М. В. Отрадин
А. Н. Апухтин
[41]
"Апухтин "не забыт" главным образом благодаря музыкальной интерпретации Чайковского, Рахманинова, Аренского, Глиэра", — писал музыковед В. В. Яковлев. {Яковлев В. В. П. И. Чайковский и А. Н. Апухтин // П. И. Чайковский и русская литература. Ижевск, 1980. С. 19.} Основания для такого вывода у него были. Широкий читатель знает Апухтина прежде всего как автора стихотворений, ставших популярными романсами: "Ночи безумные, ночи бессонные…", "Пара гнедых", "Разбитая ваза", "Астрам". Положенные на музыку произведения Апухтина как бы заслонили все остальное, что он написал.
Право представительствовать за все творчество Апухтина его романсы завоевали еще при жизни поэта. Не случайно в стихотворении, посвященном памяти Апухтина, его современнику поэту К. К. Случевскому достаточно было назвать два популярных романса, чтобы стало ясно, о ком идет речь:
Но творческое наследие Апухтина не исчерпывается его романсами. Оно достаточно широко и многообразно. Самому Апухтину, как свидетельствовал один из его друзей, не нравилось "рассаживание писателей по клеткам, с приклейкой каждому раз и навсегда определенного ярлыка". {Жиркевич А. В. Поэт милостию божией // "Исторический вестник". 1906, № 11. С. 489.}
1
А. Н. Апухтин родился 15 ноября 1840 года в городе Волхове Орловской губернии. Детские годы поэта прошли в Калужской губернии, в родовом имении его отца — деревне Павлодар.
Первый биограф поэта, его друг Модест Чайковский писал: "Поэтический дар Алексея Николаевича сказался очень рано; сначала он выражался в страсти к чтению и к стихам преимущественно, причем обнаружилась его изумительная память… До десятилетнего возраста он уже знал Пушкина и Лермонтова и, одновременно с их стихами, декламировал и свои собственные". {Чайковский Модест. Алексей Николаевич Апухтин // А. Н. Апухтин. Соч.: 7-е изд. Спб., 1912. С. VII.}
И отец поэта, Николай Федорович, и мать, Марья Андреевна (в девичестве Желябужская), принадлежали к старинным дворянским родам. Поэтому Апухтин смог поступить (шел 1852 год) в закрытое учебное заведение — Петербургское училище правоведения, где готовили судейских чиновников и персонал для министерства юстиции. Дисциплина в училище была почти военная. Это объясняется тем, что в 1849 году (когда был арестован правовед В. А. Головинский, один из активных членов кружка петрашевцев) училище попало в опалу. Вновь назначенный директор А. П. Языков начал свою деятельность на этом посту с проведения реформы: "…почти весь штатский персонал воспитателей был заменен гвардейскими и армейскими офицерами". {Мещерский В. П. Мои воспоминания. Спб., 1897. Ч. 1. (1850–1865 гг.). С. 6.} По свидетельству того же мемуариста, в 1853 году Николай I посетил училище и остался доволен новыми порядками.
В училище юный Апухтин получил признание среди учеников и преподавателей как редактор рукописного "Училищного вестника" и талантливый поэт, в котором видели ни много ни мало — "будущего Пушкина". {Герард В. Н. Чайковский в училище правоведения // Воспоминания б П. И. Чайковском. Л., 1980. С. 27.}
В 1854 году в газете "Русский инвалид" было напечатано первое стихотворение Апухтина "Эпаминонд", посвященное памяти адмирала В. А. Корнилова. В. П. Мещерский, однокашник Апухтина по училищу, сообщил в своих мемуарах, что это стихотворение было написано по личной просьбе директора училища. Если дело так и было, то это, очевидно, единственный случай, когда Апухтин что-то писал по заказу.
Однокашником Апухтина по училищу правоведения был и П. И. Чайковский, с которым они очень подружились. Вспоминая годы, проведенные в училище, Апухтин написал в стихотворении "П. Чайковскому":
Позднее Чайковский создал несколько ставших известными музыкальных произведений на слова Апухтина: "День ли царит, тишина ли ночная…", "Ни отзыва, ни слова, ни привета…", "Ночи безумные…", "Забыть так скоро…".
Готовясь в училище к деятельности правоведа, Апухтин главным делом своей жизни считал литературное творчество. В одном из писем шестнадцатилетний Апухтин сообщает о себе: "…Я люблю поэзию; я знаю наизусть лучших русских поэтов; я изучаю Шиллера и всех сколько-нибудь замечательных французских писателей. Английского языка я не знаю, но надеюсь пополнить этот недостаток по выходе из училища". {Письмо к П. А. Валуеву от 14 февраля 1856 г. // Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР. Ф. 93. Оп. 3. № 28.}
Известность Апухтина выходит за пределы училища. В 1856 году в дневнике критика А. В. Дружинина появилась запись: "Толстой <Л. Н.> представил мне мальчика — поэта Апухтина, из училища правоведения". {Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1978. Т. 1. С. 71.} От юного поэта уже многого ждут. Пожалуй, более всех уверен, что ожидания не напрасны, И. С. Тургенев."…Приведя к Панаеву знакомиться Апухтина, — пишет в своих воспоминаниях о Тургеневе А. Я. Панаева, — тогда еще юного правоведа, он предсказывал, что такой поэтический талант, каким обладает Апухтин, составит в литературе эпоху и что Апухтин своими стихами приобретет такую же известность, как Пушкин и Лермонтов". {И. С. Тургенев в воспоминаниях современников. М., 1983. Т. 1. С. 114.} Даже если мемуаристка несколько преувеличила, несомненно, Тургенев смотрел на Апухтина как на восходящую звезду.
В год окончания училища (1859) Апухтин пережил тяжкое потрясение: умерла его мать. М. Чайковский писал: "Все родственные и дружеские отношения, все сердечные увлечения его жизни после кончины Марьи Андреевны были только обломками храма этой сыновней любви". {Чайковский М. Указ. соч. С. VI.}
писал Апухтин в "Посвящении" к "Деревенским очеркам" (1859). С образом матери, который занимает особое положение в стихах Апухтина, связано представление об абсолютной доброте и неизменной любви.
В ранних стихах Апухтина более явственно, чем в его зрелом творчестве, звучат социальные мотивы. Это касается, в частности, стихов о Петербурге. В раскрытии этой темы Апухтин опирается на опыт своих предшественников. Прежде всего, на опыт Аполлона Григорьева, в стихах которого северная столица предстает как "гигант, больной гниеньем и развратом" ("Город", 1845 или 1846). В апухтинской "Петербургской ночи" есть такие строки:
Совпадая с А. Григорьевым в общей оценке холодного и казенного Петербурга, Апухтин стремится раскрыть суть этого образа через свои сюжеты: о "несчастной жертве расчета", девушке, выходящей замуж за богача, чтобы спасти семью, о "труженике бедном искусства", о мужике с топором, который "как зверь голоден" и "как зверь беспощаден".
В 1859 году по рекомендации И. С. Тургенева в "Современнике" был напечатан цикл стихотворений Апухтина "Деревенские очерки". "Появиться в "Современнике" значило сразу стать знаменитостью. Для юношей двадцати лет от роду ничего не могло быть приятнее, как попасть в подобные счастливчики", — писал впоследствии К. Случевский. {Альманах "Денница". Спб., 1900. С. 200.} Стихи пришлись ко времени: в них отразились настроения, близкие тогда многим, — это была пора ожиданий, пора подготовки реформ.
("Песни")
Голос молодого поэта был замечен. Размышления о родном проселке, о "зреющем поле", о "песнях отчизны" были проникнуты горячим и искренним лирическим чувством. Стихи выражали сочувствие страдающему народу и, естественно, соответствовали настроениям демократического читателя. Не случайно "Деревенские очерки" при публикации в "Современнике" сильно пострадали от цензурных искажений.
эта строфа из стихотворения "Селенье" опубликована без двух последних строк. В некоторых стихотворениях были выброшены целые строфы.
Но была в "Деревенских очерках" Апухтина, в частности в стихотворении "Песни", некоторая доля головного, форсированного оптимизма. Это почувствовал и спародировал Н. А. Добролюбов:
и т. д.
Но тем не менее руководители "Современника" связывают с Апухтиным большие надежды. В заметке об издании журнала на 1860 год, подписанной Некрасовым и Панаевым, сказано, что в нем и впредь будут публиковаться "лучшие произведения русской литературы", и Апухтин был назван в ряду таких писателей, как Островский, Салтыков-Щедрин, Тургенев, Некрасов, Полонский. Честь немалая! Казалось, что через несколько лет после дебюта в "Современнике" Апухтин станет уже известным или даже знаменитым поэтом. Но в жизни все произошло иначе.
Окончив в 1859 году училище, Апухтин определился на службу в министерство юстиции. Особого рвения на службе он не проявил. По свидетельству одного из современников, Апухтин был одним из шестнадцати сотрудников министерства, кто подписал в 1861 году прошение в защиту арестованных по политическим мотивам студентов университета. {Арсеньев К. Из далеких воспоминаний // "Голос минувшего". 1913, № 1. С. 161–162.} Это был не героический, но гражданский поступок, поскольку и время начавшихся реформ было отмечено "подозрительностью, наклонностью сначала хватать, потом расследовать". {Там же. С. 169.}
В начале 1860-х годов Апухтин печатается в разных журналах. Чаще всего в "Искре". Но сотрудничество в "Современнике" прекращается. О несбывшихся надеждах относительно Апухтина поспешил заявить в фельетоне, посвященном итогам 1860 года, язвительный Новый Поэт (И. И. Панаев). {[Панаев И. И.] На рубеже старого и нового года. Грезы и видения Нового Поэта // "Свисток". М., 1982. С. 200.} А Добролюбов в июне 1861 года писал Н. Г. Чернышевскому из Италии: "Я знаю, что, возвратясь в Петербург, я буду по-прежнему… наставлять на путь истины Случевского и Апухтина, в беспутности которых уверен". {Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В девяти томах. М., 1964. Т. 9. С. 473.}
Апухтин, в свою очередь, осознает свое расхождение с радикально настроенными "отрицателями". В 1862 году в журнале братьев Достоевских "Время" он публикует программное стихотворение "Современным витиям", в котором заявляет о своей особой позиции "посреди гнетущих и послушных":
Свой путь к истине, "земле обетованной" Апухтин мыслит как путь-подвиг, путь-страдание. Но поэт представляет себе этот путь не в конкретных формах сегодняшней жизни, а как служение вневременному, вечному идеалу "под бременем креста" ("Современным витиям").
Апухтин в неспокойное время 1860-х не примкнул ни к левым, ни к правым. Он в эти годы все реже и реже печатается, мало пишет, перестает, как он выразился, "седлать Пегаса". Бурная эпоха 60-х годов мало коснулась его, как поэт он ее почти "не заметил". Критик А. М. Скабичевский, пожалуй, с излишней категоричностью написал об этом так: "Перед нами своего рода феномен в виде человека 60-х годов, для которого этих 60-х годов как бы совсем не существовало и который, находясь в них, сумел каким-то фантастическим образом прожить вне их". {Скабичевский А. М. Соч. Спб., 1903. Т. 2. С. 500.}
Апухтин захотел остаться в стороне от общественной и литературной борьбы, вне литературных партий и направлений."…Никакие силы не заставят меня выйти на арену, загроможденную подлостями, доносами и… семинаристами!" — писал он в письме к П. И. Чайковскому в 1865 году. {Чайковский М. Жизнь Петра Ильича Чайковского. М., 1900. Т. 1. С. 242.} Апухтин предпочел остаться вне группировок и оказался вне литературы. Он любил называть себя "дилетантом" в литературе. В юмористическом стихотворении "Дилетант" он, подражая "Моей родословной" Пушкина, написал:
Зарабатывать деньги литературным трудом казалось ему делом оскорбительным. О своей поэме "Год в монастыре" (1883) после ее опубликования он сказал, что она "обесчещена типографским станком". Как свидетельствует современник Апухтина, "на вопрос одного из великих князей, почему он не издает своих произведений, он ответил: "Это было бы все равно, ваше высочество, что определить своих дочерей в театр-буфф"". {Столыпин А. Устрицы и стихи в кабинете (Из литературных воспоминаний) // "Столица и усадьба". 1914, № 10. С. 8.} Такое отношение к литературному труду во второй половине XIX века было уже явным анахронизмом.
При всем том литературное творчество всегда оставалось главным делом жизни Апухтина. Он был очень взыскательным, профессионально умелым литератором. Уже ранние произведения Апухтина поразили читателей виртуозным владением стихом, выдающимся поэтическим мастерством. А после смерти поэта С. А. Венгеров писал, что в его стихах была изысканность, но изысканность "естественная, непринужденная". {Венгеров С. А. Н. Апухтин // Новый энциклопедический словарь. Спб., [1911]. Т. 3. С. 246.} Стихи Апухтина никогда не кажутся тяжеловесными, вымученными. Это не только свидетельство таланта, но и следствие упорного профессионального труда.
При всех заявлениях Апухтина о своем дилетантстве у него были свои продуманные творческие принципы, свои авторитеты, своя эстетическая позиция. В литературе для Апухтина было два высших авторитета: Пушкин и Лев Толстой. Об этом он говорил неоднократно.
"Пушкин, — писал М. И. Чайковский, — поэт, драматург, романист и человек — были в одинаковой степени возвышенным идеалом всей его жизни". {Чайковский М. Алексей Николаевич Апухтин. С. XIV.} Человек, не понимающий и не принимающий Пушкина, был Апухтину чужим.
Оторванность Апухтина от "сегодняшней" жизни не следует преувеличивать. Он обладал чутким ухом и умел быстро и остро реагировать на события дня. Все это ярко проявилось в его юмористических произведениях, многие из которых были написаны в 60-е годы. Современник, знавший Апухтина с юных лет, свидетельствовал: "Комизм в нем бил ключом, остроумие его было всегда блестящее, всегда меткое, всегда изящное и художественное". {"Гражданин". 1893, 21 авг. С. 3.} Примером может послужить "Эпиграмма", где сказано, что Тимашев (в то время министр внутренних дел, скульптор-любитель) "лепит хорошо, но министерствует нелепо".
В середине 1860-х годов поэт некоторое время служил в Орле чиновником по особым поручениям при губернаторе. В мартовской книжке "Русского слова" за 1865 год Апухтин прочитал статью Д. И. Писарева "Прогулка по садам российской словесности", в которой критик несколько раз крайне резко высказался о Пушкине, назвав его "устарелым кумиром", а его идеи "бесполезными". Апухтин воспринял эти суждения критика как личный выпад: 15 и 17 марта он прочел в Орле две публичные лекции на тему "О жизни и сочинениях Пушкина", в которых резко спорил с писаревской статьей и его концепцией. {См. отчет о лекциях в "Орловских губернских ведомостях" (1865, 18 апреля).}
Именно к этому времени относятся резкие выступления Апухтина против социально активного демократического искусства. Но это не означало, что он изменил гуманистическим идеалам своей юности, когда были созданы "Деревенские очерки". В 1864 году он работает над поэмой "Село Колотовка". Написанные части поэмы отмечены горячим чувством любви к "бедному полю", сочувствием к "бездольным братьям". "Из всех произведений Апухтина периода зрелости, — отметил современный исследователь, — наиболее близки Некрасову именно эти отрывки из поэмы "Село Колотовка"". {Коварский Н. А. А. Н. Апухтин // Апухтин А. Н. Стихотворения. Л., 1961. С. 48.} Но резкие высказывания и категоричные декларации демократической критики, в том числе и статьи Д. И. Писарева, ниспровергавшие Пушкина, очевидно, возмутили и испугали Апухтина. Это помешало ему понять истинный смысл мощного демократического движения 60-х годов.
Весной 1865 года Апухтин возвращается из Орла в Петербург. С той поры он сравнительно редко покидает столицу: поездка в Святые горы на могилу Пушкина, на остров Валаам вместе с П. И. Чайковским, несколько поездок по стране — в Орловскую губернию, в Москву, Ревель, Киев и несколько выездов за границу — в Германию, Францию, Италию.
В 1860-е годы в Петербурге знают Апухтина — завсегдатая некоторых светских салонов, заядлого театрала, участника любительских спектаклей, завоевавшего признание в ролях Молчалина и Фамусова, блестящего рассказчика, автора экспромтов, но почти не знают Апухтина-поэта.
Апухтину не было еще и тридцати, когда он заболел тяжелым недугом — ожиреньем, которое не поддавалось лечению.
В 70-е годы Апухтин по-прежнему мало печатается, пишет только для себя и ближайших друзей. Но стихотворения его получают все большее и большее распространение: их переписывают, композиторы сочиняют романсы на слова Апухтина, его произведения регулярно включаются в сборники "Чтец-декламатор", их читают с эстрады. Так что, написав в стихотворении "П. Чайковскому" (1877) "А я, кончая путь "непризнанным" поэтом", Апухтин был не точен. К концу 70-х годов он был уже литературной знаменитостью.
В 80-е годы Апухтин регулярно печатается в различных периодических изданиях. {Б. М. Маркевич писал 15 марта 1884 года М. Н. Каткову: "Апухтин, упорно отказывавшийся в течение чуть ли не двадцати лет печатать свои стихи, явился ко мне вчера и объявил, что его денежные обстоятельства ставят его в необходимость изменить это решение…" (Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР. 4758/XXIV б. 155).}
Первый сборник его вышел в 1886 году тиражом 3 000 экземпляров. Сборник выдержал три прижизненных и семь посмертных изданий.
Но и в пору своей наивысшей популярности Апухтин держится в стороне от литературной жизни. Правда, он участвует в нескольких литературных сборниках, издававшихся в благотворительных целях: в пользу пострадавших от неурожая в Самарском крае ("Складчина", 1874), в сборнике "Братская помочь пострадавшим семействам Боснии и Герцеговины" (1876) и в издании, подготовленном Комитетом Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым (1884).
Единственное событие, ради которого Апухтин добровольно и охотно изменил своему правилу держаться в стороне от литературных дел, — открытие в Москве памятника Пушкину. М. И. Чайковский писал: "Очень щепетильный во всяких разговорах о деньгах, — он суетится, ездит, просит, чтобы собрать сумму на памятник Пушкину и к 400 рублям своей коллекты присоединяет из своих, по его собственному выражению, "ограниченных средств" — 100 рублей". {Чайковский М. Алексей Николаевич Апухтин. С. XV.} И один из самых горьких дней в жизни Апухтина — об этом можно судить по его письмам и воспоминаниям близких ему людей — день открытия памятника (1880), на которое его не пригласили.
Далекий от литературных споров, текущую литературу Апухтин оценивает очень критически. "Для меня, — писал он в уже упоминавшемся письме к П. И. Чайковскому, — в современной русской литературе есть только одно священное имя: Лев Толстой". {Чайковский М. Жизнь Петра Ильича Чайковского. С. 242.} Как свое личное горе воспринял Апухтин отказ Толстого от литературного творчества, его "превращение из художника в проповедника". В 1891 году Апухтин написал Толстому письмо, в котором просил его вернуться к художественному творчеству. "Исчезнет проповедь, — писал Апухтин, — но останутся те великие бессмертные творения, от которых вы отрекаетесь. Вопреки вам они долго будут утешать и нравственно совершенствовать людей, будут помогать людям жить". {"Литературное наследство". М., 1939. Т. 37/38, ч. 2. С. 442.} Но ответа нз Ясной Поляны Апухтин не получил.
В письме к А. В. Жиркевичу он писал о Толстом в январе 1891 года: "Без сомнения он во многом прав, обличая лживость современной жизни". И далее, имея в виду молчание Толстого-художника: "Мне плакать хочется, когда я подумаю, скольких великих произведений мы лишены…". {Музей Л. Н. Толстого. Фонд А. В. Жиркевича (А. В. Ж. № 61391).}
За два года до смерти на Апухтина обрушился еще один тяжелый недуг: он заболел водянкой.
А. Ф. Кони написал в своих воспоминаниях: "Последний раз в жизни я видел Апухтина за год до его смерти, в жаркий и душный летний день у него на городской квартире. Он сидел с поджатыми под себя ногами, на обширной тахте, в легком шелковом китайском халате, широко вырезанном вокруг пухлой шеи, — сидел, напоминая собой традиционную фигуру Будды. Но на лице его не было созерцательного буддийского спокойствия. Оно было бледно, глаза смотрели печально. От всей обстановки веяло холодом одиночества, и, казалось, что смерть уже тронула концом крыла душу вдумчивого поэта". {Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8-ми т. М., 1969. Т. 7. С. 309.}
Судя по свидетельствам близких, последние дни его были мучительны. Лежать он не мог. День и ночь он сидел в кресле, почти не двигаясь. Дремал, а когда просыпался, то "немедленно, не говоря ни про что другое, начинал декламировать Пушкина, и только одного Пушкина". {Жиркевич А. Поэт милостию божией // "Исторический вестник". 1906, № 11. С. 504.} Умер Апухтин 17 августа 1893 года. Через три дня в письме к В. Л. Давыдову из Клина П. И. Чайковский писал: "В ту минуту, как я пишу это, Лёлю (так в кругу близких называли поэта. — М. О.) Апухтина отпевают!!! Хоть и не неожиданна его смерть, а все жутко и больно". {Чайковский П. И. Письма к близким. М., 1955. С. 548.}
2
Наивысший успех Апухтина не случайно пришелся на 1880-е годы. Дело не только в том, что окреп и отшлифовался его талант. Апухтинское творчество оказалось созвучно настроениям читателей 1880-х годов. Многие его стихи, написанные ранее, были восприняты как "сегодняшние".
