1 В развалинах забытого дворца Водили нас две нищие старухи, И речи их лилися без конца. "Синьоры, словно дождь среди засухи, Нам дорог ваш визит; мы стары, глухи И не пленим вас нежностью лица, Но радуйтесь тому, что нас узнали: Ведь мы с сестрой последние Микьяли.       2 Вы слышите: Микьяли… Как звучит! Об нас не раз, конечно, вы читали, Поэт о наших предках говорит, Историк их занес в свои скрижали, И вы по всей Италии едва ли Найдете род, чтоб был так знаменит. Так не были богаты и могучи Ни Пезаро, ни Фоскари, ни Пучи…       3 Ну, а теперь наш древний блеск угас. И кто же разорил нас в пух? — Ребенок! Племянник Гаэтано был у нас, Он поручен нам был почти с пеленок; И вырос он красавцем: строен, тонок… Как было не прощать его проказ! А жить он начал уже слишком рано… Всему виной племянник Гаэтано. 4 Анконские поместья он спустил, Палаццо продал с статуями вместе, Картины пропил, вазы перебил, Брильянты взял, чтоб подарить невесте, А проиграл их шулерам в Триесте. А впрочем, он прекрасный малый был, Характера в нем только было мало… Мы плакали, когда его не стало.       5 Смотрите, вот висит его портрет С задумчивой, кудрявой головою: А вот над ним — тому уж много лет, — С букетами в руках и мы с сестрою. Тогда мы обе славились красою, Теперь, увы… давно пропал и след От прошлого… А думается: все же На нас теперь хоть несколько похоже.       6 А вот Франческо… С этим не шути, В его глазах не сыщешь состраданья: Он заседал в Совете десяти, Ловил, казнил, вымучивал признанья, За то и сам под старость, в наказанье, Он должен был тяжелый крест нести: Три сына было у него, — все трое Убиты в роковом Лепантском бое. 7 Вот в мантии старик, с лицом сухим: Антонио… Мы им гордиться можем: За доброту он всеми был любим, Сенатором был долго, после дожем, Но, ревностью, как демоном, тревожим, К жене своей он был неумолим! Вот и она, красавица Тереза: Портрет ее — работы Веронеза —       8 Так, кажется, и дышит с полотна… Она была из рода Морозини… Смотрите, что за плечи, как стройна, Улыбка ангела, глаза богини, И хоть молва нещадна, — как святыни, Терезы не касалася она. Ей о любви никто б не заикнулся, Но тут король, к несчастью, подвернулся.       9 Король тот Генрих Третий был. О нем В семействе нашем памятно преданье, Его портрет мы свято бережем. О Франции храня воспоминанье, Он в Кракове скучал как бы в изгнаньи И не хотел быть польским королем. По смерти брата, чуя трон побольше, Решился он в Париж бежать из Польши.       10 Дорогой к нам Господь его привел. Июльской ночью плыл он меж дворцами, Народ кричал из тысячи гондол, Сливался пушек гром с колоколами, Венеция блистала вся огнями. В палаццо Фоскарини он вошел… Все плакали: мужчины, дамы, дети… Великий государь был Генрих Третий!       11 Республика давала бал гостям… Король с Терезой встретился на бале. Что было дальше — неизвестно нам, Но только мужу что-то насказали, И он, Терезу утопив в канале, Венчался снова в церкви Фрари, там, Где памятник великого Кановы… Но старику был брак несчастлив новый".       12 И длился об Антонио рассказ, О бедствиях его второго брака… Но начало тянуть на воздух нас Из душных стен, из плесени и мрака… Старухи были нищие, — однако От денег отказались и не раз Нам на прощанье гордо повторяли: "Да, да, — ведь мы последние Микьяли!"       13 Я бросился в гондолу и велел Куда-нибудь подальше плыть. Смеркалось… Канал в лучах заката чуть блестел, Дул ветерок, и туча надвигалась. Навстречу к нам гондола приближалась, Под звук гитары звучный тенор пел, И громко раздавались над волнами Заветные слова: dimmi che m'ami. [2]       14 Венеция! Кто счастлив и любим, Чья жизнь лучом сочувствия согрета, Тот, подойдя к развалинам твоим, В них не найдет желанного привета. Ты на призыв не дашь ему ответа, Ему покой твой слишком недвижим, Твой долгий сон без жалоб и без шума Его смутит, как тягостная дума.       15 Но кто устал, кто бурей жизни смят, Кому стремиться и спешить напрасно, Кого вопросы дня не шевелят, Чье сердце спит бессильно и безгласно, Кто в каждом дне грядущем видит ясно Один бесцельный повторений ряд, — Того с тобой обрадует свиданье… И ты пришла! И ты — воспоминанье!..       16 Когда больная мысль начнет вникать В твою судьбу былую глубже, шире, Она не дожа будет представлять, Плывущего в короне и порфире, А пытки, казни, мост Dei Sospiri — Все, все, на чем страдания печать… Какие тайны горя и измены Хранят безмолвно мраморные стены!..       17 Как был людьми глубоко оскорблен, Какую должен был понесть потерю, Кто написал, в темнице заключен Без окон и дверей, подобно зверю: "Спаси Господь от тех, кому я верю, — От тех, кому не верю, я спасен!" Он, может быть, великим был поэтом, — История твоя в двустишьи этом!       18 Страданья чашу выпивши до дна, Ты снова жить, страдать не захотела, В объятьях заколдованного сна, В минувшем блеске ты окаменела: Твой дож пропал, твой Марк давно без дела Твой лев не страшен, площадь не нужна, В твоих дворцах пустынных дышит тленье… Везде покой, могила, разрушенье…       19 Могила!.. да! но отчего ж порой Ты хороша, пленительна, могила? Зачем она увядшей красотой Забытых снов так много воскресила, Душе напомнив, что в ней прежде жило? Ужель обманчив так ее покой? Ужели сердцу суждено стремиться, Пока оно не перестанет биться?..       20 Мы долго плыли… Вот зажглась звезда, Луна нас обдала потоком света; От прежней тучи нет теперь следа, Как ризой, небо звездами одето. "Джузеппе! Пеппо!" — прозвучало где-то.. Все замерло: и воздух и вода. Гондола наша двигалась без шума, Налево берег Лидо спал угрюмо.       21 О, никогда на родине моей В года любви и страстного волненья Не мучили души моей сильней Тоска по жизни, жажда увлеченья! Хотелося забыться на мгновенье, Стряхнуть былое, высказать скорей Кому-нибудь, что душу наполняло… Я был один, и все кругом молчало…       22 А издали, луной озарена, Венеция, средь темных вод белея, Вся в серебро и мрамор убрана, Являлась мне как сказочная фея. Спускалась ночь, теплом и счастьем вея; Едва катилась сонная волна, Дрожало сердце, тайной грустью сжато, И тенор пел вдали "О, sol beato"… [3]

Зимняя ночь холодна и темна. Словно застыла в морозе луна. Буря то плачет, то злобно шипит, Снежные тучи над кровлей крутит. В хижине тесной над сыном больным Мать наклонилась и шепчется с ним.         Сын Матушка, тяжким забылся я сном… Кто это плачет и стонет кругом? Матушка, слышишь, как буря шумит? Адское пламя мне очи слепит.         Мать Полно, мой сын, то не ада лучи, Сучья березы пылают в печи. Что нам за дело, что буря грозна? В хижину к нам не ворвется она.         Сын Матушка, слушай, недолго мне жить, Душу хочу пред тобою открыть: Помнишь, ты слышала прошлой зимой, Как заблудился я в чаще лесной? Долго я шел, утихала метель, Вижу — поляна, знакомая ель, Юная дева под елью стоит, Манит рукою и словно дрожит. "Юноша, — шепчет она, — подойди, Душу согрей у меня на груди…" Я обомлел пред ее красотой, Я красоты и не видел такой: Стройная, светлая, ласковый взгляд, Очи куда-то глубоко глядят, Белые ризы пушистой волной Падают, ярко блестя под луной… Дрогнуло сердце, почуя любовь, Страстью неведомой вспыхнула кровь; Все позабыл я в тот миг роковой, Даже не вспомнил молитвы святой. — Целую зиму, лишь ночь посветлей, Я приходил на свидание к ней И до утра, пока месяц сиял, Бледные руки ее целовал. Раз в упоении, полный огня, Я говорю ей: "Ты любишь меня?" — "Нет, говорит, я правдива, не лгу, Я полюбить не хочу, не могу; Тщетной надеждой себя не губи, Но, если хочешь, меня полюби". Жесткое слово кольнуло ножом; Скоро, безумец, забыл я о нем. В бурю не раз, весела и грозна, Странные песни певала она: Все о какой-то полярной стране, Где не мечтают о завтрашнем дне, Нет ни забот, ни огня, ни воды, — Вечное счастье и вечные льды. Чем становилося время теплей, Тем эта песня звучала грустней; В день, как растаял на кровле снежок, Я уж найти моей милой не мог. Много тебе со мной плакать пришлось! Лето безжизненным сном пронеслось. С радостью, вам непонятной, смешной, Слушал я ветра осеннего вой; Жадно следил я, как стыла земля, Рощи желтели, пустели поля, Как исстрадавшийся лист отпадал, Как его медленно дождь добивал, Как наш ручей затянулся во льду… Раз на поляну я тихо иду, Смутно надежду в душе затая… Вижу: стоит дорогая моя, Стройная, светлая, ласковый взгляд, Очи глубоко, глубоко глядят… С трепетом я на колени упал, Все рассказал: как томился и ждал, Как моя жизнь только ею полна… Но равнодушно смотрела она. "Что мне в твоих безрассудных мечтах, В том, что ты бледен, и желт, и зачах? Жалкий безумец! Со смертью в крови Все еще ждешь ты какой-то любви!" — "Ну, — говорю я с рыданием ей, — Ну не люби, да хотя пожалей!" — "Нет, говорит, я правдива, не лгу, Я ни любить, ни жалеть не могу!" Преобразились черты ее вмиг: Холодом смерти повеяло с них. Бросив мне полный презрения взор, Скрылась со смехом она… С этих пор Я и не помню, что было со мной! Помню лишь взор беспощадный, немой, Жегший меня наяву и во сне, Мучивший душу в ночной тишине… Вот и теперь, посмотри, оглянись… Это она! ее очи впились, В душу вливают смятенье и страх, Злая усмешка скользит на губах…         Мать Сын мой, то призрак: не бойся его. Здесь, в этой хижине, нет никого. Сядь, как бывало, и слез не таи, Я уврачую все раны твои.         Сын Матушка, прежний мой пламень потух: Сам я стал холоден, сам я стал сух; Лучше уйди, не ласкай меня, мать! Ласки тебе я не в силах отдать.         Мать Сын мой, я жесткое слово прощу, Злобным упреком тебя не смущу, Что мне в объятьях и ласках твоих? Матери сердце тепло и без них.         Сын Матушка, смерть уж в окошко стучит… Душу одно лишь желанье томит В этот последний и горестный час: Встретить ее хоть один еще раз, Чтобы под звук наших песен былых Таять в объятьях ее ледяных! Смолкла беседа. Со стоном глухим Сын повалился. Лежит недвижим, Тихо дыханье, как будто заснул… Длинную песню сверчок затянул… Молится старая, шепчет, не спит… Буря то плачет, то злобно шипит, Воет, в замерзшее рвется стекло… Словно ей жаль, что в избушке тепло, Словно досадно ей, ведьме лихой, Что не кончается долго больной, Что над постелью, где бедный лежит, Матери сердце надеждой дрожит!

Ни веселья, ни сладких мечтаний Ты в судьбе не видала своей: Твоя жизнь была цепью страданий И тяжелых, томительных дней. Видно, Господу было так нужно: Тебе крест Он тяжелый судил, Этот крест мы несли с тобой дружно, Он обоих нас жал и давил. Помню я, как в минуту разлуки Ты рыдала, родная моя, Как, дрожа, твои бледные руки Горячо обнимали меня: Всю любовь, все мечты, все желанья — Все в слова перелить я хотел, Но последнее слово страданья, — Оно замерло в миг расставанья, Я его досказать не успел! Это слово сказала могила: Не состарившись, ты умерла, Оттого — что ты слишком любила, Оттого — что ты жить не могла! Ты спокойна в могиле безгласной, Но один я в борьбе изнемог… Он тяжел, этот крест ежечасный, Он на грудь мне всей тяжестью лег! И пока моя кровь не остынет, Пока тлеет в груди моей жар, Он меня до конца не покинет, Как твой лучший и символ, и дар!

О, будь моей звездой, сияй мне тихим светом, Кака эта чистая, далекая звезда! На землю темную она глядит с приветом, Чужда ее страстям, свободна и горда. И только иногда, услыша в отдаленьи Любви безумный стон, отчаянный призыв, Она вздрогнет сама, — и в жалости, в смятеньи На землю падает, о небе позабыв!

Однажды снилось мне, что площадь русской сцены Была полна людей. Гудели голоса, Огнями пышными горели окна, стены, И с треском падали ненужные леса. И из-за тех лесов, в сиянии великом, Явилась женщина. С  высокого чела Улыбка  светлая на зрителей сошла, И площадь дрогнула одним могучим криком. Волненье  усмирив движением руки, Промолвила  она, склонив к театру взоры: "Учитесь у меня, российские актеры,      Я роль свою сыграла мастерски.      Принцессою кочующей  и бедной,      Как многие, явилася я к вам, И так же жизнь моя могла пройти бесследно, Но было  иначе угодно небесам!       На шаткие тогда ступени трона       Ступила я бестрепетной ногой —       И заблистала старая корона       Над  новою, вам чуждой, головой. Зато как высоко взлетел орел двуглавый! Как низко перед ним склонились племена!       Какой немеркнущею  славой       Покрылись ваши  знамена! С дворянства моего оковы были сняты, Без пыток загремел святой глагол суда, В столицу Грозного сзывались депутаты,       Из недр степей вставали города… Я женщина  была — и много я любила… Но  совесть шепчет мне, что для любви своей       Ни  разу я отчизны не забыла И  счастьем подданных не жертвовала ей. Когда  Тавриды  князь, наскучив пылом   страсти, Надменно  отошел от сердца моего, Не  пошатнула я его могучей власти,       Гигантских замыслов его. Мой  пышный  двор блистал на удивленье свету       В стране безлюдья и снегов; Но  не был он похож на стертую монету,       На  скопище бесцветное льстецов. От  смелых чудаков не отвращая взоров, Умела я ценить, что мудро иль остро: Зато в дворец мой шли скитальцы, как Дидро,       И  чудаки такие, как Суворов; Зато и я могла свободно говорить В  эпоху диких войн и казней хладнокровных,       Что лучше  десять оправдать виновных,       Чем одного  невинного казнить, —       И  не было то слово буквой праздной! Однажды   пасквиль мне решилися подать:       В нем  я была — как женщина, как мать —       Поругана со злобой безобразной… Заныла  грудь моя от гнева и тоски; Уж  мне мерещились допросы, приговоры… Учитесь у меня, российские актеры!       Я  роль свою сыграла мастерски:       Я  пасквиль тот взяла — и написала  с краю: Оставить автора, стыдом его казня, — Что здесь — как женщины — касается меня,       Я — как Царица — презираю! Да, управлять подчас бывало нелегко! Но  всюду — дома ли, в Варшаве, в Византии —       Я  помнила лишь выгоды  России —       И  знамя то держала высоко. Хоть  не у вас я свет увидела впервые, — Вам громко за меня твердят мои дела:       Я больше  русская была, Чем многие цари, по крови вам родные!       Но время  шло, печальные следы       Вокруг себя невольно оставляя… Качалася на мне корона золотая, И ржавели  в руках державные бразды… Когда случится вам, питомцы Мельпомены, Творенье гения со славой разыграть       И вами созданные сцены Заставят зрителя смеяться иль рыдать,       Тогда — скажите, ради Бога! — Ужель вам не простят правдивые сердца Неловкость выхода, неровности конца       И даже скуку эпилога?" Тут гул по площади пошел со всех сторон, Гремели небеса, людскому хору вторя; И  был сначала я, как будто ревом моря,       Народным воплем оглушен. Потом все голоса слилися воедино, И  ясно слышал я из говора того:       "Живи, живи, Екатерина,       В  бессмертной памяти народа твоего!"

