Пенроуз не собирался идти на этот спектакль, но, учитывая то, что его кузины сидели в другом конце зала, а Джозефина явно не могла прийти в себя после встречи с Симмонсом в фойе, он не решился оставить ее одну. С их мест в бельэтаже сцену было видно великолепно, но они не обращали на нее никакого внимания. Взгляд Джозефины отчего-то остановился на фигурах «Музыки» и «Покоя», паривших на обрамлявшей сцену арке. Пенроуз же сосредоточил свое внимание на зале. Он обвел взглядом все три полукруглых балкона, украшенных расписными панелями, лампами и канделябрами, но вопреки своим ожиданиям ни на одном из них не увидел двух пустых мест. Он подумал, что позже надо будет проверить загороженные от его взгляда задние ряды партера и балконов, но похоже, что и там не имелось ни одного свободного кресла. Да и все самые дорогие места тоже оказались заняты. Кто же использовал билеты Хедли Уайта? Избавился он от них сам или попросил кого-то другого? Не потому ли в фойе так неожиданно появился Фрэнк Симмонс? А может быть, Уайт вообще не покупал никаких билетов, зная заранее, что к началу спектакля Элспет уже будет убита?

Пенроуз посмотрел на часы и с досадой обнаружил, что до перерыва оставалось еще целых полчаса. Джозефина, которой самой не сиделось на месте, заметив нетерпение инспектора, тронула его за руку и кивком показала на выход, убеждая оставить ее одну и заняться неотложными, по всей видимости, делами, но он решительно запротестовал и поудобнее уселся в кресле. Его ощущение, что она была в опасности, ему самому казалось иррациональным, но оно было столь сильно, что Арчи никак не мог от него отделаться и решил все же дождаться антракта. Он искоса посмотрел по сторонам и, к своему облегчению, обнаружил, что его непочтительное отношение к пьесе совершенно никого не волнует. Все лица были обращены исключительно к сцене, а тишина в зале казалась абсолютной, такую можно встретить в Лондоне разве что в местах служения культу.

За последний год Джон Терри приобрел качества и репутацию поистине великого актера, но в этот вечер его блестящая игра взлетела на небывалую высоту. И зрители — а среди них находилось немало завсегдатаев, которым было с чем сравнить, — понимали, что созерцают нечто выдающееся. Некрупного телосложения, Терри на сцене властвовал над всеми; казалось, он был полон решимости доказать, что театральные подмостки принадлежат исключительно ему. Из изящно выписанного Джозефиной образа короля он извлекал малейшую возможность смаковать как сильные его стороны, так и слабости, с легкостью переходя от Ричарда, поначалу бездумно-легкомысленного, к Ричарду, отравленному ядом подозрения и лишенному всех иллюзий. Его игра захватила в конце концов даже Пенроуза, и тот зачарованно наблюдал, как Терри с коварным изяществом отвечает на проявленное к нему вероломство. «Стать экспертом по убийствам не так уж и трудно», — с горечью прошептал он королеве в конце первого акта, и весь зал, включая Пенроуза, потрясенный энергетикой его голоса, замер завороженный.

Пенроузу припомнилось, как он впервые увидел Терри на сцене «Олд Вик» тоже в роли короля Ричарда, но в пьесе Шекспира. С тех пор прошло пять лет, однако Арчи ясно помнил эту постановку, потому что она совпала с редким в те времена визитом Джозефины в Лондон. Они пошли на пьесу вместе, и хотя он получил удовольствие от вечера скорее из-за присутствия Джозефины, чем игры Терри, воспоминание о спектакле все равно осталось ярким. Потом они в жаркий летний вечер возвращались по Ватерлоо-роуд, все еще смеясь над эксцентричным зрителем, который в конце представления с первого ряда галерки заорал на весь зал: «Боже, храни короля». Тогда впервые, с тех пор как умер Джек, Арчи увидел, что у Джозефины пробуждается интерес к жизни. Потом она не раз упоминала, что тот вечер вдохновил ее на «Ричарда из Бордо», правда, в последнее время говорила об этом уже без особой радости. Получается, что зря тогда повел ее в «Олд Вик». К счастью, его мрачные мысли о прошлом были прерваны: на сцену — в резком диссонансе с изящной простотой декораций Мотли — опустился сиренево-розовый занавес из парчи и бархата.