1880-е годы остались в нашей истории как эпоха "безвременья": ретроградный правительственный курс Александра III, кризис народничества, разногласия в демократической среде и — как следствие — резкий спад общественной активности. При всех различиях в общественных позициях поэтов 1880-х годов (А. А. Фет, К. К. Случевский, П. Ф. Якубович, И. З. Суриков, С. Я. Надсон, Н. М. Минский, А. А. Голенищев-Кутузов, Д. Н. Цертелев, К. М. Фофанов) ощущение кризисности эпохи было свойственно им всем. Каждый из них, в том числе и Апухтин, создал свой образ эпохи "безвременья". Но общим было то, что сегодняшняя жизнь воспринималась как ущербная, "глухая", враждебная идеалу. "Духовной полночью" (Случевский), "ночью жизни" (Надсон) называли это десятилетие современники Апухтина. С. А. Андреевский писал о том времени:
Апухтин дал точный диагноз души героя времени, души, пораженной скепсисом, атрофией воли, тоской:
("Праздником праздник")
Такой душе не хватает сил ("кто так устроил, что воля слаба"), чтобы достойно противостоять враждебному миру, чтобы это противостояние, столкновение с конкретно-историческими и "роковыми" силами могло обрести трагический смысл и высоту. Герой восьмидесятых заранее готов к поражению. Такой тип сознания, такую жизненную позицию очень точно раскрыл Апухтин. Александр Блок в предисловии к поэме "Возмездие" сказал о 80-х годах: "глухие… апухтинские годы". {Блок Александр. Собр. соч.: В 8-ми т. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 300.} Что-то в самом Апухтине, в его таланте было органически близко эпохе "безвременья".
Еще в молодости (1858 год) Апухтин написал письмо Тургеневу. Письмо не сохранилось. В своем ответе Тургенев назвал его "унылым". Оно было наполнено жалобами на жизнь: не уверен в своем таланте, окружающая среда тяготит. Тургенев советовал молодому поэту меньше думать "о своих страданиях и радостях" и "не предаваться мненью грусти"."…Если вы теперь, — говорилось в письме от 29 сентября (11 октября) 1858 года, — отчаиваетесь и грустите, что же бы Вы сделали, если б Вам было 18 лет в 1838-м году, когда впереди все было так темно — и так осталось темно? Вам теперь некогда и не для чего горевать…" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28-ми т. М.; Л., 1961. Письма. Т. 3. С. 238–239.} Но какие-то коренные свойства души Апухтина помешали ему последовать советам знаменитого писателя. Возникший еще в юношеских стихах мотив тоски, душевной усталости, разочарования не замолкал в его творчестве и особенно сильно зазвучал в 80-е годы.
В размышлениях об Апухтине как изначальном "восьмидесятнике" может помочь суждение, высказанное Владимиром Соловьевым в статье о другом поэте "безвременья" — А. А. Голенищеве-Кутузове. "У настоящего поэта, — читаем в этой статье, — окончательный характер и смысл его произведений зависит не от личных случайностей и не от его собственных желаний, а от общего невольного воздействия на него объективной реальности с той ее стороны, к которой он, по натуре своей, особенно восприимчив". {Соловьев В. С. Литературная критика. М., 1990. С. 76.}
"Выпав" из 60-х годов, Апухтин органично вошел в жизнь 80-х: настроения этих лет созрели в нем загодя, но именно в эпоху "безвременья" они стали актуальными, были восприняты многими как "свои".
Тематический репертуар поэзии Апухтина сравнительно невелик: "роковая" неразделенная любовь, ностальгия по прошлому, одиночество человека в мире "измен, страстей и зла", загадочность человеческой души.
Апухтин не боится привычных, даже банальных тем. То, что касается каждого, что повторяется почти в каждой судьбе, не может обесцениться и в эстетическом плане. Какой-то жизненный сюжет может показаться цитатой из знакомого стихотворения:
("Вчера у окна мы сидели в молчанье…")
Но в каждой жизни все происходит заново, и искусство должно уметь передать неповторимое в привычном и банальном, потому что это привычное живет вновь и тревожит:
Можно говорить о нескольких типах поэтических произведений, характерных для Апухтина: стихотворениях элегического плана, романсах, стихотворениях, написанных с явной установкой на декламацию, и стихотворениях, тяготеющих к большой форме — психологической новелле и поэме.
При всем разнообразии и даже противоречивости черт, которыми отмечены апухтинские стихотворения элегического плана, в них можно увидеть особенность, которая объединяет эти произведения с глубинной традицией жанра. Оттолкнувшись от конкретных, порой "сиюминутных" переживаний и наблюдений (ночной шум моря, шелест осенних листьев, свет падающей звезды), поэтическая мысль взмывает и легко уходит на высоту общечеловеческих по своему смыслу мотивов: неизбежное угасание под давлением времени чувств, власть безжалостной судьбы, неотвратимость смерти. В лучших вещах Апухтину (в этом сказался опыт предшествующей поэзии, прежде всего — Пушкина) удавалось достичь не только органичного и сбалансированного сочетания "сиюминутного" и "вечного", но и точного раскрытия эмоционального мира, психологии героя.
Стихотворение "Ночь в Монплезире" построено на развертывании сравнения: "мятежное волнение" моря и таинственная жизнь человеческого сердца, то, что Фет назвал "темным бредом души". Как и Фет, Апухтин стремится передать не чувство, а его зарождение, когда еще не ясно — к горю оно ближе или к радости. У Фета в стихотворении "Ночь. Не слышно городского шума…" сказано:
То, что у Фета дано как вспыхивающие предчувствия, у Апухтина является результатом медитации:
Апухтин охотно использует в своих стихотворениях поэтизмы, иногда он вводит в текст целые блоки освященных традицией образов. В этом смысле он не был исключением среди поэтов 80-х годов, таких, как: С. Андреевский, А. Голенищев-Кутузов, Д. Цертелев, Н. Минский. Названные поэты, как и Апухтин, "считали поэтический язык, систему поэтических тропов как бы полученными в наследство, не подлежащими пересмотру и обновлению". {Коварский Н. А. Указ. соч. С. 41.} Такой общепоэтический язык в стихотворениях, сюжет которых подразумевал индивидуализацию героя, психологическую или событийную конкретность, мог восприниматься излишне нейтральным, нивелированным. Так, в стихотворении "П. Чайковскому" ("Ты помнишь, как, забившись в "музыкальной"…") Апухтин обращается к близкому человеку, с которым был дружен много лет, жизнь которого была ему известна в драматических подробностях и психологических деталях. Но Апухтин переводит свои мысли о жизни Чайковского на обобщенный язык поэтической традиции:
Судя по письму П. И. Чайковского, это апухтинское стихотворение его взволновало, заставило "пролить много слез". {Чайковский П. И. Письма к родным. М., 1940. Т. 1. С. 339.} Чайковский без труда расшифровал то, что было скрыто за цепочкой поэтических общих мест: "тропа избитая", "чаша ядовитая", а в следующих строках еще и "рок суровый", и "колючие тернии". Но для читателя не метафорический, иносказательный, а конкретный, реальный план этих образов остается не ясен.
Удачи Апухтина в использовании такого общепоэтического языка связаны с темами, которые не предполагают резкой индивидуализации изображаемого героя: "Огонек", "Минуты счастья", "Бред".
Довольно часто у Апухтина поэтизмы, традиционные образы соседствуют с контрастными штрихами, разговорными оборотами речи. Сочетание таких разностилевых элементов — одна из главных отличительных особенностей художественной системы Апухтина. {См.: Кожинов В. Книга о русской лирической поэзии XIX века. М., 1978. С. 269–277.}
("В театре")
Сравнение, которым заканчивается стихотворение, оказывается таким ярким и запоминающимся потому, что оно возникает на фоне традиционных, привычных образов.
Один из постоянных мотивов Апухтина — да и других поэтов тех лет — страдание. О постоянном и неизбывном страдании он начал писать еще в юности.
("Какое горе ждет меня?", 1859)
Мотив, лично столь близкий Апухтину, пришелся не ко времени в 60-е годы. Погружение в собственные страдания тогда не поощрялось, ждали стихов о страданиях "других", социально униженных, оскорбленных. А у Апухтина страдания обычно имеют не конкретно-социальный, а бытийный смысл. "Человек, — писал П. Перцов, — является в стихах Апухтина не как член общества, не как представитель человечества, а исключительно как отдельная единица, стихийною силою вызванная к жизни, недоумевающая и трепещущая среди массы нахлынувших волнений, почти всегда страдающая и гибнущая так же беспричинно и бесцельно, как и явилась". {Перцов П. Философские течения русской поэзии. Спб., 1899. С. 350.} Если убрать из этого вывода излишнюю категоричность и не распространять его на все творчество Апухтина, то по сути он будет справедлив.
Наиболее подробно о страдании как неизбежной участи человека сказано в апухтинском "Реквиеме". Человеческая жизнь предстает в этом стихотворении как цепь необъяснимых, роковых несправедливостей: "любовь изменила", дружба — "изменила и та", пришла зависть, клевета, "скрылись друзья, отвернулися братья". Апухтин говорит о том дне, когда в герое "шевельнулись впервые проклятья". Эта строка отсылает к известному стихотворению Некрасова "Еду ли ночью…". Шевельнувшиеся проклятья в некрасовском герое — знак зародившейся в нем потребности социально мыслить о жизни, понять, кто в этом мире, в этом обществе виноват в страданиях людей. {Об этом писал Б. О. Корман в кн.: Лирика Некрасова. Ижевск, 1978.} В апухтинском стихотворении слова о шевельнувшихся проклятьях — сетованье по поводу несправедливого и жестокого миропорядка: речь вообще о судьбе человека на земле. Но в протесте Апухтина нет лермонтовской масштабности и страсти. Поэтому его конфликт с несправедливым миром — не бунт, а жалоба. Верно, хотя и с излишней резкостью, сказал об этом Андрей Белый: "…Огненная тоска Лермонтова выродилась в унылое брюзжание Апухтина". {Белый Андрей. Луг зеленый. М., 1910. С. 186.}
Но в раскрытии темы страдания у Апухтина далеко не все свелось к "брюзжанию" и жалобам.
Когда-то В. Шулятиков с упреком писал о поэтах 80-х годов, что они, обращаясь к "проклятым вопросам", "с легкостью волшебников превращают социальные антитезы в психологические". {Шулятиков В. Этапы новейшей лирики // Из истории новейшей русской литературы. М., 1910. С. 231.} Критик придал этому выводу узкий оценочный смысл. Подмеченная им черта действительно была присуща поэзии тех лет, но не всегда свидетельствовала о ее ущербности. Так, если масштаб "психологических антитез", выбираемых Апухтиным, соответствовал строю чувств и переживаний современного человека, — он достигал значительных художественных результатов.
Один из примеров — стихотворение "Ниобея":
На этой стадии развития сюжет стихотворения можно определить как трагический стоицизм героини перед лицом роковой силы (вспомним "Два голоса" Ф. И. Тютчева). Психологическая убедительность в дальнейшей разработке сюжета достигается именно потому, что Апухтин показывает не только, говоря словами Аполлона Григорьева, "непреклонное величие борьбы" героини, и после гибели семи сыновей не склонившейся перед богиней, но и ее слабость, страх, отчаянье, безмерное страдание, вынести которое — не в силах человека: беспощадная Латона погубила и дочерей Ниобеи:
Одно из самых известных произведений Апухтина — "Сумасшедший". В русской литературе (от Пушкина до Чехова) сумасшествие героя мотивировалось по-разному — чаще всего столкновением с роковыми силами или социальными причинами. У Апухтина объяснение переводится в психологическую, точнее натуралистическую плоскость: виноват не рок, не жестокая жизнь, а дурная наследственность. {См. об этом: Громов П. А. Блок. Его предшественники и современники. М.; Л., 1966. С. 47.}
Страдание в художественном мире Апухтина — это знак живой жизни. Насыщенное страстями существование ("Кто так устроил, что страсти могучи?") обрекает человека на страдание. Но отсутствие страстей и, следовательно, страдания — признак омертвелой, механистичной жизни.
("Глянь, как тускло и бесплодно…")
В описании цепенеющей, исчерпавшей себя жизни появляется у Апухтина образ "живого мертвеца". Он встречался в русской поэзии и ранее. Но показательным оказывается не совпадение, а отличие в толковании образа. Так, если у Полежаева "живой мертвец" — герой, "проклятый небом раздраженным", который противостоит всему земному демоническою силой, то у Апухтина — это человек, утративший земные чувства: способность любить и страдать.
("На Новый год")
Что в поэтическом мире Апухтина противостоит, что может противостоять жестокости жизни, в которой человек обречен на "сомненья, измены, страданья"? Прежде всего — память. Пожалуй, можно говорить об особом типе апухтинских элегий — элегии-воспоминании ("О Боже, как хорош прохладный вечер лета…", "Над связкой писем", "Прости меня, прости!", "Когда в душе мятежной…") У апухтинского лирического героя главное в жизни — счастье, радость, взаимная любовь — обычно в прошлом. Наиболее дорого, близко то, что уже ушло, что отодвинуто временем. Событие или переживание, став прошлым, отделенное временной дистанцией, становится герою Апухтина понятнее и дороже. Так, лирический герой стихотворения "Гремела музыка…", только оказавшись вдали от "нее", оглянувшись, так сказать, на их встречу, которая уже в прошлом, понял (как господин NN, герой тургеневской "Аси") главное:
Герой Апухтина очень чувствителен к грузу времени: "Я не год пережил, а десятки годов" ("На Новый год"). Но память не подвластна времени, и искусство в этом — ее главный союзник. Об этом прямо сказано в стихотворении "К поэзии":
Одна из главных претензий Апухтина к современной жизни — он судит ее, как правило, не в социальном, а нравственном плане, — в ней недооценивается или даже опошляется высокое искусство. Пример тому — оперетта "Маленький Фауст", в которой гетевская героиня оказывалась кокоткой:
("К Гретхен")
Но и надежды на нравственное возрождение связаны с искусством. Наибольшей силой воздействия из всех видов искусства обладает театр. Об этом — стихотворение "Памяти Мартынова". Искусство великого артиста способно было разбудить души, как говорил Гоголь, "задавленные корой своей земности". {Письмо к Г. И. Высоцкому от 26 июня 1827 г. // Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. [Л.], 1940. Т. 10. С. 98.}
Но современный человек так погружен в суетные интересы дня, что даже великое искусство может возродить его душу лишь на "миг один":
Мир театра был близок и дорог Апухтину. Об Апухтине — страстном театрале — рассказывали мемуаристы. {См. в частности: Быков П. В. Силуэты далекого прошлого. М.; Л., 1930.} В этих воспоминаниях он предстает не только как внимательный, квалифицированный зритель, но и как человек, реагирующий на представление очень эмоционально, способный буквально разрыдаться на потрясшем его спектакле. Дружба с актерами, участие в любительских спектаклях — все это не могло не отразиться в его творчестве.
Театр — постоянная тема Апухтина, ей посвящен целый ряд его стихотворений: "В театре" ("Часто, наскучив игрой бесталанною…"), "М-me Вольнис", "Мы на сцене играли с тобой…", "Мне было весело вчера на сцене шумной…", "Актеры", "В театре" ("Покинутый тобой, один в толпе бездушной…"), "Публика (Во время представления Росси)". В решении этой темы Апухтин использует традиционное сравнение: жизнь есть театр. Мотив лицедейства, маски, театральной игры объединяет поэзию и прозу Апухтина. Стихотворение "Актеры" построено на уподоблении жизни театру. Но не тому театру, где, как потом скажет Блок, от "истины ходячей" всем станет "больно и светло" ("Балаган"), а театру как лицедейству, когда за внешней праздничностью скрывают убогую и безнравственную суть жизни. Дело для Апухтина не только в том, что маска, игра какой-то роли — признак лицемерия, неискренности. Для писателя не менее важен другой смысл мотива: человек в маске проживает не свою, чужую жизнь.
("Актеры")
Лирический герой Апухтина больше всего мучается одним — загадкой любви. В лирическом мире Апухтина — это главный вопрос жизни. Недаром известный критик рубежа веков А. Л. Волынский назвал свою статью об Апухтине "Певец любви". {Волынский А. Певец любви // Борьба за идеализм. Спб., 1900. С. 329.}
Любовь у Апухтина таинственна, стихийна и дисгармонична.
("Любовь")
Очень часто любовь у Апухтина это — говоря тютчевским языком — "поединок роковой". Точнее, Апухтин очень подробно, психологически убедительно раскрывает отношения, которые можно назвать завершившимся поединком, потому что один из двоих (чаще "он", реже "она") оказался в роли побежденного, подчиненного, зависимого:
("Когда в объятиях продажных замирая…")
Апухтин охотно прослеживает развитие чувства, когда зависимость от другого человека оборачивается утратой воли, рабским подчинением. Но даже в этих мучительных и для постороннего глаза унизительных отношениях герой Апухтина может находить и находит радость. Вот удивительное по своей емкости и убедительности выражение этого чувства (на сей раз речь идет о женщине):
("Письмо")
Может быть, самое существенное в том, что и такая любовь в мире Апухтина не может унизить человека. Любовь у него всегда — знак живой души, души, поднятой над обыденностью. В поэзии Апухтина, как позже у Блока, "только влюбленный имеет право на звание человека" ("Когда вы стоите на моем пути…"). Герой Апухтина, словно чеховская Раневская, всегда "ниже любви", находится в ее власти, беззащитен перед чувством любви, и в этом необходимая мера его человечности. Ни победить, ни избыть такого чувства герой Апухтина не может: "Недуг неизлечим". Одно стихотворение его начинается словами: "Я ее победил, роковую любовь", а заканчивается так:
Это любовь-страсть, если вспомнить известную классификацию Стендаля. Чувство, которое живет как бы независимо от человека, от его воли, нравственного чувства. Такую любовь имеет в виду герой повести "Дневник Павлика Дольского", когда говорит: "Если бы действительно существовало царство любви, какое бы это было странное и жестокое царство! Какими бы законами оно управлялось, да и могут ли быть какие-нибудь законы для такой капризной царицы?"
В поэме "Год в монастыре" (1883) пунктиром намечена традиционная для апухтинских героев канва поступков и переживаний: короткое счастье взаимной любви, потом "обидный мелочный разлад", его рабская зависимость от нее, попытка его освободиться от этого чувства, найти смысл жизни в религии, тщетность этой попытки, бегство из монастыря по первому зову обожаемой женщины — накануне пострижения в монахи. В свое время С. А. Венгеров назвал эту поэму "апофеозом бессилия". {Венгеров С. Указ. соч. С. 246.} Думается, что это односторонняя оценка; зависимость героя от "мирской" жизни, его земная любовь — свидетельство неугасших сил души.
А. Л. Волынский справедливо заметил: "Как поэт любви Апухтин проще, искреннее и задушевнее многих других поэтов современности". {Волынский А. Указ. соч. С. 329.} В лучших своих вещах он умел сказать о любви — в том числе и о любви гибельной, опустошающей — просто и сильно:
("Памяти прошлого")
Апухтинскому герою ведомо эгоистическое, даже злое начало в любви — в любви, которая сродни ненависти, — но тем ценнее, что его любовь может подняться, возвыситься (через муки и страдание) до любви-поклонения, любви нравственно просветленной:
("Два сердца любящих и чающих ответа…")
Любовь — главная, ключевая тема апухтинских романсов. В сознании широкого читателя Апухтин живет прежде всего как автор романсов. П. И. Чайковский, Ц. А. Кюи, Р. М. Глиэр, Ф. А. Заикин, А. С. Аренский, А. А. Оленин, С. В. Рахманинов, А. В. Щербачев — десятки композиторов написали музыку на слова Апухтина.
Романс как особый литературный жанр был утвержден в нашей литературе Пушкиным и Баратынским. В середине прошлого века к нему особенно часто обращались А. А. Фет, Я. П. Полонский и А. К. Толстой. Романсная стихия очень заметна в поэзии Апухтина. Романс — жанр всем хорошо знакомый, но еще мало изученный. В его природе есть противоречие, загадка. Романс, в том числе и апухтинский, обычно наполнен традиционной поэтической лексикой, "поэтизмами", бывшими не раз в ходу оборотами. То, что в других стихах воспринималось бы как непозволительная банальность, как явная слабость, в романсе принимается как норма. В романсе слово не только несет свой лексический или образный смысл, но и является опорой для эмоции, музыки чувств, которая возникает как бы поверх слов. Романс использует "готовый, в своем роде общезначимый язык страстей и эмоций". {Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 238.} Легко узнаваемые образы, привычная романсная лексика моментально настраивают нас на определенный строй эмоций и переживаний.