Не веселую, братцы, вам песню спою,     Не могучую песню победы, Что певали отцы в Бородинском бою,     Что певали в Очакове деды. Я спою вам о том, как от южных полей      Поднималося  облако пыли, Как сходили враги без числа с кораблей    И  пришли к нам, и нас победили. А и так победили, что долго потом     Не совались к нам с дерзким вопросом, А и так победили, что с кислым лицом     И с разбитым отчалили носом. Я спою, как, покинув и дом и семью,    Шел  в дружину помещик  богатый, Как мужик, обнимая бабенку свою,    Выходил  ополченцем из хаты. Я спою, как росла богатырская рать,     Шли  бойцы из железа и стали, И как знали они, что идут умирать,     И как свято они умирали! Как красавицы наши сиделками шли     К безотрадному их изголовью, Как за каждый клочок нашей русской земли     Нам платили враги своей кровью; Как под грохот гранат, как сквозь пламя                             и дым,     Под немолчные, тяжкие стоны Выходили редуты один за другим,     Грозной тенью росли бастионы; И одиннадцать  месяцев длилась резня,     И одиннадцать месяцев целых Чудотворная крепость, Россию храня,     Хоронила  сынов ее смелых… Пусть не радостна песня, что вам я пою,     Да не хуже той песни победы, Что певали отцы в Бородинском  бою,     Что певали в Очакове деды.

Над трупами милых  своих сыновей     Стояла в слезах Ниобея. Лицо у ней мрамора было белей,     И губы шептали, бледнея: "Насыться, Латона, печалью моей,     Умеешь ты  мстить за обиду! Не  ты ли прислала мне гневных детей:     И  Феба, и дочь Артемиду? Их  семеро было вчера у меня,     Могучих  сынов Амфиона, Сегодня… О, лучше б не видеть мне дня…     Насыться,  насыться, Латона! Мой  первенец милый, Йемен молодой,     На  бурном коне проносился И  вдруг, пораженный незримой стрелой,     С  коня бездыханен свалился. То  видя, исполнился страхом Сипил,     И  в бегстве искал он спасенья, Но  бог беспощадный его поразил,      Бегущего с поля мученья. И  третий мой сын, незабвенный Тантал,      Могучему  деду подобный Не именем только, но силой, — он пал,      Стрелою  настигнутый злобной. С ним вместе погиб дорогой мой Файдим,      Напрасно  ища меня взором; Как  дубы высокие, пали за ним      И  Дамасихтон с Алфенором. Один  оставался лишь Илионей,      Прекрасный, любимый,  счастливый, Как  бог, красотою волшебной своей      Пленявший  родимые  Фивы. Как сильно хотелося отроку жить,      Как, полон неведомой муки, Он  начал богов о пощаде молить,      Он  поднял бессильные руки… Мольба  его так непритворна была,      Что сжалился бог лучезарный… Но  поздно! Летит роковая стрела,      Стрелы  не воротишь коварной, И  тихая смерть, словно сон среди дня,      Закрыла  прелестные очи… Их  семеро было вчера у меня…      О, длиться б всегда этой ночи! Как жадно, Латона, ждала  ты зари,      Чтоб тяжкие  видеть утраты… А  все же и ныне, богиня, смотри:      Меня  победить не могла ты! А  все же к презренным твоим алтарям      Не  придут венчанные жены, Не  будет куриться на них фимиам      Во славу богини Латоны! Вы, боги, всесильны над нашей судьбой,      Бороться не можем мы  с вами: Вы  нас побиваете камнем, стрелой,      Болезнями  или громами… Но  если в беде, в униженьи тупом      Мы  силу души  сохранили, Но  если мы, павши, проклятья вам шлем, —      Ужель  вы тогда победили? Гордись же, Латона, победою дня,      Пируй  в ликованьях напрасных! Но  семь дочерей еще есть у меня,      Семь дев молодых и  прекрасных… Для них  буду жить я! Их нежно любя,      Любуясь  их лаской приветной, Я, смертная, все же счастливей тебя,      Богини едва не бездетной!" Еще  отзвучать не успели слова,      Как слышит,  дрожа, Ниобея, Что в воздухе знойном звенит тетива,      Все ближе звенит и сильнее… И  падают вдруг ее шесть дочерей      Без жизни одна за другою… Так падают летом колосья полей,      Сраженные  жадной косою. Седьмая еще оставалась одна,      И  с криком: "О боги, спасите!" — На  грудь Ниобеи припала она,      Моля  свою мать о защите. Смутилась царица. Страданье, испуг      Душой  овладели сильнее, И  гордое сердце растаяло вдруг      В стесненной груди Ниобеи. "Латона, богиня, прости мне вину      (Лепечет жена Амфиона), Одну хоть оставь мне, одну лишь, одну..      О, сжалься, о, сжалься, Латона!" И крепко прижала к груди она дочь,      Полна безотчетной надежды, Но нет ей пощады, — и вечная ночь      Сомкнула  уж юные  вежды. Стоит Ниобея  безмолвна, бледна,      Текут ее слезы ручьями… И чудо! Глядят: каменеет она      С поднятыми  к небу руками. Тяжелая глыба влилась в ее грудь,      Не видит она и не слышит, И воздух не смеет в лицо ей дохнуть,      И ветер волос не колышет. Затихли отчаянье, гордость и стыд,      Бессильно замолкли  угрозы… В красе упоительной мрамор стоит      И точит обильные слезы.

Ну, старая, гадай! Тоска мне сердце гложет, Веселой болтовней меня развесели, Авось твой разговор убить часы поможет, И  скучный день пройдет, как многие прошли!       "Ох, не грешно ль в воскресение?       С нами Господняя сила!       Тяжко мое прегрешение…       Ну, да уж я разложила!       Едешь в дорогу ты дальную,       Путь твой не весел обратный:       Новость услышишь  печальную       И разговор неприятный.       Видишь: большая  компания       Вместе с тобой веселится,       Но исполненья желания       Лучше  не жди: не случится.       Что-то грозит неизвестное…       Карты-то, карты какие!       Будет письмо  интересное,       Хлопоты  будут большие!       На сердце дама червонная…       С гордой душою  такою:       Словно к тебе благосклонная,       Словно играет тобою!       Глядя в лицо ее строгое,       Грустен и робок ты будешь:       Хочешь  сказать ей про многое,       Свидишься, — все позабудешь!       Мысли  твои все червонные,       Слезы-то будто из лейки,       Думушки,  ночи бессонные, —       Все от нее, от злодейки!       Волюшка  крепкая скручена,       Словно дитя ты пред нею…       Как твое сердце замучено,       Я и сказать не умею!       Тянутся дни нестерпимые,       Мысли  сплетаются злые…       Батюшки  светы родимые!       Карты-то, карты какие!!." Умолкла  старая. В зловещей тишине Насупившись  сидит. — Скажи, что это значит? Старуха, что с тобой? Ты плачешь обо мне? Так только мать одна об детском горе плачет, И стоит ли того? — Я знаю наперед Все то, что сбудется, и не ропщу на Бога: Дорога выйдет мне, и горе подойдет, Там будут хлопоты, а там опять дорога… Ну  полно же, не плачь! Гадай иль говори, Пусть голос твой звучит мне песней похоронной, Но  только, старая, мне в сердце не смотри И не рассказывай об даме об червонной!

      1 "Ну, как мы встретимся? — невольно думал он, По снегу рыхлому к вокзалу подъезжая. — Уж я не юноша и вовсе не влюблен… Зачем же я дрожу? Ужели страсть былая Опять как ураган ворвется в грудь мою Иль только разожгли меня воспоминанья?" И опустился он на мерзлую скамью, Исполнен жгучего, немого ожиданья. Давно, давно, еще студентом молодым, Он с нею встретился в глуши деревни дальней. О том, как он любил и как он был любим Любовью первою, глубокой, идеальной, Как планы смелые чертила с ним она, Идее и любви всем жертвовать умея, — Про то никто не знал, а знала лишь одна Высоких тополей тенистая аллея. Пришлось расстаться им, прошел несносный год. Он курс уже кончал, и новой, лучшей доли Была близка пора… И вдруг он узнает, Что замужем она, и вышла против воли. Чуть не сошел с ума, едва не умер он, Давал нелепые, безумные обеты, Потом оправился… С прошедшим примирен, Писал ей изредка и получал ответы; Потом в тупой борьбе с лишеньями, с нуждой Прошли бесцветные, томительные годы; Он привыкал к цепям, и образ дорогой Лишь изредка блестел лучом былой свободы, Потом бледнел, бледнел, потом совсем угас. И вот, как одержал над сердцем он победу, Как в тине жизненной по горло он погряз, — Вдруг весть нежданная: "Муж умер, и я еду". — "Ну, как мы встретимся?" А поезд опоздал…. Как ожидание бывает нестерпимо! Толпою пестрою наполнился вокзал, Гурьба артельщиков прошла, болтая, мимо, А поезда все нет, пора б ему прийти! Вот раздался свисток, дым по дороге взвился… И, тяжело дыша, как бы устав в пути, Железный паровоз пред ним остановился.       2 "Ну, как мы встретимся?" — так думала она, Пока на всех порах курьерский поезд мчался. Уж зимний день глядел из тусклого окна, Но убаюканный вагон не просыпался. Старалась и она заснуть в ночной тиши, Но сон, упрямый сон бежал все время мимо: Со дна глубокого взволнованной души Воспоминания рвались неудержимо. Курьерским поездом, спеша Бог весть куда, Промчалась жизнь ее без смысла и без цели, Когда-то, в лучшие, забытые года, И в ней горел огонь, и в ней мечты кипели! Но в обществе тупом, средь чуждых ей натур Тот огонек задут безжалостной рукою: Покойный муж ее был грубый самодур, Он каждый сердца звук встречал насмешкой злою. Был человек один. — Тот понял, тот любил… А чем она ему ответила? — Обманом… Что ж делать? Для борьбы ей не хватило сил, Да и могла ль она бороться с целым станом? И вот увидеться им снова суждено… Как встретятся они? Он находил когда-то Ее красавицей, но это так давно… Изменят хоть кого утрата за утратой! А впрочем… Не блестя, как прежде, красотой, Черты остались те ж, и то же выраженье… И стало весело ей вдруг при мысли той, Все оживилося в ее воображеньи! Сидевший близ нее и спавший пассажир Качался так смешно, с осанкой генерала, Что, глядя на него и на его мундир, Бог знает отчего, она захохотала. Но вот проснулись все, — теперь уж не заснуть… Кондуктор отобрал с достоинством билеты; Вот фабрики пошли, свисток — и кончен путь. Объятья, возгласы, знакомые приветы… Но где же, где же он? Не видно за толпой, Но он, конечно, здесь… О, Боже, неужели Тот, что глядит сюда, вон этот, пожилой, С очками синими и в меховой шинели?       3 И встретились они, и поняли без слов, Пока слова текли обычной чередою, Что бремя прожитых бессмысленно годов Меж ними бездною лежало роковою. О, никогда еще потраченные дни Среди чужих людей, в тоске уединенья, С такою ясностью не вспомнили они, Как в это краткое и горькое мгновенье! Недаром злая жизнь их гнула до земли, Забрасывая их слоями грязи, пыли… Заботы на лице морщинами легли, И думы серебром их головы покрыли! И поняли они, что жалки их мечты, Что под туманами осеннего ненастья Они — поблекшие и поздние цветы — Не возродятся вновь для солнца и для счастья! И вот, рука в руке и взоры опустив, Они стоят в толпе, боясь прервать молчанье… И в глубь минувшего, в сердечный их архив Уже уходит прочь еще воспоминанье! Ему припомнилась та мерзлая скамья, Где ждал он поезда в волнении томящем, Она же думала, тревогу затая: "Как было хорошо, когда в вагоне я Смеялась от души над пассажиром спящим!"

В саду Гефсиманском стоял Он один,     Предсмертною мукой томимый. Отцу Всеблагому в тоске нестерпимой     Молился  страдающий Сын.         "Когда то возможно, Пусть, Отче, минует Мя  чаша сия, Однако  да сбудется воля Твоя…" И шел  Он к апостолам с думой тревожной,     Но, скованы тяжкой  дремой, Апостолы  спали под тенью оливы, И тихо сказал Он им: "Как  не могли вы Единого часа побдети со Мной?     Молитесь! Плоть  немощна  ваша!.."     И  шел Он молиться  опять: "Но если  не может Меня миновать —     Не  пить чтоб ее — эта чаша, Пусть  будет, как хочешь Ты,  Отче!" И  вновь     Объял  Его ужас смертельный, И пот  Его падал на землю как кровь,     И  ждал Он в тоске беспредельной. И снова к апостолам Он  подходил, Но  спали апостолы сном непробудным, И те же слова Он Отцу   говорил, И пал  на лицо, и скорбел, и тужил,     Смущаясь  в борении трудном!..         О, если б я мог В саду Гефсиманском явиться с мольбами, И видеть следы от Божественных ног,     И  жгучими плакать слезами!         О, если б я мог     Упасть на холодный песок     И  землю лобзать ту святую, Где так одиноко страдала любовь, Где пот от лица Его падал как кровь,     Где чашу Он  ждал роковую!     О, если б в ту ночь кто-нибудь,     В ту страшную  ночь искупленья, Страдальцу в изнывшую  грудь     Влил слово одно утешенья! Но  было все тихо во мраке ночном, Но  спали апостолы тягостным сном,     Забыв, что грозит им невзгода; И в сад Гефсиманский с дрекольем, с мечом, Влекомы  Иудой, входили тайком     Несметные сонмы  народа!

