замысел, руководствуясь пословицей «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!» Теперь он провел не первый, а шестой благополучный опыт и мог открыть другу свою тайну. Подводы с высокими дощатыми бортами остановились возле сеновала. Осмотревшись вокруг и никого не заметив, возница — слуга Игнатьевых Микко — выдернул борты. Зола разом ссыпалась, обнажив небольшой ящик. Так же поступил Микко и со второй подводой. Белоцерковец недоумевающе поднял светлые брови, потом догадливо улыбнулся, одобрительно кивая головой.

Это была литература. После раскола на втором съезде партии разногласия между большевиками и меньшевиками неуклонно усугублялись. Меньшевики, считавшие, что вождем революции должна быть либеральная буржуазия, а не пролетариат, уделяли рабочему классу второстепенное место и не изменили своей точки зрения даже после 9-го января и мощного стачечного движения... К третьему съезду меньшевики откололись от партии, созвав самостоятельную конференцию в Женеве. Острая борьба между большевиками и меньшевиками, а также необходимость организации революционных сил масс к свержению самодержавия, находили свое выражение и в возросшем выпуске политической литературы в России и за ее пределами. Ящики с большевистской литературой доставлялись из-за границы в адрес определенных лиц, проживающих на станциях: Уси-Кирка. Райвола, Териоки. Транспортировать ящики в Петербург было опасно, так как на русской таможенной границе у Белоострова стража тщательно проверяла грузы. Надо было поэтому вызволить ящики с литературой в Ахиярви, а потом по книжке, по две — переправлять в Петербург.

Узнав, на какую станцию прибыла заграничная посылка, Игнатьев отправлял туда из Петербурга очередную порцию золы. Дело свое он поставил на широкую коммерческую основу, разрекламировав его среди финских крестьян. Не догадываясь об истинной сути этой «коммерции», финны прозвали Игнатьева «Королем золы». Ящики с литературой клали в подводу, засыпали удобрением и везли в Ахиярви. Уныло двигались подводы мимо полицейских и шпиков, шнырявших на станциях. Им в голову не приходило запускать руки в темно-серую кучу золы и искать «недозволенное». Продавалась зола на территории имения по такой цене, что выручка едва покрывала транспортные расходы. Баснословная дешевизна резко подняла спрос на удобрение. Зола бралась нарасхват.

Третий съезд РСДРП в своей резолюции предложил всем партийным организациям «принять самые энергичные меры к вооружению пролетариата». Задача эта стала еще неотложней в связи с начавшейся в октябре 1905 года всероссийской политической стачкой.

...Явившись в Боевой комитет большевиков, Игнатьев предложил создать в Ахиярви базисный склад для прибывающего из-за границы оружия. Он рассказал о своем опыте транспортировки литературы, что могло быть использовано и для перевозки оружия. Предложение это приняли и направили Игнатьева к «Герману Федоровичу» — одному из организаторов оружейного «арсенала» при Боевой технической группе. Ему сказали, что с «Германом Федоровичем» работать одно удовольствие, ибо это человек смелый, находчивый, с выдержкой.

У дверей квартиры-явки Игнатьев назвал пароль. Его встретил мужчина с аккуратно расчесанной небольшой бородкой. Он провел «гостя» в одну из комнат, широким жестом указал на кресло, приглашая сесть.

— Вы «Герман Федорович?» — спросил Игнатьев.

— Вы «Григорий Иванович?» — не отвечая, спросил незнакомец. Игнатьев утвердительно кивнул.

— Ну, а я «Герман Федорович», усмехаясь ответил тот, протягивая Игнатьеву руку.

Не скрывая своего недоверия, Игнатьев вяло пожал «го холеную руку. Бывало, придя на явку, подпольщик натыкался на полицию или на переодетых агентов. А этот... не провокатор ли? Больно уж аристократичен он на вид. Уж очень мало общего у него с тем решительным, суровым человеком, каким охарактеризовали в Боевом комитете «Германа Федоровича». Увидя по выражению лица пришедшего явно сквозящее сомнение, «Герман Федорович» спросил:

— Вы мне назвали пароль, и я ответил вам на него. Отчего же вы, в таком случае лишены уверенности?

— Разве это заметно?.. — И еще как!

— Знаете, я иным представлял вас, — признался Игнатьев.

Вялость и робость «Григория Ивановича» в свою очередь вызвали сомнение у «Германа Федоровича». Нужен ли ему такой человек?

— Прежде чем приступить к делу, я хочу предупредить вас об опасностях, подстерегающих нас на каждом шагу, — начал «Герман Федорович», не сводя испытующих глаз с Игнатьева. — Задача Боевой группы ЦК. большевиков — это добывать и добывать оружие для рабочих дружин. Работа у нас крайне опасная и, сами понимаете, к чему приведет провал.

— Меня могут повесить?

— Разумеется.

Игнатьев склонил голову и сказал тихо, смущенно.

— Я хочу подумать... Я готов умереть на баррикадах, но быть повешенным...

— Подумайте, — ответил «Герман Федорович» таким тоном, будто ничего другого, кроме повешения, не мог ему предложить.

Игнатьев вышел, не зная куда ему пойти. Что он мог сказать в Петербургском комитете, вернувшись ни с чем? Нет, нет, он не может явиться туда и сказать, что он струсил. Опозориться в такой момент — никогда! Походив немного и успокоившись, он вернулся обратно на явку.

— Я готов на все, что от меня потребует партия, и не побоюсь никаких опасностей!— виновато сказал он, глядя прямо в глаза «Герману Федоровичу».

Через некоторое время они стали близкими друзьями и открыли один другому свое настоящее имя:

— Николай Евгеньевич Буренин, — назвал себя «Герман Федорович».

Дары моря

«Король золы», подобно своему слуге Микко, нередко облачался в простое рабочее одеяние. Если хозяин обретал таким образом внешнее сходство со слугой, то слуга обретал внутреннее сходство с хозяином, который терпеливо просвещал Микко, готовя из него убежденного сторонника революции. Сходство между ними сказывалось еще и в том, что хозяин свободно говорил по-фински, а слуга — по-русски. Несмотря на мягкость обращения и. дружеское расположение Игнатьева, Микко не зазнавался, оставаясь исполнительным и преданным слугой.

Микко усердно помогал Игнатьеву совершать нелегальные перевозки, но главными помощниками его в этом: опасном деле были трое рабочих Сестрорецкого завода: хмурый, но проворный в делах Николай Александрович Емельянов, Александр Ильич Матвеев и Тимофей Ильич Поваляев.

Через этих трех новых друзей Игнатьев завязал связи, со многими рабочими Сестрорецкого завода и путейцами: машинистом Дубовым, кочегаром Шоналковым, проводником Усатенко и многими другими.

Связи с рабочими укреплялись и расширялись с каждым днем, и «Григорий Иванович» не испытывал больше чувства неловкости, которое было у него прежде при встречах с рабочими. Ввиду изменения характера и места конспиративной работы — Ахиярви, Сестрорецк, «Григорий Иванович» потерял связи с Лодыгиным, со студентом Виктором, «Василием Ивановичем» и другими рабочими: Путиловского завода.

В Боевой группе очень ценили «Григория Ивановича» за его умение привлекать к делу рядовых рабочих и с их помощью поставить перевозку оружия на широкую ногу. Игнатьев же уверял, что главная заслуга в этом рискованном предприятии принадлежит Емельянову, Матвееву и Поваляеву, которые вербуют ему новых людей, уже проверенных ими. Да, это были хорошие, надежные помощники. Игнатьев покупал для них старые сети, и они, под видом рыбаков, везли оружие морем в Сестрорецк, откуда его забирали рабочие Питера. Утлая, нагруженная оружием лодка исчезала во мраке ночи, или, если плавали днем, скрывалась в тумане, выбирая удобное время, чудом не тонула при ветрах и никто бы не отважился преследовать этих отчаянных смельчаков.

...Уже конец ноября, а санный путь все еще не установился. С Ладоги дует холодный промозглый ветер. Золу везут в подводах, а сами все пятеро, чтобы не окоченеть, шагают по извилистой дороге Териоки — Ахиярви. Переднюю подводу тянет гнедая «Лиза». Молодая, выносливая, она отлично знает дорогу к дому и идет без понукания.

