Колонии обязаны своим происхождением не только капитализму, но и Просвещению. Развитие техники, без которого был бы невозможен дерзновенный порыв, приведший к открытию Нового света, и социально-экономический рост капитализма, без которого отсутствовали бы стимул и средства для завоевания, колонизации и эксплуатации этого Нового света, сами двигали вперед интеллектуальный и научный прогресс и в то же время вырастали из него — этот процесс был диалектическим. Рассматривать этот прогресс со стороны его материальных корней — ни в коем случае не означает принижать его; таким образом мы объясняем его происхождение, но вовсе не умаляем его значение. Интеллектуальный и научный прогресс бросал вызов догмам и взглядам, установившимся в средневековой интеллектуальной жизни, с такой же решимостью и действенностью, с какой соответственный политический и экономический прогресс бросал вызов средневековой жизни в своей области. И каждый прогресс взаимно питал другой.

 

I. Просвещение и человеческий разум

Идеологическая революция, отражавшая ту материальную революцию, которая направила в 1492 году Колумба за моря, породила универсализм гения его современника Леонардо да Винчи. «Природа, — настаивал он, — обуздана логикой своих законов, внутренне присущих ей». Овладеть этими законами — значит овладеть самой природой. Именно это и составляло цель Просвещения XVI—XVII столетий: пионера в области психологии — испанца Вивеса, творца современной астрономии — поляка Коперника, первооткрывателя в области экспериментальной анатомии — фламандца Везалия, основоположника современной экспериментальной науки — итальянца Галилея, поборника эксперимента и исследования, индуктивного метода завоевания истины — англичанина Фрэнсиса Бэкона, создателя аналитической геометрии — француза Декарта.

Убеждение в том, что миром и всеми его обитателями правит причинность, и стремление овладеть этой причинностью — вот что было источником Просвещения. Однако сущность его составлял гуманизм; сущность его составляли поиски законов природы с целью принести пользу человечеству. С самого начала науке чужда нейтральность в вопросе о том, призвана она или нет возвысить могущество и свободу человечества: именно эта цель является идеологическим источником современной науки. Подытоживая свою характеристику перехода от средневековья к новому времени, английский ученый Дж. Д. Бернал в своем замечательном труде «Наука в истории» пишет: «Возвышенное созерцание уступило место прибыльному действию».

Убийственное возражение, выдвинутое Фрэнсисом Бэконом против средневековой, авторитарной, дедуктивной философии, заключалось в том, что «из всех указанных систем… по прошествии стольких лет едва ли возможно назвать хотя бы единственный эксперимент, который был бы направлен на облегчение и улучшение условий жизни человека». Но ведь, продолжал он, «истинная и законная цель наук заключается не в чем ином, как в следующем: одарить человеческую жизнь новыми открытиями и силами». И далее: «улучшение человеческой участи и совершенствование человеческого ума — это одно и то же». Суть дела, утверждал Декарт, в том, что, овладевая законами нашей вселенной, мы можем «сделать себя властителями и хозяевами природы».

Новые методы и цели Просвещения отражали его новый взгляд на человека и человеческое общество.

Просвещение бросило вызов статической, иерархической сущности средневековья. «Только с величайшим отвращением, — заявлял Галилей, — могу я слушать, когда отстаивают качество неизменности как нечто высшее и окончательное в противовес изменчивости». Просвещение бросило вызов прежним добродетелям подчинения и покорности, смиренного несения ужасающего бремени земной жизни как испытания веры человека и, следовательно, проверки того, достоин ли он быть спасенным1. Просвещение отвергало утверждение, что человек — это презренный червь, немощный, греховный и никчемный. Напротив, писал Шекспир:

«Что за мастерское создание — человек! Как благороден разумом! Как бесконечен способностью! В обличии и в движении — как выразителен и чудесен! В действии — как сходен с ангелом! В постижении — как сходен с божеством!» [Русский перевод М. Лозинского.]

Больше же всего, пожалуй, Просвещение представляло собой отказ слепо следовать догмам, принимать что-либо на веру, а также настойчивое отстаивание той точки зрения, что все — каким бы авторитетом оно ни освящалось — требует проверки разумом. «Чтобы достигнуть истины, — утверждал Декарт, — необходимо раз в жизни отрешиться от всех воспринятых суждений и перестроить заново и с самого основания всю свою систему знания».