Оставив Джозефину в баре на попечение Леттис и Ронни, Пенроуз отправился к служебному входу разыскивать Обри. Дождь, ранним вечером ливший без остановки, наконец утихомирился, но лужи уже успели заполонить тротуары и мостовые, и свет от викторианских уличных фонарей расплывался и расплескивался от каждого шага. Он встречался с Обри несколько раз, в основном на премьерах, а в последнее время на этом отвратительном судебном процессе, где Элиот Винтнер обвинял Джозефину в плагиате, утверждая, что события в «Ричарде из Бордо» перекликаются с сюжетом опубликованного им двенадцать лет назад романа «Белое сердце». Обри, как постановщик пьесы, выступал свидетелем на стороне Джозефины и произвел на Арчи впечатление человека умного и справедливого. К его мнению об Уайте, несомненно, стоило прислушаться; и не исключено, что он поможет полиции его разыскать. Во всех местах, где Уайт мог появиться, уже расставлены посты, и в вечерних газетах появилось его описание, но пока парня задержать не удалось, и любые предложения Обри о помощи инспектор принял бы с благодарностью.

Арчи представился швейцару, плотному краснолицему мужчине лет под шестьдесят, и тот без промедления позвонил в кабинет Обри и передал инспектору трубку. Пенроуз, не вдаваясь в подробности, сразу приступил к делу, краем глаза наблюдая за швейцаром, принявшим вид полного безразличия.

— Извините, что беспокою вас в субботний вечер, но мне нужно с вами поговорить, и чем раньше, тем лучше. Сейчас вам удобно? Я совсем ненадолго.

Последовала секундная пауза, во время которой Обри выдохнул полной грудью сигаретный дым, и в трубке зазвучал его низкий, прокуренный голос:

— На самом деле, Арчи, беседа скорее всего продлится дольше, чем вы думаете. Я рад, что вы пришли, потому что мне тоже надо с вами поговорить. Я собирался прийти к вам в понедельник, но после этого ужасного происшествия откладывать больше нельзя. Простить себе не могу, что не сделал этого раньше. — Он снова затянулся и выдохнул. — Я должен выйти на сцену во втором акте, и тут ничего не поделаешь — заменить меня сегодня некем, но как только мы закончим, я встречу вас внизу. Я пригласил всех выпить по рюмочке после спектакля, но мы можем еще до этого увидеться и поговорить один на один. То, что я собираюсь рассказать, может вам помочь, а уж мне так поможет наверняка.

— Может быть, начнем прямо сейчас… — начал Пенроуз, но линия разъединилась. Расстроенный и вместе с тем ободренный словами Обри, он вышел на улицу.

Бар «Сальто-мортале» в дни аншлага в субботу вечером всегда набит до отказа. Ронни, которую от стойки бара не в силах была оттеснить никакая толпа, пробиралась к Леттис и Джозефине с двумя бокалами джина, и тут же сама приступила к третьему.

— Черт подери, это Фитч! — сказала она, увидев знакомого рецензента. — Не оборачивайтесь.

Но было уже поздно.

— Сто тысяч дохода за один год! — возвестил критик из «Ивнингстандард», проталкиваясь к ним. — Обри может себе позволить на месяц прикрыть лавочку, а в Инвернессе шампанское льется рекой, верно?

— О, с прошлого февраля веселью просто нет конца, — скрывая неприязнь, ответила Джозефина. — Я вам чрезвычайно благодарна за все ваши рецензии и высоко ценю ваши замечания.

Тут она увидела, как в бар вошла Марта и, привлекая к себе мужские взгляды, пробиралась к ним сквозь толпу. Подойдя, она сообщила:

— Меня послали предложить вам посидеть в тишине и покое, если вам не хочется возвращаться в зрительный зал. Пойдемте в гримерную: как только Лидия умрет, мы разопьем бутылочку.