Шагая рядом с Игнатьевым, Емельянов рассказал ему о последнем приключении на море:

— Поплыли мы третьего дня с сетями, чин-чином, как заправские рыбаки. Ночь... Лодка полна оружия. Прожектор с берега пошуровал темноту над морем и зацепил нас. Мы тут же кинули сети. Они, ясное дело, увидели — рыбку ловим, отстали. Поплыли дальше, начал сгущаться туман, мы и заплутали. Было уже за полночь, когда мы напоролись на номерной островок. «Стой, кто плывет» — заорал постовой. Ну, думаю, каюк нам. Тимофей Ильич ответил часовому крепким русским словцом: «Не видишь, что ль, такой-сякой — кто плывет?» Часовой будто понял и обиделся: «Так бы и сказали, а то, может, контрабандисты». Словом сказать, миновали таким манером беду и доставили оружие в Сестрорецк.

Рассказ Емельянова понравился Игнатьеву. Он попросил его рассказать еще что-нибудь.

— Один судейский присяжный снял дачку у финна, — начал вместо него Матвеев, — изба была неказистая, да виды окрест были хороши, а присяжный уважал природу. «Приготовь дачку, — сказал он финну, — в субботу вечерком приедем с супругой». Мужик подремонтировал горницу, оклеил стены свежей бумагой и стал ждать. Супруги явились в субботу вечерком и легли в потемках спать. Утром присяжный проснулся, глянул на стену и глаза у него полезли на лоб. Перекрестился со страху, вскочил, кинулся в одних подштанниках во двор к хозяину и орет: «Мерзавец, крамольник, бунтовщик! Я тебя заживо сгною в карцере! Чем ты, дьяволово отродье, стены оклеил?» Финн опешил и, запинаясь, говорит: «Бумагой оклеил, ваше степенство, бумагой... для приятности.» «Какая же это приятность? Все стены в революционных прокламациях! Провокатор, душегуб!» Тут финн стал белее бумаги, упал на колени и взмолился: «Пощадите, добрый господин, я олух неграмотный, в поле тюки с бумагой подобрал, думал в хозяйстве пригодится». А это были мои тюки, — заключил Матвеев. — Зимой, спасаясь от погони, я зарыл тюки с литературой в снег, а сам удрал на санях. Позже вернулся, поискал их — нету литературы.

Так, в разговорах, они коротали время и путь.

В подводах привозили ящики с винтовками, револьверами и патронами. Разгружать золу надо было возле общей кучи у сеновала, а ящики спрятать в сарае, чтобы с приходом ночи отнести их в землянку, устроенную и лесу. Тяжелые ящики выгружать нужно очень быстро. А рук мало, да еще кто-нибудь должен покараулить за воротами. Дело осложнялось еще и тем, что из города нагрянул магистр ветеринарных наук. И зачем он приехал в такое время?

Михаил Александрович подошел к возницам, степенно поздоровался с каждым за руку, поговорил о том, о сем. Видя, что они долго не разгружают подводы и не распрягают усталых коней, он выразил недоумение. Почему мешкают? Александр замялся, пробурчал в ответ что-то невнятное. И отец лукаво подмигнул ему, сказав:

— Хочешь, Шура, я покараулю, а вы все быстренько разгружайте, — и улыбнулся. — Если я подниму фуражку — значит тревога, — сказал и пошел за ворота.

Все переглянулись, а Микко даже слегка испугался. Знал же хозяин о его проделках и не увольнял!

— Хитрый у меня старик, оказывается все знает, — заметил Александр, покачав головой. — Ну, хорошо, давайте сгрузим.

Для Михаила Александровича дела сына давно уже не были тайной. Сын добывал опасными путями оружие, патроны, динамит, и все это отец знал. Года два назад он серьезно заволновался, когда, набирая букет сирени, застиг «бедных» студентов за чтением запретной книги. А сейчас... не книга — динамит был в руках Шуры, но отец не упрекал, не отговаривал его от опасного занятия. Многое изменилось с тех пор в людях. Изменился и Михаил Александрович. Поглощенный научной работой в лаборатории и в созданном им музее мясоведения и патологии, Михаил Александрович не был глух к голосам общественного возмущения. Он понимал, что сын его, видевший кровь девятого января и проливший ее сам, должен был заниматься именно тем, чем занимался в эту минуту.

Вскоре Александр исчез из дому. Прошло много дней, а о нем не было ни слуху, ни духу. Михаил Александрович сначала крепился, а потом не выдержал, забеспокоился всерьез. Он осторожно навел справки в городе и, не добившись ничего, решил снова поехать в Ахиярви, чтобы с помощью Микко узнать что нибудь о сыне. Ведь этот плут Микко возит с ним оружие, значит, должен же он знать, куда запропастился Александр.

Ехал Михаил Александрович в поезде, мучаясь всю дорогу тревожными догадками. Куда он мог деться?

На станции Териоки в вагон неожиданно вошел Александр с двумя сестрорецкими рабочими. Михаил Александрович сидел в другом конце вагона, но глаза его так жадно впивались в каждое новое лицо, что он сразу заметил сына. Однако, все еще не веря себе, он нетерпеливо вскочил, напряг зрение и, убедившись, что это действительно сын, радостно крикнул на весь вагон:

— Шурочка, это ты? А я думал уж не увижу тебя больше!

Спутники «Шурочки» переглянулись, многозначительно заулыбались. Они знали его как «Григория Ивановича» и поняли, что папаша «ляпнул». Александр поднял на них глаза, покраснел, а потом побледнел. Михаил Александрович и сам испугался, сообразив, что в порыве родительских чувств забыл об осторожности. Ведь всюду рыскали шпики. Все присутствующие повернули головы, недоуменно глядя на толстого, кряжистого человека в форме действительного статского советника с орлами на плечах.

— Странный толстячок, не правда ли? — шепнул господин рядом сидящей даме. Дама согласилась с господином.

На станции Райвола Михаилу Александровичу надо было выходить. Он поманил пальцем сына. Александр извинился, сказал, что едет дальше. Куда? Еще раз извинился: он не может сказать. Впрочем, пусть отец не волнуется, он скоро вернется.

В вагоне мог оказаться шпик и увязаться за Игнатьевым и его спутниками. Для предосторожности пришлось отложить поездку к месту их вызова — Перкиярви — на день. Через день они приехали на эту станцию и пошли лесной стежкой в сторону от железной дороги. Широкие лапы сосен тяжело обвисли под толстым слоем снега. Заденешь ненароком, обдаст тебя снегом, «лапа» с хрустом вскинется кверху. Снегу было много, и это радовало Игнатьева, наметившего санные перевозки.

Несколько дней назад Буренин передал ему через знакомого: «Приготовьтесь к получению большого количества». Незадолго перед этим в шхерах Финского залива застрял иностранный пароход «Джон Графтон», груженный оружием. Команда не сумела снять корабль с камней, покинула его и взорвала. Взрыв получился неудачный, в воду погрузилась только часть судна. Много хорошо упакованного оружия и патронов осталось в уцелевшей части парохода, а еще больше было выброшено в море. Финские рыбаки таскали по ночам ящики из трюмов и вылавливали их из моря. Буренин объехал прибрежные районы и скупил у населения оружие и патроны. Теперь он ждал Игнатьева в Перкиярви на одной из конспиративных дач. Когда Игнатьев со спутниками вошел к нему, Буренин встал и встретил ею восторженными словами.

— Вы понимаете, «Григорий Иванович», сколько наловили эти рыбаки даров моря!..

— Мои спутники вам не поверят, что я «Григорий Иванович», — отец «выдал» меня, — перебил Игнатьев и рассказал о случае в вагоне.

— Не страшно... Так вот, у нас винтовки «Росса», «винчестеры», «манлихеры», «маузеры», — такая удача, как в сказке... А вы все подготовили?

— По-моему все, «Герман Федорович», по пять вагонов золы прибыло в Райвола, Уси-Кирка и в Перкиярви.