Кончалось  лето. Астры отцветали… Под  гнетом жгучей, тягостной печали     Я  сел на старую скамью, А  листья надо мной, склоняяся, шептали         Мне  повесть грустную свою. "Давно ли мы  цвели под знойным  блеском лета,         И вот уж  осень нам грозит,         Не  много дней тепла и света         Судьба  гнетущая сулит.     Но что  ж, пускай холодными руками         Зима  охватит скоро нас, Мы  счастливы теперь, под этими лучами,         Нам  жизнь милей в прощальный  час. Смотри, как золотом облит наш парк печальный, Как радостно цветы в последний раз блестят,         Смотри, как пышно-погребально         Горит над рощами  закат! Мы  знаем, что, как сон, ненастье пронесется, Что снегу не всегда поляны покрывать, Что явится весна, что все кругом проснется, —         Но  мы… проснемся ли опять?         Вот  здесь, под кровом нашей тени, Где груды хвороста теперь лежат в пыли,     Когда-то цвел роскошный  куст сирени         И розы  пышные   цвели.     Пришла   весна; во славу новым розам         Запел, как прежде, соловей, Но  бедная сирень, охвачена морозом,         Не  подняла своих ветвей. А  если к жизни вновь вернутся липы наши,         Не  мы увидим их возврат,     И  вместо нас, быть может, лучше, краше         Другие  листья заблестят. —     Ну  что ж, пускай холодными руками         Зима  охватит скоро нас, Мы  счастливы теперь, под бледными лучами,         Нам  жизнь милей в прощальный  час.     Помедли, смерть! Еще б хоть день отрады… А  может быть, сейчас, клоня верхушки ив,         Сорвет на землю без пощады         Нас ветра буйного порыв… Желтея, ляжем мы  под липами родными… И  даже ты, об нас мечтающий с тоской, Ты встанешь со скамьи, рассеянный, больной,         И, полон мыслями своими,     Раздавишь нас небрежною ногой".

Пир шумит. — Король Филипп ликует, И, его веселие деля, Вместе с ним победу торжествует Пышный двор Филиппа короля. Отчего ж огнями блещет зала? Чем король обрадовал страну? У соседа — верного вассала — Он увез красавицу жену. И среди рабов своих покорных Молодецки, весело глядит: Что ему до толков не придворных? Муж потерпит, папа разрешит. — Шумен пир. — Прелестная Бертрада Оживляет, веселит гостей, А внизу, в дверях, в аллеях сада, Принцы, графы шепчутся о ней. Что же там мелькнуло белой тенью, Исчезало в зелени кустов И опять, подобно привиденью, Движется без шума и без слов? "Это Берта, Берта королева!" — Пронеслось мгновенно здесь и там, И, как стая гончих, справа, слева Принцы, графы кинулись к дверям. И была ужасная минута: К ним, шатаясь, подошла она, Горем — будто бременем — согнута, Страстью — будто зноем — спалена. "О, зачем, зачем, — она шептала, — Вы стоите грозною толпой? Десять лет я вам повелевала, — Был ли кто из вас обижен мной? О Филипп, пускай падут проклятья На жестокий день, в который ты В первый раз отверг мои объятья, Вняв словам бесстыдной клеветы! Если б ты изгнанник был бездомный, Я бы шла без устали с тобой По лесам осенней ночью темной, По полям в палящий летний зной. Гнет болезни, голода страданья И твои упреки без числа — Я бы все сносила без роптанья, Я бы снова счастлива была! Если б в битве, обагренный кровью, Ты лежал в предсмертном забытьи, К твоему склонившись изголовью, Омывала б раны я твои. Я бы знала все твои желанья, Поняла бы гаснущую речь, Я б сумела каждое дыханье, Каждый трепет сердца подстеречь. Если б смерти одолела сила — В жгучую печаль погружена, Я б сама глаза твои закрыла, Я б с тобой осталася одна… Старцы, жены, юноши и девы — Все б пришли, печаль мою деля, Но никто бы ближе королевы Не стоял ко гробу короля! Что со мною? Страсть меня туманит, Жжет огонь обманутой любви… Пусть конец твой долго не настанет, О король мой, царствуй и живи! За одно приветливое слово, За один волшебный прежний взор Я сносить безропотно готова Годы ссылки, муку и позор. Я смущать не стану ликованья; Я спокойна: ровно дышит грудь… О, пустите, дайте на прощанье На него хоть раз еще взглянуть!" Но напрасно робкою мольбою Засветился королевы взгляд: Неприступной каменной стеною Перед ней придворные стоят… Пир шумит. Прелестная Бертрада Все сердца пленяет и живит, А в глуши темнеющего сада Чей-то смех, безумный смех звучит. И, тот смех узнав, смеются тоже Принцы, графы, баловни судьбы, Пред несчастьем — гордые вельможи, Пред успехом — подлые рабы.

Минувшей юности своей Забыв волненья и измены, Отцы уж с отроческих дней Подготовляют нас для сцены. — Нам говорят: "Ничтожен свет, В нем все злодеи или дети, В нем сердца нет, в нем правды нет, Но будь и ты как все на свете!" И вот, чтоб выйти напоказ, Мы наряжаемся в уборной; Пока никто не видит нас, Мы смотрим гордо и задорно. Вот вышли молча и дрожим, Но оправляемся мы скоро И с чувством роли говорим, Украдкой глядя на суфлера. И говорим мы о добре, О жизни честной и свободной, Что в первой юности поре Звучит тепло и благородно; О том, что жертва — наш девиз, О том, что все мы, люди, — братья, И публике из-за кулис Мы шлем горячие объятья. И говорим мы о любви, К неверной простирая руки, О том, какой огонь в крови, О том, какие в сердце муки; И сами видим без труда, Как Дездемона наша мило, Лицо закрывши от стыда, Чтоб побледнеть, кладет белила. Потом, не зная, хороши ль Иль дурны были монологи, За бестолковый водевиль Уж мы беремся без тревоги. И мы смеемся надо всем, Тряся горбом и головою, Не замечая между тем, Что мы смеялись над собою! Но холод в нашу грудь проник, Устали мы — пора с дороги: На лбу чуть держится парик, Слезает горб, слабеют ноги… Конец. — Теперь что ж делать нам? Большая зала опустела… Далеко автор где-то там… Ему до нас какое дело? И, сняв парик, умыв лицо, Одежды сбросив шутовские, Мы все, усталые, больные, Лениво сходим на крыльцо. Нам тяжело, нам больно, стыдно, Пустые улицы темны, На черном небе звезд не видно — Огни давно погашены… Мы зябнем, стынем, изнывая, А зимний воздух недвижим, И обнимает ночь глухая Нас мертвым холодом своим.

Увидя почерк мой, Вы, верно, удивитесь:         Я  не писала Вам давно.     Я думаю,  Вам это все равно. Там, где живете Вы и, значит, веселитесь,         В  роскошной южной  стороне,     Вы, может  быть, забыли обо мне.     И я  про все забыть была готова…         Но  встреча странная — и вот С  волшебной силою из сумрака былого     Передо  мной Ваш  образ восстает.          Сегодня, проезжая мимо,          К N. N. случайно я зашла.     С княгиней, Вами  некогда любимой,     Я встретилась у чайного стола. Нас  познакомили, двумя-тремя словами Мы  обменялися, но жадными  глазами     Впилися  мы друг  в друга. Взор немой, Казалось, проникал на дно души другой.     Хотелось  мне ей броситься на шею     И  долго, долго плакать вместе с нею!     Хотелось мне сказать ей: "Ты близка     Моей  душе. У нас одна тоска, Нас одинаково грызет и мучит совесть, И, если оттого не станешь ты грустней,         Я  расскажу тебе всю повесть         Души  истерзанной твоей. Ты  встретила его впервые в вихре бала,     Пленительней его до этих пор         Ты  никого еще не знала: Он  был красив как бог, и нежен, и остер, Он  ездить стал к тебе, почтительный, влюбленный,         Но, покорясь его уму, Решилась  твердо ты остаться непреклонной —     И  отдалась безропотно ему.     Дни  счастия прошли как сновиденье,          Другие наступили дни… О, дни ревнивых слез, обманов, охлажденья,     Кому  из нас не памятны они?     Когда его встречала ты покорно,          Прощала все ему, любя,     Он  называл твою печаль притворной          И комедьянткою тебя. Когда же  приходил условный час свиданья     И  в доме наступала тишина,     В томительной тревоге ожиданья     Садилась  ты у темного окна.     Понуривши  головку молодую     И  приподняв тяжелые драпри,     Не  шевелясь, сидела до зари,     Вперяя взоры  в улицу пустую.     Ты  с жадностью ловила каждый  звук,     Привыкла  различать кареты стук          От стука дрожек издалека.          Но вот все ближе, ближе, вот     Остановился кто-то у ворот…     Вскочила  ты в одно мгновенье ока,          Бежишь к дверям… напрасный труд: Обман, опять обман! О, что за наказанье!     И вот опять на несколько минут     Царит немое, мертвое молчанье, Лишь  видно фонарей неровное мерцанье, И скучные часы убийственно ползут. И проходила  ночь, кипела жизнь дневная…     Тогда ты  шла к себе с огнем в крови     И падала  в подушки, замирая     От бешенства, и горя, и любви!" Из  этого, конечно, я ни слова     Княгине  не сказала. Разговор     У  нас лениво шел про разный вздор, И  имени, для нас обеих дорогого,         Мы   не решилися назвать.     Настало  вдруг неловкое молчанье,         Княгиня  встала. На прощанье     Хотелось мне  ей крепко руку сжать, И  дружбою  у нас окончиться могло бы,     Но  в этот миг прочла я столько злобы         В ее измученных  глазах,     Что на  меня нашел невольный страх,     И  молча мы  расстались, я — с поклоном,     Она — с    кивком небрежным  головы…     Я  начала свое письмо на вы,     Но  продолжать не в силах этим тоном.     Мне  хочется сказать тебе, что я     Всегда, везде по-прежнему твоя,         Что  дорожу я этой тайной,     Что женщина,  которую случайно         Любил  ты  хоть на миг один,     Уж  никогда тебя забыть не может, Что день и ночь ее воспоминанье гложет,     Как  злой палач, как милый властелин. Она  не задрожит пред светским приговором:     По  первому движенью твоему Покинет свет, семью, как душную тюрьму, И  будет счастлива одним своим позором!         Она  отдаст последний грош,         Чтоб быть  твоей рабой, служанкой,         Иль  верным  псом твоим — Дианкой,     Которую  ласкаешь ты и бьешь! Р.S. Тревога, ночь, — вот что письмо мне диктовало…         Теперь, при  свете дня, оно         Мне  только кажется смешно, Но  изорвать его мне как-то жалко стало! Пусть к Вам  оно летит от берегов Невы, Хотя  бы для того… чтоб рассердились Вы. Какое дело Вам, что там Вас любят  где-то? Лишь  та, что возле Вас, волнует Вашу кровь.         И  знайте: я не жду ответа         Ни  на письмо, ни на любовь. Вам чувство каждое  всегда казалось рабством,     А отвечать на  письма… Боже мой! На  Вашем языке, столь вежливом  порой,         Вы  это называли "бабством".

О, Боже, как хорош прохладный вечер лета,         Какая тишина! Всю  ночь я просидеть готов бы до рассвета           У  этого окна. Какой-то темный лик мелькает по аллее,           И воздух недвижим, И кажется, что там еще, еще темнее           За садом молодым. Уж поздно… Все сильней цветов благоуханье,           Сейчас взойдет луна… На небесах покой, и на земле молчанье,           И  всюду тишина. Давно ли в этот сад в чудесный вечер мая           Входили  мы вдвоем? О, сколько, сколько раз его мы, не смолкая,           Бывало,  обойдем! И вот я здесь один, с измученной, усталой,           Разбитою  душой. Мне хочется рыдать, припавши, как бывало,           К  груди твоей родной… Я жду… но не слыхать знакомого привета,           Душа  болит одна… О, Боже, как хорош прохладный  вечер лета,           Какая тишина!