Просвещение породило попытки рационально объяснить международные отношения и ограничить способы ведения войны. Глашатаем их выступил голландский юрист Гуго Гроций (Хейг де Гроот, политический преступник, приговоренный к пожизненному заключению, но бежавший из тюрьмы и проживший остаток своих дней в изгнании; умер во Франции в 1645 году), а свое дальнейшее развитие они получили у немца фон Пуфендорфа и швейцарских философов Бурламаки и де Ваттеля. Каждый из них также апеллировал к естественному праву, которое ставилось ими выше воли того или иного государя, и оправдывал революцию в тех случаях, когда деяния государя противоречили естественному праву. Все они, и в первую очередь Бурламаки, подчеркивали также, что при помощи разума человек может достигнуть счастья, и столь же единодушно утверждали, что именно в этом достижении и заключается главная цель человеческого существования.

Все они были известны и влиятельны среди лидеров американского колониального общества. Вполне естественно, однако, что с наибольшей жадностью эти лидеры набрасывались на произведения английских авторов; в число последних входили, помимо Бэкона, такие деятели, как Томас Мор, Джеймс Гаррингтон, Томас Гоббс, Ричард Гукер, Джон Мильтон, Олджернон Сидней и главным образом Исаак Ньютон и Джон Локк. Деятели эти, понятно, во многих отношениях разнились между собой, но они были едины в своем родстве Просвещению — они были едины в своей приверженности разумно обоснованной аргументации и научному исследованию; они были едины в своем допущении реального существования причинности; они были едины в своих заботах о земном благоденствии человечества; они были едины в своем взгляде на государство как на институт, созданный человеком и призванный служить человеку; они были едины в своей уверенности в возможности прогресса. Можно еще добавить как факт, также имеющий отношение к колонистам, что многие из этих деятелей были политическими еретиками, претерпевшими и тюремное заключение, и высылку, и даже — в случаях Мора и Сиднея — казнь.

 

II. Америка и дух Просвещения

Идеи Просвещения быстро распространились в американских колониях. Ведь это был край, само рождение которого явилось продуктом перехода от феодализма к капитализму; поэтому естественно было ожидать, что философское детище этой революции найдет здесь радушный прием. К тому же это было общество, представляющее собой смесь многих национальностей и многих религий, так что терпимость к инакомыслию и человеческому многообразию стала здесь необходимым условием существования. А это содействовало развитию представления о том, что наиболее благотворным принципом в общественных отношениях являлась не просто терпимость, но и свобода суждения.

Надо еще отметить, что это был край почти безграничных размеров и ресурсов, население которого удваивалось и утраивалось каждое десятилетие и самый рост которого делал стремительное изменение самым обычным явлением и, казалось, облекал в плоть и кровь абстрактно-философские размышления о прогрессе. И этот край с его сосредоточением интересов на завоевании своих диких просторов и ресурсов, на развитии своей экономики и городов, поощрял техническое и научное исследование, которое в свою очередь ополчалось против ортодоксии и внедряло сознание необходимости отнятия у природы ее тайн.

Далее, сама новизна края с первых дней его существования придала ему в известной мере репутацию приюта эксплуатируемых и прибежища преследуемых. (Примечательно, что Мор поместил свою Утопию в Америке.) Это побуждало иммигрировать в Новый свет членов пиетистских и радикальных сект, возникавших по всей Европе по мере наступления буржуазных национальных революций. В свою очередь эта миграция подталкивала вперед развитие в колониях эгалитарных и свободолюбивых идей.

Более того, развитие колоний усиливало в них антагонизм по отношению к власти метрополии; многие представители имущих кругов, естественно, становились здесь приверженцами свободолюбивых и эгалитарных идей, видя в них оправдание своих устремлений. Получив такую поддержку, эти идеи нашли еще более радушный прием среди неимущих масс. Массы эти, настаивая на том, что указанные идеи имеют отношение к ним самим — причем, относя их к себе, они часто расширяли их смысл, — нередко нагоняли ужас на тех самых купцов и плантаторов, которые называли себя «просвещенными».

Официальные власти, на обязанности которых лежало сохранение колониальных порядков, пытались ограничить колонистов в интеллектуальном отношении в такой же мере, как они это делали в отношении экономическом и политическом; да и многих колониальных богачей, несмотря на их несомненную принадлежность к колониальному населению, обуревали противоречивые чувства перед массами и преданностью респектабельности и «порядку», навязываемым империей. Они также нередко играли сдерживающую роль, когда дело доходило до того, чтобы предоставить свежим ветрам очистить душную атмосферу прошлого. Следовательно, борьба была такой же характерной чертой интеллектуальной истории колониального периода, как и всех других ее аспектов.