Джозефина с благодарностью ухватилась за предложенный ей спасательный круг.

— Вы пришли как нельзя вовремя, — сказала она, спускаясь по лестнице. — Не могу разговаривать с театральными критиками: подхалимаж совершенно не в моей натуре, а притворяться я не большой умелец.

— И я, поверьте, тоже. Мы единственный раз поссорились с Лидией, когда я сказала ей: хватит вилять хвостом вокруг постановщиков. Она посмотрела на меня, будто я только что вышла из сумасшедшего дома, а потом спросила, много ли я таким подходом добилась от издателей. — Марта улыбнулась, глаза ее потеплели, и выражение смуглого красивого лица смягчилось. — У вашей подруги злой язык, и мне это в ней нравится.

Джозефина взглянула на Марту с удивлением:

— Не исключено, что она то же самое скажет о вас. Насчет ее языка. Не знаю, но по поводу виляния хвостом она, конечно, права: актрисе без лести не прожить.

К тому времени как они оказались в гримерной, Лидия уже ушла на сцену для короткого выхода во втором акте, но Джозефина не чувствовала той неловкости, что обычно возникает между людьми в отсутствие общего друга. В отличие от их первой встречи Марта была весьма разговорчива. Не размениваясь на пустую болтовню, как нередко случается при беседе с едва знакомыми людьми, она с жаром говорила о Лидии. Из ее эмоциональной речи Джозефина поняла только одно: Марта по-настоящему тревожится за свою возлюбленную.

— Вас не устраивает ее работа? — Пытаясь понять суть ее беспокойства, она перебила собеседницу, сознавая, что скоро вернется Лидия и тогда не удастся поговорить с Мартой откровенно.

— Нет, дело не в этом. Меня волнует ее жизнь. Я никогда не просила ее бросать работу — совсем наоборот. Меня беспокоит, что с ней будет, если она останется без работы. В последнее время Лидия испытывает какие-то разочарования, и чем больше она притворяется, что они ее не трогают, тем больше я уверена, что они ее больно задевают.

— Когда подобного рода работа подходит к концу, неизбежно ощущение некоей неприкаянности. Но это пройдет, как только Лидия отправится на гастроли и начнет репетировать новую роль.

— Возможно. — Марта внимательно посмотрела на Джозефину, как бы оценивая, насколько она может быть с ней откровенна. — Скажите, а вы стали бы писать пьесу о королеве Шотландии, если бы Лидия не попросила вас об этом?

— Не думаю. Играть эту женщину на сцене, наверное, привлекательно, но у меня к ней никогда не было особой симпатии.

Марта кивнула:

— Знаете, я иногда думаю: лучше бы вы этого не делали. Нам всем в жизни нужна какая-то цель, и Лидия годами мечтала, что когда-нибудь сыграет эту королеву на сцене. Теперь ее мечта сбылась, но спектакли по новой пьесе могут закончиться уже к Новому году. А что она станет делать потом? Мне кажется, Лидия то и дело оглядывается в прошлое и считает, что лучшие годы позади.

Джозефина промолчала, раздумывая, следует ли предупредить Марту, что, если фильм по «Ричарду из Бордо» все-таки будут снимать, Лидию ждет еще один удар. И решила не говорить: волнений сейчас и так хватало и неизвестно еще, поставят фильм или нет. Вместо этого она мягко сказала:

— У Лидии до недавнего времени в жизни не было ничего стоящего, кроме театра. А теперь есть вы, и это ее наверняка радует.

Марта усмехнулась:

— Женщине в наши дни нужны и любовь, и работа. Неужели вы, если бы влюбились, бросили писать?

Джозефина, не ожидавшая такого вопроса, ничего не ответила.

— Простите, это, наверное, прозвучало грубо, и я не должна была так говорить с человеком, которого едва знаю, но я предвижу, что на долю Лидии выпадет много горя, а я ничего не смогу сделать, чтобы его предотвратить. Только не рассказывайте ей о моих тревогах, хорошо? Я ведь все это время уверяла ее в обратном.

