Трудно сказать, сколько добирался Чапаев из быстро опостылевшей ему Москвы в Самару, где находился штаб 4-й армии. В любом случае эта дорога не могла быть простой. Судя по всему, он покинул академию самовольно и не имел документов на пользование местами в специальных литерных вагонах, которые доставляли по стране командированных ответственных партийных, государственных, советских и военных работников, чекистов и сотрудников Коминтерна. Впрочем, даже пассажирам специальных вагонов и поездов приходилось подолгу застревать в пути из-за неисправностей паровозов и вагонов, повреждения путей, нападений повстанцев на железнодорожные линии. Кроме того, быстрому проезду мешали острый недостаток топлива и снежные бураны, засыпавшие пути. Крестьяне и горожане, несмотря на грозные директивы из Москвы и губернских центров, далеко не всегда успевали вовремя расчистить рельсы от снежных заносов, заготовить дрова для паровозов, а специальной техники, способной растапливать снег паром, дров и угля для нее не хватало. Разруха на железных дорогах задерживала продвижение важнейших военных, продовольственных и стратегических грузов. Чапаев как начальник дивизии мог добираться до Самары воинским эшелоном, но и они часто подолгу простаивали на станциях и перегонах, пока не удавалось расчистить пути и заготовить дрова или другое горючее (были случаи, что в топку бросали знаменитую астраханскую воблу) для паровозов и печей в вагонах-теплушках.

Не исключено, что Чапаеву и вовсе пришлось добираться до места на перекладных и пережить многочисленные опасные приключения, как и тысячам пассажиров, передвигавшихся по стране в силу различных причин.

Чапаев прибыл в Самару только в начале февраля 1919 года, спустя месяц после своего фактического ухода из академии. Даже для Гражданской войны такое длительное отсутствие командира высокого ранга в строю без уважительной причины является серьезным проступком, и вполне вероятно, что вокруг нашего героя шли споры: привлекать или не привлекать его к ответственности. Не исключено, что Чапаев в это время пытался разыскать свою первую жену. Известно, впрочем, что он сделал изрядный крюк в Балаково и Николаевск, чтобы навестить родных и оказаться поближе к товарищам по борьбе с казаками и чехами.

1 февраля 1919 года Чапаев собрал в селе Клинцовка районный крестьянский съезд, за что получил устный выговор: «Предложить уездному исполкому вызвать в срочном порядке Чепаева в Пугачев для объяснения и разослать по всему уезду сообщение населению о том, что Чапаев в настоящее время никакой государственной, военной и гражданской службы не несет и не вправе самочинно устраивать какие-либо собрания, тем более съезд без разрешения на то местной уездной высшей власти».

Межеумочное положение после самовольной отлучки из академии не устраивало нашего героя. Вскоре он прибыл в Самару. Незадолго до этого армию возглавил видный большевик-подпольщик, бывший комиссар Ярославского военного округа Михаил Фрунзе, вместе с ним на должность начальника штаба прибыл бывший генерал Федор Новицкий. Смена руководства армии повлияла на судьбу Чапаева. 4 февраля он получил в штабе 4-й армии должность прикомандированного к РВС и разрешение отправиться для устройства домашних дел в Николаевский уезд. Статус уже изменился. «Все советские организации и учреждения обязаны оказывать т. Чапаеву полное содействие в пути следования и возвращения предоставлением необходимых перевозочных средств наравне со всеми советскими военными работниками», — указывалось в документе. Что любопытно: Чапаев не стремился (или не смог) добраться до Уральска — цели нескольких безуспешных наступлений лета и осени 1918 года.

Можно только догадываться, чем была вызвана вторая за короткое время поездка нашего героя домой, но она затянулась надолго. В семейной жизни Чапаев куда менее удачлив, чем на полях сражений. В романе Фурманова начдив утверждает, что прекратил отношения с первой женой после ее измены. Однако, по свидетельствам родственников, Чапаев часто вспоминал о жене. Пелагея не раз встречалась с детьми и, вероятно, стремилась возвратиться к ним и тем самым примириться с мужем. Однако совладать с гордым и своенравным Чапаевым, чье самолюбие было по-настоящему задето ее изменой, было непросто.

Небезоблачно складывались и отношения со второй женой, Пелагеей Камешкерцевой. Она чувствовала, что Чапаев не испытывает к ней сердечной привязанности. Возможно, до нее доходили слухи и о его похождениях на фронте. В Гражданскую войну, когда эмансипация привела к появлению женщин-политработников, машинисток, телеграфисток, когда медсестры и санитарки трудились не только в тылу, но и в боевых частях, сексуальные отношения на фронте уже не воспринимались как нечто недопустимое и исключительное. Наш герой отрицал свое внимание к женщинам во время боевых действий, он не раз требовал удалить женщин из дивизионных и других учреждений, но успеха не добился. Участвовавший в разгроме подразделений 25-й дивизии в Лбищенске полковник Михаил Изергин не без ехидства отмечал: «Штаб Чапаева располагался не без удобств и приятного препровождения времени: в числе пленных — или трофеев — оказалось большое число машинисток и стенографисток. Очевидно, в красных штабах много пишут…»

Возможно, это и вызвало стремление Пелагеи «отомстить» Чапаеву по-женски, изменив ему. Родственники начдива обвиняли Камешкерцеву в связи с начальником артиллерийского склада Григорием Живоложиновым. Евгения Чапаева со слов матери рассказывала, что Чапаев застал жену с любовником, вернувшись домой в один из кратких отпусков, и выдворил его из дома с пулеметом наперевес. Клавдия Чапаева утверждала, что Живоложинов издевался над детьми Чапая, причем ей даже отстреливал волосы из револьвера, собрав их в пучок.

Такое поведение всех участников любовного треугольника выглядит малореальным. Трудно представить, чтобы начальник тылового учреждения уводил жену у боевого начдива, который к тому же был известен крутым нравом и непредсказуемыми поступками. Камешкерцева с детьми жила в небольшом городке, в котором невозможно скрыть любовную связь. В этой ситуации Живоложинов практически рисковал жизнью: он легко мог стать жертвой мести Чапаева.