Многие из лучших сторон колониального развития собраны, как в фокусе, в идеях «пары Адамсов» в годы их молодости — молодости, выкованной всем предшествующим столетием смуты и выступающей глашатаем свержения колониального режима (осуществленного, кстати, в весьма значительной степени — как это вообще характерно для колониальных революций — именно молодежью).

Сэмюэль Адамс представил в качестве своей диссертации при окончании Гарвардского университета (дело происходило в 1743 году, когда ему был всего 21 год) исследование «Доктрины законности противодействия верховному правителю, когда иным путем государство не может быть сохранено». Нет нужды говорить, что это исследование привело его к заключению о полной обоснованности «доктрины».

Джон Адамс, окончивший Гарвардский университет в возрасте 20 лет, начал свою карьеру в качестве школьного учителя в Вустере. В пору своего пребывания здесь, в 1755 году, он писал другу: «Вся та часть творения, которая лежит в пределах нашего наблюдения, подвержена изменению. Не являются исключением даже могущественные государства и королевства». Далее молодой Джон Адамс разъяснял, что он имел в виду специально «могущественное государство» Англию, ибо, как он полагал, «великое средоточие империи» вскоре будет перенесено «в Америку». Только одно, писал он, может «помешать нам постоять за самих себя» — если «нас разъединят… замкнут в пределах отдельных колоний». А шесть месяцев спустя молодой человек доверял своему дневнику еще более волнующие слова о могуществе Человека и тех безграничных перспективах прогресса, которые оно открывало на путях овладения природой:

«Человек… при помощи своего разума может изобрести машины и орудия, обратить себе на пользу силы природы и осуществить самые дерзновенные замыслы. Он может возвысить долину до величественной горы и низвести гору до скромной долины. Он может дробить скалы и равнять с землей великолепнейшие лесные чащи».

Да, говорил молодой Джон Адамс, человек способен проникнуть в тайны мельчайших частичек сущего, «ускользающих от наблюдения нашего невооруженного взора», и даже самих «областей неба».

Так дух Просвещения — воплощенный в осознании того, что все подвержено изменению и что человек может овладеть законами природы, чтобы стать более счастливым, — соединившись с зачаточным чувством национализма, выковывал революционного патриота.

 

III. Религия и Просвещение

Однако эти прогрессивные позиции достигались наперекор официальным властям, которые держались противоположных взглядов и обладали достаточной силой, чтобы превращать несогласие с ними в более чем академический вопрос. Излюбленные тексты этих властей поставлялись их наиболее влиятельной духовной силой — англиканским духовенством. Это были «Притчи Соломоновы» XXIV, 21: «Бойся, сын мой, Господа и царя; с мятежниками не сообщайся»; и еще чаще цитировавшееся «Послание к Римлянам» XIII, 1—2: «…существующие же власти от Бога установлены. Посему противящиеся власти противны Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение».

Однако диссидентское духовенство — а именно оно господствовало на религиозной арене действия в большинстве американских колоний — было в достаточной мере детищем Просвещения, чтобы проповедовать, что сам бог связан в своих деяниях законами Природы и Права — ведь они являются его законами и потому должны быть отрадны ему. Сам бог не может — ибо он не желает — попирать указанные законы и скрепил заветом это свое нежелание; следовательно, когда кто-либо из его мирских слуг — будь то короли или морские таможенные чиновники — попирает указанные законы природы и праведности, когда они становятся притеснителями, они оказываются в действительности тиранами, а их действия выходят за рамки закона. Повиновение в таких случаях — это не верность, а раболепие. Повиновение в таких случаях — это молчаливое одобрение попрания воли бога и закона природы; оно греховно и постыдно; следовательно, противодействие тиранам является в самом буквальном смысле слова повиновением богу2.

Воля бога во взаимоотношениях людей получает свое выражение в системе государственного управления; система государственного управления выражает коллективные желания и нужды людей — творений бога, созданных им по своему образу и подобию. Следовательно, система государственного управления является соглашением, договором, призванным содействовать славе бога и благоденствию человека. Следовательно также, голос народа — это воля бога, и правитель, пренебрегающий тем или другим, подвергает опасности свое — и земное и небесное — существование. Не случайно одна гарвардская диссертация, датированная 1733 годом, озаглавлена «Является ли глас народа гласом божиим?» и отвечает на указанный вопрос утвердительно.