("В житейском холоде дрожа и изнывая…")
Романс всегда наивен, точнее — как бы наивен. "Наивность, — писал один из критиков апухтинской поры, — сама по себе уже есть поэзия". {Андреевский С. А. Литературные очерки. Спб., 1902. С. 438.} Романс ждет от читателя готовности довериться его эмоции. Иначе романс может показаться "голым", иронически настроенное сознание "не слышит" музыки романса. Пример тому — мнение критика М. А. Протопопова, который писал, что ничего, кроме бессмыслицы, в знаменитом романсе Апухтина "Ночи безумные…" ("в этом наборе созвучий") он не усматривает. {Протопопов М. А. Писатель-дилетант // "Русское богатство". 1896, № 2. С. 59.}
Слабость стихотворения критик увидел в том, что в эти обобщенные формулы каждым читателем "вкладывался подходящий обстоятельствам смысл". Там же. С. 59.{} Критик почувствовал жанровую природу произведения, но не принял "условий игры", не признал эстетической значимости жанра.
А. Л. Волынский увидел достоинства этого апухтинского стихотворения именно в том, что вызвало насмешки Протопопова: "Тут живет каждая строчка… Ничего определенного, и, однако, все прошлое встает перед глазами в одном туманном, волнующемся и волнующем образе". {Волынский А. Л. Указ. соч. С. 331.}
Романс — это "музыка", возникающая над обыденностью, вопреки ей. Романс демократичен, потому что он подразумевает чувства всякого человека. Он оказывается "впору" каждому, кто его слышит.
Музыка в романсе для Апухтина — наиболее адекватное выражение этого чувства. Эмоциональный строй романса оказался очень близок ему. Об этом — с легким оттенком снисходительности профессионала к любителю — пишет М. И. Чайковский. Апухтин, по его словам, "как большинство дилетантов, с одинаковым удовольствием слушал истинно прекрасное и шаблонно-пошлое. Романсы Глинки и цыганские песни одинаково вызывали в нем умиление и восторг". {Чайковский М. Алексей Николаевич Апухтин. С. XVIII.}
Подтверждением тому, что мемуарист и биограф был точен, служит признание самого Апухтина, сделанное в письме к П. И. Чайковскому (1880-е годы): "Я… провожу ночи у цыган… когда Таня поет "Расставаясь, она говорила: "Не забудь ты меня на чужбине"", — я реву во всю глотку…". {Цит. по: Апухтин А. Н. Стихотворения. Л., 1961 (Б-ка поэта, БС, коммент.). С. 343.}
В отличие от стихотворений, построенных на разговорных интонациях, с легко ощутимым декламационным началом, в романсах преобладает напевный стих. Повторы, интонационная симметрия, кадансирование, эмфазы — разнообразнейшие средства использует Апухтин для того, чтобы музыка чувства стала легко слышимой и узнаваемой. "Я люблю, — говорил Апухтин, — чтобы музыка стиха была вполне выдержана, мелодия давала о себе знать". {См.: Быков В. Л. Силуэты далекого прошлого. Л., 1930. С. 113.}
В романсе не только особая атмосфера, свой строй эмоций, но и своя система ценностей. Любовь имеет здесь абсолютный смысл и абсолютную ценность. Романс порой дает психологическое объяснение чувств и поступков или ссылается на роковую судьбу, но обычно не прибегает к социальным мотивировкам. Как точно выразился исследователь этого жанра, в романсе "не любят, потому что не любят". {Петровский М. "Езда в остров любви", или Что такое русский романс // "Вопросы литературы". 1984, № 5. С. 72.} "Философия" романса очень близка Апухтину.
Образ любви, попадая в романсную атмосферу, утрачивает часть своей индивидуальности как неповторимое чувство именно этого человека, но выигрывает в силе эмоции, интенсивности чувства:
("Истомил меня жизни безрадостный сон…")
Романсы Апухтина наполнены оборотами типа: "с безумною тоской", "слепая страсть", "изнывающая душа", "безумный пыл". Но, вставленные в подновленный контекст, иначе инструментованные, эти кочующие образы вновь оживают. Вот что писал Ю. Н. Тынянов о Блоке, который тоже не боялся таких банальностей: "Он предпочитает традиционные, даже стертые образы ("ходячие истины"), так как в них хранится старая эмоциональность; слегка подновленная, она сильнее и глубже, чем эмоциональность нового образа, ибо новизна обычно отвлекает внимание от эмоциональности в сторону предметности". {Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 121.}
Романсный опыт Апухтина, как отметил Ю. Н. Тынянов, пригодился Блоку:
("Была ты всех ярче, верней и прелестней…")
В этих блоковских строках и интонация, и характер эмоций — апухтинские. Романсное слово используется для простого, но не примитивного чувства. Скажем, когда Л. С. Мизиновой понадобилось сказать о своих чувствах А. П. Чехову, она воспользовалась строками апухтинского романса:
("День ли царит, тишина ли ночная…) "
В стихотворении, посвященном памяти Апухтина, К. К. Случевский написал, имея в виду его романсы:
(""Пара гнедых" или "Ночи безумные"…")
Здесь уместно будет привести эпизод из воспоминаний литератора Б. А. Лазаревского. Герой этого эпизода — Лев Толстой, который в целом к поэзии Апухтина относился отрицательно. Дело происходит в 1903 году, в яснополянском доме Толстого, во время его болезни. Вечер. Дочери Толстого — Мария Львовна и Александра Львовна играют на гитарах и поют романс "Ночи безумные…". Лазаревский пишет: "Бесшумно отворилась дверь кабинета, и кто-то вывез на кресле Льва Николаевича. Он склонил голову и, видимо, заслушался…
Это было самое красивое место. Когда кончили пение, Лев Николаевич поднял голову и сказал: "Как хорошо, как хорошо!.."". {Лазаревский Б. А. В Ясной Поляне // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1978. Т. 2. С. 312–313.} Случись этот эпизод при жизни Апухтина и узнай он о нем, думается, это была бы одна из самых счастливых минут в его жизни.
На целом ряде стихотворений Апухтина можно проследить, как использование развернутой фабулы, повествовательной интонации, включение бытовых и психологических подробностей переводят стихотворение с романсной темой в другой жанр. Так, стихотворение "Письмо" (1882) представляет из себя лирический монолог женщины, обращенный к человеку, которого она любит и с которым вынуждена была расстаться, — чисто романсная основа. Но "избыток" сюжетных деталей, обилие подробностей в передаче переживаний героини делают стихотворение близким и психологической новелле. Героиня Апухтина рассказывает в своем письме о встрече с бывшей соперницей, о беседе, во время которой они говорили "про разный вздор", а думали совсем о другом (чеховская психологическая ситуация):
Через несколько лет был написан "Ответ на письмо" (1885). Два стихотворения объединились общим сюжетом, построенным на явной соотнесенности "дневных" и "ночных" частей писем. Сюжетное стихотворение сохраняет в себе романсные рудименты: так, поэт не проясняет (в романсе этого и не ждешь, там хозяйничает "судьба"), почему герои расстались, хотя они любят друг друга.
Все более и более частое в 70-е и особенно в 80-е годы обращение Апухтина к стихотворениям большой формы свидетельствовало о возрастающем интересе поэта к социально-историческим мотивам. Романсный, камерный мир при всей его притягательной силе начинает восприниматься поэтом как тесный, недостаточный. Наглядный пример — цикл стихотворений "О цыганах". Цыганская жизнь — традиционная тема романса. Вспомним Аполлона Григорьева, Фета, Полонского, из поэтов XX века — Блока. "В цыганский табор, в степь родную", — писал Аполлон Григорьев ("Встреча"). Апухтин, казалось бы, находится в русле традиции: цыганский мир и у него — это прежде всего мир сильных чувств и страстей.
("О цыганах")
Чувство освобождения, испытываемое человеком, соприкоснувшимся с этим миром, — обманное, "на миг", но это чувство сильное и горячее. Тут можно вспомнить и толстовского Федора Протасова с его знаменитой репликой: "Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля…" Но в сюжет цикла "О цыганах" Апухтин вводит и жанровые, бытовые мотивы. Такой сюжет не удержать в рамках и интонациях романса:
Высокое (степь, страсть, свобода) и низкое (корысть, погруженность в мелочные заботы дня) увидено в одном мире, в одних и тех же людях. Их жизнь описана с внутренней убежденностью в том, что "в правде грязи нет". В этих словах, сказанных Апухтиным в стихотворении "Графу Л. Н. Толстому", выражен критерий, которому поэт следовал в своих наиболее зрелых произведениях и исходя из которого, в частности, он очень высоко ставил реалистическое искусство автора "Войны и мира" и "Анны Карениной".
Стихотворения Апухтина часто строятся как монолог, предназначенный для декламации: "Воспоминание", "Памятная ночь", "Отравленное счастье", "Перед операцией", "Сумасшедший". Как правило, в основе сюжета произведения — необычная психологическая ситуация, обусловливающая напряженность, "нервность" монолога. Так, в "Позднем мщенье" — это как бы речь умершего мужа, обращенная к живой жене:
Целый каскад декламационных эффектов находим в стихотворении "Сумасшедший". Резкие психологические перепады в речи героя мотивированы изменениями в самочувствии больного: речь доброго "короля" ("Садитесь, я вам рад. Откиньте всякий страх И можете держать себя свободно") сменяется воспоминаниями героя, понимающего, что с ним произошло ("и жили мы с тобой Так дружно, хорошо"), а в конце — резкие реплики разгневанного "правителя" ("Гони их в шею всех, мне надо Быть одному…").
Декламационный эффект тщательно готовится автором: рефрены, сочетание разностопных стихов, смена интонаций — все работает на задание. Монолог должен увлечь, растрогать или даже ошеломить слушателя. Известно, что сам Апухтин великолепно читал свои стихи.
Особое внимание уделяется в его стихах концовкам. Часто стихотворение или строфа заканчивается пуантом — яркой итоговой, поданной в афористичной форме мыслью:
("Любовь")
("Опять пишу тебе, но этих горьких строк…")
Декламационное начало является определяющим и в поэме "Венеция". Поэма написана октавами (классическая строфа Боккаччо, Ариосто, Тассо). Мастерски используя повествовательные возможности октавы, Апухтин наполняет рассказ интересными бытовыми и психологическими подробностями. Вот две последние представительницы старинного венецианского рода:
Повествование окрашено мягким юмором. Требования поэтической традиции в построении такой строфы не стесняют Апухтина. Например, с какой легкостью он выполняет условие, согласно которому две последних строки октавы (кода) должны давать новый, или даже неожиданный, поворот темы. Старушка рассказывает о портрете одной из представительниц их семьи:
На первый взгляд поэтический мир Апухтина может показаться интимным, камерным. Но внимательный читатель заметит: в его стихах запечатлен духовный и душевный опыт человека хоть и далекого от общественной борьбы, но не терявшего интереса к "проклятым" вопросам века, то есть вопросам о смысле жизни, о причинах человеческих страданий, о высшей справедливости. Возраставший с годами интерес поэта к этим вопросам раздвигал границы его поэтического мира.
В конце 70-х и в 80-е годы у Апухтина все явственнее ощущается тяготение к большой стихотворной форме. Заметно стремление найти "выход из лирической уединенности" (Блок). Один из примеров — фрагменты драматических сцен "Князь Таврический". Более пристальный интерес к внутреннему миру героя ведет к созданию произведений, близких к психологической новелле ("Накануне", "С курьерским поездом", "Перед операцией"). В этих произведениях сказалось очень благотворное для Апухтина влияние русской психологической прозы, прежде всего — романа.
Огромное психологическое напряжение заложено в самой ситуации, которой посвящено стихотворение "С курьерским поездом" (начало 1870-х годов). Много лет назад он и она — любившие друг друга — вынуждены были расстаться. Теперь судьба дает им возможность соединиться, начать все сначала. Она едет в поезде к нему, он ждет ее на вокзале. Внутренний монолог героя сплетается с авторским повествованием, рассказ о прошлом героев плавно переходит во внутренний монолог героини. Автор сумел раскрыть героев изнутри. Нам понятно их состояние напряженного ожидания, понятно смятение чувств, которое они испытывают во время встречи. Поэтому как психологически мотивированный итог мы принимаем авторское заключение:
Сюжетом целого ряда стихотворений Апухтина становится резкий слом в психологическом состоянии героя. За такие сюжеты обычно бралась проза. "Чрезвычайно интересны, — писал К. Арсеньев, — попытки г. Апухтина внести в поэзию психологический анализ, нарисовать в нескольких строфах или на нескольких страницах одно из тех сложных душевных состояний, над которыми с особенной любовью останавливается современная беллетристика". {Арсеньев К. Содержание и форма в новейшей русской поэзии // "Вестник Европы". 1887, № 1. С. 237.}
При жизни Апухтин не опубликовал ни одного из своих прозаических произведений, хотя он читал их — и с большим успехом — в различных салонах.
В конце 80-х годов Апухтин задумал и начал писать роман, посвященный очень важному этапу в истории — переходу от николаевской эпохи к периоду реформ. Судьбы главных героев рисуются на фене больших исторических событий: Крымская война, падение Севастополя. Это было время переоценки ценностей, поэтому в романе так много споров: о западниках и славянофилах, об освобождении крестьян, о реформах, которые предстояли России.
И в своем первом, оставшемся незавершенным, прозаическом произведении Апухтин не выглядит начинающим беллетристом. В главах из романа умело намечены сюжетные линии, даны точные, психологически убедительные характеристики некоторых персонажей. Дело не только в широте дарования автора — в романе чувствуется опыт русской психологической прозы XIX века, прежде всего — толстовской.
Незаурядный талант Апухтина-прозаика проявился в двух его повестях и в рассказе, которые он успел завершить. В прозе Апухтин — тут явно сказался его поэтический опыт — тяготеет к повествованию от первого лица: отсюда эпистолярная форма ("Архив графини Д """, 1890), дневник ("Дневник Павлика Дольского", 1891), внутренний монолог героя ("Между жизнью и смертью", 1892). Повествование от первого лица — знак повышенного интереса к внутреннему миру героя, его психологии. Удачи Апухтина-прозаика, несомненно, связаны с тем, что к этому времени он уже написал несколько больших стихотворений с подробно разработанными сюжетами.
Большинство героев прозаических произведений Апухтина — люди "света". Жизнь людей этого круга писатель знал не понаслышке: он был своим человеком в светских гостиных Петербурга (кстати, взгляд Апухтина проницателен и трезв, а юмор, присущий его прозе, защищает его от морализаторства и дидактизма). Недаром прозой Апухтина восхищался Михаил Булгаков. В одном из писем автор "Мастера и Маргариты" отозвался о нем так: "Апухтин тонкий, мягкий, ироничный прозаик… какой культурный писатель". {См.: Чудакова М. Библиотека М. Булгакова и круг его чтения // Встречи с книгой. М., 1979. С. 245}
Одной из самых плодотворных попыток Апухтина создать объективный образ современного человека, героя восьмидесятых годов, была поэма "Из бумаг прокурора" (1888). Произведение построено как внутренний монолог (или дневник) и предсмертное письмо самоубийцы, адресованное прокурору. Как и многие другие произведения Апухтина ("Сумасшедший", "Перед операцией", "Год в монастыре"), это стихотворение является как бы драматическим монологом, рассчитанным на актерское исполнение, на слуховое восприятие. Обилие прозаизмов, разговорная интонация, частые переносы из строки в строку, астрофическое построение стихотворения — самые различные средства поэт использует для того, чтобы текст был воспринят читателем как живая, взволнованная речь героя.
Герой поэмы "Из бумаг прокурора" во многом близок лирическому "я" самого автора. Косвенным подтверждением этого является деталь, которая в бытовом плане представляется совершенно неправдоподобной: предсмертное письмо прокурору герой пишет стихами ("я пишу не для печати, И лучше кончить дни стихом…"), да и о своих предсмертных записках он говорит как о стихах ("Пусть мой последний стих, как я, бобыль ненужный, Останется без рифмы…"). Но при этом явно заметно стремление взглянуть на такого героя объективно, выявить в нем черты, обусловленные временем, общим строем жизни, историческими и социальными причинами.
Стихотворение имеет документальную основу. Известный юрист А. Ф. Кони, беседы с которым впрямую повлияли на возникновение замысла произведения, писал в своих воспоминаниях: "Апухтин очень заинтересовался приведенными мною статистическими данными и содержанием предсмертных писем самоубийц". {Кони А. Ф. Указ. соч. С. 306.}
Русские писатели — современники Апухтина — показали, какие причины могут привести человека второй половины XIX столетия к самоубийству: разочарование в общественной борьбе, неверие в собственные силы (Тургенев), гордое своеволие человека, утратившего веру в общечеловеческие нравственные ценности (Достоевский), нежелание, невозможность человека с большой совестью приспособиться к нормам несправедливой, жестокой жизни (Гаршин).
Обратившись к злободневной, "газетной" теме, Апухтин попытался изнутри раскрыть сознание человека, которому "жизнь переносить больше не под силу". Что заставило его героя зарядить пистолет и уединиться в номере гостиницы? Утрата интереса к жизни? несчастная любовь? разочарование в людях? душевный недуг? И то, и другое, и третье. Апухтин и не стремился дать однозначный ответ на этот вопрос. "Если бы была какая-нибудь ясно определенная причина, то совершенно устранился бы эпидемический характер болезни, на который я хотел обратить внимание", — говорил он. {Жиркевич А. В. Поэт милостию божией // "Исторический вестник". 1906, № 11. С. 498.}
Вспомним известное некрасовское стихотворение "Утро". Там тот же мотив: "кто-то покончил с собой". Мы не знаем, кто он, некрасовский герой, и почему решил застрелиться. Но весь строй лаконично описанной столичной жизни таков ("на позорную площадь кого-то провезли", "проститутка домой поспешает", офицеры едут за город — "будет дуэль", "дворник вора колотит"), что читатель понимает: в этом городе люди неизбежно должны стреляться.
Ни любовь, ни память о прошлом — ценности, которые в апухтинском мире придают смысл жизни и помогают переносить страдание, — уже не властны над героем поэмы. Но за минуту до рокового выстрела в его сознании возникает образ желанной, идиллической по своему содержанию жизни: "далекий старый дом", "лип широкая аллея", жена, дети, "беседа тихая", "Бетховена соната". Бытовым содержанием это воспоминание не исчерпывается, его смысл не может быть объяснен его притягательной силой. Смысл воспоминания проясняется лишь с учетом давней элегической традиции. Образ такого гармоничного существования грезился многим героям русской литературы, не совпадавшим ни с "веком железным", ни с петербургской жизнью. О таком уголке, освобожденном от страстей, наполненном музыкой и чувством взаимной симпатии всех его обитателей, мечтал, например, Илья Ильич Обломов.
Сознание героя поэмы "Из бумаг прокурора" не замкнуто на самом себе. Он способен замечать боль и страдание других, порой очень далеких людей. Вот до гостиничной комнаты долетел свист локомотива, в столицу прибыл поезд. Герой стихотворения думает о тех, кто приехал:
За этими размышлениями угадывается жизненный опыт, который может быть соотнесен с очерками Ф. Решетникова ("На заработки") и И. Кущевского ("В Петербург! На медовую реку Неву!"), в которых описаны трудные судьбы людей, приехавших в столицу на поиски счастья. Так, вопреки неоднократным заявлениям Апухтина о его стремлении служить только "вечным идеалам", логика его собственного творчества все чаще и чаще выводила его к "проклятым" вопросам современной жизни.
Само собой разумеется, что стремление Апухтина к эпической объективности в изображении героя не исключало из его сюжетных вещей лирического начала. В наиболее напряженных моментах сюжета (рассказ часто ведется от первого лица) речь героя или автора начинает перестраиваться в соответствии с нормами лирических жанров. Так, в заключительной части поэмы "Венеция" рассказ о двух представительницах древнего рода переходит в элегическую медитацию о городе, пережившем свою славу, о загадочной природе человеческого сердца:
Как лирическую вставку можно определить и отрывок "О, васильки, васильки" из стихотворения "Сумасшедший", получивший широкое распространение как городской романс.
А в поэме "Из бумаг прокурора" размышления героя, переданные в разговорной интонации, разрываются романсной волной, состоящей из нескольких строф, которые воспринимаются как самостоятельное лирическое стихотворение:
Стилистическая и интонационная неоднородность сюжетных вещей Апухтина приводила к тому, что композиторы часто брали для своих музыкальных произведений лишь отдельные части стихотворных текстов поэта, вычленяя относительно самостоятельные лирические мотивы. Но в этой жанровой неоднородности, в сочетании эпического и лирического начала — своеобразие и притягательность сюжетных стихотворений и поэм Апухтина.
Судьбы героев многих стихотворений Апухтина (таких, как: "В убогом рубище, недвижна и мертва…", "Старая цыганка", "Год в монастыре", "Из бумаг прокурора") яснее прочитываются в контексте всего его творчества, в контексте русской литературы второй половины XIX века. В этом случае многое в этих судьбах если не проясняется до конца, то существенно уточняется. Мы начинаем видеть их не исключительный, а общий смысл. Ущербность, неуравновешенность, болезненность героев этих произведений в сознании читателя так или иначе связываются с социальными недугами общества, нравственной атмосферой русской жизни тех лет.
сказано в поэме "Из бумаг прокурора". Особенность многих произведений Апухтина 80-х годов в том, что теперь он осмысляет характер героя в его конкретной социально-исторической обусловленности. Судьба человека включается в поток времени.
