«Метаморфозы» и другие сочинения

Апулей Луций

Том «Библиотеки античной литературы» представляет нам творчество знаменитого римского писателя II в. н. э. Апулея. Апулей является автором самого популярного романа древности «Метаморфозы, или Золотой осел». В томе представлены также сочинения Апулея риторического и философского характера.

 

Издание «Библиотеки античной литературы» осуществляется под общей редакцией С. Аверинцева, С. Апта, М. Гаспарова, А. Тахо-Годи, С. Шервинского и В. Ярхо

Состав и научная подготовка текста М. Гаспарова

Вступительная статья Н. Григорьевой

Комментарии М. Гаспарова, Н. Григорьевой, А. Кузнецова, Е. Рабинович, Р. Урбан

 

МАГИЧЕСКОЕ ЗЕРКАЛО «МЕТАМОРФОЗ»

Роман Апулея «Метаморфозы», написанный во II веке н. э., едва ли не единственное произведение античной литературы, которое читали во все последующие века. Содержание романа будоражило воображение римских императоров, средневековых монахов, гуманистов Возрождения, вольнодумцев XVIII века.

Русский читатель обычно узнает впервые имя Апулея из автобиографических строк «Евгения Онегина» (гл. 8):

В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, Читал охотно Апулея, А Цицерона не читал…

Отсюда читатель заключает, что из двух названных латинских авторов Апулея читать было интересно, а Цицерона скучно. О Цицероне спорить здесь не место, а об Апулее эта догадка совершенно справедлива. Его роман «Метаморфозы», герой которого ошибкой колдовства превратился из юноши в осла, долго скитался в ослиной шкуре, видел и слышал множество невероятных историй, чудом вновь обрел человеческий облик и в благодарность посвятил себя своей спасительнице — богине Исиде, — этот роман был любимым чтением всей Европы на протяжении столетий и недаром получил второе — лестное — заглавие «Золотой осел», а в России, незадолго до Пушкина, удостоился такого хорошего перевода, который переиздавался еще в XX веке.

В то же время судьба этой книги удивительна. Роман читали во все времена, но воспринимали как бы не полностью: читателей разных эпох привлекали разные грани содержания романа. Современников Апулея и его ближайших потомков особенно притягивал изображенный в романе мир магии. Многие верили, что превращение юноши в осла — подлинный факт биографии писателя. Апулея представляли себе всемогущим магом, его иногда сравнивали с Христом и даже ставили выше Христа. Христианские писатели негодовали: Тертуллиан проклинал Апулея как антихриста; Лактанций убеждал, что все чудеса перевоплощений инспирированы демонами. И даже Августин спустя двести лет все еще воюет с Апулеем и считает его роман внушением дьявола.

В эпоху средневековья изучали главным образом сказку об Амуре и Психее, составляющую середину романа, — ее понимали как аллегорическую притчу о любви души к богу. В представлении некоторых комментаторов этого времени Апулей — бывший маг и «антихрист» — становится чуть ли не провозвестником христианства.

Возрождение и Просвещение, в свою очередь, читали «Метаморфозы» преимущественно как подборку жизненных историй — смешных, трогательных и ужасных — и видели в них отражение современных им нравов. Вдохновляясь сюжетами Апулея, создавали свои творения Боккаччо и Чосер. Вольтер использовал один из мотивов «Метаморфоз» в своем антихристианском памфлете. Сказку об Амуре и Психее в это время по большей части воспринимали как пленительную историю юных любовников. Ненужным довеском в романе казалась лишь последняя, одиннадцатая книга, раздражавшая всплеском неуместного благочестия и непонятной религиозности. Таким образом, «Метаморфозы» оказывались как бы «магическим зеркалом», в котором могли узнавать собственные черты столь удаленные от Апулея разные времена.

Кто же был творцом этого «магического зеркала», универсального по своей способности отражать изменчивый облик жизни, одного из самых загадочных произведений античной литературы?

Даты жизни Апулея приблизительны. Полагают, что он родился около 125 г. н. э. и умер около 170 г. Это были относительно мирные времена римской истории. На троне сменялись императоры династии Антонинов: Адриан (117-138), Антонин Пий (138-161), Марк Аврелий (161-180). Это были люди очень непохожие друг на друга, но все они были проникнуты сознанием своей ответственности за судьбы державы. Войн почти не было, если не считать мелких, пограничных. Империя, распростершаяся от Рейна и Евфрата до Сахары и Атлантического океана, насчитывала многие сотни маленьких городов, имевших статус самоуправления. В каждом был свой совет и два ежегодно сменяющихся правителя — дуумвира. Рабы и арендаторы обрабатывали поля горожан, а сами они наслаждались досугом и развлечениями.

Историки впоследствии нередко называли II век «золотым веком Антонинов». Мир, установленный на несколько десятков лет, стал благотворной предпосылкой для развития культуры, отличительной особенностью которой было всеобщее оживление интереса к греческой старине, призывы возродить древнюю добродетель и связанный с ними пафос учительства и просвещения. Греческий язык наравне с латинским объединял культуры разных народов, населявших огромную территорию Римской империи. Уроженцы Малой Азии, Египта, Сирии и Африки становятся самыми заметными фигурами в литературе этого периода и пишут по-гречески и по-латыни как на родных языках. Основой для подобного единства была общая система образования. По сути она сводилась к тому, что в наши дни называется «развитием речи и мышления». Азбуке и счету учились у «грамматиста», чтению и разбору классических текстов — у «грамматика», сочинению и произнесению торжественных и судебных речей — у «ритора». В литературе эпохи, как и во времена Цицерона, по-прежнему доминирует устное ораторское слово. Речи создаются и произносятся как в серьезных целях — на государственных и семейных торжествах или при совершении пышных религиозных обрядов, — так и для развлечения.

Почти в каждом городе был театр. На сцене ставились мимы из простонародной жизни и пышные мифологические балеты. Нередко со сцены выступал проезжий или местный ритор с речью, изобилующей интересными рассказами и занимательными рассуждениями. Риторов, или ораторов, для которых публичные выступления стали профессией, называли «софистами», так как они, подобно жившим в V в. до н. э. греческим «софистам» (платным учителям красноречия), странствовали из города в город и жили на заработок от своих выступлений. Народу на их выступления сбегалось не меньше, чем на театральные представления. Ритор держался величаво, голова и борода были умащены, одеяние — длинное и пышное, голос — чарующий, жесты — царственные, язык — образцовый, как у классиков. Он мог говорить на любую тему и склонить кого угодно к чему угодно.

У риторов были соперники в популярности — философы. Множество философов также говорили речи и собирали вокруг себя толпу, — правда, не в театрах, а на площадях и перекрестках. Нередко они были грубо одеты, резки и дерзки — тем самым подчеркивалось, что дело их поважнее внешних прикрас: они учат людей правильно жить. Но непреодолимой грани между ними не было: философы владели риторической культурой, ораторы оперировали понятиями, выработанными философией. Для философии II века в целом были характерны пристальный интерес к внутренней жизни, мистико-религиозная окрашенность и дидактизм.

Апулей принадлежал к числу именно таких риторов-философов, так как в нем гармонично сочетались блеск риторической формы и стремление к философскому осмыслению явлений. Он был одним из самых известных во II веке знатоков и почитателей Платона, поэтому современники называли его — Апулей философ-платоник из Мадавры. Мадавра, его родина, была маленьким городком на границе римской провинции Африки (современный Тунис) и соседней с ней Нумидии (современный Алжир). Отец Апулея, богатый человек, занимавший когда-то должность дуумвира, смог дать сыну лучшее по тем временам образование. Когда Апулей научился всему, чему можно, в Мадавре, отец отправил его доучиваться риторике, философии и праву: сначала в Карфаген, главный город провинции, потом — в Афины, «столицу философии», и наконец — в Рим. В Риме он жил, видимо, в течение нескольких лет, был там профессиональным адвокатом и оттуда отправился странствовать. В одном из путешествий Апулей женился на богатой вдове, родственники которой обвинили его в том, что он приворожил вдову магическими чарами. Состоялся суд, Апулей произнес блистательную речь в свою защиту и, вероятно, вышел победителем. О дальнейшей его жизни почти ничего неизвестно. Видимо, он поселился в Карфагене, стал там важным жрецом и при жизни удостоился двух статуй, а вместо сочинения судебных и парадных речей, или наряду с ними, занялся писательством.

От Апулея сохранилось шесть произведений: роман «Метаморфозы», «Апология, или О магии», сборник отрывков из речей «Флориды» и три философских сочинения: «О божестве Сократа», «О Платоне и его учении» и «О Вселенной». Это лишь малая часть им написанного. По различным упоминаниям (самого Апулея и других писателей) мы знаем, что его перу также принадлежали роман «Гермагор», стихи и гимны, сборник любовных историй, «Сокращенные истории» неизвестного содержания, «Застольные беседы», трактаты «О государстве», «О медицине», «О пословицах», «Естественноисторические вопросы» и многое другое, не говоря уже о публичных речах, которые нередко после произнесения издавались.

Одной из таких речей и была его «Апология» (полное название — «Апология, или Речь в защиту самого себя от обвинения в магии»). Тема магии на самом деле имеет лишь косвенное отношение к содержанию речи, которая есть по сути дела энкомий — похвальное слово образу жизни философа. «Про философов вообще невежды рассказывают небылицы, поэтому я берусь защищать не только сам себя, но и философию, по отношению к которой даже малейшее порицание является преступлением» — так начинает свое защитительное слово Апулей. Он защищается с профессиональным блеском (Апулей ведь — адвокат!). Демонстрируя свое ловкое и изощренное красноречие, Апулей, в частности, заявляет, что его невежественные обвинители даже и не предполагают, что значит «маг». А ведь «маг» на языке персов то же самое, что жрец; что же, в конце концов, за преступление, — спрашивает Апулей, — быть жрецом и хорошо знать законы обрядов и жертвоприношений? К тому же Апулей не раз подчеркивает, что он — философ, считающий Платона не только своим учителем жизни, но и защитником на суде, и часто его цитирует.

Вторая половина речи весьма любопытно живописует бытовые отношения и нравы провинциального городка: семейные распри, перехваченные письма, ложные показания. Апулей изображает своих обвинителей как неисправимых пьяниц, развратников, интриганов. Ироническая интонация, доминирующая в речи, напоминает сократовскую иронию, а обвинения в занятиях магией перекликаются с обвинениями во введении новых богов, предъявленными Сократу. По всей вероятности, в качестве образца для своей «Апологии» Апулей взял платоновскую «Апологию Сократа», ибо и в других своих произведениях Апулей нередко ссылается на авторитет Сократа, стремясь придать своим рассуждениям большую значимость и вес. Так, во «Флоридах» — сборнике отрывочных исторических анекдотов, рассуждений и описаний — с особым почтением неизменно упоминается имя Сократа, жизнь которого была для Апулея образцом высочайшей нравственности. Основой для такой нравственности был образ «демона» (об этом Апулей пишет в сочинении «О божестве Сократа»). «Демон», в представлении людей того времени, высшее по отношению к человеку и невидимое существо, посредник между людьми и богами, бессменный страж и свидетель всех человеческих поступков: «…приучите свои души к мысли о том, что в действии или в размышлении нет для этих стражей ничего сокрытого ни в душе человека, ни вне ее; ибо вмешиваются они в каждую мелочь, все проверяют, все понимают и, подобно совести, в самых потаенных местах обитают». Лишь один Сократ был для Апулея человеком, который смог безукоризненно прожить жизнь, ни разу не испытав угрызений совести. «Почему бы нам, — продолжает Апулей, — взяв Сократа за образец и держа этот образец в памяти, не обратиться к благостному занятию философией… Даже не знаю, какая причина отвращает нас от этого. Ничему я так не удивляюсь, как тому, что все хотят жить хорошо и знают, что… нельзя жить хорошо, не заботясь о своей душе, но о душе своей не заботятся».

Было сказано, хотя и с некоторым преувеличением, что если бы сохранившиеся произведения Апулея дошли до нас без имени автора, то вряд ли кто приписал бы их одному человеку: настолько в них сообразно жанру меняется стиль. Стиль «Апологии» примыкает к традициям пышной ораторской прозы, прозрачная простота философских сочинений близка к классическому римскому стилю, поразительная отточенность и изощренность «Флорид» позволяет безошибочно угадать в авторе представителя «второй софистики», а роман в своем разнообразии стилей просто неподражаем. Но главное впечатление, в значительной степени теряющееся в переводе, Апулей производит даже не стилем, а языком.

Римская Африка была многоязычна. В эпоху Апулея крестьяне в деревнях продолжали говорить на том семитском наречии, на каком говорили в давние времена Пунических войн; в богатых и культурных домах в ходу был греческий язык, ставший после завоеваний Александра Македонского основным языком всего Средиземноморья. В I веке Африку стали заселять римские ветераны и безземельные беженцы из Италии, и с ними пришла «народная латынь», яркая и крепкая, но мало приспособленная для изящной литературы. Пришла и упомянутая система школьного обучения, которая принуждала овладевать «золотой латынью» — классическим языком, за полтораста лет до Апулея разработанным в прозе Цицероном, а в поэзии — Вергилием. Наконец, на все это ложилась тонким налетом мода последних десятилетий — архаизм, любовь к вычитанным из старых, доцицероновских и довергилиевских книг словам и оборотам. Из таких слагаемых образовалась «африканская латынь» — язык не только Апулея, но и других африканских писателей. Она давала небывалое богатство средств выразительности, и Апулей был одним из немногих, кто смог в совершенстве освоить все это изобилие. Словарь Апулея — едва ли не самый богатый в римской литературе. Разнообразие его стилистических приемов поражает: параллелизмы, аллитерации, метафоры, антитезы, архаизмы, неологизмы, целые гимны; иронические эпитеты, литературные реминисценции, мифологические сравнения. Особенно красочно и ярко вся эта мозаика переливается в «Метаморфозах».

Если бы под именем Апулея до нас дошли только «Метаморфозы», их автор был бы не менее знаменит. Роман считается одним из оригинальнейших произведений античной литературы, несмотря на то что в нем множество заимствований. Основной сюжет — о превращении юноши в осла — был взят из несохранившегося романа Лукия из Патр (ок. I в. н. э.). Роман этот был написан по-гречески и также назывался «Метаморфозы», в нем, как предполагают, уже была известная назидательность, но отсутствовал финальный апофеоз Исиды. Одновременно с латинской переработкой Апулея была сделана греческая переработка того же сюжета — «Лукий, или Осел», приписываемая писателю-сатирику Лукиану, — совсем короткое сочинение с игривыми непристойностями и без всякой поучительности. Вставной материал «Метаморфоз» Апулея — бытовые, уголовные и эротические эпизоды — восходит к «Милетским рассказам» Аристида из Милета (I в. до н. э.), быстро переведенным на латинский язык и прочно заслужившим славу легкомысленного чтива. Центральная вставка — сказка об Амуре и Психее, с ее классическим началом «Жили-были в некотором государстве царь с царицею…» — пришла к Апулею из фольклора: в ее основе сюжет о чудесном супруге, который встречается в устном творчестве многих народов. Концовка романа — посвящение героя в таинства Исиды — считается автобиографическим дополнением Апулея.

Однако в наибольшей мере роман обнаруживает свою зависимость от философии Платона. Имя Платона встречается во всех дошедших до нас произведениях Апулея, кроме «Метаморфоз». Но именно в «Метаморфозах» Апулей более всего обнаруживает свою приверженность идеям платонизма, хотя и говорит об этом аллегорически.

Для Апулея самым важным в философии Платона было учение о человеческой душе. Об этом Апулей подробно пишет в своем трактате «О Платоне и его учении». Душа — трехчастна. Одна ее часть — «божественная», или «разумная». Две другие — смертные: лучшая — «пылкая», «порывистая», и худшая — «грубая», «инстинктивная», нуждающаяся в непрерывном укрощении. Эти взгляды Платона нашли свое иносказательное воплощение на самых разных уровнях структуры романа.

В «Метаморфозах» легко выделяются три части: основная сюжетная линия, сказка и одиннадцатая книга. Стиль, поэтика, образный строй каждой из них в аллегорической форме воплощают платоновские представления о трехчастной душе. Божественной и бессмертной части души соответствует содержание и возвышенный строй одиннадцатой книги; в ней Луций начинает сознательную жизнь под водительством божества. Средней части души соответствует сказка об Амуре и Психее.

Апулей подчеркивает промежуточное положение смертной природы Психеи, находящейся в постоянной зависимости то от божественного начала, символизируемого Амуром, то от дурного смертного, воплощенного в образах двух ее сестер. Наконец, низшей, чувственной части души соответствует мир образов сюжетной части с ее вставными «милетскими» новеллами — порочный, преступный и жалкий.

Взгляды Платона — ключ и для понимания образа главного героя романа. Так, Платон, описывая три части души, пользуется сравнением, ставшим знаменитым: душа — это колесница, ее божественная часть — возничий, смертные части — два коня. Один — белоснежный, любящий почет, рассудительный и совестливый. Другой — черной масти, наглый и похотливый. Используя именно это платоновское сравнение, Апулей аллегорически изображает превращения своего Луция.

В начале «Метаморфоз» герой едет по дороге на ослепительно белом коне (1, 2). После превращения Луция в осла этот конь отказывается узнавать своего хозяина, и Луций сетует на жестокость судьбы, по воле которой он сделался «ровней и товарищем» собственной лошади (VII, 3). В финале романа, после того как Луций вновь обретает человеческий облик, к нему тотчас же возвращается его белый конь. Этому событию предшествует вещий сон: герою снится, что к нему возвратился его раб по имени Кандид (букв. «белый»). Так Апулей аллегорически говорит о нарушенной и восстановленной гармонии между частями души Луция. Тем не менее автор «Метаморфоз» превращает своего «согрешившего» героя не в дурного коня, как можно было бы ждать, исходя из платоновского сравнения, а в осла. Почему?

Платоновская метафорика описания худшей части души довольно разнообразна: это и «ужасный зверь на цепи», и тиран, узурпирующий власть, и мифологическое чудовище — богоборец Тифон. Для некоторых философов I — II вв. н. э., стремившихся уподобить философию Платона религии Исиды, наибольшее значение имел образ Тифона, который был отожествлен ими с персонажем египетских мифов Сетом, заклятым врагом Исиды. Плутарх, платоник I в. н. э., продолжателем которого себя мыслил Апулей (см. «Метаморфозы», I, 2), в своем трактате «Об Осирисе и Исиде» пишет, что Тифон-Сет в пределах души означает все непостоянное, бурное, неразумное; в пределах тела — смертное, вредоносное, возбудительное. Силы Тифона препятствуют тем, кто идет к правильной цели. Из домашних животных Тифону посвящено самое грубое — осел. Превращение Луция в культовое животное антагониста египетской богини должно было символизировать первый шаг героя на мистическом пути, в начале которого он должен был познать сущность злого начала мира, коренящегося во всякой душе, а в конце преодолеть его с помощью Исиды.

Олицетворением сил Тифона в романе выступает служанка Фотида. Увидев Фотиду, Луций «остолбенел, пораженный ее прелестями». Он удивляется внезапно вспыхнувшей страсти, и, судя по его словам, такое с ним приключилось чуть ли не впервые: «Прежде я всегда презирал женские объятья», — говорит он своей возлюбленной, догадываясь об ее приворотных манипуляциях. На первый взгляд Фотида кажется эпизодическим персонажем. Однако, в сущности, она — лжедвойник Исиды. Образы Фотиды и Исиды — два полюса «Метаморфоз», между которыми разворачивается повествование. Именно Фотида заставляет Луция пасть до животного существования, тогда как Исида поднимает его на высшую мистериальную ступень бытия. О том, что Фотида мистико-аллегорическая фигура, говорит, в частности, ее имя, образованное от греческого φως, что означает «свет солнечный, дневной». Согласно Плутарху, именно Тифон-Сет мыслился воплощением неумеренного огня египетского солнца. В контексте романа образ Фотиды является олицетворением слепящего и пагубного света эротики и магии, явно противопоставленного животворному и преображающему свету истины Исиды. Кроме того, в антитезе Фотида — Исида отражено и учение Платона о двух Венерах, земной и небесной: неистовство страстей Фотиды в противоположность заботе и милосердию Исиды. И наконец, в отличие от Исиды, богини и «царицы небес», Фотида — служанка ведьмы и рабыня. Именно она увлекает Луция на тот путь, который приводит героя к краю бездны. Герой даже не предполагает, что после той вспышки чувственного восторга, который ему сулила красота Фотиды, ему суждено будет надолго стать участником мистерии кошмаров и воплощением «тифонической души». Сразу после превращения перед Луцием-ослом распахивается низменный мир «милетских рассказов», где верховодят жены-злодейки, грабят и убивают разбойники, бесчинствуют легионеры и богачи, где живут и действуют лишь под властью «худшего» начала смертной души.

Вся большая сюжетная часть романа представлена как бы в двойном преломлении. В начале мы видим мир глазами Луция-человека, после превращения — глазами Луция-осла. Преломление это перекрестное: Луций-человек окружен всевозможными проявлениями сверхъестественного, а созданный фантастическим образом Луций-осел естественно вписывается в реальную, будничную жизнь: его колотят, на нем таскают поклажу. Почти сразу после своего превращения Луций слышит сказку об Амуре и Психее. Для Апулея важно, чтобы герой услышал сказку в облике животного: в ней в аллегорической форме содержится пророчество о его будущем спасении Исидой. Из вставных новелл сказке предшествуют истории о ведьмах и разбойниках, а после нее следуют рассказы о мельниках и огородниках. Герои этих рассказов внешне заурядные люди, но на самом деле они не менее порочны и злы, чем разбойники и ведьмы предыдущих новелл, только их пороки и преступления — тайные. Так, «добропорядочная жена» сукновала — прелюбодейка, бродячие жрецы Сирийской богини — развратники и воры, мачеха преступно вожделеет к пасынку. Везде, куда бы ни пришел Луций-осел, он видит проявление лжи, жестокости и вероломства. Находясь словно в колдовском круге всех этих историй, герой постепенно постигает скрывающуюся под разными личинами стихию неуничтожимого злого начала мира.

Бо́льшая часть новелл построена сходным образом. Автор в них как бы демонстрирует единый механизм порождения зла: ничем не сдерживаемый инстинкт, чрезмерное желание, мучительная страсть оборачиваются причиной страшных преступлений. Показательна история Тразилла, которую Апулей сопровождает следующим восклицанием: «Прошу вас, со всей тщательностью выслушайте, на какие крайности оказалось способным исступленное чувство» (VIII, 3). Тразилл (греч. «дерзкий»), влюбившись в девушку, домогался ее руки. Она вышла за другого. Тразилл убивает соперника и сватается вновь. Молодой вдове во сне является тень мужа и открывает правду.

Обезумев от горя, она мстит убийце: выкалывает спящему глаза, а себя пронзает мечом. Преступника вместе с двумя трупами живым замуровывают в склеп. В сущности, все новеллы второй половины романа повествуют о том, как люди становятся преступниками при самых разных обстоятельствах. Раб, пылающий страстью к свободной женщине, доводит собственную жену до самоубийства; жены бедняков стараются извести своих мужей ради любовников; богатая и знатная матрона возгорается страстью к ослу; богач, одержимый жадностью, из-за клочка земли спускает псов на ни в чем не повинных людей; женщина, обезумев от беспочвенной ревности, терзает мнимую соперницу.

До самых последних строк читатель и не подозревает, что историю Луция ему рассказывает жрец Исиды. Ведь герой Апулея говорит о том, что с ним уже произошло, и все содержание «Метаморфоз» облечено в форму огромной речи-воспоминания Луция. Очевидно, что Луций-жрец рассказывает о своих странствиях в ослиной шкуре не только для того, чтобы читатель повеселился: по замыслу Апулея, веселье десяти книг романа должно быть уравновешено серьезностью содержания заключительной, одиннадцатой книги: ее мистический трепет не знает параллелей в римской литературе II века. Создавая свой странный роман, Апулей явно опирался на методическую максиму, сформулированную еще Платоном: «Обучая, развлекай». Обращаясь к читателю по-дружески доверительно, Апулей показывает, что ему хорошо известны его вкусы и аппетиты, и обещает вкусно его накормить: «Внимай, читатель, будешь доволен» (I, 1).

В начале романа Апулей несколько раз подчеркивает, что основным свойством его героя является любопытство: Луций желает знать все или как можно больше. Любопытство издавна порицалось в философской литературе, считалось пороком, писали об этом и платоники. Плутарх посвятил этой теме специальный трактат, в котором он определяет любопытство как стремление побольше узнать о чужих тайнах и скрываемых недостатках, — в самом деле, добродетель же никто не станет прятать. Любопытный, утверждает Плутарх, открывает свои уши для самых дрянных разговоров, гнусных и грязных россказней, чем наносит своей душе непоправимый вред, становясь зловредным и злоречивым. Но от этой болезни есть верное средство, поучает Плутарх: любопытство нужно отвлечь, обратив свою душу ко всему достойному и прекрасному. И к этому нужно долго и терпеливо себя приучать. Даже мудрецу нелегко освободиться от этого свойства, и у многоумного Одиссея (как считает другой платоник, Филон Александрийский) основным пороком было любопытство. Одиссей не выдержал искушения знанием и стал слушать песнь сирен, хотя знал, что это грозит ему погибелью. Параллель Луция с Одиссеем достаточно отчетливо намечена и самим автором «Метаморфоз»: «Не без основания божественный творец поэзии у греков, желая показать нам мужа высшего благоразумия, изобразил человека, приобретшего полноту добродетели в путешествиях по многим странам и в изучении разных народов. Я сам вспоминаю свое существование в ослиной шкуре с большой благодарностью, так как, под прикрытием этой шкуры, испытав превратности судьбы, я сделался если не более благоразумным, то более опытным» (IX, 13). При этом Луция и Одиссея объединяет не только общий порок, но и мужество, качество, уравновешивающее любопытство. Оба они не раз оказываются на краю гибели из-за своего стремления «знать», но, благодаря способности переносить тяготы, удостаиваются покровительства таких великих богинь, как Афина и Исида.

Зачин «Метаморфоз» перекликается с прологами римской комедии: «К рассказу приступаю, чтобы сплести тебе на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой усладить лепетом милым, если ты только не презришь взглянуть на египетский папирус, исписанный острием нильского тростника, чтобы ты подивился на превращение судьбы и самих форм человеческих…» (1,1). Используя традиционную конструкцию «я расскажу тебе», Апулей в известной мере уподобляет свой роман поучительной беседе, характерной для римской стихотворной сатиры и прозаической диатрибы, и эта установка на диалог с читателем, вместо монолога, отличает «Метаморфозы» от других романов античности. Если все обращения к читателю собрать и сопоставить, то станет ясно, что Апулей ведет читателя по определенному, заранее намеченному пути. Предлагая фривольные и шокирующие истории, Апулей, как правило, снабжает их однотипным комментарием: «ужасное преступление», «страшное нечестие», «смертоубийственное злодеяние». Не боясь монотонности, автор выстраивает в конце романа целый ряд «кровавых историй» об убийстве и прелюбодеянии. Он явно стремится вызвать у читателя чувство ужаса и отвращения, нагнетая драматическое напряжение таких сцен. Читатель романа должен пройти с героем весь путь мытарств и потрясений, чтобы у него, как и у Луция, возникла потребность душевного очищения и нравственной метаморфозы.

Тема метаморфозы (греч. «превращение») пронизывает всю античную мифологию и литературу (вспомним хотя бы «Метаморфозы» Овидия). Традиционно метаморфозу претерпевает только внешность героя, его характер и внутренний мир остаются без изменений. Метаморфоза всегда является следствием мыслей или действий героя: изменение его облика только обнаруживает, выявляет скрытый строй его души. В мистически окрашенной философии платонизма процесс метаморфозы принимает поистине космический масштаб, ибо он связан с циклами душепереселений. Так, в «Федоне» платоновский Сократ говорит: «Тот, кто предавался чревоугодию, беспутству, пьянству, вместо того чтобы их всячески остерегаться, перейдет, вероятно, в породу ослов или подобных животных» (81 е). В восприятии платоников метаморфоза обычно бывает наказанием и крайне редко наградой. Герой Апулея дважды претерпевает превращения: становится ослом и вновь обретает человеческий облик. Это свидетельствует о том, что в романе параллельно с темой метаморфозы речь идет о другом феномене: об обращении. В отличие от фантастичности метаморфозы, обращение знаменует собой реальное действие человека, вырастающее из его духовного опыта, и отмечает драматический поворот его жизни, постепенно подготавливаемый или внезапный. Это действие связано со стремлением человека к совершенству, духовному обновлению; то есть обращение есть следствие внутренних изменений. Но прежде чем подобная потребность возникла в душе Луция, он должен был пройти долгий причудливый путь, как бы совершить странствие по жизни.

Мотив странствий роднит «Метаморфозы» с другими романами древности и перекликается с лейтмотивом «Одиссеи». Поэма Гомера служила образцом для романистов: в ней рассказывалось о приключениях, об удивительных обстоятельствах, в которых часто не по своей воле оказывался герой. Для платоников образ пути-странствия был метафорой самой жизни, по дорогам которой в поисках разгадки тайны своего существования человек обречен бродить от рождения до смерти. Роман платоника Апулея сильно отличается от большинства греческих романов, в которых доминирует любовная тема, его герой-странник жаждет знаний, при этом более всего его интересует магия.

Роман открывается эпизодом, в котором Луций рассказывает о своем пути в Гипату — город, издревле известный как родина магического искусства. Случай сводит его с двумя путниками, оживленно обсуждающими вопрос о существовании магии. Один из них отрицает даже самую мысль о чем-либо подобном, другой уверяет, что испытал силу магического воздействия на себе. Аристомен рассказывает, как он оказался случайным свидетелем невероятных обстоятельств гибели своего товарища, ставшего игрушкой в руках ведьм. История звучит как предупреждение Луцию не вмешиваться в мир темных тайн. Но герой, лишь только он оказался в Гипате, немедля бросился на поиски чудес: «Все мне казалось обращенным в другой вид… камни, по которым я ступал, казались мне отвердевшими людьми, и птицы, которым я внимал, — такими же людьми, покрытыми перьями; деревья вокруг городских стен — подобными же людьми, покрытыми листьями, и фонтаны текли, казалось, из человеческих тел» (II, 1).

Всякий новый эпизод Апулей строит как очередное предупреждение. В доме Биррены Луций видит скульптурную группу Артемиды и Актеона, уже наполовину превращенного в оленя. Актеон был растерзан собаками за дерзкую попытку проникнуть в тайны божества. Иронически предрекая его будущую метаморфозу, Биррена говорит герою, рассматривающему скульптуру: «Все, что ты видишь, — твое». Как и Актеон, Луций вскоре будет тайно наблюдать магические действия Памфилы и тотчас же окажется превращенным в осла. Вслед за тем герой слышит историю караульщика трупов, изувеченного ведьмами за безумное стремление им противостоять. И, наконец, последнее предупреждение, зловещая репетиция будущего превращения: именно вследствие хитрой уловки Фотиды, которая вместо волос некоего беотийского юноши принесла своей хозяйке козью шерсть, Луций оказывается невольной жертвой странного праздника бога Смеха. Над беспочвенными страданиями героя, втянутого в эту историю, потешается вся Гипата, и это происходит как раз накануне его превращения в осла, вызванного новым проступком Фотиды.

По иронии судьбы вместо редкостного и чудесного, познать которое стремился Луций-человек, Луция-осла преследует однообразие порока и преступления. Приобщенный к «тайнам магии», герой очень скоро осознает эту зловещую ведьминскую насмешку, но винит во всем случившемся не себя и свое любопытство, а фортуну. Именно фортуна, «жестокая и ненасытная», бросила Луция-осла в табун, где его чуть было не растерзали жеребцы; затем — в руки мальчика-живодера и вслед за этим — к его обезумевшей матери; наконец, «жесточайшая фортуна» позволила купить Луция жрецам-развратникам, облик которых потряс даже осла. Тема ужасной, губительной фортуны пронизывает «милетские» рассказы: их персонажи-неудачники, как и Луций, в своих несчастьях винят фортуну.

Апулей не придерживался общепринятой в его эпоху трактовки судьбы-фортуны как капризной случайности успехов и неудач. Трактовка фортуны в «Метаморфозах» связана с философской концепцией троякого проявления судьбы в космосе, и об этом он подробно говорит в трактате «О Платоне и его учении». Все в мире происходит под влиянием трех сил судьбы: провиденции, фатума и фортуны. Судьба-провиденция управляет космосом в целом, это — страж божественного порядка. Судьба-фатум властвует над конкретными явлениями, она осуществляет неизбежное. Судьба-фортуна является олицетворением непредвиденных препятствий и неожиданных помех, грозящих всякому, даже в мельчайших деталях продуманному действию. Эта диалектика трех сил судьбы нашла прямое отражение в трех частях романа. В «милетских» эпизодах движущая сила событий — фортуна; в сказке — фатум: это его волю возвещает оракул родителям Психеи; могущество провиденции в полной силе раскрывается в заключительной книге. Своего героя Апулей ведет по роману в соответствии с этой концепцией: от судьбы-фатума, управляющей жизнью Луция-всадника на белом коне, — через судьбу-фортуну злополучного Луция-осла — к судьбе-провиденции Луция — адепта религии Исиды.

То же самое можно сказать и о пути Психеи, героини вставной сказки. Здесь те же напрасные предупреждения Амура своей любопытной жене, сходные мытарства и страдания героини и такое же спасение благодаря божественному вмешательству. В образе Психеи Апулей воплотил свое представление о смысле человеческой природы. Любопытство присуще всякой человеческой душе, не только Луцию, Психее или Одиссею, но самому автору романа (в XI книге Апулей отожествляет себя с героем) и конечно же — читателю. В понимании Апулея любопытная человеческая душа, совершающая свое земное странствие, нуждается в божественном проводнике. Без него она не в состоянии противоборствовать натиску всюду подстерегающих ее злых сил.

Вместе с тем образ Психеи символизирует не только душу в целом, но прежде всего — лучшую часть смертной души. Психея прекрасна, благородна, всеми почитаема, рассудительна, совестлива. В то же время ей свойственны несамостоятельность, уступчивость, податливость. Для того чтобы лучшая часть смертной души жила в согласии с божественным началом, ей необходимы два качества: мужество и благоразумие. В сказке Психея должна пройти через испытания Венеры, чтобы эти качества обрести.

На абстрактном и аллегорическом уровне история Психеи в общих чертах повторяет историю Луция. Но аллегоризм сказки — явление своеобразное. Обычно аллегория предполагает изображение одной отвлеченной идеи. Образы сказки заключают в себе ряд идей. Фольклорные по своему происхождению, они переосмыслены Апулеем в философском ключе: в том, как автор изображает историю Психеи, можно легко заметить реминисценции из платоновских мифов и обнаружить явные параллели со священным сказанием об Осирисе и Исиде. Испытания героини напоминают мистериальные церемонии, и в том числе главную из них — посвящение в тайны преисподней.

Даже мелкие подробности в изложении сказки не случайны. Историю Психеи рассказывает выжившая из ума старуха, сидя в разбойничьей пещере. Несмотря на то что вся обстановка нарочито грубая и убогая, нельзя не заметить известной аналогии с двумя платоновскими образами: старуха явно соотносится с пророчицей Диотимой из диалога «Пир», а пещера разбойников — с пещерой из «Государства». Образ пещеры у Апулея таким образом представляет собой иронически трансформированный платоновский символ жизни человечества.

Особенно чувствуется ироническое отношение автора к персонажам «милетских рассказов»: как сюжеты этих рассказов напоминают мимы, так и их участники — условные амплуа мимических актеров или же маски комедии: разбойник-злодей, скряга-богач, незадачливый любовник. Их мир для автора как бы не реальный, а игрушечный; он смотрит на эти фигурки сверху вниз и, как опытный кукловод, заставляет их двигаться по своему желанию.

В «Государстве» Платона говорится, что проявления худшей части смертной души легче поддаются воспроизведению в искусстве. Поэтому писателю, стремящемуся воздействовать на человека, нельзя «всерьез уподобляться худшему, чем он сам, разве что в шутку» (396 е). В соответствии с этим Апулей использует единственно приемлемый для платоника способ говорить о пороке — иронию. Упоминая о ведьмах и злодейках, Апулей всякий раз говорит о них «добрые женщины» или «достойные женщины», о развратниках и ворах он скажет «честнейшие священнослужители», о разбойнике и головорезе — «доблестный человек». Все персонажи-злодеи, изображенные в «Метаморфозах», гибнут или оказываются осмеянными. Предлагая читателю панораму самых разнообразных пороков и выставляя их во все более отвратительном виде, Апулей ведет его к XI книге, в которой изображены радостные и благочестивые лица, в иной мир, где герой спасается наконец от чародейства и больше не принадлежит миру злому — болезненно реальному, но по сути своей мнимому. Апулей заставляет Луция посмотреть на этот мир глазами узника платоновской пещеры, перед которым проносились и исчезали только тени. Отвернуться от этого мира и увидеть мир настоящий, истинный, герой стремится в конце романа. Он уже не пытается своими силами найти волшебные лепестки розы, он взывает к божеству и просит о помощи. Ему является Исида и обещает счастье и славу — при условии, что его жизнь отныне будет принадлежать ей. В день праздника богини Луцию возвращается человеческий облик. Устами жреца Исиды Апулей всячески прославляет вторую, внутреннюю, метаморфозу героя.

Сократ, взявший девизом своей жизни изречение «познай самого себя», в одном из платоновских диалогов задается вопросом, какой же смысл был вложен в это изречение, и отвечает: «Увидь самого себя». Апулей в своей «Апологии» говорит, что Сократ советовал своим ученикам почаще рассматривать себя в зеркале: «Тот из них, кто останется доволен своей красотой, пусть прилагает все усилия, чтобы не опозорить благородной наружности дурными нравами; а тот, кто решит, что его внешность не слишком привлекательна, пусть прилагает все усилия, чтобы прикрыть свое безобразие подвигами добродетели. Так, самый мудрый из людей пользовался зеркалом для воспитания добрых нравов».

В равной степени философ и художник, Апулей принадлежал своему времени и говорил о близких ему проблемах. Сила Апулея в художественной интерпретации того комплекса идей, которыми жили его современники. Не исключено, что, используя жанр романа как одну из популярных форм «массовой культуры», Апулей стремился противопоставить «мудрость язычества» набирающему силу христианству. Во времена Апулея было распространено поверье, что христиане поклоняются ослиному богу. Христа карикатурно изображали с ослиной головой, намекая на невыразимую с точки зрения язычников глупость его учения и на то, что он родился в хлеву. Рассказ о том, как Луций был превращен в осла, чуть было не погиб, но был спасен Исидой, мог иметь еще одно — предостерегающее — значение, связанное с распространением христианства в Африке.

Апулей был современником Марка Аврелия и Лукиана, тишайшего философа на троне и саркастического Прометея красноречия. Но автор «Метаморфоз» не был похож ни на того, ни на другого. Став жрецом и приняв посвящения, он не отдалился от мира и не сделался безразличным ему. По убеждению философа-мистика, силой существующий мир исправить нельзя. Но бороться можно и нужно, только не со злом, а с питающим зло невежеством. Лишь невежда совершает злое, учил Сократ, а познавший, увидевший самого себя, может стать добродетельным.

Апулей не клеймил и не обличал, как Лукиан, и не был мрачно погружен в себя, как Марк Аврелий. Апулей — показывал. Он создал произведение, подобное странному зеркалу, в котором запечатлел крайние возможности проявления человеческой души, страдающей от пороков и радующейся очищению. Смотри, словно бы говорит Апулей своему читателю, иронически улыбаясь, возможно, и в твоей душе борются те же начала: если ты позволишь подчинить себя худшему из них, ты превратишься в животное, но если посвятишь себя служению высочайшим идеалам, ты сможешь обрести подлинно человеческий облик.

Н. Григорьева

 

АПОЛОГИЯ ИЛИ О МАГИИ

APOLOGIA SIVE DE MAGIA

Перевод E. Рабинович

1. Право же, я был вполне уверен, Клавдий Максим, и вы, заседатели совета! я просто не сомневался, что этот заведомо склочный старик — этот вот Сициний Эмилиан — взведет здесь на меня поклеп, не озаботившись загодя его обдумать, и постарается возместить скудость улик только изобилием брани! Конечно, оговорить можно и любого ни в чем не повинного человека, но уличить в преступлении нельзя никого, кроме преступника, — и от такового сознания я особенно рад, — вот как бог свят! рад удачному и удобному для меня случаю пред судом твоим доказать беспорочность философии невеждам, ничего в ней не смыслящим, и оправдаться самому, — пусть на первый взгляд и оклеветан я тяжко, да и трудность защиты усугубляется безотлагательной ее спешностью.

Ты ведь сам помнишь, как всего лишь пять или шесть дней тому назад явился я сюда вести тяжбу против Граниев за жену мою Пудентиллу и без малейших подозрений о всем остальном, — а поверенные обвинителя вдруг обрушились на меня с оскорблениями и с ябедами, будто я-де злонамеренный чародей и даже убийца пасынка моего Понтиана! Но я-то понимал, что не столько стараются они покарать преступление, сколько затеять свару, а потому принялся настоятельно требовать и настоял, чтобы вчинили они обвинение свое судебным порядком. Тут Эмилиан, заметив твое раздражение и вынужденный от слов переходить к делу, растерялся и начал нашаривать себе безопасную щель, где бы утаить вздорную свою склочность. 2. Итак, едва пришлось ему подписывать донос, он разом начисто позабыл о сыне родного брата своего, о том самом Понтиане, убийцей коего только что честил меня столь громогласно, — почему-то он даже и не обмолвился о безвременной кончине юного родича! Однако же, дабы никто не возомнил, будто он уж и вовсе отступился от обвинения столь великого лиходея, он выбрал изо всех ябед только донос о чародействе — доказать нелегко, зато ругаться привольно!

Впрочем, ему и здесь недостает храбрости действовать открыто, — нет, вместо этого он подает на другой день жалобу от лица несовершеннолетнего пасынка моего Сициния Пудента, а себя приписывает лишь в качестве его правозащитника. Вот новый способ драться — чужими кулаками! это для того, разумеется, чтобы под прикрытием мальчишки избежать наказания за облыжное доносительство. Хотя ты с безошибочною твоей проницательностью обратил на это внимание и потому опять велел ему поддержать вчиненное обвинение также и от собственного лица, и он обещал сие исполнить, однако заставить его судиться со мною напрямик оказалось невозможно даже по твоему приказу, — наперекор тебе он со всею своею клеветой по-прежнему упрямо нападает издали, вновь и вновь избегая опасного положения обвинителя и упорствуя в опекунской безответственности. Так что уже до суда всякому легко было сообразить, каково должно быть обвинение, ежели тот, кто сам его затеял и состряпал, сам же и боится произнести его от своего лица. А тем паче когда лицо это — Сициний Эмилиан, который, разнюхай он обо мне хоть что-нибудь достоверное, нипочем не стал бы тянуть с изобличением чужака, повинного в стольких злодействах! который, отлично зная о подлинности завещания дяди своего по матери, облыжно объявил его подложным! который твердил об этом без передышки, даже когда сиятельный Лоллий Урбик объявил решение совета консуляров, что завещание признано подлинным и должно вступить в силу! который до такого дошел умопомрачения, что, вопреки голосу сиятельного собрания, поклялся тогда, что завещание-де все-таки подложно, и сам Лоллий Урбик за это едва с ним не расправился!

3. Уповая на твою нелицеприятность и мою невиновность, я надеюсь, что сходное с помянутым решение положит конец также и настоящему разбирательству, ибо очевидно, насколько легче оговорить невинного тому, кто привычен к оговорам и уже был, как я сказал, уличен в лжесвидетельстве по весьма важному делу самим префектом города. Право же, если честный человек, раз ошибившись, следит затем за своим поведением с еще пущею осмотрительностью, точно так же сущий подлец со временем только наглеет и тем менее скрывает свои подлости, чем чаще удается их совершить, ибо стыд — словно одежа: чем больше ветшает, тем меньше о ней попечения. Именно поэтому я почитаю необходимым ради незапятнанности стыда моего прежде опровергнуть всю взведенную на меня хулу, а уж после перейти к сути обвинения. Воистину, защищаю я не одного себя, но и самое философию, коей величие хотя бы и малейшим уязвить попреком есть злейшее преступление; и тем не менее только что поверенные Эмилиана, столько навравшие лично обо мне, заодно — как и свойственно невеждам! — охаяли продажными своими словесами всех вообще философов. Даже если предположить, что пустословие их было корыстным и что за бесстыдство свое они успели получить задаток, — у этих наемных сутяг издавна такой обычай, чтобы непременно ядовитым своим языком бередить чужие болячки, — даже если это так, все же хотя бы и в немногих словах мой ответ должен содержать необходимое по сему поводу опровержение, дабы не показалось, будто я, неизменно и упорно ревнующий, как бы не замараться никаким бесчестием, вовсе не отвечаю на этот вздор не из презрения к оному, но от неумения порядочно ответить. Право же, я думаю, что людям скромным и щепетильным вообще свойственно огорчаться, ежели бранят их, хотя бы и облыжно, коль скоро даже тот, кто сознает себя в чем-либо виноватым, все-таки тревожится и гневается, заслышав дурной о себе отзыв, — а ведь, взявшись за дурные дела, можно и попривыкнуть к дурному с собой обращению уже потому, что ежели другие и промолчат, то сами виноватые помнят и понимают, сколько заслужили попреков. Тем паче всякий честный и непричастный никакому злодейству человек, неупражненный слух которого к брани не приучен и который свыкся с похвалами, но отнюдь не с нежданными оскорблениями, — такой человек особенно скорбит душою, когда его облыжно оговаривают в том, в чем на самом-то делe он сам бы мог винить кой-кого другого.

Поэтому ежели вдруг покажется, что в защитительной моей речи я склонен отвлекаться на пустые и неважные безделицы, то укорять в этом надлежит тех, у кого охота к столь гнусному доносительству, а с меня спросу нет, ибо по чести я буду опровергать все — даже и любую чушь.