Пир в разгаре. Случайно сошлися сюда,     Чтоб вином отвести себе душу     И послушать  красавицу Грушу,     Разношерстные  все господа:     Тут помещик  расслабленный, старый, Тут усатый полковник, безусый корнет,     Изучающий  нравы  поэт     И чиновников юных  две пары. Притворяются  гости, что весело им, И  плохое шампанское льется рекою… Но цыганке одной  этот пир нестерпим. Она села, к стене прислонясь головою, Вся в морщинах, дырявая  шаль на плечах,     И суровое, злое презренье Загорается часто в потухших глазах:     Не по сердцу ей модное  пенье… "Да, уж песни теперь не услышишь  такой, От которой захочется плакать самой! Да и люди  не те: им до прежних далече… Вот хоть этот чиновник, — плюгавый  такой,     Что, Наташу  обнявши рукой,     Говорит непристойные речи, — Он ведь шагу  не ступит для ней… В кошельке Вся душа-то у них… Да, не то, что бывало!" Так шептала цыганка  в бессильной тоске, И минувшее, сбросив на миг  покрывало,     Перед нею  росло — воскресало.     Ночь  у Яра. Московская знать     Собралась как для важного  дела, Чтобы  Маню  — так звали ее — услыхать,     Да  и как же в ту ночь она пела! "Ты  почувствуй", — выводит она, наклонясь,     А  сама между  тем замечает,     Что  высокий, осанистый князь     С  нее огненных глаз не спускает. Полюбила   она с того самого дня     Первой  страстью горячей, невинной, Больше  братьев родных, "жарче дня и огня",     Как  певалося в песне старинной. Для  него бы снесла она стыд и позор,     Убежала  бы  с ним безрассудно, Но  такой учредили за нею надзор,     Что  и видеться было им трудно.     Раз  заснула она среди слез. "Князь   приехал!" — кричат ей… Во сне аль серьезно?     Двадцать  тысяч  он в табор привез     И  умчал ее ночью морозной.     Прожила   она с князем пять лет, Много счастья узнала, но много и бед… Чего  больше? спросите — она не ответит,      Но от горя исчезнул и след, Только  счастье звездою далекою светит!      Раз всю ночь она князя ждала,  Воротился он бледный от гнева, печали;      В этот день его мать прокляла      И в опеку имение взяли. И  теперь часто видит цыганка во сне,      Как сказал он тогда ей: "Эх, Маша,      Что нам думать  о завтрашнем дне?      А теперь хоть минута, да наша!"  Довелось ей спознаться и с "завтрашним днем":  Серебро продала, с жемчугами рассталась,      В деревянный, заброшенный  дом      Из  дворца своего перебралась,      И под  этою кровлею вновь      Она  с бедностью встретилась смело:      Те же  песни и та же любовь…      А  до прочего что ей за дело? Это время сияет цыганке вдали, Но  другие картины пред ней пролетели. Раз — под самый под Троицын  день — к ней пришли И  сказали, что князь, мол, убит на дуэли. Не  забыть никогда ей ту страшную ночь,     А  пойти туда на дом не смела. Наконец  поутру ей уж стало невмочь:     Она  черное платье надела, Робким шагом  вошла она в княжеский дом, Но  как князя голубчика там увидала     С  восковым, неподвижным лицом,     Так  на труп его с воплем упала! Зашептали  кругом: "Не сошла бы с ума!     Знать, взаправду цыганка любила…" Подошла  к ней старуха княгиня сама,     Образок  ей дала… и простила. Еще  Маня красива была  в те года,     Много  к ней молодцов подбивалось, —     Но, прожитою  долей горда,     Она  верною князю осталась; А  как помер сынок ее — славный такой,     На отца  был похож до смешного, — Воротилась цыганка в свой табор родной И  запела для хлеба насущного снова! И  опять забродила по русской земле, Только Марьей  Васильевной стала из Мани…     Пела в Нижнем,  в Калуге, в Орле,     Побывала  в Крыму  и в Казани;     В  Курске — помнится — раз, в Коренной, Губернаторше голос ее полюбился, Обласкала она ее пуще родной,     И  потом ей весь город дивился. Но  теперь уж давно праздной тенью она Доживает  свой век и поет только в хоре…     А могла бы  пропеть и одна     Про ушедшие  вдаль времена,     Про бродячее старое горе,     Про веселое с милым  житье     Да про жгучие  слезы разлуки… Замечталась цыганка…                      Ее  забытье     Прерывают  нахальные звуки.     Груша, как-то весь стан изогнув,     Подражая  кокотке развязной,     Шансонетку  поет. "Ньюф, ньюф, ньюф…" —     Раздается припев безобразный.     "Ньюф,  ньюф,  ньюф, — шепчет  старая вслед, —     Что такое? Слова не  людские,     В них ни смысла, ни  совести нет…     Сгинет табор под песни такие!"     Так обидно  ей, горько, — хоть плачь! Пир в разгаре. Хвативши трактирной отравы,     Спит поэт, изучающий нравы,     Пьет довольный собою усач,     Расходился чиновник плюгавый: Он чужую фуражку  надел набекрень     И плясать бы готов, да стыдится.     Неприветливый,  пасмурный день     В разноцветные стекла глядится.

Я ее победил, роковую любовь,     Я убил ее, злую змею, Что без жалости, жадно пила мою кровь,     Что измучила душу  мою!     Я свободен, спокоен опять —     Но не радостен этот покой. Если ночью  начну я в мечтах засыпать,     Ты  сидишь, как бывало, со мной.     Мне  мерещатся снова они —     Эти жаркие  летние дни,     Эти долгие ночи бессонные,     Безмятежные  моря струи,     Разговоры и ласки твои,     Тихим  смехом твоим озаренные. А  проснулся я: ночь, как могила, темна,     И подушка  моя холодна,     И мне  некому сердца излить. И  напрасно молю я волшебного сна,     Чтоб на миг мою жизнь  позабыть. Если ж  многие дни без свиданья пройдут, Я  тоскую, не помня измен и обид; Если песню, что любишь ты, вдруг запоют, Если имя твое невзначай назовут, —     Мое  сердце, как прежде, дрожит! Укажи  же мне путь, назови мне страну,     Где  прошедшее я прокляну, Где бы  мог не рыдать я с безумной тоской     В одинокий  полуночный час, Где бы  образ твой, некогда мне дорогой,           Побледнел и погас!     Куда  скрыться мне? — Дай же  ответ!!. Но  ответа не слышно, страны такой нет, И, как перлы  в загадочной бездне морей,     Как на небе вечернем звезда, Против воли моей, против воли твоей,     Ты со мною везде и всегда!

На берег сходит ночь, беззвучна и тепла, Не видно кораблей из-за туманной дали,         И, словно очи без числа,         Над морем звезды замигали.     Ни  шелеста в деревьях вековых,         Ни  звука голоса людского, И  кажется, что все навек уснуть готово              В объятиях ночных. Но  морю  не до сна. Каким-то гневом полны,     Надменные,  нахмуренные  волны         О  берег бьются и стучат; Чего-то требует их ропот непонятный,         В  их шуме с ночью благодатной         Какой-то слышится  разлад.         С  каким же ты гигантом в споре? Чего же хочешь ты, бушующее  море,         От бедных  жителей земных?         Кому  ты шлешь  свои веленья?     И  в этот час, когда весь мир затих,     Кто выдвинул  мятежное волненье            Из недр неведомых твоих?     Ответа нет… Громадою нестройной         Кипит  и пенится вода…         Не так ли  в сердце иногда,     Когда кругом все тихо и спокойно, И  ровно дышит грудь, и ясно блещет взор, И  весело звучит знакомый разговор, — Вдруг  поднимается нежданное волненье: Зачем  весь этот блеск, откуда этот шум?         Что  значит этих бурных дум         Неодолимое  стремленье? Не вспыхнул  ли любви заветный огонек,     Предвестье ль это близкого ненастья, Воспоминание ль утраченного счастья Иль в сонной совести проснувшийся упрек? Кто может это знать?                      Но разум понимает, Что в сердце есть у нас такая глубина,     Куда и мысль не проникает;     Откуда, как с морского дна,         Могучим трепетом полна,     Неведомая сила вылетает         И что-то смутно повторяет,         Как набежавшая волна.

С хозяйкой под руку, спокойно, величаво     Она  идет к роялю. Все молчит, И смотрит на нее с улыбкою  лукавой     Девиц и  дам завистливый синклит. Она красавица, по приговору света          Давно ей этот титул дан; Глубокие глаза ее полны привета, И строен, и высок ее цветущий стан.     Она  запела… как-то тихо, вяло,     И  к музыканту обращенный  взор          Изобразил немой укор, — Она не в голосе, всем это ясно стало…     Но  вот минута слабости прошла,          Вот голос дрогнул от волненья,          И словно буря вдохновенья          Ее на крыльях унесла. И песня  полилась, широкая, как море: То  страсть нам слышалась, кипящая в крови То  робкие мольбы, разбитой жизни горе, То  жгучая тоска отринутой любви… О, как могла понять так верно сердца муки Она, красавица, беспечная на взгляд?     Откуда  эти тающие звуки,     Что  за душу хватают и щемят?     И  вспомнилася мне другая зала, Большая, темная… Дрожащим  огоньком В углу горел камин, одна свеча мерцала,     И  у рояля были мы  вдвоем.     Она  сидела бледная, больная,     Рассеянно вперя куда-то взор,     По клавишам  рукой перебирая…         Невесел был  наш разговор: "Меня  не удивят ни злоба, ни измена, —     Она сказала голосом глухим, —         Увы, я так привыкла  к ним!"         И, словно вырвавшись  из плена, Две крупные  слезы скатились по щекам. — А  мне хотелося упасть к ее ногам,         И  думал я в тоске глубокой: Зачем  так создан свет, что зло царит одно,     Зачем, зачем страдать осуждено     Все то, что так прекрасно и высоко? Мечты  мои прервал рукоплесканий гром.         Вскочило все, заволновалось, И впечатление глубоким мне казалось! Мгновение прошло — и вновь звучит кругом, С обычной пустотой и пошлостью своею, Речей салонных гул; спокойна и светла     Она сидит у чайного стола; Банальный фимиам мужчины жгут пред нею,     И сладкие ей речи говорит     Девиц и дам сияющий синклит.

Недвижно безмолвное море, По берегу чинно идут Знакомые лица, и в сборе Весь праздный, гуляющий люд. Проходит банкир бородатый, Гремит офицер палашом, Попарно снуют дипломаты С серьезным и кислым лицом. Как мумии, важны и прямы, В колясках своих дорогих Болтают нарядные дамы, Но речи не клеются их. "Вы будете завтра у Зины?.." — "Княгине мой низкий поклон…" — "Из Бадена пишут кузины, Что Бисмарк испортил сезон…" Блондинка с улыбкой небесной Лепечет, поднявши лорнет: "Как солнце заходит чудесно!" А солнца давно уже нет. Гуманное общество теша, Несется приятная весть: Пришла из Берлина депеша: Убитых не могут и счесть. Графиня супруга толкает: "Однако, мой друг, посмотри, Как весело Рейс выступает, Как грустен несчастный Флери". Не слышно веселого звука, И гордо на всем берегу Царит величавая скука, Столь чтимая в светском кругу. Темнеет. Роса набежала. Туманом оделся залив. Разъехались дамы сначала, Запас новостей истощив. Наружно смиренны и кротки, На промысел выгодный свой Отправились в город кокотки Беспечной и хищной гурьбой. И следом за ними, зевая, Дивя их своей пустотой, Ушла молодежь золотая Оканчивать день трудовой. Рассеялись всадников кучи, Коляски исчезли в пыли, На западе хмурые тучи Как полог свинцовый легли. Один я. — Опять надо мною Везде тишина и простор; В лесу, далеко, за водою, Как молния вспыхнул костер. Как рвется душа, изнывая, На яркое пламя костра! Кипит здесь беседа живая И будет кипеть до утра; От холода, скуки, ненастья Здесь, верно, надежный приют; Быть может, нежданное счастье Свило себе гнездышко тут. И сердце трепещет невольно… И знаю я: ехать пора, Но как-то расстаться мне больно С далеким мерцаньем костра.

Ночь давно уж царила над миром, А они, чтоб оканчивать споры, Все сидели за дружеским пиром, Но не дружные шли разговоры. Понемногу словами пустыми Раздражались они до мученья, Словно кто-то сидел между ними И нашептывал им оскорбленья. И сверкали тревожные взгляды, Искаженные лица горели, Обвиненья росли без пощады И упреки без смысла и цели. Все, что прежде в душе накипело, Все, чем жизнь их язвила пустая, Они вспомнили злобно и смело, Друг на друге то зло вымещая… Наступила минута молчанья; Она вечностью им показалась, И при виде чужого страданья К ним невольная жалость подкралась. Им хотелось чудесною силой Воротить все, что сказано было, И слететь уже было готово Задушевное, теплое слово, И, быть может, сквозь мрак раздраженья, Им — измученным гневом и горем — Уже виделся миг примиренья, Как маяк лучезарный над морем. Проходили часы за часами, А друзья все смотрели врагами, Голоса возвышалися снова… Задушевное, теплое слово, Что за миг так легко им казалось, Не припомнилось им, не сказалось, А слова набегали другие, Безотрадные, жесткие, злые; И сверкали тревожные взгляды, Искаженные лица горели, Обвиненья росли без пощады И упреки без смысла и цели… И уж ночь не царила над миром, А они неразлучной четою Все сидели за дружеским пиром, Словно тешась безумной враждою! Вот и утра лучи заблестели… Новый  день не принес примиренья… Потухавшие свечи тускнели, Как сердца без любви и прощенья.

Позднею ночью, равниною снежной Еду я. Тихо. Все в поле молчит… Глухо звучат по дороге безбрежной Скрип от полозьев и топот копыт. Все, что, прощаясь, ты мне говорила, Снова твержу я в невольной тоске. Долог мой путь, и дорога уныла… Что-то в уютном твоем уголке? Слышен ли смех? Догорают ли свечи? Так же ль блистает твой взор, как вчера? Те же ли смелые, юные речи Будут немолчно звучать до утра? Кто там с тобой? Ты глядишь ли бесстрастно Или трепещешь, волнуясь, любя? Только б тебе полюбить не напрасно, Только б другие любили тебя! Только бы кончился день без печали, Только бы вечер прошел веселей, Только бы сны золотые летали Над головою усталой твоей! Только бы счастье со светлыми днями Так же гналось по пятам за тобой, Как наши тени бегут за санями Снежной равниной порою ночной!

Целую ночь я в постели метался,     Ветер осенний, сердитый           Выл надо мной; Словно при мне чей-то сон продолжался,     Некогда здесь позабытый,           Сон, мне чужой. Снились мне дальней Швейцарии  горы…     Скованы вечными льдами           Выси тех гор, И отдыхают смущенные взоры      В светлых долинах с садами,           В глади озер. Славно жилось бы. Семья-то большая…      Часто под старую крышу            Входит нужда. Надо расстаться… "Прощай, дорогая!      Голос твой милый услышу            Вряд ли когда!" Свет нелюбимого, бледного неба…      Звуки наречья чужого            Дразнят как шум; Горькая жизнь для насущного хлеба,      Жизнь воздержанья тупого,            Сдавленных дум. Если же сердце зашепчет о страсти,      Если с неведомой силой            Вспыхнут мечты, — Прочь их гони, не вверяйся их власти,     Образ забудь этот милый,           Эти черты. Жизнь пронесется бесцветно-пустая…     В бездну забвенья угрюмо            Канет она… Так, у подножья скалы отдыхая,     Смоет песчинку без шума            Моря волна. Вдруг пробудился я. День начинался,     Билося сердце, объято       Странной тоской; Снова заснул я, и вновь продолжался     Виденный кем-то, когда-то           Сон, мне чужой. Чья-то улыбка и яркие очи,     Звуки альпийской свирели,            Ропот судьбе, — Все, что в безмолвные, долгие ночи     В этой забытой постели            Снилось тебе!

В пустыне мыкаясь, скиталец бесприютный Однажды  вечером увидел светлый храм. Огни горели там, курился фимиам, И пенье слышалось… Надеждою  минутной В нем оживился дух.-  Давно уж он блуждал, Иссохло сердце в нем, изныла грудь с дороги; Колючим  тернием истерзанные ноги         И дождь давно не освежал. Что в долгих странствиях на сердце накипело,         О чем он мыслил, что любил — Все странник в жаркую  молитву перелил     И в храм вступил походкою  несмелой.         Но тут кругом раздался крик:     "Кто этот новый гость? Зачем в обитель Бога         Пришлец незнаемый  проник? Здесь места нет ему, долой его с порога!" —         И был из храма изгнан он,     Проклятьями, как громом, поражен. И вот пред ним опять безрадостно и ровно Дорога стелется… Уж поздно. День погас. А он? Он все стоит у паперти церковной, Чтобы на Божий  храм взглянуть в последний раз. Не  ждет он от него пощады, ни прощенья, К земле бессильная склонилась голова,     И, весь дрожа под гнетом оскорбленья,     Он слушает, исполненный смущенья,         Его  клянущие слова.