И в заключение — об одном общем свойстве поэтических произведений Апухтина: они, как правило, рассчитаны на непосредственную эмоциональную реакцию, на сопереживание, это поэзия узнаваемых и близких каждому чувств. В одном стихотворении Апухтин признался, что истинные "минуты счастья" для него — когда
Время — почти сто лет, прошедшие со дня смерти Апухтина, — подтвердило, что его поэзия имеет право на внимание взыскательного читателя.
Год: 1991
Апухтин А.Н.: Биобиблиографическая справка
АПУХТИН, Алексей Николаевич [15(27).XI.1840 или 1841, Волхов Орловской губ.- 17(29).VIII.1893, Петербург] — поэт. Из небогатой дворянской семьи. Рос окруженный заботами родных в дер. Павлодар (Калужская губ.), наследственном имении отца, "помещика средней руки", умевшего "держать хозяйство и дом на подобающей высоте" (Фет А. А. Мои воспоминания. — М., 1890. — Т. 1. — С. 257). Детские годы отозвались в поэзии А. образами "покоя счастливого", "дивного сна", первого стиха, "нашептанного" красавицей весной. Свой ранний интерес к литературе он связывал с влиянием матери, одаренной, по его словам, "теплым симпатичным сердцем и самым тонким изящным вкусом" (Aпухтин А. Н. Стихотворения. — Л, 1961. — С. 326). Образование А. получил в Петербурге, в привилегированном Училище правоведения (1852–1859), где завоевал репутацию "феноменального мальчика-поэта" и приобрел поклонение товарищей, среди которых был П. И. Чайковский, будущий композитор, до конца жизни оставшийся другом А.
Уже в годы учебы А. писал стихи, вполне совершенные по поэтической технике. Первым в печати появилось стихотворение "Эпаминонд", посвященное герою Крымской войны В. А. Корнилову (Русский инвалид.- 1854.- 6 ноября.- № 240). В училище ходили "по рукам в переписываемых наскоро рукописях" и шуточные стихи А. (Мещерский В. П. Мои воспоминания. — Спб., 1897. — Ч. 1. — С. 33). Вместе с тем в его интимной лирике уже тогда преобладали меланхолические настроения: "Доля печальная, жизнь одинокая, / Слез и страдания цепь непрерывная…" ("Жизнь", 1856). Обе грани дарования А. проявились при его вступлении в литературу: в конце 50 — нач. 60 гг. успехом пользовались как его пародии и "перепевы", напечатанные в "Иллюстрации" и "Искре" (анонимно и под псевдонимом Сысой Сысоев), так и проникновенно лиричный цикл стихотворений "Деревенские очерки" (Современник.- 1859.- № 9). Юмористические, жизнерадостные стихи и элегическая, подчас безысходно трагическая интонация соседствовали и в зрелом творчестве А., отражая разные стороны его личности.
Со страниц большинства воспоминаний о поэте встает образ неистощимого остроумца, изобретательного шутника, блестящего импровизатора, чьи каламбуры, быстро разносившиеся по Петербургу, были далеко не безобидны; такова эпиграмма на министра внутренних дел А. Е. Тимашева, скульптора-дилетанта: "Он, правда, лепит хорошо, / Но министерствует нелепо". Однако мемуаристы запечатлели лишь внешнюю канву поведения поэта — культивируемый им самим облик беззаботного салонного стихотворца. Из его частной переписки, где остроты тонут в потоке горьких жалоб, надрывных признаний, пессимистических оценок, вырисовывается иная сторона личности А.- ранимая натура, хорошо знакомая по его лирике. Повышенной уязвимостью и мнительностью поэта отчасти объясняется полная крутых поворотов его творческая судьба.
Принятый поначалу исключительно благосклонно литераторами различной ориентации — его поддерживал А. А. Фет, считал "подающим надежды" Н. А. Добролюбов (Добролюбов Н. А. Собр. соч. — М.; Л., 1964. — Т. 9. — С. 385), опекал Тургенев, ценил Н. А. Некрасов, печатал в журнале "Время" Ф. М. Достоевский, а в начале 60 гг., когда обострилась общественно-литературная борьба, А. стал мишенью резких критических нападок, а то и насмешек. В. Курочки н иронизировал над его лирическим циклом "Весенние песни" (Искра.- 1860.- 29 апреля.- № 16. — С. 170), Д., Д. Минаев пародировал стихотворение "Современным витиям" (Русское слово.- 1862,- № 3. — Отд. III. — С. 5–7), Добролюбов негативно отзывался о его лирике в целом (Добролюбов Н. А. Собр. соч. — Т. 7. — С. 241). Реакция А., очевидно, была столь острой, что он перестал печататься, оставил службу в министерстве юстиции, уехал в провинцию (1862) и надолго был забыт массовой читательской аудиторией.
Отныне поэт, по его собственным словам, — "уединенный дилетант" в искусстве: и в годы, проведенные в Орловской губернии (А. состоял чиновником особых поручений при орловском губернаторе), и по возвращении в Петербург (1865) он держится в стороне от литературных кругов, со своими произведениями знакомит лишь небольшой круг друзей, ведет светский рассеянный образ жизни, изредка выезжая за границу и в провинцию. Его стихотворения получают хождение в рукописях, декламируются чтецами-любителями, служат основой многих популярных романсов (по сей день известны "Ночи безумные, ночи бессонные…" и "День ли царит, тишина ли ночная…"; музыку к обоим, помимо других композиторов, писал П. И. Чайковский). Лишь начиная с 70 гг. произведения А. изредка просачиваются в печать (газета "Гражданин", журналы "Новь", "Русская мысль", "Северный вестник" и др.).
Неудивительно, что первый лирический сборник, выпущенный уже немолодым поэтом в 1886 г., заново открыл его творчество русской публике. Быстро раскупленный, а затем еще дважды переизданный при жизни А., он получил значительный резонанс в печати. Некоторые рецензенты рассматривали томик его стихов как знамение надвигающейся поэтической эпохи (Русская мысль.- 1886.- № 5. — С. 311–313). Единодушное восхищение вызывали эмоциональность, мелодичность его лирики и, главное — углубленный психологизм, поныне дающий основания исследователям сближать поэзию А. с прозой его великих современников. Так, в стихотворной новелле "С курьерским поездом" (нач. 70 гг.) ощутимо влияние толстовского психологизма: авторский, объективный рассказ "перетекает" во внутренний монолог героев, раскрывая их меняющееся состояние через обостренное восприятие внешнего мира, случайных деталей бытовой обстановки: "И стало весело ей вдруг при мысли той, / Все оживилося в ее воображеньи! / Сидевший близ нее и спавший пассажир / Качался так смешно, с осанкой генерала, / Что, глядя на него и на его мундир, / Бог знает отчего, она захохотала". К психологической новелле тяготеет и одно из лучших произведений А.- поэма "Год в монастыре" (1883), написанная в дневниковой форме, но выходящая за рамки интимной проблематики, господствующей в творчестве поэта; здесь драматически остро звучат философские мотивы.
Успех сборника вывел А., на авансцену литературной жизни: его имя стали часто поминать в критических обзорах, одно за другим выходили его собрания сочинений (семь изданий с 1895 по 1912 г.), его взгляды на искусство стали предметом общего, хотя и не всегда сочувственного внимания. Так, после письма А. к Л. Н. Толстому С осуждением нравственной проповеди писателя и призывом вернуться к художественному творчеству (см.: Литературное наследство. — М., 1939. — Т. 37–38. — С. 441–442) за А. утвердилась репутация поэта "чистого искусства" и о нем отзывались крайне критично многие литераторы, в частности Л. Н. Толстой и Н. С. Лесков. Тем не менее в 90 гг. интерес к творчеству А. возрос, что объясняется отчасти литературными вкусами предсимволистской эпохи, чутко откликнувшейся на "неуловимо тонкие формы поэтического настроения" А. (Волынский А. <А. Л. Флексер>. Литературные заметки // Северный вестник.- 1891.- № 11. — Отд. 11. — С. 140–141), на "усталую, настроенную на минорный лад" интонацию (Перцов П. А. Апухтин // Философские течения русской поэзии. — Пб., 1896. — С. 352). Хотя младшие современники А. с горечью писали об отсутствии в его творчестве стройного мировоззрения, тем не менее они высоко ценили глубокую связь поэта с "золотым веком" русской лирики — с поэтическим преданием первых десятилетий XIX в.
Верное прочтение А. действительно возможно лишь на фоне поэтической традиции. Его стихотворения насыщены литературными ассоциациями и цитатами, рассчитанными на узнавание, и, чтобы быть правильно истолкованными, они должны постоянно соотноситься с поэзией предшественников. Так, стихотворения А. "Прощание с деревней" (1858) и "Приветствую вас, дни труда и вдохновенья…" (1870, 1885) отчетливо ориентированы на пушкинскую "Деревню"; начало стихотворения "Судьба" (1863) построено на ритмико-тематических перекличках с "Анчаром"; а в стихотворении "К морю" (1867) разработаны мотивы пушкинских элегий "Погасло дневное светило…" и "К морю". А.-лирик сформировался в "поэтическую" эпоху 50 гг., высоко чтившую Пушкина; простота и гармония пушкинского стиха остались до конца жизни идеалом поэта. Однако по своему мироощущению, трагическому и рефлексирующему, А. куда ближе Лермонтову. Как и у Лермонтова, в его поэзии лирическое "я" — в непримиримом противоречии с "толпой бездушной" ("В театре", 1863); излюбленный А. мотив "светская жизнь — сцена" окрашен в лермонтовские тона; и наконец, в творчестве А. выражена по-лермонтовски звучащая жажда приобщения к внеличным ценностям — природе, вере, несущим успокоение измученной душе: "Я хочу во что-нибудь да верить, / Что-нибудь всем сердцем полюбить!" ("Современным витиям", 1861). В поэзии А. ощутимы и отголоски поэзии Ф. И. Тютчева ("Ночь в Монплезире", 1868).
Вместе с тем традиционно поэтическая лексика и фразеология нередко увиваются в лирике А. с прозаическим словом; "бездна роковая", "тоска уединения" — с выражениями "по горло он погряз", мчался "на всех парах"; "страсти пламень беспокойный" — с просторечными словосочетаниями "хоть тресни", "шутка ли". Подобно Некрасову — хотя с меньшей смелостью и интенсивностью — А. вводит в поэзию прозаические детали и злободневную проблематику (см. стихотворение "Братьям", 1877). Ряд его стихотворений представляет собой монолог человека, отделенного от автора психологическим и социальным барьером (см. "Венеция", 1874; "Письмо", 1882) — явление, близкое "ролевой" лирике Некрасова. Порой А. обращается к чисто некрасовским, драматургически-повествовательным, сюжетным принципам развития темы ("В убогом рубище, недвижна и мертва…", 1871). Все это позволяет пересмотреть репутацию А. как поэта "чистого искусства". Смысл его общественно-литературной позиции сложнее: он не отворачивался от общественной жизни, но считал, что искусство должно быть не эхом, а мудрым ответом на текущие события: "Ты в жизни понял все и все простил, поэт!" ("Графу Л. Н. Толстому", 1877).
Обогащенная некрасовскими открытиями, неотделимая от романтических традиций, поэзия А. не прошла незамеченной для лириков начала XX в. Так, Блок писал в автобиографии, что в юности "с упоением декламировал" его стихи (Блок А. Собр. соч.: В 6 т. — Л., 1982. — Т. 5. — С. 73). Исследователи находят отзвуки А. не только в раннем, но и в зрелом творчестве Блока (см.: Пьяных М. Ф. Роль поэтических традиций Некрасова в развитии лирики русских символистов // Некрасовский сборник — Л., 1967. — Т. IV. — С. 161), в поэзии Бальмонта (см.: История русской поэзии. — Л., 1969. — Т. 2. — С. 261).
Интерес к творчеству А. заметно возрос в наши дни: в 80 гг. увеличилось число его изданий, включающих и полузабытые произведения, к примеру прозаические ("Дневник Павлика Дольского", "Архив графини Д."), созданные поэтом в конце жизни, но опубликованные посмертно. Ироничная, построенная на игре полутонов, его повествовательная манера отчасти предвосхитила чеховскую и получила заслуженное признание в XX в., в частности из уст M. А. Булгакова (см.: Чудакова М. Библиотека М. Булгакова и круг его чтения // Встречи с книгой. — М., 1979. — С. 245).
Соч.: Стихотворения А. Н. Апухтина. — Спб., 1886; Сочинения А. Н. Апухтина.- 3-е изд… доп. — Спб., 1898 (с биографическим очерком М. И. Чайковского; Стихотворения / Вступ. ст. и сост. Н. А. Коварского; Подгот. текста и примеч Р. А. Шацевой. — Л., 1961 (Библиотека поэта. Большая серия); Сочинения. Стихотворения. Проза / Сост. и подгот. текста А. Ф. Захаркина; Вступ. ст. М. В. Отрадина; Примеч. Р. А. Шацевой. — М., 1985.
Лит.: Жиркевич А. В. Поэт милостию божией // Исторический вестник. — 1906.- № 11; Ямпольский И. Сочинения Апухтина // Литературное обозрение.- 1938.- № 13–14; Ермилова В. В. Поэзия на рубеже двух эпох // Смена литературных стилей. — М., 1974.
О. Е. Майорова
М. Отрадин
А. Н. Апухтин
1840–1893
[45]
Алексей Николаевич Апухтин, по свидетельству одного из его друзей, не раз говорил, что ему не нравится "рассаживание писателей по клеткам, с приклейкой каждому раз и навсегда определенного ярлыка" {Жиркевич А. В. Поэт милостию божией. — Исторический вестник, 1906, № 11, с. 489.}. Пожалуй, надо признать, что сам Апухтин не избежал этой участи. В сознании широкого читателя он живет прежде всего как автор стихотворений, ставших популярными романсами. При упоминании его имени прежде всего вспоминаются: "Ночи безумные, ночи бессонные…", "Пара гнедых", "Разбитая ваза"… Эти положенные на музыку произведения Апухтина как бы заслонили все остальное, что он сделал в литературе. Во всем объеме его писательское наследие известно пока немногим. А проза его широкому читателю практически и совсем незнакома. Между тем Михаил Булгаков считал, что Апухтин-прозаик даже интереснее Апухтина-поэта. Автор "Мастера и Маргариты" восхищался его повестями: "Апухтин — тонкий, мягкий, ироничный прозаик. <…> Какой культурный писатель" {См.: Чудакова Мариэтта. Библиотека М. Булгакова и круг его чтения. — В кн.: Встречи с книгой. М., 1979, с. 245.}. Данная книга — самое полное советское издание произведений Апухтина — поможет читателю полнее и глубже узнать этого талантливого писателя.
А. Н. Апухтин родился 15 ноября 1840 года в городе Волхове Орловской губернии. Детские годы Апухтина прошли в родовом имении его отца — деревне Павлодар Калужской губернии. Первый биограф поэта, его друг Модест Чайковский писал: "Поэтический дар Алексея Николаевича сказался очень рано; сначала он выражался в страсти к чтению и к стихам преимущественно, причем обнаружилась его изумительная память. <…> До десятилетнего возраста он уже знал Пушкина и Лермонтова и, одновременно с их стихами, декламировал и свои собственные" {Чайковский Модест. Алексей Николаевич Апухтин. — В кн.: Апухтин А. Н. Соч., 7-е изд. СПб., 1912, с. VII.}.
По отцу и матери Апухтин принадлежал к старинным дворянским родам и потому смог поступить в закрытое учебное заведение — Училище правоведения, где готовили судейских чиновников и высший персонал для министерства юстиции. В училище Апухтин продолжает писать стихи и быстро завоевывает среди однокашников славу "будущего Пушкина". В 1854 и в 1855 годах по ходатайству директора училища А. П. Языкова в газете "Русский инвалид" впервые напечатаны два стихотворения юного поэта: "Эпаминонд" и "Подражание арабскому".
Однокашником Апухтина по училищу был П. И. Чайковский, с которым они очень подружились и пронесли потом эту дружбу через всю жизнь. Вспоминая годы, проведенные в училище, Апухтин написал в стихотворении "П. Чайковскому":
Позднее Чайковский создал несколько ставших известными музыкальных произведений на слова Апухтина: "День ли царит, тишина ли ночная…", "Ни отзыва, ни слова, ни привета…", "Ночи безумные…", "Забыть так скоро…".
Известность Апухтина выходит за пределы училища. В 1855 году в дневнике влиятельного в те годы критика А. В. Дружинина появилась запись: "Толстой (Л. Н. Толстой. — М. О.) представил мне мальчика — поэта Апухтина, из Училища правоведения" {Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 1. М., Художественная литература, 1978, с. 71.}. От юного поэта уже многого ждут. Пожалуй, более всех уверен, что ожидания не напрасны, И. С. Тургенев. "Приведя к Панаеву знакомиться Апухтина, — пишет в своих воспоминаниях А. Я. Панаева, — тогда еще юного правоведа, он предсказывал, что такой поэтический талант, каким обладает Апухтин, составит в литературе эпоху и что Апухтин своими стихами приобретет такую же известность, как Пушкин и Лермонтов" {И. С. Тургенев в воспоминаниях современников, т. 1. М., Художественная литература, 1983, с. 114.}.
Несомненно, Тургенев смотрел на Апухтина как на восходящую звезду. И когда молодым поэтом был написан цикл "Деревенские очерки" (1859), по рекомендации Тургенева их напечатали в "Современнике". "Появиться в "Современнике" значило сразу стать знаменитостью. Для юноши двадцати лет от роду ничего не могло быть приятнее, как попасть в подобные счастливчики", — писал сотрудник журнала поэт К. Случевский {Альманах "Денница". СПб., 1900, с. 200.}. Стихи пришлись ко времени: в них отразились настроения, близкие тогда многим, — это была пора ожиданий, пора подготовки реформ.
Голос молодого поэта был замечен. Размышления о родном проселке, о "зреющем поле", о "песнях отчизны" были проникнуты горячим и искренним лирическим чувством. Стихи выражали сочувствие страдающему народу и, естественно, соответствовали настроениям демократического читателя.
В стихах цикла явственно звучат социальные мотивы. Не случайно "Деревенские очерки" при публикации в "Современнике" сильно пострадали от цензурных искажений.
эта строфа из стихотворения "Селенье" опубликована без двух последних строк. В некоторых стихотворениях вырезаны целые строфы.
В заметке об издании "Современника" на 1860 год, подписанной Некрасовым и Панаевым, сказано, что журнал и впредь собирается публиковать "лучшие произведения русской литературы", и Апухтин был назван в ряду таких писателей, как Островский, Салтыков-Щедрин, Тургенев, Некрасов, Полонский. Честь немалая! А Добролюбов, имея в виду поэтическое творчество Апухтина, назвал его "подающим надежды правоведом" {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 9. М.-Л., Художественная литература, 1964, с. 385.}. Казалось, что через несколько лет после дебюта в "Современнике" Апухтин станет уже известным или даже знаменитым поэтом… Но в жизни все произошло иначе. С начала 60-годов Апухтин почти ничего не печатает, мало пишет, "перестает, — как он выразился, — седлать Пегаса". Бурная эпоха 60-х годов будто не коснулась его, как поэт он ее "не заметил". Критик А. М. Скабичевский писал с удивлением: "Перед нами своего рода феномен в виде человека 60-х годов, для которого этих 60-х годов как бы совсем не существовало и который, находясь в них, сумел каким-то фантастическим образом прожить вне их" {Скабичевский А. М. Соч., т. II. СПб., 1903, с. 500.}.
Апухтин захотел остаться в стороне от общественной и литературной борьбы, "вне литературных партий и направлений". "Никакие силы не заставят меня выйти на арену, загроможденную подлостями, доносами и… семинаристами!" — писал он в письме к П. И. Чайковскому в 1865 году {Чайковский М. Жизнь Петра Ильича Чайковского, т. 1. М., 1900, с. 242.}. Апухтин не примкнул ни к левым, ни к правым и оказался вне литературы. Он любил называть себя "дилетантом" в литературе. В как бы шуточном стихотворении "Дилетант" он, подражая "Моей родословной" Пушкина, написал:
Зарабатывать деньги литературным трудом казалось ему делом оскорбительным. О своей поэме "Год в монастыре" после ее опубликования он сказал, что она "обесчещена типографским станком". Такое отношение к литературному труду во второй половине XIX века было уже явным анахронизмом.
И все же литературное творчество всегда оставалось главным делом его жизни, он был очень квалифицированным, профессионально очень умелым литератором. Уже ранние произведения Апухтина поразили читателей высоким уровнем владения стихом, поэтическим мастерством. А после смерти поэта С. Венгеров писал, что в его стихах была изысканность, но изысканность "естественная, непринужденная" {Венгеров С. А. Н. Апухтин. — Новый энциклопедический словарь, т. III. СПб., с. 246.}. Стихи Апухтина никогда не кажутся тяжеловесными, вымученными. Это не только свидетельство таланта, но и следствие упорного профессионального труда.
При всех заявлениях Апухтина о своем дилетантстве у него были свои продуманные творческие принципы, свои авторитеты, своя эстетическая позиция. В литературе для Апухтина было два высших авторитета: Пушкин и Лев Толстой. Об этом он говорил неоднократно. Еще в 1865 году, во время своей недолгой службы в Орле, он прочел две публичные лекции о Пушкине. Пафос этих его выступлений — спор с Писаревым в вопросе о значении поэзии Пушкина.