— Нет, вы подумайте, как мы богатеем, — не унимался Буренин. — То, что мы раздобыли, — капля, всего лишь частичка того, что добывается по всей России. Партия, в случае необходимости, сможет вооружить целые пролетарские полки. Девятое января больше не повторится, ибо на выстрелы теперь народ ответит выстрелами... Саней много подготовили?

Игнатьев доложил, что заарендовано у разных крестьян пятнадцать дровней для перевозки удобрения. Возницами приставлены к ним рабочие Выборгской стороны и Сестрорецка.

— Надежные? — спросил Буренин.

— Можете быть совершенно спокойны.

— Вы, «Григорий Иванович», молодец насчет организации, быстро все сделали... И «Петр» молодец. Он сумел переправить через германскую границу партию — и большую партию — револьверов... Грузиться будем ночью, а на рассвете тронемся в путь.

— Думаю ночью передать десяток винтовок железнодорожникам. Я договорился об этом с проводником Усатенко, — сказал Игнатьев. — Он несколько раз возил оружие в Питер — человек наш.

— Что ж, и это хорошо.

Ночью Игнатьев встретился с худощавым, небольшого роста человеком лет двадцати шести. Это был Усатенко. Он молча взял два «винчестера» в разобранном виде, спрятал под шубой и ушел, обещав прислать остальных. Еще пять железнодорожников явились в эту ночь к «Григорию Ивановичу».

... С трех станций потянулись дровни по шоссейным дорогам. Это была обычная картина, когда «Король золы» рано утром поднимал сани в путь на Ахиярви. А теперь, когда самое время подвозить удобрение, медлить нельзя. Весна-то ведь на носу! Крестьяне хотят еще по снегу вывезти золу в поле, чтобы к весне тающий снег мог бы размягчить удобрение и пропитать им влажную, податливую почву. А разве Игнатьев не понимает этого? Еще как понимает-то!

Он и Буренин ехали из Перкиярви на санях, отстав на версту от дровней, идущих впереди. Погода выдалась безветренная, ясная, с морозцем, слегка пощипывающим за уши. На платформе станции маячил полусонный усатый жандарм. Зябко поеживаясь, он смотрел скучными глазами на едущих и зевал, широко открыв большой редкозубый рот.

Друг каких мало

Проработав вместе несколько месяцев. Буренин и Игнатьев расстались. Случилось это при следующих обстоятельствах.

В Финляндии жил Максим Горький, с которого полиция не спускала глаз. Чтобы обмануть бдительность шпиков и совершить необходимые нелегальные поездки, Алексей Максимович иногда переодевался в костюм охотника или в какую-либо иную «чужую» одежду. Члены. Боевой группы — «Герман Федорович» и «Андрей Андреевич» — поддерживали с Горьким связь, содействуя его конспиративным делам. Однажды в морозный февральский день «Андрей Андреевич» сказал Игнатьеву что Горькому нужна на несколько дней «внушительная» шуба. Игнатьев предложил меховую шубу и шапку отца. На следующий день Горький уже примерял шубу Михаила Александровича. В плечах она оказалась очень хороша, а в длину — никуда не годна. Полы ее едва доходили до колен писателя. Алексей Максимович посмотрел в маленькое зеркало, рассмеялся и вернул шубу Игнатьеву, извинившись за беспокойство. Так состоялось знакомство Горького с Игнатьевым. Они встретились еще дважды, а в марте Алексей Максимович вместе с Бурениным уехал в Америку. По поручению партии Буренин должен был сопутствовать Горькому и помочь ему в организации публичных выступлений, сбор от которых поступит в партийную кассу.

В Боевой группе «Германа Федоровича» заменил «Андрей Андреевич» — Сагредо. Крепко сложенный украинец. с черными густыми волосами и синими глазами, студент-медик Сагредо пользовался большим уважением среди: своих товарищей. Он с полуслова понимал мысль, быстро и верно ориентировался в любой, даже самой сложной, обстановке, умел выбраться из самых затруднительных, положений. Находчивый «Андрей Андреевич» подсказывал своим друзьям многообразные приемы конспирации, особенно женщинам, менее «подозрительным» для шпиков. С наступлением лета Боевая группа несколько изменила способы перевозок оружия, но не ослабила их: темпов.

...Теплый летний день: По платформе станции прогуливается молодая дама с большой красной розой в руках. Паровоз протяжно гудит. Дама хватается за поручни вагона. Видя, как тяжело ей стать на ступеньку, жандармский полковник галантно берет ее за локоть и подсаживает. «Мерси», — говорит она, краснея. Вдыхая крепкий запах недорогих духов, полковник недвусмысленно улыбается ей: «Зачем женщине в положении так обливаться духами»? Мимо поезда мелькают фонари, станционные часы, название станции — «Белоостров».

Точно так же, как дама с розой, ехали в других поездах две другие надушенные молодые дамы. Будь все они вместе, досужий человек, пожалуй, мог бы задуматься, отчего они так подозрительно полны и до тошноты надушены? Но они едут врозь, чтобы не обращать на себя внимание любопытных глаз. Сойдя на Финляндском вокзале с поездов в разное время, они направляются в разные районы города: первая на Васильевский остров,вторая — черненькая, быстроглазая — на Петербургскую сторону, третья — самая маленькая — за Невскую заставу. Но не всегда эти три полные дамы, оказавшиеся на самом деле изящными девушками, избегают друг друга. Они встречаются в разных местах, а по вечерам — изредка на Съезжинской улице в доме быстроглазой. «Даму» с розой зовут «Магда», черненькую — «Ольга», маленькую — «Соня». В прихожей «Магда» и «Соня» тщательно осматривали себя перед зеркалом, затем входили в комнату, где их ждала хозяйка дома. Здесь бывали Игнатьев и Сагредо. Приходил также курчавый шатен и весельчак «Илья», которого Игнатьев устроил на работу в лабораторию отца под настоящим его именем — Иван Иванович Березин. Магистру ветеринарных наук, начавшему микроскопическое исследование свиного мяса, впервые осуществляемого в России, нужен был помощник, и Березин ему понравился.

Гости садились на диван и на стулья, а «Ольга» — за пианино. Черноволосая, смуглолицая, с ровными белоснежно сверкающими зубами, быстроглазая хохотунья, она была подвижна и в работе, и в движениях, и в речи. «Ольга» отлично играла и пела, танцевала, умела рассеять скуку, оживлять общество своим заразительным весельем.

Придя в очередной раз в гости к Ольге Каниной, Игнатьев попросил ее исполнить песню о тысячелетии России — «На самом кургане». Остальные гости поддержали Игнатьева, но Канину не нужно было и просить. Она дня не могла прожить без музыки, а при гостях охотно исполняла все, что просили. Чуть запрокинув голову, Канина запела под собственный аккомпанемент чистым сопрано:

Как и все присутствующие, Игнатьев сидел, забыв обо всем на свете, находясь во власти музыки. Канина исполняла песню с берущим за сердце темпераментом, и Игнатьев следил за ней с каким-то новым, незнакомым ему раньше, чувством заинтересованности. Он несколько раз встречался с ней, но как-то мимолетно, в водовороте дел, и не обращал на нее особого внимания. Затем он заметил в ней что-то своеобразное, оригинальное. Теперь, облокотившись на стол, он глядел на Канину и слушал, изучая черты ее подвижного лица, улавливая каждую нотку ее чистого мелодичного голоса, не упускал ни одно движение ее маленьких гибких рук, свободно и грациозно бегающих по клавишам.

Слушателю не возбраняется глядеть на певицу, сколько душе угодно. Игнатьев пользовался этим скромным правом, как и остальные. Но у «Магды» большие проницательные глаза, в которых замерцал голубой лукавый огонек. Она нагнулась и шепнула что-то «Соне» на ухо. Та улыбнулась, взглянула на Игнатьева и ответила коротко: «Похоже».

Канина снова начала играть и петь. Ее репертуар обширен. Гости слушали ее молча, а когда она заканчивала арию или романс, ее просили петь еще и еще. Минут сорок длился концерт «Ольги», и вдруг она прервала игру:

— Что это я все одна, да одна, — сказала она, повернулась на круглом вращающемся стуле к «зрителям» и, подбоченясь, засмеялась. Повернувшись снова к пианино, она ударила по клавишам:—Давайте все, — и запела. Однако никто не осмелился составить с «Ольгой» партию, и она, докончив песню, закрыла крышку пианино.