Твоя слеза катилась за слезой, Твоя душа  сжималась молодая, Внимая речи лживой  и чужой… И я в тот миг не мог упасть, рыдая,         Перед тобой! Твоя слеза проникла в сердце мне, И все, что было горького, больного Запрятано в сердечной глубине, — Под этою слезою всплыло снова,         Как  в страшном сне! Не в первый раз сбирается гроза, И страха перед ней душа не знала! Теперь дрожу  я… Робкие глаза Глядят куда-то вдаль… куда упала          Твоя слеза!

Артист окончил акт. Недружно и несмело Рукоплескания раздалися в рядах. Однако вышел он… Вдруг что-то заблестело         У капельмейстера в руках.     Что это? — Смотрят все в тревоге жадной…         Подарок ценный, вот другой,     А вслед за ними и венок громадный… Преобразилось все. Отвсюду крики, вой… Нет вызовам  конца! Платками машут дамы,     И был бы даже вызван автор драмы,         Когда б был жив… Куда ни глянь, Успех венчается всеобщим приговором. Кого же чествуют? Кому восторгов дань? Артисту? — Нет: венку с серебряным прибором!

Мухи, как черные мысли, весь день не дают мне покою: Жалят, жужжат и кружатся над  бедной моей головою! Сгонишь одну со щеки, а на глаз уж уселась другая, Некуда спрятаться, всюду царит ненавистная стая, Валится книга из рук, разговор упадает, бледнея… Эх, кабы вечер придвинулся!  Эх, кабы ночь поскорее! Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою: Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою! Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася                                             другая, — Вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах                                             прожитая! Хочешь забыть, разлюбить, а все любишь сильней                                           и больнее… Эх! кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее!

Отчалила лодка. Чуть брезжил рассвет… В ушах раздавался прощальный  привет,     Дышал он нежданною лаской… Свинцовое море шумело кругом… Все это мне кажется сладостным сном,     Волшебной, несбыточной сказкой! О нет, то не сон был! В дали голубой Две белые чайки неслись над водой,     И серые тучки летели, — И все, что сказать я не мог и не смел, Кипело в душе… и восток чуть алел,     И волны шумели,  шумели!..

Истомил меня жизни безрадостный сон,     Ненавистна мне память былого, Я в прошедшем моем, как в тюрьме, заключен     Под надзором тюремщика злого. Захочу ли уйти, захочу ли шагнуть, —     Роковая стена не пускает, Лишь оковы звучат, да сжимается грудь,     Да бессонная совесть терзает. Но под взглядом твоим распадается цепь,     И я весь освещаюсь тобою, Как цветами нежданно одетая степь,     Как туман, серебримый луною…

День ли царит, тишина ли ночная, В снах ли тревожных, в житейской борьбе, Всюду со мной, мою жизнь наполняя, Дума все та же, одна, роковая, —             Все о тебе! С нею не страшен мне призрак былого, Сердце воспрянуло, снова любя… Вера, мечта, вдохновенное слово, Все, что в душе дорогого, святого, —              Все от тебя! Будут ли дни мои ясны, унылы, Скоро ли сгину я, жизнь загубя, — Знаю одно: что до самой могилы Помыслы, чувства, и песни, и силы, —             Все для тебя!

С той поры, как прощальный привет Горячо прозвучал между нами, Моя мысль за тобою вослед Полетела, махая крылами. Целый день неотступно она Вдоль по рельсам чугунным скользила, Все тобою одною полна, И ревниво   твой сон сторожила. А теперь среди мрака ночей, Изнывая заботою нежной, За кибиткой дорожной твоей Она скачет пустынею снежной. Она видит, как под гору вниз Мчатся кони усталые смело, И как иней на соснах повис, И как все кругом голо и бело. То с тобой она вместе дрожит, Засыпая в санях, как в постели, И тебе о былом говорит Под суровые звуки метели; То на станции бедной сидит, Согреваясь с тобой самоваром, И с безмолвным участьем следит За его убегающим паром… Все на юг она мчится, на юг, Уносимая жаркой любовью, И войдет она в дом твой как друг, И приникнет с тобой к изголовью!

Не там отрадно счастье веет, Где шум и царство суеты: Там сердце скоро холодеет И блекнут яркие мечты. Но вечер тихий, образ нежный И речи долгие в тиши О всем, что будит ум мятежный И струны спящие души, — О, вот они, минуты счастья, Когда, как зорька в небесах, Блеснет внезапно луч участья В чужих внимательных очах, Когда любви горячей слово Растет на сердце как напев, И с языка слететь готово, И замирает, не слетев…

В убогом рубище, недвижна и мертва, Она покоилась среди пустого поля. К бревну прислонена, лежала голова. Какая выпала вчера ей злая доля? Зашиб ли хмель ее среди вечерней тьмы, Испуганный ли вор хватил ее в смятеньи, Недуг ли поразил, — еще не знали мы И уловить в лице старались выраженье. Но веяло оно покоем неземным; Народ стоял кругом, как бы дивяся чуду, И каждый клал свой грош в одну большую груду, И деньги сыпались к устам ее немым. Вчера их вымолить она бы не сумела… Да, эти щедрые и поздние гроши, Что, может быть, спасли б нуждавшееся тело, Народ охотнее бросает для души. — Был чудный вешний день. По кочкам зеленели Побеги свежие рождавшейся травы, И дети бегали, и жаворонки пели… Прохладный ветерок, вкруг мертвой головы Космами жидкими волос ее играя, Казалось, лепетал о счастье и весне, И небо синее в прозрачной вышине Смеялось над землей, как эпиграмма злая!

Ночи безумные, ночи бессонные, Речи несвязные, взоры усталые… Ночи, последним огнем озаренные, Осени мертвой цветы запоздалые! Пусть даже время рукой беспощадною Мне указало, что было в вас ложного, Все же лечу я к вам памятью жадною, В прошлом ответа ищу невозможного… Вкрадчивым шепотом вы заглушаете Звуки дневные, несносные, шумные… В тихую ночь вы мой сон отгоняете, Ночи бессонные, ночи безумные!

О, смейся надо мной за то, что безучастно Я в мире не иду пробитою тропой, За то, что песен дар и жизнь я сжег напрасно, За то, что гибну я… О, смейся надо мной! Глумись и хохочи с безжалостным  укором — Толпа  почтит твой смех сочувствием живым; Все будут за тебя, проклятья грянут хором, И камни полетят послушно за твоим. И если, совладать с тоскою не умея, Изнывшая душа застонет, задрожит… Скорей сдави мне грудь, прерви мой стон скорее, А то, быть может, Бог услышит и  простит.

Волшебные слова любви и упоенья Я слышал наконец из милых уст твоих, Но в странной робости последнего сомненья         Твой голос ласковый затих. Давно, когда, в цветах синея и блистая, Неслася над землей счастливая весна, Я помню, видел раз, как глыба снеговая         На солнце таяла одна. Одна… кругом и жизнь, и говор, и движенье… Но солнце все горит, звучней бегут ручьи… И в полдень снега нет, и радость обновленья          До утра пели соловьи. О, дай же доступ мне, моей любви мятежной, О, сбрось последний снег, растай, растай скорей… И я тогда зальюсь такою песней нежной,         Какой не ведал соловей!

Светлый призрак, кроткий и любимый, Что ты дразнишь, вдаль меня маня? Чуждым звуком с высоты незримой Голос твой доходит до меня. Вкруг меня все сумраком одето… Что же мне, поверженному в прах, До того, что ты сияешь где-то В недоступном блеске и лучах? Те лучи согреть меня не могут — Все ушло, чем жизнь была тепла, Только видеть мне ясней помогут, Что за ночь вокруг меня легла! Если ж в сердце встрепенется сила И оно, как прежде, задрожит, Широко раскрытая могила На меня насмешливо глядит.

Она задумчиво сидела меж гостей, И в близком будущем  мечта ее витала… Надолго едет муж… О, только б поскорей! "Я ваша навсегда!" — она на днях писала. Вот он стоит пред ней — не муж, а тот, другой — И смотрит на нее таким победным взглядом… "Нет, — думает она, — не сладишь ты со мной: Тебе ль, мечтателю, идти со мною рядом? Ползти у ног моих судьбой ты обречен, Я этот гордый ум согну рукою властной; Как обессиленный, раздавленный Самсон, Признание свое забудешь в неге страстной!" Прочел  ли юноша ту мысль в ее глазах, — Но взор по-прежнему  сиял победной силой… "Посмотрим, кто скорей измучится в цепях", — Довольное лицо, казалось, говорило. Кто победит из них? Пускай решит  судьба… Но любят ли они? Что это? страсть слепая Иль самолюбия бесцельная борьба? Бог знает!          Их  речам рассеянно внимая, Сидит  поодаль муж с нахмуренным  лицом; Он знает, что его изгнание погубит… Но что до этого? Кто думает о нем? Он жертвой должен быть! Его вина: он любит.

В темную ночь, непроглядную, Думы такие несвязные Бродят в моей голове. Вижу я степь безотрадную… Люди и призраки разные Ходят по желтой траве. Вижу селение дальнее… Детской мечтой озаренные, Годы катились там… но… Комнаты смотрят печальнее, Липы стоят обнаженные, Песни замолкли давно. Осень… Большою дорогою Едут обозы скрипучие, Ветер шумит по кустам. Станция… крыша убогая… Слезы старинные, жгучие Снова текут по щекам. Вижу я оргию шумную, Бальные пары за парою, Блеск набежавшей весны, — Всю мою юность безумную, Все увлечения старые, Все позабытые сны. Снится мне счастье прожитое… Очи недавно любимые Ярко горят в темноте; Месяц… окошко раскрытое… Речи, с мечтой уносимые… Речи так ласковы те! Помнишь, как с радостью жадною Слушал я речи те праздные, Как я поверил тебе! В темную ночь, непроглядную, Думы такие несвязные Бродят в моей голове!

Мне не жаль, что тобою я не был любим, —       Я любви недостоин твоей! Мне не жаль, что теперь я разлукой томим, —       Я в разлуке люблю горячей; Мне не жаль, что и налил и выпил я сам       Унижения чашу до дна, Что к проклятьям моим, и к слезам, и к мольбам       Оставалася ты холодна; Мне не жаль, что огонь, закипевший в крови,        Мое сердце сжигал и томил, Но мне жаль, что когда-то я жил без любви,        Но мне жаль, что я мало любил!

В уютном уголке сидели мы вдвоем, В открытое окно впивались наши очи, И, напрягая слух, в безмолвии ночном Чего-то ждали мы от этой тихой ночи. Звон колокольчика нам чудился порой, Пугал нас лай собак, тревожил листьев шорох… О, сколько нежности и жалости немой, Не тратя лишних слов, читали мы во взорах! И сколько, сколько раз, сквозь сумрак новых лет, Светиться будет мне тот уголок уютный, И ночи тишина, и яркий лампы свет, И сердца чуткого обман ежеминутный!

Ни у домашнего, простого камелька, Ни в шуме светских фраз и суеты салонной Нам не забыть его, седого старика, С улыбкой едкою, с душою благосклонной! Ленивой поступью прошел он жизни путь, Но мыслью обнял все, что на пути заметил, И перед тем, чтоб сном могильным отдохнуть, Он был как голубь чист и как младенец светел. Искусства, знания, событья наших дней — Все отклик верный в нем будило неизбежно, И словом, брошенным на факты и людей, Он клейма вечные накладывал небрежно… Вы помните его в кругу его друзей? Как мысли сыпались нежданные, живые, Как забывали мы под звук его речей И вечер длившийся, и годы прожитые! В нем злобы не было. Когда ж он говорил, Язвительно смеясь, над жизнью или веком, То самый смех его нас с жизнию мирил, А светлый лик его мирил нас с человеком!

Ни отзыва, ни слова, ни привета, Пустынею меж нами мир лежит, И мысль моя с вопросом без ответа Испуганно над сердцем тяготит: Ужель среди часов тоски и гнева Прошедшее исчезнет без следа, Как легкий звук забытого напева, Как в мрак ночной упавшая звезда?

Я люблю тебя так оттого, Что из пошлых и гордых собою Не напомнишь ты мне никого Откровенной и ясной душою, Что с участьем могла ты понять Роковую борьбу человека, Что в тебе уловил я печать Отдаленного, лучшего века! Я люблю тебя так потому, Что не любишь ты мертвого слова, Что не веришь ты слепо уму, Что чужда ты расчета мирского; Что горячее сердце твое Часто бьется тревожно и шибко… Что смиряется горе мое Пред твоей миротворной улыбкой!

Сухие, редкие, нечаянные встречи,         Пустой, ничтожный разговор, Твои умышленно-уклончивые речи, И твой намеренно-холодный, строгий взор, —     Все говорит, что надо нам расстаться,         Что  счастье было и прошло… Но в этом так же горько мне сознаться,         Как кончить с жизнью тяжело. Так в детстве, помню я, когда меня будили И зимний день глядел в замерзшее окно, — О, как остаться там уста мои молили,     Где так тепло, уютно и темно! В подушки прятался я, плача от волненья,         Дневной тревогой оглушен,     И засыпал, счастливый на мгновенье, Стараясь на лету поймать недавний сон, Бояся потерять ребяческие бредни… Такой же детский страх теперь объял меня.         Прости мне этот сон последний При свете тусклого, грозящего мне дня!

Безотрадные ночи! Счастливые дни! Как стрела, как мечта пронеслися они. Я не год пережил, а десятки годов, То страдал и томился под гнетом оков, То несбыточным счастием был опьянен… Я не знаю, то правда была или сон. Мчалась тройка по свежему снегу в глуши, И была ты со мной, и кругом ни души… Лишь мелькали деревья в серебряной мгле, И казалось, что все в небесах, на земле Мне шептало: люби, позабудь обо всем… Я не знаю, что правдою было, что сном! И теперь меня мысль роковая гнетет: Что пошлет он мне, новый, неведомый год? Ждет ли светлое счастье меня впереди, Иль последнее пламя потухнет в груди, И опять побреду я живым мертвецом… Я не знаю, что правдою будет, что сном!

В грезах сладострастных видел я тебя; Грез таких не знал я никогда любя. Мне во сне казалось: к морю я пришел — Полдень был так зноен, воздух так тяжел! На скале горячей, в ярком свете дня Ты одна стояла и звала меня, Но, тебя увидя, я не чуял ног И, прикован взором, двинуться не мог. Волосы, сверкая блеском золотым, Падали кудрями по плечам твоим; Голова горела, солнцем облита, Поцелуя ждали сжатые уста; Тайные желанья, силясь ускользнуть, Тяжко колебали поднятую грудь, Белые одежды, легки, как туман, Слабо закрывали твой цветущий стан, Так что я под ними каждый страсти пыл, Каждый  жизни трепет трепетно ловил… И я ждал, смятенный: миг еще, и вот Эта ткань, сорвавшись, в волны упадет… Но волненьем страшным был я пробужден. Медленно и грустно уходил мой сон. К ложу приникая, я не мог вздохнуть, Тщетные желанья колебали грудь, Слезы, вырываясь с ропотом глухим, Падали ручьями по щекам моим, И, всю ночь рыдая, я молил богов: Не тебя хотел я, а таких же снов!..