Именно к этому времени относятся резкие выпады Апухтина против социально-активного демократического искусства. Нельзя сказать, что он изменил гуманистическим идеалам своей юности, когда были созданы "Деревенские очерки". В 1864 году он работает над поэмой "Село Колотовка". Написанные части поэмы отмечены горячим чувством любви к "бедному полю", сочувствием к "бездольным братьям". "Из всех произведений Апухтина периода зрелости, — отметил исследователь, — наиболее близки Некрасову именно эти отрывки из поэмы "Село Колотовка" {Коварcкий Н. А. А. Н. Апухтин. — В кн.: Апухтин А. Н. Стихотворения. Л., Советский писатель, 1961, с. 48.}. Но резкие высказывания и категоричные декларации разрушителей эстетики, ниспровергателей Пушкина испугали Апухтина, это помешало ему понять истинный смысл мощного демократического движения 1860-х годов.
В 70-е годы Апухтин по-прежнему мало печатается, пишет только для себя. Но стихотворения его получают все большее и большее распространение: их переписывают, композиторы сочиняют романсы на слова Апухтина, его произведения регулярно включаются в сборники "Чтец-декламатор", их читают с эстрады. К началу 80-х годов Апухтин — литературная знаменитость. Первый сборник его вышел в 1886 году тиражом 3000 экземпляров. Сборник выдержал три прижизненных и семь посмертных изданий. Но в сознании читателей поэзия Апухтина уже не связывалась с традицией демократического искусства журнала "Современник" конца 1850-х годов, где двадцать лет назад он так многообещающе начинал.
Наивысший успех Апухтина не случайно пришелся на 1880-е годы. Дело не только в том, что окреп и отшлифовался его талант. Апухтинское творчество оказалось очень актуальным для читателей 1880-х годов. Многие его стихи, написанные ранее, были восприняты как "сегодняшние".
1880-е годы остались в нашей истории как эпоха "безвременья": ретроградный правительственный курс Александра III, кризис народничества, разногласия в демократической среде и — как следствие — резкий спад общественной активности. "Духовной полночью" (К. Случевский), "ночью жизни" (С. Надсон) называли это десятилетие современники Апухтина. А Блок в предисловии к поэме с Возмездие" сказал об этом времени: "…глухие <…> апухтинские годы". Апухтин дал точный диагноз души героя времени, души, пораженной скепсисом, атрофией воли, тоской:
Такой душе не хватает сил ("кто так устроил, что воля слаба"), чтобы достойно противостоять враждебному миру, чтобы это противостояние, столкновение с конкретно-историческими и "роковыми" силами могло обрести трагический смысл и высоту. Герой 80-х заранее готов к поражению. Такой тип сознания, такую жизненную позицию очень точно раскрыл Апухтин. Что-то в нем самом, в его таланте было органически близко эпохе "безвременья".
Еще в молодости Апухтин написал письмо Тургеневу с жалобами на жизнь: не уверен в своем таланте, "окружающая среда тяготит". Тургенев советовал молодому поэту меньше думать "о своих страданиях и радостях" и "не предаваться мленью грусти" {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми томах. Письма, т. HI. M.-Л., 1961, с. 238–239.}. Но какие-то коренные свойства души Апухтина помешали ему последовать советам знаменитого писателя. Возникший еще в юношеских стихах мотив тоски, душевной усталости, разочарования не замолкал в его творчестве и особенно сильно зазвучал в 80-е годы. "Выпав" из 60-х годов, Апухтин так органично вошел в жизнь 80-х: настроения этих лет созрели в нем загодя, но именно в эпоху "безвременья" они стали актуальными, были восприняты многими как "свои".
Разрабатывая несколько излюбленных тем ("роковая любовь", ностальгия по прошлому, одиночество человека в мире "измен, страстей и зла"), Апухтин обращается к различным поэтическим жанрам. Особо следует сказать о его элегиях, романсах и стихотворениях, тяготеющих к большой поэтической форме: психологической новелле и поэме.
Далеко не все стихотворения Апухтина, проникнутые элегическими настроениями, можно отнести к "чистым" элегиям. Но несомненно, что этот жанр оказался очень близок Апухтину. При всем разнообразии и даже противоречивости черт, которыми отмечены элегии Апухтина, в них можно увидеть особенность, которая объединяет эти произведения с глубинной традицией жанра. Оттолкнувшись от конкретных, порой "сиюминутных" переживаний и наблюдений (ночной шум моря, шелест осенних листьев, свет падающей звезды), поэтическая мысль взмывает и легко уходит на высоту общечеловеческих по своему смыслу мотивов: неизбежное угасание под давлением времени чувств, власть безжалостной судьбы, неотвратимость смерти. В лучших элегиях Апухтину (в этом сказался опыт предшествующей поэзии, прежде всего — Пушкина) удавалось достичь не только органичного и сбалансированного сочетания "сиюминутного" и "вечного", но и точного раскрытия эмоционального мира, психологии героя.
Одинокая, измученная душа во власти мертвящего холода жизни — вот, пожалуй, стержневой мотив апухтинских стихотворений этого плана. Что в поэтическом мире Апухтина противостоит, что может противостоять жестокости жизни, в которой человек обречен на "сомненья, измены, страданья"? Прежде всего — память. Пожалуй, можно говорить об особом типе апухтинских элегий — элегии-воспоминании ("О, боже, как хорош прохладный вечер лета…", "Над связкой писем", "Прости меня, прости! Когда в душе мятежной…"). У апухтинского лирического героя главное в жизни (счастье, радость, взаимная любовь) — обычно в прошлом. Наиболее дорого, близко то, что уже ушло, что отодвинуто временем. Герой Апухтина очень чувствителен к грузу времени: "Я не год пережил, а десятки годов". Но память не подвластна времени, и искусство в этом ее главный союзник. Об этом прямо сказано в стихотворении "К поэзии".
Лирический герой Апухтина по строю чувств и мыслей очень близок самому автору, больше всего мучается одним — загадкой любви. В лирическом мире Апухтина это — главный вопрос жизни. Обычно любовь у Апухтина — "отравленное счастье", чувство дисгармоничное, несущее не только радость, но и страдание. Очень часто это — говоря тютчевским языком — "поединок роковой". Точнее: Апухтин очень подробно, психологически убедительно раскрывает отношения, которые можно назвать завершившимся поединком, потому что один из двоих — чаще он, реже она — оказался в роли побежденного, подчиненного, зависимого.
Апухтин охотно прослеживает развитие чувства, когда зависимость от другого человека оборачивается утратой воли, рабским подчинением. Но даже в этих мучительных и для постороннего глаза унизительных отношениях герой Апухтина может находить и находит радость.
Может быть, самое существенное в том, что и такая любовь в мире Апухтина не может унизить человека. Любрвь у него всегда — знак живой души, души, поднятой над обыденностью. В поэзии Апухтина, как потом у Блока, "только влюбленный имеет право на звание человека". Герой Апухтина беззащитен перед чувством любви, и в этом необходимая мера его человечности. Ни победить, ни избыть такого чувства герой Апухтина не может: "недуг неизлечим". Это любовь-страсть, если вспомнить известную классификацию Стендаля.
Апухтинскому герою ведомо эгоистическое, даже злое начало в любви, в любви, которая сродни ненависти, но тем ценнее, что его любовь может подняться, возвыситься (через муки и страдание) до любви-поклонения, любви нравственно просветленной:
Как и в стихотворениях элегического плана, в романсах Апухтина любовь — доминирующая, ключевая тема.
Романс, как особый литературный жанр, был утвержден в нашей литературе Пушкиным и Баратынским. В середине прошлого века к нему особенно часто обращались Фет, Полонский и А. К. Толстой. Романсная стихия очень заметна в поэзии Апухтина.
Романс — жанр всем хорошо знакомый, но еще мало изученный. В природе его есть противоречие, загадка. Романс, в том числе и апухтинский, обычно наполнен традиционной поэтической лексикой, "поэтизмами", бывшими не раз в ходу оборотами. То, что в других стихах воспринималось бы как непозволительная банальность, как явная слабость, в романсе принимается как норма. В романсе слово не только несет свой лексический или образный смысл, но и является опорой для эмоции, музыки чувств, которая возникает как бы поверх слов. Романс использует "готовый, в своем роде общезначимый язык страстей и эмоций" {Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974, с. 238.}. Легко узнаваемые образы, привычная романсная лексика моментально настраивает нас на определенный строй эмоций и переживаний.
Романс всегда наивен, точнее — как бы наивен. "Наивность, — писал один из критиков апухтинской поры, — сама по себе уже есть поэзия" {Андреевский С. А. Литературные очерки. СПб., 1902, с. 438.}. Романс ждет от читателя готовности довериться его эмоции. Иначе романс может показаться "голым", иронически настроенное сознание "не слышит" музыки романса. Пример тому — мнение критика М. А. Протопопова, который писал, что ничего, кроме бессмыслицы, в знаменитом романсе Апухтина "Ночи безумные…", "в этом наборе созвучий" он не усматривает {Протопопов М. А. Писатель-дилетант. — Русское богатство, 1896, № 2, с. 59.}.
Слабость этого стихотворения критик увидел в том, что в эти обобщенные формулы каждым читателем "вкладывался подходящий обстоятельствам смысл" {Там же.}. Критик почувствовал жанровую природу произведения, но не принял "условий игры", не признал эстетической значимости жанра.
Романс — это "музыка", возникающая над обыденностью, вопреки ей. Романс демократичен, потому что он подразумевает чувства всякого человека. Он оказывается "впору" каждому, кто его "слышит". Романсное слово используется для простого, но не примитивного чувства.
В романсе не только особая атмосфера, свой строй эмоций, но и своя система ценностей. Любовь имеет здесь абсолютный смысл и абсолютную ценность. Романс порой дает психологическое объяснение чувств и поступков или ссылается на роковую судьбу, но, как правило, не прибегает к социальным мотивировкам. Как точно выразился исследователь этого жанра, в романсе "не любят, потому что не любят" {Петровский М. "Езда в остров любви", или Что такое русский романс. — Вопросы литературы, 1984, № 5, с. 72.}. "Философия" романса очень близка Апухтину.
Образ любви, попадая в романсную атмосферу, утрачивает часть своей индивидуальности как неповторимое чувство именно этого человека, но выигрывает в силе эмоции, интенсивности чувства. Романсы Апухтина наполнены оборотами типа: "с безумною тоской", "слепая страсть", "изнывшая душа", "безумный пыл". Но вставленные в подновленный контекст, иначе инструментованные, эти кочующие образы вновь оживают. Вот что писал Ю. Н. Тынянов о Блоке, который тоже не боялся таких банальностей: "Он предпочитает традиционные, даже стертые образы ("ходячие истины"), так как в них хранится старая эмоциональность; слегка подновленная, она сильнее и глубже, чем эмоциональность нового образа, ибо новизна обычно отвлекает внимание от эмоциональности в сторону предметности" {Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977, с. 121.}. Романсный опыт Апухтина, как отметил Ю. Н. Тынянов, пригодился Блоку.
Все более и более частое в 70-е и особенно в 80-е годы обращение Апухтина к большим сюжетным стихотворениям свидетельствовало о возрастающем интересе поэта к социально-историческим мотивам. Романсный, камерный мир при всей его притягательной силе начинает восприниматься поэтом как ограниченный, недостаточный. Наглядный пример — цикл стихотворений "О цыганах". Цыганская жизнь — традиционная тема романса. Вспомним Аполлона Григорьева, Фета, Полонского, из поэтов XX века — Блока. Апухтин, казалось бы, находится в русле традиции: цыганский мир и у него — это мир сильных чувств и страстей.
Чувство освобождения, испытываемое человеком, соприкоснувшимся с этим миром, — обманное, "на миг", но это чувство сильное и горячее. Тут можно вспомнить и толстовского Федора Протасова с его знаменитой репликой: "Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля…" Но в сюжет цикла "О цыганах" Апухтин вводит и жанровые, бытовые мечты. Такой сюжет уже не удержать в рамках и интонациях романса.
Высокое (степи, страсть, свобода) и низкое (корысть, погруженность в мелочные заботы дня) увидено в одном мире, в одних и тех же людях. Эта жизнь описана с внутренней убежденностью в том, что "в правде грязи нет". В этих словах, сказанных Апухтиным в стихотворении "Графу Л. Н. Толстому", выражен критерий, которому поэт следовал в своих наиболее зрелых произведениях и исходя из которого он очень высоко ставил реалистическое искусство автора "Войны и мира" и "Анны Карениной".
На первый взгляд поэтический мир Апухтина может показаться интимным, камерным. Но внимательный читатель заметит: в его стихах запечатлен духовный и душевный опыт человека хоть и далекого от общественной борьбы, но не терявшего интереса к "проклятым" вопросам века, то есть вопросам о смысле жизни, о причинах человеческих страданий, о высшей справедливости. Возраставший с годами интерес поэта к этим вопросам раздвигал рамки его поэтического мира.
В конце 70-х и в 80-е годы у Апухтина все явственнее ощущается тяготение к большой стихотворной форме. Заметно стремление найти "выход из лирической уединенности" (Блок). Более пристальный интерес к внутреннему миру героя ведет к созданию произведений, близких к психологической новелле ("Накануне", "С курьерским поездом", "Перед операцией"). В этих произведениях сказалось очень благотворное для Апухтина влияние русской психологической прозы, прежде всего — романа.
Одной из самых интересных попыток Апухтина создать объективный образ современного человека, героя 80-х годов, было стихотворение "Из бумаг прокурора". Произведение построено как внутренний монолог (или дневник) и предсмертное письмо самоубийцы, адресованное прокурору. Как и многие другие произведения Апухтина ("Сумасшедший", "Перед операцией", "Год в монастыре"), это стихотворение является как бы драматическим монологом, рассчитанным на актерское исполнение, на слуховое восприятие. Обилие прозаизмов, разговорная интонация, частые переносы из строки в строку, астрофическое построение стихотворения — самые различные средства поэт использует для того, чтобы текст был воспринят читателем как живая, взволнованная речь героя. Герой стихотворения "Из бумаг прокурора" во многом близок к лирическому "я" самого автора. Но при этом явно заметно стремление взглянуть на такого героя объективно, выявить в нем черты, обусловленные временем, общим строем жизни, историческими и социальными причинами. Стихотворение имеет документальную основу. Известный юрист А. Ф. Кони, беседы с которым впрямую повлияли на возникновение замысла произведения, писал в своих воспоминаниях: "Апухтин очень заинтересовался приведенными мною статистическими данными и содержанием предсмертных писем самоубийц" {Кони А. Ф. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 7. М., 1969, с. 306.}.
Обратившись к злободневной, "газетной" теме, Апухтин попытался изнутри раскрыть сознание человека, которому "жизнь переносить больше не под силу". Что заставило его героя зарядить пистолет и уединиться в номере гостиницы? Утрата интереса к жизни? Несчастная любовь? Разочарование в людях? Душевный недуг? И то, и другое, и третье. Апухтин и не стремился дать однозначный ответ на этот вопрос. "Если бы была какая-нибудь ясно определенная причина, то совершенно устранился бы эпидемический характер болезни, на который я хотел обратить внимание" {Жиркевич А. В. Поэт милостию божией, с. 498.},- говорил он. Вспомним известное некрасовское стихотворение "Утро". Там тот же мотив: "…кто-то покончил с собой". Мы не знаем, кто он, некрасовский герой, и почему решил застрелиться. Но весь строй лаконично описанной столичной жизни таков ("на позорную площадь кого-то провезли", "проститутка домой поспешает", офицеры едут за город — "будет дуэль", "дворник вора колотит"), что читатель понимает: в этом городе люди неизбежно должны стреляться.
Сознание апухтинского героя, решившего уйти из жизни, не замкнуто на самом себе. Он способен замечать боль и страдание других, порой очень далеких людей. Вот до гостиничной комнаты долетел свист локомотива — в столицу прибыл поезд. Герой стихотворения думает о тех, кто приехал:
За этими размышлениями угадывается жизненный опыт, который может быть соотнесен с очерками Ф. Решетникова ("На заработки") и И. Кущевского ("В Петербург! На медовую реку Неву!"), в которых описаны трудные судьбы людей, приехавших в столицу на поиски счастья. Так вопреки неоднократным заявлениям Апухтина о его стремлении служить только "вечным идеалам" логика его собственного творчества все чаще и чаще выводила его к "проклятым" вопросам современной жизни.
Судьбы героев многих стихотворений Апухтина (таких, как: "В убогом рубище, недвижна и мертва…", "Старая цыганка", "Год в монастыре", "Из бумаг прокурора") яснее прочитываются в контексте всего его творчества, в контексте русской литературы второй половины XIX века. В этом случае многое в этих судьбах если не проясняется до конца, то существенно уточняется. Мы начинаем видеть их не исключительный, а общий смысл. Ущербность, неуравновешенность, болезненность героев этих произведений в сознании читателя так или иначе связывается с социальными недугами общества, нравственной атмосферой русской жизни тех лет.
сказано в стихотворении "Из бумаг прокурора". Особенность многих произведений Апухтина 80-х годов в том, что теперь он осмысливает характер героя в его конкретной социально-исторической обусловленности. Судьба человека включается в поток времени. Усиление эпического начала в творчестве Апухтина органично приводит его к прозе.
При жизни Апухтин не опубликовал ни одного из своих прозаических произведений, хотя он читал их — и с большим успехом — в различных салонах.
В конце 80-х годов Апухтин задумал и начал писать роман, посвященный очень важному этапу в истории: переходу от николаевской эпохи к периоду реформ. Судьбы главных героев рисуются на фоне больших исторических событий: Крымская война, падение Севастополя. Это было время переоценки ценностей, поэтому в романе так много споров: о западниках и славянофилах, об освобождении крестьян, о реформах, которые предстояли России. Апухтина интересуют люди, способные аналитически мыслить, трезво смотреть на жизнь русского общества. "Мы привыкли исполнять, но отвыкли думать", — говорит генерал Дольский, рассуждая о николаевском правлении. Главного героя романа Владимира Угарова, приехавшего в столицу в дни обороны Севастополя, более всего поразило — он имеет в виду петербургские "верхи", — что здесь "забыли или не хотят думать, что где-то на юге ежечасно льется русская кровь, и наши братья погибают в непосильной борьбе".
И в своем первом прозаическом произведении Апухтин не выглядит начинающим беллетристом. Эти главы из романа легко читаются, в них умело намечены сюжетные линии, даны точные, психологически убедительные характеристики некоторых персонажей. Дело не только в том, что сказался богатый навык поэтического творчества автора, в романе чувствуется опыт русской психологической прозы XIX века, прежде всего — толстовской.
Роман не был завершен. Как признавался сам Апухтин, ему встретились трудности, которые он "не мог преодолеть" {Жиркевич А. В. Поэт милостию божией, с. 497.}. Очевидно, на определенном этапе работы автор понял, что искусно выполненные описания усадебной и столичной жизни, психологически убедительные характеристики персонажей еще не превращают произведение в роман, который подразумевает наличие значительного, общественного по своей сути конфликта, который мог бы развернуться в сюжет и объединить распадающиеся части повествования.
Незаурядный талант Апухтина-прозаика проявился в двух его повестях и в рассказе, которые он успел завершить. В прозе Апухтин — тут явно сказался его поэтический опыт — тяготеет к повествованию от первого лица: это письма ("Архив графини Д""", 1890), дневник ("Дневник Павлика Дольского", 1891), внутренний монолог героя ("Между смертью и жизнью", 1892). Повествование от первого лица — знак повышенного интереса к внутреннему миру героя, его психологии. Удачи Апухтина-прозаика, несомненно, связаны с тем, что к этому времени он уже написал несколько больших стихотворений с подробно разработанными сюжетами.
В повести "Архив графини Д""" Апухтин использовал традиционную эпистолярную форму. Отступление от традиции было в том, что в повести нет писем главной героини: мы знакомимся только с письмами к ней. Письма самой графини автору оказались не нужны: по письмам, адресованным графине, читатель имеет возможность с необходимой полнотой судить о ее поступках, нравственных принципах, строе чувств. Письма девяти корреспондентов создают как бы систему зеркал, в которых отражаются различные лики героини: графини Екатерины Александровны Д"", сперва вице-, а потом председательницы Общества спасания погибающих девиц, светской дамы, петербургской красавицы, соблюдающей все внешние формы приличия, но в своей скрытой, интимной жизни, в исполнении "капризов", "без колебанья переходящая ту черту, перед которой другие остановились бы в страхе". Письма, записки, депеши выстроены в хронологическом порядке. Первое и последнее письма помечены 25 марта: прошел год в жизни героев повести.
Сквозь обычно сдержанный тон писем к светской даме прорываются самые различные чувства и эмоции: обида, зависть, злость, угроза. Стиль писем становится важной чертой характеристики персонажа. Сравним возвышенно-банальные послания Можайского с лаконичными депешами кутилы Кудряшина или письма болтливой княгини Кривобокой с вежливо-издевательскими посланиями Василисы Медяшкиной. Сергей Залыгин отметил, что самое существенное в этой апухтинской повести — "лаконизм произведения и безупречная его организация, совершенство формы, умение в одной короткой записке или даже депеше изобразить характер и развить событие" {Залыгин Сергей. Литературные заботы. М., 1982, с. 341.}. Михаил Булгаков, как уже упоминалось выше, восхищаясь мастерством Апухтина, отметил "Архив графини Д""" как "прекрасно сделанную вещь" {См.: Чудакова Мариэтта. Библиотека М. Булгакова и круг его чтения, с. 245.}.