Наступила тишина. Девушки начали беседу о чем-то своем, а Сагредо заговорил с Березиным о решениях четвертого съезда партии, вновь усилившего разногласия большевиков с меньшевиками, несмотря на объединительную миссию съезда. Анализируя корни разногласий на съезде, Сагредо говорил о единственно правильной тактике ленинцев, отстаивающих идею гегемонии пролетариата в революции, ругал меньшевиков. Березин сообщал ему об активизации эсеров-террористов. В ответ Сагредо досадливо покачал головой, выразив сомнение в успехе борьбы «героев-одиночек».

— Эти донкихоты, — сказал он, — не хотят понять, что буржуазно-помещичья гидра в России имеет миллион голов, что одиночными выстрелами не убьешь ее, а лишь вызовешь у нее новые приступы слепой, звериной мстительности.

— Верно, это подтверждается множеством фактов, — отозвался Березин и рассказал о свирепостях царских карательных отрядов, действующих в Латвии, на Украине и Кавказе.

Лица собеседников серьезны, нахмурены. Они глубоко переживали поражение революции. О том же думал сейчас и Игнатьев. Он сидел чуть в сторонке, слушал их разговор, но не принимал в нем участия. Он думал о том, о чем говорили Сагредо и Березин, думал о них самих. Полгода назад он не знал их, а теперь они стали самыми близкими ему людьми. И как быстро, просто произошло это сближение! Шесть месяцев пролетели незаметно, но, казалось, они составляли половину всей его жизни. Сколько было за это короткое время впечатлений, тревог и радостей. И все это было совершено и пережито вместе с этими людьми — членами Боевой группы, рядовыми людьми партии, людьми незаурядными, с горячим сердцем, бескорыстными и скромными. Каждый из них каждый день и час подвергался смертельной опасности. Эти «беззаботные» девушки, эта веселая хохотунья Канина обкладывали себя пачками скверно пахнущей взрывчатки и везли ее через живую ограду жандармов таможенных пограничных застав. Страшны были не только жандармы. Девушки могли взлететь на воздух от папиросы пассажира — соседа по вагону. И вот они теперь смеялись и пели, не зная, будут ли завтра на свободе. Никто из боевиков никогда не выставлял своего «я»; верность служения партии требовала скромности, и случись кому-нибудь нарушить ее, — разверзнется пропасть между ним и его сподвижниками. Таковы были новые друзья Игнатьева.

В последнее время Александр пытался разобраться в своих чувствах к новым и старым друзьям, особенно к старым. При встречах с ними он тушевался, не зная, как ему вести себя, отдалялся от них все больше и больше. Оба Наумовы чувствовали это, обижались, укоряли его за длительные отлучки. Игнатьев оправдывался не всегда искренне, все явственнее ощущая, что пути их расходятся. Николай Наумов стоял совершенно в стороне от политической борьбы. Он стал землемером, добровольно отказавшись от участия в подготовке к революции. Владимир Наумов писал стихи, клокочущие проклятиями самодержавию, выражал свои симпатии к партии социал-демократов, был порывист в своих страстях и взглядах, опрометчив в поступках. С Белоцерковцем Игнатьев поддерживал более близкие отношения, но Анатолий тоже отстранился от дел, которые прежде они совершали вместе. Окончив институт инженеров транспорта, Белоцерковец поступил на должность начальника электросигнализации Царскосельской железной дороги. Связи с ним ослабли.

Все же временами Игнатьева сильно влекло к друзьям юности, и в такие минуты он испытывал разнородные чувства, сознавая при этом силу и превосходство того из них, которое было скреплено узами активной подпольной борьбы с врагами.

Вдруг он услышал голос Ольги:

— Что это вы, Александр Михайлович, сели букой в углу? Подвигайтесь и решите наш спор с «Магдой»: от чего бывает северное сияние? — и, хохоча, потянула его за руки.

Игнатьев вскинул голову, улыбнулся. Погрузившись в раздумье, он не слышал, о чем говорили девушки. По существу он еще мало знал Канину и не привык к мысли, что она тоже накрепко связана с ним общим делом, что она тоже настоящий его друг, верный товарищ по опасной деятельности. При этой мысли ему вдруг захотелось хоть немного задержать в своих руках ее теплые смуглые руки и взглянуть ей прямо в глаза, улыбаясь в ответ ее звонкому смеху.

По другому пути

Володя попросил Александра приехать в Петергоф «по чрезвычайно важному делу». Просьбу эту передал Николай, добавив еще, что, по словам Володи, встреча может состояться только в Петергофе. О цели встречи Николай не знал ничего. Заинтригованный Игнатьев немедленно отправился в Петергоф.

Володя, встретив друга, повел его в свою комнату и, дав ему немного отдохнуть, начал разговор с маленького предисловия. Он попросил, чтобы Александр дал ему слово помочь в одном деле, в котором, правда, есть большой риск. Александр сказал, что он с риском не посчитается, если дело стоящее, и спросил Володю:

— Это просьба лично ко мне?

— Да, Шура, это моя просьба лично к тебе, — подтвердил Володя.

— Тогда я к твоим услугам.

Наумов по-мальчишески волновался. Став перед Игнатьевым и слегка раскачиваясь на ногах, он собрал в руку свою русую бородку, опираясь локтем на ладонь другой руки, и сказал тихо, с расстановкой:

— Я подготовил план похищения царя, чтобы устроить над ним народный суд. За «Кровавое воскресенье», за нынешние изуверства карательных отрядов он должен держать ответ!

От неожиданности Александр привскочил. Он вспомнил, как вечером девятого января пришел к нему Володя и рассказал о виденных им ужасах, метался по комнате, сверкая глазами, хватался за волосы, грозил убийцам, потрясая могучими кулаками. Потом он заперся у себя и недели три изливал в стихах свою душу, гневно взывающую о возмездии. Затем как будто утихомирился. Теперь же Игнатьеву стало ясно, что покоя у Володи не было. Внутренне Александр был несогласен с выдвинутой поэтом идеей, но любопытства ради попросил его изложить свой план.

Живя постоянно в Петергофе, Володя сблизился со многими конвойцами сводного конногвардейского полка, участвовал с ними в играх, катался на лодке. Более тесную дружбу завязал с теми, кто дежурил возле здания и в самом здании телеграфа. Известная часть конвойцев по-своему возмущалась кровавыми событиями девятого января, считая, что злодеяние это совершено против воли царя. Но нашлись человек пять конвойцев, которые в беседах с Володей обвиняли во всем самого царя. Володя поддерживал это мнение, разжигая их недовольство. Как-то, выбрав пятерых наиболее надежных, он подсказал им мысль о создании кружка для слушания лекций. Те согласились. Связавшись с большевиком Лалаянцем, Наумов попросил дать пропагандиста. Лалаянц поручил руководство кружком конвойцев Михаилу Алексеевичу Сергееву — члену военной организации Петербургского комитета РСДРП. В дни, когда часовым стоял «свой» человек, Сергеев приезжал в Петергоф и его пропускали в зону оцепления по одному кивку Володи. Так начал работать в берлоге зверя большевик Сергеев.

Вскоре работа эта перестала удовлетворять нетерпеливого Володю. Он хотел действия, «а тут — слова, слова...» Не информируя Сергеева о своем новом замысле, он занялся «обработкой» более широкого круга конвойцев. Володя использовал настроения казаков, национальные чувства которых были ущемлены засилием немцев при царском дворце. Отпрыски остзейских баронов назначались на высокие военные должности и особым актом вносились в списки казаков донских и кубанских станиц. Среди казаков-конвойцев шли разговоры о том, что царица-немка производит своих немцев в генералы, адмиралы, губернаторы.

Володя предложил близким к нему конвойцам написать воззвание к казакам, объяснив им, что царь обманут царицей и министрами-немцами, что эти злодеи метят на престол, хотят погубить государя, дабы самим править Россией. Открыть же глаза царю должны те, кто стоит ближе всех к нему, то есть казаки конвоя. Так как царь может им не поверить и остаться в пагубном своем ослеплении, то надо его похитить, спрятать в надежном месте и помочь ему прозреть. Когда он прозреет, поймет, какое злодейство вокруг него замышлялось, казаки вернут его на престол и тогда царь издаст указ о разгоне немцев. Самих же казаков за свое спасение царь щедро вознаградит — кого деньгами, а кого назначит и на большие должности.