— Я ничего ей не скажу. Но отвечу на ваш вопрос: бывают минуты, когда я готова поменять все свое творчество на совершенно другую жизнь. Или по крайней мере бывают минуты, когда я думаю: вот если бы этот человек оказался со мной рядом, жизнь моя не была бы столь одинокой. Так что не стоит недооценивать того, что вы для нее значите.

Марта обдумывала слова Джозефины, пытаясь понять, были ли они совершенно искренни или скорее предназначены ее утешить.

— Может, вы и правы, — наконец произнесла она. — Спасибо.

— И наверное, вы правы насчет «Королевы Шотландии». Я думаю, вы хотели сказать, но из вежливости постеснялись, что из-за моего равнодушия к королеве пьеса получилась посредственная, верно? — Марта залилась румянцем, а Джозефина продолжала: — Не волнуйтесь, вы можете быть со мной откровенны, я и сама считаю эту пьесу не слишком удачной. Моя симпатия к Лидии вынудила меня сказать «да», а надо было сказать «нет». Нельзя писать по заказу — мне по крайней мере такое не по плечу. Я не испытываю к Марии Стюарт ни любви, ни ненависти; она для меня скорее не личность, а персонаж. От этой пьесы я многого не жду — одна надежда, что Лидия будет иметь успех.

— Интересно, как меняются наши представления о людях. Мы как раз сегодня говорили об этом с Лидией. То, что я думала о людях в молодости, и то, что писала о них, не имеет ничего общего с тем, что я думаю и чувствую теперь.

— Так вы уже давно пишете?

— То пишу, то нет. На самом деле до прошлого года писала совсем мало. Я начала писать, когда мой муж ушел воевать. Моя свекровь дружила с Мей Гаскел. Слышали про нее?

— Нет, не слышала.

— Мей основала библиотеку для тех, кто сражался заграницей. Ее сына ранили на войне в Южной Африке, и она послала ему в госпиталь книги и журналы, чтобы скрасить ему жизнь. Это помогло парню продержаться, и потому в первый же день мировой войны Мей решила, что британским солдатам во Франции, чтобы легче переносить страдания, нужны интересные книги. Ей тогда уже перевалило за шестьдесят, но она была энергичной женщиной, да к тому же со связями, и то, что Мей задумала, удалось осуществить. Она уговорила кого-то сдать ей дом рядом с Марбл-Арч и превратила его в книжный склад. Люди со всей страны стали присылать ей книги. То придут грязные пачки всякой ерунды из Финчли, то тридцать тысяч томов из какого-нибудь поместья.

— Поразительно! И вы там работали?

— Да, пару лет, пока Красный Крест не взял это в свои руки. Откликнулось намного больше людей, чем Мей ожидала, и ей понадобились волонтеры. Люди отдавали целые библиотеки. Случались дни, когда из-за грузовиков с книгами мимо Марбл-Арч было не проехать. Мы посылали книги в госпитали по всему миру, не только во Францию, а когда я знала, что посылки идут в полк, где служил мой муж, мне хотелось послать и что-то от себя лично, и я отправляла еще и свои собственные рассказы. Может, они и не всегда к нему попадали, но для меня это была возможность сохранить с ним хоть какую-то связь.

— И что же с вашим мужем?

— Он погиб.

— Очень вам сочувствую.

— Увы, наше супружество было не из самых счастливых, и все это кануло в Лету. — Из зала до них донесся шум рукоплесканий, и Марта принялась искать штопор. — Кстати, о смерти: похоже, Лидия уже умерла. А это значит, пора наливать бокалы.

Джозефина уже успела пересмотреть свое мнение о возлюбленной Лидии, и хотя она не собиралась отказываться от слова «мила», которое так разочаровало Ронни, но добавила к нему несколько новых, главными из которых были «страстность» и «искреннее участие». Что же касается разговора о написанной Мартой книге — темы, которой Джозефина прежде предпочла бы избежать, — теперь она чувствовала, что заинтригована и горит желанием ознакомиться с ее творчеством.