Читатель апухтинской повести узнает о графине из различных писем больше, чем знает о ней любой из ее корреспондентов. Это создает дополнительный, слегка комический эффект. Так, мы знаем, почему графиня не разрешила Можайскому проводить ее до Москвы, почему она, к удивлению мужа, задержалась там на несколько дней (там ждал ее Кудряшин), — а муж и Можайский этого не знают. Поэтому иронически для читателя звучит, казалось бы, традиционное для официального письма обращение "преосвященного отца Никодима" к графине Д"": "Верная и добродетельная супруга, чадолюбивая и нежная мать…"
Большинство героев прозаических произведений Апухтина — люди "света". Жизнь людей этого круга писатель знал не понаслышке: он был своим человеком в светских гостиных Петербурга (кстати, взгляд Апухтина проницателен и трезв, а юмор, присущий его прозе, защищает его от морализаторства и дидактизма). Жизнь "света" диктует свои условия, иногда обременительные. Среди героев повести только графиня Д"" нисколько не чувствует гнета, неестественности светских норм и законов. Пожалуй, можно сказать, что она сама и есть олицетворение этой жизни: блестящей внешне и ущербной по ее нравственной и духовной сути. Жизнь по принципам графини Д"" строится с ориентацией на условности, а не на живые, естественные чувства. "Расставаясь со своими "капризами", — пишет графине ее подруга Мария Боярова, — ты не испытываешь и сотой доли того, что выстрадала я из-за моего первого и последнего увлечения". Единственное поражение, которое терпит в повести главная героиня, — поражение от Василисы Медяшкиной, приживалки в доме богатой родственницы графини. Светская дама столкнулась с аморальностью другого, непривычного ей толка — и проиграла.
В этой повести возникает мотив лицедейства, маски, театрального представления. Мотив, к которому Апухтин неоднократно обращался и в своей поэзии. Наиболее яркий пример — стихотворение "Актеры", построенное на уподоблении жизни театру. Но не тому театру, где высокое искусство помогает современникам понять, "как тяжело и обидно страдает человек в родимом их краю" ("Памяти Мартынова"), где, как потом скажет Блок, от "истины ходячей" человеку становится "больно и светло", а театру как фальшивому лицедейству, когда за внешней праздничностью скрывают убогую и безнравственную суть жизни. И дело не только в том, что маска, театр в жизни — для Апухтина признак лицемерия, неискренности. Ему не менее важен другой аспект этого мотива: человек в маске проживает не свою, чужую жизнь. Так жила до катастрофы Мария Боярова, так случилось с князем Трубчевским, героем фантастического рассказа. Об этом думает после своей катастрофы Павлик Дольский. Страдания, которые пережила Мария Боярова, помогли ей "очнуться", по-новому взглянуть на жизнь людей света. В ней проснулись естественные, но заглохшие было в петербургской жизни чувства: любовь к детям, к природе.
Потрясение, которое дает возможность герою обрести новый взгляд на себя и на мир, пережить, так сказать, "момент истины", — очень важный мотив и в повести "Дневник Павлика Дольского", как потом и в фантастическом рассказе "Между смертью и жизнью". Первая же страница повести Апухтина может вызвать в памяти читателя повесть Тургенева "Дневник лишнего человека". Герой Апухтина, как и тургеневский Чулкатурин, во время болезни начинает вести дневник. Оба героя мысленно прослеживают свою жизнь, задают себе самые главные вопросы и пытаются на них ответить. В каком-то смысле Павлик Дольский тоже "лишний" человек. Числился камер-пажом, камергером, гусаром, мировым посредником, и, можно сказать, никем не был. Точнее, всегда был одним и тем же: не изменяющимся, не стареющим, не чувствующим груза лет Павликом Дольским. Дожил почти до пятидесяти — а все Павлик. В отличие от Чулкатурина, который мучается своей "лишностью", Дольский, не размышляя, как бы интуитивно нашел вариант комфортного существования в роли "лишнего", в роли наблюдателя по отношению к жизни. Павлик Дольский так устроен, что его катастрофа не может быть связана ни с его общественной жизнью (она для него всегда что-то внешнее: было, например, время либеральных увлечений, оно коснулось Павлика, но не более того), ни с его внутренним миром, который у этого героя надежно сбалансирован. "С грузом опыта, с усталою душой", — написал Апухтин в одном стихотворении. Вот этого-то и нет у Дольского: ни груза, ни усталости. Он не тратит себя в жизни, не желает тратить (скажем, он так и не попытался узнать, что на самом деле было причиной смерти его друга: злая воля жены или трагическая случайность), за это жизнь мстит ему, не дарует ему мудрость. Очень тонко показано это качество героя в истории его "осеннего" чувства. Дольский влюбляется в семнадцатилетнюю девочку. Он пытается анализировать свое чувство "по Тютчеву": "последняя любовь" — "блаженство и безнадежность". Но, в отличие от любви, описанной Тютчевым, чувство Павлика Дольского-не катастрофичное, камерное, "домашнее". "Из <…> стихов Тютчева я безнадежность как-то забыл", — признается он сам. Не тот масштаб чувств и страдания.
Отношение к этому герою у Апухтина неоднозначное: и сочувствие, даже лирическая близость, и в то же время объективный, аналитический взгляд. Этот характер — удача писателя. Павлики дольские — особый тип сознания, их мимикрия универсальна, их надо уметь отличать и в XX веке.
Как и в повестях Апухтина, в его фантастическом рассказе "Между смертью и жизнью" очень важен мотив духовного прозрения героя под воздействием каких-то чрезвычайных обстоятельств. Сюжет рассказа основан на явной условности: после своей смерти герой продолжает думать, продолжает видеть и слышать все, что происходит вокруг него. Он замечает, как много неестественности, театральности в поведении людей, появляющихся в его комнате. Стремление "приблизиться к истине" приводит князя к мысли — и это самый главный итог, — что такой неестественностью, театральностью была искажена его собственная жизнь, он жил в угоду кому-то и чему-то: не свою жизнь прожил. "Я любил деревню, чтение, охоту, любил тихую семейную жизнь, а между тем весь век провел в свете, сначала в угоду своим родителям, потом в угоду жене", — с горечью думает герой Апухтина.
Князь Трубчевский не постиг истину, не нашел ответа на свой главный вопрос: в чем смысл человеческой жизни? Но его нравственное обновление, несомненно, оказалось важным этапом на пути к истине. Думается, и фантастический мотив переселения душ, который в конце прошлого века вызывал повышенный интерес, понадобился Апухтину для того, чтобы выразить мысль: движение к истине бесконечно.
В своей прозе Апухтин часто обращался к темам, которые уже затрагивались в его стихах. Связь с поэзией в этих произведениях ощущается и в склонности автора к афористичности, ярким образным выражениям. Но проза не воспринимается как перепевы писателем самого себя, и она не нуждается в нашей читательской снисходительности как не "настоящая" проза, а проза поэта.
О творчестве Апухтина в целом можно сказать: он был разным, он менялся. Несомненно, что пережитая им когда-то слава уже не возродится, но так же несомненно, что его произведения способны вызывать у сегодняшнего читателя не только исторический, но и художественный интерес. На ярком литературном небосклоне русского XIX века апухтинская звезда не затерялась, ее свет доходит до нас.
" Год: 1985
Сергей Дмитренко
"О, что за облако над Русью пролетело…"
Поэзия А. Н. Апухтина
[46]
Александр Блок, пожалуй, нашел очень точное выражение, сказав об "апухтинской нотке" {Блок А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 2. — Л., 1980. — С. 367.} в русской поэзии и в русской жизни. Действительно, в могучем строе симфонии отечественной лирики "нотка" Алексея Николаевича Апухтина не заглушена, ее слышно, она звучит многие десятилетия, и звук с течением времени не гаснет. Напротив, перечитывая Апухтина сегодня, когда минуло полтора века со дня его рождения, мы начинаем понимать, насколько мудрее записных литературных критиков оказались те, кто читал и читает Апухтина запросто, лишь по душевному влечению, те, кто писал и пишет музыку на его стихотворения, те, кто затем пел и поет эти многочисленные романсы и песни…
Все остальное — подробности для сопроводительных статей, о которых, перефразируя древних, можно сказать: читать стихи необходимо; разбирать их не так уж необходимо. Но тем не менее отдадим дань традиции…
Еще в первых, отроческих опытах Апухтин не раз обращался к вечным темам чуда поэзии, судьбы поэта, его предназначения. Но хотя в этих лирических декларациях есть яркие строки, может быть, и строфы, рассудочные выкладки не дают живого представления о внутреннем мире юного стихотворца. Здесь он отдает дань сложившимся поэтическим традициям, согласно которым не следует полагаться на идею самодостаточности творчества, а нужно публично высказать свое отношение к тезису об общественном предназначении художника. В отроческом стихотворении "Два поэта" (1854), говоря о необходимости "дивной силою святого вдохновенья" карать "порок смеющийся", Апухтин добавляет, что в этом случае поэт при жизни "сердечного привета" не дождется и
В своей лирике Апухтин мало обращал внимания на "злобы дня", что, впрочем, критика, на протяжении последних ста пятидесяти лет все более социологизировавшаяся, отметила соответственно. "В поэзии Апухтина отсутствуют безусловно всякие гражданские мотивы — это искусство для искусства чистейшей воды" — сказано в статье об Апухтине в энциклопедии Гранат. Эта дореволюционная оценка подтверждается и в новейшем "Литературном энциклопедическом словаре" (1987). Здесь Апухтин отнесен к числу поэтов, "более или менее последовательно отмежевывавшихся от гражданственного тенденциозного искусства" {Энцикл. словарь Т-ва "Бр. А. и И. Гранат и К®".- 7-е изд. — М., [1910]. — Т. 3. — Стлб. 322; Лит. энцикл. словарь. — М., 1987. — С. 352.}.
В нашей насквозь политизированной среде еще вчера такие определения, к тому же фундаментально — в энциклопедиях! — закрепленные, обрекали поэта на незавидную издательскую и вообще культурную судьбу, на состояние полузабвенья. Сегодня, чтобы предотвратить восстановление литературно-казарменных нравов, мы должны ясно сказать, как бы это помягче, о малосодержательности утилитарных подходов к искусству. И пример с творческим наследием Апухтина здесь будет выглядеть очень выразительно.
Как у всякого настоящего поэта, логика развития лирики у Апухтина просматривается еще в первых его стихотворениях. Ибо свои пристрастия, свои идеалы подлинный поэт ощущает очень рано, Ощущает изначально. Вся последующая жизнь, сколько бы ее ни было отмерено, уходит на словесное воплощение того, что предчувствуется.
Так, первое опубликованное стихотворение Апухтина "Эпаминонд", написанное в пору драматической для России Крымской (Восточной) войны 1853–1856 годов, посвящено памяти героя Севастополя вице-адмирала Владимира Алексеевича Корнилова. Но мысли четырнадцатилетнего поэта уже тесно в пределах стихотворно-публицистических рассуждений о красоте подвига во имя родины. Она, эта мысль, вырывается за пределы конкретного времени и пространства:
Эти слова вложены в уста Эпаминонда, фиванского полководца. Но историческая аналогия здесь не просто дань выработавшимся, освященным гениями Ломоносова и Державина традициям русской лирики XVIII века. Отечественная словесность перечувствовала, переросла наследие классицизма с его принципом долга не затем, чтобы потерять человека, сведя его космическую неповторимость к парадному портрету государственного мужа. На первый взгляд, предсмертные слова Эпаминонда однозначны:
Но, если вдуматься, "новая краса" защищенной страны — это не столько государственные институты, сколько ее поля, леса, ее города и веси, ее жители — женщины, дети, наконец, "месяц золотой", который светился в небе над воинами, оплакивающими своего полководца. С другой стороны, само сравнение Корнилова с "героем Эллады" красноречивее обыкновенного включения его в череду воинов-патриотов. "Страдалец" — вот слово, найденное Апухтиным для Эпаминонда. Рушится человеческий мир, вселенная одного человека, которого больше не будет никогда. И Корнилов, умирая, не только
Он покидает "все земное", его жизнь, сосредоточившаяся в героическом порыве во имя Отчизны, тем более должна быть оплакана, что этот порыв совершен с отвержением многого другого, волею обстоятельств не осуществленного.
Глубокий смысл такого соединения двух внешне взаимоудаленных в мировой истории имен, разумеется, может быть понят, если не забывать всего другого, о чем писал Апухтин.
К 1883 году относят стихотворение Апухтина "Памяти Нептуна". В нем поэт пишет о своем кучере Василии:
Подобное сравнение для русской литературы не ново. Еще Тургенев сравнил лицо Хоря с лицом Сократа. Да и впредь у Тургенева появлялись "Гамлет Щигровского уезда", "Степной король Лир"…
Даром прозревать в любом человеке естественную соединенность с мировой культурой обладал также и Лесков. В "очарованном страннике" Иване Северьяновиче Флягине он обнаруживает "черноземного Телемака" (а вместе с тем и "русского богатыря, напоминающего дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А. К. Толстого"). Среди лесковских героев — "леди Макбет Мценского уезда", "вычегодская Диана" {Лесков Н. Вычегодская Диана: (Попадья-охотница) // Новости и биржевая газета.- 1883.- № 151 (2-е изд.).- 9(21) апр.}, Дон-Кихот Рогожин из повести "Захудалый род".
Эти и многие подобные сопоставления, рассыпанные по произведениям русской классики XIX века, приобретают особый интерес, если вспомнить, что в самом начале того же столетия Карамзин оспаривал идею о возможности воспитанием создать "умственные способности и нравственные свойства человека".
Для Апухтина важно не столько сходство кучера с Нептуном, сколько некая тайная мудрость, ведомая вознице.
Здесь та же вера в народную мудрость, что и у Достоевского, на склоне лет немало говорившего о моральных достоинствах "куфельного (кухонного) мужика", что и у Л. Толстого, показавшего в "Смерти Ивана Ильича" нравственное превосходство слуги Герасима перед "господами". "Мужик научает жить, памятуя смерть, он научает приходить послужить страждущему", — писал Н. Лесков {Лесков Н. Собр. соч.: В 11 т. Т. 11. — М., 1958. — С. 155. (Курсив Лескова. — С. Д.)}.
Но было бы рискованно утверждать, что "Памяти Нептуна" — лишь талантливое поэтическое переложение тех проблем, которые стали коренными для русской прозы. Нет, и здесь при всей мягкости, естественности апухтинского голоса мысль его остается самостоятельной.
Так начинается его раннее (1858) стихотворение "Мое оправдание". Поэт — нет, точнее, просто человек, разве он не высказывает размышления многих?! — хочет найти единение с другими людьми не на основе одного только чувства социальной вины. Он не может согласиться с тем представлением, что только имущественное благополучие делает жизнь счастливой. "Тяжелое сомнение" для лирического героя этого стихотворения — одно из главенствующих человеческих чувств, присущее всем — и бедным, и богатым, и везучим, и неудачникам. Любой человек имеет право на "скорбный стон", на "горький шепот".
Разумеется, в годы, когда вся Россия ждала реформ и прежде всего освобождения крестьян, "оправдание" Апухтина едва ли могло вызвать сколько-нибудь широкое понимание. Впрочем, и сам поэт не стремился печатно объясниться — стихотворение было опубликовано лишь после его смерти. Важно другое: признавая ответственность людей круга, к которому принадлежал, за существующую общественную дисгармонию, он вовсе не считал, что покаяние одних принесет быстрое благоденствие другим. Воззвать к кучеру Василию, выслушать "куфельного мужика" — да! Но и самому быть выслушанным, понятым — так же естественно и справедливо!
написал однажды Апухтин не только с самоиронией, но и, не менее, с насмешкой над теми, кто из происхождения человека готов сделать однозначную роспись всей его земной, да и, как мы видим, посмертной его судьбы. Тем более что сам-то Апухтин был своего рода дворянином без дворянства, к слову, одним из многих, послуживших прототипами для Онегина, Печорина и, конечно, Обломова, с которым однажды Апухтина и сравнили {См.: Жиркевич А. Поэт милостию божией // Ист. вестник.- 1906. — Нояб. — С. 413.}. Правда, к счастью, Апухтин не остался просто "умной ненужностью", как его литературные собратья. Сохранив в своей жизни пресловутые "сплин", "тоску", "хандру", "скуку", он тем не менее нашел в себе творческую энергию для достоверного, неоспоримого изображения трагедии материально благополучного, сытого существования.
И был понят. Пусть не теми критиками, которые были одержимы стремлением к тотальной социологизации в истолковании художественных произведений, для которых феномен человека сводился к совокупности его социальных качеств. Апухтина, наряду с читателями, продолжавшими любить в изящной словесности именно эстетическое, хорошо понимали его современники — русские писатели, как и он, искавшие новые возможности художественных стилей, черпавшие интеллектуальную энергию не только из быстротекущей жизни, но и из культурного наследия, из каждодневно создававшейся литературы. Достаточно вспомнить, что прихотливая лирика Апухтина вызывала многолетний сочувственный интерес у Чехова, чье имя стало у нас символом демократических идеалов, подлинной интеллигентности. Не менее чуток к наследию Апухтина был и Блок, сказав на исходе 1919 года, в роковое для отечественной культуры время, о "дворянственном Апухтине"… {Блок А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. — Л., 1982. — С. 384.} В дни, когда за одну только принадлежность к дворянству расстреливали и уж во всяком случае превращали в парию, Блок еще раз показал, что русский язык способен спасать скоропалительно отвергаемые понятия. "Дворянственный" — и перед взором возникает человек мысли, в котором, по словам Блока, заключено "причудливое сплетение основного вопроса эры — социального вопроса с умозрением, с самыми острыми вопросами личности и самыми глубокими вопросами о Боге и о мире" {Блок А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. — С. 384–385.}.
…А биография? Что ж биография?! В приложении к этому сборнику дана справка о жизни Апухтина — своего рода "листок по учету кадров" в стиле самодержавно-командной системы XIX века. Из него ясно, что не был Алексей Николаевич в службе ретив, за чинами не гнался, в семейную жизнь, как многие его собратья по классу, убежать не смог.
Биография Апухтина — это его поэзия.
Поэзия, начавшаяся с детства в родовом имении Павлодар Калужской губернии, навсегда оставшемся для Апухтина подобием земного рая — с любящими родителями, с домом, где не переставали звучать стихи и музыка… Впрочем, и этот, по сути естественный, необходимый каждому ребенку, мир вызвал настороженность у недавних биографов, и они вновь помянули Илюшу Обломова и Обломовку {См.: Апухтин А. Стихотворения. — Орел, 1959. — С. 3; Апухтин А. Стихотворения. — Л., 1961. — С. 6.}.
Образование Апухтин получил в Училище правоведения — привилегированном учебном заведении, готовившем чиновников для службы по министерству юстиции, на ответственные административные должности. Но удивительное дело: из этих мундирных стен, воздвигнутых в глухую пору николаевщины, вышли, помимо дипломатов, губернаторов, министров, композитор Александр Серов, поэт Алексей Жемчужников, искусствовед и критик В. А. Стасов, юрист и публицист К. К. Арсеньев. Соучеником и задушевным другом Апухтина на всю жизнь стал Петр Ильич Чайковский,
Существовавшая в системе учения правоведов гуманитарная широта выводила воспитанников за рамки административно-управленческой прагматики, способствовала раскрытию их творческих задатков.
Сам Апухтин, еще в семейном кругу увлекшийся поэзией, знавший наизусть множество стихотворений, боготворивший Пушкина, учился блестяще и вскоре занял особое место среди правоведов. "Он стал первенствовать в училище, как первенствовал в своей семье, — пишет об этой поре жизни поэта его биограф Модест Чайковский. — Впечатление, производимое его личностью, доходит до того, что августейший попечитель училища принц Петр Георгиевич Ольденбургский удостаивает юношу, не в пример прочим, личными беседами и даже собственноручными письмами" {Чайковский М. Алексей Николаевич Апухтину / Апухтин А. Соч.- 3-е посм., доп. изд. — Спб., 1898. — С. VII.}. Апухтину пророчат славу Пушкина. О нем говорят в петербургских литературных кругах: молодой Лев Толстой представляет его крупнейшему литературному критику того времени А. В. Дружинину {См.: Дружинин А. В. Повести. Дневник. — М., 1986. — С. 359.}, а Тургенев предсказывает, что "такой поэтический талант, каким обладает Апухтин, составит в литературе эпоху и что Апухтин своими стихами приобретет такую же известность, как Пушкин и Лермонтов" {Цит. по: Панаева А. Я. (Головачева). Воспоминания. — М., 1986. — С. 174.}.
Правда, здесь нужно сделать оговорку. А. Я. Панаева, в воспоминаниях которой сохранено это мнение Тургенева, полагала, что надежды писателя на Апухтина не оправдались. И ее можно понять, если мыслить категориями литературного лидерства, если заниматься безнадежным при нашей богатейшей литературе делом выделения героев времени, литературных генералов и канцлеров.