Сформировав инициативную группу из активных приверженцев идеи похищения царя, Володя пригласил Игнатьева для участия в этом деле. Рассказав всю историю подготовки плана, Наумов обратился к другу:

— Так вот, Шура, что от тебя требуется. Слушай по порядку. Во время очередной прогулки царя по парку Александрия конвойцы схватят его и понесут к берегу моря. Там его будет ждать под парусом быстроходнейший буер, а в нем — я и трое казаков. Буер пересечет Финский залив в самом узком месте и пристанет к берегу западнее Тюрсево. Ты должен будешь ждать нас там с экипажем. Мы увезем нашего пленника в Ахиярви, где в лесу для него будет подготовлена землянка. Вот и весь план, Шура. Сейчас я свяжу тебя с казаками из инициативной группы для уточнения деталей плана, — почему я и вызвал тебя в Петергоф. Разумеется, ни один из казаков ничего не должен знать о суде, о предстоящей казни Николая второго.

Кончив говорить, Володя сел в кресло против Александра и выжидательно посмотрел на него. План был разработан неглупо и мог быть осуществлен при участии конвойцев, решил Александр, почесав лоб. Он вообразил, какую громовую сенсацию подняло бы на весь мир похищение Николая кровавого. Однако Игнатьева больше интересовало не то, что скажет мировая пресса, а что скажут его новые друзья. Собственно, Сагредо уже высказался по этому поводу: буржуазно-помещичья гидра имеет миллион голов и одиночными выстрелами ее не убьешь... Пауза затянулась, Володя ждал ответа. Александр встал. Теперь он стоял, а Володя сидел. Александр взял со стола костяной нож для разрезания бумаги, осмотрел с двух сторон резьбу на рукоятке, положил его на место и сказал как можно спокойнее:

— Милый Володя, по-моему, ты не выдержал своего условия.

— Какого условия?— не понимая, встрепенулся Наумов.

— Ты сказал, что это просьба лично ко мне, а выходит, что, кроме меня, нужен еще суд, очевидно партийный, действующий именем народа?

— Разумеется, ты договоришься со своими...

— Меня высмеют, — прервал Александр.— Наша партия против подобных авантюр... Да и сам я внутренне убежден в бессмысленности твоей затеи.

— Ты находишь бессмысленным судить палача народа?— вспыхнул Володя.

— Этого я не сказал. Придет время, народ будет судить, и не только его, а сейчас — не время...

— Сейчас время пропаганды, — перебил Володя, — время словоизвержений и тайных сборищ. У вас работают языки, а у карателей самодержавия — пулеметы и пушки. Они рубят, истребляют невинных людей, а вы речи держите, кукиш в кармане показываете убийцам!— выпалил Володя, размахивая руками. Он встал, сунул руки в карманы и, слегка подавшись вперед, глянул сверху на Александра. — Как ты изменился, Шура, не узнаю тебя... Я разочаровался в тебе!

— Ну и горяч же ты, Володя. Ты хочешь, чтобы я отказался от своих убеждений и принял твои, чтобы ты не разочаровался во мне, не так ли? Но ведь это получается моральное насилие. Вот я действительно не узнаю тебя — сторонника свободы убеждений.

— Ты не обижайся, Шура, лучше скажи — не хочешь участвовать в деле?— спросил Володя, в упор глядя на Игнатьева.

— Нет, решительно нет. Больше того, я рад, что отказом предоставить Ахиярви я срываю твой план. А тебя я люблю и хочу, чтобы ты отдал свою могучую энергию и честное сердце более важному делу.

Слова «срываю план» вызвали новую вспышку гнева у Наумова. Он зашагал по комнате, сверкая глазами, ударяя кулаком в левую ладонь и ругая «приверженцев словесных прений». Он страшно обиделся и грозился, что обойдется без Игнатьева. Произошла размолвка, и Александр уехал расстроенный.

Следующим поездом в Петербург выехал и Володя. Он зашел на квартиру к Сергееву. На приглашение Михаила Алексеевича присесть Наумов ответил отказом и вдруг заявил с жаром:

— Я порываю свои отношения с вами, я избрал другой путь и пойду по нему. Прошу больше не являться на кружок.

Михаил Алексеевич опешил.

— Что случилось, Владимир Александрович? Ничего не понимаю, — сказал он, шагнув к нему.

Но Володя уже хлопнул дверью. Через несколько секунд он шагал по улице.

Встреча в лесу

Белые ночи не дают сумеркам опускаться над лесом. Десятый час вечера, а в Териоках еще совсем светло, и дорога видна далеко, до самого края леса. Супруги Четвериковы и Березин пьют чай на балконе дачи. Мирно поет белый самовар, беседа временами прерывается вопросом розовощекой хозяйки дома Варвары Ильинишны: «Где же они»?

— В самом деле, пропали «классовые враги», — замечает Березин шутливо, но не без тревоги.

Все смотрят на дорогу, переглядываются... Наконец, хозяйка радостно восклицает:

— Вот они, едут!

Лица светлеют. На дороге показалась «Лиза», запряженная в простую телегу. В телеге мирно сидят «классовые враги»— Игнатьев и батрак Микко. Они останавливают лошадь возле сарая и выгружают мешки «с овсом». Ночью из них извлекут пуда три литературы и увезут в столицу. Распрягая лошадь, светлоглазый, нескладный Микко объясняет ей, что полезнее сначала поесть овса, а воду пить надо после. Нехорошо с дороги набрасываться на студеную воду из колодца. Березин и Четвериков подходят к Микко с намерением «поэкзаменовать» его.

— Старайтесь, Микко, работайте на революцию, а когда она победит, отнимет у вашего хозяина землю и передаст вам, поскольку вы есть батрак, эксплуатируемый ныне, — говорит Березин.

— Александр Михайлович и так дал мне три десятины, — отвечает Микко и добавляет:— А землю у него не отнимут.

— Это с какой стати у всех господ отнимут, а у него нет?— интересуется Четвериков.

— А я сам ее не возьму, — с резким финским акцентом говорит Микко.

— Так отдадут другим беднякам.

Микко недоверчиво качает головой. Со слов Игнатьева он хорошо усвоил мысль, что революция отнимет у богатых землю и передаст ее беднякам. В отношении других помещиков этот акт экспроприации он считает вполне справедливым, но душа его протестует против конфискации земли Игнатьева. Шутки шутками, но неужели его хозяин борется с риском для жизни за революцию для того, чтобы она отняла у него состояние?

— Александр Михайлович сам отдаст землю беднякам, а лес оставит себе, — говорит Микко.

— Не-ет, братец, лес перейдет в руки государства, — возражает Березин. Об этом Микко не подумал.

— А озеро кому?— спрашивает он.

— Озеро? Ясное дело кому — рыбам.

— Шутите, Иван Иванович, вы всегда смеетесь. Березин и Четвериков уходят, оставив Микко во власти мучительных дум. В самом деле, разве может так быть? Ведь и Александр Михайлович не сам наживал землю, а от матери покойной в наследство получил. Долго размышляет Микко, изобретая такую революцию, которая бы не обидела его хозяина. Наконец, светлая мысль озаряет его обветренное лицо. Землю надо разделить между тремя братьями и двоюродной сестрой Варварой Михайловной, также имеющей права на нее. С лесом на каждого придется десятин по семнадцать. Из семнадцати десятин три Игнатьев уже отдал Микко, а там еще кусочек болота, кусочек песчаника, да каменистые берега Ганниной речки... Что же останется ему самому? Выходит, что хозяин станет почти бедняком. Но он человек неизбалованный, проживет. Довольный найденным выходом, Микко садится на бревна, набивает трубку дешевым табаком и закуривает. Он с наслаждением затягивается едким дымом, с шумом выдувает его в гущу назойливых комаров.

Через час в глубине леса появляются Игнатьев и Сагредо. Не видно пока Богомолова, прозванного «Чортом» за отчаянно смелые операции по доставке оружия. Нет Каниной и учительницы Януш. Но вот недалеко шевелятся ветки, показывается человек крепкого сложения, с мужественным лицом. Это «Чорт».