Чапаев был далеко не ангелом в повседневной жизни. В дневнике Дмитрия Фурманова за июль есть запись: «Чапай ее (Пелагею. — П. А.) однажды бил немилосердно за то, что она ходила с подругой будить одного знакомого на сеновал. Дело длилось всего 3–4 минуты, тут были и свидетели, сомнений, кажется, не должно было остаться никаких. И все-таки он колотил ее за мнимую “измену”. Поля уехала ни с чем — оплеванная, оскорбленная, отторгнутая; Чапай остался с Пичужкой (видимо, одной из фронтовых подруг. — П. А.), а детей оставил на Полю».

Страсти между Чапаевым и ближайшей родней кипели нешуточные. Ему потребовался длительный отпуск для устройства личных и семейных дел. Новые упоминания о прибытии начдива к месту службы появляются лишь в конце февраля.

Пока организатор Самарской и Николаевской дивизий пытался устроить семейные дела, его полки под руководством командира 1-й бригады самарцев Ивана Плясункова наступали на Уральск. 24 января после упорного уличного боя, в котором погиб командующий Уральской армией генерал Федор Мартынов, полки Самарской дивизии вступили в город. 26 января казаки попытались отбить Уральск, сумели ворваться на его улицы и серьезно потеснить красных. Но казаки увлеклись преследованием чапаевцев, расправой с отдельными группами, засевшими в домах и амбарах. Они попали под фланговый удар 218-го Разинского полка, который оказался вне полосы наступления белых, и вынуждены были отступить. Потеря Уральска вызвала кризис Уральской армии, целые полки расходились по домам или сдавались красным «под честное слово» и обещание амнистии рядовым бойцам.

7 февраля в город прибыл Фрунзе и сразу же столкнулся со своенравием чапаевских питомцев. Когда он приехал в Уральск, красноармейцы полевого караула не отрапортовали командарму и не вызвали караульного начальника. Они лишь ознакомились с мандатами и пропустили Фрунзе и его спутников.

Когда Фрунзе назначил смотр бригады, успевшие приодеться за счет захваченных в Уральске запасов мануфактуры и обуви красноармейцы лениво потянулись на центральную площадь, а один из командиров батальонов увел своих бойцов обратно: дескать, нечего морозиться. Говорили, будто Плясунков обиделся, что его обязали рапортовать о построении начальнику Николаевской дивизии Анатолию Дементьеву, который в боях за город непосредственного участия не принимал.

Фрунзе возмутился: «Состояние бригады считаю безобразным. Это толпа, а не войско! Ответственность за это несете вы. Объявляю строгий выговор всем командирам и комиссарам». Наутро командарм получил бумагу с нарочным: «Предлагаю вам прибыть в 6 часов вечера на собрание командиров и комиссаров для объяснения по поводу ваших выговоров нам за парад. Комбриг Плясунков». Фрунзе приехал с адъютантом, без оружия и охраны. При его появлении командиры и комиссары Плясункова не встали, демонстративно игнорируя «выскочку» командарма и воинскую субординацию.

Не присаживаясь, не здороваясь, Фрунзе проронил: «Я присутствую здесь не как командующий армией, а как член партии. Командующий армией не может быть на таком собрании. Как член партии, пославшей меня на работу в армию, я заявляю вам: ваше собрание и вызов являются преступными. Вы хотели меня запугать? Царское правительство дважды приговаривало меня к виселице. Я пришел к вам без оружия. Подтверждаю все свои выговоры и замечания, сделанные на параде, и заявляю вам: если вновь отмечу случаи нарушения дисциплины, буду карать беспощадно, вплоть до расстрела. Нарушая дисциплину, вы разрушаете армию. Советская власть этого не допустит!» Фрунзе без окриков и резкостей обуздал чапаевских орлов: когда он выходил из штаба, провожать его вышли уже все командиры штаба и полков.

Как отмечали современники, красным командирам импонировали личная храбрость Фрунзе, его спокойное поведение под огнем противника. Впрочем, от отчаянно смелых, но недисциплинированных и до крайности не доверявших «штабным» степных «красных орлов» его отличали внимательное отношение к «царским» генералам и офицерам и стремление к военному самообразованию. По свидетельству его начальника штаба Федора Новицкого, «Фрунзе обладал способностью быстро разбираться в самых сложных и новых для него вопросах, отделять в них существенное от второстепенного и затем распределять работу между исполнителями сообразно со способностями каждого. Он умел и подбирать людей, как бы чутьем угадывая, кто на что способен…»

Фрунзе, как и Чапаев, был военным самородком, только более высокого образования и кругозора. Он высоко ценил нашего героя как прирожденного лидера и искусного командира, хорошо понимал его мятежную душу и стремился убедить в этом своих соратников: старых офицеров и политических комиссаров, которые относились к начдиву с изрядным опасением.

Один из них, начальник штаба 4-й армии, бывший генерал Федор Новицкий писал:

«Михаил Васильевич очень интересовался Чапаевым. Нужно признаться, были и неблагоприятные слухи об этом человеке, ставшем ныне легендарным героем… Однажды в конце февраля 1919 года дежурный доложил командарму о прибытии Чапаева. Михаил Васильевич предполагал, что он сейчас увидит партизана с разухабистыми манерами. Однако в кабинет медленно и очень почтительно вошел человек лет тридцати, среднего роста, худощавый, гладко выбритый и с аккуратной прической. Одет Чапаев был не только опрятно, но и изысканно: великолепно сшитая шинель из добротного материала, серая мерлушковая папаха с золотым позументом поверху, щегольские оленьи сапоги-бурки мехом наружу. На нем была кавказского образца шашка, богато отделанная серебром, и аккуратно пригнанный сбоку пистолет “Маузер”. Сел Чапаев очень деликатно, голос у него оказался тихий, а ответы весьма почтительные. Узнав, что Чапаев порвал с Академией и желает нести боевую службу и именно в 4-й армии, Михаил Васильевич сразу предложил ему должность начальника Александров-Гайской группы… Фрунзе чувствовал, что Чапаеву по складу его характера должна показаться заманчивой столь самостоятельная инициативная роль. И действительно, Чапаев выразил согласие принять Александров-Гайский отряд и обещал сделать все в точности и в срок. После ухода Чапаева Михаил Васильевич сказал мне, что окончательно разуверился во всех поклепах, которые возводились на Чапаева, почувствовал к этому человеку большое доверие, готов, и впредь поручать ему самые ответственные задания».

