тарый звонок пронзительно задребезжал. За дверью послышались мягкие шаркающие шаги.

— Не спят еще, слава богу, — прошептал Игнатьев, пытаясь успокоить себя. Но Чупрынин слышал его частое дыхание и понимал, что его сердце колотилось не от подъема на третий этаж.

— Кто там?— спросил голос из-за двери.

— Это я, отец!

— Шура? Боже мой, Шура?! Шура приехал!— заволновался Михаил Александрович, отворяя дверь.

Одетый в пеструю фланелевую пижаму, заметно постаревший и еще более потучневший, Михаил Александрович схватил сына пухлыми руками за руки выше локтей и потащил в переднюю. Смахнув с его плеч мокрый снег, он обнял его и, пряча глаза, уткнулся ему в плечо. Они трижды поцеловались по русскому обычаю, а потом еще и еще уже без всякого обычая. Отец приподнимался на носках, отрывая пятки от войлочных подошв шлепанцев. От его полного горячего тела исходило знакомое с детства приятное тепло и, совсем как в детстве, пощекотала шею отцовская щетина. Что-то внутри поднялось теплой волной, подступило к горлу, к глазам.

И нужно было немалое усилие, чтобы отхлынула волна родственных чувств, чтобы задержать навертывающиеся слезы, которых он почему-то стыдился.

Отец отступил от него на шаг, вытер рукавом халата мокрые счастливые глаза, приговаривая:

— А ну-ка, воин, дай-ка погляжу на тебя, — и пытливо, с чисто родительской ревностью оглядел подпоручика, погрубевшего, с обвисшими усами и постаревшего на фронте.

— Зайдите, Иван Андреич, — обратился Александр-Михайлович к Чупрынину, терпеливо ожидавшему с ящиком на плече на лестничной площадке.

— Ах, там еще кто-то есть, твой боевой товарищ, да еще с поклажей! Простите ради бога, простите, виноват, — растерялся старик, приглашая Чупрынина.

— Ты совсем рассеян, Михаил. Как же ты не заметил такого большого гостя, смотри, вдвое больше тебя, — пошутила подоспевшая Пелагея Павловна, приветствуя обоих воинов.

Прибежала, наскоро одевшись, младшая сестра Варя и повисла на шее брата. Она долго не отцепляла бледных рук, вдыхая фронтовой запах шинели и ремней.

Пелагея Павловна начала хлопотать об ужине.

Утром Александр открыл глаза и увидел над собой знакомый с детства потолок, щербинку на карнизе стены, знакомые рисунки обоев. Вот он и дома. Все, как было, осталось на месте: шкаф, старый полинявший диван, кресло, стулья, чернильница и даже сломанная ручка, которую давно собирался выбросить. Сегодня он ее выбросит непременно. Стрелки будильника тоже были на месте, значит и время стало, и войны никакой не было, и Рощина никакого не было, или он был только во сне, и «Соколенок» погиб во сне, и полсвета было разрушено, предано огню, тоже во сне, иначе разве уцелел бы на стене этот хрупкий градусник? На столе лежала вчерашняя газета. Заголовок одной из статей напоминал о войне и о том еще, что Александр всего лишь гость в отчем доме. Не успеет он и оглянуться, как настанет пора вновь отбыть на фронт. Александр вскочил на ноги, как бы очнувшись окончательно. Война была. Война есть, поэтому надо ценить каждую минуту пребывания в доме.

Александр, не умываясь, оделся и стал жадно перебирать свои вещи. Он открыл книжный шкаф, затем — ящики стола, пересмотрел все, что в них было, — книги, тетради, записи. При виде свидетельства об окончании университета сердце дрогнуло. Когда-то он, биолог, отложил это удостоверение, решив стать инструментальщиком, затем позабыл и об инструментах... Александр поспешно открыл нижний ящик стола и застыл от радости. Перед ним лежали незатупляющиеся инструменты. Он осторожно взял их в руки, словно они были хрустальные. Лезвия, блестевшие прежде, потускнели, слегка покрывшись ржавчиной. Александр Михайлович внимательно осмотрел инструменты и положил на место. Порывшись среди хлама, он обнаружил и двуслойные ножи сенокосилки, детали механических челюстей с сохранившимися на них острыми зубами бобра. Затем поднял папку с эскизами и чертежами, с любопытством рассматривая их, точно видел впервые. Некоторые из чертежей были страшно наивны, и он почувствовал что-то похожее на неловкость. Однако попадались и такие, которые удивляли Александра блестящим решением задачи. Они тоже представлялись ему чужими. «Замечательно, прекрасно», — думал он, хваля того, другого Александра, который был здесь прежде. Инструментальщик пробудился в нем снова, и он упрекнул себя за то, что забыл свои прежние труды и мечты. «Непременно после войны возьмусь за них», — думал Александр.

После завтрака первый визит он решил нанести Ольге Каниной. Был конец марта. Давно уже проснулись окраинные кварталы города. Туман медленно рассеивался, вырисовывая тусклые здания скотобойни. Игнатьев пошел пешком, чтобы взглянуть на жизнь родного города. И жизнь сразу показала себя. Возле продовольственных магазинов, закутанные в шали и одеяла поверх потертых пальто, ежась от сырого пронизывающего ветра, сердито разговаривали женщины в длинных очередях. Взгляды их были мутны, лица бледны, измучены, озлоблены. По тротуарам шли рабочие, чиновники, школьники, почтальоны, газетчики, выкрикивающие последние фронтовые новости. Изредка мелкой трусцой бежала мимо заморенная лошадь, запряженная в обшарпанную коляску, а на углу улицы зорко озирался городовой, чувствовавший приближение новой и более страшной грозы, чем 1905 год.

В центральных кварталах люди также суетились в мелких заботах, с той только лишь разницей, что здесь почти не встречалось изнуренных нуждой лиц, не так были заметны следы войны. Поражало обилие военных тыловой службы или фронтовиков, прибывших в командировки. Унылое впечатление, производимое улицами, домами, людьми, то и дело перебивалось раздражающими звуками легкой музыки из кафе и ресторанов, взрывами смеха веселящихся женщин и офицеров. Другие женщины, стоявшие в очередях, не смеялись, им было не до веселья: они рассказывали о разгроме продовольственных магазинов на Васильевском острове, а газетчики кричали о «беспорядках» на Выборгской стороне и в других районах города.

На Съезжинской улице Игнатьевым овладело лихорадочное нетерпение, перешедшее потом в робость. В пути он много думал об этой встрече с той, которую, как ему казалось, он любил давно и глубоко. Он чувствовал приближение желанной встречи, проезжая каждый город, каждую станцию. Теперь это волнующее чувство усиливалось с каждым шагом, ибо Игнатьев был уже возле дома, где жила Канина.