4. Итак, ты только что слышал, какими словами начинается обвинение, а слова такие: «Мы обвиняем пред тобою философа миловидного, а также» — вот ведь кощунство! — «равно и весьма искушенного в греческом и латинском красноречии». Именно так, если я не ошибаюсь, начинал обвинение против меня Танноний Пудент, о коем просто немыслимо сказать, будто он искушен в каком бы то ни было красноречии. О, если бы он и вправду уличил меня в столь тяжких преступлениях — в миловидности и в речистости! Тогда я без труда возразил бы ему, как Гектору возражает Гомеров Александр:

Нет, не презрен ни один из прекрасных даров нам бессмертных: Их они сами дают, произвольно никто не получит, 4 —

то есть: «Отнюдь нельзя охаивать преславные дары богов, однако таковыми дарами непременно наделяют сами боги, а многим вожделеющим не достается ничего». Это я ответил бы касательно красоты, да еще добавил бы, что даже философам позволительно иметь приятную наружность: так Пифагор, первый объявивший себя философом, красою превосходил всех своих современников; тоже и древний Зенон, уроженец Велии, который первый с искуснейшею проницательностью разрешил неразрешимые апории, этот самый Зенон тоже был на редкость хорош собою — так пишет Платон! Можно припомнить к слову еще множество весьма почтенных философов, у коих лепота телесная украшалась добротою честного нрава; но подобные оправдания имеют ко мне весьма отдаленное касательство, потому что наружность моя и вообще достаточно заурядна, а от неустанных ученых трудов внешняя моя приятность и вовсе слиняла — все соки из меня выжаты, тело хилое, вид испитой, лицо бледное, сила на исходе. Даже волосы, о которых они тут лгут в глаза, будто я-де ношу их длинными развратного ради щегольства, — ты сам видишь эти мои прельстительные кудри: взъерошенные, нечесаные, свалявшиеся в войлок, там и сям вихрами, всклокоченные, косматые, такие, что и не расчесать: я давным-давно не имел времени не то чтобы позаботиться о прическе, но хотя бы распутать гребнем мой колтун! Полагаю, что этим достаточно опровергается злонамеренная моя кучерявость, за которую они тут хотят, чтобы я чуть ли не головой отвечал.

5. Касательно же красноречия, когда бы и вправду владел я таковым даром, то чему здесь дивиться и чему завидовать, ежели с юных лет я только и ревновал о словесной науке, отдавая ей все силы и совершенно презрев прочие удовольствия? Да и ныне, осмелюсь полагать, вряд ли найдется кто другой, кто бы вот так, как я, день и ночь проводил бы в ученых трудах, пренебрегая даже и ущербом собственному своему здоровью. Однако же красноречия моего они боятся напрасно, ибо ежели я в нем сколько-нибудь и преуспел, то превосходства мне это не дает, но лишь надежду. Тем не менее нет сомнений, что если Стаций Цецилий в стихах своих впрямь говорит правду, будто кто речист, тот и душою чист, то я, конечно, на таковом основании готов повсюду объявить, что никому на свете речистостью не уступлю! Воистину, найдется ли тогда кто-нибудь речистее меня, ни разу не помыслившего ничего такого, о чем нельзя было бы сказать открытой речью? Да, я утверждаю, что горазд говорить, ибо нет за мною такого слова или дела, о котором я не мог бы говорить при всех. А коли так, вот я и поговорю теперь о своих стихах, сочинение коих вменяется мне тут чуть ли не в постыдную провинность. Ты уже и сам заметил, как меня сразу и смешило и раздражало, когда стихи эти оглашались тут этими невеждами с безграмотным неблагозвучием.

6. Так вот, из этих моих безделиц они для начала выбрали маленькое стихотворное послание к некоему Кальпурниану о зубном порошке. Тот решил использовать эту записку против меня, но слишком увлекся, желая мне напакостить, и недоглядел, что ежели эти стишки свидетельствуют о моем злодействе, то и он мне сообщник. Итак, из стихов очевидно, что он просил у меня какого-нибудь средства для чистки зубов, — слушай:

Кальпурниану привет резвыми виршами! Шлю по просьбе твоей для очищения рта Дар Аравийской земли, тонко промолотый: Нежит, белит добела, знатно лощит, мягчит, Десен распухлость больных бережно пользует, Начисто крошки метет трапезы давешней, — Да не приметит никто пятнышка малого, Если нежданно уста смехом оскалятся.

А теперь я спрашиваю, есть ли в этих стихах какая-нибудь названная или подразумеваемая непристойность, поминается ли тут хоть какое-нибудь зазорное для философа слово или дело? Попрекнуть меня можно, пожалуй, лишь тем, что я послал Кальпурниану молотые в порошок аравийские плоды, а ему куда как больше пристало бы, по свинскому обычаю иберов, о коем гласит Катулл, собственною своею мочой

пасть полоскать и зубы драить дочиста!

7. Я видел далее, как кое-кто просто давился смехом, когда представитель обвинения сурово уличал эту самую заботу о чистоте рта и вопиял о зубном порошке с таким негодованием, с каким даже об отраве никому не возгласить. Но что же делать? Философу никак нельзя презреть обвинение, будто он избегает всякой неопрятности и не терпит, чтобы неприкрытые части его тела были грязными и вонючими, а уж особенно рот, который в жизни нашей чаще всего при деле и на виду: кого-то целует, с кем-то разговаривает, порой рассуждает перед слушателями, порой молится в храме, — воистину, всякому людскому делу предшествует слово, о коем сказано великим поэтом, что выходит оно «из-за ограды зубов». Или возьми, к примеру, какого-нибудь знатного витию — он тоже изъяснит тебе на собственный лад, что ежели кто хоть как-то заботится о своей речи, то должен изо всех частей тела более всего ухаживать за устами, каковые суть преддверие духа и врата словес и вече помыслов. Ну, а я мнение свое выскажу прямо и просто: для человека приличного и благородного непристойнее всего именно немытый рот — помещается он высоко, виден далеко и употребляется в разговоре часто. Вот у зверей и скотов пасть помещается низко и обращена вниз, поближе к следу и корму, потому-то у животных пасть почти никогда не видна, разве только у дохлых или у готовых от ярости кусаться. Не то у человека: когда он молчит и уж тем паче когда говорит, прежде прочего примечаешь как раз уста.

8. Поэтому я желал бы, чтобы нравоблюститель мой Эмилиан ответил, есть ли у него привычка хоть изредка мыть ноги, а буде он таковой привычки отрицать не станет, то чтобы доказал, насколько мытье ног важнее чистки зубов. Впрочем, совершенно ясно, что ежели кто-то — как ты, Эмилиан! — разевает пасть редко и только ради брани и клеветы, то такому и я советую не трудиться чистить рот и не отбеливать заморскими порошками зубы, которые разумнее драить угольною сажею, а полоскать не обязательно даже и простою водой, — пусть его зловредный язык, орудие ругани и лжи, вечно купается в собственной смрадной вони! Право же, что толку иметь чистый и свежий язык, а гласить лишь пакости да гадости? что толку на змеиный лад извергать черную отраву белоснежными зубками? Вот если кто-нибудь вознамерится произнести речь небесполезную и небесприятную, тому само собою следует прежде ополоснуть рот, как ополаскивают кубок ради доброго вина. Но зачем говорить о людях? Грозное чудище, нильский крокодил — даже он, насколько мне известно, беззлобно разевает пасть, когда надобно ему почистить челюсти, потому что зев у него громадный, но без языка и почти всегда погруженный в воду, а от того меж зубами во множестве застревают пиявицы: тогда он вылезает на берег, разевает пасть — и тут некая дружелюбная ему речная птичка засовывает туда клюв и выклевывает сор без малейшей для себя опасности.

9. Но довольно о сем предмете — перехожу к другим моим стишкам, которые они тут называют любовными, хотя прочитали их так грубо и безграмотно, что слушать их было скорее ненавистно. Да и какое отношение к злонамеренному чародейству имеют эти строки, в коих воспел я малолетних сыновей друга моего Скрибония Лета? Или я чародей уже потому, что поэт? Слыхано ли когда-нибудь столь правдоподобное подозрение, столь многоумный домысел, столь надежное доказательство? «Стихи сии сочинил Апулей». Что ж, если стихи плохие, то это вина не философа, а поэта, если же стихи хороши, то в чем вообще здесь вина? «А в том, что стихи он сочинил игривые и любовные». Стало быть, в этом-то и заключается мое преступление, а вы просто перепутали обвинения, волоча меня к ответу за чародейство? Да ведь подобные стихи сочиняли и другие поэты, о которых вы и понятия не имеете: был у греков один такой сочинитель с Теоса, и другой — из Лакедемона, и еще один, с Кеоса, и еще множество было таких; даже одна женщина с Лесбоса сочиняла, хоть и шаловливо, но столь сладостно, что прелестью песен возмещается нам чуждость ее наречия. И у нас так сочиняли Эдитуй и Порций и Катул и несчетное множество других стихотворцев. «Но они не были философы». Но не станешь же ты отрицать, что весьма почтенным гражданином и сущим философом был Солон, — а ему тем не менее принадлежит вот такой весьма игривый стих:

Лакомых уст и чресл сласть вожделея вкусить.

Найдется ли во всех моих виршах хоть что-нибудь, сравнимое озорною своею игривостью с этою единой строкой? Я уж помолчу о стихах киника Диогена и того Зенона, который основал стоическую школу, — а писано их много и в подобном же роде. Лучше я прочитаю собственные свои стихи: пусть все знают, что я отнюдь их не стыжусь:

Критий мне мил, и тебе, любезный Харин, половину Я от любови моей в вечную власть уделил. Истинно огнь и огнь меня жгут, однако не бойся: Пламени жар двойной я терпеливо снесу, Лишь бы быть мне для вас, как вы для меня, драгоценну — Вы же, как пара очей, дороги будете мне!

А вот еще и другие стихи, которые оглашались под конец обвинения в качестве примера полнейшего моего бесстыдства:

Вот тебе, сладкий ты мой, цветы в подарок и песня: Песня — тебе, а венок — дивному стражу души! Песнею, Критий, да славится свет благодатного утра В день, как твоя занялась дважды седьмая весна; Да увенчают чело на радость долгую розы, Дабы в цветущих летах прелесть цветами цвела! Ты же за вешний цветок воздай твоею весною, Щедрой наградой твоей щедрость мою превзойди: Крепкосплетенный венок отдари объятием крепким, Пурпур роз отдари ласкою розовых уст; Тоже и песни мои медовой уступят цевнице, Ежели в гулкий тростник ты соизволишь подуть.

10. Вот в чем, оказывается, состоит мое преступление, Клавдий Максим: в венках да песенках — точно как у распоследнего гуляки! Ты наверняка заметил, как меня корили тут даже тем, что я называю этих мальчиков Харином и Критием, хотя на самом деле их-де звать иначе. Верно, но тогда пусть винят заодно и Гая Катулла, ибо он именует свою Клодию Лесбией, а еще Тициду, ибо он в писаниях своих зовет Периллой Метеллу, а кстати и Проперция, который скрывает Гостию и говорит о Кинфии, и Тибулла за то, что на уме у него Плания, а в стихах Делия. Вот я скорее попрекнул бы за нескромность Гая Луцилия, хотя он и ругатель, — за то, что в стихах своих он вывел на позорище юных Гентия и Македона под их подлинными именами. Насколько же скромнее мантуанский стихотворец, который в игривой эклоге хвалит юного раба приятеля своего Поллиона и при этом — точно как я! — избегает подлинных имен, а зовет себя самого Коридоном, а мальчика — Алексидом. Мало того: Эмилиан, превзошедший невежеством всех Вергилиевых пастухов и подпасков, этот сущий грубиян и дикарь почитает себя куда как добронравнее любых Серранов, Куриев и Фабрициев, а потому со всею строгостью утверждает, что философу Платоновой школы сочинять подобные стихи никак нельзя. Даже тогда нельзя, Эмилиан, если я объясню, что в стихах мне примером сам Платон? А ведь от него никаких стихов не осталось, кроме любовных: все прочие стихотворения он сжег, ибо они были не столь изящны, — я уверен, что поэтому. Так послушай же научения ради стихи философа Платона к отроку Астеру — если только в твои годы не поздно учиться словесности. Слушай:

Прежде всходил для живых ты, Звезда моя! ясной Денницей, — Ясной Вечерницей днесь, мертвый, для мертвых взошел.

Вот и другое стихотворение того же Платона сразу к двум мальчикам — Алексиду и Федру:

Только я молвить успел, сколь милый Алексид прекрасен, Всюду и все на него с жадностью стали глазеть: Псам костей не кажи, любезный! после придется Каяться — разве не так Федр улизнул от меня?

Больше перечислять не стану, только прочитаю для завершения последнюю сроку из его же стихотворения к Диону Сиракузскому:

О вожделенный Дион, разум отхитивший мой!

11. Да сам-то я в своем ли уме, ежели распространяюсь тут перед судом о подобных предметах? Или еще безумнее клеветники, твердящие в обвинении, будто по таким вот игривым стишкам можно распознать и собственные нравы сочинителя? Неужто вы не читали, как ответил Катулл зложелателям по сходному поводу:

Благочестьем и скромностью повязан Сам поэт, а стишки живут без правил?.. 15

А божественный Адриан на могильном памятнике друга своего, поэта Вокона, написал так:

Был ты стихом шаловлив и помышлением чист, —

хотя никогда не сказал бы такого, если бы некоторое поэтическое легкомыслие было верным доказательством житейского бесстыдства. А я помню, что читал многое в подобном роде, сочиненное даже и самим божественным Адрианом, — так не трусь, Эмилиан, скажи людям, сколь вредоносны достопамятные творения законоблюстителя и державного полководца — божественного Адриана! И притом неужто ты полагаешь, будто Максим, зная, что сочиняю я в подражание Платону, осудит меня за эти сочинения? Приведенные мною сейчас в пример Платоновы стихи столь же чисты, сколь нелицемерны, и столь же скромны слогом, сколь просты смыслом, ибо развратная игривость во всех подобных обстоятельствах лукавит и таится, а игривость шутливая признается сразу и откровенно. Воистину, невинности природа даровала голос, а порок наградила немотой!

12. Не стану долго изъяснять возвышенную и божественную Платонову науку — людям благочестным она редко незнакома, а невеждам и вовсе неведома. Но есть Венера, богиня двойная, и каждая из сих близниц державствует над особыми и различными Любовями и любовниками. Одна Венера — всепригодная, распаляется она любовью, свойственной черни, не только в людские души, но также и в звериные и в скотские вселяет она похоть и с неодолимою силою властно гонит к соитию содрогающиеся тела покорных тварей. А другая Венера — небесная — володеет наизнатнейшею любовью и печется лишь о людях, да и то о немногих: почитателей своих не понуждает она к разврату стрекалом и не склоняет прельщением, ибо отнюдь не распутная и беспечная прилежит ей любовь, но чистая и строгая, красою честности внушающая любовникам доблесть и добродетель. Ежели порой сия Венера и наделит плоть лепотою, то никогда не внушит желания осквернить прекрасное тело, ибо телесная миловидность и мила лишь оттого, что напоминает богодухновенным умам об иной красоте, которую зрели они прежде среди богов в истинной и беспримесной святости ее. Итак, хоть и с отменным изяществом сказано у Афрания: «Будет мудрый любить, будет толпа вожделеть», однако же если тебе, Эмилиан, желательно знать правду и если ты в состоянии правду эту понять, знай: мудрый не столь любит, сколь воспоминает. 13. Посему прости уж философу Платону его любовные вирши, дабы не пришлось мне тут, наперекор Энниеву Неоптолему,

пространно слишком философствовать. 18

Ну, а если и не простишь, мне все-таки полегче будет за сочинение подобных стихов делить вину с самим Платоном. Тебе же, Максим, я премного благодарен за внимание, с коим слушаешь ты даже эти попутные мои рассуждения, которые для защиты моей необходимы, чтобы ответить обвинению слово за слово. А потому очень прошу тебя: выслушай с такою же охотою и удовольствием, как слушал до сих пор, все, что мне осталось сказать, прежде чем я перейду собственно к статьям обвинения.

Тут еще была речь — очень долгая и очень суровая — о зеркале, о коем Пудент кричал как о чем-то совершенно жутком, так что едва не лопнул от своих воплей: «Зеркало у философа! у философа есть зеркало!» Ладно, пусть я соглашусь с этим — ведь начни я отказываться, ты еще пуще уверуешь, будто в чем-то меня уличил! — однако же это не обязательно понимать в том смысле, что я непременно перед своим зеркалом охорашиваюсь. Да и с чего бы? Будь я владельцем всякого театрального скарба, неужто ты на этом основании решился бы доказывать, что я частенько наряжаюсь то в трагические ризы, то в женский шафран, то в лоскутные лохмотья мима? Вряд ли, ибо все как раз наоборот: существуют весьма многие вещи, которыми я владеть не владею, а пользоваться пользуюсь. А если владеть не значит пользоваться и не владеть не значит не пользоваться, а вина моя не во владении зерцалом, но в созерцании оного, — если так, ты обязан еще и указать, когда и при ком я в это зеркало глядел, коль скоро ты полагаешь, что философу смотреть в зеркало кощунственнее, нежели непосвященному взирать на святой убор Цереры.

Но пусть я даже и признаюсь, что гляделся в зеркало, — неужто так уж преступно знакомство с собственным обличием? неужто преступно не хранить обличие свое запечатленным в одном только месте, а носить с собою в маленьком зеркальце, куда пожелаешь? Или тебе неведомо, что взору живого человека всего привлекательнее собственная наружность? Мне вот известно, что родителям кажутся милее похожие на них дети, а тому, кто заслужил награду, сограждане ставят статую, дабы награждаемый сам себя лицезрел, — зачем бы иначе люди желали для себя стольких изваяний и изображений, произведенных многоразличными художествами? Разве мы хвалили бы нечто, изображенное художеством, если бы осуждали его, отображенное самой природою? А ведь природа способна все воспроизвести на диво легче и сходственнее, ибо всякое рукотворное изображение создается в долгих трудах, однако же такого сходства, как зеркальное подобие, не достигает: глине не хватает твердости, камню — красок, живописи — объема, а всему этому вместе — подвижности, которая сообщает сходству особливую достоверность. Зато в зеркале видно предивное подобие образа — столь же похожее, сколь подвижное и отвечающее всякому мановению хозяина своего; да притом всегда ему ровесное от раннего младенчества и до поздней старости, ибо отражает зерцало все приметы возраста, являет с точностью все движения тела и подражает всем переменам в лице, будь то улыбка веселья или слезы печали. Между тем все, что вылеплено из глины, либо отлито из меди, либо высечено из камня, либо писано ярым воском, либо рисовано пестроцветными красками, — вообще всякое рукотворное подобие, каким бы искусством оно ни было сотворено, — все это по прошествии малого времени теряет сходство с изображенным и являет облик неизменный и недвижный, подобясь трупу. Вот насколько в отображении сходства превосходит зеркало все художества ваяющим своим лоском и живописующим своим блеском!

15. Стало быть, нам остается или следовать мнению одного лишь лакедемонянина Агесилая, который из-за недоверчивого недовольства своею наружностью не допускал к себе никаких ваятелей и живописателей, или принять обычай, очевидным образом соблюдаемый всеми прочими людьми, — не шарахаться от изваяний и картин. Тогда почему же ты рассуждаешь, будто видеть себя в тесаном камне можно, а в гладком серебре нельзя, почему раскрашенная доска лучше, а чистое зеркало хуже? Не решил ли ты, что привычка к постоянному созерцанию собственного облика бесстыдна? Но разве не о философе Сократе передают, что он даже советовал ученикам своим почаще и подольше глядеться в зеркало — и кто внешностью своею будет доволен, тот пусть изо всех сил старается не осквернить телесной красоты дурными нравами, а кто найдет себя недостаточно миловидным, тот пусть поревностнее заботится прикрыть природную неуклюжесть славою добродетели? Итак, мудрейший среди людей употреблял зеркало для научения честным нравам! Тоже и Демосфен, наипервейший в искусстве красноречия, — разве хоть кто-нибудь не помнит, что к судебным прениям он всегда готовился перед зеркалом, словно перед учителем словесности? Да, сей великий вития, хотя и почерпнул слог свой у философа Платона, хотя и поучился спору у диалектика Евбулида, однако же окончательного совершенства принародно звучащих словес своих искал именно у зеркала! Кто же, по-твоему, больше должен заботиться о стройности и складности убедительной речи — уличающий ритор или обличающий философ? тот, кто краткое время разглагольствует перед избранными по жребию присяжными, или тот, кто постоянно рассуждает перед лицом всего человечества? тот, кто судит и рядит о межевании полей, или тот, кто толкует о границах добра и зла?

Да и не только потому надлежит философу глядеться в зеркало, а еще и вот почему. Нам нередко надобно рассмотреть и обдумать не одно лишь свое подобие, но скорее причину самого подобия вообще. Быть может, как учит Эпикур, изображения исходят от нас же, отделяясь от тел бесперерывною и текучею чередою, словно непрестанно скидываемые одежды, а после натыкаются на нечто гладкое и твердое, толчком отражаются обратно и в обратном этом отражении переворачиваются другой стороной? Или, быть может, как рассуждают другие философы, присущие нам лучи истекают из зениц очей и смешиваются с внешним светом, сливаясь с ним воедино, — это мнение Платона, — или просто исходят из очей, не обретая никакой подмоги извне, — это мнение Архита? А быть может, как утверждают стоики, сии лучи, если под давлением воздуха падут на некое плотное и гладкое и блестящее тело, то отражаются обратно под углом, равным углу падения, и возвращаются к нашему взору, тем самым изображая внутри зеркала все, что осязают и что высвечивают вне зеркала? 16. Неужто вам не ясно, что только философы и должны все это исследовать и изучать, наблюдая любое зерцало — хоть жидкое, хоть твердое? Да кроме того, о чем я сказал, философам непременно надобно еще и поразмыслить, почему в плоских зеркалах размеры предметов изображаются почти точно, в выпуклых и шаровидных всегда уменьшаются, а в вогнутых, напротив, увеличиваются; а еще где и почему правое превращается в левое; а еще каким образом в одном и том же зеркале отражение то удаляется в глубину, то придвигается к поверхности; а еще почему вогнутое зеркало, ежели держать его против солнца, зажигает положенный перед ним трут; а еще почему радуга в тучах — разноцветная; а еще почему случается наблюдать разом два солнца, и оба одинаковые; и еще великое множество подобных явлений, описанных в большой книге Архимеда Сиракузского, а сей муж всех превзошел достославною изощренностью своей во всех областях геометрии, но едва ли не более всего достопамятен тем, что часто и пристально наблюдал зеркала. Когда бы ты, Эмилиан, знал названную книгу и когда бы ты подарил свое внимание не только навозу и чернозему, но также абаку и чертежному песку, то уж поверь! хоть лицом ты и ужасен, как Фиест в трагедии, однако же и ты, взыскуя науки, принялся бы глядеться в зеркало и когда-нибудь, бросив плуг, подивился бы на борозды собственных несчетных морщин!

Я отнюдь не удивлюсь, если ты радуешься, что о твоей безобразной до гнусности роже я говорю, зато о нравах твоих, куда как более мерзких, помалкиваю. Тому есть причина. Я и вообще не склонен к перебранкам, но до самого недавнего времени просто не имел удовольствия знать, черен ты или бел, да и до сей поры, ей-богу! не очень-то это знаю. Вышло же это потому, что ты сидишь в сельской своей глуши, а я слишком занят науками: мрак безвестности застит тебя от всякой хвалы и хулы, я же и вовсе не стараюсь разведывать что-нибудь о чьих-нибудь худых делах — я всегда предпочитал скрывать свои собственные грешки, а не вынюхивать чужие. Поэтому мы с тобою в таком же положении, как если бы один вдруг оказался на ярком свету, а другой следил за ним из темноты, ибо именно таким способом ты из темноты своей без труда примечаешь все, что делаю я открыто и принародно, между тем как сам ты мне не виден, убегая от света во мрак собственного твоего ничтожества.

17. Потому-то я не знаю и знать не желаю, имеются ли у тебя рабы для полевых работ или ты разделяешь труды с соседями, принимая от них помощь в обмен на помощь. А вот ты обо мне знаешь, что я в Эе за один день отпустил на волю трех рабов разом, и твой поверенный с твоих слов предъявил мне среди прочих обвинений также и это, хотя он же сам чуть раньше сказал, что прибыл я в Эю всего лишь с одним рабом. Теперь уже я хотел бы, чтобы ты мне ответил, как это я сумел из одного раба сделать трех отпущенников, ежели и тут не обошлось без чародейства! Отчего такая ложь: от слепоты или от привычки? «Апулей пришел в Эю с одним рабом» — потом еще самую малость поболтал и вдруг: «Апулей в Эе за один день дал вольную троим». Приди я с тремя и отпусти разом всех троих, — и такому нелегко было бы поверить; однако пусть я это все же совершил, — почему тогда ты трех рабов почитаешь за бедность, а трех отпущенников не почитаешь за богатство? Нет, Эмилиан, не умеешь ты обвинять философа, вовсе не умеешь, ежели попрекаешь меня малочисленностью челяди моей, между тем как мне о таковой малочисленности надлежало бы ради славы при случае даже приврать, ибо я-то знаю, что не только служащие мне примером философы, но и державные римские полководцы славились тем, что рабов у них было немного. Право, неужто поверенные твои никогда не читывали, что у консуляра Марка Антония было дворни только восемь человек, что у Карбона, заполучившего верховную власть, было даже еще рабом меньше, что у Мания Курия, наконец, достославного столькими наградами, ибо трижды входил он в Рим триумфатором, — так вот, у Мания Курия при себе в походах было только двое слуг. Да, сей муж, справлявший триумфы после побед над сабинянами, и над самнитами, и над Пирром, меньше имел рабов, чем триумфов! А Марк Катон, не дожидаясь, похвалят ли его другие, сам объявил о себе устно и письменно, как в бытность свою консулом взял с собою из столицы в Испанию только трех рабов, и лишь на городской заставе рассудил, что для надобностей его троих маловато, а потому велел прикупить на рабском рынке еще двоих мальчишек и уехал в Испанию с пятью. Если бы Пуденту довелось когда-либо об этом читать, то он, я думаю, или вовсе не ругался бы, или уж обругал бы меня за то, что троих рабов путешествующему философу не мало, а много.

18. А ведь он же еще укорял меня нищетою — между тем как любой философ сам бы рад хвалиться столь лестным преступлением! Воистину, бедность издревле обретается служанкою в обители философии: скромная, смиренная, довольная малым, взыскующая хвалы, стерегущая от роскошества, безразличная к внешности, в обиходе простая, в совете благоразумная, никогда ни в ком не распалила она гордыни, не разнежила разврата, не ожесточила тиранства, и не хочет она ни чревоугодия, ни похоти, да и невозможно ей сего хотеть, ибо эти и прочие пороки обычно кормятся от богатства. Право же, если припомнишь ты злейших лиходеев, какие бывали на памяти человеческой, то не отыщешь среди них ни единого бедняка, и напротив, среди достославнейших мужей нелегко найти подлинного богача — у всех, кого мы ныне потому или посему хвалим и славим, у всех у них от колыбели кормилицей и пестуньей была бедность! Именно бедность, как я утверждаю, явилась древле зиждительницей всех государств и первонаставницей всех искусств — скудна грехами, изобильна почетом, непрестанно и неустанно хвалима она от всех народов. Сия бедность у греков в Аристиде праведна, в Фокионе милосердна, в Эпаминонде отважна, в Сократе мудра, в Гомере сладкогласна; сия бедность в римском народе была первоначальницею державы его, по каковой причине доселе для жертвоприношений бессмертным богам употребляются глиняный горшок и глиняный черпак. Когда бы воссели тут судьями Гай Фабриций, и Гней Сципион, и Маний Курий, дочери коих по бедности получили приданое в дар от сограждан и принесли мужьям своим славу из отчего дома, а деньги из государственной казны; когда бы воссели тут Публикола, ниспровергатель царей, и Агриппа, умиротворитель народа, коим похороны римский народ устраивал в складчину по полушке — до того оба они были неимущи, когда бы воссел тут Атилий Регул, землица которого, опять же по скудости его средств, возделывалась за казенный счет; итак, когда бы все эти древние вельможи, все эти консуляры, и цензоры, и триумфаторы хоть на краткий день были бы отпущены сюда послушать наше разбирательство, — скажи, неужто ты дерзнул бы пред лицом стольких нищих консулов попрекать нищетою философа?

19. Впрочем, может быть, именно Клавдий Максим кажется тебе подходящим слушателем насмешек твоих над бедностью, потому что ему повезло получить большое и выгодное наследство, не так ли? Ошибаешься, Эмилиан! Сколь погряз ты в пустопорожнем заблуждении твоем, ежели меришь душу его милостью фортуны, а не строгостью философии, ежели мнишь, будто муж столь суровых правил и со столь долгим опытом военной службы не более дружелюбен к воздержной умеренности, чем к изнеженному роскошеству, будто не судит он о богатстве, как о рубахе — не по длине, а по удобству, ибо в богатстве, коль не пользоваться им для дела, но лишь таскать его за собою, можно путаться и спотыкаться точно так же, как в долгополой одеже. Да и то сказать: едва все, что потребно для жизни, выплескивается за край разумной меры, как тотчас из выгоды становится бременем. Потому-то избыточные богатства наподобие огромных и несуразных кормил скорее утопят, чем направят, ибо от громадности их нет пользы, а от чрезмерности — один только вред. Право же, я сам вижу, что даже среди многоимущих более всего похвал стяжают те, которые живут скромно, в обиходе воздержны, в расходах неприметны и великие свои богатства напоказ не выставляют, но распоряжаются ими безо всякой спеси, так что видимою непритязательностью сходствуют с бедняками. Уж если сами богачи в доказательство смиренномудрия своего силятся явить вид и образ бедности, то с чего бы нам, малым людям, стыдиться, что бедны мы не напоказ, а взаправду?

20. Я могу, конечно, затеять тут с тобою спор и о верном определении бедности, ибо никто из нас не должен зваться бедняком, ежели отвергает излишнее и обладает только необходимым, притом что по природе необходима нам самая малость. Право же, кто меньше всех возжелает, тот больше всех обретет; а обретет, сколько захочется, тот, кому захочется наименьшего. А стало быть, и богатство лучше счислять не мерою поместий и прибылей, но мерою души человеческой: ежели бедствует человек от собственной жадности и ненасытности к роскошеству, то и горами золота не удовольствуется, но вечно будет еще чего-нибудь канючить для приумножения имеющегося — а ведь это и есть прямое признание в собственной нищете, ибо стремление приобрести побольше непременно исходит из того, что ты беден, а уж насколько велико то, чего тебе недостает, это в данном случае неважно. Не было у Фила столького имения, сколько было у Лелия, а у Лелия — сколько у Сципиона, а у Сципиона — сколько у Красса Богатого, но ведь и у Красса Богатого не было столько, сколько ему хотелось! Пусть сей последний всех превзошел, однако же сам был превзойден собственною своею алчностью, так что другим казался богатым, самому же себе — навряд ли. И напротив, помянутые мною ранее философы не хотели для себя больше имеющегося, но соразмеряли желания с возможностями и оттого по праву и по заслугам были богаты и счастливы. Вот так-то в нужду тебя ввергает несбыточное любостяжание, а богатством одаряет бестревожное довольство, ибо бедность изъявляется в ненасытности, а обилие — в утоленности. Потому-то, Эмилиан, ежели хочешь ты доказать мою бедность, надобно тебе прежде доказать мою жадность, ибо ежели душою я ни в чем не нуждаюсь, то отнюдь не беспокоюсь и о внешнем достатке, ибо ничего нет похвального во внешнем обилии и ничего нет постыдного во внешней скудости.

21. Впрочем, ладно: изобрази все это по-другому, и пусть я буду бедняк! Пусть завистливая фортуна сделала меня бедняком, ибо богатство мое, как водится, то ли растратил опекун, то ли похитил враг, то ли отец мой лишил меня наследства. Но тогда возможно ли корить человека бедностью, ежели ни единую живую тварь — ни орла, ни быка, ни льва — бедностью не попрекают? Возьмем, к примеру, коня: ежели хорош он конскою силой и статью, в упряжке крепок и в беге резв, так никто и не бранит его, что мало у него корму в кормушке. Неужто же ты станешь корить меня не за сделанное и не за сказанное, но за то, что живу я в убогом доме, что прислуги у меня маловато, что пища моя неизобильна, одежда проста, а припасы скудны? Во сколько бы ты всю эту бедность ни ценил, я-то как раз точно знаю, что у меня много лишнего, и хочу обиход свой еще умалить против прежнего — сколько убудет скарба, столько прибудет счастья! Духу, как и телу, здоровее быть налегке, а кутаться вредно, так что желать многого и нуждаться во многом — верный признак немощи. Да и вообще для житья, словно для плаванья, пригоднее тот, кто легче нагружен, ибо и в бурной пучине жизни человеческой легкое держится на плаву, а тяжелое тонет.

Довольно мы научены, сколь превосходнее людей боги, а наипаче тем, что ни в чем не нуждаются на потребу себе; стало быть, и среди нас тот богоподобнее, кому меньше всех надобно. 22. Поэтому я был лишь польщен, когда вы тут в поношение мне твердили, будто все имение мое — сума да посох. О, если бы и впрямь настолько возвеличился я душою, чтобы никакого иного скарба не хотеть, но достойно носить сие знатное снаряжение, коего возжелал для себя Кратет, по доброй воле отринувший богатства свои! Да, Эмилиан, верь не верь, а был Кратет в отечестве своем меж вельможами фиванскими богат и родовит, однако же из любви к тому самому образу жизни, которым ты меня ныне попрекаешь, отдал народу обширное и доходное наследственное свое имение, несчетных рабов своих распустил, а сам предпочел жить один: ради единого посоха бросил он целые сады плодоносных дерев, роскошные поместья променял на единую суму, а после, убедившись в полезности ее, даже сочинил о ней хвалебные вирши, изменив для того Гомеровы стихи во славу острова Крита. Я скажу первую строку, чтобы ты не подумал, будто я все это измыслил ради оправдания:

Град есть Сума посреди виноцветной спесивой гордыни, —

а дальше тоже до того складно и ладно, что если бы ты умел это прочитать, то больше позавидовал бы моей суме, чем свадьбе моей с Пудентиллою. Ежели за посох и суму бранишь ты философов, то почему не бранишь конницу за золоченую сбрую, и пехоту за блестящие щиты, и знаменщиков за прапоры, да кстати и триумфаторов за белую четверню и за расшитую пальмами тогу? Впрочем, ни сумы, ни посоха философы Платоновой школы не носят, но и то и другое — почетные знаки принадлежности к киническому преемству: воистину, для Диогена и Антисфена сума и посох были тем же, что для царей — диадема, для державных полководцев — пурпуровый плащ, для свайных жрецов — войлочная шапка, для птицегадателей — искривленный жезл. А в прении о подлинной царственности киник Диоген пред Александром Великим похвалялся посохом своим, словно скиптром! Да и сам непобедимейший Геркулес — ибо что тебе за дело до грязных попрошаек? — так вот, говорю, сам Геркулес, сей многостранствующий очиститель вселенной, избавитель наш от чудовищ, покоритель народов, сей бог — и совсем незадолго до того, как за подвиги свои был вознесен на небеса! — сей бог бродил по земле безо всякой одежды, кроме шкуры, и безо всякой прислуги, кроме палицы.

23. Но если все эти примеры для тебя ничто и если ты призвал меня к суду не для действительного разбирательства, а для оценки моего имущества, то надобно тебе узнать о моих делах, коль скоро тебе они неизвестны. Итак, сообщаю, что отец оставил мне и брату моему чуть больше двух миллионов, однако состояние это несколько уменьшилось из-за дальних моих разъездов и долгих моих занятий науками, а еще из-за неизменной моей щедрости, ибо я и друзьям часто помогал деньгами, и несчетных учителей отблагодарил за науку, порой даже добавляя приданого их дочерям, — право же, я не усомнился бы растратить хоть все наследство, лишь бы обрести то, что для меня важнее презрения к этому наследству! Вот ты, Эмилиан, и все такие, как ты, грубияны и невежды, — вот вы и вправду стоите ровно столько, сколько имеете, словно усохшее и бесплодное дерево, от коего урожая уже не дождаться, так что и цены ему столько же, сколько бревну из его ствола. Остерегись на будущее, Эмилиан, попрекать кого-нибудь бедностью тем более, что и сам ты до недавнего времени владел лишь клочком земли в Зарафе — ничего другого тебе отец не оставил! — и успевал к дождливой поре вспахать этот свой надел в одиночку за три дня при одном осле, — ибо лишь недавно перемерли друг за другом твои родичи и ты ни за что ни про что наследовал их имения: оттого-то, даже больше чем за страхолюдную твою рожу, и прозвали тебя Харон!

24. Касательно же моего отечества вы объявили, будто расположено оно на границе Нумидии и Гетулии, как я сам, дескать, написал. Действительно, произнося речь пред лицом сиятельного Лоллиана Авита, я принародно объявил себя полунумидянином-полугетулом, однако же не вижу, почему должен стыдиться этого более, чем стыдился смешанного своего происхождения Кир Древний, быв родом полумидянин-полуперс. Не где человек родился, но здраво ли вразумился, надобно глядеть, и не из какой местности, но в каковой честности, надобно примечать! Зеленщику или трактирщику вполне пристало нахваливать овощи свои или вино за знатность их породы, что вот вино-де фасосское, а овощи-де флиунтские, ибо сии вскормленники земные и вправду становятся гораздо вкуснее, ежели край плодороден, небо на дожди не скупо, и ветер кроток, и солнце ясно, и почва туком изобильна. Но когда говорится о душе человеческой, чуждой гостье в телесном пристанище, то могут ли все эти внешние обстоятельства добавить или убавить ей добродетелей либо пороков? Разве многоразличные дарования не являются у всех на свете народов, хотя иные из них славятся глупостью, а иные смекалкою? От скудоумных скифов произошел мудрец Анахарсис, а от смышленых афинян — тупица Мелетид!

Я сказал это отнюдь не потому, что стыжусь отечества моего, хотя бы мы даже и до сей поры были Сифаковым городищем. Однако после поражения Сифакова мы достались царю Массиниссе в дар от римского народа, а затем город наш был заново основан, и соделались мы наипрекраснейшим и достославным поселением старослужащих воинов, в каковом поселении отец мой по исполнении всех предшествующих почетных должностей достигнул сана дуумвира, а я — с тех пор как и сам стал заседать в городском совете — занял столь же достойное положение в нашей общине, отнюдь не унижая отцовского звания и пользуясь, как я надеюсь, не меньшим уважением и доброю славой. Но зачем я все это рассказываю? А затем, Эмилиан, чтобы ты теперь чуть меньше злобился на меня, но явил бы некоторое милосердие, хотя бы отчасти извинив мне то, что по нечаянной моей беспечности не предпочел я родиться в этом твоем аттическом Зарафе.

25. Неужто не стыдно вам в присутствии столь именитого мужа корить меня всякими пустяками, которые к тому же сами друг другу противоречат, а вы налегаете и на те и на другие? Разве не обвиняете вы меня в прямо противоположных преступлениях? Ведь сума и посох как бы уличают меня в строгой воздержности, стишки и зеркало — в игривой веселости, один раб — в скупости, трое отпущенников — в мотовстве, да к тому же красноречием я грек, а отечеством варвар! Неужто же вы наконец не очнетесь и не сообразите, что разглагольствуете тут пред самим Клавдием Максимом, мужем суровым и предовольно занятым делами целой провинции? Снова говорю: неужто не покончите вы это бранное свое празднословие? Неужто не предъявите улик тому, о чем вы на меня наговариваете, — всем этим неслыханным преступлениям и невиданным злодеяниям и несказанным кощунствам? Почему ваша речь так зачахла доказательствами и здорова только криком?

Теперь перехожу я наконец к самой сути дела — к тому обвинению в злонамеренном чародействе, которое затевалось тут с таким шумом и пылом, дабы разжечь ко мне ненависть, однако же, вопреки всеобщим ожиданиям, в топливо шли только неведомо какие бабьи сказки, так что затея эта истлела во прах. Доводилось ли тебе видеть, Максим, как занявшееся в соломе пламя вовсю трещит, жарко полыхает, быстро ширится, но вот солома сгорела, пожар иссяк и от него ни следа? Так и поспешное обвинение: начинается бранью, громоздится словами, но доказательств лишено, а после твоего приговора ни следа не останется от всей клеветы! Но так как главное и единственное намерение Эмилиана — записать меня в маги и чародеи, то мне желательно спросить у многоученых его поверенных: что же такое маг?

Я-то часто читал в разных книгах, что персидское слово «маг» по-нашему значит «жрец». Но тогда почему преступно быть жрецом, ведать и понимать священные правила, вершить святой закон и совестный суд? Если же магия — то, о чем поминает Платон, объясняя, каким наукам научают персы приготовляемого царствовать отрока, тогда я точно помню слова сего божественного мужа, да и ты, Максим, припомнишь их вместе со мною:

«Отрока, едва минет ему дважды семь лет, забирают к себе так называемые царские дядьки, избраны же они персами за то, что в поколении своем почитаются наилучшими, а числом их четверо: мудрейший, и справедливейший, и скромнейший, и храбрейший. Из оных один научает и магии по уставу Зороастра, сына Оромаздова, 39 то есть угождению богам; он же научает и царской науке».

26. Слышите ли вы, скудоумные обвинители магии, слышите ли вы, что магия есть искусство, угодное бессмертным богам, коих умеет верно ублажить и верно уважить, а стало быть, что магия благочестна и сведуща в делах божеских, издревле знатна славою зиждителей своих Зороастра и Оромазда, что она — первосвященница небожителей, ибо первенствует среди царских наук, а потому у персов случайному человеку стать магом ничуть не более возможно, чем ненароком сделаться царем? Тот же Платон в другом своем сочинении оставил нижеследующую запись о некоем Залмоксисе, который был родом фракиянин, но причастен помянутому искусству: «Заклинания суть словеса прекрасные». Ежели так оно и есть, то почему не дозволено мне знать ни прекрасных словес Залмоксиса, ни священнодейства Зороастрова? Впрочем, ежели обвинители мои думают, как думает чернь, будто сущий маг — это тот, кто из бесед с бессмертными богами усвоил некие неслыханной мощи колдовские заговоры и оттого имеет силу сделать все, чего ни пожелает, — ежели так, мне остается лишь подивиться, как это они не побоялись обвинить того, кто по собственным же их утверждениям столь могуч! Да ведь от такого сокровенного и божественного могущества никак не уберечься, здесь привычные способы не годны. И то сказать: кто призывает к суду убийцу, тот сам является с провожатыми; кто доносит на отравителя, тот сам ест с опаскою; кто уличает вора, тот получше стережет свое. Но если кто обвиняет мага — из тех магов, которых они тут называют магами, — и подводит его под смертный приговор, то какими провожатыми, какими опасками, какими сторожами охранит он себя от незримой и неизбежной погибели? Ясно, что никакими, а значит, в подобном преступлении может винить только тот, кто сам ни во что подобное не верит.

27. И тем не менее из-за некоего едва ли не общего для всех невежд заблуждения философам доводится слышать именно подобные нарекания. Иные — те, которые исследуют простые и самодостаточные причины вещей, — почитаются нечестивцами потому, что они-де якобы не признают богов, как, например, Анаксагор, и Левкипп, и Демокрит, и Эпикур, и все прочие испытатели природы. Иные же — те, которые пытливо следят пути вселенского промысла и с превеликим усердием славят богов, — как раз они-то и слывут у черни магами и чародеями, словно они сами умеют делать все то, о чем знают, как оно делается: слыли же колдунами в древности и Эпименид, и Орфей, и Пифагор, и Остан, а после похожие подозрения внушали и Эмпедоклова «пречистота», и Сократов «демон», и Платоново «благо», — так что мне весьма лестно быть причисленным к сонму столь славных мужей.

Однако же улики, представленные обвинителями в доказательство моей преступности, до того пусты и несуразны, что я попросту опасаюсь, как бы ты не посчитал преступным само предъявление суду подобных улик. Так, обвинитель спрашивает: «Почему ты разыскивал рыб такой-то и такой-то породы?» — будто философу ради любви его к познанию не дозволяется делать то, что дозволено зажравшемуся чревоугоднику! «Почему свободная женщина на четырнадцатом году вдовства вдруг вышла за тебя замуж?» — будто не более удивительно то, что все эти годы она оставалась незамужней! «Почему прежде, чем выйти за тебя, она написала в письме, что ей кажется неведомо что?» — будто кто-то обязан отчитываться в причинах чужих суждений! «Будучи в пожилых годах, она не отказала молодому человеку». Да ведь это уже само по себе доказывает, что не нужно было никакой магии, чтобы женщина пожелала выйти за мужчину, вдова — за холостяка, старшая — за младшего! Вот и еще улики подобного же рода: «Апулей имеет дома нечто, почитаемое им святынею» — будто не было бы куда большим преступлением не чтить никаких святынь! «В присутствии Апулея упал мальчик» — а хоть бы и взрослый парень, хоть бы даже и старик свалился при мне по причине ли телесного недуга или просто поскользнувшись на лощеном полу! Неужто подобные улики — происшествие с мальчишкой, замужество женщины, припас рыбы — служат у вас доказательством моего чародейства?

28. Конечно, я мог бы безо всякой для себя опасности ограничиться сказанным и больше ничего не говорить. Однако же обвинение было столь пространно, что у меня еще вдоволь воды, а потому я согласен, если угодно, разобрать каждую статью обвинения по отдельности. Ни единого из приписываемых мне деяний — хоть сущих, хоть мнимых — я отрицать не намерен, а буду говорить, как если бы все это было правдою, дабы всему этому множеству слушателей, собравшихся отовсюду ради нашего разбирательства, сделалось ясно, что не только честно обвинить, но даже облыжно оговорить никакого философа никак невозможно, ибо даже и в сознании полной своей невиновности философ, хоть и мог бы все отрицать, непременно предпочтет защищаться.