Слова известного военного специалиста весьма любопытны: они развенчивают миф о Чапаеве-«громовержце» и штабном ненавистнике. Получается, что он прекрасно понимает, где и как себя следует вести: он «громит» высшее командование среди своих соратников, недовольных скверным снабжением и не всегда понятными распоряжениями штабов. Однако когда Чапаев оказывается наедине с командармом и его начальником штаба, он подчеркнуто сдержан и дисциплинирован, соблюдает воинскую субординацию. Возможно, причина в личном обаянии Фрунзе, о котором упоминают многие его соратники. Но есть и другая причина: Чапаев понимал, что Красная армия изменилась, дисциплина укрепилась и столкновения с командованием, подобные обмену инвективами с военным советом 4-й армии осенью 1918 года, могут обойтись дорого — вплоть до отстранения и ареста. Вероятно также, что Чапаев в глубине души чувствовал себя виноватым в нарушении дисциплины: он самовольно покинул академию и в течение долгого времени не являлся на передовую.

Показательно также, что наш герой не так простонароден, как может показаться в первый момент знакомства и как его описал затем Фурманов. Он стремится выделиться, внешние, демонстративно яркие атрибуты выгодно отличают его от массы красноармейцев и командиров младшего ранга. Вероятно, впрочем, что Чапаев хотел произвести благоприятное впечатление на командарма и его начальника штаба. Его внешний вид свидетельствует: перед вами красный командир и честный солдат, а не атаман красной степной вольницы.

В начале марта Чапаев выезжает наконец на передовую — командиром Александрово-Гайской группы, в составе бригады 25-й (бывшей Самарской) дивизии и ряда отдельных частей. «Командарм приказал т. Чапаеву вступить в командование 1 бригадой Александрово-Гайской дивизии, оставаясь в то же время командующим всей Александрово-Гайской группой… т. Андросову, сдав бригаду, оставаться в распоряжении Чапаева. 4 марта 1919 г.», — объяснял ситуацию бывшему комбригу Андросову исполнявший должность начальника штаба, бывший подполковник Генштаба Владимир Лазаревич. Комиссаром группы был назначен Дмитрий Фурманов.

Вскоре командир и комиссар встретились. Фурманов описал знакомство кратко: «Рано утром, часов в пять-шесть, кто-то твердо постучал Федору в дверь. Отворил — стоит незнакомый человек. Здравствуйте. Я — Чапаев!» Лаконичность автора понятна: появление Чапаева оказалось для него неожиданным и оттого не слишком приятным.

Жена Фурманова описала встречу подробнее: «На рассвете — стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, настежь открывается дверь и вваливается целая ватага крепких, рослых, краснощеких людей. Среди них человек невысокого роста. Вошел, сбросил бурку, остался во френче защитного цвета, в оленьих сапогах. Здравствуйте. Я — Чапаев. Я осталась лежать в кровати, а Фурманов вскочил, кое-как натянул на себя одежду. Я же из-под одеяла наблюдала за Чапаевым. Быстрые движения, походка немного лисья, быстрый взгляд.

— Жена? — спросил Чапаев.

— Да, — ответил Фурманов.

Я еще глубже юркнула под одеяло.

— Зачем?

— Она политпросветом будет заведовать.

— А, культуру, значит, садить будет…

На этом разговор закончился».

Вскоре в дневнике будущего писателя появилось первое впечатление о своем герое: «Передо мною предстал типичный фельдфебель, с длинными усами, жидкими, прилипшими ко лбу волосами; глаза иссиня-голубые, понимающие, взгляд решительный. Росту он среднего, одет по-комиссарски, френч и синие брюки, на ногах прекрасные оленьи сапоги. Перетолковав обо всем и напившись чаю, отправились в штаб. Там он дал Андросову много ценных указаний и детально доразработал план завтрашнего выступления. То ли у него быстрая мысль, то ли навык имеется хороший, но он ориентируется весьма быстро и соображает моментально. Все время водит циркулем по карте, вымеривает, взвешивает, на слово не верит. Говорит уверенно, перебивая, останавливая, всегда договаривая свою мысль до конца. Противоречия не терпит. Обращение простое, а с красноармейцами даже грубоватое…

Я подметил в нем охоту побахвалиться. Себя он ценит высоко, знает, что слава о нем гремит тут по всему краю, и эту славу он приемлет как должное. С товарищами я лажу, они меня знают и любят…»

Фурманов сразу заметил, что наш герой отличался от своих соратников: «Чапаев выделялся. У него уже было нечто от культуры, он не выглядел столь примитивным, не держался так, как все: словно конь степной сам себя на узде крепил. Лишь встретился на пути Чапаев — этих вольностей с ним уж нет. Не из боязни, не оттого, что неравен, а из особенного уважения: хоть и наш, дескать, он, а совершенно особенный, и со всеми равнять его не рука». Вскоре после прибытия в штаб бригады Чапаев подробнейшим образом изучил план операции в направлении станицы Сломихинской; этот удар, по плану командования 4-й армии, должен был отрезать Уральскую группировку казаков от Лбищенска одновременно с наступлением Северной группы (1-я бригада 25-й дивизии и 25-й кавполк), которой командовал Иван Кутяков, и завершить разгром белоказачьей армии. Как писал Фурманов, план наступления Чапаев кардинально переработал. Краснокутскому, Савинскому и Интернациональному полкам предписывалось в ночь на 10 марта выйти из Александрова Гая и занять исходные позиции в семи с половиной верстах от Сломихинской, чтобы с рассветом атаковать станицу. Краснокутский полк наступал с фронта, остальные охватывали укрепленный пункт с флангов.