Можно говорить об "эпохах" в беллетристике, когда тот или иной писатель на какое-то время становится модным, преимущественно читаемым, но понятие эпохи в подлинной литературе никак не сводимо к одному или даже двум-трем именам. Писатель существует не столько во времени, сколько в духовном пространстве, заполняя ту или иную его часть. И едва ли прав Скабичевский, когда с видимым сокрушением пишет об Апухтине: "Перед нами своего рода феномен в виде человека 60-х годов, для которого этих 60-х годов как бы совсем не существовало и который, находясь в них, сумел каким-то фантастическим образом прожить вне их" {Скабичевский А. Несчастный счастливец // Соч. — Спб., 1903. — Т. 11. — С. 500.}.
Конечно, если рассматривать 60-е годы прошлого века как время попыток свести все многообразие отечественной словесности к иллюстрациям социальных тягот общества, к роду политических прокламаций, побуждающих читателей к базаровскому и ультрабазаровскому радикализму, неотделимому от идеи разрушения, то, разумеется, Апухтина надо обличать за "глубокий политический индифферентизм", за "поклонение вневременным и абстрактным идеалам прекрасного" {Коварский Н. А. Н. Апухтин // Апухтин А. Стихотворения. — Л., 1961. — С. 7. Здесь важно не столько имя исследователя, автора, между прочим, в целом содержательной статьи, составителя этапного для апухтиноведения сборника, сколько губительная, но и сегодня с трудом изживаемая тенденция конъюнктурной политизации отечественного культурного наследия. (Примеч. сост.)}. Но если все же перестать оглядываться на политическую схоластику, вечно стоящую на страже власти, если отказаться от идеологических догматов, парализующих писателя, если ожидать от него прежде всего осмысления духовного и социального опыта народа, то и у Апухтина многое прочтется по-новому.
Апухтин высказался и об уроках "шестидесятых годов", как они ему виделись в связи с развитием русской культуры. Стихотворение "Дилетант", судя по упоминающимся в нем именам, было написано уже в 1870-е годы и опубликовано посмертно. Хотя его традиционно печатают в разделе юмористических стихотворений Апухтина, смысл его намного глубже высмеивания "журнальных драк". Не станем хвататься за словцо "дилетант", как это сделал критик М. А. Протопопов, вынеся его в заглавие статьи об Апухтине и, более того, построив на обыденной интерпретации этого слова концепцию творчества поэта.
Критик-народник, наследующий традиции революционных демократов в понимании искусства, М. А. Протопопов сдвигал в сторону эстетические критерии, выискивая в художественных произведениях отражения тех или иных общественных идей, ратуя за полезность, "служебность" творчества. "Апухтин был писателем. Но труд писателя — труд очень здоровый, если только это действительный труд, т. е. процесс не для самого процесса, а для целей, лежащих вне него. В противном случае это будет не труд, а только спорт, и Апухтин с его мучительным высиживанием рифм, эпитетов и т. п. был именно спортсменом словесного мастерства". И далее: "…у Апухтина был только избыток досуга и торопиться ему было не для чего и не для кого. Всегда можно отложить в долгий ящик решение вопроса о том, как назвать вечернюю зарю — палевой или пурпурной. Вот почему в поэзии Апухтина такое большое место занимает его собственная личность" {Протопопов М. Писатель-дилетант // Русское богатство.- 1896.- № 2. — С. 57.- (Раздел второй).}.
На наш взгляд, это слишком узкий подход к творческой личности Апухтина. В 1858 году Тургенев, отвечая на письмо поэта, советовал ему: "Вам предстоит большая обязанность перед самим собою: Вы должны себя делать, человека из себя делать — а там что из Вас выйдет, куда Вас поведет жизнь — это уж предоставьте Вашей природе… Думайте меньше о своей личности, о своих страданиях и радостях; глядите на нее пока как на форму, которую должно наполнить добрым и дельным содержанием…" В том же письме Тургенев говорит о "мленьи грусти", которое он заметил в стихах юноши {См.: Тургенев И. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма. Т. 3. — М., 1983. — С. 238–239.}. Между прочим, это письмо вроде бы уравновешивает упомянутое мнение Панаевой: вот, мол, Апухтин не внял советам мастера и не сделался новым Пушкиным!
Но ведь и совет Тургенева противоречив настолько же, насколько схематичен анализ Протопопова. Как же поэт (только ли поэт?!) может "делать" из себя человека, не думая о содержании собственной личности, не пробуждая собственное самосознание!
Апухтин интуитивно понял — и был тверд в творческом осуществлении этого понимания, что назначение поэта не сводится к рифмованному изложению социальных проблем, к стихотворной поддержке определенных общественных сил.
Свой "дилетантизм" он толковал как независимость от быстро меняющихся социально-политических ситуаций в пользу изучения человеческой природы. Но едва ли точен и П. Перцов, считавший, что "человек является в стихах Апухтина не как член общества, не как представитель человечества, а исключительно как отдельная единица, стихийною силою вызванная к жизни, недоумевающая и трепещущая среди массы нахлынувших явлений, почти всегда страдающая или гибнущая так же беспричинно и бесцельно, как и явилась" {Философские течения русской поэзии: Избр. стихотворения и критич. статьи / Сост. П. Перцов. — Спб., 1896. — С. 350.}. Все же действительно порой почти космическое ощущение лирическим героем Апухтина собственного одиночества не сводит его жизнь к романсному сюжету.
Многое для понимания своеобразия поэзии Апухтина дает его дебютный и одновременно оказавшийся итоговым сборник "Стихотворения", выпущенный в 1886 году, а затем накануне кончины, в 1893 году, дополненный им еще пятью стихотворениями, среди которых ключевые — "Из бумаг прокурора", "Сумасшедший", "Проложен жизни путь бесплодными степями…".
Интересно само отношение поэта к изданию своих произведений. Так, он не раз говорил, что свою книгу выпустил "вследствие острого финансового кризиса", а однажды в ответ на слова, что сборник отличает "строгий, безукоризненный отбор" стихотворений, заметил:
"Посмотрите, какую дребедень издадут после моей смерти!.. Тогда-то наступит настоящий суд, который заранее меня возмущает" {Цит. по: Жиркевич А. Поэт милостию божией. — С. 488, 498.}.
Более того, после публикации своей любимой поэмы "Год в монастыре" в журнале "Русская мысль" говорил, что "она обесчещена типографским станком" {Апухтин А. Стихотворения. — Л., 1961. — С. 353.}.
Наверное, Апухтину с драгоценнейшим, коренным качеством его поэзии — искренностью, умерявшей пыл даже тех критиков, которые на дух не переносили созданного им, действительно не особенно нужна была шумная популярность. Он любил читать свои стихи в дружеском кругу — и, по свидетельству многих, делал это с естественностью и артистизмом одновременно.
Вместе с тем, учитывая творческую волю автора, было бы несправедливо сводить наследие Апухтина к списку отобранного им. Заветные идеи и образы его сборника находят новое развитие в "отторгнутых" стихотворениях.
Кажется просчетом то, что почти все посмертные издания лирики Апухтина были выстроены по хронологическому принципу. Расположение стихотворений поэтом представляет немалый интерес. Казалось бы, творчество Апухтина с его самоуглубленностью следовало бы рассматривать как обширный лирический дневник — что, по существу, и было сделано, когда стихотворения стали располагать в порядке их создания.
Но автор избрал жанрово-смысловой подход. Поместив в начале книги крупные свои произведения в сочетании с относительно небольшими стихотворениями, он скорее сознательно, чем невольно, указал читателю на свои художественные, интеллектуальные, духовные предпочтения.
Так, мир поэмы "Год в монастыре", открывающей сборник, — это дорога, путь, бой часов и колокольный звон, отмеряющие время, сад, природа вообще, ночь, ночи, пение и тихоголосие исповедей, детские и любовные грезы, "воспоминания роковые"… Сны, "томление", "тоска", "жгучие слезы", "могучая страсть", "пиры", духовное скитальчество и душевная "тишина"… Все это плоть от плоти всей апухтинской лирики. Ирония, "дух своеволья", как в поэме, есть во многих других произведениях Апухтина.
Кроме этих связей, образующих внутреннее единство всего, созданного поэтом, есть еще одна знаменательная связь — связь с миром литературы.
Апухтин писал в период, когда в отечественной словесности господствовала проза. И это не могло не сказаться на его творческом самочувствии, обладай он и большей художнической волей, такой, как его литературные современники А. Фет, А. Майков, Я. Полонский, К. Случевский… Все же Апухтин нашел, думается, незаурядный выход из этого непростого состояния. Наследуя поэтические традиции поры Пушкина и Лермонтова, он обрел содержательное начало своей лирики в диалоге не с общественно-политическими течениями, а с произведениями изящной словесности, образующими свою духовную вселенную, которую еще называют "второй реальностью".
Он не отказался от фундаментальной для человека идеи выбора, но не свел ее до уровня социального самоопределения,
Отсюда в лирике Апухтина лейтмотив дороги, пути, стези. Они традиционны для русской литературы — и как обозначение российского простора, и как символ жизненного пути человека, рожденного на этом просторе, — пути, говоря словами поэта, "прихотливого", "непокорного". Изображая дороги, тракты, проселки, поэт всякий раз органично переходит от пейзажных картин к мотиву духовного странничества, заявленному еще в пушкинском "Страннике". Если же говорить о том новом, что внес Апухтин в эту традиционную — и заветную! — для нашей лирики тему, то нельзя не заметить его трагического осознания жизненных тупиков, подстерегающих путника. "Безрадостно и ровно дорога стелется" перед скитальцем из стихотворения "Оглашении, изыдите!". Драматически развернута тема движения, пути в стихотворениях "Встреча", "Бред"… Даже графически — сужающейся строфой — выглядит очень выразительно позднее стихотворение "Проложен жизни путь бесплодными степями…". Кажется, единственная свобода, единственная отрада остается у лирического героя Апухтина — свобода "странствующей мысли":
Но, может быть, и это лишь малозначащая иллюзия, краткое забвенье или многолетний самообман, как в стихотворении "С курьерским поездом", где после долгой разлуки встречаются двое немолодых людей:
Та же мысль тревожит и героиню:
Здесь у Апухтина возникает еще одна значительнейшая для русской литературы XIX века тема — тема железной дороги. Это транспортное новшество, порождение научно-технического прогресса очень быстро стало осмысливаться на философском, бытийном уровне. Вслед за восторгами "Дорожной песни" Кукольника и Глинки зазвучали социальные инвективы Некрасова, затем о глубоких изменениях, которые вносит в обиход и в само мировосприятие людей железная дорога, заговорили Тургенев ("Дым"), Лев Толстой (роман "Анна Каренина", писавшийся, кстати, в те же годы, что и апухтинское стихотворение). Каждый писатель обнаруживал в железной дороге какие-то новые, воздействующие на жизнь человека черты.
Для Апухтина, как для автора лирической стихотворной повести, встреча на вокзале выигрышна не только тем, что это место суеты, внешне хаотичного движения, место, где люди превращаются в толпу:
Психологически да и чисто внешне это, конечно, кое-что бы и значило, окажись встреча двух в былом влюбленных сердец счастливой. Но
Так что уже знакомые нам, с миром своих воспоминаний, чувств, переживаний, эти двое среди безличной толпы выглядят еще более несчастными. Но надо еще и учесть, что это стихотворение-баллада названо "С курьерским поездом". Обозначив место действия, Апухтин вновь подводит читателя к своей заветной идее об устойчивости человеческой натуры, о вечности чувств, мыслей, потребностей, которыми она живет. Благодаря курьерскому поезду, люди быстро соединились в пространстве. Но, сэкономив время на дорогу, обрести утраченное время так и не смогли. В этом осмыслении противоречия между техническим прогрессом человечества и неизменностью человеческих страстей Апухтин оказался вровень с лучшими художниками своего времени.
Наряду с изображением мимолетно пролетевшей жизни, поэт говорит и о ситуациях действительного выбора, включая предельный вариант ухода в небытие — выбор самоубийцы.
Стихотворение "Из бумаг прокурора" (сам автор называл его поэмой) также связано с разработкой этой темы другими русскими писателями, и прежде всего Достоевским.
Здесь выход к проблемам бытийного свойства, побуждающий вспомнить о Кириллове из "Бесов" Ф. М. Достоевского, который создал целую теорию самоубийства. "Раз самоубийство сделалось почти ежедневным явлением жизни, оно может служить предметом для поэзии" {Цит. по: Жиркевич А. Поэт милостию божией. — С. 498.},- писал Апухтин, тем самым обозначив характер творческой связи с вопросами времени, в которое жил. А словами об "эпидемическом характере" самоубийств утвердил свое право на истолкование этого явления.
Другой вариант небытия — но при земной жизни — сумасшествие. "Сумасшедший" относится к известнейшим стихотворениям Апухтина, взаимодействует с существующей литературной традицией. И здесь Апухтин стремится показать и социальные причины безумия, и взаимоотношения душевнобольного с окружающим миром, обратить внимание и на многие бессмыслицы так называемой нормальной жизни.
Если сумасшедший непроизвольно, искренне воображает себя королем или кем-либо еще, то есть и сознательная форма инобытия, перерастающая в эмоциональное небытие, — актерство, лицедейство. Эта тема — одна из ведущих у Апухтина. Выразительно воплотилась она в стихотворении "Недостроенный памятник". Посвященное сооружавшемуся в начале 1870-х годов памятнику Екатерине II, оно не перепечатывалось в советское время. Да и до революции высказывалось соображение, что "историческая картина" в стихотворении вышла у Апухтина "натянутой и бледной" {Арсеньев К. Критические этюды по русской литературе. — Спб., 1888. — Т. 2. — С. 138.}.
Наверное, здесь есть свои поэтические и смысловые изъяны, но очень важно то, что избрана форма сновидения, всегда привлекавшая писателей уровнем свободы изложения и раскованности. При этом автор удачно обыгрывает то обстоятельство, что памятник Екатерине воздвигнут у театра.
восклицает императрица в стихотворении, завершая свой пространный монолог вопросом:
Апухтин, может быть, мягче, чем следовало, указал на факт, о котором хорошо знало русское образованное общество и который не просматривался на официальном портрете Екатерины — ее исполинское лицемерие, ее многолетнее актерство. Стихотворение Апухтина с его тонкой иронией хорошо подходит к пушкинской характеристике нашей героини — "Тартюф в юбке и короне".
Многозначительны и слова о "народном вопле", раздавшемся после поучения Екатерины актерам, — здесь стихийность в поведении, но еще более усугубленная, еще более отторгающая человека от его собственного сознания. Справедливости ради нельзя не заметить, что подобную интеллектуальную стереотипность уже не с иронией, а с сарказмом — и недаром, здесь речь идет о так называемом образованном, культурном обществе — Апухтин изобразил в миниатюре "Публика".
Театральное искусство увлекает, оно может воодушевить человека:
Но неизбежно возвращение к действительной жизни, страсти которой несоизмеримы с переживаниями лицедейства:
Мысль о потере подлинных чувств в течение "комедии" жизни отчетливо выражена в раннем стихотворении "В театре" ("Часто, наскучив игрой бесталанною…").
Какие же возможности выбора остаются у человека? Быть может, такой?
Как было, отмечено выше, в поэтике Апухтина огромное место принадлежит снам, ночи, всему тому, что лежит на грани между сознанием и забытьем. Апология тончайших движений человеческой души, стремление к уловлению и переживанию тончайших, мимолетных ощущений заставляет его обратиться к музыке — и как к поэтической теме, и как к средству, подкрепляющему, развивающему его лирику. Романсы на стихи Апухтина стали классикой жанра, без усилий утвердив свою необходимость вот уже для многих поколений русских людей.
Самозабвение любви становится главной ценностью для лирического героя Апухтина. Это чувство у него никак не рационализировано — наоборот, самые острые ощущения достигаются, лишь когда человеку удается воспарить над обыденностью, над конкретностью собственной жизни.
Поэта надо принимать таким, каков он есть. Апухтин развивался в переходное для русской лирики время, в его стихах предчувствуется то, что стало живой водой литературного импрессионизма, символизма, всего "серебряного века" русской поэзии. Конкретная социальность, как правило, преобразовывалась здесь в череду интимных человеческих переживаний, причем обнаруживались хотя тайные, но очень устойчивые, прочные основы человеческого поведения. Требование поступка, характерное для поэзии XIX века, сменяется вниманием к переживанию, к тем душевным порывам, которые часто так и остаются порывами, но от этого не оказываются менее острыми. Разумеется, здесь поэтов подстерегали новые драмы, новые противоречия между стремлением к признанию общественной необходимости и внутренней уверенностью в животворности своего тонкого дела.
Уйти от этих противоречий можно только в стихию художественного поиска. И это удавалось Апухтину. Наряду с яркими стихотворными новеллами, в которых пресловутые "гражданские мотивы" звучат не иллюстративно, а в органической связи с духовными тайнами личности, которые не отменить никакой революцией, он пишет прозу. Его неоконченный роман, повести также свидетельствуют, что возможности социального развития общества рассматривались Апухтиным сквозь призму страстей и потребностей людей, в совокупности общество, народ и составляющих.
Самобытны и его собственно стихотворческие достижения. Скажем, пятистрочная строфа, многократно использовавшаяся Апухтиным, оказалась под его пером совершенной формой для сочетания словесной музыкальности с тончайшим психологизмом. Без преувеличений, это его творческое открытие.
Последние годы жизни Апухтина прошли тяжело. Хотя выход его сборников не только оживил интерес к его поэзии, но и внес в отечественную литературную жизнь тонкую, одухотворенную ноту — "апухтинскую нотку"! — сам поэт по-прежнему оставался мучим сомнениями, — впрочем, это чувство вполне благородно и вдобавок социально небесполезно. К творческой неуверенности прибавилась болезнь: полнота, донимавшая Апухтина с детства, развилась в водянку, сделав его затворником.
В 1892 году готовился сборник в пользу голодающих. Апухтин, и прежде участвовавший в благотворительных делах — тогда это было обычным сердечным побуждением, предложил новое стихотворение "О, что за облако над Русью пролетело…", завершавшееся строфой:
Сборник по каким-то причинам не состоялся. Стихотворение осталось. Умирающий поэт подтвердил в нем свою веру в вечные человеческие ценности. "Душа моя тепла…" — вырвалась у него однажды строка. Душа Апухтина оставалась теплой до последнего мгновения жизни. Такой она остается и сегодня.
Год: 1991
Анатолий Федорович Кони
A. H. Апухтин
[47]
В самом начале шестидесятых годов Литературный фонд предпринял ряд любительских спектаклей, в которых участвовали виднейшие представители русской литературы, жившие или временно находившиеся в Петербурге. Спектакли прошли блестящим образом и усердно посещались публикой. Этого, однако, нельзя было приписать только одному ее желанию увидеть своих любимцев на сцене. Оно в гораздо большей степени удовлетворялось литературными чтениями, бывшими тогда новинкой и имевшими огромный успех. На одном из них я слышал в первый раз Федора Михайловича Достоевского, читавшего рассказ "об оторвавшейся пуговке" из письма Макара Девушкина в "Бедных людях". Почти на каждом из таких чтений выступал А. Н. Майков со своим стихотворением "Старое и новое", отрывком из поэмы "Поля", который он декламировал превосходно, повторяя его по нескольку раз по настойчивому требованию публики, наэлектризованной и мастерским исполнением, и соответствием конца стихотворения тем радужным надеждам на светлое будущее, которые жили тогда в сердце русского общества. Без "Полей" не обходилось ни одно литературное чтение, и стоило Майкову появиться на эстраде и прочесть что-либо другое, как из публики начинали раздаваться требования: "Поля! Поля!" — что подало повод одному из сатирических журналов изобразить Майкова пред многочисленной аудиторией, с ужасом повторяющего вместе с нею свой стих: "А там поля, опять поля!"
На той же эстраде иногда появлялся и молодой, бледнолицый и еще не дошедший до своей чудовищной тучности А. Н. Апухтин. Он любил читать свое стихотворение "Актеры", в котором уже слышались звуки затаенной и непроходящей грусти, проникающей все его прекрасные стихотворения. Много лет спустя мне пришлось с ним встретиться у одного из моих сослуживцев, где однажды я рассказал о своих наблюдениях и выводах относительно самоубийств в Петербурге, дела о которых проходили через мои руки, как прокурора окружного суда. Апухтин очень заинтересовался приведенными мною статистическими данными и содержанием предсмертных писем самоубийц. Через несколько лет, встретясь со мною, он вспомнил про это, и я послал ему набросанное мною изложение дела об одном самоубийстве, затем напечатанное мною в "Неделе" 1881 года под названием "Пропавшая серьга".