Итак, я начну с опровержения их доказательств и сам докажу, что магия здесь ни при чем. Далее я объясню, почему — даже будь я чародеем из чародеев! — не было ни причины, ни повода привлекать меня к суду за злонамеренное деяние. После этого я скажу о заблуждениях завистников и о письмах жены моей, превратно понятых и еще хуже того истолкованных, и о браке моем с Пудентиллою, в который я вступил отнюдь не по корыстолюбию моему, но во исполнение долга — и представлю тому доводы. В сколь великую тоску ввергнул этот наш брак Эмилиана! сколько хлопот ему доставил! оттого-то предъявленное мне обвинение и оказалось таким злобным, таким бешеным, таким поистине безумным! Наконец, ежели сумею я доказать все это с очевидною убедительностью, то удостоверю твоим, Клавдий Максим, свидетельством и свидетельством всех присутствующих, что несовершеннолетний пасынок мой Сициний Пудент, прикрывшись именем и согласием которого дядя его по отцу ныне меня обвиняет, — что этот мальчик лишь после кончины брата его Понтиана, годами старшего и нравом лучшего, то есть совсем недавно был насильственно лишен моего попечения и тогда-то чуждым внушением столь нечестиво озлобился на меня и на матерь свою, что не по моей вине оставил приличные благородному юноше занятия, презрел всякую науку и вот уже по первой пробе, по этому вот бесчестному обвинению намерен уподобиться не брату своему Понтиану, а дядюшке Эмилиану.

29. Теперь, как обещано, перейду ко всем бредням помянутого Эмилиана, начавши с того, что сам он высказал, как ты заметил, в первую очередь — для него это вроде бы наиважнейший повод подозревать меня в чародействе; а суть в том, что я-де платил каким-то рыбакам, чтобы они мне отыскивали таких и сяких рыб. Которое же из этих двух обстоятельств может быть подозрительным в смысле чародейства? Что рыбу для меня искали рыбаки? Стало быть, следовало мне поручить это дело вышивальщикам или плотникам? Захоти я избегнуть вашей клеветы, мне пришлось бы так вывернуть наизнанку все ремесла, чтобы плотник неводил мне рыбу, а рыбак тем временем тесал бревна! Или же, по-вашему, не для добра мне искали рыбку, оттого что искали за деньги? Да уж конечно, потребуйся мне рыба для пира, она бы мне даром досталась! Почему бы вам в таком случае не уличить меня кстати и во многом другом? Право же, я очень часто покупал и вино, и овощи, и плоды, и хлеб, — и всё за деньги! Ежели так судить, то просто уморишь голодом всех торговцев съестным — разве кто осмелится брать их товар, коли постановлено, что любая снедь, когда за нее уплачено, приобретается не ради обеда, а ради чародейства? А если нет ничего подозрительного ни в том, что рыбаков нанимают исполнять привычную им работу, то есть ловить рыбу — хотя ни единого из этих рыбаков не привели свидетелем, потому что привести было некого! — ни в том, что за эту работу платят — хотя и не сказали, сколько было уплачено, чтобы умеренная плата не показалась малопримечательною, а чрезмерная недостоверною! — итак, если во всем этом нет ничего подозрительного, то пусть Эмилиан ответит мне: что же явилось тут ему ближайшим поводом для обвинения меня в чародействе?

30. Он говорит: «Ты разыскиваешь рыб». Не отрицаю; но прошу тебя, скажи: неужто тот, кто ищет рыб, — непременно чародей? Я так рассуждаю, что чародейства тут не больше, чем если бы я искал зайцев, или кабанов, или каплунов. Неужто только в рыбах заключено нечто, неведомое никому, кроме как магам? Если ты знаешь, что это такое, то ты сам явный маг, а если не знаешь, то должен признать, что обвиняешь ты меня в том, о чем сам не имеешь понятия. Неужто вы настолько невежественны в науках и настолько не слыхивали даже и простонародных побасенок, что не можете придать вымыслу своему хотя бы видимость правдоподобия? Да и способна ли разжечь любовную страсть глупая и холодная рыба или любая другая выловленная в море тварь? Не иначе, как заморочило вас предание, будто из моря явилась на свет Венера! Пойми же, Танноний Пудент, каково твое невежество, коли ты согласился уличать чародейство рыбьими доказательствами! Когда бы ты читал Вергилия, то наверняка знал бы, что для подобного дела требуется совсем другое, ибо Вергилий, сколько я помню, перечисляет мягкие ленты, сочные мирты, терпкий ладан, многоцветные нити, да еще и зеленый лавр, и каленую глину, и топленый воск, и еще многое разное, о чем и написал он в высокоумном своем сочинении:

Травы берет, что медным серпом при луне на полянах Срезала в полном цвету, ядовитым налитые соком, Также нарост, что со лба жеребенка тотчас по рожденье Сорван, чтоб мать упредить… 47

Ты же, рыбий доносчик, приписываешь чародеям совершенно иные средства, которые надобно не с нежного темени снимать, но с чешуйчатого хребта сдирать, и не сбирать в долине, но ловить в пучине, и не косить серпами, но цеплять крючками. Стихотворец для злой ворожбы назначает яд, а ты — снедь, он говорит о травах и ветвях, а ты — о чешуе и костях, он косит луг, а ты плещешься в луже. Я мог бы напомнить тебе о подобных же строках у Феокрита, и о несколько иных у Гомера, и о весьма многих у Орфея, я мог бы читать тут наизусть хоть из греческих комедий и трагедий, хоть из исторических сочинений, — мог бы, если бы не заметил недавно, что даже в греческом письме Пудентиллы ты разобраться не сумел! Поэтому я приведу пример лишь из еще одного латинского поэта — кто читал Левия, тот эти стихи вспомнит:

Кто приворотных ищет средств, Тому для зелья годно все: Кубарь, тряпица, ноготок, Сучки, травинки, корешки, Двухвостой ящерицы срам И жеребячьей страсти сласть.

31. Будь у тебя хоть какие-нибудь познания, ты придумал бы, что я отыскивал не рыб, но именно упомянутые и прочие в этом роде предметы, — и получилось бы гораздо правдоподобнее, потому что согласовалось бы с повсеместными среди черни толками, так что вдруг тебе кто-нибудь бы и поверил. Но на что годится пойманная рыба? Только сварить да покушать! А для магии, насколько я понимаю, от рыбы никакого толку нет, и я скажу, почему я так думаю. Пифагора многие почитали преемником Зороастра, равным оному изощренностью в магии; и вот о нем-то сохранилось предание, что как-то раз близ Метапонта — на бреге Италии своей, которую соделал он новою Элладою, — приметил он неких рыбаков, тянувших невод, и тут же откупил у них весь улов: дал денег и велел вызволить из сетей и воротить глубинам морским сих полоненных рыб, которых, конечно, нипочем не пожелал бы упустить из рук, когда бы знал, что есть в них хоть какая надобность для магии. Но нет, сей муж превеликой учености, сей ревнитель древности воспомнил, что Гомер — поэт, знавший весьма многое или даже знавший вообще обо всем на свете, — что Гомер всю чародейную силу приписывал произведениям не моря, но земли, ибо гласит он о некоей волхвовательнице,

знавшей все травы целебные, сколько земля их рождает, —

а в другой песни опять то же самое:

…земля там богато-обильная много Злаков рождает и добрых, целебных, и злых, ядовитых.

Ежели судить по Гомеру, то ни Протей никогда не употреблял никаких морских или рыбьих зелий ради чародейной своей многоликости, ни Улисс не колдовал так над ямою, ни Эол над мехом, ни Елена над кубком, ни Цирцея над чашей, ни Венера над поясом. Сколько ни вспоминай, одни вы и найдетесь такие, чтобы всю силу трав, и кореньев, и ветвей, и камней выкинуть с горных вершин в море, как в помойку природы — да еще поглубже запихнуть в рыбье брюхо! Прежде обычаем было призывать в помощь чародейству Меркурия, вожатого заклятий, и Венеру, прельстительницу души, и Луну, соумышленницу ночей, и Тривию, государыню преисподних теней, а теперь, по вашему почину, и Нептуна с Салациею, и Портуна, и весь сонм Нереид того и гляди отставят от кипучих пучин и приставят к кипучей любви.

32. Я сказал, почему полагаю, что магам для их занятий нет надобности в рыбах; а сейчас, ежели угодно, поверим Эмилиану, будто в помощь чародейному могуществу рыбы надобны непременно. Но неужто из этого следует, будто всякий, кто ищет рыб, — сущий чародей? Тогда всякий, кто станет искать быстроходный челн, будет у вас пират, а кто ищет лом, тот грабитель, а кто меч — тот убийца! Ни единую вещь нельзя назвать столь безопасной, чтобы не могла она хоть кому-нибудь хоть чем-нибудь повредить, и ни единую столь веселой, чтобы не могла она хоть кого-нибудь огорчить; однако же по этой причине никто не привязывается ко всему на свете с пустыми подозрениями! Неужто кажется тебе, будто ладан, и корицу, и мирру, и прочие подобные благовония покупают только для похорон, хотя их запасают и для приготовления лекарств, и для праздничных жертвоприношений? Ведь с твоими рыбьими доказательствами у тебя окажутся чародеями даже спутники Менелая, о коих преславный стихотворец повествует, что кривыми крючками спасались они от голодной смерти близ острова Фароса; ведь этак ты запишешь в чародеи гагар, и дельфинов, и крабов, а заодно и всех чревоугодников, за чей счет богатеют рыбаки, а заодно и самих рыбаков, которые по ремеслу своему ловят рыбу любой породы. «А все-таки ты-то почему искал рыб?» Да я просто не желаю и не обязан тебе отвечать — лучше сам докажи, если можешь, что поиски мои служили чародейным надобностям! Если бы я покупал чемерицу, и цикуту, и маковый сок, и прочее в этом роде, при умеренном потреблении целебное, а в смеси или в большом количестве вредное, то кто мог бы спокойно стерпеть, если бы ты обвинил меня в отравительстве, потому что таковыми-де снадобьями можно и уморить человека?

33. Впрочем, посмотрим, какие же это были породы рыб, столь редкие и столь необходимые, что за поимку их положено особое вознаграждение. Обвинители называли тут в общей сложности три породы: одну по ошибке и две ради пущей клеветы. Ошиблись они, когда назвали морским зайцем совсем другую рыбу, которую наш раб Фемисон, сведущий во врачевании, принес мне посмотреть, как ты уже слышал от него самого, по собственному почину, — но морского зайца он до сей поры еще не нашел. Я согласен, однако, что отыскиваю и другие породы и что не только рыбакам, но и друзьям своим поручаю, чтобы ежели попадется кому из них рыба редкой породы, то пусть либо запомнит для меня, как она выглядит, либо пусть прямо доставит ее мне живую, а не получится — так хотя бы дохлую. Зачем я это делаю, я скоро объясню. Клеветали же мои — по собственному их мнению, хитроумные — обвинители, когда для пущего позора облыжно наговаривали на меня, будто ищу я двух морских тварей с непристойными именами, о которых Танноний тут пытался намекнуть, что зовутся-де они по детородным частям обоих полов, выговорить же их наш великий стряпчий по бездарности не умел: долго мявшись, о мужском признаке он все же сказал каким-то мерзким обиняком, но для женского не сумел найти никаких пристойных слов, так что обратился к моим же писаниям, вычитав из какой-то моей книги: «Да заслонит она межбедрие свое сенью лядвеи и покровом ладони». 34. Мало того: как человек строгих нравов, он вменил мне в порок, что вот мне-де не стыдно говорить пристойно о похабных предметах. А ведь я с куда как большим правом мог бы попрекнуть его тем, что он объявляет красноречие своим наследственным занятием, а сам даже о пристойных предметах болтает похабно и в самых нехитрых случаях бормочет какую-то невнятицу или вовсе немотствует. Ну а вдруг не случилось бы мне писать об изваянии Венеры и назвать межбедрие межбедрием — скажи, какими словами тогда уличал бы ты мое преступление при твоей-то глупости и бессловесности? Ибо не глупейшая ли глупость — по сходству имен заключать о подобии вещей? Вам-то это показалось куда как умно, вот вы и надумали уличить меня в том, будто для приворотной моей ворожбы отыскивал я двух морских тварей, именуемых целкою и хреном — затверди же, наконец, как звучат по-латыни эти имена, а по-иному называл я их только ради тебя, чтобы ты обвинял меня во всеоружии новообретенной учености! Однако помни, что доказывать, будто для любовных успехов потребно это морское непотребство, будет столь же смехотворно, как если бы ты объявил, что морской гребешок ищут, чтобы расчесывать им волосы, или что морской ястреб нужен для соколиной охоты, а морской кабан — для охоты на кабанов, а череп-рыба — для вызывания усопших. Вот тебе и ответ на эту статью обвинения, измышленную столь же гадко, сколь нелепо: никакой морской пакости и никакой береговой мерзости ни за деньги, ни даром я никогда не искал!

35. А еще тебе мой ответ: сами вы не знаете, что же именно я будто бы искал! Право же, поминаемая вами дрянь в превеликом изобилии грудами валяется всюду на берегу, и малейший прибой без чьего-либо труда сам выносит ее на сушу. Что бы вам кстати уж не сказать, будто я за те же деньги нанял рыбаков без счету, чтобы добыть на берегу улитку в треснувшей ракушке или гальку поглаже, да рачьих клешней, да каракатицыных щупальцев, да сброшенной скорлупы морских ежей, да щепочек, да прутиков, да обрывков сетей, да пергамских хвостатых устриц, да, наконец, побольше мха и водорослей и прочих морских отбросов, которые повсюду на берег ветер бросает, хлябь изрыгает, ненастье волнами мотает, а затишье на месте покидает? Воистину, все это добро, ежели судить по названиям, должно бы вызвать подозрения ничуть не лучше уже высказанных! Вы тут твердите, будто выловленные в море мохнатки и дрючки споспешествуют любовным домогательствам по сходству именований, — но тогда почему камешек с того же берега имеет меньшую власть над мочевым пузырем, или клешня над мошною, или рак — над злою язвою, или водоросль — над водянкою? Не будь ты, Клавдий Максим, столь долготерпелив и столь отменно вежествен, то, ей-богу! навряд ли мог бы ты столько выдерживать этакие их доказательства! Право же, пока они преподносили тут эти доводы как важные и убедительные, я их глупости, конечно, только посмеивался, но долготерпению твоему прямо-таки дивился.

36. Однако чего же ради изучил я стольких рыб, из коих мне иных и стыдно было бы не знать, — вот это Эмилиан пусть наконец усвоит, коль скоро он так печется о моих делах. Правда, он уже в преклонных годах и удручен старостью, но ежели ему угодно, пусть напоследок чему-нибудь научится, хоть и поздновато. Пусть почитает творения древних философов, дабы понять, что отнюдь не я первый приобщился к подобным исследованиям, но были у меня предшественники и поименитее, — я разумею Аристотеля, и Феофраста, и Евдема, и Ликона, и прочих Платоновых преемников, которые оставили множество сочинений о происхождении животных, и об их повадках, и о частях их тела, и обо всех между ними различиях. Хорошо, Максим, что дело разбирается при твоем председательстве: при твоей-то учености ты наверняка читал Аристотелевы труды «О происхождении животных», и «О строении животных», и «О природе животных» — все эти пухлые книги, да притом его же «Проблемы», которым нет числа, а равно и другие сочинения его последователей, рассуждающих о многоразличных предметах такого же рода. Ежели всем им было в честь и в славу описывать, чего достигли они усердием своим, то почему такие же изыскания могут быть для меня постыдны — тем паче, что я изо всех сил стараюсь пояснее и покороче написать это же самое по-гречески и по-латыни, восполняя все пропуски и поправляя все неточности? Дозвольте, ежели найдется время, прочитать тут что-нибудь из этих моих чародейных писаний, чтобы узнал Эмилиан, что я ревностно изучаю куда больше предметов, чем он полагает. Возьми-ка, письмоводитель, одну из моих греческих книжек, которые случайно нашлись у здешних моих друзей — ретивых естествоиспытателей, и лучше возьми ту, где больше всего говорится именно о рыбах. Ну, а я, покуда он ищет, успею привести один пример, весьма уместный для нашего разбирательства.

37. Стихотворец Софокл — соперник Еврипида, которого пережил, — здравствовал до глубокой старости, когда вдруг собственный сын обвинил его в слабоумии, ибо с годами-де старик совершенно лишился рассудка, однако же Софокл, по преданию, предъявил на это суду своего «Эдипа Колонского» — превосходную трагедию, которую как раз в это время сочинял. Он прочитал ее судьям и больше ни единого слова не произнес в свою защиту, а только сказал, что ежели эти его стариковские стихи им не нравятся, то пусть-де без колебаний выносят приговор о его слабоумии. Тут уж, как я знаю со всею достоверностью, судьи в восхищении повскакали с мест и приветствовали славного поэта, превознося творение его за изощренную складность и за величавый слог, так что даже едва не объявили слабоумным самого обвинителя.

Ну как, нашел ты книгу? Отлично, тогда испытаем мои писания — вдруг и мне они помогут судиться. Почитай немного из введения и потом что-нибудь о рыбах. А ты, покуда он читает, придержи-ка воду. (Письмоводитель читает.)

38. Почти все, слышанное тобою, Максим, ты, несомненно, уже читал у древних философов. Заметь, что вся эта книга написана мною об одних только рыбах: которые из них рождаются от соития и которые вылупляются из комьев ила, а еще сколько раз в год и в какую пору мечут икру самки и ярятся самцы каждой породы, а еще по каким частям тела и по каким внешним признакам различает природа живопроизводящих и яйцепроизводящих — так я называю по-латыни то, что по-гречески будет «живородящие» и «яйцекладущие», — а далее, чтобы не вдаваться тут в излишние подробности размножения животных, я пишу еще и об их различиях, и о повадках, и о строении тела, и о сроках жизни, да и обо многом другом, что необходимо для науки, но к суду отношения не имеет. Я сейчас велю прочитать кое-что из моего латинского сочинения о том же самом ученом предмете, — ты обратишь внимание, что я здесь пишу о вещах редкостных и малоизвестных, а потому порой применяю к ним названия, у римлян неупотребительные, ибо до меня, сколько я знаю, они и придуманы не были, однако же моим трудом и старанием переделаны они из собственных греческих имен до того точно, словно отчеканены латинскою монетою. Пусть поверенные твои, Эмилиан, скажут нам, случалось ли им хоть где-нибудь прочитать по-латыни слова, которые я намерен произнести! Я назову только водяных тварей, а из прочих помяну лишь тех, которые какими-либо признаками на них похожи. Внемли же, что я изреку: уж тут-то ты сразу завопишь, будто я на египетский или вавилонский лад перечисляю чародейства ради магические имена! Вот они: селахия, малакия, малако́страка, хондра́ксанфа, острако́дерма, кархаро́донта, амфибия, лепидота́, фолидота́, дермо́птера, стегано́пода, монера, синагеластика́! А могу и еще, да только не стоит попусту переводить время — иначе я не успею сказать обо всем остальном. Огласи-ка, письмоводитель, как передаю я по-латыни те немногие слова, которые я сейчас произнес. (Читается перевод.) 39. Так что же, по-твоему, философу — не опрометчивому неучу, подражающему кинической грубости, но тому, кто помнит о принадлежности своей к Платоновой школе, — что же такому философу, по-твоему, зазорнее: знать о подобных вещах или не знать, воротить от них нос или прилежно их изучать и, наконец, постигать явленный в них замысел Провидения или же верить папашиным и мамашиным сказкам о бессмертных богах?

Квинт Энний описал в стихах своих разные яства: среди них он называет несчетное множество всяческих морских тварей, о коих, конечно же, полюбопытствовал побольше разузнать. Из этих его виршей кое-что я помню: вот они.

Всех налимов клипейский налим далеко превосходит, Пряных устриц полн Абидос, а Энос — улиток, <Лесбос — морских гребешков, Харадр Амвракийский — свинушек>, Лещ брундизийский хорош: коль крупный — купи непременно! Также для верности знай: кабанок наилучший — в Таренте, Стерлядь в Сурренте бери, сома синекожего — в Кумах; Можно губана равнять лишь с Юпитера вышнего мозгом? — Столь же велик и благ! а ловится с Пилосом рядом; Мерула, дрозд морской и лосось с чернохвосткою — там же. Тучной кальварии жир и сладость ежа водяного, Мидий, багрянок, рачков, — все сие обрящешь в Коркире.

Да и иных морских созданий прославил он многими стихами, причем о каждой породе у него сказано, где она водится и как повкуснее ее приготовить — сварить или зажарить. Просвещенные люди отнюдь не попрекают его этим, — так пусть и меня никто не попрекнет, ежели рассказываю я пристойно и складно по-гречески и по-латыни то, что известно совсем немногим.

40. Хотя я довольно сказал о сем предмете, однако же пойми еще и другое: ведь очень может быть, что я, имея некоторые сведения и некоторый опыт во врачевании, отыскиваю в рыбах какой-нибудь целебный состав. Воистину, целительные вещества драгоценною россыпью рассеяны по милости природы всюду, а стало быть, кое-что содержится и в рыбах. Неужто же, по-твоему, различать и отыскивать целебные снадобья — дело чародея, а не врача и уж тем паче не философа, который употребит их не для наживы, но для излечения страждущих? Меж тем древние врачеватели даже раны умели врачевать целительными напевами, как свидетельствует наилучший знаток древности — Гомер, у которого заклятия останавливают струящуюся из Улиссовой раны кровь. Право же, не бывает преступным никакое дело, предпринятое во спасение жизни человеческой!

Однако обвинитель твердит: «Чего же ради, если не со злодейскими намерениями, потрошил ты рыбу, доставленную тебе рабом Фемисоном?» Можно подумать, что я не рассказывал только что о том, как описываю части тела всех животных, а также местоположение, количество и устроение оных частей и как усердно изучаю я и дополняю анатомические труды Аристотеля! Поэтому мне остается лишь подивиться, что вы знаете об одной-единственной исследованной мною рыбешке, хотя я точно так же успел исследовать множество рыб всюду, где бы они мне ни попадались, причем все это делал отнюдь не тайком, но вполне открыто, так что любой посторонний наблюдатель мог присутствовать при этих моих занятиях — тут я следую обычаям и правилам наставников моих, которые учат, что честный и благородный человек должен — куда бы ни явился — всем обличьем своим выражать душевную свою благонамеренность. Так вот, рыбешку, которую вы именуете морским зайцем, я показывал тогда весьма многим присутствовавшим, однако не могу вынести решения об их мнениях, пока сам не исследую ее еще более тщательно и подробно, потому что даже у древних философов я не нахожу описания некоторой присущей этой рыбе особенности. Сия особенность — из редких редкая, и, ей-богу, о ней стоит упомянуть: насколько я знаю, лишь эта рыба, будучи вообще-то бескостой, имеет в брюхе двенадцать косточек, соединенных рядком наподобие свиных бабок. Знай о таком Аристотель, он не преминул бы описать столь важную особенность, коль скоро он даже ослиную треску почитает весьма достопримечательной лишь за то, что из всех рыб только у нее сердечко помещается посреди брюха.

41. А обвинитель стоит на своем: «Ты потрошил рыбу!» Но разве философу преступно делать то, что вполне дозволительно мяснику или повару? «Потрошил рыбу» — не винишь ли ты меня в том, что я потрошил ее сырою? Вот если бы я принялся мусолить вареную рыбу, выковыривая себе ее печенку — а именно таким застольным правилам учится у тебя этот недоросток Сициний Пудент! — вот за это ты бы винить меня не стал, хотя в действительности философу куда предосудительнее жрать рыбу, чем исследовать ее. Ежели гадателям дозволено рыться в потрохах, то неужто нельзя созерцать их философу, сознающему себя волхвом всех тварей и жрецом всех богов? Не винишь ли ты меня в том, за что мы с Максимом так восторгаемся Аристотелем? Но покуда не выкинешь ты сочинений его из книжных хранилищ, покуда не вырвешь их силою из рук ревнителей науки, — до той поры нельзя тебе меня винить! Вот и довольно, на это я уже дал ответ, и с избытком.

А теперь погляди, Максим, как они сами себе перечат. Они утверждают, будто я домогался женщины чародейскими хитростями и морскими приворотами в то самое время, когда я — и этого они отрицать не будут! — был в глубине горной Гетулии, где рыба могла бы найтись разве что после Девкалионова потопа. На мое счастье, они не знают, что я читал Феофрастово «О тварях кусачих и тварях грызучих» и «Противоядия» Никандра, — иначе они ославили бы меня еще и отравителем! Ведь и в чародеях я оказался именно потому, что читал Аристотеля и старался ему подражать, хотя отчасти подстрекнул меня и мой Платон, изрекший, что ревнитель наук «забавляется в сей жизни забавою без оскомины».

42. Теперь, когда с рыбами все достаточно прояснилось, узнай о другой их глупости, в равной мере глупой, но еще куда как пустопорожней и нелепей. Они и сами понимали, что все эти рыбьи доказательства ничего не стоят и ни к чему не приведут, а нововыдуманностью своей только вызовут смех: и то сказать, слыхивал ли кто-нибудь, будто чистить и потрошить рыбу — дело чародейное? Нет, надобно придумать что-нибудь получше — более согласное с расхожими мнениями и оттого более достоверное. Поэтому они, на сей раз следуя в измышлениях своих привычным мнениям и слухам, объявили, что я-де зачаровал заговором некоего отрока, а дело-де было вдали от посторонних глаз и в укромном месте, а свидетелями-де были только жертвенник да светильник да немногие сообщники, а отрок-де свалился замертво точно там, где он был зачарован, а после-де его заставили встать, только он по-прежнему сам себя не помнил. Впрочем, дальше лгать они не осмелились, хотя, право же, чтобы сказка закончилась по всем правилам, надобно было еще добавить, что сей отрок возгласил весьма многие пророчества и прорицания. Это так, потому что вся выгода от таковых заклинаний заключается для нас в обретении богодухновенного пророчества — и не только мнение толпы, но даже суждения ученых мужей подтверждают, что подобные чудеса с отроками случаются. Я помню, что прочитал у философа Варрона, мужа многоумного и многосведущего, среди прочих рассказов такого же рода еще и вот какой. Якобы в Траллах, когда волхвы там совершали гадания об исходе Митридатовой войны, некий отрок, созерцая отраженный в воде кумир Меркурия, вдруг пропел песнь в сто шестьдесят стихов о грядущих событиях. Тот же Варрон рассказывает, как Фабий, потеряв пятьсот денариев, пришел за советом к Нигидию и как зачарованные Нигидием мальчики точно ответили на вопрос его, где зарыта мошна с частью этих денег и куда разошлись остальные — и тогда одна монета нашлась даже у философа Марка Катона, который признался, что взял ее от своего же ближнего раба для взноса в Аполлонову казну. 43. Вот такое и подобное о волхвованиях и отроках читал я во многих книгах и все-таки сомневаюсь, что по этому поводу сказать — допустить или отвергнуть, хоть я и верю Платону, что между богами и людьми пребывают некие промежуточные по природе и по местоположению дивные силы, правящие всеми пророчествами и чудодействованиями магов. Поэтому я по размышлении допускаю возможность, что человеческая душа, а наипаче детская и невинная, то ли от запахов услаждающих, то ли от песен утешающих засыпает в дремотном успокоении и в беспамятном ко внешнему отчуждении, так что на краткий миг с позабытым телом она разлучается и к собственному естеству возвращается, а естество сие воистину бессмертно и божественно — и что поэтому словно бы в некоем сонном дурмане провидит душа грядущее. Однако же в любом случае, если вообще можно верить подобному, то для самого существа дела непременно надобно, как я слыхал, чтобы этот — уж не знаю какой! — назначенный для пророчества отрок был бы телом прекрасен и беспорочен, разумением остер и даром речи отличен: всё для того, чтобы дивная сила обрела в нем как бы отменное обиталище, коего достойна, ежели и вправду нисходит она в отроческое тело, и чтобы сама душа после скорого своего пробуждения воротилась бы к пророчеству, мигом ею обретенному, и с легкостью воспомнила бы его в целости и сохранности, еще не тронутое забвением. Воистину, как говаривал Пифагор, не из всякого бревна вырубишь Меркурия!

Но если это так, назовите, кто был сей отрок — здоровый, непорочный, даровитый, красивый, — тот, которого я мог чарами моими заслуженно приобщить к святости! Ибо этот Талл, о котором вы говорите, гораздо более нуждается во враче, нежели в маге: этого горемыку так одолела падучая, что он часто чуть ли не трижды или четырежды на дню безо всяких заклинаний валится замертво, и на нем уже живого места не осталось от ушибов: лицо в ссадинах, лоб и затылок в шишках, глаза мутные, нос распух, ноги заплетаются, — да величайшим из чародеев будет тот, в чьем присутствии Талл сумеет долго на ногах простоять! он в своем недуге, как во сне, только и клонится упасть. 44. И о нем-то вы утверждали, будто падает он под действием моих заклинаний, потому что однажды случился у него припадок при мне! Здесь присутствуют многие сослужащие с ним рабы, которых вызвали по вашему требованию, и все они могут рассказать, почему они от Талла отплевываются, почему никто не осмеливается есть с ним из одной миски или пить из одной чашки. Да и зачем мне рабы? Вы сами всё отлично знаете! Попробуйте отрицать, что задолго до того, как я явился в Эю, этот Талл уже болел, постоянно валялся в обмороках и его частенько показывали врачам, — станут ли отрицать это его сотоварищи по рабству, которые у вас же находятся в услужении? Я предъявил бы и более веские доказательства, когда бы мальчишка давно не был отослан вон из города в отдаленную усадьбу, чтобы не перепортить всю челядь, — а что это так, не в состоянии отрицать даже обвинители! — и поэтому я сегодня не могу представить его вам на поглядение. Действительно, все это обвинение затевалось в такой суете и спешке, что только позавчера Эмилиан потребовал от меня представить тебе для дознания пятнадцать рабов. Здесь четырнадцать, — те, которые оказались в городе, — и нет только Талла, потому что, как я сказал, он теперь почти в ста верстах от Эи. Итак, отсутствует один лишь Талл, но я уже послал за ним нарочного, чтобы тот поскорее привез его сюда. Спроси, Максим, вот у этих представленных мною четырнадцати рабов, где обретается юный Талл и в добром ли он здравии; задай этот же вопрос рабам моих обвинителей — и ни единый не станет отрицать, что мальчишка на вид безобразен до гнусности, телом хил и недужен, болен падучей, невежда и дикарь. Право же, отменного отыскали вы отрока: так и хочется приобщить его к жертвоприношению, погладить по головке, нарядить в чистую одежду, да еще и дожидаться от него пророчеств, — ей-богу, жаль, что его здесь нет! Я бы тебе, Эмилиан, сразу его вручил, я бы за шиворот его держал, вздумай ты его допрашивать, а он посреди допроса прямо тут же перед судейским амвоном как уставился бы на тебя мерзкими своими глазищами, как забрызгал бы тебе лицо слюнявою пеною, как стиснул бы кулаки, как затряс бы головою — и наконец свалился бы замертво прямо в распростертые твои объятия!

45. Ты затребовал четырнадцать рабов, я их доставил, вот они — почему же ты не почтешь для себя полезным их допросить? Нет, подавай тебе одного-единственного припадочного мальчишку, который притом давно уже отослан подальше, — и тебе это известно не хуже, чем мне. Бывает ли клевета очевиднее твоей клеветы? По твоему требованию явилось четырнадцать рабов, а тебе не до них; недостает одного мальчишки, а тебе только он и надобен. В конце концов, чего ты хочешь? Вообрази, что Талл здесь: хочешь доказать, что он при мне упал? — да я и сам готов это признать! Хочешь объявить, что виною тому была ворожба? — но этого мальчишка знать не может, а я против этого возражаю, ибо даже ты не осмелишься отрицать, что мальчишка припадочный. Но ежели так, зачем объявлять причиною его припадка ворожбу, а не болезнь? почему в моем присутствии не могло случиться с ним то, что часто случалось в присутствии многих других? Уж если бы мне было так важно сбить с ног припадочного, то к чему мне были бы заклинания, когда я читал у естествоиспытателей, что раскаленный камень гагат легко и с отменной наглядностью обнаруживает помянутую болезнь и что пахучим его дымом определяют обычно на рабских рынках, здоровы ли продаваемые рабы? Даже от верчения простого гончарного круга у таких больных нередко делается припадок, ибо самое зрелище вращения лишает последней силы их недужную душу, так что ежели нужно ввергнуть в забытье припадочного, то гончар управится с этим гораздо скорее мага.

Доставить сюда этих рабов ты потребовал от меня безо всяких к тому оснований; а я вот имею основания требовать, чтобы ты назвал и доставил сюда свидетелей нечестивого таинства, при совершении коего я «толкнул падающего», то есть Талла. Пока что ты назвал одного-единственного свидетеля — недоростка Сициния Пудента, от лица которого и обвиняешь меня. Действительно, он утверждает, что присутствовал; но если бы даже малолетство его не мешало ему быть свидетелем в делах священных, то все равно показания его неприемлемы, ибо он и есть обвинитель. Право же, Эмилиан, возьмись ты утверждать, будто присутствовал при таинстве самолично и оттого-то и начал слабеть умом, так было бы куда проще и куда надежнее, чем отдавать все это дело вроде бы как ребятам в забаву: мальчишка упал, мальчишка подглядел — быть может, и наворожил все это какой-нибудь мальчишка?

46. Вот тут-то, приметив по выражению лиц и перешептыванию слушателей, что и эта новая ложь принимается с прохладцей и уже почти отвергнута, Танноний Пудент принимается плутовать: чтобы хоть у кого-нибудь сохранились хоть какие-нибудь подозрения, он обещает непременно представить еще и других мальчиков-рабов, которые-де точно так же были мною зачарованы, и этим способом исхитряется перейти к рассуждениям о совершенно иных предметах. Я мог бы пропустить эти его обещания мимо ушей, однако же — как и во всех прочих случаях — не пропущу, но снова по собственному почину требую обвинителя к ответу. Я желаю, чтобы сюда привели этих мальчиков, о которых я уже слыхал, что их прельстили уповательным освобождением и так уговорили солгать, а больше пока ничего не скажу — пусть-ка их сюда приведут! Я требую и не отступлюсь, Танноний Пудент! — исполняй обещанное, подавай сюда мальчишек, на коих возлагаешь такие надежды, и назови их, кто они таковы! Трать на это мою воду, я позволяю. Говори, Танноний, сказано тебе — говори! Почему же ты молчишь, почему медлишь, почему озираешься по сторонам? Ежели он плохо выучил свой урок и позабыл имена, тогда иди сюда ты, Эмилиан, и говори, что ты там поручил говорить своему поверенному — и подавай сюда мальчишек! Почему же ты так побледнел? Почему молчишь? Как же это у вас именуется: обвинение и уличение в злодействе или лучше просто издевательство над почтенным Клавдием Максимом и бесчестное надругательство надо мною? Так или сяк, но ежели поверенный твой по нечаянности оговорился и никаких малолетних свидетелей у тебя нет, то по крайней мере употреби хоть на что-нибудь вот этих четырнадцать рабов, которых я тебе же и привел! 47. И зачем ты вызвал для дознания столько челяди! Обвиняя меня в чародействе, ты требуешь показаний от пятнадцати рабов — так сколько же ты бы затребовал, если бы обвинил меня в насилии? Выходит, что о чем-то знают пятнадцать рабов и все-таки это тайна!

Или это не тайна, хотя и магия? Тебе придется признать одно из двух: либо я не совершал ничего недозволенного и поэтому не побоялся такого множества очевидцев, либо я совершил нечто недозволенное, но тогда стольким очевидцам это не может быть известно. Да и вообще чародейство, как я слыхал, — дело противозаконное и воспрещенное уже древними Двенадцатью таблицами как вредящее якобы урожаю, а стало быть, и чародеи столь же скрытны, сколь страшны и нечестивы: ради ворожбы своей они ночей не спят, прячутся во мраке, избегают свидетелей, заклинания свои бормочут шепотом, и не только никакие рабы при сем не присутствуют, но даже из свободных допускаются весьма немногие, — а ты хочешь, чтобы в таком деле соучаствовало пятнадцать рабов! Неужто там справлялась свадьба или иной праздник или развеселое пиршество? Или пятнадцать рабов приставлены к чародейному таинству в подражание пятнадцати жрецам, назначаемым для устроения святынь? Зачем же мне помощники, самая многочисленность которых не дозволяет им довериться? Пятнадцать свободных граждан — это уже община, пятнадцать рабов — для дома челядь, пятнадцать колодников — полная тюрьма! Или все эти рабы понадобились мне в помощь для того, чтобы держать и сторожить жертвенных животных? Но ты не говорил ни о каких жертвенных животных, кроме как о курах! Неужто люди нужны были мне, чтобы по зернышку считать ладан? или чтобы повернее сбить с ног Талла?

48. Еще вы утверждали, будто ко мне домой приводили свободную женщину с тем же недугом, что и у Талла, а я-де обещал ее исцелить и от моих-де заклинаний она тоже свалилась без памяти. Похоже, что вы явились сюда обвинять кулачного бойца, а не чародея — кто ко мне ни подойдет, тот сразу и валится наземь! Однако же, Максим, когда ты допрашивал врачевателя Фемисона, который и приводил ко мне для осмотра эту женщину, он показал, что ничего подобного не было и что я только спросил ее, не звенит ли у нее в ушах и одинаково ли в обоих, а она отвечала, что в правом звенит больше, да с тем сразу же и ушла. И вот тут, Максим, хотя в настоящих обстоятельствах я всячески старался тебя не восхвалять, чтобы не показалось, будто я льщу тебе ради желательного мне приговора, — вот тут я уже просто не в силах не похвалить тебя за умение столь искусно вести допрос. Дело было так. Шло давешнее прение: обвинители говорили, будто женщина была зачарована, а видевший ее врачеватель им возражал — и тогда-то ты более чем разумно спросил, какая же была мне выгода ее чаровать. Они отвечали:

«Чтобы женщина упала!» А ты им: «Ну и что с того? или она умерла?» Они тебе: «Нет». А ты им: «Так к чему вы ведете? Какая польза Апулею, если бы она даже и упала?» Этот третий вопрос ты задал с отменною настойчивостью, отлично сознавая, что всякому поступку надобно пристально искать разумное объяснение и к причине деяния быть внимательнее, нежели к самому деянию, — ведь поверенные тяжущихся сторон потому и зовутся расследователями, что расследуют и растолковывают, откуда и почему произошло каждое событие. Отрицать поступок куда как легче, тут даже поверенный не требуется, но разъяснить, было ли деяние честным или преступным, — вот это воистину весьма сложно и затруднительно. А стало быть, нет никакого смысла доискиваться, было ли совершено деяние, ежели таковое не было злонамеренным и не имело преступного повода; так что когда дознание ведет хороший судья, то подсудимый освобождается от мелочного допроса, ежели не было у него повода для проступка. В данном случае обвинители не доказали ни того, что женщина была зачарована, ни того, что она свалилась без памяти; а я со своей стороны вовсе не отрицаю, что действительно осматривал ее по просьбе врача.

А зачем я спрашивал, не звенит ли у нее в ушах, — об этом я скажу тебе, Максим, и скажу не в оправдание моего поступка, который уже объявлен тобою непреступным и незлонамеренным, но лишь для того, чтобы не умолчать ни о чем, достойном твоего слуха и согласном с ученостью твоею. Я постараюсь сказать покороче, ибо наставлять тебя не надобно — довольно напомнить.

49. Итак, философ Платон в достославном своем «Тимее» некою богодухновенною силою постигнул весь порядок вселенского устроения, а через это с превеликою мудростью научил также, каковые три власти государят над нашею душою, складно и внятно изъяснил, зачем сотворен Промыслом небесным каждый член нашего тела, и рассудил о первопричинах всех болезней, что таковых первопричин три. Первую из оных он определил как нарушение телесной первоприроды: это ежели нет согласия между изначально присущими плоти составами, именно между холодом со влагою и двумя их противоположностями — а сие происходит, ежели один из помянутых составов чрезмерен или неуместен. Другая причина является от нескладности в соединении простейших начал, которые, однако же, в совместности своей связуются в нечто единое, — таковы кровь, внутренности, кости, мозг и все то, что происходит от смешения помянутых сущностей. В-третьих же, побудительною причиною недугов бывают скопления в теле той или иной желчи, или нечистого воздуха, или влажного тука. 50. Изо всего перечисленного особенно примечательна причиною своею соборная болезнь, о которой у нас сейчас и идет речь. При этой болезни плоть от злого жара плавится и образует густую пену с пузырями пара, так что под давлением раскаленного воздуха течет и выкипает белесою гнилью. Ежели эта мокрота просочится из нутра наружу, то разлитием своим не столько вредит, сколько уродует, — разъедает кожу на груди и пятнает тело лишаями, — зато всякий, кто вот так изойдет ею через кожу, никогда более не имеет припадков соборной болезни, откупившись от тягчайшего душевного недуга легким телесным изъяном. Однако ежели злотворное сие лакомство застревает внутри и соединяется с черною желчью, то ярым током наполняет все жилы, достигает в течении своем самого темени, затопляет лютостью мозг и так лишает силы царственную часть души, володеющую разумом и обитающую на самой вершине тела человеческого, словно в державном кремле, ибо божественные ее дороги и премудрые пути заграждаются и рушатся. Для спящего крепким сном тут урон выходит меньше, ибо у напившихся допьяна и наевшихся до отвала предваряющие припадок судороги дают себя знать только одышкою, но ежели злой мокроты набралось столько, что она бросается в голову уже и бодрствующему, то разум больного внезапно помрачается до бесчувствия, тело коченеет и человек падает замертво, покинутый собственною душою. У нас эта болезнь зовется не только «знатной» и «соборной», но даже и «святою», да и греческое ее название — священный недуг, а объяснить это можно тем, что болезнь сия и вправду поражает разумную и оттого наисвятейшую часть души.

51. Ты узнаёшь, Максим, Платоново объяснение — я пересказал его настолько внятно, насколько это было мне сейчас возможно. Я вполне доверяю суждению его, что святая болезнь происходит от преизобилия помянутой отравы в голове, а потому не думаю, что попусту выспрашивал у той женщины, нет ли у нее тяжести в голове, не сводит ли шею, не стучит ли в висках и не звенит ли в ушах, — и ее признание, что, дескать, в правом ухе звон сильнее, свидетельствовало о глубоко засевшей болезни, ибо одесную тело крепче и меньше надежды на исцеление, если уж и правая сторона поддалась недугу. Да и Аристотель пишет в «Проблемах», что труднее лечить припадочных, у которых падучая вступает справа. Речь моя слишком затянется, начни я тут пересказывать еще и суждения Феофраста об этой болезни; но, право же, и у него имеется отменная книга о припадочных, а в другой своей книге, именно в книге о завистливых животных, он утверждает, что припадочных можно пользовать линовищем звездчатых ящериц: эти зверьки наподобие иных змей в назначенный срок спускают старую кожу, только ежели спуск тут же не отнять, они спешат извернуться и сожрать его то ли по злобности нрава, то ли по природному влечению. Я неспроста поминал сейчас только мнения именитых философов и названия их сочинений, а ни о каких врачевателях или стихотворцах даже говорить не хотел — все для того, чтобы вот они перестали дивиться, что и философы в ученых своих занятиях ищут причины болезней и соответственные для них лекарства. Стало быть, ежели недужную женщину привели ко мне ради осмотра и уповательного исцеления и ежели из показаний доставившего ее ко мне врача и из моих разъяснений выходит, что все было сделано правильно, то обвинителям остается одно из двух: либо объявить, что лечить больных — дело злонамеренных чародеев, либо если договориться до такого они все же не посмеют, — то признаться, что россказни их о припадочном мальчике и припадочной женщине сами суть не что иное, как припадочная клевета.

52. В самом деле, Эмилиан, — если говорить по правде, то ты скорее всего и впрямь припадочный, ибо на всякой своей клевете непременно спотыкаешься. А ведь хуже оцепенеть душою, чем телом, и хуже свихнуться разумом, чем свихнуть ногу, да и отплеваться в собственной спальне было бы тебе куда лучше, чем быть оплеванным общим презрением в достославном этом собрании. Но ты наверняка почитаешь себя вполне здоровым, потому что тебя не держат взаперти и ты волен тащиться вослед своему безумию, куда бы оно тебя ни повлекло! Однако же попробуй сравнить свое бешенство с бешенством Талла, и ты не обнаружишь почти никакого различия: разве что Талл обращает бешенство свое на самого же себя, а ты — на других, или что Талл косит глазами, а ты кривишь истиною, или что у Талла цепенеют руки, а у тебя вконец оцепенели поверенные, или что Талл корчится в судорогах на полу, а ты — перед судейским амвоном, и, наконец, что бы Талл ни выделывал, он делает это по болезни и грешит по неведению, а ты, горемыка, уже и наяву в полной памяти творишь мерзости твои — вот до чего одолела тебя болезнь! Ложь ты выдаешь за правду, несодеянное преступление — за содеянное, и человека начисто невинного — как и сам ты отлично знаешь! — ты упорно винишь и выдаешь за злодея.

53. Мало того — об этом я чуть не позабыл! — ты сам объявляешь, что о некоторых вещах ты знать ничего не знаешь, а после именно их ты вменяешь мне в преступление, словно обо всем осведомлен вполне. Вот ты твердишь, будто у меня рядом с ларами Понтиана хранилось нечто завернутое в платок. Что именно было в том платке или хоть на что оно было похоже, — тут ты сам признаешь, что тебе сие неведомо и что никто-де никогда того не видел, однако там-де наверняка содержались орудия чародейства. За такое, Эмилиан, ты ни от кого похвалы не дождешься: чего бы ты сам о своем обвинении ни мнил, но ему не только хитрости, ему даже наглости не хватает! Что же тогда в нем есть? А есть в нем лишь тщетная ярость ожесточившейся души да прискорбное невежество ополоумевшей старости! Сумел же ты обратиться к столь строгому и проницательному судье примерно с такими словами: «Апулей хранил рядом с ларами Понтиана нечто завернутое в холстину, а так как я понятия не имею, что там было завернуто, то, стало быть, там непременно было что-нибудь колдовское, а посему ты верь тому, что я говорю, ибо я говорю о том, чего не знаю». О, сколь отменное доказательство! сколь явная улика злодейства! «Это было оно самое, ибо я не знаю, что это было» — ты один на свете, Эмилиан, знаешь то, чего не знаешь, высоко воспарив надо всеми людьми несравненною глупостью твоей! Ведь самые изощренные и остроумные философы учат, что и очевидному-то доверяться нельзя, а вот ты уверенно судишь и рядишь даже о том, чего не видывал и не слыхивал. Будь Понтиан жив и спроси ты его, что же было в свертке, он и то ответил бы тебе, что понятия не имеет. Вот пред тобою отпущенник, у которого до сего дня были ключи от той комнаты и который тут дает показания в вашу пользу, однако же и он говорит, что никогда в сверток не заглядывал, — а между тем именно он был приставлен к книгам, хранившимся в той комнате, он чуть ли не ежедневно своим ключом отпирал ее и запирал, часто заходил туда со мною, но гораздо чаще один и, конечно же, замечал на столе что-то увернутое в холстину, но никак не обвязанное и не опечатанное. Что же там было? Ясно, что чародейные орудия! Это их хранил я с таким небрежением для того, чтобы всякому желающему было попроще развернуть сверток и поглядеть на содержимое, а то и вовсе прихватить с собою — для того-то я столь беспечно и выставил свое добро напоказ, для того-то я оставил на хранение чужаку, для того и позволил туда заглядывать посторонним! Да как же при всем при этом ты хочешь, чтобы тебе верили? Как сумел ты, которого я отроду не видывал и встретил лишь в судилище, как сумел ты узнать то, чего не знал даже Понтиан, живший со мною неразлучно и дружно? И как сумел ты, ни разу не переступивши моего порога, усмотреть то, чего не усмотрел вот этот отпущенник, который всегда был при доме и имел полную возможность все разглядеть в подробностях?