Бой у станицы красочно описан Фурмановым:

«Подпустив саженей на триста, казаки ударили орудийным огнем. За артиллерией с окраинных мельниц резнули пулеметы… Цепь залегала, подымалась, в мгновенную мчалась перебежку и вновь залегала, высверлив наскоро в снегу небольшие ямки, свесив туда головы, как неживые…

Орудия ревом крыли окрестность. Шарахался по полю гул, будто метался в стороны и смертно ревел гигантский зверь, загнанный в круг. В стоне, в свисте и в реве шли веселее цепи, ободренные огнем. В черной шапке с красным околышем, в черной бурке, будто демоновы крылья летевшей по ветру, — из конца в конец носился Чапаев. И все видели, как здесь и там появлялась вдруг и быстро исчезала его худенькая фигурка, впаянная в казацкое седло. Он на лету отдавал приказанья, сообщал необходимое, задавал вопросы. И командиры, так хорошо знавшие своего Чапая, кратко, быстро сообщали нужные сведения — ни слова лишнего, ни мгновенья задержки…

Цепи кидались стремительным бегом. В тот же миг срывались с цепей казачьи пулеметы. Цепи падали ниц, впивались в снежную коросту — лежали замертво, ждали новую команду. Позади цепей носился Чапаев, кратко, быстро и властно отдавал приказанья, ловил ответы…

Он скачет туда, на левый фланг, где грозно сдвинулась опасность. Казаки несутся лавой… Уж близко видно скачущих коней… Подлетел Чапай к командиру батальона:

— Ни с места! Всем в цепи… Залпом огонь!

И он пронесся по рядам припавших к земле бойцов.

— Не робей, не робей, ребята! Не вставать… подпустить — и огонь по команде… Всем на месте… Огонь по команде!!!

Крепкое слово так нужно бойцам в эти последние, роковые мгновенья! Они спокойны… Они слышат, они видят, что Чапаев с ними. И верят, что не будет беды… Как только лава домчалась на выстрел — ударил залп, за ним другой… кинулась нервная пулеметная дрожь… Лава сбилась, перепуталась, замерла на мгновение… Еще миг — и кони мордами повернули вспять. Казаки мчатся обратно…

Сбита атака. Уж бойцы от земли подымают белые головы. У иных на лицах, неостывших и тревожных, чуть играет пуганая улыбка… Цепи идут под самой станицей… Чаще, чаще, чаще перебежки… Пулеметный казацкий огонь визгом шарахает по цепи. И лишь она вскочит, цепь, — бьют казацкие залпы, их покрывает мелкая волнующая рябь пулеметной суеты… Уж бойцы забежали за первые мельницы, кучками спрятались, где за буграми, где у забора — все глубже, глубже, глубже — в станицу…

И вдруг взорвалось нежданное: “Товарищи! Ура… ура… ура!!!”

Цепь передернулась, вздрогнула, винтовки схвачены наперевес, — это порывистой легкой скачью неслись в последнюю атаку… Больше не слышно казацких пулеметов: изрублены на месте пулеметчики… По станице — шумные волны красноармейцев… Где-то мелькают последние всадники… Красная Армия вступала в станицу Сломихинскую…»

Надо отдать должное литературному мастерству Фурманова: он нарисовал яркую и динамичную картину сражения и показал огромную роль Чапаева, который успевал каждый раз появиться в критический момент боя, уверенный в успехе вверенных ему полков. Но эта картина мало соответствовала реальной ситуации на фронте. Чапаев в бурке, стремительно перемещавшийся с фланга на фланг на лихом коне, — это вымысел автора, необходимый элемент героического образа начдива. Весной 1919 года у Чапаева уже появился автомобиль. Шофер Василий Козлов вспоминал, что не раз доставлял начдива вместе с комиссаром и адъютантом на передовую и с наганом в руке ожидал исхода боя. Но автомобиль и последующее передвижение ползком и короткими перебежками выглядят не очень романтично и противоречат представлению о неустрашимом и непобедимом военном вожде. Поэтому вместо человека на переднем сиденье «форда» мы видели Чапаева в романе и затем в фильме на коне.

Впрочем, вымыслом во многом является и сам ожесточенный бой под Сломихинской. Леонид Масянов, один из уцелевших уральских казаков, писал, что станицу удерживал усиленный пулеметами и батареей заслон, целью которого было прикрыть отход главных сил армии и мирных жителей из района Уральска на юг области. После короткого сдерживающего боя казаки оторвались от красных частей. Сводка штаба Александрово-Гайской группы была на редкость лаконичной, несвойственной для Чапаева: «Доношу, что сегодня в 13 часов дня Сломихинская занята войсками Алек[сандрово]-Гайской группы. С нашей стороны потери незначительные. Силы противника в два раза превышают численность наших войск. Техническое вооружение противника: 5 3-дюймовых орудий и одно 1,5 дюйма и более 30 пулеметов. Противник отступил по направлению Мар Тазуба, 2,5 верст северо-восточнее Сломихинской».

Фрунзе не преминул отметить чапаевцев: «Боевая задача, поставленная нашей армии, героическими усилиями войск частью уже выполнена в течение 8–10 марта. Войсками Александрово-Гайской группы (тов. Чапаев и Фурманов) удалось овладеть районом Сломихинская, являвшейся узлом весьма важных путей».

Занятие Сломихинской вынудило Чапаева отвлечься от боевых действий и обратить внимание на дисциплину в частях группы. Красноармейцы начали грабить мирных жителей, причем забирали вещи, совершенно ненужные в военном обиходе. Картины бессмысленного грабежа отражены и Фурмановым:

«Федор наткнулся на целый ряд грабежей, вовсе бессмысленных, не имевших в себе нисколько корыстного начала. Идет, к примеру, красноармеец, тащит огромный узел со всяким барахлом.

— Что у тебя? Покажи.

Он совершенно спокойно раскладывается с узлом на снегу, развязывает, вытаскивает оттуда детские рубашечки, пеленки, игрушки, разные тряпки, платьица…

— На что это тебе, дружина?

Молчит. Сам видит, что ни к чему.

— Зачем же все-таки?

— Почем я знаю…

— А у меня женщина была, плакала, искала. Надо быть, это самое бельишко и есть…

— Может, оно… Пущай берет, — согласился парень без жалости.

— Не “берет”, а отнести надо, — внушительно, дружески, беззлобно сказал ему Клычков.

— И отнести можно, — согласился тот.

— Конешно, отнести, — чего ей, бабе, барахтаться? Ты укажи, я сам снесу.

Федор узнал, где тот хватил узел, и направился вместе с ним. Красноармеец принес, молча положил его на железную ощипанную кровать, помялся неловко на месте, взялся за скобу и вышел молча.