Дело шло о бедной прибалтийской мещанке, брошенной с двумя детьми молодым инженером, который прижил их с нею. Уехав на юг России, он сначала немного помогал ей, посылая ничтожные суммы и редкие письма со "словесами лукавствия" и выражением лживой нежности к детям. Вскоре, однако, не скрывая, что ведет рассеянную жизнь, требующую сравнительно больших расходов, он предложил матери своих детей "дружбу" и прервал с нею всякие сношения. Бедная женщина билась, как рыба об лед, работала на швейной машине и содержала три меблированные комнаты, скудный доход с которых употребляла на подготовку сына в реальное училище и на плату за обучение дочери. Для этого она отказывала себе во всем, питаясь подолгу одним лишь чаем и черным хлебом. Окружающие считали ее вдовой, а она воспитывала в детях чувство уважения к их будто бы умершему отцу. Сравнительно спокойное течение ее безрадостной жизни было, однако, нарушено тремя обстоятельствами: женская болезнь заставила отказаться от заработка шитьем; сын, несмотря на наем учителя для подготовки, не выдержал вступительного экзамена в реальное училище и, наконец, — самое для нее ужасное — на ее 15-летнюю дочь было взведено одной из жилиц обвинение в краже бриллиантовой серьги. Несмотря на мольбы несчастной матери не делать огласки, жилица вызвала полицию; был составлен протокол, и все, а в том числе и дети, узнали, что она не вдова, а незамужняя девушка с двумя незаконнорожденными детьми. Этого последнего удара она перенести не могла — и отравилась медным купоросом, оставив трогательное письмо, в котором просит прощения у окружающих, и, заявляя, что больше жить не имеет сил, клянется, что ее дочь не способна быть воровкой. Жилица тотчас выехала, а через несколько дней, на допросе у судебного следователя, показала, что, разбирая на новой квартире свои вещи, она нашла между ними серьгу, которую считала украденной.
"Многоуважаемый А. Ф.,- писал мне Апухтин, — с величайшей благодарностью возвращаю вам "Пропавшую серьгу". Случай действительно драматический, но главный драматизм его заключается в том, что на легкомысленный поступок девицы Сидоровой (жилицы) можно смотреть как на благодеяние, оказанное несчастной героине этого дела. Не случись истории с серьгой, она бы еще долго тянула свою каторжную жизнь, которая много хуже купороса. Самоубийство, по-моему, вовсе не преступление и даже не малодушие, а часто весьма разумный выход. По этому поводу мне бы хотелось поговорить с вами поподробнее". Когда состоялась наша беседа, он при расставании сказал мне, что давно хочет заняться этим вопросом. "Причем коснусь и вас!" — прибавил он. Я придал последним словам значение простой шутки, но зимой 1885/86 года получил от него следующее письмо: "В прошлом году я говорил вам, что пишу поэму, которая косвенно будет касаться вас. Теперь эта вещь окончена, но я не считаю себя вправе пускать ее в обращение, не прочитав предварительно вам, а потому прошу вас или заехать ко мне (ежедневно от часа до четырех), или назначить мне день и час, когда я могу застать вас дома. Проектированная поэма обратилась в стихотворение не очень больших размеров, а потому не бойтесь продолжительной скуки". Я предложил Алексею Николаевичу приехать ко мне и, ввиду приписки к его первому письму: "Высота меня не пугает, если на лестнице есть стулья", распорядился поставить на каждой площадке лестницы до четвертого этажа, в котором я жил, стулья. Но когда в назначенный час швейцар дал звонок и я вышел на лестницу, то меня поразила легкость, с которою Апухтин нес свое огромное, грузное тело, "беря штурмом", как он выразился, каждый ряд ступеней. Эта живость совершенно не соответствовала его крайней тучности, которая вызвала его известную шутку над собою: "Жизнь пережить — не поле перейти. Да, точно: жизнь скучна и каждый день скучнее. Но грустно до того сознания дойти, что поле перейти мне все-таки труднее". Он вообще любил подшучивать над своей фигурой, рассказывая, например, про маленькую девочку, которая, войдя в гостиную матери, где он сидел, спросила, указывая на него пальчиком: "Мама, это человек или нарочно?"
Он даже не запыхался и прямо приступил к чтению своего обширного произведения "Последняя ночь", названного им впоследствии: "Из бумаг прокурора". В нем было два места, относительно которых он сомневался, находя, что они слишком удлиняют стихотворение. Первое начиналось словами: "В какую рубрику меня вы поместите?" — и кончалось словами: "Среди тяжелых дум она (мысль о самоубийстве) в ночной тиши сознательно сложилась и окрепла"; а второе начиналось словами: "О, посмотрите же кругом: не я один ищу спасения в покое!" — и кончалось словами: "Но обвинять ли их? Винить ли жизни строй, бессмысленный и злой, не знающий прощенья?" А за этим следовало: "Как опытный и сведущий юрист, все степени вины обсудите вы здраво". Я настаивал на введении и этих отрывков в текст чудесного стихотворения, и Апухтин со мной согласился, подарив мне на память рукопись в первоначальном виде и два к ней добавления. В этой рукописи есть много вариантов, сравнительно с напечатанным. Наибольший из них следующий: "Но с отроческих лет я начал в жизнь вникать, в людские действия, их цели и причины, — и стерлась детской веры благодать, как бледной краски след с неконченной картины", — говорится в напечатанном; в рукописи же вместо "отроческих лет" стоит "с детства раннего", а последние два стиха читаются так: "И клали на душу тяжелую печать коварства, лжи и зла вседневные картины".
Последний раз в жизни я видел Апухтина за год до его смерти, в жаркий и душный летний день, у него на городской квартире. Он сидел с поджатыми под себя ногами, на обширной тахте в легком шелковом китайском халате, широко вырезанном вокруг пухлой шеи, — сидел, напоминая собою традиционную фигуру Будды. Но на лице его не было буддистского созерцательного спокойствия. Оно было бледно, и глаза смотрели печально. От всей обстановки веяло холодом одиночества, и казалось, что смерть уже тронула концом крыла душу вдумчивого поэта.
Комментарии
Очерк напечатан в "Вестнике Европы", 1908, № 5; во 2-м томе Пятитомника, выдержавшего три издания, включался в мемуарный цикл, ставший особенно популярным у читателя, — "Тургенев. — Достоевский. — Некрасов. — Апухтин. — Писемский". Вошел в т. 7 Собрания сочинений.
Спектакли прошли блестящим образом. — В пору общественного подъема шестидесятых в столице недавно (с 1859 г.) организованное "Общество литературного фонда для пособия нуждающимся литераторам и ученым и их семьям" (в обиходе — "Литературный фонд") стало устраивать "вечера" или "утренники", пользовавшиеся громадной популярностью у интеллигенции, учащейся молодежи, части чиновничества и купечества. Особую привлекательность сообщало спектаклям участие в них именитых писателей и актеров.
"Пропавшая серьга" — судебный очерк (с подзаголовком "Из подлинного дела" и под привычным псевдонимом К. Н. Т. — "кент") появился в 33-и номере "Недели" за 1881 год.
…"поговорить с вами поподробнее". — Письмо 1888 г. (ф. 134 ИРЛИ).
…известную шутку над собою. — Стихотворение "Да, правда, жизнь скучна…" (конец 70-х гг.).
…два к ней добавления. — Поэма появилась в "Вестнике Европы", 1889 г., № 4 под названием "Из бумаг прокурора". В конивском фонде ИРЛИ хранится дарственный экземпляр рукописи, имевшей название "Последняя ночь".
Год: 1908
А. Н. Апухтин. Краткая справка
Апухтин, Алексей Николаевич, известный поэт. Родился 15 ноября 1840 или 1841 года (дата 1840 указана в авторитетной биографии Модеста Чайковского, приложенной к "Собранию сочинений А". Эту дату подтверждает пометка "15 ноября 1857", стоящая под стихотворением: "Сегодня мне минуло 17 лет". Но в собственноручной автобиографической заметке, присланной для "Литературного архива" автора настоящей статьи, А. сообщает, что он родился 15 ноября 1841 года), в Болхове, Орловской губернии, в старинной дворянской семье. По достатку и связям отец его, отставной майор, принадлежал к дворянству среднему. Мать очень баловала поразительно рано проявившего свои способности мальчика. Всеобщим баловнем А. остался и в училище правоведения, куда его отдали в 1852 году: на него смотрели здесь как на будущую знаменитость. Покровитель училища, принц П.Г. Ольденбургский, коверкая фамилию А., говаривал: "Если в лицее был Пушкин, то у нас есть Апущин". По хлопотам директора училища, Языкова, в "Русском Инвалиде" 1854 года было напечатано патриотическое стихотворение 14-летнего А.
"Эпаминонд", посвященное памяти Корнилова. Через год там же было напечатано "Подражание Арабскому". Ода на рождение великой княжны Веры Константиновны была представлена государю. В 1859 году А. блистательно кончил курс с золотой медалью и поступил на службу в департамент министерства юстиции. В том же 1859 году, омраченном для него смертью матери, А. настоящим образом вступил на литературное поприще, поместив ряд стихотворений в "Современнике". Службой А. совершенно не занимался. Он весь отдался прожиганию жизни в среде аристократической "золотой" молодежи. Известный "цыганский" романс А. "Ночи безумные, ночи бессонные", написанный позднее (1876), является весьма точным автобиографическим отзвуком шумно проведенной молодости. И воспоминания об этих "безумных ночах" навсегда остались дороги для поэта-эпикурейца: "Пусть даже время рукой беспощадною мне указало, что было в вас ложного, все же лечу я к вам памятью жадною, в прошлом ответа ищу невозможного". В самом начале 1860-х годов А. уезжает в деревню, недолго служить чиновником особых поручений при орловском губернаторе, и в 1864 году окончательно поселяется в Петербурге. Номинально причислившись к министерству внутренних дел, А. опять отдается праздной, светской жизни, тщательно оберегая себя от каких бы то ни было обязанностей и серьезных волнений. Даже к литературному творчеству своему, которое до средины 1880-х годов, когда он стал писать повести и большие поэмы, не требовало усидчивости и труда, он относился как к легкой забаве и всегда сам себя рекомендовал как "дилетанта". Прекрасный чтец и тонко-художественный декламатор, остряк, шутки и интимные эпиграммы которого пользовались широкой популярностью в великосветских сферах, А. был желанный гость самых блестящих салонов. На почве литературных интересов он сблизился в 1880-х годах с великим князем Константином Константиновичем; несколько раз читал он в присутствии императора Александра III.
Значительную часть вечеров А. отдавал карточной игре, большей частью в английском клубе. Беспечальный образ жизни независимого холостяка, который вел А., был, однако, совершенно испорчен все более и более надвигавшейся тяжелой болезнью. Уже в 1870-х годах у него началось болезненное ожирение, которое в последние десять лет его жизни приняло колоссальные размеры и "довело его до настоящего убожества", хотя особенных страданий не причиняло. Под конец жизни он проводил целые дни на диване, с трудом двигаясь даже несколько шагов. Угнетали поэта-сибарита и денежные затруднения; приходилось прибегать к займам. Какая-то злая "сплетня" и "клевета" тоже очень тяжело действовали на его настроение. Умер А. от водянки 17 августа 1893 года. — Литературная деятельность А. сложилась очень своеобразно. Несмотря на то, что помещенные в "Современнике" 1859 года десять стихотворений А. обратили на себя лестное внимание Тургенева и Некрасова, он уже в самом начале 1860-х годов понял, что его чуждая всякой общественности поэзия была в то время не ко двору, и исчез со страниц журналов на целых 20 лет. Только в 1880-х годах, когда в общественной психологии произошел поворот, А. почувствовал настоящий прилив творчества.
В 1885 году А., почти неизвестный большой публике, выступает с поэмой "Год в монастыре", которая настолько заставила говорить о нем, что обеспечила успех собранию его стихотворений, появившемуся через год (СПб., 1886).
Успех был прочный и продолжается до сих пор: в 1907 году (СПб.) вышло 7-е издание. А. - поэт исключительно одних только интимных переживаний; он органически чужд всему, что переходит за пределы чисто личной жизни. Он считал себя приверженцем "чистого искусства"; но если он буквально весь век свой пел "ласку милой", то не потому, что намеренно избегал других мотивов, а потому что всем остальным решительно не интересовался. В той же мере, в какой он был чужд общественности, он был чужд и интереса ко всякого рода "проклятым вопросам". Даже в сфере религиозности он сам так определял свою "разбитую жизнью душу": "… и нет в тебе теплого места для веры, и нет для безверия силы в тебе". И в том, что он равнодушен к злобе дня и высшим вопросам бытия, А. не видит ни заслуги, ни проступка, а просто факт, которым не бравирует, но которого и не стыдится. А. выгодно отличается от других поэтов, выступавших в 1880-х годах под флагом "чистого искусства", тем, что в нем нет ничего воинствующего. Он вообще совсем не думает о том, к какому "лагерю" примыкает, и просто дает исход тому, что накопилось у него на душе. И оттого, как ни крошечны размеры поэтических владений А., он сумел и в них дать образчики истинной поэзии. Если вообще к кому-нибудь из dii minores русского Парнаса применимы слова Мюссэ: "Mon verre n'est pas grand, mais je bois dans mon verre", то именно к А. Значительнейшая часть его творчества посвящена изображению любовных чувств светского человека, слегка разочарованного, слегка меланхоличного и уже несколько состарившегося. В этом упорном служении "любви" нет бурной стремительности южанина: в жилах автора "Года в монастыре" течет северная кровь, располагающая к меланхолии и самопожертвованию. Тот поэт, изображение чувств которого проходит через все стихи А., не нуждается даже в разделенном чувстве: "Мне не жаль, что тобою я не был любим: я любви не достоин твоей… Но мне жаль, что когда-то я жил без любви, но мне жаль, что я мало любил!" — В общем, А. можно назвать певцом не удавшейся любви.
Трагедий особенных при этом не происходит: ведь место действия — лимфатическая среда "большого света". Но сердце все-таки разбивается и у светских людей — и вот, психологию такого разбитого светского сердца и избрал своей главной специальностью А. Это не могло не наложить отпечатка тихой грусти на весь сборник его стихов. В грусти А. нет ничего, напоминающего заправский пессимизм: он грустит не столько оттого, что мир плохо устроен, сколько оттого, что не всякому удается вкушать сладости бытия. Весьма часто меланхолия А. есть не что иное, как осеннее чувство, сознание того, что жить осталось недолго, молодость прошла и впереди только скучная старость. — Крупнейшее произведение А. - поэма "Год в монастыре".
Это чисто светская трагедия, психологически, однако, отразившая настроения всего вообще "чеховского" периода 1880-х годов, с его безвольностью и безличностью. Герой — "израненный боец", бежавший из "вражеского стана" большого света в монастырь залечивать душевные раны. Он поступает послушником к строгому старцу-аскету. Под влиянием монастырской тишины в душе "беглеца" начинает устанавливаться известное равновесие. Но вот к нему стали доходить вести из внешнего мира. Ему все равно, что свет над ним "смеется до упаду", "но мнение одно хотелось бы узнать… Что говорит она?" Раз прорвавшись, воспоминания о ней становятся главным содержанием дневника-поэмы. С ужасом чувствует беглец, что ни постом, ни молитвой не отогнать ему тоски и дум о днях кратковременного счастья. "Я все забыл, простил, одна любовь во мне горит неугасимо! Дай подышать с тобой мне воздухом одним!" Назначен день пострижения, за несколько часов до торжественного обряда герой получает "пять строк всего" от нее: "Она меня зовет" — и этого достаточно, чтобы все пошло насмарку. "О да, безумец я!
Что ждет меня? — Позор! Не в силах я обдумывать решенья: ей жизнь моя нужна, к чему же размышленья". И он снова "бежит", но уже по-иному: "… мне дороги мгновенья: скорее в путь! Она меня зовет!" — Симпатичная в своей простоте и безыскусственности, эта поэма дает представление о лучших сторонах таланта А. Стих, плавный и изящный, отмечен истинной красотой — красотой северной, несколько анемичной, которая, однако, северным людям более сродни, чем яркая и пестрая красота юга. Дает поэма выгодное представление и о поэтических приемах А.: он не свободен от изысканности, но изысканности, так сказать, естественной, не принужденной. Несмотря на всю необычайность сюжета, у автора ни разу не вырвалось ни одного напыщенного сравнения или высокопарного образа. И именно потому ему удалось не только так своеобразно закончить поэму, но и дать этим концом очень важный материал для общей характеристики дряблой психологии 1880-х годов.
Придумать такой конец невозможно: его может подсказать только живая действительность. Нужно было совершенно отрешиться от погони за мишурными блестками, чтобы разрешить душевное настроение человека с несомненно идеальным складом натуры "подвигом" столь странного рода. Но правдивость подсказала А., что исключительно на такой "подвиг" и способен такой человек, каким является автор дневника-поэмы. — Характеристика А., как певца любви вообще и неудачной в частности, не определяет, однако, всего содержания его поэзии, хотя именно таковы крупнейшие его вещи. Так, образцовая по своей сжатости поэма "С курьерским поездом" заключает в себе меланхолический рассказ о том, как двое влюбленных, которым обстоятельства помешали соединить свою судьбу, когда они были молоды, получают эту возможность через двадцать лет и при свидании чувствуют, что опоэтизированное ими по воспоминаниям чувство, в сущности, испарилось, и что лучше бы им было не свидеться вовсе. "Письмо" составляет pendant к "Году в монастыре" и тоже имеет предметом рабскую преданность любимому существу, без всякой надежды на взаимность. "Старая цыганка" опять-таки трактует о чарах любви. Наконец, небольшие пьесы сборника А. почти все принадлежат к разряду стихотворений, особенно излюбленных композиторами романсов. Но в редкие минуты светского автора "Года в монастыре" занимают и интересы другого порядка. Тогда он пишет пьесы вроде "Недостроенного памятника" (1871), в котором прославляется Екатерина за то, что, свободно отдаваясь порывам сердца, она никогда не забывала из-за них интересов государства. Это стихотворение одно время пользовалось большой популярностью среди актеров-чтецов и нравилось публике: по тому времени в нем была некоторая пикантность прикосновения к темам запретным. Не в таких торжественных вещах сила интимного по преимуществу А., и уже совсем плохи немногие "патриотические" стихи его и некоторые pieces d'occasion, вроде "5 октября 1885 года". Есть у А. хорошие вещи и неинтимные. Так, по теме красивое стихотворение "В убогом рубище, недвижна и мертва" как будто напоминает Некрасова, но стихотворение спасла ничего общего не имеющая с основным "гражданским" мотивом пьесы параллель между найденною в поле мертвою женщиной и обстановкой, среди которой ее настигла смерть: "Был чудный вешний день. По кочкам зеленели побеги свежие рождавшейся травы, и дети бегали, и жаворонки пели"… Из стихотворений по преимуществу элегического характера отметим прекрасные октавы "Венеции". В них определенно сказалось, что меланхолия автора выросла не на философской почве, не на подкладке общественных и иных духовных разочарований, а исключительно на почве личной и на физиологии стареющегося организма.
Красиво написана, но не оставляет определенного впечатления большая пьеса:
"Из бумаг прокурора" — исповедь великосветского самоубийцы. Пьеса "Перед операцией" написана с обычной простотой А., так сильно напоминающей манеру Коппе. Из юмористических пьесок А. забавна: "Кумушкам". Проза А. очень неровного достоинства. Вяло и скучно огромное начало не оконченной повести без названия, занимающее целую треть тома, в котором уместилось небольшое литературное наследство А. Чувство недоумения вызывает "фантастический рассказ" — "Между смертью и жизнью", более относящийся к области наивного спиритизма, чем к фантастике или мистике. Но с интересом читаются "Дневник Павлика Дольского" и "Архив графини Д""". Повесть в письмах". В некоторых воспоминаниях об А. говорится, что в "Дневнике Павлика Дольского" много автобиографического. Что именно — не указывается, но с точки зрения литературно-автобиографической, т. е. поскольку "Дневник", вместе с "Архивом", является выражением основного настроения А. и центральных типов его, обе повести, несомненно, автобиографичны. Пред нами общеапухтинская психология: неопределенно томящийся пожилой человек, не сдающийся пред надвигающеюся старостью, любящий бесстрастною любовью, без притязаний на взаимность, безвольный, рабски покорный владычице сердца, исполняющий все, что ему прикажут. Много в "Дневнике" и особенно в "Архиве" и чисто описательного; местами зло и метко изображены разные грешки великосветские, амурные по преимуществу. Но это именно только грешки, а не грехи: А. не был способен к серьезному обличению родной ему среды. В общем он представляет собою редкий в истории русской литературы пример талантливого писателя, насквозь проникнутого великосветскостью. Все наши крупные писатели так или иначе прикосновенны к большому свету. Не всеми, конечно, владело лермонтовское желание бросить "пустому сборищу железный стих, облитый горечью и злостью"; но почти все выше суеты и пустоты этого "сборища". Про А. этого никак нельзя сказать. Он не только по своим вкусам, но по всему своему душевному складу нимало не возвышался над уровнем обычной светской психологии. — Ср. Арсеньев, "Критические этюды", т. II; Бороздин, "А." ("Исторический Вестник", 1895, Љ 5); Венгеров, "Критико-биографический словарь", т. I, и "Источники словаря русских писателей", т. I; Говоров,
"Современные поэты" (СПб., 1889); Жиркевич, "Исторический Вестник", 1906, Љ 11; Кони, "Вестник Европы", 1908, Љ 5; Коробка, "Очерки литературных настроений" (СПб., 1903); кн. В. Мещерский, в "Гражданине" 1893 г, 20 августа; Перцов, "Философское течение русской поэзии" (СПб., 1896);
Протопопов, в "Русском Богатстве" 1896 год, Љ 2; А. Р., "Исторический Вестник", 1907, Љ 2; Скабичевский в "Русской Мысли", 1895 год, Љ 5.
Переводы стихотворений А. на немецкий язык Ф. Фидлера в "St. Petersburger Herold" (1910).
С. Венгеров.
1909