Впрочем, пусть то, чего ты не видел, будет таким, как ты говоришь, — пусть так! Но ведь, дурень ты этакий, даже будь эта холстина сегодня при тебе и разверни ты ее хоть вот здесь, — я так и сяк не признал бы, что содержимое ее имеет отношение к чародейству! 54. Более того, я позволяю тебе: измысли, вспомни, придумай хоть что-нибудь, что могло бы показаться чародейственным, — а я все равно слова твои опровергну! Я же могу ответить, к примеру, что этот предмет мне подбросили, или что мне его дали полечиться, или что мне вручили его при посвящении в таинство, или что я повиновался сновидению, — да есть еще тысяча самых простых и общеупотребительных до привычности способов, которыми я мог бы отговориться, причем вполне правдоподобно. А ты сейчас добиваешься, чтобы то, что, будь оно даже в наличии и у всех на виду, — никак не повредило бы мне в глазах честного судьи, вдруг никем не виденное и никому не ведомое, лишь по пустому твоему подозрению сделалось бы уликою преступления моего!

Как знать! быть может, ты снова примешься твердить и твердить: «А что же это все-таки было такое? а что же ты завернул в холстину? а что же ты положил поближе к ларам?» — верно, Эмилиан? Ты приноровился обвинять так, чтобы подсудимый же тебе обо всем и рассказал, потому что сам ты не можешь предъявить ничего определенного. «А зачем ты разыскивал рыб? а почему ты осматривал больную женщину? а что у тебя там было в платке?» Ты зачем сюда пришел: обвинять или расспрашивать? Если обвинять, так сам и доказывай, что сам же и говоришь; ну, а ежели расспрашивать, то не загадывай заранее, что там было, ведь тебе потому и приходится спрашивать, что сам ты ничего не знаешь. Но, с другой стороны, ежели допустить, чтобы можно было привлечь человека к суду и самому ничего не доказывать, а у него без конца допытываться и о том и о сем, — да тогда весь род людской будет из одних подсудимых! Тогда и всякое дело, какое ни случится сделать человеку, можно выдать за злонамеренное чародейство: вот ты начертал обет на изножии некоторого кумира, стало быть, ты — маг, иначе зачем обещал? а вот ты в храме воссылал богам немую молитву, стало быть, ты — маг, иначе о чем просил? Или наоборот: вот ты во храме не молился, стало быть, ты — маг, иначе почему ни о чем не попросил богов? и так далее: хоть ежели свершишь жертвоприношение, или возложишь на алтарь дары, или украсишь его миртами, — да мне дня не хватит, вздумай я перечислять все, что могло бы дать клеветнику повод учинить допрос с пристрастием! А особливо уж если что-нибудь в доме припрятано, либо запечатано, либо и вовсе под замком, — все это на точно таком же основании непременно объявят орудием колдовства и потащат из чулана прямиком на площадь и в суд!

55. Какие и сколькие затеялись бы дела, Максим, и сколько простору открылось бы клеветникам на этом поприще Эмилиановом, и сколько невинных слез пришлось бы утирать вот этим единственным платочком — обо всем об этом я мог бы порассуждать куда пространнее, однако же не стану и исполню свое обещание: расскажу даже о том, в чем признаваться не обязан, и отвечу Эмилиану на его вопросы. Итак, ты спрашиваешь, Эмилиан, что же у меня было в платке? Я мог бы сказать, что и вовсе никаких моих платков не было в Понтиановом книгохранилище, а уж в самом крайнем случае если и был платок, то ничего в нем не было завернуто, — скажи я так, меня нельзя было бы уличить ничьими свидетельствами и никакими доказательствами, ибо свертка никто не трогал, да и видел его, по твоим же словам, только один отпущенник. Однако же повторяю, я согласен, пусть считается, что сверток был битком набит: воображай себе, если угодно, все сокровища, которые древле мнили обнаружить Улиссовы товарищи, кравшие у него надутый ветрами мех. Ты желаешь, чтобы я сказал, какой же именно предмет я хранил в платке рядом с ларами Понтиана? Изволь, я отвечу.

В Греции я приобщился многих таинств и получил от жрецов соответственные памятные знаки и святыни, каковые и сберегаю с великим прилежанием. Я говорю сейчас отнюдь не о чем-то неведомом или непривычном. Вот, к примеру, вы, кто посвящен в таинства всеединого отца Либера, — вы, которые здесь! — ведь вы знаете, что именно у вас припрятано дома и что именно чтите вы втихомолку и подальше от тех, кто чужд сокровенному. А о себе я уже сказал, что, взыску я истины и радея об угождении богам, я приобщился многих таинств и постигнул многие священные уставы и обряды. Это я не сейчас выдумал к случаю — нет, минуло едва ли не три года с той поры, когда еще в самые первые дни пребывания моего в Эе я принародно рассуждал о величии Эскулапа и начал речь свою с того же самого, перечислив без утайки все известные мне святые таинства. Эта моя речь весьма знаменита, ее повсюду читают, она ходит по рукам и пользуется успехом у благочестивых обитателей Эи не столько из-за краснословия моего, сколько из-за почтения к имени Эскулапову. Скажите кто-нибудь, кто вдруг вспомнит, как там начинается, — ты слышишь, Максим? подсказывают со всех сторон! Вот уже и свиток несут! Я велю огласить эту часть речи, ибо по приветливому твоему взору заметно, что послушать будет тебе не в тягость. (Письмоводитель читает.)

56. Так неужто хоть кому-нибудь, у кого есть хоть малая память о правилах благочестия, может казаться диковинным, что приобщившийся всех божественных таинств человек сберегает у себя дома несколько оставшихся от священнодействия бубенцов и держит их завернутыми в холстину — в этот ничем не запятнанный покров всякой святости? Воистину, состриженная со скотов шерсть — это лишь отторгнутые рыхлостью плоти отбросы, а потому еще со времен Орфея и Пифагора, как и сами вы знаете, шерстяная одежда чужда сокровенному. Не то лен — среди благородных злаков земных всходит он наичистейшею порослью, а потому и льняная ткань у святейших жрецов египетских сразу им самим служит одеждою и препоясаньем и сокровенным их святыням покровом. Я-то знаю, что кое-кто обращает все это в забаву и только посмеивается над всякими там божественностями и что Эмилиан из этих насмешников первый. Я слыхал от некоторых знакомых с ним жителей Эи, что он до сей поры никакому богу ни разу не помолился, ни в какой храм не зашел, а ежели случается ему идти мимо капища, так брезгует даже благочестивого ради привета коснуться рукою уст. Таков он есть, что и сельским богам, которые питают его и одевают, никогда не уделил он первины ни от хлебов своих, ни от виноградов своих, ни от стад своих, а в усадьбе его нет ни единого алтаря, ни единого заповедного лесочка или лужочка — ничего для богов! Да что там капища и рощи? Кому довелось побывать в поместье его, те говорят, что не видывали там ни единого умащенного камня и ни единого венка хоть на какой-нибудь ветке! Вот почему у него два прозвища: одно, как я уже говорил, Харон — за злобную образину и такой же норов, другое же Мезенций — сие прозвание слышать ему приятнее, а получил он его за нечестивое безбожие. Поэтому я отлично понимаю, какою чепухой кажутся ему все мои долгие перечисления таинств, — быть может, именно презрение ко всякой святости и мешает ему поверить, что я говорю сущую правду, рассказывая, сколь ревностно и прилежно сберегаю сокровенные памятки о святых обрядах.

Однако же я, что бы ни думал обо мне Мезенций, пальцем ради него не шевельну, а вот к остальным обращаюсь с открытым приглашением: ежели вдруг есть здесь соучастник мой во священных празднествах, ежели ты здесь, — оповести меня условленным нашим знаком и услышь от меня о моем сокровище, ибо тебе дозволено это знать, но никак и никогда и никакая опасность не принудит меня выдать непосвященным тайну, которую восприял я и блюду!

57. Я полагаю, Максим, что удовольствовал моим ответом даже самые недружественные умы и что холстину свою я отстирал от улик дочиста, а потому теперь, будучи уже в полной безопасности и покончив с Эмилиановыми подозрениями, обращусь к следующему по порядку свидетельству Красса, о котором они тут твердили, что оно-де самоважнейшее. Ты слышал, как было прочитано по книжечке свидетельство некоего пропойцы и обжоры, этого бесстыжего Юния Красса, будто я у него дома по ночам совершал жертвоприношения вместе с другом моим Аппием Квинтианом, который в ту пору нанимал там себе жилье. Сам Красс обретался тогда в Александрии, однако же говорит, что обо всем-де догадался по факельной золе и по петушиным перьям. Яснее ясного: покуда он бражничал по александрийским кабакам — а Красс такой человек, что ему с утра невтерпеж напиться, — так вот, среди этого кабацкого смрада и чада он то и дело ловил долетавшие к нему от родимых пенатов перышки и угадывал дым от очага своего, возносившийся в дальней дали над отчим кровом. Ежели видел он этот дым собственными своими глазами, то оказался куда глазастее, чем некогда уповал и чаял Улисс, — ибо Улисс долгие годы на чужом берегу тщетно мечтал разглядеть хоть дымок родной земли и не преуспел, а Красс в немногие месяцы своего отсутствия без труда наблюдал этот самый дымок прямо из питейного заведения. Ну, а ежели он сумел унюхать даже запах отечественного дыма, то далеко превзошел остротою чутья всех собак и стервятников — неужто какой пес или коршун мог бы учуять под александрийскими небесами, чем припахивает доносящийся от Эи ветерок? Конечно, Красс — превеликий транжира и отменный знаток всяческих благовоний, и все же из-за ревностной приверженности его к пьянству, коим он славен по преимуществу, в Александрию к нему скорее мог долететь не дымный запах, но винный дух. 58. Да он и сам понял, что никто ему не поверит, и поэтому, говорят, продал он еще и вот какое показание — было это в два часа спозаранку, пока еще не успел он ни опохмелиться, ни закусить. Вот он и написал, что обнаружил улику так: воротясь из Александрии, он-де прямо отправился в свой дом, уже оставленный Квинтианом, и вдруг-де в сенях наткнулся на груду птичьих перьев, а стены там были выпачканы сажей, а он-де спросил у остававшегося в Эе раба, с чего бы это, а тот-де поведал ему о моих с Квинтианом ночных жертвоприношениях. Хитро сработано и на диво правдоподобно: взять и выдумать, будто я, замыслив такое дело, не пожелал заниматься им у себя дома! Да и касательно Квинтиана тоже — Квинтиана, который держит сейчас мою сторону и которого имя не могу не помянуть я лишний раз ради чести его и славы, ибо дружба его со мною наитеснейшая и ученостью он превосходен и красноречием отличен, — так вот, если бы у Квинтиана к обеду была бы какая-нибудь курятина или если бы он, как тут твердят, распотрошил бы курицу для чародейных надобностей, то, конечно же, у него никак не могло быть в услужении мальчишки, чтобы сгрести все эти перья и вымести за порог! Да еще и дыму у нас надымило столько, что стены копотью покрылись, а Квинтиан, конечно же, терпел и терпел это безобразие в жилых покоях столько времени, сколько в них обитал. Ты отмалчиваешься, Эмилиан? Действительно, на правду не похоже — разве что Красс, воротясь домой, отправился не в жилые покои, но по привычке своей бросился прямиком к кухонному очагу! И с чего бы это Крассов раб заподозрил, что надымили и накоптили именно ночью? Не по цвету ли сажи? Наверно, ночной дым чернее и в этом его отличие от дневного дыма? И как же столь бдительный и прилежный слуга стерпел, чтобы Квинтиан съехал, не прибравшись в доме? И как это вышло, что весь пух долежал до самого приезда Красса, словно он не куриный, а свинцовый? Нет, раба своего Крассу бранить не за что, всю эту чушь о саже и перьях он скорее всего сам же и придумал, судя по тому, что даже в свидетельских своих показаниях оказался не в силах хоть ненадолго оторваться от кухонной стряпни.

59. А кстати, почему вы прочитали эти его показания по книжечке? В каких дальних краях обретается ныне сам Красс? Или из отвращения к неприбранному своему дому он поспешил назад в Александрию? Или он копоть со стен соскребает? Или же — всего вернее! — этот забулдыга попросту пьян до бесчувствия? Я-то еще вчера собственными глазами видел его здесь, в Сабрате, посреди площади — и был он с тобою, Эмилиан, и рыгал тебе прямо в лицо! Спроси у своих подсказчиков, Максим, — хотя такой забулдыга лучше известен кабатчикам, чем подсказчикам! — и все же снова скажу, спроси, не видали ли они где-то здесь Юния Красса из Эи, — они не станут этого отрицать. Вот пусть Эмилиан и представит нам сего честнейшего юношу, коего свидетельство служит ему столь надежным подспорьем. Ты сам видишь, который теперь час: без колебаний скажу, что Красс или давно уже храпит пьяный, или по второму разу парится в бане, отмываясь от хмельного пота, чтобы не опоздать к послеобеденной попойке. Итак, Максим, он здесь, а с тобою переговаривается письменно не потому, что сохранил еще стыд и не осмеливается, не краснея, лгать тебе в глаза, но скорее потому, что не смог хоть ненадолго воздержаться от винопития, чтоб хоть этого вот часа дождаться на трезвую голову.

Впрочем, еще вероятнее, что сам Эмилиан постарался не являть такого свидетеля суровому твоему взору, дабы ты, чуть завидев, не прогнал бы с очей долой эту мерзкую тварь, эту гнусную и догола ощипанную образину, — этакого парня, который в его-то молодые годы плешив теменем, гол подбородком, глаза у него слезятся, веки вспухли, челюсть отвисла, губы слюнявые, голос осипший, руки трясутся и от пьяной икоты язык заплетается. Наследство он давно прожрал, и из всего родительского добра остался у него один только дом, чтобы было где торговать доносами; однако же не бывало у него там сделки выгоднее, чем это вот свидетельство, ибо пьяное свое вранье он продал Эмилиану за три тысячи наличными — и нет в Эе человека, который бы сего не знал! 60. Все это о нем было известно заранее, и я мог бы вообще отвести подобное свидетельство, когда бы не понимал, что столь глупая клевета скорее обернется против Эмилиана, попусту на нее потратившегося, нежели против меня, заслуженно ее презирающего, а потому я и предпочел Эмилиана ввести в расход, а Красса выставить на позорище с продажными его показаниями. Что же до их сделки, то состоялась она третьего дня и безо всякой скрытности в доме некоего Руфина, о котором я еще скажу, причем посредничали и хлопотали об этом сам Руфин и уже помянутый мною Кальпурниан. Руфин взялся за дело с охотою, будучи уверен, что жене его — хоть он и прикидывается, будто не ведает о развратном ее прелюбодействе, — достанется немалая часть от причитающейся Крассу мзды. Я заметил, что и ты, Максим, с присущей тебе мудростью заподозрил их в сговоре и в стачке против меня: едва вытащили они на свет книжечку с показаниями, как на лице твоем я увидел отвращение ко всей этой затее. Но в конце концов — как ни непомерна их дерзость и как ни несносна их наглость! — они успели понять, что от свидетельства Красса прямо-таки воняет похмельною вонью, а потому не осмелились самолично его огласить или как-либо иначе на него сослаться. Да и я, право же, припомнил о нем не потому, что испугался пуховой жути или паленой грязи, — отнюдь нет, и наипаче перед твоим судом! — а припомнил для того, чтобы неповадно было Крассу целыми клубами продавать дым хотя бы и невеже-деревенщине вроде Эмилиана.

61. Вот и еще одно обвинение, которое они мне тут предъявили, огласив записку Пудентиллы: будто я заказал резчику сработать некое малое изображение, а понадобилось-де мне оно злонамеренного ради чародейства, а сработано-де тайно и из дерева весьма редкой и дорогой породы, и хотя с виду-де похоже на гнусный истлевший труп, но я-де обихаживаю его с превеликим почтением и именую его греческим словом «царь». Если я не ошибаюсь, я пересказываю их слова точь-в-точь, — а теперь я по ниточке расплету всю ткань этой хитросплетенной их клеветы.

Вы говорите, что изображение было сработано тайно; но как это может быть правдою, ежели вы настолько хорошо знакомы с резчиком, что потребовали его личного присутствия при дознании? Итак, здесь присутствует Корнелий Сатурнин, ремеслом резчик, средь сотоварищей искусством славный и столь же заведомо добронравный. Ты сам, Максим, только что обо всем подробно его расспросил, а он честно и откровенно со всею точностью рассказал тебе, как обстояло дело. Случилось так, что я увидел у него множество геометрических пособий, весьма умело сработанных из самшита, и, восхищенный рукодельным его искусством, попросил изготовить мне кое-что по механической части, а заодно изобразить какого-нибудь бога, какого сам пожелает, но которому я, по неизменной моей привычке, непременно стану молиться, и пусть кумир будет из древесины, а из какой именно — это мне безразлично. Вот Сатурнин и начал было резать по тому же самшиту, а я между тем отправился в загородное поместье — и тут пасынок мой Сициний Понтиан вознамерился порадовать меня подарком. Он принес резчику ларец черного дерева, который выпросил у Капитолины — женщины наичестнейшей! — и уговорил его употребить для работы эту более редкую и более твердую древесину, ибо такой-де подарок мне будет особливо приятен. Эту-то работу резчик и исполнил, насколько достало ему древесины от ларца, так что из разъятых на мелкие щепки дощечек удалось ему сложить и собрать маленького Меркурия. Повторяю, все это ты уже слышал. Кроме того, ты слышал от здесь присутствующего сына Капитолины, вполне добропорядочного юноши, точно такой же ответ на твой вопрос — что Понтиан действительно выпросил помянутый ларец и отнес его к резчику Сатурнину. Никто не отрицает также и того, что Понтиан получил от Сатурнина совершенно готовое изображение, а уж после того вручил его мне в подарок. Ежели все это всем ясно и еще доказано со всяческой очевидностью, то что же тут вообще остается, где тут место хоть малейшему подозрению в чародействе? Скажу больше: то, что остается, не уличает ли вас самих в неприкрытой лжи? Ведь вы утверждаете, будто тайком было изготовлено то, о чем явил попечение свое Понтиан — безупречный обладатель всаднического сана! то, что у всех на глазах строгал и резал, сидя в лавке своей, Сатурнин — почтенный муж, известный и уважаемый! то, чему помогла подарком своим достославная мать семейства! то, о чем знали заранее и о чем знали по окончании работы многие из челяди да и многие навещавшие меня друзья! А вы не постыдились солгать, будто я-де просто по всему городу отыскивал нужное для дела полено — да по какому же городу? Вы же отлично знаете, что меня в ту пору и вовсе в городе не было и что я, как явствует из свидетельских показаний, поручил резчику выбирать древесину по собственному его вкусу.

63. Третья ваша ложь в том, что сработанное изображение якобы имело мерзкий вид то ли иссохшего, то ли вовсе истлевшего трупа — одним словом, было вроде жуткой преисподней нежити. Уж если вам доподлинно известно, что изображение это — улика чародейства, то почему вы не потребовали от меня предъявить его? Не потому ли, что врать об отсутствующем предмете вам гораздо проще и сподручнее? Однако же сейчас из-за одной счастливой для меня привычки вы лишитесь возможности клеветать далее. А у меня и вправду вошло в привычку, куда бы я ни шел, прихватывать с собою, кроме книжек, еще и изображение какого-нибудь бога, чтобы по праздникам ублажать его ладаном, вином, а то и жертвою. Итак, едва я услыхал все эти лживые и бесстыжие разглагольствования о трупах, я мигом послал человека сбегать в здешнюю гостиницу и принести этого вот маленького Меркурия, которого сделал для меня в Эе помянутый Сатурнин. Давай-ка его сюда — пусть на него поглядят, пусть его пощупают, пусть хорошенько его рассмотрят! Вот вам тот, кого этот гнусный скелет обзывал гнусным скелетом! Слышите, какие гневные крики доносятся со всех сторон? Слышите, какие гремят проклятия вашей клевете? Неужто вам не стыдно за всю вашу ложь? Неужто вот это и есть труп, преисподняя нежить, неужто это и есть ваш так называемый демоний? Что же это за изображение, чародейное или самое обыкновенное? Максим, прошу тебя: возьми и погляди сам — твоим чистым и благочестным рукам по праву можно вверить всякую святыню! Ты только взгляни, сколь миловиден сей бог ликом, сколь напоен свежею силою ристалищ, сколь весела его улыбка! А как красив этот пушок на нежных ланитах, как чудно вьются кудри из-под широкополой шляпы, чуть затеняющей лицо, как хороши эти равно взнесенные над висками крылышки, как наряден наброшенный на плечи плащ! Да тот, кто смеет равнять такую лепоту с трупным обличьем, то ли никогда не видывал изображений богов, то ли не хочет их чтить; ну, а кто твердит, что это-де нежить, тот сам и есть сущая нежить! 64. Пусть же за клевету твою, Эмилиан, сей дивный посредник между богами горними и богами дольними обрушит на тебя ненависть небес и преисподнюю злобу! пусть вечно преграждают тебе дорогу лики мертвецов, и сонмы теней, и лемуры, и маны, и вся нежить, сколько ее ни есть! пусть застят тебе глаза все ночные страхи, и все могильные ужасы, и все гробовые чудища, от коих ты, впрочем, и без того недалек, ежели вспомнить лета твои и заслуги!

Не то мы, наследники Платоновы, — не ведаем мы ничего, кроме радости, и веселья, и праздника, и святости небесной. Воистину, в устремленности своей к высоте воспарило учение сие даже над высотами небесными и воздвиглось на горней вершине мира у самого предела его. Максим знает, что я говорю правду, ибо со вниманием прочитал, как сказано в «Федре», об «области занебесной» и о «горнем хребте неба». Чтобы ответить вам заодно и об имени изображения, скажу, что, как отлично известно тому же Максиму, не я первый употребил сие имя, но возвестил о «царе» опять-таки Платон, поминающий «о царе всего сущего, 94 который есть всё и ради которого суть всё» — и кто бы ни был сей царь, он есть первооснова всех вещей, первопричина природы, первоначало сущего, вышний прародитель духа, присноспаситель всякой живой твари, неустанный созидатель прилежащего ему мира, но созидающий без труда и спасающий без попечения и рождающий без семени — чуждый времени, чуждый месту, чуждый перемене, постижимый для немногих, неизреченный для всех. Вот так я сам же и даю пищу подозрению в чародействе: я не отвечаю тебе, Эмилиан, какого царя чту, и, право же, спроси меня о боге моем хоть проконсул, я бы и тогда промолчал!

65. Итак, об имени я сказал достаточно, однако же остается объяснить еще одно: насколько мне известно, кое-кто здесь жаждет услышать, почему я пожелал заказать изображение не золотое и не серебряное, но непременно деревянное. Не сомневаюсь, что они так ждут ответа не столько чтобы простить меня, сколько чтобы понять дело до конца, разрешив и это недоразумение — потому что все остальные подозрения в злодействе опровергнуты воочию и полностью. Что ж, ежели кто озабочен узнать еще и это — слушай, да только слушай сколь возможно внимательно и усердно, словно собрался слушать, как старец Платон самолично читает тебе из последней книги «Законов» такие слова:

«А что до приношений богам, то скромному гражданину прилично и дары приносить скромные; а земля и домашний очаг пусть будут у всех посвящены всем богам; а по второму разу пусть никто жертв богам не приносит».

Тем самым он воспрещает кому бы то ни было устраивать домашние капища, полагая, что гражданам для заклания жертв довольно общегосударственных храмов. К сему он присовокупляет нижеследующее: «В иных городах золото и серебро находятся в частном владении и так в храмах становятся внушающим зависть приобретением. Тоже и слоновая кость, добытая от покинутого душою тела, — дар неблаголепный, равно и железо и медь, кои суть орудия войны; зато всякому пристало поднести дар, сработанный из дерева, но только из сплошного дерева, или же из камня, — сие безразлично.» Мне кажется, Максим, и вы, заседатели совета, что слышные со всех сторон возгласы одобрения довольно обнаруживают, как разумно я пользуюсь Платоном, который и в жизни меня наставляет, и в суде защищает и законам которого я, как сами видите, прилежно покорствую.

66. А теперь пора обратиться к письмам Пудентиллы или, пожалуй, прежде вспомнить по порядку кое-какие более ранние события, дабы всем стало наконец совершенно ясно, что я, якобы втершийся в дом Пудентиллы с корыстными намерениями, должен был бы бегом бежать из этого дома, будь у меня на уме хоть какая-то корысть. Действительно, пользы мне от этого брака весьма немного, а если бы супруга моя добродетелями своими не возмещала всех его неудобств, то был бы даже и вред. Право, тут не отыскать другой причины обвинения, кроме тщетной и злобной зависти, — из-за нее меня сейчас судят, из-за нее же раньше и самая моя жизнь подвергалась многим опасностям! Неужто у Эмилиана могли быть иные побуждения, даже если бы он на деле убедился, что я — заправский чародей? Я не только ни единым поступком, но ни единым словечком никак и никогда его не обидел — возможно ли вообразить, будто он вознамерился мне хоть за что-то мстить? Опять же и не ради славы он меня обвиняет, как обвинял Марк Антоний Гнея Карбона, или Гай Муций — Авла Альбуция, или Публий Сульпиций — Гнея Норбана, или Гай Фурий — Марка Аквилия, или Гай Курион — Квинта Метелла. То были ученейшие молодые люди, и этот свой пробный шаг при вступлении на государственное поприще они делали ради славы, чтобы какой-нибудь приметной тяжбою стяжать известность среди сограждан. Давно уже сошел на нет и старый обычай, предписывавший юношам для начала явить пред всеми цвет витийственного своего дара; но даже если бы этот обычай был и теперь в ходу, то Эмилиан от следования ему весьма далек, — не пристало неучу и невеже хвастаться красноречием, не пристало дикарю и деревенщине искать славы, не пристало пристраиваться в стряпчие полудохлому старику! Что ж остается? Предположить, что Эмилиан, по строгости своей и возмущенный злодействами моими, решился подать пример всем прочим и затеял свое обвинение ради соблюдения нравов — да будут безущербны? Я вряд ли поверил бы такому, даже если бы речь шла не об этом Эмилиане, а о том, древнем, не о жителе, а о сокрушителе Африки, о победителе Нуманции и законоблюстителе Рима; а касательно этого вот болвана я нипочем не поверю, будто он способен не то что возненавидеть — куда там! — а хотя бы только распознать порок. 67. Что же из этого следует? А то, что яснее дня: зависть, и только зависть подстрекнула и его самого, и суетливого его помощника Геренния Руфина, о котором я вскоре скажу, да и всех прочих моих врагов, — только злая зависть подстрекнула их облыжно оговорить меня в чародействе.

Итак, имеется пять обстоятельств, которые мне надобно разъяснить, ибо — насколько я помню — их обвинение касательно Пудентиллы основывалось именно на пяти утверждениях. Вот они. Во-первых, после смерти первого мужа она отнюдь не пожелала снова вступать в брак, но была-де принуждена к тому моим колдовством. Во-вторых, они полагают, что ее письма служат доказательством моего чародейства. Отсюда следует третье и четвертое: что на шестидесятом году она вышла замуж любострастия ради и что брачное соглашение было подписано в поместье, а не в городе. Наконец, последнее и самое завистливое обвинение — касательно приданого: тут они изрыгнули весь свой яд, ибо тут-то и была их главная досада. А именно они утверждают, будто я еще в самом начале нашего союза выманил у любящей моей супруги огромное приданое, удалив для того всех свидетелей и уединившись с нею в сельской усадьбе. Все эти обвинения столь лживы, столь ничтожны и столь безосновательны, и поэтому опровергну я их столь легко и бесспорно, что — вот как бог свят! — почти опасаюсь, как бы ты, Максим, и вы, заседатели совета, не подумали, будто я сам же нанял и подослал обвинителя, дабы иметь удобный случай принародно окоротить всех моих завистников. Поверьте же мне в том, что и так станет очевидно, а я изо всех сил постараюсь, чтобы вы не порешили, будто столь пустопорожнее обвинение — скорее моя лукавая выдумка, а вовсе не глупая затея вот этих дурней.

68. Теперь, покуда я буду вкратце рассказывать о событиях по порядку, с тем чтобы сам Эмилиан по рассмотрении дела был вынужден признаться, что неправ был в зависти ко мне и что весьма далеко уклонился от истины, вы тем временем вникните — очень вас прошу! — вникните с прежним, а ежели возможно, то и с большим вниманием в действительный повод и действительное основание сегодняшнего судебного прения.

Итак, Эмилия Пудентилла, которая ныне моя жена, родила от некоего Сициния Амика, с коим ранее состояла в браке, двух сыновей — Понтиана и Пудента. Амик умер при живом отце, сироты оставались под властью деда, и почти четырнадцать лет Пудентилла с достопамятным благонравием усердно воспитывала их, хотя столь долгое вдовство в столь цветущем возрасте было ей не в радость. Однако же дед мальчиков вопреки ее желанию старался свести ее с другим своим сыном — Сицинием Кларом и потому гнал всех прочих женихов, да еще и грозил, что ежели выйдет она за чужого, то он не завещает ее сыновьям ничего из отеческого их имения. Отлично понимая непреложность такового условия, благоразумная и отменно благочестивая женщина решила избавить сыновей от неизбежных в противном случае убытков и заключила брачное соглашение с кем было велено, то есть с Сицинием Кларом, но с помощью всяческих ухищрений откладывала свадьбу, покуда наконец не опочил дед мальчиков, назначивший их своими наследниками — причем с таким условием, чтобы старший годами Понтиан соделался опекуном брату. 69. Едва Пудентилла избавилась от помянутой докуки, к ней стали свататься первейшие из граждан, а она для себя рассудила больше не вдоветь, ибо ежели и могла еще стерпеть постылое одиночество, то долее мучиться телесным нездоровьем уже была не в силах. Женщина святого целомудрия, она прожила все эти вдовьи годы беспорочно, не подав ни единого повода к сплетне, однако же так долго воздерживалась от супружеской жизни и потому так ослабела от недвижности утробы, что чадородное чрево ее пришло в расстройство и она часто оказывалась у самого края погибели, изнуряемая непомерными страданиями. Врачи совместно с повитухами объявили, что причина болезни — отсутствие супружеских сношений, что с каждым днем недуг возрастает и приносит все более вреда, а потому, покуда дозволяют лета, надлежит поправить здоровье замужеством. Таковое решение одобрили все, а пуще всех вот этот самый Эмилиан, который только что без зазрения совести лгал, настойчиво твердя, будто Пудентилла вовсе и не помышляла о замужестве, покуда не была принуждена к оному злонамеренным моим чародейством, и будто только я один и осмелился с помощью заклинаний моих и зелий посягнуть на ее вдовство — ну прямо-таки словно растлить девственность. Не раз доводилось мне слышать, что лжецу надобно быть памятливым — метко сказано! А вот тебе, Эмилиан, не вспомнилось, что еще до моего появления в Эе ты сам же написал сыну Пудентиллы Понтиану, уже взрослому и жившему тогда в Риме, чтобы она выходила замуж. Дай-ка сюда письмо, письмоводитель, а лучше вручи его самому писавшему: пусть прочитает и пусть уличит себя собственным голосом и собственными словами. Вот это и есть твое письмо, верно? Почему же ты побледнел? Да, конечно, — краснеть ты просто не умеешь! Вот эта подпись твоя, не так ли? Читай, письмоводитель, — и я прошу тебя читать погромче, чтобы все поняли, в каком разладе у него язык с рукою и насколько наш с ним раздор меньше, чем его раздор с самим собою! (Оглашается письмо).

70. Ну как, Эмилиан, разве не ты написал то, что сейчас прочитано? «Я знаю, что она хочет и должна выйти замуж, но не знаю, кого она изберет». Тут ты прав: ты действительно этого не знал, ибо Пудентилла успела вполне понять твою ко мне злобную враждебность, а потому известила тебя только о предстоящем браке, но не стала называть жениха. Ты же по-прежнему полагал, что она собирается за брата твоего Клара, и в таковом ложном чаянии побуждал Понтиана дать матери согласие на брак. Значит, если бы она и вправду вышла за Клара — за этого деревенского неуча, за эту старую развалину! — если бы она за него вышла, ты бы говорил, что она-де по доброй воле и безо всякой магии давно уже собиралась замуж, но так как она предпочла человека молодого — да еще такого, каким вы тут меня описываете! — раз так, то ты твердишь, что она действовала по принуждению и что вообще замужество всегда было ей противно. Ты не знал, бесстыжий ты мерзавец, что у меня в руках твое письмо именно об этом деле, ты не знал, что тебя уличит твое же свидетельство! А между тем это письмо, очевидно свидетельствующее о твоих желаниях, Пудентилла выбрасывать не стала и предпочла сохранить, памятуя о том, что ты не только лжив и бесстыден, но ничуть не менее того вздорен и ненадежен. Зато она сама обо всем написала в Рим своему Понтиану и даже подробно объяснила причины своего решения. Речь шла единственно о ее здоровье — что нет уже никакого повода терпеть и терпеть страдания: долгим вдовством и полным пренебрежением к собственному своему благополучию она стяжала для сыновей дедовское наследство и даже приумножила его усердным своим попечением; а теперь-де по божьей воле уже и ему — то есть Понтиану — пора жениться, да и брату его настало время облачиться в приличную ему мужскую тогу, а потому-де пусть и ей наконец дозволят не мучиться более одиночеством и болезнью; а с другой стороны, пусть-де ничуть не опасаются лишиться материнской ее любви и не тревожатся о последней ее воле, ибо сколь предана она им была вдовою, столь же предана останется и после замужества. Я велю огласить список этого ее послания к сыну. (Оглашается письмо.)

71. Как я полагаю, из прочитанного совершенно ясно, что отнюдь не моей ворожбою была принуждена Пудентилла не упорствовать долее во вдовстве своем, но что она уже давно и по доброй воле подумывала о замужестве, а меня, вероятно, просто предпочла всем прочим. Почему таковой выбор столь почтенной женщины не делает мне чести, а вменяется в преступление, — этого я никак не понимаю! Зато меня весьма удивляет, почему Эмилиану и Руфину было столь горько это ее решение, в то время как другие, которые и сами прежде к ней сватались, нимало не обеспокоились, что вместо них она избрала меня. Мало того, поступая так, она подчинялась скорее желанию сына, нежели своему собственному, — и этого даже Эмилиан никак не сможет отрицать. Действительно, Понтиан, едва получив от матери письмо, сразу поспешил воротиться из Рима, опасаясь, как бы ей не достался в мужья корыстолюбец и как бы она — а такое часто случается! — не сделала мужа хозяином всего своего имения: по сему поводу он немало печалился и тревожился, ибо все его и братнины надежды разбогатеть зиждились на благосостоянии матери, потому что дед оставил им очень скромное наследство, а у матери имелось четыре миллиона, хотя немалая часть этих денег была взята в долг у сыновей, однако же без всяких расписок и только под честное слово — как и положено между родичами. Впрочем, этого своего опасения Понтиан не высказывал и вступать в открытые споры не осмеливался, чтобы никто не заподозрил, будто он не доверяет родной матери.

72. Вот так дело и колебалось между упорством матери и опасениями сына, когда вдруг — то ли случайно, то ли волею провидения — по пути в Александрию у них объявился я. Ей-богу, стоило бы сказать, что лучше бы мне было и вовсе тут не объявляться! — но нет, почтение к супруге моей не дозволяет мне молвить такое. Стояла зима. Изнуренный тяготами дороги, я довольно долго отлеживался у моих друзей Аппиев: они сейчас здесь, и я называю их по имени, дабы лишний раз выразить им любовь и уважение. Понтиан зашел навестить меня, ибо несколькими годами ранее в Афинах познакомился со мною через некоторых общих наших друзей, а потом и сам оказался связан со мною узами тесной приязни. Итак, он принялся всячески мне угождать, всячески заботиться о моем здоровье, всячески стараться, чтобы я его полюбил, а старался он потому, что вообразил, будто нашел наконец для матери своей подходящего мужа, которому можно спокойно вверить все семейное добро — бояться нечего. О намерениях моих он поначалу любопытствовал иносказательными обиняками, но когда понял, что я тороплюсь в дорогу и жениться отнюдь не склонен, стал упрашивать, чтобы я хоть немного помедлил: он-де хочет ехать вместе со мною, а на Сиртах-де в разгаре летняя засуха и бродят оголодавшие хищники, так что лучше уж дождаться следующей зимы, раз уж эту я потерял из-за недомогания. Нескончаемыми мольбами он добился от Аппиев, чтобы они дозволили перевезти меня в дом его матери, потому что там-де у меня будет более удобное жилье, да еще и вид на море, столь для меня милый, коим-де прямо из дома я буду любоваться вволю. 73. Так он изо всех сил уговаривал и наконец уговорил меня, а затем препоручил моему попечению мать и брата — вот этого мальчика. В общих наших трудах ему от меня выходила кое-какая выгода, и приязненная наша близость становилась все теснее. Между тем я выздоровел и по настоянию друзей принародно произнес какую-то речь в городском собрании: слушателей набралось превеликое множество, они громко выражали мне свой восторг, все вместе кричали «отлично!» и столь же единогласно требовали, чтобы я навсегда остался с ними и сделался гражданином Эи, — а едва они разошлись, Понтиан воспользовался случаем приступить ко мне с главною своею просьбой. Общий глас народа он истолковал как вещий глас божий и изъяснил мне свой замысел выдать за меня, если я не возражаю, свою мать, к которой-де сватаются очень многие, но он-де доверяет только мне и только на меня готов положиться во всех делах. При этом он твердил, что ежели я откажусь от такого бремени — ведь предлагают-то мне не красотку, а женщину посредственной наружности, да еще и с детьми, — ежели я по этой причине откажусь и в ожидании красоты и богатства останусь до поры холостяком, то поведу себя не как друг и не как философ. Было бы слишком долго припоминать и пересказывать, как я ему возражал, и сколько между нами было нескончаемых препирательств, и сколько он меня просил, и как настойчиво просил и не отступал, покуда наконец не добился своего. Не то чтобы за целый год совместной жизни я не успел приглядеться к Пудентилле — нет! я заметил и оценил, сколь щедро одарена она добродетелями, однако же я с такою страстью жаждал странствий, что женитьба казалась мне в то время докучною помехою. Впрочем, вскорости я и сам захотел вступить в брак со столь достойною женщиною — захотел ничуть не слабей, чем если бы стремился к этому сам и никем не побуждаемый. Тут и Понтиан убедил мать, чтобы она предпочла меня другим искателям, а после принялся с непомерною ретивостью торопить свадьбу, так что мы еле-еле добились от него краткой отсрочки: до тех пор, пока он сам женится, а брат его облачится в мужскую тогу, — тогда уж и мы сочетаемся супружескими узами.

74. Ей-богу, хоть бы можно мне было без великого ущерба для дела умолчать о том, о чем надобно теперь говорить! Хоть бы никому не показалось, будто я сначала совершенно простил Понтиану его поступок, который он так умолял простить, а теперь вот снова укоряю его за легкомыслие! Да, я согласен признать то, что было уликою против меня: действительно, после своей женитьбы он изменил своему же слову, разом отрекся от своих же намерений и принялся с упрямым упорством препятствовать тому, чего прежде добивался со столь же упрямою настойчивостью, — да, он готов был все стерпеть и все свершить, лишь бы помешать нашему браку. Однако же в этой бесчестной перемене собственного решения и в злой ссоре с родною матерью истинным виновником был не он, но да будет сие укором тестю его — вот этому Гереннию Руфину, которого никто во всем свете не сумеет превзойти ни подлостью, ни бесстыдством, ни развратом! Об этом-то человеке я по необходимости сейчас и расскажу со всею возможною сдержанностью и краткостью, а вовсе не сказать о нем нельзя, дабы не пропали все его труды — ведь он никаких сил не жалел, затевая против меня нынешнее обвинение! Да, это он подстрекал против меня мальчишку, это он сочинял ябеду, это он нанимал поверенных, это он оптом скупал свидетелей, это он оттачивал клевету, это он распалял и подстрекал Эмилиана — да и сам он повсюду без удержу бахвалится, что именно благодаря его хитроумной смекалке оказался я под судом. И рукоплещет он сам себе за подобные подвиги не зря, ибо воистину он — главный заводила всякой распри, главный сочинитель всякой лжи, главный построитель всякого обмана, главный сеятель всех пороков; воистину он — сущее вместилище распутства и похоти, сущее блудилище разврата, и чуть ли не с малолетства прославился он повсюду всеми непотребствами, сколько их ни есть! Еще мальчишкою — в те давние времена, когда не безобразила его эта вот плешь, — он дозволял сквернить себя всем, кому угодно было его обабить; а потом, уже в юности, плясал на подмостках — говорят, плясун он был вялый и неуклюжий, однако же грубого любострастия неумелой его пляске хватало: ежели и было в нем что от лицедея, так это бесстыдство. 75. Даже теперь, когда он стар — да накажут его боги, ибо придется оскорбить ваш слух! — даже теперь весь его дом остается притоном сводника, и все семейство его запятнано развратом: сам — бесстыдник, жена — шлюха, детки — под стать обоим! Хоть днем, хоть ночью дверь у него не на запоре, а пни ее ногой — и сразу нараспашку для загулявшего молодца, а под всеми окнами горланят песни, а за столом попойка за попойкой, а спальня всегда настежь для прелюбодея, и всяк смело заходи к жене, только вперед уплати мужу, — так что в прибыль ему даже и осквернение супружеского ложа. Да, раньше ловко торговал он собою, а теперь женою, и весьма многие с ним же самим — нет, я не лгу! — с ним же самим, повторяю, сговариваются, чтобы провести ночь с его супругою. При этом между мужем и женою заключено некое соглашение, а именно: которые посетители вручат ей изрядную мзду, тех никто потом словно не видит — когда захотят, тогда и уйдут; а вот ежели кто явится с пустыми руками, того по условному зову ловят как прелюбодея, и уж такой уходит не ранее, чем напишет заданный урок — точно как у учителя. И верно, что же еще остается делать бедняге, имевшему несчастье промотать немалое состояние, притом вовсе нежданное и добытое только отцовским жульничеством? Дело было так. Отец его, задолжавший слишком многим, предпочел деньги стыду: когда со всех сторон стали требовать с него уплаты по распискам и уже чуть ли не все встречные не давали ему проходу, словно полоумному, он воззвал к милосердию, объявил себя несостоятельным должником, поснимал с себя золотые перстни и прочие знаки гражданского достоинства и этим способом утихомирил заимодавцев, — а тем временем по-воровски исхитрился переписать почти все, что у него было, на имя жены. Нищий, разутый догола, зато надежно прикрытый своим бесчестием, он оставил этому вот Руфину три миллиона — я опять-таки не лгу! — три миллиона сестерциев на прокорм, ибо именно столько и безо всякого долгового бремени получил он из материнской доли, да притом еще и от жены доставалось ему каждодневно кое-какое приданое. Однако же за несколько лет этот усердный забулдыга все успел прожрать, пропить и протранжирить на всяческие непотребные пиршества, словно боялся, как бы кто не сказал, будто из добытых отцовским жульничеством средств у него еще хоть что-нибудь сохранилось: сей честный и благородный муж ревностно потрудился, дабы неправедное стяжание и расточилось бы неправедно — вот так и вышло, что от изрядного состояния уцелели у него лишь жалкое тщеславие да ненасытная прожорливость.

76. Тем временем жена, уже порядком постаревшая и поистаскавшаяся, отказалась долее кормить все семейство позорным своим ремеслом, и тогда молодцам, которые побогаче, стали предлагать дочь: предлагала ее родная мать, а иным женихам даже и дозволяла угоститься на пробу, но все без толку — не попадись им растяпа Понтиан, так, пожалуй, дочка и до сей поры сидела бы взаперти, быть бы ей прежде свадьбы вдовицею. А Понтиан, как его ни отговаривали, почтил ее именем супруги — ложным и мнимым именем, ибо отлично знал, что незадолго до того, как сам он женился на ней, она успела поладить с неким весьма именитым юношей, который оставил ее сразу, едва насытился. Вот так и взошла к нему юница, тихая и кроткая, с украденным стыдом, с сорванным цветком, наряженная заплатанным платком, после прерванной связи вновь невинная невеста! При ней было звание девицы, но отнюдь не девственность, и когда несли ее на носилках восемь носильщиков, то все вы наверняка заметили, ежели при том присутствовали, как нескромно глазела она на парней и как нагло выставлялась всем напоказ; всякий мог распознать материнскую науку по размалеванному дочкиному рту, по нарумяненным щекам и по бесстыжим глазам. Что же до приданого, то оно было взято взаймы накануне свадьбы — все, как есть, до последней полушки, — и взяли куда больше, чем было по силам разоренному и многодетному семейству.