Она сразу узнала его, вскрикнула «ой!» и в непонятном замешательстве замолчала. Ни радостного возгласа изумления, ни шумного ее смеха, как он ожидал, не было. Канина опомнилась от неожиданности и пригласила гостя в комнату. Вскоре она стала опять похожа на ту самую Ольгу Канину, которую всегда знал Игнатьев. Живо рассказывала она о важных городских новостях, о старых партийных друзьях, с кем она поддерживала связь, о растущей активности рабочих. Она умело занимала гостя, смеялась, веселила его, затем села за пианино и начала играть любимые вещи Игнатьева. Но, странное дело, ни она сама, ни ее музыка не тронули Игнатьева так, как он ожидал, едучи с нетерпением в Петроград. Не оттого ли это, что, думая много о встрече с ней, он уже пережил то, что должен был бы пережить здесь? А может быть эта холодность — результат того, что Ольга Канина стала другой? Она и в самом деле заметно изменилась. Может быть причина этого кроется в нем самом? Удивляться тут нечему. За то время, когда он находился на войне, чувства его к ней изменились, и он мог обнаружить это, только очутившись рядом с ней, словом сказать, в этой встрече не было той радости, которую он так ярко представлял себе, находясь в дороге.

Прежде, перед отъездом ли за границу или перед другими длительными отлучками, он подолгу колебался, не зная, сказать ли ей, наконец, то, что давно собирался сказать. Готовое слететь с языка сокровенное слово никак не слетало. Прощаясь, Ольга, казалось, понимающе и сочувственно пожимала Игнатьеву руку, а он, отвечая ей горячим рукопожатием, пытался хоть этим передать то, что он чувствовал в эту минуту. В такие мгновения он ясно читал в ее глазах: «Я знаю, что вы хотите сказать мне, и хорошо делаете, что не говорите, ведь так неясен наш завтрашний день». Теперь Игнатьев не колебался. Войдя к ней, он, однако, решил, что опять не скажет желаемого слова. Она поняла и, как видно, одобрила его решение — впереди еще война, неизвестность, — и он понял, что она не осуждает его.

Вернувшись домой, Игнатьев застал ожидающего Чупрынина. Переночевав у себя дома, Чупрынин пришел сопровождать подпоручика в ГАУ. Они повезли оптический прицел, но из ГАУ их направили на Литейный проспект в Артиллерийский комитет. Фронтовиков встретил младший научный руководитель Арткома капитан Агокас. Между изобретателем и капитаном Агокасом быстро установился деловой контакт. Агокас подробно ознакомился с конструкцией прибора и дал восторженную оценку его техническим достоинствам. Он признал изобретение Игнатьева лучшим из всех существующих противоаэропланных приборов.

Через некоторое время на заседании Арткома выслушали доклады Игнатьева и Агокаса об оптическом приборе. Игнатьев ознакомил генералов и офицеров с историей изобретения прибора, тут же в натуре показал им его несложное устройство и предъявил акты фронтовых комиссий. Агокас дал свою характеристику, подчеркивая преимущества прибора перед существующими зенитными прицелами. Артиллерийский комитет одобрил доклады, признал оптический прицел Игнатьева вполне удачным и заказал опытный образец Петроградскому орудийному заводу. Изобретатель должен был оставить на заводе самодельный прибор, а также, если он этого пожелает, внести конструктивные поправки. В порядке поощрения Игнатьева назначили командиром отдельной зенитной батареи штаба одной из вновь формирующихся армий и присвоили ему чин поручика.

Поправок было много. Изобретатель решил изготовить совершенно новые чертежи и расчеты шкал. За этим он обратился к «Петру»— Сергею Николаевичу Сулимову. «Петр» и «Магда», ставшая его женой, встретили его с радостью, начались воспоминания, взаимная информация о партийных делах и общих друзьях. Сергей Николаевич горячо взялся за составление чертежей нового прибора и вскоре их закончил.

Оставив прибор и чертежи в Петрограде, Игнатьев взял у Буренина партийную литературу и поехал на фронт попрощаться с боевыми друзьями.

Поручик Игнатьев попросил командование бригады отпустить Чупрынина вместе с ним на новое место службы. Но пока он оформлял документы, случилась беда: во время очередного налета авиации на железнодорожную станцию осколок бомбы попал Чупрынину в ногу, серьезно поранив его. Поручик поехал в госпиталь попрощаться с партийным и боевым товарищем. Лежа на кровати, «Илья Муромец» долго беседовал с Игнатьевым, а под конец протянул ему свои могучие руки. Они крепко обнялись и поцеловались. Выпрямившись, поручик заметил, что добрые глаза фронтового друга заблестели от влаги. «Слеза. Как это не вяжется с мужественной внешностью «Ильи Муромца», — подумал Игнатьев, поднося платок к своим глазам. Так они расстались. Из госпиталя Игнатьев уехал прямо в район города Луцка, в распоряжение штаба Особой армии.

Особую армию сформировали летом 1916 года. К этому времени появились двухмоторные немецкие бомбовозы «Гота», поднимающие 450 килограммов бомб на высоту 4000 метров. Летали они со скоростью 112 километров в час. Большой бомбовой груз поднимали также и самолеты «Сименс-Шуккерт». Тихоходный «Таубе» заменил новый истребитель «Фоккер». Резко улучшились конструкции аэропланов, но еще заметнее выросла авиация численно. Бороться с воздушным противником стало несравненно труднее, чем раньше. Игнатьеву дали батарею из четырех пушек, поставленных на деревянные поворотные круги системы Розенберга. Батарея занимала позицию в 27 верстах западнее Луцка. Она должна была прикрывать штаб Особой армии и город от воздушных налетов, а налеты на Луцк — узел коммуникаций фронта — совершались очень часто. Пользуясь обычным дальномером и высотомером, то есть тем, чем пользовались еще в начале войны, Игнатьев безуспешно обстреливал небо.

Так же безуспешно он «обстреливал» ГАУ письмами с просьбой ускорить изготовление заводского образца прибора. В начале октября Игнатьев выехал в Петроград, чтобы на месте продвигать дело вперед. Два месяца он энергично воевал за форсирование выпуска прицела и все напрасно. Наконец, убедившись, что без крупной взятки крупным начальникам из ГАУ ему не видать заводского образца прибора, Игнатьев махнул рукой, решив вернуться на фронт ни с чем.

Вечером, дня за три до отъезда, к Игнатьеву прибежал Буренин «по очень важному, неотложному делу»— за советом...