Когда Израиля в пустыне враг настиг, Чтоб путь ему пресечь в обещанные страны,     Тогда Господь столп облачный воздвиг, Который разделил враждующие станы. Одних он тьмой объял до утренних лучей,     Другим всю ночь он лил потоки света.     О, как душе тоскующей  моей         Близка святая повесть эта! В пустыне жизненной  мы встретились давно, Друг друга ищем мы и сердцем и очами,     Но сблизиться нам, верь, не суждено: Столп облачный стоит и между нами. Тебе он светит яркою звездой,     Как солнца луч тебя он греет,     А мой удел, увы! другой:     Оттуда мне лишь ночью веет,     И безотрадной и глухой!

Блещут огнями палаты просторные, Музыки грохот не молкнет в ушах. Нового года ждут взгляды притворные, Новое счастье у всех на устах. Душу мне давит тоска нестерпимая, Хочется дальше от этих людей… Мной не забытая, вечно любимая, Что-то теперь на могиле твоей? Спят ли спокойно в глубоком молчании, Прежнюю  радость и горе тая, Словно застывшие в лунном сиянии, Желтая церковь и насыпь твоя? Или туман неприветливый стелется, Или, гонима незримым врагом, С дикими воплями злая метелица Плачет, и скачет, и воет кругом, И покрывает сугробами снежными Все, что от нас невозвратно ушло: Очи, со взглядами кроткими, нежными. Сердце, что прежде так билось тепло!

Пусть не любишь стихов ты; пусть будет чужда Тебе муза моя, безотрадно плакучая, Но в тебе отразилась, как в море звезда,     Вся поэзия жизни кипучая. И какие бы образы, краски, черты Мог художник похитить в огне вдохновенья, Пред которыми образ твоей красоты     Побледнел бы хотя на мгновенье? И какая же мысль упоительней той, Чтоб любить тебя нежно и свято, Чтоб отдать тебе счастье, и труд, и покой, Чтобы, все позабывши, лишь только тобой     Было верное сердце объято?     И какие же рифмы звучней     Твоего поцелуя прощального,     Что и ныне, в безмолвьи ночей, Не отходит от ложа, от ложа печального,     И мелодией будит своей Все мечты невозвратно утраченных дней,     Все блаженство минувшего, дальнего?..

О, не гони меня, — твердит она, вздыхая, —   Не проклинай докучный мой приход,   Еще не раз душа твоя больная       Меня, быть может, призовет!   Я только тень… зачем же против тени   Старинную враждующую  рать       Упреков, жалоб и сомнений       С невольной злобой вызывать?   Я только тень, я призрак без названья, Мой  жертвенник упал, огонь на нем погас, Но есть меж нами связь; та связь — твои страданья:   Они навек соединили нас. Ты можешь позабыть и ласки, и объятья, И речи нежные, и тихий блеск очей,   Но не забудешь жгучие проклятья,   Смущавшие покой твоих ночей. И верь мне: чем сильней росло твое волненье, Чем ближе ты страдал, без пользы жизнь губя, Тем ближе чуял ты мое прикосновенье, Тем явственней звучал мой голос для тебя. Благодари меня за все: за пыл мечтаний, За счастье и обман, за солнце и грозу,   За каждый вопль разбитых упований,       За каждую пролитую слезу;   И если, жизнью смят, в томлении недуга,   Меня ты призовешь, к тебе явлюсь я вновь,   Я, лучших дней твоих забытая подруга,       Я старая и верная любовь!

Как пловец утомленный, без веры, без сил, Я о береге жадно мечтал и молил; Но мне берег несносен, тяжел мне покой, Словно полог свинцовый висит надо мной… Уноси ж меня снова, безумный мой челн, В необъятную ширь расходившихся волн! Не страшат меня тучи, ни буря, ни гром… Только б изредка все утихало кругом, И чуть слышный, приветливый говор волны Навевал мне на душу волшебные сны, И в победной красе, выходя из-за туч, Согревал меня солнца ласкающий луч!

Хоть стих наш устарел, но преклони свой слух И знай, что их уж нет, когда-то бодро певших, Их песня замерла, и взор у них потух, И перья выпали из рук окоченевших! Но смерть не все взяла. Средь этих урн и плит Неизгладимый след минувших дней таится; Все струны порвались, но звук еще дрожит, И жертвенник погас, но дым еще струится.

Поздние гости отцветшего лета, Шепчутся ваши головки понурые, Словно клянете вы дни без просвета, Словно пугают вас ноченьки хмурые… Розы — вот те отцвели, да хоть жили… Нечего вам помянуть пред кончиною: Звезды весенние вам не светили, Песней не тешились вы соловьиною…

Бывало, с детскими мечтами Являлся ты как ангел дня, Блистая белыми крылами, Весенним голосом звеня; Твой взор горел огнем надежды, Ты волновал мечтами кровь И сыпал с радужной одежды Цветы, и рифмы, и любовь. Прошли года. Ты вновь со мною, Но грустно юное чело, Глаза подернулись тоскою, Одежду пылью занесло. Ты смотришь холодно и строго, Веселый голос твой затих, И белых перьев много, много Из крыльев выпало твоих. Минуют дни, пройдут недели… В изнеможении тупом, Забытый всеми, на постели Я буду спать глубоким сном. Слетев под брошенную крышу, Ты скажешь мне: "Проснися, брат!" Но слов твоих я не услышу, Могильным холодом объят.

Тропинкой узкою я шел в ночи немой, И в черном женщина явилась предо мной. Остановился я, дрожа, как в лихорадке… Одежды траурной рассыпанные складки, Седые волосы на сгорбленных плечах — Все в душу скорбную  вливало тайный страх. Хотел я своротить, но места было мало; Хотел бежать назад, но силы не хватало, Горела голова, дышала тяжко грудь… И вздумал я в лицо старухи заглянуть, Но то, что я прочел в ее недвижном взоре, Таило новое, неведомое горе. Сомненья, жалости  в нем не было следа, Не злоба то была, не месть и не вражда, Но что-то темное, как ночи дуновенье, Неумолимое, как  времени теченье. Она сказала мне: "Я смерть, иди со мной!" Уж чуял я ее дыханье над собой, Вдруг сильная рука, неведомо откуда, Схватила, и меня, какой-то силой чуда, Перенесла в мой дом…                       Живу я, но с тех пор Ничей не радует меня волшебный взор, Не могут уж ничьи приветливые речи Заставить позабыть слова той страшной встречи.

Когда без страсти и без дела Бесцветно дни мои текли, Она как буря налетела И унесла меня с земли. Она меня лишила веры И вдохновение зажгла, Дала мне счастие без меры И слезы, слезы без числа… Сухими, жесткими словами Терзала сердце мне порой, И хохотала над слезами, И издевалась над тоской; А иногда горячим словом И взором ласковых очей Гнала печаль, — и в блеске новом В душе светилася моей! Я все забыл, дышу лишь ею, Всю жизнь я отдал ей во власть, Благословить ее не смею И не могу ее проклясть.

Она не может спать. Назойливая, злая Тоска ее грызет. Пылает голова, И душит мрак ее, и давит тишь ночная… Знакомый голос, ей по сердцу ударяя, Лепечет страшные, безумные слова: "Когда, потупив взор, походкою усталой Сегодня тихо шла за гробом ты моим, Ты думала, что все меж нами миновало… Но в комнату твою вошел я, как бывало, И снова мы с тобой о прошлом говорим. Ты помнишь, сколько раз ты верность мне сулила, А я тебя молил о правде лишь одной? Но ложью ты мне жизнь как ядом отравила, Все тайны прошлого сказала мне могила, И вся душа твоя открыта предо мной. Я все тебе прощал: обманы, оскорбленья, Я только для тебя хотел дышать и жить… Ты предала меня врагам без сожаленья… И вот теперь она пришла, минута мщенья, Теперь я силен тем, что не могу простить. Я силен потому, что труп не шевельнется, Не запылает взор от блеска красоты, Что сердце, полное тобою, уж не бьется, Что в мой свинцовый гроб твой голос не ворвется, Что нет в нем воздуха, которым дышишь ты! Я буду мстить тебе. Когда, вернувшись с бала, Ты, сбросив свой наряд, останешься одна, В невольном забытьи задремлешь ты сначала, Но в комнату твою войду я, как бывало, И ночь твоя пройдет тревожно и без сна. И все, забытое среди дневного гула, Тогда припомнишь ты: и день тот роковой, Когда безжалостно меня ты обманула, И тот, когда меня так грубо оттолкнула, И тот, когда так зло смеялась надо мной! Я мщу тебе за то, что жил я пресмыкаясь, В безвыходной тоске дары небес губя, За то, что я погиб, словам твоим вверяясь; За то, что, чуя смерть и с жизнью расставаясь, Я проклял эту жизнь, и душу, и тебя!!."

Два голоса, прелестью тихой полны,     Носились над шумом  салонным, И две уж давно не звучавших струны     Им вторили в сердце смущенном. И матери голос раздумьем звучал     Про счастье, давно прожитое, Про жизненный путь между мелей и скал,     Про тихую радость покоя. И дочери голос надеждой звучал     Про силу людского участья, Про блеск оживленных, сияющих зал,     Про жажду безвестного счастья. Казалось, что, в небе лазурном горя,      С прекрасной вечерней зарею Сливается пышная утра заря, —      И блещут одной красотою.

Опять в моей душе тревоги и мечты, И льется скорбный стих, бессонницы отрада… О, рви их поскорей — последние цветы     Из моего поблекнувшего сада! Их много сожжено случайною грозой,       Размыто ранними дождями, А осень близится неслышною стопой С ночами хмурыми, с бессолнечными днями.     Уж ветер выл холодный по ночам, Сухими листьями дорожки покрывая;     Уже к далеким, теплым небесам Промчалась журавлей заботливая стая, И между липами, из-за нагих ветвей Сквозит зловещее, чернеющее поле… Последние цветы сомкнулися тесней…       О, рви же, рви же их скорей, Дай им хоть день еще прожить в тепле и холе!

С своей походною  клюкой, С своими  мрачными  очами, Судьба, как грозный часовой, Повсюду следует за нами. Бедой лицо ее грозит, Она в угрозах поседела, Она уж многих одолела, И все стучит, и все стучит:      Стук, стук, стук…         Полно, друг, Брось за счастием гоняться!      Стук, стук, стук… Бедняк совсем обжился с ней: Рука с рукой они гуляют, Сбирают  вместе хлеб с полей, В  награду вместе голодают. День  целый дождь  его кропит, По  вечерам ласкает вьюга, А  ночью с горя да с испуга Судьба сквозь сон ему стучит:      Стук, стук, стук…          Глянь-ка, друг, Как  другие поживают!      Стук, стук, стук… Другие праздновать сошлись Богатство, молодость и славу. Их песни радостно неслись, Вино сменилось им в забаву; Давно уж  пир у них шумит, Но смолкли  вдруг, бледнея, гости… Рукой, дрожащею  от злости, Судьба в окошко  к ним стучит:     Стук, стук, стук…         Новый  друг К вам  пришел, готовьте место!     Стук, стук, стук… Герой на жертву все принес. Он  говорил, что люди братья, За  братьев пролил много слез, За  слезы слышал их проклятья. Он  верно слабых защитит, Он  к ним придет, долой с дороги! Но  отчего ж недвижны  ноги И  что-то на ногах стучит?     Стук, стук, стук…         Скован  друг Человечества, свободы…     Стук, стук, стук… Но  есть же счастье на земле! Однажды,  полный  ожиданья, С восторгом юным  на челе Пришел  счастливец на свиданье! Еще  один он, все молчит, Заря за рощей потухает, И соловей уж затихает, А сердце бьется и стучит:     Стук, стук, стук…         Милый друг, Ты придешь ли на свиданье?     Стук, стук, стук… Но  вот идет она, и вмиг Любовь, тревога, ожиданье, Блаженство — все слилось у них В одно безумное лобзанье! Немая ночь на них глядит, Все небо залито огнями, А кто-то тихо за кустами Клюкой докучною стучит:     Стук, стук, стук…         Старый друг К вам пришел, довольно счастья!     Стук, стук, стук…

В дверях покинутого храма С кадил недвижных фимиама Еще струился синий дым, Когда за юною четою Пошли мы пестрою толпою, Под небом ясным, голубым. Покровом облаков прозрачных Оно, казалось, новобрачных Благословляло с высоты, И звуки музыки дрожали, И словно счастье обещали Благоухавшие цветы. Людское горе забывая, Душа смягчалася больная И оживала в этот час… И тихим, чистым упоеньем, Как будто сладким сновиденьем, Отвсюду веяло на нас.

    Торжественный гул не смолкает в Кремле, Кадила дымятся, проносится стройное пенье…         Как будто на мертвой земле         Свершается вновь  Воскресенье! Народные волны ликуют, куда-то спеша… Зачем в этот час меня горькая мысль одолела?     Под гнетом усталого, слабого тела Тебе не воскреснуть, разбитая жизнью душа! Напрасно рвалася ты к свету и жаждала воли; Конец недалек: ты, как прежде, во тьме и в пыли;     Житейские дрязги тебя искололи,     Тяжелые думы тебя извели;         И вот, утомясь, исстрадавшись без меры,         Позорно сдалась ты гнетущей судьбе…         И нет в тебе теплого места для веры,         И нет для безверия силы в тебе!

"Что, умерла, жива? Потише  говорите, Быть  может, удалось на время ей заснуть…" И кто-то предложил: ребенка принесите         И положите ей на грудь! И вот на месте том, где прежде сердце билось,     Ребенок с плачем скрыл  лицо свое… О, если и теперь она не пробудилась, —     Все кончено, молитесь за нее!