77. Зато вот он при более чем умеренном своем достатке не ведал меры в упованиях: столь же алчный, сколь нищий, он в тщетных своих мечтах уже жрал все четыре миллиона Пудентиллы и только чаял прогнать подальше меня, чтобы ему легче было обманывать легковерного Понтиана и одинокую Пудентиллу. Итак, он принялся ругать зятя, зачем тот просватал мать за меня, и настойчиво советовал поскорее, пока еще возможно, отступиться и избавиться от этакой опасности: лучше-де самому управлять материнским состоянием, чем по доброй воле вручать его какому-то чужаку, а если-де зять не послушается, то он-де отберет у него дочь, — и своими угрозами старый негодяй сумел разбередить влюбленного молодожена. Что тут говорить? Конечно же, он заморочил и направил туда, куда хотел, простоватого юнца, еще и прочно прикованного к сомнительным прелестям молодой жены, — и вот сын уже спешит к матери пересказывать сказанное Руфином! Однако сломить ее упорство ему не удалось и, напротив, самому пришлось наслушаться упреков в легкомыслии и непостоянстве, так что к тестю он воротился с не слишком приятным известием: несмотря на всю свою кротость и ласковость, мать прогневалась, требования сына лишь усугубили ее упорство, а вдобавок под конец спора она объявила, что от нее-де не укрылось, что пришел-де он к ней по наущению Руфинову, и потому-де ей особенно нужна помощь мужа, чтобы противустать безудержной алчности этого наглого корыстолюбца. 78. Принужденный выслушать такое, этот мерзавец, торгующий в розницу собственной женой, едва не лопнул от злости и до того взъярился, что принялся говорить о чистейшей и стыдливейшей из женщин — да еще при ее родном сыне! — всякие пакости, которые вернее было бы ему говорить у себя в спальне. Он вопил, что Пудентилла — шлюха, что я — чародей и отравитель, что он убьет меня своею рукой, и брань его слыхали многие: ежели пожелаешь, я их назову. О Геркулес! сколь трудно мне унять мой гнев! сколь великое негодование переполняет душу! Да тебе ли, бабию из бабней, угрожать настоящему мужчине, что ты-де убьешь его своею рукой? Какою же это рукой? Рукой Филомелы? или Медеи? или Клитемнестры? Да ведь когда ты представляешь их на подмостках, ты до того трусишь, до того страшишься самого вида железа, что пляшешь даже и без игрушечного меча!

Но не стану более уклоняться в сторону. Итак, Пудентилла, поняв, что сын ее, вопреки всяким ожиданиям, изменил свое решение на противоположное, уехала в деревню и оттуда написала ему ради укоризны то самое пресловутое письмо, в коем, как твердят обвинители, якобы признавалась, что я ворожбою моею свел ее с ума и принудил к любви. Третьего дня по твоему приказу, Максим, с помянутого письма мною и Эмилианом были сделаны в присутствии Понтианова личного письмоводителя заверенные списки. И письмо это полностью опровергает обвинение и свидетельствует в мою пользу.

79. Впрочем, если бы Пудентилла и еще прямее назвала меня магом, то и тогда она могла бы это сделать потому, что ссылкою на мою дивную силу, а не на свое желание ей было легче извинить и оправдать свое поведение в глазах сына. Неужто одна только Федра сочинила поддельное послание о любви? Неужто подобная уловка не в ходу у всех вообще женщин? Неужто все они, желая затеять что-нибудь в таком роде, не предпочитают выглядеть жертвами принуждения? И даже если Пудентилла вполне искренне почитала меня магом, неужто я и впрямь должен почитаться магом только потому, что так написала Пудентилла? Вот вы со всеми вашими уликами, со всеми вашими свидетелями, со всеми вашими пространными разглагольствованиями до сей поры не доказали, что я чародей, — так неужто она докажет это одним-единственным словечком? Неужто же все, что вы тут расписали для суда, существеннее того, что написала она сыну? Да и вообще почему ты винишь меня не за мои дела, а за чужие слова? Ежели идти по такой дорожке, то кого угодно можно притянуть к суду за какое угодно злодейство, ибо непременно окажется, что кто-нибудь о нем что-нибудь написал, побуждаемый любовью или ненавистью, — это все равно. «Пудентилла написала, что ты маг, — следовательно, ты маг». Ну, а если бы она написала, что я консул, — неужто я сделался бы консулом? А если бы она написала, что я живописец, или что я врач, или, наконец, что я ни в чем не повинен? Неужто ты этому так бы сразу и поверил оттого, что она-де вот так сказала? Конечно же нет! Но в таком случае нечестно и несправедливо верить человеку, когда он говорит о другом плохое, и не верить, когда говорит хорошее, — как будто уличить письмо может, а оправдать не может.

Ты возразишь, что она-де была сама не своя и влюблена в меня до безумия. Пусть так, до поры я и с этим готов согласиться. Но неужто же все, кого любят, суть чародеи, даже если влюбленный вдруг такое и напишет? Вернее будет как раз полагать, по-моему, что Пудентилла в то время отнюдь не любила меня, если только она и вправду разгласила в письме сведения, которые со всею очевидностью должны были повредить мне в будущем! 80. Так как же, по-твоему, в здравом уме писала она свое письмо или же в безумии? Если в здравом уме, то из этого следует, что никакими чародейными искусствами зачарована не была; ну, а если в безумии, то из этого следует, что и письмо она написала безумное, а такому письму никакой веры быть не может. Более того, будь она безумна, она никак не ведала бы сама, что безумна. Воистину, нелепо говорить о себе, что молчишь, ибо в тот миг, когда человек произносит эти слова, он тем самым нарушает молчание и так одним своим утверждением начисто опровергает другое. Однако еще более нелепо говорить о себе, что сошел с ума, ибо никак не может быть правдою сказанное без понятия, а стало быть, тот, кто умеет распознать безумие, непременно находится в здравом рассудке, ибо само безумие отнюдь не умеет себя распознать — точно как слепота не умеет себя увидеть. А это значит, что ежели Пудентилла даже и мнила себя обезумевшей, то в действительности она была вполне здрава умом. Я мог бы, если бы пожелал, еще порассуждать о сем предмете, но хватит с нас диалектики — лучше огласить пресловутую записку, которая будто нарочно приготовлена для этого разбирательства и в которой говорится не о безумии, а совсем о другом. Вот тебе письмо, письмоводитель, — читай, покуда я тебя не прерву. (Оглашается письмо.)

А теперь чуть погоди читать далее, ибо вот тут-то и будет главный поворот. До сих пор, Максим, насколько я мог заметить, женщина ни разу не поминала ни о какой магии, а сообщала лишь о том, что я пересказывал вам в такой же самой последовательности: о долгом своем вдовстве, об исцелении от недуга, о намерении выйти замуж, о похвалах мне, которые слыхала от самого же Понтиана, и о его же собственном совете выбрать в мужья именно меня. 81. Вот до этого места и было прочитано письмо. Остается последняя часть, точно так же свидетельствующая в мою пользу, однако она-то меня же теперь и бодает: письмо-то было для того, чтобы повернее оправдать меня от подозрений в чародействе, но, к вящей славе Руфина, получилось как раз наоборот, и у некоторых граждан Эи впрямь сложилось обо мне недоброе мнение, будто я заправский колдун. Много ты слышал, Максим, разговоров и рассказов, еще больше узнал из книг, немало изведал и на собственном опыте, но согласись, что вряд ли когда встречал столь лукавую изворотливость, да еще в сочетании со столь достойной восхищения подлостью! Неужто хоть Паламед, хоть Сизиф или даже Еврибат и Фринонд — неужто хоть кто из них мог бы до такого додуматься? Нет, все, кого я назвал, и еще многие другие, кого можно было назвать, будут выглядеть просто дурнями и скоморохами, ежели сравнить достопамятную их хитрость с этою вот одною-единственною уловкою Руфина! О, предивный вымысел! О, изощренность, по чести достойная тюрьмы и темницы! Ну кто бы мог поверить, что письмо, писанное ради защиты, возможно, не поменяв ни единой буквы, так вывернуть наизнанку, чтобы получилось обвинение? Ей-богу, это совершенно невероятно! Однако же невероятное свершилось — и сейчас я объясню, каким образом.

82. Итак, мать укоряла сына, что сначала он ей меня всячески расхваливал, а теперь-де по наущению Руфинову обзывает чародеем. Вот как она это высказала слово в слово: «Апулей — маг, и я им зачарована и влюблена. Явись же ко мне поскорее, покуда я еще в здравом уме». Эти самые слова, которые я произнес по-гречески, эти самые слова, и только они, были выбраны Руфином, то есть выдраны из связного и осмысленного послания и представлены как бы чистосердечным признанием бедной женщины — в таковом качестве он и сообщал их на площади всем без разбору встречным, таская при этом за собой заливавшегося слезами Понтиана. Он даже предлагал всем почитать письмо своими глазами, но только то место, которое я огласил, а все написанное выше и ниже он прикрывал, ибо там-де содержатся выражения слишком непристойные, чтобы их показывать, а довольно-де и того, чтобы стало известным признание женщины насчет моего чародейства. Чего же еще желать? Всем все показалось вполне правдоподобным — и так то, что было написано в мою защиту, заставило несведущих людей чрезвычайно на меня вознегодовать. А между тем этот мерзавец в вакхическом неистовстве потрясал письмом посреди площади, голося: «Апулей — колдун! Она сама сказала, она знает, она испытала на себе! Чего вам еще надобно?» И не было там никого, кто бы заступился за меня и возразил бы ему так: «Изволь-ка предъявить письмо: дай-ка я прочитаю его от начала до конца без пропусков! Весьма многое, будучи изъято из связного порядка, покажется достаточным поводом для брани: любая речь может вызвать подозрения, ежели взять да оторвать начало, из коего вытекает сказанное далее, или ежели произвольно изъять из последовательного изложения какую-то его часть, или ежели написанные в укоризну шутливые слова прочитать в утвердительном смысле». Это или что-либо подобное можно было бы тогда возразить — и с полным на то основанием, ибо свидетельство тому все содержание письма.

83. А ты, Эмилиан, проверь-ка снова, имеется ли в твоем засвидетельствованном при мне списке вот такое: «Право же, когда я намеревалась выйти замуж по уже названным причинам, ты сам убедил меня предпочесть его всем прочим, будучи наилучшего мнения об этом человеке и весьма желая, чтобы он через меня с вами породнился. А теперь, когда наши злобные обвинители принялись тебя переубеждать, то вдруг оказывается, что Апулей — маг и я им зачарована и влюблена. Явись же ко мне поскорее, покуда я еще в здравом уме!» Я взываю к тебе, Максим: неужто если бы буквы, из коих иные зовутся гласными, взаправду обладали бы голосом, и если бы слова, кои стихотворцы именуют крылатыми, взаправду порхали бы повсюду, неужто же сразу, едва Руфин коварно вычитывал из этого письма самую малость и нарочно умалчивал о многих добрых обо мне свидетельствах, — неужто пропущенные буквы не заголосили бы, что коварно заточены в узилище, неужто утаенные слова не выпорхнули бы из Руфиновых рук и не зашумели бы по всей площади, крича народу, что они-де тоже посланы Пудентиллою, что и у них-де тоже есть свое назначение, а потому пусть-де лучше люди послушают их и не внемлют бесстыжему злодею, который старается заморочить умы чужим письмом, ибо Пудентилла отнюдь не винит Апулея в чародействе, но, напротив, защищает его от обвинений Руфина? Тогда все это не было сказано, зато теперь — а теперь и пользы от этого больше! — все открылось яснее ясного. Явны сделались твои хитрости, Руфин, насквозь видны твои уловки, изобличена твоя ложь: искаженная прежде истина ныне обнаружена, а клевета твоя нисторгнута, словно канула в бездонную бездну! 84. Вы ссылались на письмо Пудентиллы, а я побеждаю вас этим письмом, и ежели угодно вам дослушать его до самого конца, то я этого отнюдь не воспрещаю. Прочитай же нам, письмоводитель, какими словами завершает послание свое эта женщина — околдованная, безумная, безрассудная, безоглядно влюбленная! Вот ее слова: «Нет, я не зачарована и не влюблена, но против судьбы не по…» — да зачем читать дальше? Сама Пудентилла опровергает вас, сама Пудентилла защищает здравомыслие свое от вашей клеветы гласно и принародно, а что до предстоящего замужества своего, то разумность его и необходимость она объясняет велением судьбы, у которой весьма мало общего с чародейством, а вернее, и вовсе ничего общего нет. Право же, что толку во всяких колдовских зельях и заклятиях, ежели судьба любой вещи подобна бурной стремнине, которую ни замедлить, ни поторопить? А стало быть, в приведенном своем суждении Пудентилла отрицает не только мою магию, но и самую возможность существования магии. Хорошо, что Понтиан, по обычаю своему, сберег и сохранил материнское послание, и хорошо, что поспешность судебного разбирательства помешала вам на досуге как-нибудь исказить и подделать написанное. Тут твоя заслуга, Максим: именно благодаря твоей прозорливости ты с самого начала распознал клеветников и разом подрезал им поджилки скорым своим судом, начисто отказав им в какой-либо отсрочке и лишив их времени собрать поболее силы.

Но вообрази теперь, что мать действительно написала сыну тайное письмо и призналась в своей любви — ведь такое случается. Так неужто же было честно, Руфин, — уж не скажу благочестно, но хотя бы вежественно! — делать это письмо достоянием толпы и — еще того хуже! — таскать за собою сына вроде как глашатаем? А впрочем, зачем я требую от тебя блюсти чужой стыд, ежели сам отлично знаю, что ты и свой-то успел начисто потерять? 85. И зачем я горюю о прошлом, когда настоящее не менее прискорбно? До чего же развращен вами этот горемычный мальчишка, если читает тут письма родной матери, которые мнит любовными, — читает в судилище проконсула, читает перед лицом наичистейшего и благороднейшего Клавдия Максима, читает рядом с кумирами державного Пия? Сын винит родную мать в позорном прелюбодействе, сын попрекает мать любовниками! Да найдется ли такой тихоня, чтобы не возмутиться подобной гнусностью? Не ты ли, распоследняя ты дрянь, копаешься тут в душе родительницы твоей, выслеживаешь ее взгляды, пересчитываешь вздохи, выведываешь пристрастия, крадешь записки, изобличаешь любовь? Не ты ли доискиваешься вызнать, что делает твоя мать у себя в спальне, лишь бы не была она — нет, не чьей-то там любовницей, — лишь бы не была она и вообще женщиною? Или, по-твоему, это и есть сыновнее твое благоговение? О, несчастное чрево твое, Пудентилла! о, бесплодие, превосходнейшее деторождения! о, тягостные десять лун! о, неблагодарные четырнадцать вдовьих лет! Я слыхал, будто гадючьи детеныши разгрызают, чтобы явиться на свет, материнскую утробу и так родятся от матереубийства; но воистину тебя, живую и зрячую, твой подросший сынок грызет куда как злее: молчание твое терзает, целомудрие твое истязает, сердце твое пронзает и всю тебя потрошит всем напоказ! Вот так-то ты, добрый сынок, благодаришь матушку за подаренную тебе жизнь, за добытое для тебя наследство, за долгие четырнадцать лет кормления и воспитания? Или же это дядюшкино научение и наставление? тогда лучше не смей жениться, чтобы не родить себе таких деток, как ты сам! Многим небезызвестен стих: «Не терплю в мальчишках скороспелой мудрости!» — тем паче кто же потерпит скороспелую порочность? кто не отвратится во гневе от такого вот мальчишки, кто не увидит в нем словно бы некое чудище? И впрямь: прежде, чем в возраст вошел, злодейством процвел, и прежде зрелости изощрился в подлости — зелен юнец годами, да сед постыдными трудами! А главный вред от него в том, что пакостит он безнаказанно, ибо еще не дорос он до наказания, а дорос лишь до преступления — до преступления? нет, вернее сказать: до злодейства, до святотатства, до нечестия, до непростительного нарушения сыновнего долга!

86. Некогда афиняне перехватили письма врага своего Филиппа Македонского и читали их принародно — кроме одного письма, которое, по общепринятому вежеству, читать воспретили, ибо было оно писано к Олимпиаде, жене Филипповой: итак, они предпочли пощадить врага, лишь бы не предавать огласке супружеские тайны, ибо превыше мщения был для них всечеловеческий неписаный закон. Вот так обошлись враги с врагом, — а ты, сын, как обходишься с матерью? Сам видишь: я сопоставляю сходное. Ты, сын, читаешь любовные — по твоим же словам! — письма родной матери в этом высоком собрании, пред коим нипочем не посмел бы читать чьи-нибудь игривые стишки, даже если бы тебя о том умоляли, — такого ты все же постеснялся бы. Более того, вряд ли ты стал бы так усердствовать над материнскими письмами, если бы хоть когда-нибудь поусердствовал хоть над какою-нибудь книжкою. Ты же до того обнаглел, что дал огласить и собственное твое письмо, в коем отзываешься о матери без всякого уважения и сочиняешь о ней всякие гадости и гнусности, хотя в ту пору еще жил при ней и ел у нее из рук, — ты тайком послал тогда письмо это Понтиану, а теперь не пожелал, чтобы канул в безвестность сей благородный твой подвиг и чтобы показалось, будто провинился ты лишь разок. Злосчастный, неужто ты не понимаешь, что дядюшка твой для того и дозволил тебе все это делать, чтобы самому почище выглядеть перед людьми, да и как же иначе, ежели все узнали из твоего письма, что еще прежде твоего переселения в его дом, еще в ту пору, когда обретался ты в материнской ласке, — что уже тогда ты был лукавым лисом и бесчестным святотатцем? 87. А с другой стороны, я никак не могу вообразить, что Эмилиан настолько глуп, чтобы полагать, будто уликою против меня может быть письмо мальчишки, который к тому же выступает здесь моим обвинителем.

Было еще и подложное письмо, писанное не моею рукою и подделанное совершенно неправдоподобно, ибо подделыватели желали создать видимость, будто я прельщал женщину ласковыми уговорами. Но зачем мне было льстить, ежели я верил в чародейную мою силу? Да и вообще каким путем дошло до них письмо, которое, конечно же, было передано Пудентилле через верного человека, ибо в таких делах принято проявлять осторожность? И притом почему бы вдруг я стал выражаться столь корявыми словами и столь варварским слогом, ежели они сами обо мне говорят, что я-де довольно сведущ в греческом языке? Зачем бы мне понадобились все эти неуклюжие ласкательства, все эти кабацкие нежности, ежели я — и опять-таки по их же собственным утверждениям! — неплохо умею соблазнять любовными стишками? Тут уж всякому ясно и очевидно: ежели вот он не сумел прочитать куда как более грамотного греческого письма Пудентиллы, а это письмо прочитал с легкостью и внятно растолковал в свою пользу, то, значит, сам же он его и сочинил!

О письмах сказано довольно, добавлю только одно. Написавши шутки ради насмешливые слова «явись же ко мне поскорее, покуда я еще в здравом уме», Пудентилла вскоре после этого пригласила к себе погостить сыновей и сноху, с коими и прожила бок о бок почти два месяца. Пусть же теперь этот почтительный сынок ответит: не приметил ли он в помянутое время за матерью каких-либо странностей, чего-нибудь такого в ее поведении и в разговоре, что могло бы быть следствием безумия? Неужто он станет отрицать, что она вполне осмысленно и со знанием дела подписывала счета, поступавшие от управителей мызами, от смотрителей стад и конюшен? что она сурово предостерегала брата его Понтиана, чтобы тот держался подальше от козней Руфина? что она открыто укоряла того же Понтиана за то, что полученное от нее письмо он читал всем встречным, и читал весьма недобросовестно? и неужто после всего мною сейчас сказанного он станет отрицать, что если свадьба матери его справлялась в усадьбе, то об этом у нас было договорено заранее? Да, мы действительно заранее рассудили, что лучше и удобнее заключить брак в сельском поместье, чтобы горожане снова не сбежались всею гурьбою за подарками, ибо незадолго до того Пудентилла уже успела раскидать народу пятьдесят тысяч наличными из собственных средств — в тот самый день, когда Понтиан женился, а этот мальчишка надел взрослую тогу; да к тому же нам хотелось уклониться от всех этих утомительных пиршеств, которые почитаются чуть ли не непременной обязанностью новобрачных. 88. Вот тебе, Эмилиан, и вся причина, почему мы с Пудентиллою подписали брачное соглашение не в городе, а в усадьбе — чтобы снова не расточить попусту пятьдесят тысяч и чтобы не обедать с тобою или у тебя. Неужто этого недостаточно? Впрочем, меня удивляет, почему ты вообще так упорствуешь в своем отвращении к сельским поместьям, — сам-то ты почти безвыездно живешь в деревне. Между тем Юлиев закон о порядке заключения брака отнюдь не воспрещает ничего подобного, отнюдь не гласит: «Никто да не вознамерится поять жену в сельском обиталище». Более того, ежели хочешь знать правду, так для будущего потомства даже благоприятнее, когда брак совершается в усадьбе, а не в городе, на тучной пашне, а не на бесплодном камне, на траве зеленой, а не на площади пропыленной, — да приимет супруга своего будущая мать в материнском уюте, средь спелых хлебов или на цветущем лугу, да возляжет новобрачная под сенью вяза на ложе матери-Земли среди юных лоз и побегов древесных и молодой травы. Тут уместнее всего повторить достославнейший в комедиях стих:

Детей законных сев, на пашне сеянный. 113

Тоже и у римлян древле Квинкциям и Серранам и многим другим, им подобным, предлагали прямо посреди поля принять не только жену, но даже и консульский или диктаторский сан! — но на этом благодарном рассуждении я, пожалуй, и остановлюсь, чтобы не обязывать тебя ответною благодарностью, ежели и далее стану расхваливать сельскую жизнь.

89. Что же до возраста Пудентиллы, то ты с неимоверной наглостью тут лгал, будто ей было шестьдесят, когда она вышла замуж. На это я отвечу тебе кратко, ибо нет нужды пространно рассуждать об очевидном. Ее отец по всем правилам объявил о рождении дочери, и соответствующие записи хранятся частью в городском архиве, частью дома — вон их уже тычут тебе под нос. Дай-ка, письмоводитель, Эмилиану эти самые записи: пусть пощупает лен, пусть проверит сохранность печатей, пусть прочитает имена консулов и пусть попробует вычислить, как же это у него вышло, что Пудентилле шестьдесят лет. Быть может, он уступит, согласится на пятьдесят пять — обмолвился-де на перепись, приврал пятилетие? Нет, мне этого мало, я буду уступчивее, ибо он столь щедро дарил Пудентилле годы, что и я в ответ не поскуплюсь — уступлю ей целых десять лет! Сколько Улисс блуждал, настолько пусть и наш Мезенций заблуждался! Но докажет ли он, что ей хотя бы пятьдесят? Нет, придется мне считать, как платному доносителю, стяжающему свою четверть: умножу пять на дважды два и так скину ей разом двадцать лет. Вот теперь вели, Максим, пересчитать консулов, и ты обнаружишь, если я не ошибаюсь, что Пудентилле сейчас чуть больше сорока. До чего же нагло он врал — да за такую ложь впору бы в ссылку сослать на все эти двадцать лет! Ты приврал, Эмилиан, к действительному возрасту еще половину, ты нагло умножил истину в полтора раза. Когда бы ты сказал вместо десяти тридцать, могло бы еще показаться, что ты просто сбился в счете и показал пальцами вместо маленького кружка большой. Но ты сказал сорок, а сорок проще простого обозначается распрямленною кистью руки; так что ежели ты увеличил эти сорок в полтора раза, то это вовсе не из-за ошибки пальцев! — или, может быть, ты вдруг вообразил, что Пудентилле тридцать и удвоил это число, перемножив годы на консулов?

90. Однако же пора мне оставить этот предмет и перейти наконец к самому корню обвинения — к причине злодеяния. Пусть ответят мне Эмилиан и Руфин: какой ради выгоды нужно было мне, будь я хотя бы и величайшим из чародеев, склонять Пудентиллу к замужеству всякими приворотными зельями и заклинаниями? Знаю: много раз бывало, что людей привлекали к суду за тот или иной проступок, но если объявлялась причина такового проступка, то подсудимым, чтобы оправдаться, довольно бывало доказать, что вся жизнь их совершенно чужда подобным злодействам, а что и могло казаться поводом для злодейства, то отнюдь таковым не является. Ведь не все, что могло случиться, следует почитать взаправду случившимся: происшествия бывают самые разнообразные, а надежно свидетельствует о человеке лишь его нрав — если кто-нибудь в силу собственной своей душевной склонности постоянно расположен к добродетели или к пороку, то это и есть самое твердое доказательство для его осуждения или оправдания. Все это мог бы с полным на то основанием ответить вам и я, однако же отказываюсь от таковой возможности в вашу пользу, ибо мне недостаточно оправдаться от всех ваших обвинений — нет, я ни за что не допущу, чтобы хоть где-то сохранилось даже и ничтожное подозрение, будто я чародей! Заметьте для себя, с какою уверенностью в невинности моей и с каким презрением к вам я предлагаю вот что: ежели найдется хоть одна-единственная причина, побуждавшая меня домогаться брака с Пудентиллою ради собственной моей корысти, и ежели вы докажете, что этот брак для меня хоть чем-то выгоден, то пусть я буду Кармендом, Дамигероном, <…> Моисеем, Иоанном, Аполлобеком, пусть я буду хоть самим Дарданом или любым из знаменитых магов, славных со времен Зороастра и Остана!

91. Изволь-ка поглядеть, Максим, какой среди них начался переполох, едва я назвал по именам нескольких магов. Ну что мне делать с этими неучами, с этими дикарями? Неужто я должен снова объяснять, что и это, и еще многое другое я прочитал в книгах знаменитых писателей и что книги те я читал в хранилищах, открытых для всех и каждого? Или же надобно мне пуститься в пространные рассуждения о том, что знать магов по именам — это одно, а заниматься магией — это уже совсем другое и что вовсе не обязательно упражненная ученость и обширная память суть очевидные улики злодейства? Или же все-таки мне предпочтительнее, Клавдий Максим, просто положиться на превосходную твою ученость и отменную просвещенность и не удостоивать всех этих дурней и невежд подобными объяснениями? Да, так будет лучше, так я и сделаю! Их мнения и домыслы для меня битого черепка не стоят, а потому я, как и намеревался, сейчас докажу, почему у меня не было ни малейшего повода пользоваться приворотными зельями, дабы склонить Пудентиллу к супружеству.

Итак, обвинители сами первыми неодобрительно заговорили о наружности и возрасте Пудентиллы, вменяя мне в вину, что такой-де жены я мог пожелать только корысти ради, а потому-де при первом же свидании урвал у нее большое и богатое приданое. Нет оснований, Максим, утомлять тебя долгими речами о сем предмете: незачем тратить слова, когда гораздо яснее все высказано в брачном соглашении, в коем ты найдешь сведения как о нынешнем положении дел, так и о видах на будущее, — и писанный этот договор начисто опровергает все домыслы этих вот алчных сребролюбцев. Во-первых, приданое у этой весьма зажиточной женщины достаточно скромное, и она не подарила мне его, а только дала взаймы; во-вторых, наше супружество имеет непременным условием, чтобы в случае, ежели жена скончается, не родивши от меня детей, то все ее приданое досталось бы сыновьям ее Понтиану и Пуденту, а ежели будет у нас ребенок мужеского или женского пола и ежели он переживет мать, то чтобы половину помянутого приданого получил младший, а половину — старшие. 92. Это я, как и обещал, докажу, предъявив брачное соглашение — на случай, ежели Эмилиан по-прежнему не верит, что там записано только триста тысяч наличными, да и те, по условию, должны отойти обратно к сыновьям Пудентиллы. Вот тебе этот список, возьми, пощупай, а кстати дай-ка его подстрекателю твоему Руфину: пусть почитает, пусть устыдится спесивого своего норова и тщеславной своей нищеты! И то сказать: сам нищий догола, он взял в долг четыреста тысяч дочке на приданое, а вот Пудентилле, женщине зажиточной, достало и трехсот тысяч, да и муж ее, отвергнувший множество богатейших невест, вполне удовлетворился этой малостью, заботясь единственно о том, какова сама жена, а не об ином-прочем, ибо мнение его таково, что в супружеском согласии и во взаимной любви именно и заключено все богатство и все потребное для дома!

Да и неужто хоть кто-нибудь, у кого есть хоть какой-то жизненный опыт, осмелился бы попрекнуть не слишком красивую, но вовсе еще не старую вдову, желающую выйти замуж, если бы она постаралась богатым приданым и выгодными условиями привлечь молодого мужа, вполне безупречного телом, и душою, и званием? Красивая девица, пусть даже и очень бедная, все же отнюдь не бесприданница, ибо приносит она супругу непорочность юной души, и прелесть лепоты, и нетронутый цветок невинности. Недаром девственность по праву и по достоинству — самая угодная порука всем мужьям, ибо все прочее, что получаешь ты в приданое, ты можешь — ежели не понравится тебе зависеть от чьих-то благодеяний — воротить таким же, как получил; отсчитать деньги, отослать челядь, недвижимость уступить, из дому съехать, — и одну только девственность, раз получив, воротить нельзя, так что из всего приданого она одна навек остается у мужа. Не то вдова: какою она выходила замуж, такою же уходит в случае развода — она не приносит с собой ничего невозвратного, но является к тебе, подарив цветок свой другому, и уж конечно ей не надобно учиться утолять твои желания. Да и на новый свой дом побывавшая замужем женщина взирает не с меньшим недоверием, чем взирают на нее самое из-за прежнего ее неудачного супружества, ибо ежели смерть отъяла у нее мужа, то тут видят дурную примету, что сия-де женщина в супружестве вредна и свататься к ней не стоит, а ежели она получила развод и так ушла от мужа, то, вероятно, повинна в одном из двух пороков: либо она столь несносна, что вынудила мужа к разводу, либо столь дерзка, что развелась по собственному почину. Вот почему, да и не только поэтому, вдовы и разведенные стараются прельстить женихов богатым приданым — так поступила бы и Пудентилла ради всякого другого супруга, когда бы не попался ей презирающий всякое приданое философ.

93. Рассуди сам: если бы я домогался этой женщины корысти ради, то был ли у меня способ завладеть ее домом более удобный, чем посеять раздор между матерью и сыновьями, отлучить от ее души приязнь к детям, а затем без особого труда и наверняка заполучить всеми покинутую вдову? Разве не было бы это вполне достойно грабителя, каким вы меня тут изображаете? Однако же, неизменно радея о кротости, и о согласии, и о благочестии, я не только не способствовал зарождению новой вражды, но даже и прежнюю совершенно искоренил. А именно, я убеждал мою жену — все состояние которой, по утверждению обвинителей, уже успел сожрать без остатка, — итак, я убеждал ее, говорю, и наконец убедил, чтобы она воротила сыновьям по требованию их те деньги, о которых было сказано, причем воротила бы незамедлительно: в уплату пошли земли, оцененные по дешевке, как желали того сами сыновья. Кроме того, я уговорил ее подарить им уже из собственного ее имения самые плодородные пашни, и просторный дом со всем его богатым убранством, и большие запасы пшеницы и ячменя и вина и масла и прочих разных плодов, да к тому же почти четыреста рабов и побольше скота, который тоже ценится недешево, — все для того, чтобы удовольствовать их выделенною им частью имущества и внушить им наилучшие надежды касательно остального наследства. Согласия Пудентиллы — пусть она простит меня, но уж скажу, как было дело! — согласия Пудентиллы я добился с превеликим трудом, долгими просьбами и уговорами, но все же одолел гневное ее сопротивление, примирил сыновей с матерью, — и так первым моим благодеянием в качестве вотчима было значительное приумножение богатства пасынков моих.

94. Об этом сразу прознал весь город: все распоследними словами ругали Руфина, а меня восхваляли и превозносили. Еще прежде, чем было совершено упомянутое дарение, явился к нам Понтиан вместе с вот этим — столь на него непохожим! — братом своим, пал нам в ноги, умолял простить и забыть все прошедшее, плакал, целовал нам руки, каялся, что послушался Руфина и ему подобных; а затем смиренно попросил, чтобы я оправдал его также и пред сиятельным Лоллианом Авитом, коему незадолго до того я с похвалою представил его первые опыты в красноречии, однако же и обо всем, что случилось, я ему тоже написал несколькими днями ранее — и Понтиан успел это узнать, так что добился исполнения и этой своей просьбы. Итак, получивши от меня искомое письмо, он поспешил в Карфаген, где Лоллиан Авит, чей проконсульский срок приближался к концу, дожидался тебя, Максим, чтобы передать тебе свою должность. Прочитавши мое письмо и с отменным своим вежеством поздравив Понтиана за скорое исправление совершенной ошибки, он передал ему для меня ответное послание — и какое послание! Благие боги, какая ученость! какое изящество! сколько приятности и обаяния в слоге! воистину, «муж честный и в словесах изощренный»! Я наверное знаю, Максим, что тебе приятно будет послушать это письмо, и ежели можно мне его огласить, то я сейчас сам его и прочитаю. Дай-ка мне, письмоводитель, послание Авита: оно всегда было для меня великой честью, да будет же ныне еще и моим спасением! Не придерживай воду, пусть себе течет, ибо мне не жалко времени на то, чтобы и трижды и четырежды прочитать письмо сего благороднейшего мужа. (Читается письмо Авита.)

95. Я отлично понимаю, что после прочтения этого письма от Авита мне не стоило бы продолжать мою речь. Возможно ли найти хоть кого-нибудь, кто похвалил бы меня достовернее, кто свидетельствовал бы о жизни моей честнее, кто защищал бы меня красноречивее? За прожитые мною годы постарался я познакомиться со многими учеными мужами римского племени, но ни единый из них не внушал мне столь восторженного восхищения! Да и нет сейчас, как я мыслю, никого, кто, оказывая успехи и подавая надежды в словесном искусстве, не уповал бы соделаться Авитом, ежели только пожелает сравнить себя с ним, отрешившись от всякой зависти. Право же, в сем муже согласно съединились все разнообразные и чуть ли не противоположные витийственные дарования: какую бы речь он ни сочинил, она отличается столь всецелым совершенством, что сам Катон был бы рад такой величавости, Лелий — сладости, Гракх — страстности, Цезарь — пылкости, Гортензий — складности, Кальв — живости, а сжатостью был бы доволен сам Саллюстий, а богатством слога — сам Цицерон. Всего не перечислишь, лучше скажу просто и кратко: когда послушаешь Авита, то не хочется ничего ни прибавить, ни убавить и ничего не хочется менять.

Я вижу, Максим, как благосклонно ты внемлешь мне и как приятна тебе память о друге твоем Авите — это твое к нему дружество и побудило меня хоть немного о нем сказать. Однако же я не уступлю твоему благожелательству настолько, чтобы теперь, когда я почти до изнеможения изнурен моею уже близящейся к окончанию речью, приступить к новому предмету и начать рассказ о превеликих доблестях достославного Авита — лучше заняться этим на досуге и со свежими силами. 96. А сейчас, как сие ни тягостно, пора оставить воспоминания о великом муже, пора опять повести речь об этих вот заразах!

Неужто дерзаешь ты, Эмилиан, тягаться с Авитом? Да как смеешь ты того, кого именует он добрым гражданином, того, чей нрав столь пространно расхваливает он в своем письме, — да как смеешь ты преследовать такого человека за злонамеренное чародейство? Или, быть может, ежели я вломился в дом к Пудентилле и разбойно присвоил все ее добро, то ты должен горевать об этом прискорбном событии еще горше, чем горевал Понтиан? Но Понтиан, хотя и поссорился со мною на несколько дней по вашему наущению, затем даже и в мое отсутствие извинялся за это перед самим Авитом и изъяснял ему свою ко мне благодарность! Ты вообрази только, что я прочитал бы тут не письмо Авита, а запись этой их беседы! Какую мою вину ты или любой другой может найти в упомянутой сделке? Сам Понтиан говорил, что материнское дарение было им обретено только благодаря моим стараниям — Понтиан был рад и счастлив залучить такого вотчима, как я. О, если бы воротился он из Карфагена в добром здравии! А уж коль не судила ему сего судьба — о, если бы ты, Руфин, не помешал ему выразить последнюю свою волю: ведь он наверняка отблагодарил бы меня самолично или, на худой конец, в завещании! Однако же у меня имеется письмо, которое он заранее послал мне из Карфагена или с дороги, то ли быв еще здоров, то ли уже захворав, и письмо это прямо-таки переполнено почтением и любовью. Дозволь, Максим, прочитать оттуда самую малость, чтобы младший брат его, ныне меня обвиняющий, понял, насколько отстает он на всех жизненных поприщах от старшего, оставившего по себе наилучшую память. (Оглашается письмо Понтиана.)

97. Слышишь, как именует меня брат твой Понтиан? Он величает меня и родителем, и учителем, и домовладыкою — он часто так меня называл, так же обращался он ко мне и незадолго до кончины своей, а затем <…> Я мог бы предъявить и твое собственное письмо сходного содержания, если бы решил, что ради него стоит хоть на миг придержать воду. Мне гораздо больше хотелось бы представить суду последнее — хотя и недописанное — завещание твоего брата, в коем он поминает меня с превеликим уважением и почтением; однако же Руфин не допустил окончательно приготовить и заверить это завещание во избежание постыдного для себя лишения наследства — хотя он был тестем Понтиана лишь несколько месяцев, но цену за каждую его супружескую ночь заломил весьма высокую. Да притом он еще и совещался с не знаю уж какими халдеями, выгодно ли выдает дочь замуж, а те, как я слыхал, отвечали — и зачем это не оказалось неправдою! — что через несколько месяцев первому ее супругу суждено умереть, а все остальное, касающееся наследства, по всегдашнему своему обыкновению, сочинили так, чтобы угодить заказчику. Но воистину по воле божьей пришлось ему, словно слепому зверю, лишь попусту щелкнуть зубами, ибо Понтиан после прискорбного своего знакомства с Руфиновой дочкой не только не назначил ее своею наследницею, а даже и не отказал ей по завещанию ничего порядочного, только ради пущего ее позора отписал ей денариев на двести полотна, давая этим понять, что не по забывчивости ее обошел, но в правом гневе своем назначает ей достойную ее цену.

А наследниками в этом завещании, как и в предыдущем, читанном здесь ранее, он назначил мать и брата. Вот на брата-то — до сей поры еще, как видишь, недоростка! — Руфин прямо-таки по-военному пошел приступом все с тою же осадною дочкой: он принялся подпихивать и навязывать бедному мальчику женщину, много старшую его годами, да притом совсем еще недавно бывшую женою родного его брата. 98. Вот так-то юнец, замороченный ласкательствами продажной девки и прельщенный гнусными приманками отца ее, едва дождавшись, пока брат испустит дух, сразу же оставил мать и перебрался жить к дядюшке, где без нас ему вольнее было продолжать начатое, ибо Эмилиан весьма расположен к Руфину и всегда рад ему помочь, — ну да, вы уже и сами мне подсказываете, что добрый дядюшка лелеет еще и кой-какие собственные надежды, ибо знает, что ежели племянник умрет без завещания, то он — скорее в согласии с буквою закона, чем с действительною справедливостью, — а все же будет его наследником. Ей-богу, не хотелось мне самому такое говорить, не пристало скромности моей выволакивать на свет всеобщие молчаливые подозрения — и зачем только вы мне это подсказали? Однако же, если уж говорить по правде, Эмилиан, то многие весьма дивятся, с чего это ты вдруг обнаружил столь сильную родственную приязнь к мальчику именно после смерти брата его Понтиана, хотя прежде того был настолько мало с ним знаком, что частенько даже при встрече лицом к лицу не признавал родного сына родного твоего брата. Зато теперь до того ты с ним ласков и покладист, до того портишь его своим баловством, до того попустительствуешь, что сам же подтверждаешь наихудшие по сему поводу подозрения. От нас ты его получил невинным отроком, а теперь воротил причастного всем порокам: под нашим попечением он ходил к учителям, а теперь во всю прыть удирает от них в притон, пристойными друзьями брезгует, водится с распоследними забулдыгами и — в его-то годы! — только и живет, что в застольях меж чарками и девками! В доме твоем он сущий домовладыка, он и челядью помыкает, и на пирах председательствует; но кстати он еще и завсегдатай гладиаторских игр, а об именах гладиаторов, и кто с кем дерется, и кто кого ранил, — все это он узнает, как положено благородному юноше, прямо от их хозяина. Разговаривает он теперь не иначе как по-финикийски, разве что изредка вставляя выученное от матери греческое словцо, а говорить по-латыни не хочет, да уже и не умеет: ты сам только что слышал, Максим, какое вышло гнусное позорище, когда этот мой пасынок и брат Понтиана, юноши столь красноречивого, чуть ли не по слогам еле-еле прогундосил что-то тебе в ответ, когда ты спросил, действительно ли мать подарила им все то, что она им подарила, как я уже рассказывал, по моей настоятельной просьбе.

99. А потому я зову в свидетели тебя, Клавдий Максим, и вас, заседатели совета, а также вас, вместе со мною и ради меня представших пред судейским амвоном: знайте, что в безнравственном и мерзком поведении этого мальчишки надобно винить дядюшку его и уповательного его тестя, а я после всего случившегося буду полагать, что мне просто повезет, ежели подобный пасынок отряхнет с выи своей ярмо попечительства моего и мне не придется более заступаться за него перед его же матерью! Именно так, ибо я чуть не позабыл, как совсем недавно, когда Пудентилла после смерти сына своего Понтиана занемогла и задумала писать завещание, то я долго с нею спорил, убеждая ее не лишать младшего сына наследства за все бесчестные оскорбления и обиды, которые пришлось ей от него претерпеть. Я всячески просил и молил ее уничтожить это суровое завещание — а оно, вот как бог свят, было уже составлено! — и наконец даже пригрозил, что ежели она не сделает по-моему, то я с нею разведусь: лишь бы оказала она мне сию милость, лишь бы одолела благодетельством своим порочность сына, лишь бы избавила меня от всякой ко мне злобы и зависти — и я не отступался, покуда она этого не исполнила. Конечно, жаль, что вот теперь я уврачевал тревогу Эмилиана, ошеломив его столь неожиданною новостью — ты только погляди, Максим, как изумили его мои слова, как он замер, потупив очи долу! А все потому, что ожидал совершенно иного, и не без оснований, ибо отлично понимал, насколько обижена женщина на сына за его клевету и насколько привязана ко мне за мою услужливость. У него был повод опасаться даже меня, ибо всякий человек, хотя бы и равнодушный к любым наследствам, как равнодушен к ним я, мог бы, однако же, и не отказаться отомстить подобным способом столь непочтительному пасынку. Именно такие опасения главным образом и подстрекнули их к обвинению, ибо по алчности своей они возомнили, будто все наследство оставлено мне одному — и просчитались. От этого-то страха я и избавляю вас на веки вечные, ибо воистину душу мою нельзя смутить никакими наследствами и никакими надеждами на отмщение: я всегда был и буду одинаков. Вот потому-то, когда я, вотчим, заступился пред разгневанной матерью за дурного пасынка, как только родной отец мог бы заступиться пред мачехою за наилучшего из родных сыновей, — потому-то я тогда и удовольствовался не ранее, чем умерил — слишком умерил! — радушную ко мне щедрость благородной моей супруги.

100. Подай-ка, письмоводитель, сюда это самое завещание, составленное матерью уже в пору вражды ее с сыном, — дай его мне, которого кое-кто именует грабителем и который выпросил и выговорил каждое написанное здесь словечко. Вели, Максим, распечатать свиток, и ты обнаружишь, что наследником назначен сын, а мне отказана уважения ради только какая-то, даже не знаю какая, мелочь — просто на случай, чтобы ежели что приключится с женою, не оказалось бы, что в завещании ее мужнино имя вовсе никак не названо. И ты тоже возьми и погляди завещание матери твоей, погляди, не обойден ли в нем кто-нибудь из ближайших наследников. Обойден, не так ли? Действительно, наипреданнейший муж из наследования исключен, зато наивраждебнейший сын назначен наследником. А на самом-то деле даже и не сыну достанется это наследство, но пойдет оно на Эмилиановы затеи, и на Руфиновы свадьбы, и на пьяных твоих дармоедов и захребетников! Возьми же, говорю, о наилучший из сыновей, возьми этот свиток, отложи хоть ненадолго материнские любовные письма, а лучше почитай ее завещание — ежели она и написала что-нибудь, будучи как бы в умопомешательстве, то ты найдешь это именно здесь и в самом начале, ибо здесь значится: «Сын мой Сициний Пудент да будет мне наследник». Да уж, кто бы такое ни прочитал, всякий решит, что завещательница повредилась в уме, всякий спросит: неужто тебе наследует тот самый твой сын, который во время похорон своего брата пытался с помощью нанятых им молодых негодяев выгнать тебя из дому, что ты же ему и подарила? неужто это тот самый твой сын, который так горевал и сокрушался, узнавши, что в братнином завещании ты назначена ему сонаследницею? неужто это тот, который тогда сразу покинул тебя в скорби твоей и печали и поскорее сбежал из объятий твоих к Руфину и Эмилиану? тот, который после повсюду о тебе клеветал, а с дядюшкиной помощью перешел уже от слов к делу? тот, который затрепал имя твое в судах? который покушался принародно обесчестить тебя твоими же письмами? который избранного тобою мужа, в коего ты — он тебя и этим попрекает! — прямо-таки до смерти влюблена, — который этого твоего мужа обвиняет в уголовном преступлении? Огласи, милый мальчик, прошу тебя, огласи завещание — так тебе гораздо легче будет доказать, что мать твоя и вправду безумна! 101. Почему же ты отнекиваешься, почему отказываешься — теперь, когда наконец-то уже не надобно тебе беспокоиться о материнском наследстве? В таком случае я слагаю этот свиток, Максим, к твоим стопам и клятвенно заявляю, что впредь отнюдь не буду любопытствовать, какие завещания пишет Пудентилла! Пусть в следующий раз он сам, ежели ему угодно, постарается умилостивить свою мать, а мне после всего, что я успел для него выпросить, больше стараться незачем — хватит с меня! Он теперь человек взрослый, сам себе хозяин, вот пусть сам и сочиняет к ней оскорбительные письма, а после пусть сам и укрощает ее гнев: умел браниться, умей и мириться. Я же сейчас доволен уже и тем, что не только совершенно оправдался во всех предъявленных мне обвинениях, но и вырвал главный корень, от коего пошло это судебное дело, — начисто выкорчевал злобную зависть к этому вожделенному наследству.