Николай Верещагин

Ночь. На баке кронштадтской пловучей тюрьмы промелькнула фигура человека. Часовой, одетый в громадный тулуп с поднятым воротником, прошел мимо заключенного, в сторону кормы, не заметив его. Заключенный мигом перевалился через борт, спустился по якорной цепи на лед, крепко держа подмышкой котомку. Он прижался спиной к борту судна, прислушался к чуткой тишине ночи, затем, бесшумно ступая, пошел по направлению к Ораниенбауму. В пути беглец наткнулся на гранитную стену. Это был мыс одного из маяков. Обходить мыс было далеко, поэтому он взобрался на стену, чтобы идти прямо. Не успел он сделать и двух десятков шагов, как его окликнул часовой. Беглец метнулся обратно. Раздались выстрелы, над ухом просвистели пули. Он спрыгнул с гранитной стены, угодив по самую шею в снег, и беспомощно забарахтался. Раздались новые выстрелы, послышался топот ног...— ближе, ближе.— Беглец замер в сугробе. Спустя некоторое время, когда шаги ищущих стихли, он с трудом выкарабкался из снега и пошел дальше. Вдруг под его ногами закачался лед, он упал, едва не соскользнув в пучину моря. Это вечером ледокол разрушил ледяной панцырь. В беспросветной тьме, прыгая с льдины на льдину, беглец преодолел гибельное место, выбрался на берег. Скрываясь в гуще елок от ищущих конных жандармов, он добрался к утру до станции Ораниенбаум. Под железнодорожной платформой сменил арестантский костюм на матросский, который нес в котомке, после чего поехал товарным поездом в Петроград.

Звонок в три часа ночи встревожил Буренина, ожидавшего с часа на час полицию с обыском. Буренин открыл дверь. В переднюю вошел человек, голова которого была закутана в башлык. Лишь глаза его блестели в глубине оставленной для обзора щели. Николай Евгеньевич развернул обледенелый башлык и ахнул:

— Верещагин!.. Да ведь вы уши обморозили...

Молодой матрос с коротким вздернутым носом улыбнулся, протянув руку Буренину.

— Боже мой! Да что с вами? У вас и руки белые... Откуда вы?— заволновался Николай Евгеньевич и, не дождавшись ответа, побежал куда-то за гусиным жиром. Надо было сначала спасти руки, ноги и уши Верещагина от ампутации, а потом уже спасать его самого от жандармов.

Года два назад матрос Верещагин с миноносца «Сибирский стрелок» встретился на подпольной работе с Бурениным. Юный моряк понравился Николаю Евгеньевичу. Он начал заходить к Буренину, посещал с ним музеи, читал рекомендованные им книги. С тех пор они поддерживали друг с другом связь, которая прерывалась вследствие ареста матроса. Верещагин был заключен в пловучую тюрьму за распространение листовок среди команд миноносцев и линкора «Петропавловск». Теперь Буренин и Верещагин снова встретились. Однако дом, за которым зорко следили сыщики, не мог считаться надежным убежищем для беглого арестанта. Надо было срочно найти ему более безопасное место. Но где? С этим вопросом и зашел Буренин к Игнатьеву.

Александр Михайлович сразу ответил:

— Матрос станет солдатом и в качестве вестового поедет со мной на фронт.

Он встретился с Верещагиным. Тот принял предложение, но при разговоре с поручиком подозрительно косился на него. А когда поручик ушел, матрос обратился к Николаю Евгеньевичу.

— Что-то не верится, чтобы в офицерском мундире мог ходить человек доброй души, — сказал он.

Буренин вскинул голову и расхохотался.

— Что же вы согласились ехать с ним?— спросил он я успокоил:— Вы мне верите? Так верьте и ему.

Через несколько дней Верещагин оделся в солдатское обмундирование, получил от Игнатьева необходимые документы и вместе с ним выехал на фронт. В каждый свой приезд в столицу Игнатьев захватывал партийную литературу для фронта, безопасности перевозки которой способствовала его офицерская форма. Часть брошюр они взяли на Съезжинской улице у Каниной. Верещагин нес этот груз к поезду, проникаясь все большим доверием к поручику. Солдат и офицер ехали в разных вагонах. На больших станциях Игнатьев заходил к Верещагину, справлялся о его самочувствии, спрашивал, сыт ли он, изредка приносил ему чего-нибудь поесть, чем очень удивлял спутников вестового. На одной из станций Игнатьев рассказал Верещагину, что он едет в армию, называвшуюся тринадцатой. Однако суеверные генералы испугались цифры 13 и назвали армию Особой.

— Вы как беглый арестант не боитесь несчастливой цифры?— спросил тихо Александр Михайлович.

— Что я генерал, что ли, — ответил Верещагин и засмеялся.

— Знакомы ли вы с какой-нибудь профессией?

— Отец мой был маляром в депо станции Москва-Сортировочная на Казанской дороге. За участие в событиях девятьсот пятого года был сослан в Алатырь. Я тоже работал в депо слесарем-инструментальщиком...

Игнатьев подскочил, хлопнув по плечу солдата.

— Ну и повезло же мне!— сказал он.— Вы не представляете, как мне чертовски нужен слесарь, а в батарее — ни одного.

Он рассказал Верещагину историю своего оптического прибора и добавил:

— Теперь я хочу сделать новый прибор. Будем работать вместе.

Игнатьев зачислил Верещагина канониром и возложил на него обязанности слесаря при орудиях. Начали искать куски железа разных сечений, болтики, линзы, призму для коленчатой трубки. Труднее всего оказалось найти трубку нужных размеров. Верещагин искал ее повсюду, наконец, добрался до кладбища города Луцка. И что же? В могильных решетках он обнаружил трубки разных диаметров. Солдат подобрал нужную трубку, отпилил ее и принес Игнатьеву, говоря:

— Покойнику от этого вреда нет, а живым будет польза.

В городе они разыскали токарей и заказали им оси, втулки, ролики и другие круглые детали. Верещагин с увлечением начал работать. Дело было, что называется, на мази, как вдруг Игнатьев срочно выехал в Петроград.

Шел февраль девятьсот семнадцатого года.

Конец елки

Отряд рабочих, вооруженных лопатами, кирками, топорами, пробивался в лес по глубокому снегу. Люди двигались гуськом за медленно шагающими впереди Игнатьевым и Бурениным, оставляя в белом поле борозду. Игнатьев безошибочно вывел их к лесным склепам Ахиярви и сказал торжественно:

— Вот они, наши елки. Хороши?

Елки действительно были хороши. За десять лет они выросли аршина по полтора и раздались вширь, не нарушая своей конической формы. Красивее всех оказалась та елка, перед которой некогда стояли Игнатьев, Березин, Буренин, Микко и гадали о дне наступления революции. Этот день пришел. Зеленые ветки деревца были покрыты толстым слоем пушистого снега, отчего елка казалась особенно красивой. Десять лет она стояла на часах, стерегла склад оружия, а теперь ей предстояло умереть.

— Не можем ли мы извлечь из-под елки оружие, не загубив ее?— спросил Игнатьев.