Федор встретил другого. Этот голову всунул в плетеную детскую колясочку — может, в печку тащил, а может, и просто позабавиться. Бывало и это, по-разному забавлялись. И тут результат был один: колясочку парень Клычкову возвратил без малейшего сожаления, она ему была совершенно не нужна и соблазнила только своим разукрашенным видом».

Вслед за этим состоялся митинг, описанный Фурмановым:

«— Я, — говорит, — приказываю вам больше никогда не грабить. Грабят только подлецы. Поняли?!

Был неописуемый восторг.

— Товарищи! — крыл он площадь металлическим звоном. — Я не потерплю того, што происходит! Я буду расстреливать каждого, кто наперед будет замечен в грабеже. Сам же первый этой вот расстреляю подлеца, — и он энергически в воздухе потряс правой рукой. — А я попадусь — стреляй в меня, не жалей Чапаева. Я вам командир, но командир я только в строю… Я вот сформировал четырнадцать полков и во всех них был командиром. И там везде у меня был порядок, там грабежу не было, да не было и того, чтобы из церкви вытаскивали рясу поповскую… Што ты — поп? Оденешь, што ли, сукин сын? На што украл?

Чапаев грозно обернулся в одну, в другую сторону, даже перегнулся назад, глянул пронзающе и быстро, словно хотел узнать среди многотысячной серой массы того злодея, о котором теперь говорил…

— Не тащи!.. — выкрикнул он, резко поддав левой рукой. На минутку встал, не находил нужного слова. — Не тащи, говорю, а собери в кучу и отдай своему командиру, все отдай, што у буржуя взял… Командир продаст, а деньги положит в полковую кассу… Ранят тебя — вот получи из этой кассы сотню рублей… Убили тебя — раз тебе на всю семью по сотне! Што, каково? Верно говорю али нет?

Тут уж случилось нечто непредставимое — восторг перешел в бешенство, крики перешли в исступленный, восторженный вой…»

Сам Фурманов утверждает, что после этого грабежи сократились «до последней необходимости», без которой невозможно было прожить на войне. Впрочем, уральцы и нынешние авторы, симпатизирующие Белому движению, высокую дисциплину чапаевцев отрицали. По их версии, грабежи и насилия над казаками, особенно семьями тех, кто сражался против красных, продолжались.

В дневнике Фурманов отмечал: «Совсем нельзя сказать, чтоб он плыл по течению и потакал массе. Насколько он быстр в решениях, настолько же тверд и в проведении этих решений. Свое дело знает, в себя верит крепко, в чужих советах не нуждается и делает все самостоятельно. Работник он неутомимый. Голова не знает иных забот, кроме своего дела. Оно его поглощает всецело. В ночь моего отъезда, например, он сидел до шести часов утра и все разрабатывал план переброски полков на Шильную Балку… Инициативы в нем много. Ум у него простой и ясный, схватывает все быстро и схватывает за самую сердцевину. В нем все простонародно и грубо, но и все понятно. Лукавства нет, за лукавство можно и по ошибке принять требуемую иногда обстоятельствами осторожность. Словом, парень молодец. Натура самобытная, могучая и красивая».

Кроме того, выяснилось, что бывший комбриг Андросов, начальник штаба бригады и другие командиры напились и безобразничали. Мы не знаем, решил ли Чапаев отстранить их из-за нелюбви к «бывшим», хотел ли упразднить лишнюю инстанцию в управлении войсками (два штаба — группы и бригады — для группы из четырех полков и в самом деле перебор) или стремился наладить дисциплину, но действовал правильно: пьяный начальник подрывает авторитет власти, на войне — особенно. Дебоширы были арестованы и отправлены в Александров Гай. Но начальника политотдела бригады Ефимова возмутили не грабежи и пьянство, а суровые меры Чапаева. Ефимов, признавая справедливость ареста, тем не менее жаловался по прямому проводу сотруднику политотдела армии Мюрату-Лежаве.

«Ефимов . Прошу вас, чтобы вы назначили вместо меня политкома бригады. Я не хочу работать в этой должности с партизанами. Желаю остаться завполитотделом. На должность политкома бригады временно можно назначить одного из сотрудников или комиссаров части. Сейчас затрудняюсь назвать, кого, так как сейчас в бригаде полный хаос. Завтра созываю собрание всех политкомов и политсотрудников, тогда только смогу сказать, кого назначить врид комиссаром бригады, но боюсь, что желающих заступить на эту должность, возможно, не окажется, так как все сотрудники и политкомы резко осуждают дезорганизованность и взгляды на армию чапаевских помощников, которые находятся в бригаде, в частности вновь назначенный начальником бригады Потапов.

Мюрат-Лежава . …Скажите, ваш уход объясняется последней причиной или есть еще другие?

Ефимов . На три четверти повлияли последние, путаные распоряжения штарма IV и анархия, внесенная Чапаевым. Об этом завтра представлю протокол нашего заседания. Кроме того, я занимаю две должности, истрепался нервами и думаю, что необходима моя замена другим, более хладнокровным работником.

Мюрат-Лежава . Скажите, существует единство мнений по отношению к чапаевцам между вами и Фурмановым? А также как относитесь к аресту штаба бригады, и не примешано ли тут что-нибудь другое?

Ефимов . Между мною и Фурмановым почти не было никакого разговора о Чапаеве, за исключением моих слов, что я с Чапаевым работать не могу. Арест поименованных лиц произведен правильно, так как некоторые бесчинствовали и были в бессознательном состоянии…»

Бои продолжались, но ключевая роль в занятии Лбищенска и расположенных неподалеку станиц принадлежала группе Кутякова, а не Чапаева, что было отмечено и в приказе Фрунзе: «Войска 4-й армии овладели районами Лбищенск и Сломихинская. Поздравляю все части героической 4-й армии с победой… Особо должен отметить деятельность частей 1-й бригады 25-й дивизии, потерявших за время многодневных боев значительную часть командного состава и тем не менее героически бивших и гнавших врага вплоть до Лбищенска… Приношу благодарность всему составу войск Уральской и Александрово-Гайской групп».