Однако же, чтобы ни о чем не умолчать, я хочу прежде окончания моей речи опровергнуть еще один облыжный извет. Вы тут сказали, будто я-де получил от жены большие деньги и купил-де на них роскошное поместье, которое и записал на себя. А я вам говорю, что куплен был клочок земли за шестьдесят тысяч, и не на мое имя, а на имя Пудентиллы: имя Пудентиллы записано в купчей и от имени Пудентиллы был уплачен налог за именьице. Здесь присутствует государственный мытарь, взимавший этот налог, — почтенный муж Корвиний Целер, здесь же присутствует и опекун женщины, узаконивший покупку, — муж безупречной строгости и честности, Кассий Лонгин, коего я называю с неизменным моим к нему уважением. Спроси его, Максим, чью купчую он заверил и за какую ничтожную цену приобрела зажиточная женщина этот клочок земли? (Показания Целера и Лонгина.)

Ну что, верно я сказал? Значится хоть где-нибудь в этой купчей мое имя? Неужто же самая цена за эту горстку земли кому-то внушает зависть? А если бы и так, то неужто даже и эти деньги достались мне?

102. Что же у тебя теперь осталось, Эмилиан, чего бы я не опровергнул? Суди сам! Удалось ли тебе ясно указать, какая мне была корысть от моего чародейства? и зачем понадобилось мне привораживать Пудентиллу приворотными зельями? и много ли я стяжал от нее ради своей пользы? Или было мне на пользу то, что предпочла она дать мне вместо богатого приданого ничтожное? Вот уж поистине дивное чародейство! Или ворожил я для того, чтобы она вернее пообещала своим сыновьям, что приданое это воротится к ним, а не останется у меня? Что уж тут добавить к такой ворожбе! Или чтобы она по моему же наущенью подарила сыновьям большую часть собственного своего имущества — хотя прежде нашего супружества отнюдь не являла к ним таковой щедрости! — а мне из этого самого имущества не уделила ничего? Сколь же сильны мои заклинания, а лучше сказать — сколь тщетны благодеяния! Или я околдовал ее, чтобы она в завещании, которое писала, гневаясь на сына, назначила наследником этого самого сына, весьма ей неугодного, а вовсе не меня, весьма ей любезного? Да, вот этого я добился с большим трудом, тут колдовал особенно ретиво!

Вообразите, что судьею в вашем деле не Клавдий Максим, беспристрастный блюститель справедливости; вообразите на его месте иного судью — неправедного и жестокого, ко всякому обвинителю благосклонного, до всякого осуждения охочего: изобретите ему способ, изыщите ему хоть сколько-нибудь правдоподобный повод, чтобы вынести желательный для вас приговор, — попросту сочините, наконец, что-нибудь, придумайте, как отвечать, ежели он задал бы вам эти же самые вопросы. А поскольку всякое покушение непременно имеет предшествующую ему и объясняющую его причину, то ответьте вы, твердящие тут, будто Апулей покусился прельстить Пудентиллу чародейными своими приворотами, — ответьте, чего же он от нее добивался, зачем старался? Пылал ли он вожделением к красоте ее? Нет, это вы сами отрицаете. Или хотя бы жаждал ее богатства? Нет, это отрицает брачное соглашение, отрицает дарственная, отрицает завещание — из всех помянутых записей очевидно, что муж не только не был обуреваем жадностью, но сурово отвергнул все щедроты жены. А ежели так, то какая еще остается причина?

Что же вы приумолкли — неужто лишились языка? Где тут это грозное начало вашей ябеды, сочиненной от имени моего пасынка? Вот оно: «Я вручаю суду твоему, государь Максим, сего обвиняемого, коему вчиняю нижеследующее обвинение». 103. Почему же ты не добавил: «а вчиняю я обвинение учителю моему, вотчиму моему, заступнику моему»? Но что же там дальше? «…Повинного в премногих и явных злодеяниях». Так укажи из премногих хоть одно, укажи из явных хоть сомнительное! Да что уж там, на каждый из ваших попреков я отвечу попросту в двух словах — послушай и сочти. «Чистишь зубы» — извини чистоплотность. «Смотришь в зеркало» — положено философу. «Сочиняешь стишки» — сие дозволяется. «Изучаешь рыб» — вослед Аристотелю. «Святишь деревяшку» — Платон надоумил. «Берешь жену» — согласно закону. «Старшую годами» — обычный случай. «Домогаешься богатства» — проверь приданое, припомни дарственную, прочитай завещание!

Итак, ежели все изветы я изничтожил и всю клевету опровергнул, ежели не только не повинен я ни в каком преступном деянии, но даже ни в каком худом речении, ежели не умалил я чести философии, которая дороже мне собственного спасения, но, напротив, всячески поддержал сию честь и не дал пасть седмигривому шелому ее, — ежели все так и есть, как я говорю, то могу я со спокойною душою твоего обо мне суждения почтительно дожидаться, а державного твоего осуждения отнюдь не бояться, ибо воистину мне не столь горько и страшно было бы услышать от проконсула обвинительный приговор, чем от столь доброго и праведного мужа хоть малейший укор.

Я сказал.

 

МЕТАМОРФОЗЫ, ИЛИ ЗОЛОТОЙ ОСЁЛ

METAMORPHOSEON

LIBRI XI

SIVE

ASINUS AUREUS

Перевод M. Kyзмина

КНИГА ПЕРВАЯ

1. К рассказу приступаю, чтобы сплести тебе на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой усладить лепетом милым, если только ты не презришь взглянуть на египетский папирус, исписанный острием нильского тростника, чтобы ты подивился на превращение судьбы и самых форм человеческих и на их возвращение обратным поворотом в прежнее состояние. В немногих словах — сам-то я кто.

Аттический Гиметт, Эфирейский перешеек и Тенара Спартанская, земли счастливые, навеки обессмерченные еще более счастливыми книгами, — были моей древней колыбелью. От них в награду я с отрочества получил аттическое наречие. Скоро я прибыл в столицу Лациума; с огромным трудом одолел я, не имея никакого руководителя, местный язык.

Вот почему прежде всего я умоляю не оскорбляться, если встретятся в моем грубом рассказе чужеземные и простонародные выражения. Но сама эта смесь наречий соответствует предстоящим превращениям, к рассказу о которых мы приступаем. Начинаем греческую басню. Внимай, читатель, будешь доволен.

2. Я ехал по делам в Фессалию, так как с материнской стороны я был оттуда, и наш род гордился происхождением от знаменитого Плутарха через племянника его Секста-философа. После горных круч, долинных спусков, свежести луговой, плодородья полей возделанных, едучи на местной ослепительно белой лошади, так как и она уже приутомилась, и я, от сиденья уставший, не прочь был размять ноги, — я спешился. Я тщательно травой отер пот с лошади, по ушам ее поглаживаю, отпускаю узду и шажком ее проваживаю, пока она усталый желудок обыкновенным и естественным образом не облегчит. И пока она, наклонив голову набок, искала пищи по лугу, вдоль которого шла, я присоединяюсь третьим к двум путникам, которые шли впереди меня на близком расстоянии. Покуда я слушаю, о чем идет разговор, один из них, расхохотавшись, говорит:

— Уволь от этих басен, таких же нелепых, как и пустых. — Услышав это, я, жадный до всяких новостей, говорю: — Напротив, продолжай! Я не любопытен, но хочу знать если не все, то как можно больше. Вместе с тем и трудность подъема, которым мы подымаемся, облегчится от приятного рассказа.

3. Тот, кто начал, отвечает: — Э! все это вранье так же верно, как если бы кто стал уверять, что от магического бормотанья могут быстрые реки бежать вспять, море лениво застыть, лишиться дыханья ветер, солнце застрять, луна вспениться, звезды сорваться, день пропасть, ночь воцариться!

Тогда я говорю увереннее: — Пожалуйста, ты, который начал рассказ, продолжай его, если тебе не лень и не скучно! — Потом к другому: — Ты, верно, заткнув уши и заупрямив сердце, так отвергаешь то, что может быть истинной правдой. Право, только самые предвзятые мнения заставляют нас считать ложным то, что ново слуху, или зрению непривычно, или кажется превышающим понимание; если же посмотреть внимательно, то увидишь, что это все не только очевидно соображению, но и для исполнения поистине легко.

4. Вот вчера вечером ели мы с товарищами большую лепешку с сыром, наперегонки, беря кто как хочет; кусок кушанья, мягкий и липкий, застрял у меня в горле, так у меня в глотке дыханье сперло, чуть не умер. А между тем в Афинах, у Пестрого портика, я собственными глазами видел, как бродячий фокусник глотал преострейший кавалерийский эспадрон острием вниз. Вскоре он же за несколько грошей охотничье копье опасным концом воткнул себе в кишки. На древко, окованное на конце железом и выступавшее за его головой, вскочил миловидный отрок и, к удивлению нас всех присутствовавших, стал извиваться в пляске, словно был без костей и без жил. Можно было принять за узловатый жезл врачебного бога с полуотрубленными сучками, который обвила любовными извивами змея плодородия. Но полно! докончи, товарищ, историю, что начал. Я тебе один за двоих поверю, в первой же гостинице угощу завтраком. Уговор лучше денег!

5. А он ко мне: — Что предлагаешь, считаю справедливым и хорошим, но мне придется свой рассказ начать сначала. Прежде же тебе поклянусь всевидящим солнцем, что рассказ мой правдив и достоверен. Да у вас обоих всякое сомнение пропадет, как только вы достигнете ближайшего фессалийского города, там его передают походя, так как события происходили у всех на глазах. Но наперед узнайте, кто я, откуда и чем себе хлеб добываю. Я родом из Эгины, объезжаю в разных направлениях Фессалию, Этолию и Беотию с медом, сыром или другим каким товаром для трактирщиков. Узнав, что в Гипате, одном из самых больших городов Фессалии, продается по сходной цене отличный на вкус свежий сыр, я поспешил туда, собираясь закупить его весь оптом. Но, как часто бывает, в недобрый час я отправился, и надежды на барыш меня обманули.

Накануне все скупил оптовый торговец Луп. Утомленный напрасной поспешностью, с наступлением вечера я спокойно направился в бани.

6. Вдруг вижу я товарища моего Сократа! Сидит на земле, разодранный плащ его только наполовину прикрывает тело, почти другой человек, так грязь и жалкая худоба его изменили, что стал он похож на тех несчастных, что по дорогам просят милостыню. Хотя я его отлично знал и был он мне близким другом, но, видя его в таком состоянии, я усомнился и подошел поближе.

— Сократ! — говорю, — что с тобою? что за вид? что за плачевное состояние? А дома тебя давно уже оплакали и окликали, как покойника! Детям твоим, по приказу провинциального суда, даны опекуны; жена, помянув тебя как следует, подурневши от непрестанной скорби и горя, чуть не выплакавши глаз своих, печальный дом, себя и родителей своих новой свадьбой увеселила. И вдруг ты находишься здесь, к нашему крайнему конфузу, загробным выходцем!

— Аристомен, — ответил он, — не знаешь ты причин судьбы, непрочных ее милостей и обратных поворотов. — С этими словами лицо свое, все время от стыда красневшее, заплатанным и рваным плащом прикрыл, так что остальное тело обнажил чуть не до пупа. Я не мог дольше видеть такого жалкого зрелища нищеты и, протянув руку, помогаю ему подняться.

7. Но тот, как был с покрытой головой: — Оставь, — говорит, — оставь судьбу насладиться досыта трофеем, который сама себе воздвигла. — Я заставил его идти со мною, одеваю или, вернее сказать, прикрываю наготу одной из двух своих одежд и веду в баню; там мази и притиранья сам готовлю, оттираю огромный слой грязи, вымыв как следует, сам усталый, утомленного с большим трудом его поддерживая, веду к гостинице, постелью грею, пищей ублажаю, чашей подкрепляю, рассказами забавляю. Уже он склонялся к разговору и шуткам, уже раздавались остроты и шум болтовни, как вдруг, испустив из глубины груди мучительный вздох и хлопнув яростно правой рукою по лбу — о, я несчастный! — воскликнул он, — предавшись страсти к гладиаторским зрелищам, достаточно пресловутым, в какие бедствия впал я! Ведь, приехав в Македонию по прибыльному делу, как ты сам отлично знаешь, и пробыв там месяцев десять, я отправился обратно с хорошим барышом. Немного не доехав до Лариссы, ради спектакля свернул я с дороги, и в темном, уединенном ущелье напали на меня лихие разбойники. Хоть дочиста обобрали, однако спасся. Нищим свернул я к старой, но до сих пор видной кабатчице Мерое. Ей все начисто открываю: почему так долго ездил, какое несчастье постигло меня на обратном пути и как меня ограбили среди бела дня. Пока я вспоминал свои несчастья, она меня приняла более чем любезно, даром накормила хорошим ужином и, уже побуждаемая похотью, пригласила к себе на кровать. Тотчас делаюсь я несчастным, так как, переспав с ней, с одного раза уже не могу отделаться от этой заразы. Все в нее ввалил: и лохмотья, что добрые разбойники на плечах у меня оставили, и гроши, что я зарабатывал как грузчик, пока сила была, пока эта добрая женщина и злая судьба не довели меня до такого состояния, в каком ты меня только что видел.

8. — Ну, — говорю я, — вполне ты этого заслужил и еще большего, если может быть большее несчастье, раз любострастным ласкам и шкурной шкуре детей и дом предпочел! — Но он, следующий за большим палец ко рту приложив и ужасом пораженный, — Молчи, молчи! — говорит. И озирается, не слышал ли кто. — Берегись! — говорит, — вещей жены! Как бы невоздержный язык вреда на тебя не накликал!

— Еще что! — говорю, — что же за женщина эта кабацкая королева?

— Ведьма, — говорит, — и колдунья: может небо спустить, землю подвесить, ручьи затвердить, горы расплавить, покойников вывести, богов низвести, звезды загасить, ад кромешный осветить!

— Ну тебя! — отвечаю, — подними трагический занавес и, отложив театральные тряпки, вернись к просторечью.

— Хочешь, — спрашивает, — про одно слушать, про два, про многие ее дела? Воспламенить к себе любовью жителей не только этой страны, но Индии, обеих Эфиопий, даже самых антихтонов, — для нее пустяки, детские игрушки! Но послушай, что она сделала на глазах у многих.

9. Любовника своего, посмевшего полюбить другую женщину, единым словом она обратила в бобра, так как зверь этот, когда ему грозит опасность попасться в плен, спасается от погони, лишая себя детородных органов; она рассчитывала, что и с тем, кто на сторону понес свою любовь, случится нечто подобное. Кабатчика одного соседнего, значит конкурента, обратила она в лягушку.

И теперь этот старик, плавая в своих винных бочках, прежних посетителей своих из гущи хриплым и любезным кваканьем приглашает. Судейского одного, который против нее высказался, в барана она обратила, и теперь тот так бараном и ведет дела. Еще: жена одного из ее любовников позлословила что-то про нее, а сама была беременна; на вечную беременность осудила она ее, закрыв чрево и остановив зародыш. По общему счету, вот уже восемь лет, как бедняжечка эта, животом отягощенная, словно слоном собирается разрешиться.

10. Это последнее злодеяние и зло, которое она многим продолжала причинять, наконец возбудило общественное негодование, и было постановлено в один прекрасный день, что завтра жестоко отомстят ей, побив камнями, но этот план она предотвратила силою заклинаний. Как пресловутая Медея, выпросив у Креонта только денечек отсрочки, все его семейство, и дочь, и самого старца пламенем, вышедшим из венца, сожгла, — так эта, совершив надо рвом погребальные моления (как мне сама недавно в пьяном виде сказывала), силою противобожеских чар всех заперла в их же собственных домах, так что целых два дня не могли они ни замков снять, ни сломать дверей, ни даже стен пробуравить, пока наконец по взаимному уговору в один голос все не возопили, клянясь священнейшей клятвой, что не только не подымут на нее руки, но придут к ней на помощь, если кто замыслит иначе. Сдавшись на эти обещания, освободила она весь город. Что же касается зачинщика этого плана, то его она в глухую ночь, когда он находился у себя в запертом доме, со всем домом, то есть со стенами, самой почвой, со всем фундаментом, — со всем перенесла в другую страну, за сто верст, на самую вершину крутой горы, к тому же лишенной воды.

А так как тесно расположенные жилища не давали места новому пришельцу, то, выбросив дом за городские ворота, она удалилась.

11. — Странные, — говорю, — вещи и жестокие, мой Сократ, ты рассказываешь. В конце концов ты меня вогнал не в малое беспокойство, даже в страх, я уже не сомнения испытываю, а словно удары ножа, как бы та старушка, воспользовавшись адскими силами, нашего не узнала разговора. Ляжем-ка поскорее спать и, отдохнув, до света еще уберемся отсюда как можно дальше! — Я еще убеждал в этом, а мой добрый Сократ уже спал и храпел вовсю, устав за день и выпив вина, от которого отвык. Я же запер комнату, проверил замки, поставил кроватишку к дверям, чтобы загородить вход, и лег на нее. Сначала от страха я не спал, потом к третьей страже немножко глаза завел.

Только что заснул, как вдруг с страшным шумом (за разбойников не примешь) двери распахнулись, скорее были взломаны и сорваны с петель. Кроватишка коротенькая, да и хромоножка, от такого напора валится и меня, вывалившегося и лежащего на полу, всего собою прикрывает.

12. Тут я понял, что некоторые впечатления естественно приводят к противоположным последствиям. Как частенько слезы от радости бывают, так и я, будучи превращен в черепаху из Аристомена, в таком-то ужасе не мог уберечься от смеха. Пока, столь уничиженный, под прикрытием кровати глазком смотрю, что будет дальше, вижу двух женщин преклонных лет. Зажженную лампу несла одна, губку и обнаженный меч другая. В таком виде становятся около мирно спящего Сократа. Начала та, что с мечом: — Вот, сестра Пантия, дорогой Эндимион; вот голубок мой, что ночи и дни моими молодыми годочками наслаждался, вот тот, кто любовь мою презирал, не только клеветой меня пятнал, но замыслил прямое бегство. А я, как хитрым Улиссом брошенная, вроде Калипсо буду оплакивать вечное одиночество! — А потом, протянув руку и показывая на меня своей Пантии, продолжала: — А этот добрый советчик, Аристомен, зачинщик бегства, что ни жив ни мертв теперь на полу лежит, из-под кровати смотрит на все это и думает безнаказанным за оскорбления, мне нанесенные, остаться! Скоро, скоро, сейчас, даже сию минуту накажется он за вчерашнюю болтовню и за сегодняшнее любопытство!

13. Как я это услышал, холодным потом, несчастный, обливаюсь, все внутренности затряслись, так что сама кровать от беспокойных толчков на спине моей, дрожа, затанцовала. А добрая Пантия говорит: — Отчего бы, сестра, прежде всего не растерзать его, как вакханкам, или, связав как следует, не оскопить? — На это Мерое (я отгадал ее имя, так как она подходила к рассказам Сократа) отвечает: — Нет, его оставим в живых, чтобы было кому горстью земли покрыть тело этого несчастного. — И, повернув направо Сократову голову, она в левую сторону шеи ему до рукоятки погрузила меч и излившуюся кровь старательно приняла в поднесенный к ране маленький мех, так чтобы ни одной капли не было видно. Своими глазами я это видел. К тому же, чтобы ничего не опустить в обряде жертвоприношения, добрая Мерое, запустив правую руку глубоко, до самых внутренностей, в вышеуказанную рану, вынула сердце моего несчастного товарища. Горло его от такого удара было рассечено, и голос, вернее хрип неопределенный, из раны извлекся, и заклокотал воздух. Затыкая эту разверстую рану в самом широком ее месте губкой, Пантея сказала: — Ну ты, губка, бойся, в море рожденная, через реку переправляться! — После этого, подняв с меня кровать и расставя над моим лицом ноги, они принялись мочиться, пока совсем зловоннейшей мочой меня не залили.

14. Как только они переступили порог, как двери встали в прежнее положение как ни в чем не бывало, петли заходили, створки стали одна к другой, болты легли в свои места. Я же как был, так и остался на полу простертый, бездыханный, голый, холодный, весь мокрый, словно только что появившийся из материнского чрева, или, вернее, полумертвый, переживший самого себя, как последыш или человек, обреченный на виселицу, — я произнес: — Что будет со мною, когда этот зарезанным обнаружится? Кто найдет мои слова правдоподобными, когда я буду говорить правду? Должен был бы звать на помощь, если такой мужчина не мог справиться с женщиной! На моих глазах режут человека, и ты молчишь! Почему же сам ты не погиб при таком разбое? Почему свирепая жестокость пощадила свидетеля преступления? Но хотя ты и избег смерти, теперь к товарищу присоединишься.

Подобные мысли приходили мне в голову; а ночь близилась к утру. Лучшим мне казалось до свету выбраться тайком и пуститься в путь, хотя бы ощупью. Беру свою сумку и, отодвинув задвижку, вставляю в скважину ключ. Но эти добрые и верные двери, что ночью сами собою раскрывались, только после долгой возни и трудов открыли мне проход.

15. Я закричал: — Эй, есть тут кто? Откройте мне дворовую калитку: до свету хочу выйти! — Привратник, поперек калитки на земле спавший, говорит спросонья: — Разве ты не знаешь, что дороги от разбойников неблагополучны! Как же ты так ночью в путь пускаешься? Если у тебя такой грех на душе, что ты помереть хочешь, так у нас-то головы не тыквы, чтобы из-за тебя умирать! — Не долго, — говорю, — до света. К тому же что могут отнять разбойники у такого нищего путника? Разве ты, дурак, не знаешь, что голого раздеть десяти силачам не удастся? — На это он, засыпая и повернувшись на другой бок, говорит: — Почем я знаю. Может быть, ты зарезал своего товарища, с которым вчера вечером пришел на ночлег, и думаешь спастись бегством?

16. При этих словах (до сих пор помню) показалось мне, что земля до самого Тартара расселась и голодный пес Цербер готов растерзать меня. Тогда я понял, что добрая Мерое не из жалости меня пощадила и не зарезала, а от жестокости для крестной казни сохранила. Итак, вернувшись в комнату, стал я раздумывать, каким способом лишить себя жизни. Но так как судьба никакого другого смертоносного оружия, кроме единственной моей кроватишки, не предоставила, то начал я: — Кроватка моя, кроватка, дорогая душе моей, ты со мной столько несчастий претерпела, ты по совести знаешь, что ночью свершилось, тебя одну в моем бедствии я могу назвать свидетельницей моей невиновности. Мне, в преисподнюю стремящемуся, облегчи туда дорогу! — Сказав это, я отдираю от нее лямку, которою она была обвита; закинув и прикрепив ее за край стропил, что выдавались над окном, на другом конце делаю крепкую петлю, влезаю на кровать и, приподнявшись, в петлю вкладываю голову. Но когда я ногой оттолкнул точку опоры, чтобы тяжестью тела петля сама затянулась и прекратила мое дыхание, внезапно веревка, сгнившая, да и старая уже, обрывается, и я валюсь с высоты на Сократа, что около меня лежал, рушусь и с ним вместе качусь на землю. Как раз в эту минуту врывается привратник, крича во все горло: — Где же ты? среди ночи приспичило тебе уходить, а теперь храпишь, закутавшись?

17. Тут Сократ, придя в себя, не знаю уж, от падения ли нашего или от этого крика, первым вскочил и говорит: — Недаром все постояльцы не терпят этих дворников! Этот нахал лезет сюда, наверное, чтобы стащить что-нибудь, и меня, усталого, разбудил от глубокого сна своим ораньем.

Я весело и бодро вскакиваю от неожиданного счастья.

— Вот, надежный привратник, мой товарищ, отец мой и брат! А ты с пьяных глаз болтал, что я его ночью убил! — С этими словами я, обняв Сократа, принялся его целовать. Но тот, услышав отвратительную вонь от жидкости, которою меня те ведьмы залили, грубо оттолкнул меня.

— Прочь! — говорит он, — несет как из отхожего места! — И начал меня шутя расспрашивать о причинах этого запаха. И я, несчастный, кое-как отшучиваясь, чтобы снова перевести его внимание на другой предмет, хлопнул его по плечу и говорю: — Пойдем-ка, воспользуемся утром для пути.

Я беру свою котомку, и, расплатившись за постой, мы пускаемся в путь.

18. Мы уже несколько отошли, и восходящее солнце все освещало. Я с любопытством смотрел на шею своего товарища, на то место, куда вонзили, как я сам видел, меч. И подумал про себя: как это так напился, что мне привиделись такие странности! Вот Сократ: цел, жив и невредим. Где рана? где губка? и где, наконец, язва, такая глубокая и такая свежая? Потом, обращаясь к нему, говорю: — Недаром врачи опытные тяжелые и страшные сны приписывают невоздержанному питью! Вот я вчера не считал бокалов, так ночью мне снились ужасные и жестокие вещи, так что до сих пор мне кажется, что я весь залит человеческой кровью!

На это он, улыбнувшись, заметил: — Не кровью, а мочой! А впрочем, мне и самому приснилось, будто меня зарезали. И горло болело, и сердце, казалось, вырывали: даже теперь дух замирает, колени трясутся, шаг нетверд и хочется для подкрепления съесть чего-нибудь.

— Вот, — отвечаю, — готов тебе завтрак! — С этими словами я снимаю с плеч свою сумку и протягиваю ему хлеб с сыром. — Сядем, — говорю, — у этого платана.

19. После чего и сам собираюсь приняться за еду. Смотрю я несколько минут внимательно, как он с жадностью ест, и вдруг замечаю, что, смертельно побледнев, он лишается чувств; живые краски в его лице так изменились, что мне показалось, что снова приближаются к нам ночные фурии, и кусочек хлеба, который я откусил, как ни мал он был, застрял у меня в горле и не мог ни вверх подняться, ни вниз опуститься. При виде частых прохожих я еще больше впадал в ужас. Кто же поверит, что убийство одного из двух путников произошло без участия другого? Между тем Сократ, достаточно насытившись, стал томиться несносной жаждой. Ведь он сожрал добрую половину превосходного сыра. Невдалеке от подножья платана протекала медленная река, вроде стоячего болота, цветом и блеском похожая на серебро или стекло. — Вот, — говорю, — воспользуйся молочным источником. — Он поднялся и, найдя удобное на берегу местечко, встал на колени и жадно потянулся к чаше. Но едва только концами губ он верхнего слоя воды прикоснулся, как рана на шее его широко открылась, губка снова из нее выпадает, и вместе с нею несколько капель крови. Бездыханное тело упало бы в воду вниз головой, если бы я его, удержав за ногу, не вытянул с трудом на высокий берег, где, наскоро оплакав несчастного спутника, песчаной землею около реки навеки его я засыпал. Сам же, трепеща за свою безопасность, в страхе, разными окольными и пустынными путями, я убегаю, словно действительно имея на совести убийство, я отказался от родины и родимого дома, взяв на себя добровольное изгнание. Теперь, снова женившись, я живу в Этолии.

Вот что рассказал Аристомен.

20. Но спутник его, который с начала рассказа упорствовал в недоверии, промолвил: — Нет ничего баснословнее этих басен, нелепее этого вранья! — Потом, обратившись ко мне: — И ты, по внешности и манерам образованный человек, веришь таким басням?

Я, со своей стороны, отвечаю: — Ничего не считаю невозможным, и все, что решено судьбою, со смертными и совершается. И со мною ведь, и с тобою, и со всяким часто случаются странные и удивительные вещи, которым никто не поверит, если рассказать их неиспытавшему. Этому человеку я верю и благодарен уже за то, что приятностью интересной истории он нас позабавил; я без труда и скуки скоротал тяжелую и длинную дорогу. Кажется, даже лошадь моя радуется такому благодеянию: ведь до самых городских ворот я доехал, не утруждая ее, скорее на своих ушах, слушая повесть, чем на ее спине.

21. Тут пришел конец нашему пути и вместе с тем разговорам, потому что оба моих спутника направились налево к ближайшим домам. Я же подъехал к первой от ворот гостинице, попавшейся мне на глаза, и расспрашиваю пожилую хозяйку: — Не Гипата ли, — говорю, этот город? — Подтвердила. — Не знаешь ли Милона, одного из первых здесь людей? — Рассмеялась. — И вправду, — говорит, — первейший человек Милон, его владения даже за городские стены простираются. — Шутки в сторону, добрая тетушка, какой он такой и где обитает? — Видишь, — говорит, — крайние окна, что выходят на улицу, а вход в переулок с другой стороны? Тут этот Милон и обитает, набит деньгами, страшный богатей, но скуп донельзя, и всем известен как человек преподлый, больше всего ростовщичеством занимается, золото и серебро дает под большие проценты; сам живет в чулане с женой, такою же как и он, сапог сапогу пара. Только одну служаночку держат, и ходит всегда что нищий.

На это я, рассмеявшись, подумал: вот славную мой Демея дал мне для дороги рекомендацию. К такому человеку послал, в гостеприимном доме которого нечего бояться ни чада, ни кухонной вони.

22. Дом был близко, приближаюсь я ко входу и стучу в накрепко закрытую дверь, крича. Наконец является какая-то девушка. — Эй ты, — говорит, — что в двери барабанишь? подо что взаймы хочешь? Один ты, что ли, не знаешь, что кроме золота и серебра у нас ничего не принимают? — Лучше, — говорю, — встречай и скорее скажи, застану ли дома твоего хозяина? — Конечно, — отвечает, — а что тебе за нужда? — Письмо я принес ему от Демеи Коринфского. — Сейчас доложу, — отвечает, — подожди меня здесь. — С этими словами заперла она снова двери и ушла внутрь. Через несколько минут вернулась и, открыв двери, говорит: — Просят.

Вхожу, вижу, что хозяин лежит на диванчике и собирается обедать. В ногах сидит жена, и, указав на пустой стол, говорит: — Милости просим. — Прекрасно, — отвечаю и передаю письмо Демеи. Пробежав его, хозяин говорит: — Демея очень мил, послав мне такого гостя.

23. С этими словами он велит жене уступить мне свое место. Когда же я отказываюсь из скромности, он — садись — говорит, — здесь других стульев нет, боязнь воров не позволяет мне держать мебели в достаточном количестве. Я исполнил его желание. Говорит: — Правильно я заключил бы и по изящной манере держаться, и по этой почти девической скромности, что ты благородного корня отпрыск? Да и Демея мой в своем письме это же самое сообщает. Итак, прошу, не презирай скудость нашего жилища. Вот этот покой рядом будет для тебя вполне приличным помещением. Удостой его принять. Твое достоинство возвеличит мой дом, и тебе будет случай последовать славному примеру. Удовольствовавшись маленьким очагом, ты в добродетели сравнишься с Тесеем, пресловутым тезкой твоего отца, который не пренебрег скудным гостеприимством старой Гекалы. — И, позвавши служаночку, говорит: — Фотида, прими гостевы вещи и положи их бережно в ту комнату. Потом принеси из кладовой масла для натирания, полотенце утереться и все прочее и своди нашего гостя в ближайшие бани, — устал он после такого дальнего и трудного пути.

24. При этих словах, желая угодить Милону, войти в его экономные обычаи и теснее с ним сблизиться, я говорю: — У меня все есть, что нужно в пути. И бани я легко сам найду. Всего важнее, чтобы лошадь моя, что так старалась, не осталась голодной. Вот, Фотида, возьми эти деньжонки и купи овса и сена.

После этого, убрав свой багаж в том покое, сам я отправился в бани, по дороге зайдя на рынок купить что-нибудь поесть. Вижу — выставлена масса рыбы. Стал торговаться, — вместо ста нуммов уступили за двадцать денариев. Я уже собирался уходить, как встречаю Пифея, школьного товарища моего еще по аттическим Афинам. Некоторое время он не узнает меня, потом радостно обнимает, целует. — Луций мой! — говорит, как долго мы не видались, с самого того времени, как оставили школьную скамью! Что занесло тебя сюда? — Завтра узнаешь, — говорю, — но что это? тебя можно поздравить? Вот и связки, и лозы, весь чиновный прибор!.. — Продовольствием занимаемся, — отвечает, — и исполняем обязанности эдила. Если хочешь закупить что, могу быть полезен. — Я отказался, так как уже достаточно запасся рыбой на ужин. Тем не менее Пифей, заметив корзинку, стал перетряхать рыбу, чтобы лучше рассмотреть ее, и спрашивает: — А это дрянцо почем брал? — Насилу, — говорю, — уговорил рыбака уступить мне за двадцать денариев.

25. Услышав это, он тотчас схватил меня за правую руку и, снова приведя на рынок, говорит: — А у кого ты купил такое ничтожество?

Я указываю на старикашку; сидел в углу.

Тогда он на того набросился и стал распекать его по-эдильски: — Так-то обращаетесь вы с нашими знакомыми, да еще нездешними! Продаете таких паршивых рыб по таким ценам! Доведете вы цвет фессалийской области до голода, и опустеет он, как скала! Даром это не пройдет! Узнаешь ты, как у меня поступают с мошенниками! — И, высыпав рыбу на землю, велел он своему помощнику встать на нее и всю ее растоптать ногами. Удовольствовавшись такою суровостью нравов, мой Пифей обращается ко мне: — Мне кажется, мой Луций, для старикашки достаточное наказание такой позор!

Ошеломленный и огорченный этим происшествием, направляюсь я к баням, лишившись, благодаря остроумной выдумке моего школьного товарища, и денег и ужина. Вымывшись, возвращаюсь я к дому Милона прямо в свой покойчик.

26. Тут Фотида, служанка, говорит: — Зовет тебя хозяин. — Зная уже Милонову воздержанность, я вежливо извиняюсь, что, мол, дорожная усталость скорее сна, чем пищи, требует. Получив такой ответ, он сам является и, обняв меня, тихонько увлекает. Я то отговариваюсь, то скромно упираюсь. — Без тебя, — говорит, — не выйду, — и клятвой подтвердил слова. Я нехотя повинуюсь его упрямству, и он снова ведет меня к своему диванишке и, усадив, начинает: — Ну, как поживает наш Демея, что жена его, что дети, домочадцы? — Рассказываю по отдельности о всех. Расспрашивает подробно о причинах моего путешествия. Все обстоятельно ему рассказываю. Тщательнейшим образом тогда разузнает он о моем родном городе, о первых его гражданах, о градоначальнике, пока наконец не заметил, что, устав после дороги, я утомился разговором и засыпаю посреди фразы, вместо слов бормоча что-то неопределенное, и не отпустил меня в спальню. Так я освободился от трапезы болтливого старика, отягченный сном, не пищею, поужинав одними россказнями. И, вернувшись в комнату, я предался желанному покою.

КНИГА ВТОРАЯ

1. Как только ночь рассеялась и солнце новый день воздвигло, расстался я одновременно со сном и с постелью, в некоем беспокойстве, жадный узнать, что за чудеса меня окружают. При мысли, что я нахожусь в сердцевине Фессалии, единогласно прославленной как родина магического искусства, что история, рассказанная добрым спутником Аристоменом, происходила здесь, я в волнении с некоторым благоговением оглядывался кругом. Не было ни одной вещи в городе, при виде которой я считал бы ее за то, что она есть. Все мне казалось обращенным в другой вид волшебными заклятиями. Так что и камни, по которым я ступал, казались мне отвердевшими людьми; и птицы, которым внимал, такими же людьми оперенными; деревья вокруг городских стен — подобными же людьми, покрытыми листьями; и фонтаны текли, казалось, из человеческих тел. Я уже ждал, что статуи и картины заходят, стены заговорят, быки и прочий скот запрорицают и с самого неба, с солнца внезапно раздастся предсказание.

2. Так все обозреваю я, удивленный, ошеломленный мучительным любопытством и не видя никакого признака, чтобы началось осуществление моих ожиданий. Брожу, как богатый бездельник, зевакой с места на место, незаметно для себя прихожу на рынок. Тут, ускорив шаг, догоняю какую-то женщину, окруженную многочисленными слугами. Золото и драгоценности на платье, там вшитые, там затканные, выдавали ее за знатную даму. Рядом с ней находился пожилой уже человек, который, как только увидал меня, воскликнул: — Клянусь Геркулесом, вот Луций! — поцеловал меня и тотчас зашептал что-то, не знаю что, на ухо даме. Наконец говорит: — Что же ты не подойдешь и не поздороваешься со своей родственницей? — Я уважаю, — говорю, — незнакомых госпож. — И тотчас, покраснев, я опустил голову и отступил. Тогда та, пристально на меня глядя, начала: — Да, вот и благородная честность покойной Сильвии, матери, и правильная пропорциональность тела, соразмерный рост, стройность без худобы, умеренная красота в лице, светлые от природы вьющиеся волосы, глаза голубые, но зоркие, орлиный взгляд, смягченный нежностью, очаровательная и свободная поступь!

3. Продолжает: — Я, мой Луций, тебя воспитала вот этими самыми руками. Почему и нет? я не только родственница, я молочная сестра твоей матери. Обе мы из рода Плутарха, и одна у нас была кормилица, выросли мы как две сестры; разница была только в положении, она вышла замуж за знатнейшего человека, я — за скромного. Я — та Биррена, имя которой, часто повторяемое твоими воспитателями, наверное ты запомнил. Прими же доверчиво мое гостеприимство, считая мой очаг за свой.

Я, перестав краснеть во время этой речи, отвечаю: — Неприлично, тетушка, покидать дом Милона без всякого повода. Но я буду посещать тебя так часто, как позволят дела. В другой раз, сколько бы сюда ни приезжал, кроме тебя ни у кого не остановлюсь.

Обмениваясь такими разговорами, через несколько шагов мы пришли к дому Биррены.

4. В прекраснейшем атриуме видны были в каждом углу по колонне, украшенной победоносной богиней. Каждая на четыре страны света, летучая, не покидая столбов, шаткой ногой отталкивает точку опоры и, кажется, летит, оставаясь на месте. Всю середину комнаты занимала Диана из паросского камня, превосходной работы, с развевающимися одеждами, грудь вперед, навстречу входящим, внушая почтение божественным величием. С обеих сторон сопровождают ее собаки, тоже из камня. Глаза грозят, насторожены уши, раздуты ноздри, зубы оскалены. Если поблизости раздается лай, подумаешь, он из каменных глоток исходит. Мастерство художника выразилось больше всего в том, что передние лапы у собак словно бегут, оставаясь в воздухе, меж тем как задние опираются на землю. За спиной богини высился грот, украшенный мохом, травой, листьями, ветками, плющом и растущим по скалам кустарником. Сумрак углубления рассеивался от блеска мрамора. По краю скалы яблоки и виноград висели, превосходно сделанные, в правдивом изображении которых искусство соперничало с природой. Подумаешь, их можно сорвать для пищи и зрелым цветом ожелтила их плодоносная осень. Если наклонишься к фонтанам, которые, разбегаясь из-под следов богини, журчали звонкой струей, подумаешь, что висящим лозам, кроме прочей правдоподобности, придана и трепещущая живость движения. Среди ветвей изображен Актеон, наполовину уже оленем смотрит внимательно он на собирающуюся купаться Диану, и в мраморе и в бассейне.

5. Пока я наслаждаюсь поочередным лицезрением всего этого, Биррена говорит: — Все, что видишь — твое. — С этими словами она всех высылает, желая поговорить со мной наедине. Когда все ушли, она начинает: — Эта богиня порука, Луций дражайший, как я боюсь за тебя и как хочу, словно родного сына, спасти тебя от опасности. Берегись, ой берегись вражды и низких чар этой Памфилы, жены Милона, который, говоришь, твой хозяин. Первой ведьмой она считается и вызывательницей духов. Нашепчет на палочку, камушек, на какой другой пустяк — и весь звездный свод в Тартар низринет, и мир погрузит в древний хаос. Как только увидит юношу красивой наружности, тотчас покоряется его прелестью и приковывается к нему душой и взором. Обольщает его, туманит рассудок, по рукам навеки связывает глубокой любовью. Если же кто воспротивится и пренебрежет ею, тотчас обращает в камень, в барана, в любое животное или же совсем уничтожает. Я в трепете думаю, как тебе следует остерегаться. Она непрестанно ярится, а ты по возрасту и красоте ей подходишь. — Так Биррена со мной взволнованно беседовала.

6. Я же в крайнем любопытстве, лишь только услышал давно желанное слово «магическое искусство», как, вместо того чтобы избегать козней Памфилы, всею душой стал стремиться предаться за любую цену ее руководительству, готовый стремглав броситься в бездну. Вне себя от нетерпения я вырываюсь из рук Биррены, как из оков, и, наскоро сказав: — Прости! — лечу с быстротой к Милонову дому. Ускоряя шаги, как безумный, — действуй! — говорю сам себе, — Луций, не зевай и держись! Вот желанный тобою случай: теперь можешь насытиться давно ожидаемыми чудесными сказками! Отбрось детские страхи, нужно осторожно обделать дело, воздержись от объятий твоей хозяйки и считай священным ложе честного Милона! Но надо усиленно постараться насчет служанки Фотиды. Она ведь и лицом привлекательна, и нравом резва, и на язык очень остра. Вчера вечером, когда ты падал от сна, как обязательно проводила она тебя в спальню, уложила ласково на постель, хорошо и любовно укрыла и, поцеловав тебя в лоб, с неохотой ушла, опять просунула голову, наконец удалилась, сколько раз оборачиваясь! Что ж, принимаю примету: будь что будет, попытаю счастье с Фотидой!

7. Так рассуждая, достиг я дверей Милона, укрепившись в своем решении. Но не нахожу дома ни Милона, ни его жены, только дорогую мою Фотиду. Она тушила в кастрюльке фаршированные кишки и куски мяса. Даже издали носом слышу я вкуснейший запах. Сама она, опрятно одетая в полотняную тунику, высоко, немного под самые груди красным поясом опоясанная, цветущими ручками размешивала стряпню в горшке; она плавными кругами вздрагивала, всем членам передавалось движение, заметно бедра трепетали, гибкая спина заметно встряхивалась и волнилась прелестно. Пораженный этим зрелищем, я остолбенел и стою, удивляясь; восстали и члены мои, пребывавшие прежде в покое. Наконец говорю к ней: — Что за прекрасное, что за пышное кушанье, Фотида, ты стряпаешь, тряся кастрюлей и ягодицами? Что за медвяный соус готовишь? Счастлив и трижды блажен, кому ты позволишь хоть пальцем к нему коснуться! — Тогда девушка, столь же развязная, сколь прекрасная: — Уходи, — отвечает, — уходи подальше от моего огня! Ведь если малейшая искра моя тебя зажжет, сгоришь дотла. Тогда, кроме меня, никто твоего огня не угасит, я ведь не только кастрюли, но и ложе сладко трясти умею!

8. Сказав это, она на меня посмотрела и рассмеялась. Но я не раньше ушел, чем осмотрев ее всю. Но что говорить о подробностях? И в обществе, и в домашних забавах меня одно всегда интересовало: лицо и волосы. Причина такого моего предпочтения ясна и понятна, ведь видная эта часть тела всегда открыта и первая представляется взорам людей, и чем для остального тела служат расцвеченные веселым узором одежды, тем для лица волосы — природное украшение. Наконец, многие, чтобы доказать свое расположение, последние одежды сбрасывают, являя нагую красоту, предпочитая розовый цвет кожи золоченым одеждам, — но если бы (ужасное предположение, да сохранят боги от его осуществления), если бы у прекраснейших женщин снять волосы с головы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с неба сошедшая, морем рожденная, волнами ласкаемая, пусть, говорю, будет самой Венерой, хором граций сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой, поясом своим опоясанной, киннамоном благоухающая, бальзам источающая, — если плешива будет, даже Вулкану своему понравиться не сможет.

9. Что, в самом деле, дает волосам милый цвет и лучезарит их сверкающим блеском, что блистают навстречу солнцу или отливаются спокойно и меняют свой вид с разнообразным очарованием?

Что же скажешь, когда у волос цвет приятный, и блестящая гладкость сияет, и под солнечными лучами мощное они испускают сверканье или спокойный отблеск и изменяют свой вид, сообразно различному, но всегда для них благоприятному освещению, то, златом пламенея, погружаются в нежную медвяную тень, то, вороньей чернотою соперничая с темно-лазурным оперением голубиных горлышек, или когда, аравийскими смолами умащенные, острыми зубьями гребня по-тонкому разделенные и собранные назад, они привлекают взоры любовника и, наподобие зеркала, отражают его изображение еще приятнейшим? Что скажешь, когда, сжатые во множество кос, они громоздятся на макушке, или, широкой волною откинутые, покоятся за спиной? Одним словом, шевелюра имеет такое большое значение, что в какое бы золотое с драгоценностями платье женщина ни оделась, чем бы на свете она ни разукрасилась, если она не радеет о прическе, убранной назваться не может.

Но Фотиде моей не замысловатый убор, а естественный беспорядок волос придавал прелесть, так как пышные локоны ее, слегка распущенные и свисающие с затылка, откуда они располагались по обе стороны щек вроде природной волнообразной бахромы, чуть-чуть завивающиеся на концах, на самой макушке были стянуты узлом.

10. Дольше не смог я выдерживать такой муки жгучего вожделения, а, приникнув к ней в том месте, откуда волосы у нее зачесаны были на самую макушку, сладчайший поцелуй напечатлел. Тут она обернулась ко мне и, искоса взглянув на меня лукавым взором, говорит: — Эй ты, школьник! за кисло-сладкую закуску хватаешься. Смотри, как бы, объевшись медом, горечи в желчи не нажить!

— Что за беда, — говорю, — моя радость? Когда я до того дошел, что за один поцелуйчик готов изжариться, растянувшись на этом огне! — и с этими словами, еще крепче ее обняв, принялся целовать. И к ней, уже по-братски разделяющей со мною равную степень одинаковой страсти в любви, уже упоенной, судя по благовонному дыханию полуоткрытого рта, по ответным ударам сладостного языка, близким к концу вожделением, — погибаю, — воскликнул я, — и погиб уже совершенно, если ты не придешь на помощь! — На это она, опять меня поцеловав, говорит: — Успокойся. Меня тебе отдало взаимное желание, и завершение нашей страсти откладывается ненадолго. Чуть смеркнется, я приду к тебе в спальню. Теперь уходи и соберись с силами, я всю ночь напролет ведь буду с тобой бороться крепко и от души.