Посовещались, порешили, что наклонный подкоп в стену склепа, пожалуй, мог бы спасти дерево. Но это потребует много трудов, а время не ждало. Воцарилась минутная тишина, которую нарушил один из рабочих, ударив дерево топором чуть повыше комля. Елка вздрогнула. Снег осыпался с веток, и она оголилась. Дерево вздрагивало еще и еще, словно испытывало боль от смертельных укусов топора. Наконец, она, жалобно скрипя, повалилась набок.

Оружие вывезли из склепов и передали в распоряжение рабочих дружин Выборгской стороны.

Вернувшись в Петроград, Игнатьев удивился переменам, происшедшим за три дня. Город бурлил, охваченный волной забастовок, демонстраций, митингов. Повсюду раздавались голоса: «Долой самодержавие!», «Долой войну!». Тщетно пытались казаки остановить могуче всколыхнувшееся народное возмущение. В бессильной ярости полиция обстреливала демонстрантов из пулеметов, установленных на крышах домов.

Петроградский комитет большевиков поручил агитаторам выступить перед солдатами с призывом перейти на сторону рабочих. Игнатьев стал одним из этих агитаторов. Офицерские погоны открывали ему доступ в казармы, где также происходили митинги. Он выступил перед солдатами Волынского полка и других воинских частей. Как и много лет назад, в начале своей партийной работы, Игнатьев испытывал чувство гордости, что является частицей огромной силы, разрушающей старый мир...

25 февраля в городе началась всеобщая забастовка, на следующий день Выборгская сторона перешла в руки восставших, а 27 февраля войска стали переходить на сторону рабочих.

По улицам шествовали демонстранты, выкрикивая лозунги: «Хлеба!», «Долой войну!», «Да здравствует мир!» Эти слова долетали до слуха Михаила Александровича. Старый магистр чувствовал себя неважно, но не удержался и вышел с сыном из дому посмотреть демонстрацию. Они шагали вдоль тротуара, беседуя о событиях.

— Слышишь, Шура, — сказал Михаил Александрович, — люди требуют мира, нужно, чтобы и вы на фронте поддерживали это требование народа. Мира, поскорее добивайтесь мира и возвращайтесь домой. Довольно этого безумия уничтожения. Вернись и ты, займись своим очагом, ведь тебе тридцать восьмой год идет, — увидя, что намек об «очаге» не понравился сыну, отец на ходу переменил тему.— Да нет, я не к тому, Шура... Не хочу сковать тебя заботами обыденными, я хочу, чтобы ты... основал лабораторию для своих нетупящихся инструментов.

— Боюсь, отец, что до них руки пока не дойдут. Ты думаешь, свержение Николая второго — это все?.. Что с тобой, папа, папа!.. Что случилось? Тебе плохо?

Отец неожиданно остановился, ухватившись за руку сына.

— Ничего особенного, пройдет...

— Тебе нельзя волноваться, отец, идем домой.

Они повернули назад. Долго, с остановками, одолевал старый магистр наук ступеньки лестницы. На верхней площадке он отдышался и сказал:

— Понимаешь, Шура, как хочется быть свидетелем широкого признания твоего открытия, — и, таинственно подняв пухлый палец, предупредил...— Ты Пелагее не говори, что мне было нехорошо на улице.

Спустя две недели мать Белоцерковца прислала к Игнатьевым девочку с известием о возвращении сына. Александр Михайлович тотчас же побежал к другу юности.

Белоцерковец настолько изменился за десять лет, что Игнатьев едва узнал его. Когда он вошел в комнату, навстречу ему шагнул высокий, худой, заметно поседевший Анатолий Петрович. Он провел десять лет в Александровском централе, закованный в кандалы, на каторжных работах и хранил на себе неизгладимую печать каторги. Это был человек из другого мира и, вместе с тем, был чем-то очень знаком и близок Игнатьеву. Ну да, глаза его, глаза, остались теми же, какими были, горящими неистощимым огнем жизни. Первые секунды прошли в молчаливом изучении друг друга взглядами, а затем оба издали крик радости и обнялись. Белоцерковец нагнулся, положил бритый подбородок сзади на плечо друга и не отрывался от него, пока не овладел собой. Он познакомил Игнатьева со своей женой, политической ссыльной, Мильдой Ивановной. В целях скорейшего восстановления старых отношений Анатолий Петрович начал беседу со своей ошибки, совершенной десять лет назад. Затем он задал Игнатьеву кучу вопросов, спросил совета: к какому делу приложить руки, чтобы поскорее стать полезным обществу. Александр Михайлович отвечал, что не только дел, но и борьбы жестокой, кровопролитной борьбы впереди предстоит предостаточно.

Через два дня Игнатьев выехал на фронт.

Тринадцать лет спустя

В войсках шли бурные митинги. Солдаты горячо, до хрипоты говорили о февральской революции, спорили и убеждали друг друга в том, что она им даст. Офицеры уверяли, что революция дала им свободу, даст победу в войне, а потом и все другие жизненные блага. На митинге артиллеристов перед строем выступили один за другим три офицера. Все они заканчивали свои пышные речи призывом к бойцам о верности временному правительству. Четвертым выступил Игнатьев, только что вернувшийся из столицы. Он рассказал фронтовикам о событиях в Петрограде, о низвержении «проклятого самодержавия». Учитывая, что большинство солдат — из крестьян, поручик остановился на крестьянском вопросе.

— Александр второй — хитрый самодержец — издал манифест об «освобождении» крестьян, потому что был принужден к этому ходом истории и иного выхода не имел. Однако царь подло обманул народ. Земля осталась у помещиков, крестьяне подпали под невыносимое бремя выкупных платежей, платили за землю царю и помещикам в два-три раза больше, нежели она стоила. Грабительские условия аренды земли, «отработка», «бар-шина» держали крестьянское хозяйство на нищенском уровне. В результате — вечными спутниками крестьянской жизни остались неурожаи, разорение, голод, преждевременная смерть! Кое-кто здесь произносил сладкие речи, заверяя вас, что разрухе крестьянского хозяйства пришел конец, что теперь де наступает эра процветания народной нивы, что не будет больше тягот жизни и нищеты. Неверно это, солдаты! Останутся все ваши горести, не будет облегчения горькой доли крестьян и отныне, если земля не будет отнята у помещиков, если не будет мира, если трудовое крестьянство само не станет отстаивать свои интересы рука об руку с рабочим классом!