— А разве Канина не с вами должна была прийти?— спрашивает у него Игнатьев.

— Нет, с Януш, — отвечает Богомолов...— Вот и они. Все здороваются с девушками, рассаживаются под соснами. Над ними, спрятавшись в ветках, суматошно чирикает у гнезда птичка. Начинается обсуждение дел. Докладывает Игнатьев. Он сообщает, сколько подготовлено» лодок, рыболовецких снастей, подвод, мелких хранилищ для оружия и литературы в Сестрорецке. Через. Емельянова, Поваляева, Матвеева, Шемякина, Романова налажены связи с шестьюдесятью рабочими. Они явятся по одному, по два в указанное время на передаточные пункты, разбросанные по многим станциям и дачам. Подготовлено свыше двух десятков дач, принадлежащих в основном семьям завербованных Игнатьевым студентов. Помимо сестрорецких рабочих, оружие доставят в город несколько студентов и железнодорожников, в частности проводник Усатенко и машинист Дубов.

Слово берет Богомолов. Он называет маршруты, их очередность, подробно останавливается на мерах предосторожности. Нужно усилить бдительность. Этого требует массовость развернувшегося дела и усилившаяся слежка охранки, которая имеет сведения о поступлении оружия в столицу через Финляндию. Таможенный жандармский осмотр стали проводить небывало строго. Железнодорожные станции и деревни Карельского перешейка кишат шпиками.

Руководство двумя наиболее уязвимыми маршрутами Сагредо поручает Богомолову. «Чорт» показал, что умеет обводить вокруг пальца самых отпетых шпиков, а когда становится «туго», дает по уху, сбивает с ног шпика или жандарма, прыгает со второго этажа, бесследно исчезает среди белого дня на людной улице. Помощником «Чорта» назначается Березин. Несколько других маршрутов распределяются между Четвериковым, Игнатьевым, Емельяновым. Связь с Емельяновым будет поддерживать Януш. Помощником Игнатьева назначается Канина. От взгляда присутствующих не ускользает мимолетное просветление лица Игнатьева.

В субботу вечером на каждый передаточный пункт пришли поодиночке сестрорецкие рабочие и в ту же ночь уехали. В воскресенье повторилось то же самое. Работали четко, слаженно. Иногда за день на склады рабочих дружин в городе поступало до девяноста винтовок и револьверов. Часть из них шла с сестрорецкого оружейного завода, доставлялась из Ахиярви.

Пришла зима. Боевая техническая группа работала уже без Сагредо. Он был арестован и по некоторым сведениям должен был быть скоро освобожден, так как охранка не имела против него веских улик.

...Трое саней легко скользят по дороге Териоки — Ахиярви. Белая, чуть заметная лента дороги то и дело взбирается на гору, открывая глазам седые, сказочно прекрасные, безмолвные дали лесов и озер. Океан мягкого пушистого снега! Бодрящий морозный воздух приятно бьет в лицо. Кони грызут удила, взмахивают головами, прося вожжи, забрасывая вперед ноги, обдают седоков вылетающими из-под копыт комьями снега. Передними санями управляет Игнатьев, С ним едут Канина, Варвара Ильинишна Четверикова, учительница Януш, На двух остальных санях восседают Березин и Четвериков, имея за спиной по два пассажира.

Повернувшись к женщинам вполоборота, Игнатьев расхваливает свою лошадь, ее силу и быстроногость. В подтверждение своих слов он ослабляет вожжи, машет прутиком и издает протяжный крик: «Э-э-э!» «Лиза» переходит на броскую рысь, а затем на галоп. Сани летят под гору, ветер хлещет в лицо, по щекам колюче стегают снежинки, дух захватывает от бешеной скорости. На повороте сани заносит, бросает в сторону и пассажирки хохочут, визжат от испуга, а когда опасность миновала, снова принимаются хохотать, умаляя лихого кучера ехать потише. Но Игнатьев уже разошелся. На длинном прямом спуске лошадь убыстряет бег, несется с бешеной быстротой, прижимая уши к развевающейся гриве. Внизу — скова поворот. Занесенные с разгона круто в сторону, сани с шумом опрокидываются. Женщины с визгом летят под откос. Недалеко шлепается и сам «кучер». Тяжело дыша, лошадь останавливается. Место падения оказывается мягким, как перина. Сразу даже вставать не хочется, так хорошо лежать. Опомнившись, женщины хохочут. Игнатьев встает, подскакивает к Ольге и проваливается в сугроб по пояс рядом с ней. Женщины безудержно хохочут над ним. Наконец, он с трудом вызволяет Ольгу из сугроба, смахивает с ее шубы снег и смеется виновато.

Не успели подъехать Березин и Четвериков, как сани Игнатьева — снова на полозьях. Дальше поехали неспеша. И лошадь, не то от усталости, не то поняв, что в лихой резвости мало проку, присмирела. Женщины живо обсуждают происшествие. Изрядно достается незадачливому лихачу, особенно от Варвары Ильинишны, румянец которой стал пунцовым. Она без усталости «пилит» Игнатьева.

— ...А почему, интересно знать, вы подняли Ольгу, а не меня?— допрашивает она, — ведь я упала более неловко. Может быть скажете, что Ольга — смуглая южанка — была заметнее на снегу, чем я?..

Все опять хохочут, а Ольга — чуть не до обморока.

Тихо посмеивается и виновник аварии. Варвара Ильинишна продолжает:

— Я не понимаю только одного: если вы так уж жаждете поднять Ольгу, то бросьте в сугроб ее одну и поднимите, бросайте и поднимайте хоть сто раз, но зачем же нам-то шеи ломать?

Маленькой ручкой Ольга зажимает рот Варваре Ильинишне и смеется уже сдержанно, смущенно...

Последние визиты

Владимир Наумов зашел к Игнатьевым на Забалканский проспект. Встретившая гостя приветливая мачеха Александра, Пелагея Павловна, засияла, любуясь его внешностью. Высокий, широкоплечий блондин, с красивым высоким лбом, окаймленным чуть волнистыми волосами, с правильными крупными чертами лица и аккуратно остриженной бородкой, — двадцатишестилетний Наумов выглядел красавцем. Но он был грустен, и эта неподдельная грусть придавала ему еще большую обаятельность. Пелагея Павловна заметила по яркому блеску больших синих глаз Володи приглушенную усилием воли душевную бурю.

— Где Шура?— спросил он тихим, каким-то не своим голосом.

— Александр скоро придет, — ответила она, и лицо ее помрачнело.

Пелагея Павловна пригласила Володю в столовую. Рядом с ним она чувствовала себя такой маленькой, что ей захотелось поскорее усадить его. Володя сел на стул, положил какой-то сверток на стол и начал нервно, дробно постукивать по нему пальцами. Пелагея Павловна собралась, было, спросить, не случилось ли чего неприятного, но не решилась, промолчала. Она глянула на стенные часы. Скоро должны были прийти обедать Михаил Александрович и дети. Хозяйка взяла со стола сверток, чтобы застелить скатерть, как вдруг Володя подскочил, порывисто произнес «осторожно», затем бережно взял его из ее рук.

— Что здесь? Что в нем, Владимир Александрович?— спросила она в страхе.

— Ничего, ничего... пустяки... Так я, пожалуй, не смогу дождаться Шуры. Передайте ему, Пелагея Павловна, мой самый горячий привет друга и брата, привет Федору, Мише маленькому, всем привет... прощайте...

Володя решительно зашагал к выходу, отказавшись ждать. На лестнице он столкнулся с Михаилом Александровичем, сказал «здравствуйте — прощайте» и поспешил дальше.

Придя домой, Александр застал отца и Пелагею Павловну в встревоженном состоянии. Стоя у накрытого стола, они говорили о Володе. Оба рассказали Александру о странном поведении Володи.