"Неспелый колос ждет, не тронутый косой, Все лето виноград питается росой,       Грозящей осени не чуя; Я также  хороша, я также молода! Пусть все полны кругом и страха, и стыда, —       Холодной смерти не хочу я! Лишь стоик сгорбленный бежит навстречу к ней, Я плачу, грустная… В окно тюрьмы моей       Приветно смотрит блеск лазури, За днем безрадостным и радостный придет: Увы! Кто пил всегда без пресыщенья мед?       Кто видел океан без бури? Широкая мечта живет в моей груди, Тюрьма гнетет меня напрасно: впереди       Летит, летит надежда смело… Так, чудом избежав охотника сетей, В родные небеса счастливей и смелей       Несется с песней Филомела. О, мне ли умереть? Упреком не смущен, Спокойно и легко проносится мой сон       Без дум, без призраков ужасных; Явлюсь ли утром, все приветствуют меня, И  радость тихую в глазах читаю я       У этих узников несчастных. Жизнь, как знакомый путь, передо мной светла, Еще  деревьев тех немного я прошла,       Что смотрят на дорогу нашу; Пир жизни начался, и, кланяясь гостям, Едва, едва поднесть успела я к губам       Свою наполненную чашу. Весна моя цветет, я жатвы жду с серпом: Как солнце, обойдя вселенную кругом,       Я кончить год хочу тяжелый; Как зреющий  цветок, краса своих полей, Я свет увидела из утренних лучей, —       Я кончить день хочу веселый. О  смерть! Меня твой лик забвеньем не манит. Ступай утешить тех, кого печаль томит       Иль совесть мучит, негодуя… А  у меня в груди тепло струится кровь, Мне рощи темные, мне  песни, мне любовь…       Холодной смерти не хочу я!" Так, пробудясь в тюрьме, печальный узник сам, Внимал тревожно я замедленным речам       Какой-то узницы… И муки, И ужас, и тюрьму — я все позабывал И в стройные стихи, томясь, перелагал       Ее пленительные звуки. Те песни, чудные свидетели тюрьмы, Кого-нибудь склонят певицу этой тьмы       Искать, назвать ее своею… Был полон прелести аккорд звеневших нот, И, как она, за дни бояться станет тот,       Кто будет проводить их с нею.

Что, чернокудрая с лазурными глазами, Что, если я скажу вам, как я вас люблю? Любовь, вы знаете, есть кара над сердцами, — Я знаю: любящих жалеете вы сами… Но, может быть, за то я гнев ваш потерплю? Что, если я скажу, как много мук и боли Таится у меня в душевной глубине? Вы, Нина, так умны, что часто против воли Все видите насквозь: печаль и даже боле… "Я знаю", — может быть, ответите вы мне. Что, если я скажу, что вечное стремленье Меня за вами мчит, назло расчетам всем? Тень недоверия и легкого сомненья Вам придают еще ума и выраженья… Вы не поверите мне, может быть, совсем? Что, если вспомню я все наши разговоры Вдвоем пред камельком в вечерней тишине? Вы знаете, что гнев меняет очень скоро В две ярких молнии приветливые взоры… Быть может, видеть вас вы запретите мне? Что, если я скажу, что ночью, в час тяжелый, Я плачу и молюсь, забывши целый свет? Когда смеетесь вы, — вы знаете, что пчелы В ваш ротик, как в цветок, слетят гурьбой веселой… Вы засмеетеся мне, может быть, в ответ? Но нет! Я не скажу. Без мысли признаваться — Я в вашу комнату иду, как верный страж; Могу там слушать вас, дыханьем упиваться, И будете ли вы отгадывать, смеяться, — Мне меньше нравиться не может образ ваш. Глубоко я в душе таю любовь и муки, И вечером, когда к роялю вы в мечтах Присядете, — ловлю я пламенные звуки, А если в вальсе вас мои обхватят руки, Вы, как живой тростник, сгибаетесь в руках. Когда ж наступит ночь, и дома, за замками, Останусь я один, для мира глух и нем, — О, все я вспомню, все ревнивыми мечтами, И сердце гордое, наполненное вами, Раскрою, как скупой, не видимый никем! Люблю я, и храню холодное молчанье; Люблю, и чувств своих не выдам напоказ, И тайна мне мила, и мило мне страданье, И мною дан обет любить без упованья, Но не без счастия: я здесь, — я вижу вас. Нет, мне не суждено быть, умирая, с вами И жить у ваших ног, сгорая, как в огне… Но… если бы любовь я высказал словами, Что, чернокудрая с лазурными глазами, О, что? о, что тогда ответили б вы мне?

Когда на землю ночь спустилась И сад твой охватила мгла; Когда ты с матерью простилась И уж молиться начала; В тот час, когда, в тревоги света Смотря усталою душой, У ночи просишь ты ответа И чепчик развязался твой; Когда кругом все тьмой покрыто, А в небе теплится звезда, — Скажи, мой друг, моя Пепита, О чем ты думаешь тогда? Кто знает детские мечтанья? Быть может, мысль твоя летит Туда, где сладки упованья И где действительность молчит; О героине ли романа, Тобой оставленной в слезах; Быть может, о дворцах султана, О поцелуях, о мужьях; О той, чья страсть тебе открыта В обмене мыслей молодом; Быть может, обо мне, Пепита… Быть может, ровно ни о чем.

Что так усиленно сердце больное Бьется, и просит, и жаждет покоя? Чем я взволнован, испуган в ночи? Стукнула дверь, застонав и заноя, Гаснущей лампы блеснули лучи… Боже мой! Дух мне в груди захватило! Кто-то зовет меня, шепчет уныло… Кто-то вошел… Моя келья пуста, Нет никого, это полночь пробило… О, одиночество, о, нищета!

Черная туча висит над полями, Шепчутся клены, березы качаются, Дубы столетние машут ветвями, Точно со мной говорить собираются. "Что тебе нужно, пришлец бесприютный? (Голос их важный с вершины мне чудится.) Думаешь, отдых вкушая минутный, Так вот и прошлое все позабудется? Нет, ты словами себя не обманешь: Спета она, твоя песенка скудная! Новую песню уж ты не затянешь, Хоть и звучит она, близкая, чудная! Сердце усталое, сердце больное Звуков волшебных напрасно искало бы: Здесь, между нами, ищи ты покоя, С жизнью простися без стонов и жалобы. Смерти боишься ты? Страх малодушный! Все, что томило игрой бесполезною: Мысли, и чувства, и стих, им послушный, — Смерть остановит рукою железною. Все, клеветавшее тайно, незримо, Все, угнетавшее с дикою силою, Вмиг разлетится, как облако дыма, Над неповинною, свежей могилою! Если же кто-нибудь тишь гробовую Вздохом нарушит, слезою участия, О, за слезу бы ты отдал такую Все свои призраки прошлого счастия! Тихо, прохладно лежать между нами, Тень наша шире и шорох приветнее…" В вечер ненастный, качая ветвями, Так говорили мне дубы столетние.

Не я один тебя любил И, жизнь отдав тебе охотно, В очах задумчивых ловил Хоть призрак ласки мимолетной; Не я один в тиши ночей Припоминал с тревогой тайной И каждый звук твоих речей, И взор, мне брошенный случайно. И не во мне одном душа, Смущаясь встречею холодной, Безумной ревностью дыша, Томилась горько и бесплодно. Как побежденный властелин, Забыв всю тяжесть униженья, Не я один, не я один Молил простить мои мученья! О, кто же он, соперник мой? Его не видел я, не знаю, Но с непонятною тоской Я эти жалобы читаю. Его любовь во мне жива, И, весь в ее волшебной власти, Твержу горячие слова Хотя чужой, но близкой страсти.

Ту вазу, где цветок ты сберегала нежный, Ударом веера толкнула ты небрежно, И трещина, едва заметная, на ней Осталась… Но с тех пор прошло не много дней, Небрежность детская твоя давно забыта, А вазе уж грозит нежданная беда! Увял ее цветок; ушла ее вода…        Не тронь ее: она разбита. Так сердца моего коснулась ты рукой —       Рукою  нежной и любимой, — И с той поры на нем, как от обиды злой,       Остался след неизгладимый. Оно как прежде бьется и живет,        От всех его страданье скрыто, Но рана глубока и каждый день растет…        Не тронь его: оно разбито.

Не стучись ко мне в ночь бессонную, Не буди любовь схороненную, Мне твой образ чужд и язык твой нем, Я в гробу лежу, я затих совсем. Мысли ясные мглой окутались, Нити жизни все перепутались, И не знаю я, кто играет мной, Кто мне верный друг, что мне враг лихой. С злой усмешкою, с речью горькою Ты приснилась мне перед зорькою… Не смотри ты так, подожди хоть дня, Я в гробу лежу, обмани меня… Ведь умершим лгут, ведь удел живых — Ряд измен, обид, оскорблений злых… А едва умрем, — на прощание Нам надгробное шлют рыдание, Возглашают нам память вечную, Обещают жизнь… бесконечную!

Приветствую вас, дни труда и вдохновенья!     Опять блестя минувшей красотой,     Являются мне жизни впечатленья И в ярких образах толпятся предо мной.     Но, суетой вседневною объята, Моя душа  порой глуха на этот зов     И тщетно молит к прежнему возврата,     И вырваться не может из оков…     Так лебедь, занесенный в край безводный         И с жизнью свыкшийся  иной,     Порою хочет, гордый и свободный,         Лететь к стране своей родной… Но взор его потух, отяжелели крылья, И если удалось ему на миг взлететь, — То  только чтоб свое почувствовать бессилье         И песнь последнюю пропеть!

И светел, и грустен наш праздник, друзья!     Спеша в эти стены родные, Отвсюду стеклась правоведов семья     Поминки свершать дорогие. Помянем же первого — принца Петра,     Для нас это имя священно: Он был нам примером, он жил для добра,     Он другом нам был неизменно. Помянем наставников наших былых,     Завет свой исполнивших строго; Помянем товарищей дней молодых…     В полвека ушло их так много! И чудится: в этот торжественный час     Разверзлась их сень гробовая, Их милые тени приветствуют нас,     Незримо над нами витая. Покой отошедшим, и счастье живым,     И слава им вечная вместе! Пусть будет союз наш навек нерушим     Во имя отчизны и чести! Пусть будет училища кров дорогой      Рассадником правды и света, Пусть светит он нам путеводной звездой      На многие, многие лета!

Увенчанный давно всемирной громкой славой, Ты лавр историка вплетаешь в свой венок, И с честью занял ты свой скромный уголок     Под сенью новой музы величавой. В былую жизнь людей душою погружен, Ты не описывал их пламенных раздоров, Ни всех нарушенных, хоть "вечных" договоров, Ни бедствий без числа народов и племен… Ты в звуках воскресил с могучим вдохновеньем Что было дорого отжившим  поколеньям,     То, что, подобно яркому лучу, Гнетущий жизни мрак порою разгоняло,     Что жить с любовью равной помогало         И бедняку, и богачу!