Смелость Игнатьева поразила солдат, ответивших на его слова гулом одобрения. Офицеры, придя в бешенство от «наглости» оратора, нашли неудобным прервать его речь. Ведь они сами только что говорили о свободе слова. Давнишний враг Игнатьева — монархист подпоручик Алексеев — считал, что не стоит с ним церемониться. Он злобно смотрел на оратора, перебивая его грубыми репликами и открытыми угрозами. Верещагин стоял недалеко от Алексеева и зорко следил за ним, держа винтовку наготове. Игнатьев говорил, поворачиваясь корпусом то налево, то направо, скользя взглядом по лицам солдат. Его глаза останавливались поочередно на старшем фейерверкере большевике Шалове, на Верещагине и на фейерверкере Башкатове, недавно зачисленном в батарею. Но почему-то Башкатов больше приковывал к себе взгляд. У него на висках не было волос, и это вызвало у Игнатьева странное неприятное ощущение. Башкатов стоял рядом с Алексеевым, и казалось, что это не случайно. Кто же этот солдат?

После митинга Игнатьев никак не мог избавиться от навязчивого вопроса. За что он ни брался, думал о фейерверкере с висками без волос. Верещагин показывал детали изготовляемого оптического прицела, задавал вопросы, а Игнатьев отвечал невнятно, думая о Башкатове. Ему казалось, что он где-то встречал этого человека и встреча была связана с неприятностью для него. В тот же день, столкнувшись лицом к лицу с Башкатовым возле орудия, Игнатьев отозвал его в сторону и спросил:

— Мне кажется, что я вас видел прежде. Вы меня не помните?

— Нет, господин поручик. Может быть и встречались в Петрограде. Сегодня вы говорили про Петроград, а я слушал вас и думал, что мы с вами земляки, господин поручик.

— Вот оно что, значит земляки. Наверно я там и видел вас. Быть может, скажете, где вы жили или работали?

— На Путиловском заводе, токарем.

На переносице Игнатьева появились складки. Он напряг память. В цехах Путиловского завода он бывал несколько раз, но беседовал с небольшим количеством людей, наверное мог там встретить токаря Башкатова... Неужели?

— Ба, вспомнил!— глядя на виски фейерверкера, воскликнул Игнатьев, — вы тот самый токарь, который прогнал меня, студента, из цеха. Помните, вы точили резец, а я приставал к вам с вопросами?

Фейерверкер не помнил. Минут пять поручик восстанавливал в памяти и передавал солдату обрывки давнишнего разговора:

— ...Помните еще под конец вы послали меня в кузницу, говоря, что там чертям тошно?

У Башкатова в глазах блеснули искорки, точно прорезавшие тьму времени. Он хлопнул себя по затылку, восклицая:

— Вот так дела-а! Значит, это были вы, господин поручик? Тогда я принял вас за сыщика, ряженого под студента, а у меня в станине были спрятаны только что привезенные листовки...

— Листовки?! Черт побери! Это были мои листовки, я их печатал на даче!.. Выходит, что вы, вместо благодарности за листовки, прогнали меня, — сказал поручик, весело смеясь.

— Прошу прощения, госпо... товарищ Игнатьев, — смущенно улыбаясь, сказал Башкатов.

— Что уж теперь-то просить прощения, тринадцать лет спустя?

— Лучше поздно, чем никогда.

— Это верно. Одним словом, недоразумение между нами с некоторым опозданием выяснено. Давайте лучше поговорим о делах наших дней. Значит, вы тогда были большевиком?..

— Я и теперь большевик, товарищ Игнатьев, — гордо признался бывший токарь.

— Прекрасно. У нас есть еще большевики: Шалов, Верещагин, Лежанов, Вдовиченко и я. Нашей группе придется много поработать, добиться во что бы то ни стало, чтобы вся батарея поддерживала большевиков. Лозунг войны до победного конца — не наш лозунг. Большевики стоят за мир, и солдаты должны — за мир. Большевики — за власть рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, и солдаты должны все стоять за эту власть.

Верещагин, Шалов, Башкатов стали ближайшими помощниками Игнатьева в партийной работе. Они читали солдатам газеты, брошюры, листовки, которые поручик привозил из Петрограда, выезжавший туда под предлогом консультации рабочих, изготовляющих заводской образец оптического прицела.

В конце марта личный состав батареи избрал Игнатьева тайным голосованием в совет армейских выборных Особой армии. Кроме того, он и Верещагин были избраны членами культурно-просветительной комиссии при Совете армейских выборных.

Занятые политическими и общественными делами, Игнатьев и Верещагин мало уделяли времени изготовлению оптического прибора и закончили его к маю. Участвовавший в сборке прибора Верещагин стал наводчиком батареи. Игнатьев тренировал бывшего матроса в свободные часы и научил его безошибочной работе. 2С8

Верещагин держал самолеты противника в волосяном крестике, а прибор, «согласованный» с угломером наблюдательного пункта, показывал данные стрельбы. Батарея отгоняла эскадрильи немецких самолетов, идущих на Луцк. Нашлись и здесь офицеры, недоверчиво относящиеся к изобретению поручика Игнатьева. Верещагину страшно хотелось доказать на деле совершенство прибора, точность его прицела. Он работал со страстью рьяного охотника, покрикивал на нерасторопных батарейцев, ругал их за промахи. Строй самолетов врага часто рассыпался, но ни один из них не падал. Наконец Верещагину улыбнулось счастье. Он попал в аэроплан. Взволнованно, несколько удивленно следил матрос, как самолет падал, оставляя в небе дымный след, и скрылся за лесом. Второй самолет Верещагин сбил месяц спустя во время налета эскадрильи на батарею. Машина дотянулась до нейтральной зоны и упала. Ночью русские солдаты оттащили разбитый самолет к своим окопам, пуда выехал Игнатьев изучить действие нового бризантного снаряда.

Это был последний трофей изобретателя. Вскоре его избрали редактором газеты «Голос Особой армии» (Известия выборных Особой армии), в связи с чем Игнатьев оставил командование 85-й противоаэропланной батареей. Почти одновременно Верещагина отозвали в Балтийский флот. Наступила осень, приближался октябрь 1917 года.

Поспевая за временем

Время, подобно машине, имеет механизм скоростей: то оно ползет томительно замедленным шагом, то идет нормально — день за днем, год за годом, то вдруг, переключенное рычагом истории на высшую скорость, летит с головокружительной быстротой.

Грянуло 25 октября. После Октябрьской революции в Особой армии резко обострилась борьба между большевиками и врагами пролетарской революции. Несмотря на свою малочисленность, большевики имели сильное влияние в войсковых частях. Прислушиваясь к голосу правды, солдаты требовали заключения мира, отстранения офицеров-монархистов от должностей, выборности командования, сплошь и рядом выдвигая кандидатами в командиры сторонников Октябрьской революции.

«В 4-м самокатном батальоне солдаты отстранили командира третьей роты и заведующего хозяйственной частью и на их место избраны солдаты», — доносилось в одном рапорте командующему армией. «Причина неисполнения боевого приказа — разложение в армии как следствие брошенных в массы неосуществимых лозунгов», — говорилось в другом. А таких рапортов писалось множество. В «самочинных» действиях солдат офицеры целиком обвиняли большевиков. Командование армии пыталось пресечь «беспорядки» демагогическими речами, иногда угрозами. Эсеры поддерживали в этом офицеров, без конца митингуя.