— Лидия сказала мне, что ваш роман уже вчерне закончен, и просила меня его прочесть. — Джозефина взяла бокал из рук Марты. — Я знаю, что нет ничего хуже непрошеных советов, но если вам все-таки хочется услышать чужое мнение, я с удовольствием почитаю вашу прозу.

— И с ее, и с вашей стороны это очень мило, но я не считаю, что стоит занимать ваше время своей писаниной. Во-первых, сотни людей, наверное, добиваются вашего внимания, а во-вторых, это ужасно, когда с просьбой обращаются знакомые и свое мнение ты должен высказывать с предельной тактичностью.

— Только не я. Если мне не понравится, я так искажу, но при всем при том это будет не более чем дружеский совет. Роман принадлежит вам, и только вам.

— Что правда, то правда. К лучшему или нет, но это действительно так.

Из коридора послышалось шуршание шелка.

— Знаете, в один прекрасный день я, наверное, всех их шокирую: не стану умирать, и все тут. — Лидия вошла в гримерную и плюхнулась на светло-розовую кушетку. — Представляете выражение лица Джонни, если я вдруг взбунтуюсь и отберу у него лучшую сцену? Уже из-за одного этого стоит рискнуть. — Она с удовольствием отпила глоток вина. — Ну как вы тут поживаете?

— Прекрасно. — Марта сняла с Лидии украшенный цветами головной убор и нежно провела ладонью по ее волосам.

— Твой план познакомить нас поближе удался на славу, — улыбнулась Джозефина. — Теперь вот пытаюсь заполучить рукопись, о которой так много слышала и так мало знаю.

Лидия вопросительно посмотрела на Марту, и та подняла руки вверх:

— Хорошо, хорошо! Я принесу рукопись. Только, пожалуйста, не судите слишком строго — это все, о чем я прошу.

Финальная сцена приближалась к концу, и Эсме Маккракен поставила четыре стула вокруг столика, стоявшего за кулисами, справа от суфлерской будки. Со своего места Эсме могла видеть лишь часть сцены и два первых ряда партера, но ей и ни к чему было смотреть на весь зал — она и так знала, что все зрители как один сейчас не сводят глаз с Джона Терри, одиноко сидящего на сцене перед подносом с нетронутой едой. Она тяжело вздохнула. Бог знает, почему эта дешевая, сентиментальная сцена каждый раз производит такой эффект. Еще минута, и кто-то из зрителей не выдержит того, что уготовано Ричарду в Тауэре, и из зала раздастся придушенное рыдание. Маккракен могла предсказать его почти с той же точностью, что и легкий стук за декорациями — сигнал Бернарду Обри, что пора выходить на сцену. Когда этот сигнал раздался, Обри, одетый в кольчугу стражника, протиснулся мимо нее, обдав запахом спиртного, столь же ощутимого, как и прикосновение его фетрового костюма. Ворча себе под нос, она протерла три винных бокала и стаканчик для виски и поставила их на столик, теперь уже полностью готовый к нелепому ритуалу. Школьники все они, да и только! Как будто у нее нет других дел, кроме как готовить площадку для забавы горстки избранных. Усмехнувшись при виде бутылки клерета — какие выбрасывают деньги, при том, что ей платят сущие гроши! — она поставила ее рядом со штопором. И наконец, завершая аранжировку, Эсме сняла с полки и разместила на подносе хрустальный графинчик, и тот сразу же заискрился в лучах рампы вместе со своим янтарным содержимым. Немудрено, что графинчик был полупустой, — судя по дыханию Обри, он сегодня к нему уже не раз приложился; но это, разумеется, не извиняло его свинского к ней отношения. Эсме оглянулась вокруг — убедиться, что никто на нее не смотрит, вынула из графина хрустальную пробку и плюнула в него.