И все-таки необходимо сделать несколько замечаний в порядке оговорки. Прежде всего, народ для ведущих философов и политических мыслителей XVI, XVII (а большей частью и XVIII) столетий состоял из всего населения, за исключением масс, которые могут быть отнесены либо к «жителям», либо к «черни», либо к «бедноте», но никак не к народу. «Народ» — это собственники, те, кто имеет свой «вклад» в обществе и потому должны иметь право голоса, когда речь идет об управлении им. Равенство не включало даже формального политического равенства тружеников. Ибо, говорилось в проповеди, произнесенной Эдуардом Холиоком в Массачусетсе в 1736 году и типичной для преобладавших тогда взглядов: «Есть люди, кои по причине рода занятий не могут приобрести знания, делающего их пригодными для общественного положения». А то, что в число этих людей включалось подавляющее большинство (мужского) населения, ясно из слов, в которых священник расшифровывал, что он имел в виду тех, кто «держит плуг и гордится стрекалом, погоняет скот и трудится в поте лица; у них только и разговору, что о волах».

Взгляд этот находился в неразрывной связи с антидемократической посылкой, редко оспаривавшейся в печатных материалах, что в каждом обществе лишь немногие являются правителями, большинство же составляют управляемые. Так, вчитываясь в типичное выражение права на противодействие деспотической верховной власти — например, проповедь Джозефа Мосса 1715 года, где утверждалось, что «народ должен покоряться своим правителям, пока правители держатся в законных границах», — не следует настолько сосредоточивать внимание на придаточном предложении, чтобы упустить из виду главное, которому оно придано, а именно проповедь покорности «народа» своим правителям. Джон Коттон полагал достаточным для опровержения демократии поставить вопрос: «Если народ станет правителем, то кто же будет управляемым?» «Уравнительство» считалось ересью худшего толка.

Олигархия считала излишним прибегать к какой-либо утонченности в выражении своего классового самосознания. Типично произведение Джона Уинтропа — руководителя колонии Массачусетс-Бей в первые двадцать лет ее существования, — озаглавленное «Образец христианского милосердия» (1630 год). Здесь развивается господствовавшее тогда представление, что каждое общество по необходимости делится на два класса — богачей и бедняков — и что, понятно, первые — способны и правители, а вторые — неспособны и управляемые.

Пристрастная позиция большинства диссидентских церквей усиливалась их настоянием (составлявшим столь существенную часть их выступлений против феодальной католической гегемонии) на том, что богатства богоугодны; что, больше того, самым убедительным доказательством принадлежности к избранникам божьим служит мирской успех, ниспосланный господом, и чем этот успех больше, тем вернее избрание! Таким образом, бедность являлась, в самом буквальном смысле слова, проклятием, а избранники весьма сильно смахивали на современный «цвет общества».

Так, Джон Уинтроп говорил в вышеупомянутой проповеди:

«Господь всемогущий в своем святейшем и мудром промысле так распорядился состоянием человечества, что во все времена одним надобно быть богатыми, другим — бедными; одним — возвышенными и выдающимися во власти и званиях, другим — убогими и покорными».

Разъясняя причины этого якобы непреложного божественной волей установленного положения, Джон Уинтроп, среди прочего, утверждал:

«Дабы он мог иметь больше случаев обнаруживать действие своего духа: во-первых, на злонамеренных — умеряя и обуздывая их, так чтобы богатые и власть имущие не пожирали бедняков, а бедные и сирые не восставали против своих высших и не сбрасывали их ига; во-вторых, на возродившихся духом — развивая в них свою благодать, как в великих сих — любовь, милосердие, кротость, воздержание и т. д., а в бедных и малых сих — веру, терпение, повиновение и т. д.»

И когда в конце концов диссидентские церкви стали весьма влиятельными — или государственными, как это имело место в Массачусетсе и Коннектикуте, — они сами стали оплотами консерватизма и поборниками лютой нетерпимости.

Совершенно очевидно, что, хотя в большинстве случаев интеллектуальное брожение облекалось в религиозную оболочку — ведь век был религиозный, а церковные учреждения и установления составляли главный фактор культурной и политической жизни эпохи, — в значительной мере это брожение тем не менее представало в откровенно политическом одеянии.

Для того чтобы представить более детальный и более четкий анализ данной фазы колониальной жизни и истории, мы выберем несколько выдающихся явлений и попытаемся объяснить их на фоне своего времени и места. С этой целью мы подвергнем анализу ряд весьма красноречивых эпизодов борьбы против теологической олигархии Новой Англии, в том числе те, которые связаны с Роджером Уильямсом, Анной Хатчинсон, сейлемской «охотой за ведьмами»; Джоном Уайзом и «Великим пробуждением». Мы подвергнем также анализу ряд политических полемик, в первую очередь ту, которая связана с издателем Джоном Питером Зенгером, ибо все они проливают яркий свет на уровень интеллектуального развития в колониальный период.