      Классически я жизнь окончу тут.       Я номер взял в гостинице, известной       Тем, что она излюбленный приют       Людей, как я, которым в мире тесно;           Слегка поужинал, спросил   Бутылку хересу, бумаги и чернил   И разбудить себя велел часу в девятом.           Следя прилежно  за собой,   Я в зеркало взглянул. В лице, слегка помятом       Бессонными ночами и тоской,           Следов не видно лихорадки.       Револьвер осмотрел я: все в порядке…       Теперь пора мне приступить к письму.       Так принято: пред смертью на прощанье       Всегда строчат кому-нибудь посланье…   И я писать готов, не знаю лишь кому.   Писать родным… зачем? Нежданное наследство   Утешит скоро их в утрате дорогой.   Писать товарищам, друзьям, любимым  с детства…       Да где они? Нас жизненной волной       Судьба давно навеки разделила,   И  будет им, — как я, чужда моя могила…   Вот если написать кому-нибудь из них —   Из светских болтунов, приятелей моих, —       О,  Боже мой, какую я услугу   Им оказать бы мог! Приятель с тем письмом       Перебегать начнет из дома в дом   И расточать хвалы исчезнувшему другу…       Про мой конец он выдумает сам       Какой-нибудь роман в  игривом роде   И, забавляя им от скуки мрущих дам,   Неделю целую, пожалуй, будет в моде.       Есть у меня знакомый прокурор   С болезненным лицом и умными  глазами…   Случайность странная: нередко между нами       Самоубийц касался разговор.       Он этим делом занят специально;       Чуть где-нибудь случилася беда,           Уж  он сейчас бежит туда           С своей улыбкою  печальной   И все исследует: как, что и почему.       С научной целью напишу ему       О собственном конце отчет подробный…   В статистику его пошлю мой вклад загробный!   "Любезный прокурор, вам интересно знать,       Зачем я кончил жизнь так неприлично?           Сказать по правде, я логично   Вам правоту свою не мог бы доказать,   Но снисхождения достоин я. Когда бы       Вы поручились мне, что я умру…       Ну хоть, положим, завтра ввечеру,       От воспаленья или острой жабы,   Я б терпеливо ждал. Но я совсем здоров           И вовсе не смотрю в могилу;   Могу еще прожить я множество годов,   А  жизнь переносить мне больше не под силу,   И, как бы я ее ни жег и ни ломал,   Боюсь: не сузится мой пищевой канал           И  не расширится аорта…   А  потому я смерть избрал иного сорта.   Я жил, как многие, как все почти живут   Из круга нашего, — я жил для наслажденья;       Работника здоровый, бодрый труд       Мне незнаком был с самого рожденья.   Но с отроческих лет я начал в жизнь вникать,   В людские действия, их цели и причины,       И стерлась детской веры благодать,   Как бледной краски след с неконченной картины.       Когда ж при свете разума и книг       Мне в даль веков пришлося углубиться,   Я человечество столь гордое постиг,   Но не постиг того, чем так ему гордиться?   Близ солнца, на одной из маленьких планет   Живет двуногий зверь некрупного сложенья,   Живет сравнительно еще немного лет       И думает, что он венец творенья;   Что все сокровища еще безвестных стран   Для прихоти его природа сотворила,   Что для него горят небесные светила,   Что для него ревет в час бури океан.   И борется зверек с судьбой насколько можно,   Хлопочет день и ночь о счастии своем,   С расчетом на века устраивает дом…   Но ветер на него пахнул неосторожно —            И нет его… пропал и след…            И, умирая, он не знает,            Зачем явился он на свет,       К чему он жил, куда он исчезает.   При этой краткости житейского пути,   В таком убожестве неведенья, бессилья   Должны бы спутники соединить усилья            И дружно общий крест нести…       Нет, люди — эти бедные микробы —            Друг с другом борются, полны            Нелепой зависти и злобы.            Им слезы ближнего нужны,            Чтоб жизнью наcлаждаться вдвое,   Им больше горя нет, как счастие чужое!   Властители, рабы, народы, племена —   Все дышат лишь враждой, и все стоят на страже.   Куда ни посмотри, везде одна и та же       Упорная, безумная война!   Невыносимо жить!                  Я  вижу: с нетерпеньем   Послание мое вы прочитали  вновь,   И прокурорский взор туманится сомненьем…   "Нет, это все не то, тут, верно, есть любовь…"           Так режиссер в молчаньи строгом   За ролью новичка следит из-за кулис…   "Ищите женщину" — ведь это ваш девиз?   Вы правы, вы нашли. А я — клянуся Богом, —   Я не искал ее. Нежданная, она   Явилась предо мной,  и так же, как начало,   Негадан был конец… Но вам сознанья мало,       Вам исповедь подробная нужна.   Хотите имя знать? Хотите номер дома   Иль цвет ее волос? Не все ли вам равно?       Поверьте мне: она вам незнакома   И наш угрюмый край покинула  давно.   О, где теперь она? В какой стране далекой   Красуется ее спокойное чело?   Где ты, мой грозный  бич, каравший так жестоко,   Где ты, мой светлый луч, ласкавший так тепло?   Давно потух огонь, давно угасли страсти,   Как сон, пропали дни страданий и тревог…   Но выйти из твоей неотразимой власти,   Но позабыть тебя я все-таки не мог!   И если б ты сюда вошла в мой час последний,   Как прежде гордая, без речи о любви,   И прошептала мне: "Оставь пустые бредни,   Забудем прошлое, я так хочу, живи!" —   О, даже и теперь я счастия слезами   Ответил бы на зов души твоей родной   И, как послушный раб, опять, гремя цепями,   Не зная сам куда, побрел бы за тобой…   Но нет, ты не войдешь. Из мрака ледяного   В меня не брызнет свет от взора твоего,   И звуки голоса, когда-то дорогого,   Не вырвут, не спасут, не скажут ничего.       Однако я вдался в лиризм… Некстати!   Смешно элегию писать перед концом…       А впрочем, я пишу не для печати,           И лучше кончить дни стихом,   Чем жизни подводить печальные итоги…   Да, если б вспомнил я обид бесцельных ряд   И тайной клеветы всегда могучий яд,   Все дни, прожитые в мучительной тревоге,       Все ночи, проведенные в слезах,       Все то, чем я обязан людям-братьям, —   Я  разразился бы на жизнь таким проклятьем,   Что содрогнуться б мог Создатель в небесах!       Но я не так воспитан; уваженье       Привык иметь к предметам я святым           И, не ропща на Провиденье,       Почтительно склоняюся пред ним.   В какую рубрику меня вы поместите?   Кто виноват? Любовь, наука или сплин?   Но если б не нашли разумных вы причин,   То все же моего поступка не сочтите            За легкомысленный порыв.   Я даже помню день, когда, весь мир забыв,       Читал и жег я строки дорогие   И мысль покончить жизнь явилась мне впервые.   Тогда во мне самом все было сожжено,   Разбито, попрано… И, смутная сначала,       Та мысль в больное сердце, как зерно       На почву благодарную, упала.   Она таилася на самом дне души,           Под грудой тлеющего  пепла;   Среди тяжелых дум она в ночной тиши       Сознательно сложилась и окрепла…           О, посмотрите же кругом!   Не я один ищу спасения в покое, —   В эпоху общего унынья мы  живем.       Какое-то поветрие больное —           Зараза нравственной чумы —       Над нами носится, и ловит, и тревожит           Порабощенные умы.       И в этой самой комнате, быть может,   Такие же, как я, изгнанники земли   Последние часы раздумья провели.   Их лица бледные, дрожа от смертной муки,   Мелькают предо мной в зловещей тишине,   Окровавленные, блуждающие руки   Они из недр земли протягивают мне…   Они преступники. Они без позволенья   Ушли в безвестный путь из пристани земной…   Но обвинять ли их? Винить ли жизни строй,   Бессмысленный  и злой, не знающий прощенья?       Как опытный и сведущий юрист,   Все степени вины обсудите вы здраво.            Вот застрелился гимназист,       Не выдержав экзамена… Он, право,   Не меньше виноват. С платформы под вагон   Прыгнул седой банкир, сыгравший неудачно;   Повесился бедняк затем, что жил невзрачно,   Что жизни  благами не пользовался он…       О, эти блага жизни… С наслажденьем   Я б отдал их за жизнь лишений и труда…   Но только б мне забыть прожитые года,   Но только бы я мог смотреть не с отвращеньем,           А с теплой верой детских дней           На лица злобные людей.       Не думайте, чтоб я, судя их строго,       Себя считал умней и лучше много,           Чтоб  я несчастный мой конец       Другим хотел поставить в образец.       Я не ряжуся в мантию героя,       И верьте, что мучительно весь век       Я презирал себя. Что я такое?       Я просто жалкий, слабый человек       И, может быть, слегка больной — душевно.   Вам это лучше  знать. Вы часто, ежедневно           Субъектов  видите таких;   Сравните, что у вас написано о них,   И, к сведенью приняв науки указанья,           Постановите  приговор.       Прощайте  же, любезный  прокурор…       Жаль, не могу сказать вам: до свиданья".   Письмо окончено, и выпита до дна           Бутылка скверного вина.   Я отворил окно. На улицы пустые   Громадой черною смотрели облака.   Осенний ветер дул, и капли дождевые   Лениво падали, как слезы старика.   Потухли фонари. Казалось, поневоле   Веселый город наш в холодной мгле уснул   И замер вдалеке последних дрожек гул.   Так час прошел, иль два, а может быть и боле…       Не знаю. Вдруг в безмолвии ночном       Отчетливо, протяжно и тоскливо       Раздался дальний свист локомотива…       О, этот звук давно уж мне знаком!   В часы бессонницы до бешенства, до злости,           Бывало, он терзал меня,           Напоминая близость дня…   Кто с этим поездом к нам едет? Что за гости?       Рабочие, конечно, бедный люд…   Из дальних деревень они сюда везут       Здоровье, бодрость, силы молодые,   И все оставят здесь…                       Поля мои родные!           И  я, увы! не в добрый час   Для призраков пустых когда-то бросил вас.   Мне кажется, что там, в далеком старом доме,   Я мог бы жить еще…                       Июльский день затих.       Избавившись от всех трудов дневных,           Я вышел в радостной истоме           На покривившийся балкон.           Перед балконом старый клен       Раскинул ветви, ярко зеленея,       И пышных лип широкая аллея   Ведет в заглохший сад. В вечерней тишине   Не шелохнется лист, цветы блестят росою,       И запах сена с песней удалою       Из-за реки доносятся ко мне.   Вот легкий шум шагов. Вдали, платком махая,   Идет ко мне жена… О нет, не та — другая:   Простая, кроткая, и дети жмутся к ней…       Детей побольше, маленьких детей!   За липы спрятался последний луч заката,   Тепла немая ночь. Вот ужин, а потом   Беседа тихая, Бетховена соната,           Прогулка по саду вдвоем,       И крепкий сон до нового рассвета…       И так, вдали от суетного света,       Летели б дни и годы без числа…   О,  Боже мой! Стучат… Ужели ночь прошла?           Да, тусклый, мокрый день сурово       Глядит в окно. Что ж, разве отворить?   Попробовать еще по-новому пожить?           Нет, тяжело! Увидеть снова   Толпу противных лиц со злобою в глазах,   И уши длинные на плоских головах,   И этот наглый взгляд, предательский и                                     лживый…           Услышать снова хор фальшивый           Тупых, затверженных речей…       Нет, ни за что! Опять стучат… Скорей!   Пусть мой последний стих, как я, бобыль ненужный,   Останется без рифмы…

Проложен жизни путь бесплодными степями,    И глушь, и мрак… ни хаты, ни куста…       Спит сердце; скованы цепями          И разум, и уста,             И даль пред нами                Пуста. И вдруг покажется не так тяжка дорога,    Захочется и петь, и мыслить вновь.       На небе звезд горит так много,           Так бурно льется кровь…              Мечты, тревога,                 Любовь! О, где же те мечты? Где радости, печали,    Светившие нам ярко столько лет?        От их огней в туманной дали           Чуть виден слабый свет…              И те пропали…                 Их нет.

Бредет в глухом лесу усталый пешеход И слышит: кто-то там, далеко, за кустами,     Неровными и робкими шагами     За ним, как вор подкравшийся, ползет. Заныло сердце в нем, и он остановился.     "Не враг ли тайный гонится за мной? Нет, мне почудилось: то, верно, лист сухой,     Цепляяся за ветви, повалился Иль заяц пробежал…" Кругом не видно зги, Он продолжает путь знакомого тропою. Но вот все явственней он слышит за собою Все те же робкие, неровные шаги. И только рассвело, он видит: близко, рядом     Идет старуха нищая с клюкой,     Окинула  его пытливым взглядом     И говорит: "Скиталец бедный мой!     Ужель своей походкою усталой     Ты от меня надеялся уйти?         На тяжком жизненном  пути         Исколесил ты  верст немало.         Ведь скоро, гордость затая,     Искать начнешь ты спутника иль крова…         Я старость, я пришла без зова,         Подруга новая твоя! На  прежних ты роптал, ты проклинал измену… О, я не изменю, щедра я и добра:     Я на глаза очки тебе надену, В усы и бороду подсыплю серебра;     Смешной румянец  щек твоих я смою, Чело почтенными морщинами покрою, Все изменю в тебе: улыбку, поступь, взгляд…     Чтоб не скучал ты в праздности со мною,         К тебе болезней целый ряд         Привью заботливой рукою. Тебя в ненастные, сомнительные дни Я шарфом  обвяжу, подам тебе калоши… А зубы, волосы… На что тебе они? Тебя избавлю  я от этой лишней ноши. Но есть могучий дар, он только мне знаком: Я опыт дам тебе, в нем истина и знанье! Всю жизнь ты их искал и сердцем и умом И воздвигал на них причудливое зданье.     В нем, правда, было много красоты,         Но зданье это так непрочно! Я объясню тебе, как ошибался ты;         Я докажу умно и точно, Что дружбою всю  жизнь ты называл расчет,     Любовью — крови глупое волненье,     Наукою — бессвязных мыслей  сброд,     Свободою — залог порабощенья, А славой — болтунов изменчивое мненье     И клеветы предательский почет…" "Старуха, замолчи, остановись, довольно!         (Несчастный молит пешеход.)     Недаром сердце сжалося так больно, Когда я издали почуял твой приход! На что мне опыт твой? Я от твоей науки Отрекся б с ужасом и в прежние года. Покончи разом все: бери лопату в руки, Могилу вырой мне, столкни меня туда… Не хочешь? — Так уйди! Душа еще богата Воспоминанием… надеждами полна,         И, если дань тебе нужна, Пожалуй, уноси с собою без возврата Здоровье, крепость сил, румянец прежних дней, Но веру в жизнь оставь, оставь мне увлеченье,     Дай мне пожить хотя еще мгновенье     В святых обманах юности моей!" Увы, не отогнать докучную старуху! Без устали она все движется вперед, То шепчет и язвит, к его склонившись уху, То за руку его хватает и ведет. И привыкает он к старухе понемногу: Не сердит уж его пустая болтовня, И, если про давно пройденную дорогу Она заговорит, глумяся и дразня, Он чувствует в душе одну тупую  скуку, Безропотно бредет за спутницей своей И, вяло слушая поток ее речей, Сам опирается на немощную руку.

Птичкой ты резвой росла, Клетка твоя золоченая Стала душна и мала. Старая няня ученая Песню твою поняла. Что тебе угол родной, Матери ласки приветные! Жизни ты жаждешь иной. Годы прошли незаметные… Близится день роковой. Ярким дивяся лучам, Крылья расправив несмелые, Ты улетишь к небесам… Тучки гуляют там белые, Воля и солнышко там! В келье забытой твоей Жизнь  потечет безотрадная… О, ты тогда пожалей, Птичка моя ненаглядная, Тех, кто останется в ней!

Садитесь, я вам рад. Откиньте всякий страх     И можете держать себя свободно, Я разрешаю вам. Вы знаете, на днях     Я  королем был избран всенародно, Но это все равно. Смущают мысль мою Все эти почести, приветствия, поклоны…         Я  день и ночь пишу законы Для счастья подданных и очень устаю.     Как вам моя понравилась столица? Вы из далеких стран? А впрочем, ваши лица Напоминают мне знакомые черты, Как будто я встречал, имен еще не зная, Вас где-то, там, давно…                       Ах, Маша, это ты? О милая моя, родная, дорогая! Ну, обними меня, как счастлив я, как рад!         И  Коля… здравствуй, милый брат! Вы не поверите, как хорошо мне с вами, Как мне легко теперь! Но что с тобой. Мари? Как ты осунулась… страдаешь все глазами?     Садись ко мне поближе, говори,     Что наша Оля?  Все растет? Здорова?     О, Господи! Что дал бы я, чтоб снова Расцеловать ее, прижать к моей груди… Ты приведешь ее?.. Нет, нет, не приводи!     Расплачется, пожалуй, не узнает, Как, помнишь, было раз… А ты теперь о чем Рыдаешь? Перестань! Ты видишь, молодцом     Я стал совсем, и доктор уверяет,         Что это легкий рецидив, Что скоро все пройдет, что нужно лишь терпенье… О да, я терпелив, я очень терпелив, Но все-таки… за что? В чем наше преступленье?.. Что дед мой болен был, что болен был отец, Что этим призраком  меня пугали с детства, — Так что ж из этого? Я мог же, наконец,     Не получить проклятого наследства!.. Так много лет прошло, и жили мы с тобой Так дружно, хорошо, и все нам улыбалось… Как это началось? Да, летом, в сильный зной, Мы рвали васильки, и вдруг мне показалось…           Да, васильки, васильки…           Много мелькало их в поле…           Помнишь, до самой реки           Мы их сбирали для Оли.           Олечка бросит цветок           В реку, головку наклонит…           "Папа, — кричит, — василек           Мой уплывет, не утонет?!"           Я ее на руки брал,           В глазки смотрел голубые,           Ножки ее целовал,           Бледные ножки, худые.           Как эти дни далеки…           Долго ль томиться я буду?           Все васильки, васильки,           Красные, желтые всюду…           Видишь, торчат на стене,           Слышишь, сбегают по крыше,           Вот подползают ко мне,           Лезут все выше и выше…           Слышишь, смеются они…           Боже, за что эти муки?           Маша, спаси, отгони,           Крепче сожми мои руки!           Поздно! Вошли, ворвались,           Стали стеной между нами,           В голову так и впились,           Колют ее лепестками.           Рвется вся грудь от тоски…           Боже! куда мне деваться?           Все васильки, васильки…           Как они смеют смеяться? Однако что же вы сидите предо мной? Как смеете смотреть вы дерзкими глазами? Вы избалованы моею добротой, Но все же я король, и я расправлюсь с вами! Довольно вам держать меня в плену, в тюрьме! Для этого меня безумным вы признали… Так я вам докажу, что я в своем уме: Ты мне жена, а ты — ты брат ее… Что, взяли? Я  справедлив, но строг. Ты будешь казнена. Что, не понравилось? Бледнеешь  от боязни? Что делать, милая, недаром вся страна Давно уж требует твоей позорной казни! Но, впрочем, может быть, смягчу я приговор И благости пример подам родному краю. Я не за казни, нет, все эти казни — вздор. Я взвешу, посмотрю, подумаю… не знаю…          Эй, стража, люди, кто-нибудь!          Гони их в шею  всех, мне надо      Быть одному… Вперед же не забудь:      Сюда никто не входит без доклада.