Совет выборных Особой армии эсеры прибрали к рукам, вытеснив из него нескольких большевиков. Один лишь Игнатьев, будучи редактором «Голоса Особой армии», оставался на своем посту и в составе Совета выборных. Он печатал в газете большевистские резолюции солдатских митингов, солдатские заметки, письма, ставящие злободневные вопросы. В специальном разделе газета помещала правдивые ответы на вопросы солдат. «Голос Особой армии» давал статьи об истории дома Романовых, о сущности империалистической войны и о ее истинных зачинщиках, о праве народа отнять у капиталистов и помещиков заводы и земли. Большевики работали с бесстрашным упорством, и их деятельность находила отражение в «Голосе Особой армии».

Эсеровский Совет выборных сделал редактору газеты несколько строгих предупреждений, требуя, чтобы газета проводила политическую линию в духе решений Совета. Однако Игнатьев вел себя в совершенно ином духе, не отступая ни на шаг перед угрозами своих врагов. Возник конфликт.

Вопрос обсуждался на заседании Совета выборных. Эсеры обвинили Игнатьева в подрывной деятельности. Он де, с одной стороны, разлагает солдат, с другой же — подрывает их доверие к себе, к газете и к Совету выборных. Он действует вопреки воле масс, он публикует материалы, противоречащие коренным интересам и духовным стремлениям солдат.

Редактор умело парировал все надписи, а в заключение коротко сказал:

— Меня здесь обвинили во всех смертных грехах, приклеив ярлык едва ли не предателя интересов народа. Здесь говорили офицеры от имени солдат, неизвестно на каком основании. Нынче солдаты сами говорят за себя, и я печатаю их заметки, коллективные письма, резолюции их собраний. Вот они, эти документы, — сказал Игнатьев, кладя толстую пачку писем перед председателем Совета. — Наконец, если Совет выборных искренне хочет проверить, доверяют ли мне солдаты, то он может обратиться к моим избирателям с просьбой подтвердить свое доверие новым голосованием.

Совет выборных поставил этот вопрос на голосование и почти единогласно решил: «Отстранить редактора газеты «Голос Особой армии» поручика А. М. Игнатьева от должности за большевистский подход к редактированию газеты».

... Игнатьев рвался в Петроград. Ему хотелось быть в центре закипавшей борьбы. Но он не мог покинуть армию. Его назначили офицером по снабжению батарей снарядами. Это дало ему возможность бывать в частях и продолжать революционную работу среди солдат. Через большевиков луцкого гарнизона он доставал газеты и брошюры, издаваемые в революционном Петрограде, и распространял в частях. Вел он и пропагандистскую работу, когда эсеры, отстранив большевиков, заняли руководящее положение в армии.

Зенитной батареей в то время командовал монархист-подпоручик Алексеев. Игнатьеву неудобно было появляться в батарее и поэтому он действовал через фейерверкера Башкатова. Бывший токарь Путиловского завода оказался опытным конспиратором и неплохим агитатором. Приходя к Игнатьеву, фейерверкер часто жаловался, что офицеры затыкают солдатам рот, не дают им свободно обсуждать волнующие их вопросы. А подпоручик Алексеев грозит разделаться с теми, кто сочувствует большевикам. Особенно преследовал Алексеев Башкатова и неоднократно намекал ему на скорую расправу. Игнатьев посоветовал Башкатову быть осторожнее и не выходить из рамок полулегального положения, в котором находились тогда большевики.

— Тут не убережешься, — сказал в ответ Башкатов. — В такой обстановке или надо сидеть сложа руки, или бороться открыто, как это было в Петрограде...

— Не забывайте, в Петрограде сначала подготовили массы и там были сосредоточены лучшие силы революции, — заметил Игнатьев.

Фейерверкер, будто не слыша его слов, заговорил с неожиданной тоской в голосе:

— Эх, Александр Михайлович, вы не знаете, как хочется попасть в Петроград и видеть его хоть одним глазом, видеть таким, каким он никогда еще не был, — подумайте! — нашим, пролетарским, советским Петроградом, с полыхающими красными знаменами на бурлящих улицах.

— Потерпите, друг мой, скоро всю Россию сделаем советской, но на быстрое возвращение домой не рассчитывайте. Предстоит еще тяжелая борьба с внутренними и внешними врагами. Домой мы попадем еще не скоро... Кстати, чем вы намерены заняться, когда наступит мир? — спросил Игнатьев, улыбнувшись.

— Чем же мне заниматься?.. Ясное дело, буду токарем теперь уже на нашем Путиловском заводе. Приходите, Александр Михайлович, ко мне в гости, как тогда...

— Чтобы опять прогнали меня от станка, нет уж, хватит с меня, — перебил с деланной серьезностью Игнатьев.

— Нет, теперь не прогоню, — виновато усмехнулся Башкатов, потерев висок.

— В таком случае приду с радостью, — сказал Игнатьев, смеясь. Подумал, покрутил ус и продолжал: — А знаете, я хочу, чтобы вы стали моим помощником, у меня будет лаборатория режущих инструментов...

Поручик рассказал Башкатову о своем открытии, познакомил его со своими планами, поделился мечтами. До поздней ночи токарь слушал историю о самозатачивающихся инструментах, а в заключение сказал, кладя руку на сердце:

— Если жив останусь, Александр Михайлович, даю слово работать с вами.

Утром следующего дня разорвалась пушка. Был убит большевик Шоналков, а Башкатов тяжело ранен в живот. Узнав о несчастье, Игнатьев поехал в батарею. Раненый лежал в избе, перевязанный, ожидая отправки в госпиталь. На голых висках его выступили капельки пота. Мучительно дыша, он смотрел на поручика страдальческими глазами, как бы говорившими: «Сот и не сбудется моя мечта, не доведется мне работать с вами, и уж никогда не попаду в родной Петроград, никогда...» Санитары уложили его на носилки, чтобы унести. Игнатьев торопливо попрощался с другом, повернулся и, сгорбившись, вышел. Навстречу попался Алексеев и невольно мелькнула мысль: «Отчего разорвалась пушка?..»

Вместо Башкатова Александру Михайловичу в партийных делах стал помогать канонир Вдовиченко, но с ним он поработал очень недолго. В весеннюю непогоду Игнатьев заболел гриппозной пневмонией и был отправлен в Киев. Болел он тяжело, страдая от болей и еще больше от вынужденного бездействия. Из Киева он выехал в санитарном поезде в один из городов центральной России, откуда лишь в начале июня ему удалось добраться до дома. В Петрограде Игнатьев демобилизовался, чтобы заняться своими изобретениями.