После происшедшей в Петергофе размолвки Наумов заехал как-то к Игнатьеву, извинился перед ним за свою запальчивость, и они помирились. С тех пор друзья встречались всего два раза. Александр относился к нему попрежнему недурно, был доволен, что Володя снова отдался поэзии, выкинув из головы мысль о похищении Николая второго. Но странный его визит сильно обеспокоил Александра, и он решил завтра же пораньше зайти на Гулярную улицу, где братья Наумовы снимали комнату, живя временами в городе.

На следующее утро Александр поехал на Гулярную, но не застал братьев дома. Соседка передала, что час назад заявились жандармы, схватили Николая — он был один — связали ему руки, но, узнав, что это ошибка, тут же освободили его. Николай тотчас же выехал в Петергоф. Александр понял, что ехать ему сейчас туда или телеграфировать неразумно и вернулся домой.

Дома он застал бледного Белоцерковца, сообщившего об аресте Володи за попытку убить царя. Услыхав это, Пелагея Павловна схватилась обеими руками за голову и присела.

— Я почувствовал что-то роковое в нем, хотя он и пролетел мимо меня метеором, — сказал взволнованный Михаил Александрович.

— Сегодня что, первое апреля? О, как бы я хотел, Толя, чтобы твоя весть была злой первоапрельской шуткой!—воскликнул Александр.

— Шурочка, Толя, — обратился к ним еще более взволнованный Михаил Александрович, — вы в этом...— хотел спросить «не замешаны?», но выговорил другое:— вы ничего не знали?

— Не беспокойся, отец, — успокоил сын.

— Я, Шурочка, ничего... только спрашиваю.

— Эх, наверное эсеры проклятые завлекли Володю! Ведь, кроме лютой ненависти к царизму, он не имел никаких законченных партийных взглядов. У него все поступки шли от чувства, от слишком легко воспламеняющегося чувства, — с досадой сказал Александр.

— Вспоминаю, Шура, твои слова насчет коня и трепетной лани и что это не приведет к добру.

— Погиб, погиб наш Володя...

Вечером Анатолий и Александр снова встретились. Беседовали до полуночи. Вспомнили про убийство в присутствии царя дворцового цветовода, очевидцем которого был Володя; про ночную охоту на фазанов и безумно смелое бегство от егерей в море; вспомнили про неудачную любовь Володи к учительнице и его поединок с бушующим морем. Говорили спокойно. На как только касались ареста Наумова, Анатолий резко менялся в липе. Он без устали шагал из угла в угол, энергично жестикулировал. На бледных сухих щеках его нервно двигались желваки. Говорил Анатолий неспеша, но громко, обрушивая проклятия на всю царскую семью. Высокий, худой, он, казалось, -за день похудел и вытянулся еще больше. Глядя на него, Александр заметил, что Анатолий переживает трагедию как-то особенно, словно сам был замешан в этом. Мысль эта, не приходившая ему раньше, поразила и испугала его. Опасаясь, что Анатолий совершит нечто опрометчивое и непоправимое, Александр попытался повлиять на него, но безрезультатно.

— Да, жалко, жалко Володю, — неопределенно откликнулся Анатолий, взглянул на часы, заторопился и уехал.

Недели через две Игнатьев сидел в лаборатории отца с Березиным. Иван Иванович рассказывал о микроскопических исследованиях свиного мяса и новых бактериях, очевидно болезнетворных, найденных Михаилом Александровичем и им самим. Игнатьев задавал ему вопросы, обнаруживая не пропавший интерес к проблемам биологии. Разговор прервал сильный стук в двери. В лабораторию влетел перепуганный Федор.

— Ночью Белоцерковца арестовали за покушение на царя, — выпалил он.

Спустя некоторое время Игнатьев узнал о том, что Белоцерковца арестовали по другому делу, не связанному с делом Наумова.

...«Летучий отряд» эсеров готовился убить Николая-второго. Члены этого отряда уговорили Белоцерковца, как начальника электросигнализации Царскосельской железной дороги, оказать им услугу. Белоцерковец мог дать сведения о том, когда и куда следуют царские поезда. Однако дело до исполнения не дошло. В результате провокации Азефа «Летучий отряд» был арестован и предан суду. В числе других подсудимых суд приговорил Белоцерковца к смертной казни через повешение. В высшей инстанции было доказано, что Белоцерковец лишь обещал помочь эсерам, но фактически не помог им. Смертную казнь ему заменили пожизненной каторгой. Закованного в кандалы Анатолия Белоцерковца отправили в Александровский централ.

Иначе обстояло дело с Наумовым. Уже в день ареста Володи семью Наумовых выселили из Петергофа. В городе Александр встречался с Николаем Наумовым, который рассказал ему некоторые подробности истории ареста брата.

Не договорившись с Игнатьевым и порвав отношения с пропагандистом-большевиком Сергеевым, Володя в тот же день решил готовить убийство царя единолично. Но осуществить этот замысел одному оказалось не под силу ввиду усиленной охраны. Тогда Володя начал уговаривать близкого своего приятеля-конвойца — осетина Ратимова, обещав ему в случае удачи скрыть его от властей и дать большое вознаграждение. Ратимов «согласился» с Наумовым и доложил о его замысле офицеру конвоя. Офицер приказал Ратимову поддерживать связь с Наумовым, с тем чтобы узнать детали его плана и выведать — нет ли сообщников. Конвоец выполнил приказание офицера. Наумов поверил в искренность конвойца и назначил время и место для передачи ему свертка — бомбы. В момент передачи Наумов и был схвачен. Следствие по его делу затянулось.

Суд над Володей

Над лугами медленно тает голубоватое зарево утра, проясняются лазоревые дали, ветерок доносит аромат ромашки, запевают птицы, пробуждается жизнь. Отталкиваясь лопастями весел от воды, тихо плывет лодка, пересекая реку Разлив. Теплое воскресное утро манит людей в лес. «Петр» и «Магда» везут с собой самовар, гитару и завтрак. В другом месте реку пересекает вторая лодка. Из нее высаживаются Поваляев и Игнатьев. Пассажиры двух лодок берут с собой посуду, завтрак и гитару и в разных местах скрываются в лесу. На большом отдалении от реки они сходятся. «Петр» развертывает лист бумаги с начерченными на нем концентрическими кругами и схематическим изображением головы жандарма в форменной мерлушковой шапке.

— Стрельба с расстояния в сорок шагов, — говорит он.— Бросайте самовар и гитару!

Участник Обуховской обороны, «Петр» переправлял через германскую границу револьверы, — не раз бывал в вооруженных столкновениях с полицией и хорошо знал огнестрельное оружие. Второй год он обучает стрельбе сестрорецких рабочих, выезжая с ними тайно в лес труппами по два, по три человека. Особенно настойчиво учит он «Магду», которая, не обнаруживая большого таланта в этом деле, дает повод к шуткам.

— Да что же это у вас, Мария Леонтьевна, мушка вздрагивает? Держите ниже дуло, ниже, чтобы «окаянный» уперся подбородком на самый кончик мушки.

Раздается выстрел, рассеивается синий дымок. Поваляев бежит к мишени и, смеясь, кричит оттуда:

— «Магда» пробила край уха «жандарма».

— Три с минусом, — оценивает «Петр».

Она стреляет более десяти раз, попадая в шапку, воротник, подбородок, наконец, в лоб «жандарма».

— Четыре с плюсом!

На позиции — Игнатьев. С ним учителю легче. Полтора года назад Игнатьев не очень успевал в меткости, но он быстро овладел искусством стрельбы. Тремя выстрелами он ставит три точки: на щеке, на лбу и на зубах «жандарма». «Петр» награждает его высшей отметкой — пять. На линию огня выходит Поваляев. Лес оглашается эхом выстрелов. Мишень покрывается черными точками, и издали кажется, будто изображение жандарма засижено крупными мухами. Наконец, целится, прищурив левый глаз, сам «Петр». Он стоит, вытянувшись во весь свой высокий рост, чуть расставив ноги, заложив за спину левую руку. «Петр» делает подряд семь выстрелов без корректировки. Семь точек возникают в треугольнике носа и глаз «жандарма».

— Много бы вы, «Петр», побили черносотенной сволочи, случись у нас большая драчка. Прямо талант пропадает, — с сожалением говорит Поваляев и добавляет раздумчиво: — А крепко задираются, подлые. На Васильевском острове недавно — слыхали? — разгромили квартиры дружинников. Недавно там убили двоих наших, и наши, говорят, в долгу тоже не остались... Может, и случится скоро большая драчка-то?