Она отошла от столика как раз вовремя. Флеминг, закончив последнюю реплику, уже шагал со сцены за кулисы. Швырнув на ходу Маккракен пергамент с отречением Ричарда от престола, он, следуя традиционной церемонии, распечатал бутылку. И тут же появился Обри, чья эпизодическая роль стражника в кульминации пьесы длилась считанные минуты. Он двинулся мимо Флеминга, но актер схватил его за руку.

— Разве вы сегодня не с нами? — прошептал он язвительно. — А у нас такая веселая компания. Неужели откажетесь выпить с нами за успех?

Обри стряхнул его руку и уже приготовился огрызнуться в ответ, как вдруг замолчал. Маккракен обернулась посмотреть, что отвлекло его внимание, и в двух шагах от себя увидела Лидию, стоявшую у края сцены в ожидании конца спектакля и своего выхода на аплодисменты. Актриса улыбнулась Обри, и тот сразу присмирел. Вынимая пробку из графинчика, он лишь бросил злобный взгляд на Флеминга. В это же время второй актер уже разливал вино по бокалам; от его внимания не ускользнула накаленность атмосферы, но он не имел ни малейшего представления, чем она была вызвана.

И тут со сцены отчетливо зазвучал голос Терри. «Представляю, как смеялся бы Роберт!» — произнес он свою знаменитую финальную фразу с той сдержанной, мрачной насмешкой, что придавала всей сцене особую силу. Занавес опустился. Под гром аплодисментов — еще более звучный, чем обычно, — Терри походкой триумфатора покинул сцену и, подойдя к столику, поднял свой бокал.

— За упокой театра! — произнес он, глядя на Обри, и залпом осушил бокал.

Маккракен, чей бунт никогда не переходил границ дозволенного, замерла, потрясенная его дерзостью, а Флеминг лишь рассмеялся и поставил на поднос нетронутый бокал. Пока остальные актеры собирались вокруг них, готовясь к бессчетным выходам на аплодисменты, Обри налил в стаканчик остатки виски, который осушил до дна, и зашагал к лестнице, ведущей в его кабинет.

Пенроуз, стоя возле служебного входа, нетерпеливо ждал назначенной встречи с Обри, тщетно пытаясь скрыть свое раздражение неумолчной болтовней швейцара.

— Я так много народу не видал лет двадцать пять, а то и больше, — удивленно говорил швейцар, разглядывая толпу в переулке с таким выражением на лице, будто в этом театре аншлаг был только первый раз, а не в течение всего года. — Но раньше публика была другая: все в экипажах и вечерних туалетах, с букетами цветов, черными тросточками с серебряными набалдашниками. А теперь приходят в чем попало и клянчат автографы на фотографии. А все равно похоже на старые времена.

Размышляя о том, как может человек, изо дня вдень и из года в год делая одно и то же, все еще радоваться и удивляться своей работе, Пенроуз в ответ улыбался и кивал.

А на улице действительно огромная толпа поклонников театра ждала своих любимцев. Первым появился Терри и тут же увел за собой целую компанию девиц преимущественно школьного возраста. Потом вышел Флеминг, и Пенроуза позабавило, что его красивая внешность — с чертами несколько более резкими, чем у Терри, — привлекала внимание почти исключительно домохозяек. Инспектор подумал, что надо обязательно сделать комплимент Обри — актерский состав он подобрал на любой вкус, и это, наверное, очень способствует кассовому успеху.

— А сколько раз меня готовы были озолотить, чтобы я только передал записочку, — продолжал швейцар, совершенно не замечая, что Пенроуз слушает его вполуха. — Возьмем, к примеру, мисс Лидию: она всегда пользовалась успехом. Несколько лет назад она тут тоже играла, так один господин приходил сюда каждый вечер, и каждый вечер читал ей стихи. Ужасные были, на мой вкус, стихи, а мисс Лидия слушала и только улыбалась. Что и говорить — настоящая леди.

Тут Пенроуз увидел своего сержанта — тот пробирался сквозь другую толпу, собравшуюся возле театра «Уиндхем»; соседство двух храмов культуры, естественно, удваивало гул и суматоху на Сент-Мартинс-корт.