В течение многих лет, с небольшими перерывами, Александр Михайлович поддерживал письменную связь с Алексеем Максимовичем Горьким. Прибыв в Петроград, Игнатьев побывал у писателя не раз. Узнав подробности истории открытия самозатачивания, Горький пришел в восторг, начал расспрашивать Игнатьева о его опытах, обсуждал вместе с ним планы создания исследовательской лаборатории. Алексей Максимович рассказал об изобретении Марии Федоровне, Друзьям, ввел Игнатьева в круг своих знакомых. Он одобрил стремление изобретателя закончить в первую очередь изготовление заводских типов оптического прицела, говоря раздумчиво:

— Да, вы правы, пока прицелы важнее для революции.

Прицел изготовлял на Орудийном заводе мастер Гнедин. Он почти закончил первый усовершенствованный образец, как вдруг начали эвакуировать завод из Петрограда. Наступал Юденич.

Александр Михайлович добровольно вступил в Красную Армию и был назначен инспектором противовоздушной обороны Петрограда. Он наскоро изготовил на заводах несколько оптических прицелов простой конструкции и начал обучать первых красных зенитчиков стрельбе по самолетам врага. По совместительству Игнатьев работал чрезвычайным комиссаром по снабжению Красной Армии военными приборами, членом комиссии по разгрузке Петрограда, председателем комиссии по разгрузке Гутуевской таможни под Петроградом.

Он редко встречался с друзьями, с Каниной и даже дома бывал лишь иногда, на бегу.

В августе 1919 года под руководством товарища Сталина были разгромлены войска Юденича. Избавленный от угрозы со стороны контрреволюции, город начал налаживать жизнь.

Игнатьев часто стал бывать дома, в котором царило небывалое оживление. Даже старый Михаил Александрович выглядел очень бодро, работал без устали в лаборатории и читал в разных местах лекции о ветеринарии и о мясоведении. Как-то сын сообщил ему, что собирается отправиться на поиски эвакуированного, Орудийного завода. На пути в Нижний Новгород баржа с оборудованием завода застряла в каком-то речном порту. Александр Михайлович намеревался найти баржу, взять оптический прицел, чертежи к нему и довести дело до конца. Михаил Александрович одобрил план сына и в свою очередь поделился с ним выпавшей на его долю радостью. Глаза его горели от возбуждения таким молодым огнем, даже не верилось, что старику 69 лет.

— Шурочка, у меня большая новость, — рассказывал он с сияющим видом, — вчера пришел ко мне представитель Советской власти — он так и назвал себя — и предложил стать научным руководителем большой лаборатории по борьбе с эпизоотией. Говорил, что мне дадут много сотрудников, аппаратуру — словом, все условия, о которых я мечтал всю жизнь.

— Откуда этот представитель?

— Из какого-то наркомата. Сказал, придет еще раз для окончательных переговоров.

Но второй раз представитель наркомата не пришел за магистром ветеринарных наук. Вечером того же дня Александра Михайловича разыскали в городе и сказали, что отцу плохо. Сын немедленно поехал домой и застал Михаила Александровича лежащим в постели без движения, кисть его правой руки безжизненно свисала с кровати, бледное лицо покрылось мелкими капельками холодного пота, а в глазах уже погасли яркие огоньки, горевшие еще утром в предвкушении большой творческой работы.

Михаилу Александровичу стало дурно в лаборатории. Его привели домой в тяжелом состоянии, и он тут же потерял сознание. Он несколько раз в течение ночи приходил в себя, но ненадолго. Утром 14 сентября 1919 года он умер на руках у сына.

На похороны пришли друзья, коллеги, был и Белоцерковец. Речей больших не произносили. Александр Михайлович произнес, прощаясь с отцом, две фразы:

— Отец родился крепостным и умер ученым, получившим от молодого социалистического государства приглашение участвовать в развитии новой науки на благо народа.

Тяжелая утрата отдалила на некоторое время начало поисков баржи. Снабженный специальным правительственным удостоверением, Игнатьев в конце сентября уже путешествовал по рекам, ведущим в Нижний Новгород.

Незабываемая встреча

Труды Александра Михайловича не пропали даром. Баржу он нашел. Нашел в прекрасном состоянии и оптический прицел с чертежами. Безмерно обрадованный, изобретатель вывез свои находки в Москву, в Главное артиллерийское управление Красной Армии.

Горький жил в Москве. Игнатьев пошел к нему в гости и рассказал о своих мытарствах в поисках оптического прицела. Писатель слушал его с большим интересом и еще раз оценил значение прибора для Красной Армии, защищающей молодую Советскую республику от интервенции четырнадцати государств.

— Где вы остановились, Александр Михайлович? — спросил Горький в конце беседы.

— Нигде. Пока скитаюсь по квартирам знакомых. — Вот как? В таком случае живите у меня. Здесь вам никто не помешает работать, — предложил Горький. Игнатьев смутился, но попытался отговориться.

— Меня многие знакомые приглашают к себе, — сказал он.

— Чем же я хуже других ваших знакомых? — развел руками Алексей Максимович, деланно обижаясь.

— В том-то и дело, что вы лучше всех, поэтому не смею вас беспокоить.

— А вот сейчас вы измените свое мнение обо мне. Что вы скажете, если я возьму и не отпущу вас, насильно заставлю жить у меня?— сказал Горький и рассмеялся, проводя пальцами по усам.

Игнатьев уступил «насилию». Он прожил у Горького несколько дней. И хотя старался не отвлекать Алексея Максимовича от дел, ничего не получалось. Горький сам захаживал в комнату изобретателя, рассматривал чертежи, прося объяснить их содержание, расспрашивал о его успехах. Игнатьев отвечал на все вопросы, скрывая свои невзгоды. Но однажды не выдержал и пожаловался Горькому:

— Неважные у меня дела, Алексей Максимович. Мешают мне, очень хитро препятствуют выходу моего изобретения в свет.

— Противники объявились? Кто такие? — спросил Горький, не удивляясь этой новости.

— Часть специалистов царского ГАУ — генералы и офицеры, объявив о своей лояльности к Советской власти, перешли на службу в Главное артиллерийское управление Красной Армии. Среди них есть спецы, по-моему, неискренние люди. Они-то и закрывают пути новым изобретениям, в том числе и моему оптическому прицелу. Есть там, правда, немало и честных людей, однако на них давят своим авторитетом эти спецы. Трудновато с ними воевать.

Слушая, Горький досадливо хмурился, как-то необычно дымя папиросой.

— Не огорчайтесь, Александр Михайлович, — успокаивающе сказал он, — вы не одиноки в своей борьбе против спецов. У вас найдутся авторитеты, помогущественнее их, и вы обязательно окажетесь в выигрыше.

В недвусмысленных словах Горького Игнатьев все же не мог понять одного: кого имел в виду великий писатель, говоря о могущественных авторитетах?