— Нет, друг мой, видимо еще не так скоро, — отвечает «Петр».

После занятий стрелки забирают свой холодный самовар, гитару и врозь направляются к реке. Игнатьев шагает за «Петром», перекинув через плечо гитару на голубой шелковой ленте. Вдруг «Магда» оглядывается и замечает, что спутник их сильно отстал. Он стоит на четвереньках с гитарой на спине и что-то рассматривает в земле.

— Что это вы там потеряли? — кричит «Петр».

— Жука какого-нибудь нашел, — отзывается «Магда». — Бедный, революция оторвала его от букашек. Пускай немного повозится, соскучился он по ним.

Через несколько минут Игнатьев догоняет их и начинает рассказывать о любопытном виде насекомых, промышляющих воровством яичек из чужих гнезд. До самого Сестрорецка он посвящал их в удивительные тайны жизни букашек.

— Вот что, дорогой «Григорий Иванович», — перебивает его «Петр», равнодушный к жизни насекомых, — мы пока остаемся здесь и вам советуем сделать то же самое.

— Нет, я поеду в Териоки, а завтра буду в Петербурге, — отвечает Игнатьев, прощаясь.

Александр поехал в Петербург через день, рано утром. Первое, что бросилось ему в глаза на улицах, — это люди, жадно читающие на ходу «Русские ведомости». Навстречу бежал мальчик-газетчик, громко выкрикивавший:

— Сын дворцового почтмейстера хотел убить государя!" Начался процесс по делу Наумова, Никитенко, Синявского! Опубликовано обвинительное заключение!..

Игнатьев кинулся к юноше, налетел на зеленщика, чуть не сбил с ног полную даму, но газету купить так и не сумел. На продавца газет наскочил городовой и отнял у него нераспроданную пачку «Русских ведомостей». Налетели казаки и устроили облаву на тех, кто успел приобрести газету. Они вырывали ее из рук людей, не щадя даже и почтенных господ чиновников, бесцеремонно запускали руки в их боковые карманы. Запоздалая конфискация тиража «Русских ведомостей» вызвала невиданную сенсацию вокруг процесса Наумова. Следствие по делу Наумова длилось около пяти месяцев. Военный суд заседал при закрытых дверях, но судьи «под строгим секретом» делились с женами, жены с подругами, и весь город знал о ходе процесса.

Наумов же гордился тем, что «погибает за идею». В тюрьме он регулярно занимался гимнастикой, пел песни, без устали писал романтические стихи. Признавшись, что он действительно собирался убить царя, Наумов заявил суду о том, что он жалеет о своей неудаче. Никитенко и Синявский также не обнаружили признаков раскаяния, и суд приговорил всех к смертной казни через повешение.

Когда же срубят елки

Максим Горький возвратился из Америки в Европу и поселился на итальянском острове Капри. Спутник писателя — Николай Евгеньевич Бурении — вскоре вернулся в Петербург. За ним началась длительная слежка, закончившаяся арестом. Буренина обвиняли в хранении оружия, нелегальной литературы и заключили в тюрьму — Кресты. Почти год водил он за нос следователей охранки, пока те, взбешенные упрямством заключенного и ничего от него не добившись, не передали его дело в суд. Но в искусстве уличать прокурор оказался не более горазд, чем следователи, он, так же как и они, не сумел привести достоверных улик, и судьи вынуждены были оправдать обвиняемого. Очутившись на воле, Буренин ненадолго выехал из Петербурга, чтобы не «утруждать» осаждавших его дом шпиков, затем вернулся и восстановил старые связи.

Игнатьев уже четвертый раз встречался с ним после его возвращения в город. Разговор они начинали обычно с обсуждения разных тем, но, сами того не замечая, переходили всегда на одну главную и волнующую их тему — о наступлении контрреволюции. Обсуждали причины падения зарплаты и возрастающую нищету рабочих, разочарование в революции, наблюдающееся даже среди тех, кто недавно с большой верой в победу боролся за нее, говорили о буржуазной поэзии и музыке, воспевающих ренегатство, проповедующих эгоизм и отказ от служения высоким общественным идеалам. Расправа самодержавия с участниками кронштадтского восстания, подлые провокации, аресты, массовые казни — все это вызывало у них жгучее чувство ненависти, желание продолжать борьбу.

Около года назад на Лесном было арестовано собрание Боевой организации большевиков. После этого крупного провала как-то особенно густо пошли аресты, однако, отметил Буренин, Боевая техническая группа понесла за это время сравнительно мало урона, сумев сохранить свои основные силы. Некоторые из них, как он и Сагредо, попав в тюрьму, вырвались оттуда. Все же над Сагредо висела угроза нового ареста, ввиду чего, по совету товарищей, он вместе с молодой женой — членом Боевой группы маленькой «Соней» — уехал в Швейцарию.

— Это верно, люди у нас уцелели, но есть решение партии распустить Боевую группу, — в заключение ска зал Игнатьев. — Я, собственно, затем и пришел, Нико лай Евгеньевич, чтобы сообщить вам эту новость.

— Интересная новость... Решение окончательное?— раздумчиво спросил несколько озадаченный «Герман Федорович».

— Да. В условиях разгула реакции наша работа становится невозможной. Ожидать скоро вооруженного восстания не приходится, следовательно и оружие нам понадобится нескоро.

— Понятно и печально, дорогой Александр Михайлович.

— Нам дано указание, — продолжал Игнатьев, — хранить добытое оружие в надежных местах до той поры, пока оно снова не станет нужно партии. Рабочие дружины создают уже тайные хранилища. Наши склады— малая часть арсенала вооружения петербургских рабочих, однако работы хватит и нам. Намечено устроить хранилища на Лесном, в Сестрорецке и в Ахиярви. Я бы просил, чтобы вы и Березин выехали со мной в Ахиярви, где нас ждут рабочие Сестрорецка.

Буренин согласился.

На станции Райвола их ждал Микко с «Лизой». Игнатьев и Буренин устроились с одной стороны тарантаса, Березин и Микко — с другой, и лошадь весело побежала по знакомой дороге. Возле деревни Кивинапа крестьяне остановили Игнатьева и выразили сожаление, что уже лето, а его превосходительство не привезло в этом году ни одного воза золы. Игнатьев посочувствовал крестьянам, но уверил, что ничем теперь помочь им не сможет, так как зольная коммерция стала убыточна, и откланялся.

В Ахиярви, в лесу, их ждали восемь рабочих во главе с Поваляевым. Места устройства складов были заранее определены. Двенадцать человек разбились на две группы и не очень близко друг от друга начали рыть землю... Несколько дней они сооружали глубокие склепы, опускали в них ящики с оружием. Сверху склепы крыли бревнами, засыпали толстым слоем земли, накрывали все это дерном и сажали елки.

В сентябре пошли осмотреть подземные склады. Впереди шагали, понурив головы, Игнатьев и Микко, а сзади — Березин и Буренин. Глядя в спины хозяина и работника, Березин заметил в сочувственном тоне, что «классовые враги» одинаково горько переживают оттяжку революции.

Склады оказались в порядке. Зелень дерна слилась с окружающей травой, некоторые елки принялись. Стоя возле одной из них, все четверо вдруг загрустили, точно у могилы. Да и была здесь могила больших трудов и наилучших надежд, которые, быть может, похоронены здесь навсегда. Навсегда?! У Игнатьева к горлу подступил ком. Тяжелое, волнующее чувство овладело всеми, и никто не мог выразить его словами. Неожиданно нашел верные и простые слова Микко.

— Я дал бы многое, чтобы узнать, на сколько аршин вырастет эта елка, когда мы придем к ней за оружием, — сказал он, ища глазами над деревцем точку на фоне хмурого неба.

— Не знаю, сколько аршин ей расти, но точно знаю, что расти ей до самой революции, — в тон ему ответил Игнатьев.

Боевики покинули лес. Небо стояло над ними низкое, затянутое свинцово-черными холодными облаками. Дул промозглый ветер. Возвращались еще больше удрученные, занятые одним мучительным вопросом:

Когда же срубят елки?..