11. Без конца обмениваясь такими и тому подобными словами, мы наконец разошлись. Как только наступил полдень, Биррена в гостинец мне прислала отличную свинью, пяток курочек и бочонок превосходного старого вина. Я кликнул тогда Фотиду и говорю: — Вот к тому и Либер прибыл, оруженосец и уговорщик Венеры. Сегодня же все это вино и выпьем, чтобы оно заставило исчезнуть стыдливую немочь и силу веселую придало страсти. Ведь на Венерином корабле один провиант требуется, чтобы на бессонную ночь в лампе достаточно было масла, в чаше — вина.

Остаток дня посвящен был бане и наконец ужину. Так как по приглашению доброго Милона я разделил с ним его изысканную трапезу, стараясь, памятуя наставления Биррены, как можно реже попадаться на глаза его супруге и потому отвращая свои взгляды от ее лица, как будто от страшного Авернского (адского) озера, но наблюдая без устали за прислуживающей Фотидой, я уже несколько приободрился, как вдруг Памфила, взглянув на зажженную лампу, говорит: — Какой сильный ливень будет завтра! — и на вопрос мужа, откуда это ей известно, отвечает, что это лампа ей предсказала. На эти слова Милон, расхохотавшись, говорит: — Великую Сивиллу мы держим в этой лампе, что с высоты своей подставки наблюдает за всеми небесными делами и за самим солнцем.

12. Тут я вступил в разговор и заявляю: — В этом и состоят первые признаки любого предвиденья; нет ничего удивительного, что этот скромный, зажженный человеческими руками огонечек, который тем не менее есть частица того большого небесного светила или родственного ему, что взойдет сейчас на вершину эфира, обладает способностью божественного провиденья и может знать их состояние и возвещать нам об этом. Да вот и теперь у нас в Коринфе гостит проездом некий халдей, который своими удивительными ответами весь город сводит с ума и за известную плату кому угодно открывает тайну судьбы, в какой день вернее всего заключать браки, в какой крепче всего постройки закладывать, какой торговым сделкам сподручнее, какой для путешествия посуху удобнее, какой для плаванья благоприятнее. Когда я наконец задал ему вопрос, что случится со мною в этом странствии, он насказал много удивительнейших и разнообразных вещей, сказал, что и слава цветущая меня ожидает, и великие приключения невероятные, которым трудно будет верить и в устной передаче и в письменной.

13. Ухмыльнувшись на это, Милон говорит: — А какой с виду этот халдей и как его звать? — Длинный, — отвечаю, — и черноватенький, Диофан по имени. — Он самый! — воскликнул. — Никто, как он! Он и у нас подобным же образом многое многим предсказывал за немалые деньги, и больше того, достигши уже высшей платы, впал, несчастный, в убожество, даже, можно сказать, в ничтожество.

В один прекрасный день, когда, окруженный тесным кольцом народа, давал он предсказания в кружок стоявшим, подошел к нему некий купец, по имени Кердон, желая узнать день, благоприятный для отплытия. Тот ему уже день указал, уже кошелек появился на сцену, денежки высыпали, отсчитали сотню денариев, условленную плату за предсказание, как вдруг сзади протискивается какой-то молодой человек приличного вида, схватывает его за полу, а когда тот обернулся, обнимает его и крепко-накрепко целует. А тот, ответив на его поцелуи, усадил рядом с собой и, ошеломленный неожиданностью встречи, забыв о торговой сделке, которую совершил, говорит ему: — Что же так поздно приходишь ты, долгожданный? — А тот другой отвечает на это: — Как раз с наступлением вечера. Ты лучше, братец, расскажи мне, каким образом держал ты путь морем и сушей с тех пор, как ты поспешно отплыл с острова Евбеи?

14. На это Диофан, этот халдей доблестный, но нетвердый в разуме, говорит: — Врагам и неприятелям всем нашим пожелал бы я такого сурового, поистине Улиссова странствия! Ведь корабль наш, на котором мы плыли, потрепавшись от разных вихрей и бурь, потерял, к несчастью, оба кормила, натолкнувшись на передовую гряду противоположного берега, быстро пошел ко дну, так что мы, потеряв все, едва выплыли. Что было сбережено у нас благодаря ли состраданию незнакомых людей или благосклонности друзей, все это попало в разбойничьи руки, а брат мой единственный Аригнот, вздумавший противостоять их наглости, на глазах у меня, бедняга, был зарезан. — Пока он вел этот плачевный рассказ, купец этот Кердон, забрав свои деньги, предназначавшиеся в уплату за предсказание, ушел прочь. И только тогда Диофан, очнувшись, понял, какой своим неблагоразумием дал он промах, когда наконец увидел, что мы все, кругом стоящие, разразились громким хохотом.

Но тебе, конечно, господин Луций, одному из всех халдей этот сказал правду. Да будешь ты счастлив и путь твой да будет благополучен!

15. Пока Милон таким образом пространно разглагольствовал, я молча мучился и порядочно злился, что из-за затянувшейся так некстати болтовни я пропущу добрую часть вечера, которым мог бы воспользоваться с гораздо большей приятностью. Наконец, отложив в сторону робость, говорю я Милону: — Пускай этот Диофан ищет своего счастья и снова обирает народ, где ему угодно, на море или на суше; я же, по правде сказать, до сих пор еще не оправился от вчерашней усталости, так что ты разреши мне раньше пойти к себе в спальню. — Сказано — сделано, я добираюсь до своей комнаты и там нахожу сделанными приготовления для довольно изящной пирушки. И слугам были постланы постели как можно дальше от дверей, для того, как я полагаю, чтобы удалить на ночь свидетелей нашей возни, и к кровати моей был пододвинут столик, весь уставленный остатками от ужина, и большие чаши, уже наполовину наполненные водой, только ждали, чтобы в них налили вина для смеси, и рядом бутылка с точеным горлышком, из которой так удобно пить, — словом, полная подготовительная закуска для любовной схватки.

16. Не успел я лечь, как вот и Фотида моя, отведя уже хозяйку на покой, весело приближается, неся в подоле ворох роз и розовых гирлянд. Крепко расцеловав меня, опутав веночками и осыпав цветами, она взяла бокал и, подлив туда теплой воды, протянула мне, чтобы я пил, но раньше, чем я осушил его, нежно взяла обратно и, понемногу потягивая губками, не сводя с меня глаз, глоточками сладостно докончила. За этим бокалом последовал другой и третий, и часто чаша переходила у нас из рук в руки; тут я, возбужденный вином и волненьем, да и в теле, готовом к сладострастию, чувствуя беспокойство, горение и все увеличивающуюся потребность, наконец приоткрыл свою одежду и, показывая своей Фотиде, с каким нетерпением жажду я любви, говорю: — Сжалься, скорей приди мне на помощь! Ведь ты видишь, что, пылко готовый к бою, который ты открыла без всякого провозглашения, едва получил я удар стрелы в самую грудь от жестокого Купидона, и свой лук я сильно натянул, так что страшно боюсь, как бы от напряжения не лопнула тетива. Но если ты хочешь меня уважить, распусти косы и волною струящихся волос сделай объятия еще более приятными!

17. Без промедления, быстро убрав посуду, сняв с себя все одежды, распустив волосы, преобразилась она прекрасно для радостного наслаждения наподобие Венеры, выходящей из волн морских, к гладенько выбритому женскому месту приложив розовую ручку, скорее для того, чтобы искусно оттенить его, чем для того, чтобы прикрыть стыдливо, говорит: — На бой, на бой! Я ведь тебе не уступлю и в бегство не обращусь. Если ты муж, во фронт передо мною, и нападай с жаром, и, нанося удары, готов будь к смерти. Сегодняшняя битва ведется без пощады!.. <…>

Так без сна провели мы ночь до рассвета, от времени до времени чашами подкрепляя утомление, возбуждая вожделение и наново предаваясь сладострастью. По примеру этой ночи прибавили мы к ней других подобных немалое количество.

18. Случилось как-то, что Биррена весьма настойчиво попросила меня прийти к ней на небольшой дружеский ужин; я попробовал отказаться, но отговорки мои не были уважены. Значит, пришлось обратиться к Фотиде и спросить у нее совета, как у оракула. Хотя ей трудно было переносить, чтобы я хоть на шаг от нее удалялся, тем не менее она любезно соблаговолила сделать перемирие в военных действиях любви. Но говорит мне: — Послушай, постарайся пораньше уйти с ужина. У нас есть отчаянная шайка из знатнейших молодых людей, которая все время нарушает общественное спокойствие; то и дело прямо посреди улицы валяются трупы убитых, а областной гарнизон стоит далеко и не может очистить город от такой заразы. Положение твое блестящее, а как с человеком дорожным, церемониться с тобой не будут, как раз можешь попасть в ловушку. — Отбрось тревогу, моя Фотида, — отвечаю, — ведь кроме того, что утехи страсти мне дороже чужих ужинов, один этот страх твой заставил бы меня вовремя возвратиться. Да и пойду я не без провожатых. Опоясавшись испытанным мечом своим, сам понесу залог своей безопасности.

Приготовившись таким манером, отправляюсь на ужин.

19. Здесь большое количество приглашенных, как и полагается для первоклассной женщины, — цвет города. Обильные столы из кедра и слоновой кости блестят, ложа покрыты золотыми тканями, большие чаши, разнообразные по фасону и красоте, но одинаково драгоценные. Здесь стекло искусно граненное, там чистейший хрусталь, в одном месте светлое серебро, в другом сияющее золото, и янтарь дивно выдолбленный, и драгоценные камни, устроенные для питья, и чего быть не может — все здесь налицо. Многочисленные разрезальщики, роскошно одетые, изящно накладывают обильные порции на блюда, завитые мальчики в красивых рубашках то и дело подносят старые вина в бокалах, украшенных самоцветами. Вот уже вынесены светильники, застольная беседа оживилась, уже и смех примешался, и вольные словечки и шутки то там, то сям.

Тут Биррена ко мне обращается с речью: — Ну что ты думаешь о наших родных местах? Насколько я знаю, по храмам, баням и другим постройкам мы далеко опередили все города; кроме того, нет у нас недостатка ни в чем необходимом. Кто бы ни приехал к нам, праздный ли человек или деловой, всякий найдет, что ему нужно, не меньше чем в Риме; скромный же гость обретет сельский покой, одним словом, все удовольствия и удобства провинции соединились в нашем месте.

20. На это я отвечаю: — Правильно ты говоришь; ни в какой другой стране я не чувствовал себя так свободно, как здесь. Но опасаюсь я в вашем городе тайных козней магической науки, которых невозможно избежать. Говорят, что даже в могилах покойники не могут оставаться неприкосновенными и из костров, из склепов добываются оставшиеся части трупов на гибель живущим. И старые чародейки в самую минуту погребальных процессий успевают с быстротою хищных птиц предвосхищать уже другие похороны.

При этих моих словах вступил в разговор кто-то из присутствующих: — Да тут и живым людям спуска не дают. Только везде и разговора, как с неким человеком случилась подобная же история, и он до неузнаваемости был обезображен.

Тут все общество разразилось хохотом, причем лица и взоры всех обратились на гостя, возлежавшего в углу. Когда тот, смущенный упорным вниманием всех, хотел, проворчав в негодовании что-то, подняться с места, Биррена говорит: — Ну полно, мой Телефрон, останься немного и будь любезен, расскажи еще раз свою историю, чтобы сынок мой, вот этот Луций, мог насладиться прелестью твоей складной речи!

А он в ответ: — Ты-то, госпожа, как всегда, проявляешь всякую доброту. Но есть некоторые люди, наглость которых невозможно переносить! — Так он был возмущен. Но настойчивость Биррены, которая, заклиная своим спасением, начала его понуждать, нежелающего, к рассказу, достигла своей цели.

21. Тогда, образовав из покрывал возвышение, приподнявшись на ложе и опершись на локоть, Телефрон простер правую руку, пригнув, наподобие ораторов, мизинец и безымянный палец, остальные протянув вперед и слегка отставив большой палец, как бы в виде угрозы, и начал таким образом:

— Будучи еще несовершеннолетним, отправился я из Милета на Олимпийские игры, так как больше всего из провинций желал видеть эти пресловутые места, и, проехавши через всю Фракию, в недобрый час прибыл я в Лариссу. И покуда, истощивши во время всех этих переездов свои дорожные деньги, придумывал я, как бы помочь своей бедности, вижу посреди площади какого-то высокого старика. Он стоял на камне и громким голосом предлагал желающим наняться караульщиком к покойникам условиться с ним о цене. Тогда я обращаюсь к какому-то прохожему и говорю: — Что я слышу? Что же, здесь покойники имеют обыкновение убегать?

— Помолчи! — отвечает тот, — ты еще слишком молод и человек приезжий, так что недостаточно понимаешь, что находишься ты в Фессалии, где колдуньи нередко отгрызают у покойников части лица, так как это составляет необходимый материал для магических действий.

22. Я продолжаю: — А в чем же состоит, скажи на милость, обязанность этого покойницкого караульщика? — Прежде всего, — отвечает тот, — всю ночь напролет нужно бодрствовать и открытыми, не знающими сна глазами смотреть на труп, не отвращая взора, никуда его не обращая; ибо негоднейшие эти оборотни, переменив свой вид на любое животное, тайком стараются проникнуть, так что самое всевидящее и недреманное око может легко вдаться в обман; то они обращаются в птиц, то в собак, иногда даже в мух. Тут от зловещих чар на караульщиков нападает сон. Никто не может даже перечислить, к каким уловкам прибегают эти зловреднейшие женщины ради своей похоти. И за трудную эту работу обыкновенно полагается плата не больше, чем в четыре, шесть золотых. Да, чуть еще не забыл! В случае, если наутро тело будет сдано не в целости, все те части, которых целиком или частью будет не хватать, караульщик обязан пополнить, отрезав от собственного лица.

23. Узнав все это, я собираюсь с духом и тут же, подойдя к кричальщику, говорю: — Полно уж надсаживаться! Вот тебе готовый караульщик, посмотрим, что за цена.

— Тысяча нуммов, — отвечает, — тебе полагается, но послушай, малый, хорошенько постарайся тело сына одного из важнейших граждан в городе от злых гарпий уберечь на совесть.

— Глупости, — говорю, — ты мне толкуешь и чистейшие пустяки. Перед тобой человек железный, которого сон не берет, более бдительный без сравнения, чем Линкей или Аргус самый глазастый.

Не поспел я еще кончить, как он сейчас же ведет меня к какому-то дому, входы у которого были заперты, так что он зазвал меня внутрь через какую-то маленькую дверцу и, открыв какую-то комнату, в которой было темно от притушенных светильников, указывает на горестную матрону, закутанную в темные одежды, и, подойдя к ней, говорит: — Вот пришел человек, который не побоялся наняться в караульщики к твоему мужу. — Тут она откинула волосы, спадавшие с обеих сторон наперед, и, показав прекрасное, несмотря на скорбь, лицо, говорит, глядя мне в глаза: — Смотри, прошу тебя, как можно бдительнее исполни свое дело.

— Не беспокойся, — говорю, — только награду соответственную приготовь.

24. Удовлетворившись таким ответом, она поднялась и ведет меня к другому покою. Там, введя семерых некиих свидетелей, она подымает рукою блестящие покровы с тела покойного и, некоторое время поплакав, взывает к совести присутствующих и начинает тщательно по статьям перечислять части тела, а писец умышленно заносил ее слова на таблички. — Вот, — говорит, — нос в целости, нетронуты глаза, целы уши, неприкосновенны губы, подбородок тверд; во всем этом вы, честные граждане, будьте свидетелями. — После этих слов таблички были подписаны, и она направилась к выходу.

А я говорю: — Прикажите, госпожа, чтобы все, что, по обычаю, требуется и мне полагается, было приготовлено.

— А что именно? — спрашивает.

— Лампу, — говорю, — побольше масла, чтобы до утра хватило, теплой воды, сосуд с вином да поднос с чашей и с остатками ужина.

Тут она покачала головой и говорит: — Да ты с ума сошел? в доме, где траур, ищешь остатков от ужина, когда у нас который день и кухня не топится! Ты что думаешь, что ты сюда пировать пришел? Лучше бы предавался ты скорби и слезам под стать окружающему! — С этими словами она взглянула на служанку и говорит: — Миррина, принеси сейчас же лампу и масло, потом запрешь караульщика и уходи обратно.

25. Оставленный таким образом наедине с трупом, я тру глаза, таращу их, чтоб не дремать, напевая песенку, а тем временем смеркается, сумерки наступают, первая стража ночи, потом полночь, наконец глубочайший мрак. А у меня страх увеличивался, как вдруг внезапно вползает ласочка, останавливается передо мной и так пристально на меня смотрит, что я и смутился от такой наглости в столь ничтожном зверьке. Наконец говорю я ей: — Пошла прочь! Подлая тварь! Убирайся к мышам, они тебе компания, покуда не испытала на себе моей силы! Пошла прочь!

Повернулась и сейчас же исчезла из комнаты. Но в ту же минуту глубокий сон как бы погрузил меня на самое дно преисподней, так что сам Дельфийский бог с трудом угадал бы, какое из нас двух лежащих тел более мертво. До такой степени я ничего не чувствовал, что скорее сам нуждался в караульщике, чем мог быть им для другого.

26. Тут как раз пение петухов протрещало, что ночь на исходе. Наконец я проснулся, и, охваченный немалым страхом, бегу к трупу, и, подняв взятый светильник, рассматриваю по частям его лицо, всё ли на месте; вот и бедная супруга в слезах в сопровождении вчерашних свидетелей быстро входит и сейчас же бросается на тело мужа, долго покрывая его поцелуями, потом, поднеся огонь, убеждается, что все в порядке. Тогда, обернувшись, подзывает она своего управляющего Филодеспота и дает ему распоряжение немедленно выдать вознаграждение доброму караульщику. И сейчас же прибавляет: — Мы тебе крайне признательны, юноша, и, клянусь Геркулесом, за такую хорошую службу мы с этой минуты считаем тебя нашим домочадцем.

На что я, обрадованный неожиданной поживой и ошалелый от блестящих золотых, которыми я от времени до времени побрякивал в руке, говорю: — Больше того, госпожа! Считай меня своим слугою, и сколько бы раз тебе ни потребовалась наша служба, смело приказывай.

Едва я это произнес, как тотчас все домочадцы, возмущенные таким зловещим предложением, всякий как попало, на меня набросились, кто кулаком в зубы заехал, кто локтями по плечу колотит, кто руками злобно под бока поддает, пятками топтать, за волосы таскать, платье драть. Так что, разодранный и растерзанный, наподобие гордого беотийского юноши или вещего пиплейского певца, был я выгнан из дому.

27. И покуда на ближайшей площади я прихожу в себя и, слишком поздно вспоминая всю неосмотрительность и зловещий смысл моих слов, сознаюсь, что достоин был бы по своим заслугам еще больших побоев, вот уже после того, как покойника оплакали и трижды окликали, погребальная процессия, по исконным обрядам, как полагается одному из вельмож, приближается к форуму. Подбегает тут какой-то старик в темной одежде, скорбный, весь в слезах, рвя на себе густые седины и обеими руками обняв погребальное ложе, громким, хотя и прерываемым поминутно рыданиями голосом восклицает: — Всем святым заклинаю вас: помогите убитому гражданину и за крайнее преступление зловредной этой и ничтожной женщине отмстите. Она, никто другой, несчастного юношу, сына моей сестры, извела отравой, чтобы предаться прелюбодейной страсти и наследство получить добычей.

Так старец этот, то к одному, то к другому обращаясь, разливался в горьких жалобах. Толпа между тем начала грозно волноваться, и правдоподобность случая заставляла верить в преступление. Крики раздались, чтобы сжечь ее, другие хватались за камни, младших науськивали прикончить женщину. А та, обливаясь притворными слезами, как могла ревностней, призывая всех небожителей в свидетели, отпиралась от такого злодейства.

28. Наконец старец молвил: — Предоставим божественному провидению решить, где правда. Тут находится Затклас, один из первых египетских пророков, который уже давно за большую цену условился со мною на время вызвать душу из преисподней, а тело это вернуть к жизни, — и с этими словами выводит он на середину некоего юношу в льняной одежде, с пальмовыми сандалиями на ногах, с нагладко выбритой головой. Долго целуя ему руки и даже колен касаясь, сказал он: — Сжалься, служитель богов, сжалься ради светил небесных, ради подземных божеств, ради стихий природных, ради ночного безмолвия, ради святилища Коптского и ради половодья Нильского, и тайн Мемфийских, и систров Фарийских. Дай на краткий миг воспользоваться сиянием солнца и в сомкнутые навеки очи влей частицу света. Не ропщем мы и не оспариваем у земли ей принадлежащего, но для выяснения справедливого возмездия просим о кратком возвращении к жизни.

Пророк после таких молений положил какую-то травку на уста покойнику, другую — ему на грудь. Затем, повернувшись к востоку, где царственно всходило солнце, начал молча молиться, всей видимостью этой достойной уважения сцены как нельзя лучше подготовив внимание присутствующих к чуду.

29. Я вмешиваюсь в толпу и, став на высоком камне возле самого погребального ложа, любопытным взором за всем слежу, как уже начинает вздыматься грудь, вены спасительно биться, уже духом наполняется тело: и поднялся мертвец, и заговорил юноша: — Зачем вкусившего уже от летейских чаш, уже по стигийским болотам плывшего к делам мимолетной жизни возвращаете? Перестань же, молю, перестань и меня к покою моему отпусти!

Услышав этот голос, исходящий из тела, пророк несколько с большим жаром произносит: — Что же ты не рассказываешь народу все по порядку, отчего не объяснишь тайну твоей смерти? Разве ты не знаешь, что я могу заклинаньями моими призвать фурий и усталые члены твои предать мученью?

Тот слушает это с ложа, больше того, испустив вздох, так вещает народу: — Злыми чарами жены молодой изведенный и обреченный на гибельную чашу, брачное ложе не остывшим еще уступил я прелюбодею.

Тут почтенная эта женщина, явно обнаглев, задалась кощунственной мыслью упрямо опровергать доводы мужа. Народ разгорячился, и мнения разделились: эти требовали, чтобы негоднейшая эта женщина сейчас же погребена была с телом покойного мужа, другие говорили, что не следует верить лживому трупу.

30. Следивший за этими пререканиями юноша прерывает его речью, так как снова, испустив еще более глубокий вздох, говорит он: — Дам, дам вам свидетельства сущей правды: ясное дам доказательство, о котором никто, кроме меня, не может знать. — И тут, указывая на меня пальцем: — Ибо когда у тела моего сей бдительнейший караульщик твердо стоял на страже, старые колдуньи, охочие до бренной моей оболочки и для этого принимавшие разные образы, не будучи в состоянии обмануть его искусными хитростями и напущенным сонным дурманом погрузив его в глубокий покой, не раньше перестали вызывать меня по имени, как застывшие связки и похолодевшие члены начали стараться медленными движениями отвечать на приказания магического искусства. Тут этот человек, как по-настоящему живой, мертвый только с виду от действия снотворных чар, ничего не подозревая, встает на свое имя, так как мы с ним называемся одинаково, и машинально идет наподобие безжизненной тени; хотя двери в покой были тщательно закрыты, однако там нашлось отверстие, через которое ему сначала отрезали нос, потом оба уха, так что он оказался моим заместителем в этой операции. И, чтобы скрыть свою кражу, обманщицы приставляют ему сделанные из воска уши и нос, точь-в-точь похожие на его собственные. Вот он пред вами, этот несчастный, получивший плату не за труд свой, а за увечье.

Перепуганный такими словами, я пробую проверить свои члены: схватываюсь за нос — остается у меня в руке; провожу по ушам — отваливаются. Когда все присутствующие стали указывать на меня пальцами и кивать головою, когда поднялся смех, я, обливаясь холодным потом, нырнул между ног окружавших меня и спасаюсь. Но после того, как я был так изувечен и предан на посмеяние, я не мог уже вернуться к домашнему очагу, а, распустив волосы на обе стороны, скрыл шрамы от отрезанных ушей, а постыдный недостаток носа стараюсь из приличия маскировать этим полотняным платочком, который я все время плотно прижимаю к лицу.

31. Когда Телефрон окончил эту историю, собутыльники, разгоряченные вином, вновь разразились хохотом. Пока они требовали, чтобы совершено было обычное возлияние богу Смеха, Биррена обращается ко мне со следующими словами:

— Завтра наступает день, считающийся с самого основания нашего города торжественным, потому что в этот день единственные на всем свете мы чтим веселыми и радостными обрядами святейшее божество Смеха. Своим присутствием ты сделаешь нам этот праздник еще приятнее. И вот было бы мило с твоей стороны, если бы ты в честь бога придумал что-нибудь веселенькое, чтобы мы могли тем сильнее и полнее отпраздновать день, посвященный такому божеству.

— Отлично, — говорю, — как приказываешь, так и будет. И, клянусь Геркулесом, хотелось бы мне что-нибудь придумать, где бы видно было обильное дыхание бога. — После этого, так как слуга мой доложил мне, что наступает ночь, да и сам я уже досыта наелся и напился, я быстро подымаюсь с места и, пожелав Биррене всего хорошего, шатающейся походкой пускаюсь в обратный путь.

32. Но как только вышли мы на ближайшую площадь, внезапный ветер гасит факел, который освещал нам дорогу, и мы, обреченные на мрак неожиданно наступившей ночи, исколов о камни все ноги, еле-еле добрались до дому. Когда мы рядышком подходили уже к дому, вдруг видим: трое каких-то здоровых людей изо всех сил ломятся в нашу дверь, не только нисколько не смутившись нашим появлением, но еще сильнее один перед другим участив свои удары, так что нам, а мне в особенности, не без основания показались они разбойниками, притом самого злостного рода. Сейчас же вытаскиваю наружу меч, который я нес с собою под плащом на подобный случай. Без промедленья бросаюсь прямо на разбойников и по очереди, кто попадался под руку, всаживаю глубоко меч, покуда наконец, пронзенные множеством широких ран, у самых ног моих духа они не испускают. Окончив битву, меж тем как и Фотида от шума проснулась, едва переводя дыхание, вбегаю я в открытые двери и сейчас же, усталый, словно вместо боя с разбойниками совершил убийство Гериона, бросаюсь на кровать и сейчас же засыпаю.

КНИГА ТРЕТЬЯ

1. Тут Аврора, розовою рукою потрясая алую сбрую на конях, пустилась по небу, и для меня, исторгнутого от сладкого покоя, ночь сменилась днем. При воспоминании о вчерашнем преступлении на душу мне пало беспокойство: скрестив ноги и обвив колени переплетенными пальцами рук, сел я, скорчившись, на кровати и горько плакал, рисуя в своем воображении и городскую площадь, и суд, и приговор, и самого палача. Неужели может мне попасться такой мягкий и благорасположенный судья, который меня, запятнанного жестокостью тройного убийства, забрызганного кровью стольких граждан, мог бы признать невиновным? Так это то славное странствование халдей Диофан так упорно мне предсказывал?

Обуреваемый такими и подобными им мыслями, я оплакивал свою судьбу. Вдруг раздались удары в двери, и перед входом в дом поднялся крик.

2. Тотчас же в дом вошли с большим треском чиновники, их прислужники, смешанная толпа все наполнила, и сейчас же двое ликторов по приказанию чиновников наложили на меня руки и повели без особенного с моей стороны сопротивления. И едва мы вступили в ближайший переулок, все жители, высыпав на улицу, необыкновенно тесной толпой идут за нами следом. И хотя шел я печально опустив голову, желая провалиться сквозь землю, однако, бросив украдкой взор по сторонам, замечаю нечто достойное величайшего удивления: ибо из стольких тысяч людей, что нас окружали, не было ни одного, который бы не покатывался со смеху. Тем временем, обойдя все площади, как обводят животных, предназначенных для искупительных жертв, когда грозит какая-либо опасность, проведенный по всем перекресткам, привожусь наконец я на городскую площадь и предстаю судилищу. Уже на возвышенном месте восседали судьи, уже глашатай взывал о молчаньи, как вдруг все в один голос требуют, чтобы, вследствие многочисленного скопища, при котором давка может угрожать опасностью, разбирательство столь важного дела было перенесено в театр. Не прошло и минуты, как народ, беспорядочно хлынувши, с удивительною быстротой наполнил все здание; все места внизу и галереи битком набиты, многие ухватились за колонны, другие на статуях повисли, некоторые по пояс высунулись из окон и всех отдушин, так что необыкновенное желание посмотреть заставляло пренебрегать опасностью для жизни. Тут меня стража, как жертву какую-нибудь, проводит через просцениум и ставит посреди орхестры.

3. Тут снова раздается оглушительный голос глашатая, и подымается обвинитель, некий старец, держа в руках для исчисления продолжительности речи какой-то сосудец, вроде веретена, искусно пробуравленный, из которого по капле вытекала влитая внутрь вода, и обращается к народу с такими словами:

— Почтеннейшие граждане, дело идет не о малой вещи, но о событии, непосредственно касающемся всего города и которое может послужить на будущее серьезным примером. Тем более надлежит вам, ради общественного достоинства, каждому в отдельности и всем вместе, озаботиться, чтобы совершение злостным убийцей такой бойни, которую с немалой жестокостью он устроил, не прошло безнаказанным. И не думайте, что я, побуждаемый частной враждой, по личной ненависти проявляю строгость. Я начальник ночной стражи и полагаю, что до сегодняшнего дня в любом карауле внимательности моей ничего нельзя было поставить в вину. Я в точности вам доложу, в чем суть дела и что произошло в эту ночь. Итак, когда, уже около третьей стражи, я с тщательнейшею бдительностью, осматривая каждый дом в отдельности, обхожу весь город, замечаю я этого жесточайшего юношу; обнажив меч, он сеет вокруг себя убийство, и уже три числом жертвы его ярости испускают дух у самых его ног, содрогаясь телом в лужах крови. Он же, справедливо взволнованный сознанием такого преступления, сейчас же пустился бежать и, воспользовавшись темнотою, скрылся в такой-то дом, где всю ночь и оставался спрятанным. Но благодаря божественному провидению, которое не оставляет ни одного злодейства ненаказанным, прождав его до утра, раньше чем он успел улизнуть тайными путями, я сделал все усилия, чтобы привести его пред почтеннейшее и святейшее ваше судилище. Итак, перед вами находится подсудимый, запятнанный столькими убийствами, подсудимый, захваченный на месте преступления, подсудимый, который для нас чужеземец. Вынесите же этому чужому человеку крепкий приговор о преступлении, за которое вы и своего согражданина строго покарали бы.

4. После этих слов смолк ужасный голос моего жестокого обвинителя. Сейчас же глашатай обратился ко мне с предложением начать говорить, если я хочу что-нибудь ответить на обвинительную речь. А я в ту минуту мог только плакать, думая, клянусь Геркулесом, не столько о грозной речи, сколько о злосчастной моей совести. Наконец свыше послано было мне мужество, и я начал так отвечать:

— Небезызвестно и самому мне, как трудно человеку перед этими трупами трех граждан, которого обвиняют в убийстве, доказать в виду такого множества народа свою невинность, хотя бы он и говорил правду или добровольно сознался бы в содеянном. Но если ваша снисходительность уделит мне немного внимания, я легко объясню вам, что не по своему злому умыслу рискую я сейчас головою, а вследствие вполне объяснимого и возникшего по поводу чисто случайному негодования я подвергаюсь напрасно обвинению в столь тяжком преступлении.

5. Итак, когда я несколько поздно возвращался с ужина и был немного под хмелем, в чем признаю настоящее мое преступление, у самых дверей дома, где я живу и куда возвращался к почтенному вашему согражданину Милону, вижу каких-то свирепых разбойников, которые пытались войти, сбивая двери с вывернутых петель, и яростно вытаскивая тщательно прилаженные засовы, и уже сговариваясь между собою, как прикончить жителей этого дома. Один из них, к тому же и на руку более проворный и самый коренастый, других такими словами подзадоривает: — Эй, ребята! Нападем на спящих, как подобает мужам, быстро и сильно. Прочь из груди всякая медлительность, всякая вялость! мечи наголо, и пусть забродит по всему дому убийство! Кто лежит объятый сном — да погибнет; кто противиться посмеет — да будет убит. Целыми уйдем, если в доме целым никого не оставим. — Признаться, граждане, при виде таких отпетых разбойников, сознавая долг честного гражданина, да и испытывая немалый страх за своих хозяев и за себя самого, вооруженный маленьким мечом, который я всегда ношу при себе на случай подобного рода опасностей, я решился испугать их и обратить в бегство. Но эти закоренелые в злодействе, бесчувственные люди и не подумали удирать, а как увидели у меня в руках оружие, тем смелее стали защищаться.

6. Начинается форменное сражение. Тут самый главный коновод их сильно на меня напал и, сразу схватив обеими руками меня за волосы, закинул мне голову назад и ищет, как бы ударить меня камнем. Покуда он кричал, чтобы ему дали камень, я, верной рукою пронзив его, удачно сваливаю с ног. Вскоре и второго, который кусался, уцепившись мне за ноги, метким ударом между лопаток прикончил, да и третьего, что без оглядки ринулся на меня, в грудь насквозь пронзаю. Таким образом, восстановив спокойствие, защитив дом своих хозяев и общественную безопасность, я не только считал себя ни в чем не виновным, но даже полагал, что я заслуживаю похвалы со стороны граждан, тем более что меня не касалась даже тень обвинения в каком-либо преступлении и у себя на родине я всегда считался человеком, который чистую совесть ставит выше всяких выгод. Не могу себе представить, почему справедливая расправа, учиненная мною по отношению к отъявленным разбойникам, теперь навлекла на меня это обвинение, когда нет возможности доказать, что между нами до этого была личная вражда, меж тем эти разбойники были совершенно мне неизвестны; также не указывается на какую-либо прибыль, желанием которой могло бы объясниться подобное злодеяние.

7. Произнеся это, я снова залился слезами и, с мольбою простирая руки, в горести упрашиваю то тех, то других, во имя общественного милосердия, заклиная всем самым дорогим на свете. Мне уже начало казаться, что во всех пробудилось сострадание, что все достаточно тронуты жалостным видом слез, я уже собираюсь призвать в свидетели всевидящее око справедливости и течение моего дела предоставить божественному промыслу, как вдруг, подняв голову немного выше, я вижу, что вся толпа надрывается от хохота, и даже добрый хозяин, родственник мой Милон, хохочет во весь рот. Так я про себя подумал: — Так вот твоя верность! твоя совесть! Я стал ради спасения хозяина убийцею и подвергаюсь опасности смертной казни, а он не только никакого утешения мне не дает, а над бедою моею хохочет!

8. В эту минуту через весь театр прибегает какая-то скорбная заплаканная женщина, закутанная в черные одежды, с каким-то малюткой на груди, а за ней другая, старая, покрытая рубищем, такая же печальная, в слезах, у обеих оливковые ветви в руках, они окружают ими ложе, где находятся прикрытые тела убитых, и подымают плач, заунывно причитая. — Общественной жалостью заклинаем, — вопят они, — правом общим для всех на человечность. Сжальтесь над недостойно зарезанными юношами и нашему вдовству, нашему одиночеству дайте утешение в возмездии. По крайней мере придите на помощь этому малютке, с младенческих лет уже лишенному благосостояния, и кровью этого разбойника удовлетворите законы ваши и устои общественной нравственности!

После этого старейший судья поднялся и обратился к народу так: — Настоящее преступление, заслуживающее серьезного наказания, даже сам тот, кто его совершил, отвергнуть не может; но нам осталась еще одна забота: отыскать остальных участников злодеяния. Ведь совершенно невероятно, чтобы человек один-одинешенек мог справиться с тройкой столь крепких молодых людей. Итак, пытка откроет нам истину. Слуга, сопровождавший его, тайно скрылся, и обстоятельства так сложились, что допрашивать можно только его самого о соучастниках злодеяния, дабы опасность столь вредной шайки с корнем была уничтожена.

9. Не прошло и минуты, как приготовляются, по греческому обычаю, огонь, колесо и всякого рода плети. Все это было тем хуже, отчего я вдвое загрустил, что не дано мне будет умереть в неприкосновенности. А старуха та, что все время мешала своим воем, говорит: — Добрые граждане, прежде чем разбойника этого, несчастных деток моих погубителя, к кресту пригвоздите, разрешите открыть тела убитых, чтобы лицезрение красоты их и молодости еще более возбудило к справедливому негодованию для должной строгости за такое злодеяние.

Слова эти встречены были рукоплесканиями, и судья тотчас приказывает мне самому собственноручно открыть тела, положенные на одре. Так как я сопротивляюсь и знаками показываю, что не желаю новым показом возобновлять в памяти вчерашнее событие, за меня сейчас же, по приказанию суда, берутся ликторы и в конце концов, отодрав руку мою от бока, насильно, ей на горе, тянут ее на самые трупы. Наконец, побежденный необходимостью, я покоряюсь и против воли, разумеется, сняв покрывало, открываю тела. Благие боги, что за вид? Что за чудо? что за внезапная перемена в моей судьбе? Когда я считал себя уже подданным Прозерпины, зачисленным в сонмы, подвластные Орку, из внезапной перемены обстоятельств я в удивленьи застываю и не могу подыскать подходящих слов для выражения неожиданного зрелища, — трупы убитых людей оказались тремя надутыми бурдюками, просеченными по всем направлениям отверстиями и зиявшими как раз на тех местах, куда, насколько я помню вчерашнюю мою битву, я наносил тем разбойникам раны.

10. Тогда участники этой коварной шутки, до сих пор несколько сдерживавшие свой смех, дали волю хохоту. Одни на радостях поздравляли друг друга, другие сели, держась руками за живот от боли. И, досыта навеселившись, все ушли из театра, поглядывая на меня. А я как взял в руки покрывало, так, окаменев, и продолжал стоять, закоченев, ничем не отличаясь от любой статуи или колонны в театре. Пришел я в себя из забытья, только когда хозяин мой Милон подошел ко мне и взял под свое попечение; невзирая на мои сопротивления, на слезы, вновь хлынувшие, на частые всхлипыванья, он повлек меня за собою, употребив дружеское насилие, и, выбрав улицы попустыннее, далеким обходом довел меня до дому, стараясь разными разговорами разогнать мою мрачность и успокоить меня. Однако возмущения, глубоко засевшего в моем сердце, ему никакими способами смягчить не удалось.

11. Сейчас же приходят в наш дом сами судьи со своими знаками отличия и пытаются умилостивить меня следующими рассуждениями: — Не были нам неизвестны, господин Ауций, ни твое собственное достоинство, ни древность твоего рода, ибо по всей провинции распространена слава о благородстве вашей знаменитой фамилии. Да не сочтется тобою то, что ты близко принял к сердцу, за оскорбление. Итак, выбрось из головы всякое огорчение и от печали душу очисти. Ведь игрище это, которое мы торжественно и публично справляем ежегодно в честь всемилостивейшего бога Смеха, всегда украшается какой-нибудь новой выдумкой. Бог этот благосклонен к тому, кто оказался и автором и исполнителем в его честь представления, везде любовно будет тебе сопутствовать и не допустит, чтобы ты скорбел душою, но постоянно чело твое ясною прелестью радовать будет. Весь город за услугу эту присудил тебе знатные почести, ибо поставлено вписать тебя в число почетных граждан и воздвигнуть медное твое изображение.

На эту речь ответствую я: — Вечно не забуду, блистательнейшая и единственная столица Фессалии, как милостиво ты наградила меня столь великими почестями, но убеждаю вас статуи и изображения сохранить для людей, более меня достойных и значительных.

12. После этого скромного ответа лицо у меня несколько прояснилось, и я, постаравшись принять как можно более веселый вид, вежливо прощаюсь с уходящими судьями. Но вот вбегает какой-то домашний слуга и говорит: — Зовет тебя родственница твоя Биррена и напоминает, что уже наступает время ужина, на который ты вчера обещал прийти. — Испугавшись, как будто самый дом ее внушал мне ужас: — Охотно, — говорю, — исполнил бы я желание моей родственницы, если бы не был связан словом. Хозяин мой Милон на сегодняшний день, заклиная ныне празднуемым богом, уговорил меня, чтобы я почтил своим присутствием его трапезу, ни он сам не будет никуда выходить, ни меня не пустит. Так что эту повестку на пирушку нужно переложить на другой день.

Не поспел я еще выговорить, как Милон, взяв меня под свою крепкую опеку, повел в ближайшие бани, отдав приказание принести туда все необходимое для мытья. Я шел, прижавшись к нему, чтобы не быть замеченным, избегая всех взглядов и уклоняясь от смеха, который сам внушал всем встречным. От стыда не помню уж, как мылся, как натирался, как обратно домой вернулся; так вне себя я коченел, когда на меня указывали все глазами, кивками и даже руками.

13. Наконец, наскоро проглотив скудный Милонов ужин и сославшись на сильную головную боль, заставлявшую меня ежеминутно плакать, удаляюсь в свою комнату, на что без труда дается мне разрешение, и, бросившись на свою кровать, в горести начинаю подробно вспоминать все, что случилось, пока, уложивши спать свою госпожу, не является моя Фотида, сама на себя не похожая: ни веселого лица, ни болтливой речи, но суровый вид, нахмуренные брови. Наконец, с трудом и замешательством произнося слова: — Я, — говорит, — именно я сама, признаюсь, была причиной твоих неприятностей, — с этими словами она вытаскивает из-за пазухи какой-то ремень и, протягивая его мне, продолжает: — Возьми и наложи на неверную женщину какое только найдешь нужным наказание! Но не думай тем не менее, прошу тебя, что я по своему желанию причинила тебе эту досаду. Не дай бог, чтобы из-за меня тебе хоть сколечко пришлось пострадать. И если бы тебе грозило что враждебное, я для отвращения отдала бы всю свою кровь. Но, по горькой своей судьбе, то, что я делала по чужому приказу для других, вышло тебе на вред.

14. Тогда я, побуждаемый прирожденным мне любопытством и желая выяснить себе скрытую причину совершавшегося, начинаю: — Ремень этот, предназначавшийся тобою для бичеванья, из всех ремней нечестивейший и самый дерзкий, я скорей изрежу и разорву в клочки, чем прикоснусь им к твоей пуховой, молочной коже. Но расскажи мне по совести: какое несчастье, последовавшее из твоего поступка, могло обратиться мне на гибель? Клянусь тебе твоею драгоценнейшей для меня головою, что я решительно не могу поверить, даже если бы ты сама это утверждала, чтобы ты задумала что бы то ни было мне во вред. Притом неверная или даже оказавшаяся враждебною случайность не может невинному замыслу придать вины.

Окончив эту речь, глаза моей Фотиды, увлажненные и трепетные, томные от близкой страсти и почти уже полузакрытые, я стал жадно осушать мелкими поцелуями.

15. Так она, приободренная радостью, говорит: — Позволь, прошу тебя, сначала тщательно замкнуть двери в покойчик, чтобы не совершить мне большого преступления, если по суетной болтливости какое-нибудь слово вылетит, — с этими словами она закрепила засовы, наложила крюки, затем, вернувшись ко мне и обеими руками обвив мою шею, начала тихим и каким-то ослабевшим голосом: — Боюсь и сильно страшусь я открыть секреты этого дома и выдать страшную тайну моей хозяйки. Но у меня такое доверие к тебе и к твоим правилам, и я верю, что ты как человек не только достойный по благородному своему происхождению, не только обладающий возвышенным разумом, но посвященный во многие таинства, в совершенстве умеешь хранить святую верность молчания. Итак, то, что я доверю глубине твоего богобоязненного сердца, навеки запертым там на дне береги и за простоту моего признания награди меня крепостью своего молчания. Потому что любовь, которую я к тебе испытываю, побуждает меня рассказать тебе то, что одной мне на свете известно. Сейчас узнаешь, в каком положении наш дом, сейчас узнаешь удивительные тайны моей хозяйки, посредством которых она заставляет слушать себя души усопших, изменяет течение светил, принуждает богов и держит в равновесии стихии. Но никогда она не прибегает так усердно к этому искусству, как когда заглядится на изящную фигурку какого-нибудь молодого человека, что с ней случается довольно часто.

16. — Вот и теперь она без памяти влюблена в некоего беотийского юношу замечательной красоты и с жаром пускает в ход все возможности своего искусства, все ухищрения. Вчера я слышала, — продолжает, — своими ушами слышала, как она само солнце грозила ввергнуть в облачный мрак и вечную темноту, если оно не ускорит своего ухода с неба и не поспешит уступить место ночи для исполнения магических обрядов. Вчерашний день, возвращаясь из бани, увидела она случайно, что этот юноша сидит в цирюльне, и сейчас же велела мне потихонечку унести волосы его, которые после стрижки валялись на полу. Покуда я их торопилась украдкой подобрать, поймал меня цирюльник, а так как о нас ходит дурная слава, что мы занимаемся злым чародейством, то, схватив меня, он безжалостно закричал: — Что же ты, дрянь, не бросишь волосы от порядочных молодых людей таскать? Если сейчас же не перестанешь эти пакости делать, без разговоров отправлю тебя к подлежащим властям! — За этим словом последовало и дело, запустив руку глубоко мне за пазуху и шаря там, он уже вытащил в гневе спрятанные волосы. Глубоко огорченная таким поступком и вспомнив характер своей госпожи, которая при подобного рода неудачах обыкновенно сильно расстраивается и бьет меня, я подумывала было о бегстве, но мысль о тебе сейчас же заставила меня бросить это намерение.

17. Когда я все-таки пошла домой, озабоченная, как я вернусь с пустыми руками, вижу, что какой-то человек стрижет маленькими ножницами шерсть на козьих мехах; я заметила, что он их крепко связывает в пучки, раздувает и потом развешивает, а также и то, что по желтоватому цвету они совершенно похожи на волосы того молодого беотийца, что валялись на полу, потому я уношу несколько пучков и, скрыв правду, передаю их своей госпоже. Итак, с наступлением ночи, перед тем как тебе вернуться с ужина, моя Памфила, вне себя от нетерпения, подымается в чердачное помещение с другой стороны здания, ничем не защищенное от ветров, открытое на все, на восточную и прочие стороны горизонта, в помещенье, которое она больше всего ценила как удобнейшее для этих ее занятий. Прежде всего она располагает в заведенном порядке принадлежности зловещего своего дела: всякого рода ароматы, клинки с непонятными надписями и уцелевшие обломки погибших кораблей, разложенные в большом количестве части оплаканных и даже погребенных покойников, там ноздри и пальцы, там гвозди от крестов с приставшим мясом, в другом месте кровь, сохраненная после убийства, и сломанные черепа, вырванные из пасти диких зверей.