Через некоторое время Игнатьев поблагодарил Алексея Максимовича за гостеприимство, сказав, что он будет отныне жить в своей комнате на Воздвиженке. «Своя» комната находилась в квартире Сергея Николаевича Сулимова — «Петра», который пригласил Александра Михайловича к себе на временное жительство. В коридоре висел телефон, что давало возможность Игнатьеву поддерживать связь с Горьким.

Александр Михайлович часами занимался, запершись в «своей» комнате, прерывая работу только из-за одолевавших его с недавних пор головных болей. Он составлял новые чертежи, без конца совершенствуя детали оптического прицела. Перед обедом или ужином Мария Леонтьевна — «Магда» — звала через дверь к столу, с трудом отрывая изобретателя от работы.

По сравнению с первой фронтовой моделью Игнатьев значительно изменил и усовершенствовал свой оптический прицел. Теперь он помещался в специальном ящике на трех ногах. Сверху ящика находился график траекторий, гравированный на алюминиевом планшете в четверть круга. На нем имелась шкала высот полета, а по окружности — градусная шкала углов местности. Поверх графика находилось приспособление, напоминающее скрипичный смычок, снабженный бесконечной проволокой, огибающей на концах «смычка» вращающиеся ролики. К проволоке, как и на первом фронтовом варианте, была припаяна металлическая «капля», или «мушка». Синхронно связанная с механизмами прибора и визирной трубкой, проволока двигалась по «смычку» вперед и назад вместе с «каплей» — подвижной мушкой. Таким образом, мушка, «попав» с помощью визирной трубки на самолет, не «отрывалась» от него, в миниатюрных масштабах повторяла движение летающей цели. Мушка ползла но графику планшета, ежесекундно показывая расстояние, высоту полета и данные стрельбы. Слева от диаграммы был расположен круг с надписью «угол бокового наблюдателя» для установки передаваемого по телефону угла бокового или вспомогательного наблюдателя. Аппарат был снабжен также и кривыми установок дистанционных трубок снарядов и упредительных механизмов. Все эти шкалы и механизмы четко взаимодействовали во время работы. Их показаниями пользовался командир батареи, открывая стрельбу по воздушному противнику.

Изобретатель закончил последние усовершенствования. Теперь вполне можно было бы начать серийный выпуск оптических прицелов для Красной Армии, если бы не тормозили в ГАУ. Сергей Николаевич и Мария Леонтьевна Сулимовы в беседах с Игнатьевым успокаивали его, давая различные советы. Однажды во время очередного разговора с Сулимовым Мария Леонтьевна позвала изобретателя к телефону. Игнатьев взял трубку.

— Кто говорит?.. Ах, здравствуйте!.. Не называть вас? Почему?.. Что вы говорите?.. Слушаю, слушаю вас и ушам не верю... Все будет сделано!.. Я бесконечно вам благодарен! — взволнованно отвечал Игнатьев. Он повесил трубку и с криком влетел к Сулимовым.

— Мария Леонтьевна, Сергей Николаевич! Вы знаете, что сказал он?

— Кто он?

Игнатьев спохватился, испуганно зажав рот пальцами.

— Что же вы замолчали? — спросили супруги, необычайно заинтригованные.

— Знаете... Мм-м... Вы извините меня. «Он» сказал, чтобы я никому ни слова не говорил. А я слишком заволновался... Одним словом, завтра вечером все расскажу.

— Понятно. Разрешите только заметить, Александр Михайлович, что инстинкт конспиратора у вас притупился, — шутя заметил Сулимов.

Утром следующего дня Игнатьев побежал в ГАУ, которое помещалось в здании бывшего страхового общества «Россия» на Сретенском бульваре. Прицельный прибор находился на третьем этаже в полутемной комнате с окном, выходящим во двор. Ящик прибора, отделанный под мореный дуб, стоял на столе в середине комнаты. Окончив осмотр, Игнатьев еще и еще раз вытирал тряпкой каждую часть окрашенного в яркозеленый цвет оптического прицела. Вдруг он услышал из коридора голос курьера:

Александр Михайлович! Там внизу вас спрашивают двое штатских!

Игнатьев сорвался с места и побежал вниз, удивляя своей взволнованностью равнодушного курьера. Возле швейцара действительно ожидали двое, одетые в скромные демисезонные пальто, оба в кепках. Один среднего роста держал руки в карманах, другой, высокий, был с палкой. Это были Ленин и Горький. Игнатьев сказал что-то дежурному и, пожав гостям руки, пригласил их следовать с ним на третий этаж...

Вот как пишет об этом Горький:

«Я предложил ему, — пишет Горький в, известных воспоминаниях о Ленине, — съездить в Главное артиллерийское управление посмотреть изобретенный одним большевиком, бывшим артиллеристом, аппарат, корректирующий стрельбу по аэропланам.

— А что я в этом понимаю? — спросил он, но поехал. В сумрачной комнате, вокруг стола, на котором стоял аппарат, собралось человек семь хмурых генералов, все седые, усатые старики, ученые люди. Среди них скромная штатская фигура Ленина как-то потерялась, стала незаметной. Изобретатель начал объяснять конструкцию аппарата. Ленин послушал его минуты две, три, одобрительно сказал:

— Гм-гм! — и начал спрашивать изобретателя так же свободно, как будто экзаменовал его по вопросам политики:

— А как достигнута вами одновременная двойная работа механизма, устанавливающая точку прицела? И нельзя ли связать установку хоботов орудий автоматически с показаниями механизма?

Спрашивал про объем поля поражения и еще о чем-то, — изобретатель и генералы оживленно объясняли ему, а на другой день изобретатель рассказывал мне:

— Я сообщил моим генералам, что приедете вы с товарищем, но умолчал, кто — товарищ. Они не узнали Ильича, да, вероятно, и не могли себе представить, что он явится без шума, без помпы, охраны. Спрашивают: это техник, профессор? Ленин? Страшно удивились — как? Не похоже! И — позвольте! — откуда он знает наши премудрости? Он ставил вопросы, как человек технически сведущий! Мистификация! Кажется, так и не поверили, что у них был именно Ленин...

А Ленин, по дороге из ГАУ, возбужденно похохатывал и говорил об изобретателе:

— Ведь вот как можно ошибаться в оценке человека! Я знал, что это старый честный товарищ, но — из тех, что звезд с неба не хватают. А он как раз именно на это оказался годен. Молодчина! Нет, генералы-то как окрысились на меня, когда я выразил сомнение в практической ценности аппарата! А я нарочно сделал это, — хотелось знать, как именно они оценивают эту остроумную штуку.

Залился смехом, потом спросил:

— Говорите, у И. есть еще изобретение? В чем дело? Нужно, чтоб он ничем иным не занимался. Эх, если б у нас была возможность поставить всех этих техников в условия идеальные для их работы! Через двадцать пять лет Россия была бы передовой страной мира!»