Поражения под Лбищенском, форпостами Кожехаровским и Мергеневским деморализовали казаков, воевавших против 4-й армии. Илецкая дивизия снялась с позиций и вскоре сдалась 224-му полку чапаевской дивизии. 9 марта четыре полка сдались под станицей Скворкинская, 11 марта — еще два полка под Мергеневским. Всего прекратили борьбу около восьми тысяч казаков, которых (кроме арестованных офицеров) распустили по домам, после того как они дали расписку о признании советской власти.

Фрунзе стремился воспользоваться деморализацией противника и окончательно разгромить Уральскую армию, но ему помешала рано наступившая той весной распутица. «Дорога на Лбищенск через Чижинские разливы залита водой. Люди в валенках. На санях ехать невозможно, фургонов нет. Выступить на Лбищенск ранее чем через четверо суток не сумеет… через четыре дня Чижинские разливы отрежут путь и, в случае неуспеха и вынужденного отхода, люди могут погибнуть. От Сломихинской до Шильной Балки, как и до Лбищенска, сто пятьдесят верст. Для перехода всеми силами потребуется десять суток. Наступление станет возможным, если в течение недели наступят морозы». Командарм требовал продолжать наступление, но Чапаев вскоре подтвердил: перейти через разлив невозможно, кроме того, распутица вымотала бойцов, обессилила лошадей. Фрунзе признал: «Удачно начатая на фронте 4-й армии операция, долженствовавшая закончиться взятием в клещи противника комбинированным действием Уральской и Александрово-Гайской групп, грозит приостановкой. Интернациональный полк Александрово-Гайской группы под влиянием приезжавшей из Астрахани делегации, потребовавшей их в Астрахань для отправки затем дальше на запад, отказывается сражаться… В Александрово-Гайской группе с уходом интернационалистов остается всего 700 штыков… Прошу немедленной присылки пополнения вообще и специалистов в частности».

Еще через несколько дней Фрунзе приказал приостановить наступление ввиду половодья и неизбежной после него распутицы и начать подготовку к последующим операциям. Короткие мартовские бои не принесли Чапаеву новой славы, она вместе с наградами досталась командирам и бойцам первой бригады — Кутякову, Бубенцу, Алексею Рязанцеву и другим. Но для Чапаева было важно выйти из состояния неопределенности, вырваться из семейных дрязг. Наш герой наконец вдохнул полной грудью воздух степного простора. Он снова окунулся в атмосферу боя и вольницы, простых и суровых отношений с бойцами и командирами, которые верили в его счастливую военную звезду, ловили каждое слово своего командира и готовы были отдать жизнь, но выполнить его приказы.

В середине марта Фрунзе вызвал Чапаева и Фурманова в Самару. В долгой, еще зимней санной дороге начдив по-новому открылся комиссару, рассказывая ему о своем нелегком и часто драматичном жизненном пути. «Он, разумеется, сознает и свою невоспитанность и необразованность, свою малую развитость и невежественность. Все хорошо видит, скорбит душой и стремится страстно перевоспитаться и скорее, как можно скорее научиться всяким наукам. Ему хочется ознакомиться с русским языком, ознакомиться с математикой и т. д. Мы договорились, что в свободное время я буду с ним заниматься, буду направлять по возможности его самообразовательную работу…»

Дорога до Самары оказалась длиннее, чем предполагал комиссар: Чапаев то ли с разрешения командования, то ли без него навестил семью в деревне Вязовка Пугачевского уезда. «У него там старик со старухой, трое ребят (два мальчугана и девчурка) и еще женщина-вдова со своими двумя ребятами. Семья его живет, видимо, не нуждаясь, на стол они наставили нам много всякого добра», — писал комиссар.

Чапаев, как уже говорилось, любил приукрасить свою биографию. Например, рассказы о своих подвигах на полях сражений Первой мировой начдив, бывший, как мы помним, не только храбрым, но и дисциплинированным унтер-офицером, дополнил сценой разжалования за то, что обложил матом оскорбившего его прапорщика. Тем не менее описанные в романе рассказы Чапаева о его боевых подвигах в борьбе против казаков и чехословаков не придуманы Фурмановым: похожие записи есть и в его дневниках.

Зачем Чапаев приукрашивал свою биографию перед комиссаром? Он, начдив, уже доказавший свою «особость», в которую боевые товарищи поверили и сами охотно приумножали подвиги своего командира в боях с врагами революции? Вероятно, теперь он стремился доказать свою исключительность и комиссару, полагая, что реальных свершений и побед недостаточно, чтобы поразить образованного горожанина. Он пытался дополнить свой образ непобедимого бойца, нового Стеньки Разина или Емельяна Пугачева, яркими, как ему казалось, деталями, похожими на истории из газет и книг. Впрочем, даже вымысел, которым Чапаев потчевал комиссара, свидетельствует о незаурядности его личности, богатой фантазии и мастерстве рассказчика. Рассказывая о себе, Чапаев любил представить себя обиженным и неприкаянным, терпящим незаслуженные мытарства: выходец из «благородного» сословия, он оказался среди социальных низов и вынужден был влачить жалкое, не соответствующее его происхождению существование; от честного воина и добропорядочного семьянина уходит жена; теперь же его недооценивают, недолюбливают, пытаются подставить изменники и завистники, засевшие в высших инстанциях. Чапаев нашел не только терпеливого слушателя его повествований о реальных и вымышленных приключениях, но и человека, способного тактично, но твердо и последовательно сдерживать его самоуверенный апломб и разубеждать в том, что наверху повсеместно засели враги революции.

Цель приезда Чапаев и Фурманов узнали уже в городе: командарм отправил начальника 25-й дивизии, бывшего подпоручика Михаила Великанова, командовать Уфимской группой войск, которая терпела поражения и отступала, и решил выяснить мнение Фурманова о Чапаеве. «Фрунзе хотел меня спросить относительно Чапая, кто он и что он, можно ли его назначить на большой и ответственный пост. Я откровенно высказал ему свое мнение о тов. Чапаеве, и он согласился, сознавшись, что сам склонен думать таким же образом. Фрунзе назначает его начдивом Самарской, в которую войдет, между прочим, и наш Иваново-Вознесенский полк. У нас, как известно, под Уфой дела никуда не годятся. Уфу наши сдали и отступают дальше. В связи с этим изменяется и наша дальнейшая работа. Мы ведь предполагали идти на Туркестан добывать хлопок. Теперь же приходится сосредоточиваться в районе Самары. Фрунзе мне высказал даже опасение, что мы снова можем потерять Самару, потерять весь этот край». Фурманов назначался комиссаром дивизии — серьезное повышение для политработника, меньше месяца назад прибывшего на фронт. Сама же дивизия спешно перебрасывалась с уральского направления на левый фланг 4-й армии, чтобы войти в состав ударной группы, которая должна была нанести удар по левому флангу наступавшей на Самару Западной армии генерал-лейтенанта Михаила Ханжина.