— Я бы, сэр, лучше сходил в кино. — Фоллоуфилд протиснулся между двумя мужчинами в глубь здания, где было немного тише. — Никаких таких глупостей: посмотрел — и домой пить чай. — Он вежливо поздоровался со швейцаром и тут же увлек Пенроуза в сторону. — Уайт в свою берлогу так и не явился. Мейбрик передал, что Симмонс вернулся домой полчаса назад один, и дома никого больше нет. А вам, сэр, удалось что-нибудь разузнать?

— Пока нет, но, надеюсь, скоро удастся. — Пенроуз рассказал ему о последних новостях и поделился надеждами на предстоящий разговор с Обри. — О чем бы он ни собирался рассказать, мы знаем одно: Обри взял Уайта под свое крыло, и потому через продюсера мы можем выйти на этого парня.

Возле служебного входа снова раздался гомон — появилась исполнительница главной роли. Лидия раздала всем, кто просил, автографы, грациозно приняла букеты и забрала у швейцара пачку оставленных для нее писем и открыток, а Джозефина в это время представила Марту Арчи и Фоллоуфилду.

— Вы, случайно, не знаете, Бернард уже спускается к выходу? — поинтересовался Пенроуз. — Я слышал, что вы собираетесь вместе с продюсером выпить по рюмочке, но мне нужно еще до этого с ним поговорить.

— Я пойду потороплю его, — сказала подошедшая Лидия. — От письменного стола его можно оттащить только клещами. Он просто помешан на своей работе.

Марта и Джозефина обменялись взглядами, в которых безмолвно отразилось «уж кто бы говорил», и тут из переулка вышли сестры Мотли.

— Простите, что заставили себя ждать, но нас в фойе остановила милейшая молодая пара. Они купили билеты в последнюю минуту прямо на улице, — объяснила Леттис, разворачивая фантик последней ириски и с извиняющейся улыбкой отдавая пустую коробку швейцару. — Я в жизни не видела такой счастливой пары. — Она повернулась к Джозефине: — Они просили меня сказать тебе…

Но не успела она договорить, как Арчи бесцеремонно прервал ее:

— Что ты сказала?

Леттис посмотрела на него с удивлением:

— Я тоже очень рада тебя видеть, Арчи. Я говорю, что эта пара была просто на седьмом небе от того, что им наконец удалось попасть на эту пьесу. Они только что обручились и…

— Нет-нет, я не об этом. Что ты сказана насчет билетов?

— Я сказала, что они купили их в последнюю минуту. Кто-то продавал два билета на улице, потому что не мог ими воспользоваться. Его девушка заболела или что-то в этом роде.

— Почему же ты мне не сказала об этом раньше?! — несколько необоснованно возмутился Арчи, и Ронни тут же ощетинилась:

— А потому, что мы нечаянно оставили дома нашу полицейскую форму и приборы для чтения мыслей. Если б знать, что сегодня вечером мы выступаем в роли тайных агентов, то в антракте представили бы тебе полный отчет.

Арчи обернулся к Фоллоуфилду.

— Разве мы не велели Браво дежурить перед входом?! — гаркнул он в сердцах. Потом снова повернулся к Леттис: — Извини меня. Ты могла бы пойти с сержантом Фоллоуфилдом к главному входу и помочь ему найти эту пару?

— Конечно! — охотно отозвалась Леттис. — Мы идем брать преступника. Это потрясающе!

Не успели они удалиться, как с лестницы послышались торопливые шаги и в дверях появилась Лидия; лицо ее было бледнее, чем в сцене смерти. Едва держась на ногах, она судорожно ухватилась за перила и изумленно уставилась на ждавшую ее внизу маленькую компанию, явно не в состоянии понять, почему все они так спокойны. Прошло всего несколько секунд, прежде чем Лидия заговорила, но в эту кратчайшую паузу у Пенроуза успело появиться странное ощущение, что ему дали роль в скверной мелодраме и сейчас последует реплика его партнерши, суть которой он и так уже знает.

— Ради Бога, идемте скорее! — вскричала Лидия, подтверждая его худшие опасения. — Он этого не заслужил.