Для Чапаева новое назначение стало возвращением к боевым друзьям: к полкам и бригадам, которые он начинал формировать в Николаевске бурной весной и жарким летом 1918 года. Он вернулся к частям, с которыми почувствовал вкус войны. С ними, разинцами и пугачевцами, он одержал свои первые победы над казаками, Народной армией и чехословаками, с ними глотал горький от пожаров и порохового дыма воздух неудач во время отступлений из-под Уральска. С ними он хоронил боевых товарищей, обещал отомстить врагам и помочь семьям погибших. В полках осталось немного бойцов и командиров, помнивших Чапаева по прежним сражениям, одни погибли в боях, другие были искалечены, третьи умерли от тифа, холеры и других болезней, которыми хворали простые солдаты по обе стороны фронта Гражданской войны, но эти оставшиеся внушили вновь прибывшим, что они — счастливцы, так как будут воевать под началом неуязвимого и непобедимого Чапая, который способен выйти из любой тяжелой ситуации. В Гражданской войне это настроение и доверие командиру часто играли решающую роль.

По дороге в Бузулук, где располагалась 25-я дивизия, Чапаев снова заехал в Вязовку. «Наконец доехали. Экстренно объявили на вечер устройство спектакля, а прежде часа три проводили митинг. Спектакль, пустейший по содержанию и скверный по игре, открыли только в полночь, закончив около двух часов». Похоже, Чапаев неутомимо пытался доказать комиссару, что он — не «темнота деревенская», а человек с достаточно широким кругозором, сознающий значение культуры или того, что он под этим понимал.

После короткого отдыха, вызванного недомоганием комиссара, Чапаев и Фурманов выехали в Бузулук, в штаб 25-й дивизии. Здесь между начдивом и комиссаром произошел первый конфликт, не имевший, впрочем, серьезных последствий. Если верить Фурманову, Фрунзе назначил его руководить комиссией по расследованию неудачного наступления 22-й дивизии на Мергеневскую. Чапаев подчеркнуто держался особняком, а когда Фурманов указал ему, что он — храбрый боец, но все-таки слабый стратег, вспылил: «Я скажу вам, что у нас в армии еще не было и нет такого стратега, как я. Подтверждаю, что я лучший стратег, хоть этому по книгам и не учился. А вся эта сволочь, которая меня не считает за стратега, — они просто контрреволюционеры, и больше ничего. Они меня вот и до сих пор все гоняют без дела, а на фронт не пускают. Они подкапываются под меня, вот что». Фурманов, выслушав Чапаева, сказал, что ведь и он не считает его стратегом, и, следовательно, «сволочь», после чего покинул комнату, где шел разбор операции. Вскоре, если верить Фурманову, начдив прислал покаянную записку и они помирились.

Несмотря на неудачу под Мергеневской, Чапаев и Фурманов были уверены, что казаки разгромлены и весной оставшимся на позициях войскам нужно будет лишь добить поверженного противника. Они не представляли, что всего через четыре месяца им придется возвратиться под Уральск и Лбищенск, а для Чапаева эта кампания станет последней в его воинской и полководческой карьере.

Прекращение наступления 4-й армии и оперативная пауза дали казакам долгожданную передышку, во время которой они сумели переформировать армию и восстановить боеспособность растерявшихся от серии поражений полков. Кроме того, белое командование укрепило фронт против 4-й армии за счет южных «гурьевских» полков, сражавшихся прежде на астраханском направлении и отличавшихся большей стойкостью. Среди других полков начались митинги и брожение, которое поддерживалось посланцами с красной стороны, подбивавшими казаков к перемирию.

Чтобы сохранить боеспособность армии и продолжить сопротивление большевикам, руководители казачьего войска пошла на жесткие меры. 11 марта казачий съезд распустил войсковое правительство и передал неограниченную власть генералу Владимиру Толстову. 19 марта в Мергеневской начался митинг о прекращении боевых действий. Делегаты красных и сторонники замирения с советской властью «зашикивали» казаков из учебных и других боеспособных полков. Когда один из красных парламентеров сказал, что атаман пьет кофе с сахаром в Гурьеве, в избу неожиданно вошел сам Толстов и отрезал: «Врешь, мерзавец! Атаман здесь». После этого зачинщиков и главарей собрания, а также делегацию красных расстреляли, рядовые казаки, участвовавшие в митинге, получили по 100 плетей. На следующий день атака красных на Мергеневскую завершилась неудачно, и они вскоре отошли к Лбищенску.

В начале апреля в Уральскую область прибыл отправленный ранее к Колчаку отряд илецких казаков под командованием хорунжего Бородина с ценным для армии транспортом. Кроме того, в апреле Толстов получил через Добровольческую армию от союзников 30 орудий, 15 тысяч винтовок, 100 ящиков снарядов и пять бронемашин. Всего уральцы насчитывали 15 тысяч бойцов, 50 орудий и 170 пулеметов.

Но главной причиной обострения ситуации в Уральской области было не усиление белоказачьей армии, а начатая в области политика расказачивания, которая требовала от местных властей ликвидации казачества как отдельного сословия. 24 января 1919 года было подписано и отправлено на места циркулярное письмо ЦК РКП(б) «Об отношении к казачеству»:

«Последние события на различных фронтах в казачьих районах — наши продвижения вглубь казачьих поселений и разложение среди казачьих войск — заставляют нас дать указания партийным работникам о характере их работы при воссоздании и укреплении Советской власти в указанных районах. Необходимо, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половинчатость пути недопустимы. Поэтому необходимо:

1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем [вообще] казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо применять все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти.

2. Конфисковать хлеб и заставлять ссыпать все излишки в указанные пункты, это относится как к хлебу, так и ко всем [другим] сельскохозяйственным продуктам.

3. Принять все меры по оказанию помощи переселяющейся пришлой бедноте, организуя переселение, где это возможно.

4. Уравнять пришлых иногородних к казакам в земельном и во всех других отношениях.

5. Провести полное разоружение, расстреливая каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи.

6. Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних.

7. Вооруженные отряды оставлять в казачьих станицах вплоть до установления полного порядка.

8. Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, предлагать проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящие указания.

9. ЦК постановляет провести через соответствующие советские учреждения обязательство Наркомзему — разработать в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на казачьи земли».

Уральский областной революционный комитет в феврале 1919 года издал инструкцию, согласно которой следовало «объявить вне закона казаков, они подлежат истреблению». Во исполнение инструкции были использованы имеющиеся концентрационные лагеря, организован ряд новых мест лишения свободы. Член Казачьего отдела ВЦИКа Ружейников в конце 1919 года сообщал в ЦК РКП(б), что на Урале репрессии против казаков приняли массовый характер. Приемы «насаждения» советской власти среди уральских казаков сыграли ключевую роль в продолжении борьбы. Двадцатилетний Петр Петровский, сын видного большевика Григория Петровского, возглавил Уральский ревком, организованный из людей малоопытных и совершенно незнакомых со спецификой области, положением уральских казаков, их бытом, своеобразным укладом их жизни. Ружейников отмечал:

«1) Все уральское казачество огульно было признано им контрреволюционным — кулаческим, и не замедлили, разумеется, последовать соответствующие лица для воздействия на него и борьбы с ним.

2) Был издан целый ряд “карающих” циркуляров, инструкций сельским и волостным советам, и без того не скупящимся на “решительные” меры воздействия, окончательно терроризовавших казачество…

3) Возвращающиеся беженцы, напуганные распространяемыми среди них белогвардейской сволочью разной масти всякими нелепыми слухами о “зверской” жестокости большевиков, часто не впускались в свои станицы и дома.

4) Домашнее имущество их, сельскохозяйственный живой и мертвый инвентарь расхищался.

5) Началась полоса “агитации” и “насаждения” принудительным путем “коммунии”.

6) В самом городе Уральске с первых же дней были закрыты все “обжорки” на толкучем рынке, где питалась беднота городская, все дешевые чайные и столовые, мелкие лавчонки съестных припасов, мелкие торговые ларьки, киоски и пр. мелочь — все замерло. Через неделю беднота городская взвыла от голода, так как ничего взамен разрушенного не было организовано. Разумеется, это нисколько не отозвалось на тех, у кого были запасы продуктов.

7) На указания местных людей, более трезво и серьезно смотрящих на вещи, на всю нелепость подобной “политики”, не обращалось никакого внимания.

8) Предложения созвать съезд трудового казачества и организовать, хотя бы временно, Казачий Отдел, чтобы привлечь к строительству Советской власти трудовое казачество, Облревкомом были решительно отвергнуты.

9) Наоборот, разрабатывались проекты о выселении “кулацкого казачества”, а таковым оно считалось на 2/3, и переселении на его место крестьянской бедноты центральных губерний.

Прямолинейность подобной политики послужила лучшей агитацией для контрреволюции. Белогвардейские агенты очень умело использовали эти головотяпские приемы строительства Советской власти. И хотя два месяца спустя после моего доклада центральной власти был изменен курс политики в Уральской области вновь назначенным предревкома тов. Ульяновым (председатель Уральского областного ревкома в марте — мае 1919 года. — П. А.), но было уже поздно. Агенты генерала Толстова уже успели сделать свое подлое дело. Путем посылки в тыл вооруженных отрядов они принудительно мобилизовали снова перешедшее было на нашу сторону казачество и подняли в тылу у нас восстания.

10) Мы своевременно не успели мобилизовать уральского трудового казачества и влить его в ряды нашей Красной армии, несмотря на то, что само трудовое казачество хотело это, чтобы противопоставить его белогвардейскому — офицерско-кулацкому казачеству».

Ружейников отчаянно пытался достучаться до Москвы, чтобы прекратить истребление казаков: «Большинство ведет к окончательному срыву Советской власти в области. Большинство членов ревкома слепо проводит крайнюю политику тов. Ермоленко — самое беспощадное истребление казачества. Город и область разграблены. Возвращающиеся беженцы не находят своего имущества, часто не впускаются в свои дома. Началось самочинное переселение в дома беженцев крестьян пограничных уездов, захватывающих живой и мертвый инвентарь.

В подтверждение всего вышеуказанного привожу инструкцию советам:

§ 1. Все оставшиеся в рядах казачьей армии после первого марта объявляются вне закона и подлежат беспощадному истреблению.

§ 2. Все перебежчики, перешедшие на сторону Красной Армии после первого марта, подлежат безусловному аресту.

§ 3. Все семьи оставшихся в рядах казачьей армии после первого марта объявляются арестованными и заложниками.

§ 4. В случае самовольного ухода одного из семейств, объявленных заложниками, подлежат расстрелу все семьи, состоящие на учете данного Совета, и т. д….»

В ночь на 7 мая 1919 года из заключенных в Уральской тюрьме 350–400 казаков 9-го и 10-го Уральских казачьих полков, перешедших на сторону большевиков в марте 1919 года, были расстреляны около 120 — просто из-за того, что в тюрьме не оказалось конвоя на случай эвакуации города; нескольких казаков чекисты утопили.

Насилие и издевательства над сдавшимися казаками и мирными жителями привели к вспышкам восстаний в тылу Красной армии. Объявленные вне закона и подлежащие уничтожению казаки ответили большевикам войной на истребление. Начавшееся 10 апреля контрнаступление Уральской армии встретило поддержку даже тех станиц, которые поначалу восприняли приход красных нейтрально или даже доброжелательно, надеясь на завершение войны.

Насилие, как всегда, порождало насилие. 15–17 апреля под Лбищенском была разбита 64-я бригада 22-й дивизии, казаки расстреляли полторы тысячи пленных и раненых красноармейцев, столько же конвойных и обозников погибло под хутором Бударин, когда 2-я дивизия полковника Сладкова нагнала обоз с хлебом. 25 апреля казаки подошли к Уральску и начали его осаду. Снимать ее пришлось Чапаеву и его соратникам.