18. Тут, произнеся заклинания над еще трепещущими внутренностями, она старается угадать, благоприятна ли ее жертва, и возливает различные жидкости, то воду ключевую, то молоко коровье, то черный мед, возливает и священную смесь. Затем волосы эти, сплетя между собою в узлы и завязав, она кладет на горячие угли, куда уже положено было множество ароматов, для того чтобы сжечь их. Тотчас же по необоримой силе магического искусства и по таинственной власти призываемых божеств тела те, чьи волосы, треща, дымились, оживают, обратившись в человеческие, и чувствуют, и слышат, и двигаются, и, привлеченные запахом паленых своих останков, приходят сюда и, желая войти вместо того беотийского юноши, ломятся в двери. Вдруг являешься ты, полный винных паров, сбитый с толку мраком неожиданной ночи, и, храбро обнажив меч, вооруженный наподобие бесноватого Аякса, не разгоняешь по его примеру целое стадо, напав на живой скот, но гораздо доблестнее лишаешь жизни три надутых козьих бурдюка, так что в объятиях у меня находится сразивший врагов без единой капли крови не человекоубийца, а мехоубийца.

19. Милою этой беседой Фотидиной и сам развеселившись, говорю я: — Так, значит, и сам я могу первое это доказательство моей доблести считать за один из двенадцати подвигов Геркулеса и по числу уничтоженных бурдюков сравнивать его с победой над трехтелым Герионом или трехглавым Цербером. Но для того, чтобы я от души простил тебя за твой проступок, навлекший на меня столько неприятностей, исполни заветнейшее мое желание и покажи мне хоть отчасти, как твоя хозяйка занимается этой божественной наукой, чтобы мне посмотреть, как она призывает богов, как делает все приготовления, потому что я до всего, что касается магии, страстный охотник. Хотя ты и сама мне кажешься в этих делах не новичком, а человеком опытным. Знаю это и отлично чувствую; ведь я всегда бежал от женских объятий, а ты меня этими сверкающими глазками, румяными щечками, блестящими кудрями, полуоткрытыми губками и душистыми грудками забрала в неволю и добровольно во мне имеешь раба. Я уже и к домашнему очагу не стремлюсь, и к отъезду не делаю приготовлений, и такой вот ночи ни на что не променяю.

20. — Как бы я хотела, — отвечает она, — исполнить, Луций, то, что ты желаешь, но, не говоря уже о подозрительном ее характере, такого рода потаенными вещами занимается она обыкновенно в полном уединении, недоступная ничьим взорам. Но с опасностью для себя я буду иметь в виду твою просьбу и, заметив первый удобный случай, постараюсь исполнить ее при одном, конечно, условии, что прежде всего я буду вполне уверена, что ты верно будешь сохранять молчание о столь важном деле.

Пока мы так щебетали, у обоих в душе и теле проснулось желание. Сбросив все одежды, раздевшись донага, мы предались восторгам Венеры; при этом, когда я уже утомился, Фотида по собственной щедрости подарила меня отроческой надбавкой; глаза наши от бдения сделались томными, и напавшее забытье продержало нас до белого дня.

21. Немного провели мы сладостных ночей в таком же роде, как вдруг в один прекрасный день прибегает ко мне взволнованная, вся в трепете Фотида и докладывает, что госпожа ее, которой никакие чары до сих пор не оказали помощи в ее любовных делах, сегодня ночью будет обращаться в птицу и в таком виде полетит к своему желанному. Итак, пусть я сам как следует приготовлюсь для наблюдения за столь редкой вещью. И действительно, около первой стражи ночи она на цыпочках неслышными шагами провела меня к тому чердачному покою и велела смотреть через какую-то дверную щелку, что будет происходить. Прежде всего Памфила сняла с себя все одежды и, открыв какую-то шкатулку, вынула оттуда множество ящичков, сняла крышку с одного из них и, добыв оттуда душистой мази, сначала долго натирала себе ладони, потом сама смазалась от головы до пят и долгое время шептала что-то над фонарем и затряслась сильно всеми членами. Их покрывает нежный, легко раздувающийся пушок, вырастают и крепкие перья, нос удлиняется в клюв, появляются кривые когти. Памфила обратилась в сову. Испустив жалобный крик и попробовав полетать немного над землею, вскоре поднявшись вверх, распустив оба крыла, улетает она из дому.

22. Но она-то по доброй воле силою магического своего искусства переменила свой образ, а я, никаким заклятием не зачарованный, только окаменев от удивления перед только что происшедшим, походил на что угодно, только не на Луция; почти лишившись чувств, ошеломленный до потери рассудка, видя сны наяву, я долго протирал глаза, чтобы убедиться — сплю я или бодрствую. Наконец, вернувшись к сознанию действительности, схватываю руку Фотиды и, поднося ее к своим глазам, говорю: — Не откажи, пока случай нам благоприятствует, дать мне великое доказательство исключительного твоего расположения и удели мне немного этого маслица, заклинаю тебя твоими грудками, медовенькая моя, и неоплатным этим благодеянием так накрепко раба своего к себе привяжи и так устрой, чтобы я при своей Венере находился как Купидон крылатый.

— Скажите пожалуйста, — говорит, — какой хитрец у меня любовничек, хочет, чтобы я сама на себя палку приготовила! Как же я тебя, беззащитного, оберегу тогда от фессалийских девок? станешь птицей, где я тебя найду? поминай как звали!

23. — Да спасут меня небожители от такого преступления, — говорю, — чтобы я, будь я самим орлом и облетай высокими полетами все небо, как испытанный вестник или веселящийся перуноносец вышнего Юпитера, все-таки не прилетел в свое гнездышко после таких крылатых подвигов. Клянусь этим сладким завиточком твоих локонов, которым разум мой ты победила, что нет никого на свете, кого бы я предпочел моей Фотиде. Впрочем, мне сейчас пришло в голову, что раз от этой мази я обращусь в подобную птицу, мне придется избегать близости жилых помещений. Какую прибыль могут иметь матроны от такого красивого и такого веселого любовника, как сова? Мы часто видим, что ночных этих птиц, если они залетят в чей-нибудь дом, усердно ловят и пригвождают к дверям, чтобы зловещее предвестие полетами своими для семьи искупала она мучениями. Но вот о чем я совсем позабыл спросить: что надо произнести или сделать, чтобы, сбросив это оперение, я снова мог сделаться сам собою, Луцием?

— Насчет этого не беспокойся, — сказала, — мне госпожа подробно объяснила, как можно из животных снова обращаться в человеческий вид. Не думай, что она сделала это из какого-нибудь особенного расположения ко мне, она хотела, чтобы, когда она возвращается домой, я могла оказывать ей необходимую помощь. В конце концов, смотри, какими простыми и ничтожными травками достигается такая важная вещь: немного укропа и лавровых листьев, разведенных в ключевой воде; пользуются этим как в виде умыванья, так и в виде питья.

24. Повторив это наставление несколько раз, она, вся в трепете, бросилась в комнату и вынула из шкатулки ящичек. Схватив его и облобызав, раньше чем произнести воззвание, чтобы он соблаговолил дать мне счастливые полеты, я сбрасываю с себя все одежды и, жадно запустив в него руку, забрав немного мази, натираю ею все члены моего тела. И уже по очереди махая руками и стараясь сохранить равновесие, я подражаю движениям птицы — но никакого пуха, ни одного перышка, только волосы мои утолщаются до шерсти, нежность кожи моей грубеет до шкуры, да на конечностях моих все пальцы, потеряв разделение, соединяются в одно копыто, да из конца спинного хребта вырастает большой хвост. Уж лицо огромно, рот до ушей, и ноздри открылись, и губы висят, к тому же и уши несоразмерно вытягиваются кверху, покрытые шерстью. И ничего утешительного в злосчастном превращении моем я не видел, если не считать того, что мужеское естество мое увеличилось, хотя я и был лишен возможности обладать Фотидой.

25. И пока в столь непоправимом положении осматриваю я все части моего тела и вижу себя не птицей, а ослом, желая пожаловаться на происшедшее Фотиде, но, уже лишенный человеческих движений, как и голоса, делал я единственное, что мог: вытянув нижнюю губу и искоса посматривая увлажненными все-таки глазами, молча взывал к ней. Та же, как только увидела меня в таком виде, безжалостно ударила по лицу себя руками и воскликнула: — Погибла я, несчастная! Волнение мое и торопливость заставили меня ошибиться, ввело в заблуждение и сходство коробочек. Хорошо еще, что средство против такого превращения под рукою. Ведь стоит только пожевать тебе розы — и сбросишь вид осла и снова обратишься в моего Луция. Почему я с вечера, по своему обыкновению, не припасла сколько-нибудь гирлянд, — тебе бы и ночи одной не пришлось ждать! Но чуть начнет светать, я поспешу к тебе с лекарством.

26. Так она горевала, я же, хотя и сделался заправским ослом и из Луция обратился в вьючное животное, тем не менее сохранял человеческое соображение. Итак, я долго и основательно раздумывал, не следует ли мне забить ударами твердых копыт или закусать до смерти эту негоднейшую и преступнейшую женщину. Но от смелого этого замысла удержало меня более здравое рассуждение, а именно, что, обрекая Фотиду на смерть, я тем самым уничтожаю для себя возможность спасительной помощи. Итак, опустив морду и временно молча перенося обиду, покорствую я жестокой моей беде и отправляюсь к моей лошади, верному моему слуге, в конюшню, где нашел поставленным еще другого осла, принадлежащего Милону, бывшему моему хозяину. И я полагал, что, если существуют между бессловесными животными какие-нибудь тайные и природные обязательства чести, то лошадь моя, побуждаемая знакомством и некоторым состраданием, должна будет оказать мне гостеприимство и уступить лучшее место. Но, о Юпитер странноприимный, о божество верности святым обетам! Преславный конь мой вместе с ослом сдвинули морды вместе, сговариваясь погубить меня, конечно, боясь за свой корм, едва только увидели, что я приближаюсь к яслям; прижав уши от ярости, принялись они лягать меня. И отошел я прочь от ячменя, который вчера собственными руками насыпал этому благодарнейшему из слуг.

27. Так-то, обиженный и отогнанный в сторону, отхожу я в угол конюшни. Покуда размышляю я о наглости моих товарищей и придумываю, как на следующий день, превратившись с помощью роз снова в Луция, возмещу я на неверном коне моем, вдруг вижу на среднем столбе, который поддерживал конюшенные балки, по самой почти середине изображение богини Эпоны, поставленное в киотике и заботливо украшенное совсем свежими гирляндами из роз. Признав средство к спасению, окрыленный надеждой, оперся я вытянутыми передними ногами, крепко встал на задние и, подняв морду, вытянув губы со всевозможным усилием старался добраться до гирлянд. Но, на мое несчастье, слуга мой, которому поручен был уход за лошадью, неожиданно заметив это, вскочил, возмущенный. — Долго еще, говорит, будем мы терпеть эту клячу? только что корм у скота отнимал, а затем уже за изображение богов принялся. Я тебя, святотатец, так отделаю, что захромаешь у меня, заковыляешь, — и сейчас же принялся искать, чем бы меня отколотить; под руку попалась ему связка прутьев, случайно лежавшая здесь; выбрав орясину покрупнее, еще покрытую листьями, он принялся лупить меня, несчастного, и прекратил бы не скоро, если бы не раздался страшный шум, в двери начали стучаться, поднялось волненье, крики, что по соседству разбойники, и он, со страху, не убежал.

28. Не прошло и минуты, как шайка разбойников, выломав ворота, все собой наполнила, и все помещения окружены были вооруженными группами, которые оказывали сопротивление всем прибегавшим с разных сторон на помощь. У всех в руках мечи и факелы; оружие и пламя сверкают, как восходящее солнце. Тут некую кладовую, на крепкие запоры закрытую и запертую, выстроенную посреди домовых построек и предназначенную для Милоновых сокровищ, ударами крепких топоров взламывают. Кое-как открыв ее, они второпях вытаскивают все добро и, завязав в отдельные узлы, делят на части. Но количество поклажи превышает число носильщиков. Тут, доведенные до крайности обилием богатства, они выводят из конюшни нас, двух ослов и мою лошадь, навьючивают на нас как можно больше мешков потяжелее и, обобрав дочиста дом, погоняют нас палками вон; и, оставя одного из своих товарищей для наблюдения, чтобы он донес им о последствиях преступления, осыпав нас ударами, они быстро гонят в горы по непроходимым дорогам.

29. Я был ни жив ни мертв от тяжести такой поклажи и от продолжительного пути в гору по отвесному подъему. Тут мне поздно, но всерьез пришло в голову обратиться к общественной помощи и, сославшись на почитаемое имя императора, освободиться от таких невзгод. Наконец, когда уже совсем днем мы шли через какое-то довольно населенное село, где, по случаю базарного дня, было большое скопление народа, я в самой гуще попытался воззвать к имени божественного цезаря на своем родном греческом языке; но возгласил только громко и отчетливо О, а остальных букв из цезарского имени не мог произнести. Разбойники, не поняв значения моего дикого крика, принялись дубасить мою несчастную шкуру, пока не измочалили ее в решето. Тем не менее сам Юпитер послал мне неожиданное спасение. Пока мы проезжали мимо многих деревушек и больших усадеб, заметил я какой-то прелестный садик, где меж других приятных растений цвел куст с розовыми бутонами, влажный от утренней росы. Разинув рот и окрыленный радостной надеждой на избавление, я приблизился к ним и стал тянуться, шевеля губами, как вдруг меня остановило более здравое опасение, что, если я вдруг сейчас из осла превращусь в Луция, гибель моя от рук разбойников неизбежна, так как они или заподозрят во мне колдуна, или побоятся, что я донесу на их преступление. Итак, в силу необходимости, покуда я воздержался от роз и, принимая настоящее положение вещей, пощипал, в качестве осла, травку.

КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ

1. Время приближалось к полудню и солнце пекло уже неистово, когда мы свернули к каким-то старым людям, водившим с разбойниками знакомство и дружбу. Хотя я был и осел, мне это сделалось ясным из того, как их встретили, из бесконечных разговоров и взаимных лобзаний. Действительно, сняв с моей спины кое-какую поклажу, они ее им подарили и глухой воркотней, по-видимому, объясняли, что это их часть в разбойничьей добыче. Вскоре нас облегчили от всех навьюченных мешков и отвели свободно пастись на соседний луг, но разделять пастбище в одном стаде с ослом или моею лошадью не могло особенно привлекать меня, не совсем еще привыкшего иметь на завтрак сено. Но, погибая от голода, я смело отправляюсь в замеченный мной сейчас же за домом садик, там досыта, хотя и сырыми овощами, набиваю желудок и, призвав на помощь всех богов, осматриваюсь по сторонам, не увижу ли я где-нибудь в смежных садах куста роз. Сама уединенность места внушила мне благую уверенность, что в одиночестве, закрытый кустарником, приняв лекарство, из согбенного положения четырехногого вьючного животного, никем не наблюдаемый, восстану я снова, выпрямившись, человеком.

2. Итак, пока я плавал в море этих соображений, вижу немного подальше тенистую долинку с густою рощей, где посреди разных растений и веселой зелени выделялся алый цвет сверкающих роз. Уже считаю я в своем, не настолько еще озверевшем сердце, что Венере и Грациям посвящена эта чаща, где среди темной кущи сияет царственный блеск праздничного цветка. Тут, воззвав к радостной и благоприятной Удаче, пускаюсь я полным галопом, так что, клянусь Геркулесом, чувствовал я себя не ослом, а по необыкновенной скорости заправским беговым скакуном. Но проворной и знатной этой попытке не удалось переспорить жестокость ко мне судьбы. Приблизившись уже к месту, не нахожу тех нежных и приятных роз, томных от росы и сладкого сока, порождаемых блаженными божественными колючими кустами, да и никакой долинки, а вижу только край речного берега, поросшего частыми деревьями. Деревья эти, покрытые густо листьями, вроде лавров, производят, вместо душистых цветов, удлиненные чашечки умеренно алого цвета, которые, несмотря на слабую окраску, неученые крестьяне по-деревенски называют лавровыми розами и вкушение которых смертельно для всякого животного.

3. Измученный такой неудачей, отказавшись от всякой надежды, я добровольно стараюсь дотянуться до этих ядовитых роз. Но покуда я не спеша приступаю к этому, какой-то юноша, как мне казалось, садовник, чьи овощи я только что все изничтожил, узнав о такой потраве, прибежал в ярости с большой палкой и, набросившись на меня, начал дубасить так, что, наверно, заколотил бы до смерти, если бы я не нашелся сам себе оказать помощь. Подняв круп наверх и начав лягаться, так что тот от сильных ударов свалился на косогор, я спасаюсь бегством. Но тут какая-то женщина, по-видимому жена его, как только увидела с горы, что он повержен на землю и еле жив, сейчас же бросилась к нему с жалобными причитаниями, очевидно желая возбудить к себе сострадание для того, чтобы погубить меня. Наконец все деревенские жители, сбежавшись на ее вопли, сзывают собак и всячески науськивают их, чтобы они, разъярившись, бросились на меня и разорвали меня в клочья. Тут уж я был уверен, что смерть недалека, как увидел выпущенных на меня псов, таких огромных и в таком количестве, что с ними можно было бы на медведей и львов выходить; ввиду таких обстоятельств я, решивши отбросить мысль о бегстве, скорей рысью иду обратно и направляюсь к конюшне, где мы были поставлены. Тут они, с трудом удерживая собак, поймали меня и, привязав крепким ремнем к какому-то кольцу, снова до смерти заколотили бы, если бы желудок мой, переполненный сырыми овощами и испытывающий боль от неровного прохождения по кишкам липкого кала, на время от ударов съежившийся, вдруг из приведенного в движение крупа не выпустил содержимого, одних с самого же начала жидкостью обрызгав, остальных зловонным запахом обдав.

4. Немного погодя, когда солнце после полудня снова уже стало склоняться к закату, наши разбойники, навьючив на нас, особенно на меня, гораздо более тяжелую поклажу, выводят нас из конюшни. Когда была уже пройдена добрая часть пути, утомленный продолжительностью перехода, изнемогая под тяжестью груза, усталый от палочных ударов, сбив себе все копыта, хромая, шатаясь, дошел я до какой-то медленно змеившейся речки, как вдруг в голову мне пришла счастливая мысль воспользоваться удобным случаем, осторожно подогнуть колени и опуститься на землю с упорным намерением не вставать и не идти дальше, несмотря ни на какие удары, хотя бы вместо палок мне пришлось подвергнуться ударам ножа. Конечно, я, полуживой и слабый, получу отставку как инвалид, и разбойники, отчасти чтобы не задерживаться, отчасти чтобы ускорить свое бегство, распределят мою поклажу на двух других вьючников, а меня, в виде высшего наказания, оставят в добычу волкам и коршунам.

5. Но столь прекрасному плану моему противустала злосчастная судьба. Другой осел, угадав и предвосхитив мою мысль, вдруг от притворной усталости со всеми пожитками рухается наземь и лежит там как мертвый, так что чем его ни толкали, палками, погонялками, как ни таскали во все стороны за хвост, за уши, за ноги, поднять его никак не могли; тогда, потеряв последнюю надежду, они поговаривали между собою, что не стоит, возясь с мертвым, вроде как с окаменелым, ослом, терять время, необходимое для бегства, распределили мешки его на меня и на другую лошадь, а его, надрезав ему поджилки обнаженным мечом, с высокого обрыва в соседнюю долину, еще не потерявшего дыхания, низвергают. Пораздумав над участью несчастного моего товарища, решил я, отбросив всякие хитрости и обманы, служить хозяевам как добронравный осел. Тем более что из их разговоров между собою я понял, что скоро будет нам стоянка и всему пути спокойный конец, так как там находится их постоянное местопребывание. Переехав через некрутой подъем, наконец мы и прибыли к месту назначения; там сняли с нас всю поклажу и спрятали внутрь, я же, освобожденный от тяжести, вместо купанья принялся кататься по пыли, чтобы отдохнуть от усталости.

6. Подходящее место и обстоятельства побуждают сделать описание мест и пещеры, где обитали разбойники. Одновременно подвергну испытанию свое уменье и вас заставлю ясно почувствовать, по всем ли статьям я был осел. Перед нами находилась ужасная гора, одна из самых высоких, поросшая тенистыми лесными чащами. Ее извилистые склоны, окруженные острыми и неприступными к тому же скалами, обвивают со всех сторон в виде естественного укрепления глубокие ущелья с провалами, заросшие сплошь кустарником. Берущий свое начало на самой вершине, бурливый и пенистый источник, стекая вниз, нес серебристые волны, уже разделенные на множество ручейков, и, орошая ущелья эти, снова соединял свои воды в стоячие водяные пространства, вроде ограниченного берегами моря или медленной реки. Против пещеры, там, где был пролет между горами, высилась огромная башня; окружал ее палисад из крепкого плетня, удобный для загона скота, с заходами в обе стороны; против входа стены тесно примыкали одна к другой, образуя узкий проход. Вот, скажешь, бьюсь об заклад, настоящее разбойничье преддверье. И кругом никакого жилья, кроме маленькой хижины, грубо покрытой тростником, где, как потом я узнал, дозорные из числа разбойников, выбираемые по жребию, караулили по ночам.

7. Пролезши через эту лазейку, сжавшись всем телом и привязав нас у самых дверей на крепкий ремень, разбойники с бранью набросились на какую-то скрюченную от лет старуху, на обязанности которой лежали, по-видимому, заботы и попеченье о такой ораве парней. — Ну ты, покойник непогребенный, которого земля и не носит, и в себя не берет, так-то ты нас ублажаешь, сидя дома без дела? После таких трудов и опасностей не все еще готово нам для отдыха? Только ей и занятия, что денно и нощно ненасытную свою утробу неразбавленным вином наливать! — Дрожа от страха, пронзительным голосишком старуха отвечает: — Да для вас, молодчики мои верные, кормильцы мои молоденькие, все вареное и жареное в пору доспело, готово, хлеба вволю, лучшее вино до краев в перетертые чаши налито и сейчас же, как всегда, и горячая вода для мытья будет приготовлена.

После таких слов они сейчас же раздеваются и, пропотев голыми перед большим огнем, обмывшись горячей водой и натеревшись маслом, садятся за столы, поспешно приготовленные для пиршества.

8. Только что они расположились, как вдруг приходит другая партия, еще более многочисленная, парней, в которых, ни минуты не сомневаясь, можно было узнать таких же разбойников. И эти тоже приволокли добычу из золотых и серебряных монет и шелковых одежд, затканных золотом. И эти, освежившись теплым купаньем, занимают места на ложах среди товарищей, а прислуживанье за столом распределяется по жребию. Естся и пьется без всякого толка, кушанье целыми кусками, хлеба краюхами, вино ведрами. Не забава — крик, не пение — оранье, не шутки — сквернословье, и вообще все похожи на фиванских лапифов полузверских и кентавров. Подымается тут один из них, превосходящий остальных крепким телосложеньем, и говорит: — Здорово мы разнесли дом Милона Гипатского. Не только множество добра доблестью нашей добыли, но и из строя у нас никто не выбыл, а лучше того даже четырьмя парами ног больше нас стало, как мы домой пришли. А вы, что в беотийские города на промысел ходили, вернулись пощипанными, потеряв храбрейшего атамана самого вашего Ламаха, за жизнь которого смело я отдал бы те тюки, что вы приволокли. Как-никак, собственная отвага его погубила: прославляться должна память о таких знаменитых бойцах и вояках. А вам, мелким воришкам на ничтожные домашние кражи, только бы трусливо по баням да старушечьим каморкам шарить, как тряпичникам.

9. Один из тех, что пришли позднее, возражает: — Что ж, ты один не знаешь, что чем богаче дом, тем легче его разграбить? Хотя там и много челяди находится в просторных покоях, но каждый больше о своем спасеньи, чем о хозяйском добре думает. Экономные же и одинокие люди маленькое, а иногда и вовсе не маленькое свое имущество запрятывают далеко, стерегут крепко и с опасностью для жизни защищают. Слова мои могу подтвердить примером. Как только пришли мы в семивратные Фивы, сейчас же, как по нашему ремеслу полагается, стали наводить справки, кто есть среди жителей богатые люди; не укрылся от нас некий меняла Хрисерос, обладатель большого богатства, который во избежание налогов и повинностей общественных всякими хитростями имущество свое скрывал. Одним словом, запершись один-одинешенек в маленьком, но с крепкими запорами домишке, оборванный, грязный, сидел он на своих мешках. Привлекло нас на него первого и сделать налет, так как, ни во что считая сопротивление одного человека, полагали мы, что без всяких хлопот, просто, завладеем всем его богатством.

10. Без промедления, как только стемнело, стали мы караулить у его дверей; снять их с петель, сдвинуть, взломать нам не годилось, так как двери двойные и стук перебудил бы всех соседей, нам на беду. Итак, главарь наш, бесподобный Ламах, полагаясь на испытанную свою доблесть, осторожно просовывает руку в отверстие, куда вкладывают ключ, и старается отодвинуть засов. Тем временем Хрисерос, негоднейший из двуногих, не спал и слышал все, что происходит; упорно храня молчание, неслышными шагами потихоньку подкрался он и руку вожака нашего неожиданным ударом большого гвоздя накрепко приколотил к дверной доске, потом, оставив его пригвожденным как бы у позорного столба, сам вылез на крышу своей лачуги, а оттуда не своим голосом начал кричать к защите всех соседей, называя каждого по имени, и призывать к защите от общей опасности, распуская слух, что внезапный пожар охватил его дом. Тут каждый, испугавшись близкой опасности, впопыхах прибегает на помощь.

11. Очутившись тут в двойной опасности, или всем погибнуть, или кинуть товарища, мы с его согласия придумали решительное средство, вызванное обстоятельствами. Уверенным ударом посредине связок отрубив руку нашему главарю в том месте, где она соединяется с плечом, и заткнув рану кучей тряпок, чтобы капли крови не выдали наших следов, мы оставили обрубок, где он был, а остальное тело Ламаха проворно увлекли за собою. Пока мы трепетали от священного ужаса, пока устрашались сильного шума и настоятельной опасности, муж этот возвышенный, исполненный духа и доблести, видя, что и следовать в бегстве за нами не может, и оставаться ему не безопасно, усердно нас убеждает, усердно молит, заклиная Марсовой шуйцей, верностью слова, освободить товарища по оружию от мук и от плена. Да и как может жить хороший разбойник, лишившись руки, что одна и душит и грабит? За счастье почел бы он пасть добровольно от товарищеской руки. Не будучи в состоянии никого из наших уговорами своими побудить к добровольному отцеубийству, обнажил он оставшейся рукою свой меч, долго его целовал и сильным ударом вонзил себе в самую середину груди. Тут мы останки честного тела великодушного вождя нашего обвили старательно полотняной плащаницей и предали на сокрытие морю. Ныне покоится Ламах наш, погребенный стихиею.

12. Так он обрел кончину, достойную своей доблестной жизни. А Алцим вот не мог ничего поделать, несмотря на изобретательность, с жестокой волей судьбы. Забрался он, взломав избенку, в спальню в верхнем этаже к одной старухе и, вместо того чтобы первым делом укокошить ее, свернув шею, начал из широкого окна наружу выбрасывать нам ее пожитки одну вещь за другой, чтобы мы подбирали. Перебросав лихо все пожитки, он не захотел дать спуску и ложу; итак, вытряхнув ее из кровати и вытащив из-под нее простыни, тем же путем намеревался их отправить, как негодница эта, ухватив его за колени, взмолилась: — Что ты, сынок, молю тебя, зачем ты жалкое тряпье и хлам несчастной старухи отдаешь богачам соседям, на чей двор это окно выходит? — Обманутый хитрою и притворною речью, Алцим поверил сказанному и, боясь, как бы выброшенное им прежде и то, что он собирался выбросить, попало не в руки его товарищей, а в чужой дом, во избежание ошибки, высунулся из окна и стал все внимательно осматривать, кроме того, стараясь определить, так ли зажиточны соседи, как говорила старуха. Пока он так смотрел, ничего не думая, старуха эта пакостная, хоть и увечная была, быстрым и неожиданным толчком его, не соблюдавшего равновесия, находящегося на весу и углубленного в осмотр, спихнула вниз головою. Кроме того, что высота была значительная, да и, падая, угодил он на большущий камень, так что переломал себе ребра, и, выблевывая потоки крови, рассказал нам, что произошло, и, недолго мучаясь, отдал богу душу. По примеру первого погребения мы и этого послали вслед за Ламахом.

13. Осиротев от двух этих ударов и отказавшись пытать свое счастье в Фивах, мы направляемся в соседний город Платею. Там мы услышали много толков о некоем Демохаре, собиравшемся устроить бой гладиаторов. Он был мужем из знатнейших по происхождению, богатейших по состоянию, отзывчивым по щедрости и старался, чтобы народное развлечение достойно было по блеску его богатству. У кого найдется столько выдумки, столько красноречия, чтобы в подобающих выражениях описать различные стороны сложных приготовлений? Самые знаменитые по силе гладиаторы, испытанного проворства охотники, с другой стороны преступники, осужденные на смерть, уготованные для выкормки диких зверей; штучные деревянные машины, башни, построенные из досок наподобие подвижного дома, украшенные свежею живописью, — великолепное вместилище для предстоящей охоты. К тому же какое множество, какое разнообразие зверей! Он специально позаботился издалека привести их на щедрые похороны осужденных преступников. Но из всех подготовок к роскошному зрелищу больше всего поражало необыкновенное количество огромных медведей, которых он собрал, не жалея затрат, откуда только мог. Не считая тех, что захвачены были на его собственных охотах, не считая тех, что он покупал за хорошую цену, еще и друзья наперерыв дарили ему медведей различных мастей, и всех их он содержал при пышном уходе.

14. Но столь славное, столь блестящее приготовление к общественному развлечению не укрылось от пагубного ока Зависти. Утомленные долгим заточением, к тому же измученные летним зноем, впавши в томность от продолжительной неподвижности и неожиданно пораженные какой-то заразной болезнью, медведи пали один за другим, так что число их свелось на ничто. По площадям можно было видеть, как валялись полуживые туши, следы этого звериного кораблекрушения. Тогда простой народ, темная нищета которого побуждает искать без разбора в пище и не совсем чистых подкреплений в виде дарового угощения своему отощавшему желудку, сбегается к валяющемуся провианту. Ввиду таких обстоятельств у меня и славного нашего Евбула явился тонкий план. Мы уносим к себе в убежище как будто для приготовления пищи одну из самых больших туш, очистив аккуратно шкуру от мяса, сохранив в целости когти и самую голову зверя не отделяя от туловища, кожу всю выскребываем старательно и, посыпав мелкой золою, вытаскиваем на солнце для сушки. Пока кожа дубится от природного жара, мы тем временем насыщаемся мясом и так распределяем посты в предстоящем деле, чтобы один из нашего числа, превосходящий других не столько телесною силой, сколько мужеством духа, к тому же совершенно по доброй воле, покрывшись этой шкурой, уподобился медведихе и, будучи нами принесен в дом к Демохару, устроил нам, при благоприятном ночном безмолвии, свободный доступ через его двери.

15. Немало нашлось смельчаков из храброй шайки, которых привлекало исполнение этой искусной затеи, но общим голосованием из них другим предпочтен был Фрасилеон, ему достался жребий на рискованное это предприятие. Вот он скрылся с веселым лицом в шкуру, которая сделалась мягкой и гибкой. Тут самые края зашиваем мы тонкою бечевкой и, чтобы не видно было шва от зашивки, хотя и без того он был еле заметен, напускаем на него густой мех со всех сторон; у самой шеи, откуда перерезана была голова зверя, не без труда втиснута была голова Фрасилеона, проделали отверстия для дыхания против ноздрей и против глаз и посадили храбрейшего нашего товарища, сразу сделавшегося животным, в клетку, купленную нами заранее по дешевке, куда он, не теряя присутствия духа, сам быстро вскочил. Окончив таким образом предварительные подготовки, мы занялись дальнейшим выполнением проделки.

16. Откопавши имя некоего Никанора, который, исходя родом из Фракии, был связан священными узами дружбы с вышеупомянутым Демохаром, мы состряпали от его имени письмо, будто бы верный друг этот посылает первинки своей охоты в подарок для украшения празднества. Дождавшись, когда достаточно смеркнется, под прикрытием мрака мы доставили Демохару клетку с Фрасилеоном и наше подложное письмо; удивленный величиною зверя и обрадованный щедростью своего товарища, пришедшейся очень вовремя, прежде всего отдает он приказ отсчитать нам, посредникам в столь радостном деле, десять золотых, что в данное время и составляло его казну. Так как всякая новинка возбуждает в людях желание посмотреть на небывалое зрелище, то сбежалось большое количество любопытных поглазеть на зверя, но наш Фрасилеон угрожающими движениями ловко удерживал толпу в отдалении; поминутно раздавались возгласы; какое счастье и удача для Демохара, что после такого падежа на животных с новой этой доставкой он опять может спорить с судьбою, и наконец он отдает приказ отправить со всевозможным тщанием зверя сейчас же на свои, находящиеся под паром, земли. Тут я вмешиваюсь.

17. — Остерегись, — говорю, — господин, усталое от солнечного зноя и дальнего пути животное отсылать в стадо к другим зверям, к тому же, как я слышал, не вполне здоровым. Не лучше ли здесь, около дома, найти для него место достаточно обширное, где бы было много воздуху, еще лучше по соседству с каким-нибудь прудом, прохладное? Разве ты не знаешь, что эта порода всегда живет близ чистых рощ, пещер сырых, приятных источников?

Испуганный такими доводами и без труда с ними согласившийся, вспомнив о многочисленных потерях, Демохар дает нам разрешение поставить клетку где нам заблагорассудится. — Мы и сами, — продолжаю, — готовы по ночам спать при этой клетке, чтобы усталому от зноя и тряски животному и пищу вовремя, и питье, к которому он привык, как следует подавать.

— Для этой службы в вас нет никакой надобности, — он отвечает, — почти вся прислуга у меня, от давней привычки, знакома с уходом за медведями.

18. После этого мы откланялись и ушли. Выйдя за городские ворота, видим мы какую-то семейную усыпальницу, расположенную в стороне от дороги в уединенном месте. Там вскрыли мы наудачу, как вместилище будущей нашей добычи, несколько саркофагов, полуразвалившихся от времени и ветхости, где покоились истлевшие и уже в прах обратившиеся тела усопших; затем, по заведенному в нашей шайке обычаю, выждав время ночи, когда не бывает луны, когда первый сон крепко овладевает и держит в своей власти сердца смертных, выстроили наш отряд, вооруженный мечами, как бы высланный для грабежа, перед самыми воротами Демохара. Со своей стороны, и Фрасилеон, по положению улучив воровской час в ночи, вышел из клетки, сейчас же всех до единого убивает мечом сторожей, находящихся поблизости и объятых сном, наконец самого привратника и, вытащив ключ, распахивает ворота и указывает нам, быстро ворвавшимся и наполнившим внутренность дома, на кладовку, куда спрятано было, как он с вечера предусмотрительно заприметил, множество денег. Как только общими усилиями ее взломали, я отдаю распоряжение, чтобы каждый из сотоварищей уносил сколько сможет золота и серебра, прятал его скорее у верных наших покойничков и со всех ног возвращался за следующей порцией; я же для общего блага должен был один остаться у ворот и за всем тщательно наблюдать, пока те не вернутся. Самый вид медведихи, свободно ходящей посреди зданий, казалось, способен был навести страх, если бы кто из челяди оказался неспящим. Да и правда, как ни будь храбр и смел, а всякий, встретившись с такой звериной махиной, особенно ночью, сейчас бы пустился бежать и, дрожа, заперся бы на засовы у себя в чулане.

19. Но всем этим правильным предположениям здравого рассуждения противустала жестокая неудача. Покуда я с нетерпением жду возвращения своих товарищей, какой-то из самых последних рабов, обеспокоенный шумом или по наитию проснувшийся, осторожно вылез на двор и, увидев, что зверь по всему помещению расхаживает свободно взад и вперед, не говоря ни слова, возвращается вспять и всем в доме рассказывает, что он видел. Не прошло и минуты, как весь дом наполняется челядью, которой было не малое количество. От факелов, ламп, восковых свечей и сальных и прочих осветительных приспособлений мрак рассеивается. И не с голыми руками вышла эта толпа, у кого что: с кольями, копьями, обнаженными наконец мечами, становятся они охранять входы. Не забыли они пустить для загона зверя и свору охотничьих собак длинноухих, шерсть дыбом.

20. Шум все усиливался, и я помышляю уж обратно убежать восвояси, но, спрятавшись за дверь, смотрю, как Фрасилеон чудесно отбивается от собак. Дошедший до последних минут жизни, не забыл он о своей, о нашей, о древней доблести, но защищался в самой пасти зияющей Цербера. Не бросая мужественно роли, добровольно на себя взятой, он, то убегая, то защищаясь различными поворотами и движениями своего тела, продвигался вперед, так что наконец вышел из дому. Но и владея гражданскою свободою, не смог он в бегстве найти спасенья, так как все собаки из ближайшего переулка, достаточно свирепые и многочисленные, присоединяются к охотничьей своре, которая тоже сейчас же вырвалась из дому и помчалась в погоню. Какое печальное и зловещее зрелище предстало глазам моим! Фрасилеон наш окружен сворой свирепых собак, захвачен, подвержен укусам, раздираем. Не будучи в состоянии выносить такой скорби, я вмешиваюсь в шумящую толпу народа, и единственно чем могу помочь, не выдавая себя, славному товарищу, — обращаюсь к начальникам облавы с такими увещеваниями: — Будет большим и крайним преступлением, если погубим мы такого огромного и поистине драгоценного зверя.

21. Но несчастнейшему юноше мало принесли пользы мои хитрые речи; выбегает из дому какой-то здоровенный верзила и прямо под сердце поражает медведиху копьем, за ним другой, и, наконец, многие, оправившись от страха и подойдя поближе, наперерыв наносят раны мечом. Итак, Фрасилеон, честь и украшение шайки нашей, мог потерять свою жизнь, достойную бессмертия, но, не утратив своего терпения, не выдав себя ни единым криком, ни единым воплем и, раздираемый уже зубами, пораженный оружием, отвечая на случившуюся беду, переносимую им с благородной стойкостью, лишь глухим воем да звериным рычанием, отдал душу богу, оставив после себя неувядаемую славу. Однако он нагнал такой страх и такой ужас на все это сборище, что до рассвета, даже до бела дня не нашлось такого смельчака, который хотя бы пальцем дотронулся до уже поверженного зверя, пока наконец медленно и робко не подошел какой-то немного осмелевший мясник и, взрезав брюхо медведихи, не обнаружил там доблестного разбойника. Так потерян был для нас Фрасилеон, но не потерян для славы. Мы же, немедленно увязав добычу, что сохранили верные наши покойнички, спешным маршем покинули Платейские пределы, и не раз приходило нам в голову, что немудрено не найти в жизни этой никакой верности, когда она, гнушаясь коварством нашим, перекочевала к душам усопших и к покойникам. Вот, измучившись от тяжести поклажи и трудности пути, потеряв трех товарищей, приносим мы добычу, которую вы видите.

22. По окончании этой речи в память усопших соратников делают возлияние из золотых чаш неразбавленным вином, потом, усладив себя несколькими песнями в честь Марса, немного успокаиваются. Что касается до нас, то новая знакомая наша, вышеупомянутая старуха, засыпала нам ячменю не скупясь, свыше меры, так что добрый конь мой, получив всю эту массу в исключительное свое пользование, мог воображать себя на пышном пиру салийцев. Я же, который до сих пор признавал ячмень только мелко размолотым и хорошо разваренным, стал шарить по углам, где была свалена целая куча хлебных остатков, и пустил в ход свою глотку, уже уставшую от долгой голодовки и начавшую покрываться паутиной. Глубокою уже ночью разбойники проснулись, снимаются с места и, по-разному обрядившись, кто вооружившись мечами, кто преобразившись в привидения, спешным маршем удаляются. Я же продолжал торопливо и жадно есть, так что даже одолевающий меня сон не мог оторвать от еды. Прежде, когда я был еще Луцием, удовлетворившись одним или двумя хлебцами, я вставал из-за стола сытым, теперь же, при столь глубоком желудке, я жевал уже третью корзину. К моему удивлению, полный день застал меня за этим занятием.

23. Наконец-то, руководимый ослиной стыдливостью, но с трудом оторвавшись, утоляю я жажду в соседнем ручье. Не много прошло времени, как возвращаются и разбойники, необычайно обеспокоенные и озабоченные, не неся никакого узла, никакой, хотя бы ничтожной, рухляди, а приволакивают общими усилиями всей шайки со столькими мечами, столькими готовыми к делу руками, всего-навсего одну девушку, благородного происхождения по чертам лица, судя по внешнему виду — высшего сословия, девицу, способную, клянусь Геркулесом, даже в осле возбудить желание, горюющую, рвущую на себе волосы и одежды. Как только привели они ее в пещеру, стараясь уговорить ее, чтоб не так убивалась, обращаются они к ней с такою речью: — Жизнь и честь твоя в безопасности; потерпи немного, дай нам извлечь свою выгоду; нищета принуждает нас к такому занятию. А родители твои, хоть и охочи до своих богатств, согласятся сейчас же из всей массы уделить малую толику на подобающий выкуп своего единокровного детища.

24. Но напрасно пытаются подобными россказнями утишить скорбь девушки. Куда там! Опустив голову на колени, плакала она без удержу. Тут они кликнули старуху и, поручив ей сесть рядом с девушкой и ласковым разговором как-нибудь утешить ее, сами отправляются по делам своего ремесла. Но девушка, несмотря на все старухины увещевания, не только не переставала плакать, но все громче причитала, все чаще от рыданий сотрясалась грудь, так что меня даже прошибла слеза. А она так восклицает: — О я, несчастная, из такого дома, такого семейства, стольких слуг дорогих, столь драгоценных родителей лишенная, добыча грабежа злосчастного, пленницей сделавшись, в каменную эту тюрьму, как рабыня, заключенная, со всеми утехами, на которые рождена была я, в которых воспитана, разлученная, в жизни не уверенная, в вертепе убийственном, среди массы жестоких разбойников, среди толпы гладиаторов ужасных, — как могу я прекратить свои слезы, как смогу я и жить дальше? — Окончив жалобы эти, истощенная душевной скорбью, напряжением горла и усталостью тела, она завела томные глаза и заснула.

25. Но не надолго сомкнула она глаза; от сна пробужденная новым припадком безумной скорби, еще более запричитала и даже руками буйными в грудь себя начала ударять и по прекрасному лицу наносить удары, а когда старушонка настойчиво стала расспрашивать, с чего она заново начала убиваться, так, вздохнув из глубины души, отвечала: — Ах, теперь уже наверно, теперь уже бесповоротно погибла я, от всякой надежды на спасение отказалась. Сомнений нет: искать нужда настала мне петли, меча иль, наконец, пропасти.

На это старуха рассердилась и, нахмурив брови, потребовала, чтобы та объяснила ей, чего это она плачет и чего ради, успокоившись было, снова здорово принялась за неумеренные жалобы. — По всему видно, — говорит, — что ты решила парней моих в выкупе за тебя надуть. Будешь дальше так продолжать, так сумею я, не обращая никакого внимания на эти твои слезы, которые у разбойников дешево стоят, живьем тебя сжечь.

26. Устрашенная такою речью, девушка целует ей руку и говорит: — Пощади, родимая, вспомни о жалости человеческой и в жестокой беде моей помоги мне немножечко. Не совсем же, как я полагаю, в тебе, дожившей в долгий свой век до святых седин, жалость иссякла. Взгляни же наконец на картину моих бедствий. Есть юноша редкой красоты, меж сверстниками первый, которого весь город единодушно выбрал в приемные сыновья, к тому же приходится он мне двоюродным братом, только на три годочка старше меня; с младенческих лет он воспитывался вместе со мною, возрос у нас в доме как свой человек, даже комната одна у нас была, одно ложе, связаны мы с ним взаимным чувством чистой любви, и давно уже назначен был он мне в нареченные обручальным обрядом, с соизволения родителей, даже в книгах записан он как муж мой; он приносил предсвадебные жертвы, окруженный толпою знакомых и близких, по храмам и общественным местам; весь дом украшен лаврами, блестит от факелов, звенит свадебными песнями; тут мать несчастная, прижав меня к своей груди, украшает, как подобает, венчальным убором и, осыпая сладкими поцелуями, уже нетерпеливо выражает пожелания в надежде на будущее потомство, как вдруг внезапно происходит набег гладиаторов, грозный подобно войне, зловеще сверкают обнаженные лезвия; но стремятся они не к убийству, не к грабежу, а тесным, сомкнутым строем прямо нападают на нашу спальню. Никто из наших домашних не оказал сопротивления, ни малейшей защиты, и меня, несчастную, лишившуюся чувств от грозного ужаса, трепещущую, похищают, оторвав от материнского лона. Так расстроена свадьба, как у Аттиса или Протесилая.

27. Но вот от жестокого сна снова возобновилось и даже усугубилось мое несчастье; приснилось мне, будто, грубо отторгнутая из дому, из брачной спальни, даже от самого ложа, влекомая по непроходимым пустыням, по имени зову я супруга, а он, овдовев раньше моих объятий, еще влажный от умащений, с венком на голове, бежит следом за мною, увлекаемою в бегство другими. Пока он яростным криком сетует на похищение прекрасной супруги и взывает к народу о помощи, какой-то из разбойников, возмущенный докучным преследованием, взяв под ногами огромный камень, бедняжку молоденького, супруга моего, насмерть им поражает. При виде такой жестокости я пришла в ужас и в страхе от зловещего сна проснулась.

Тут, на слезы ее ответив вздохами, старуха начала так: — Не тревожься, моя хозяюшка, и не пугайся пустых призраков сна. Не говоря о том, что образы дневного сна считаются ложными, но и ночные сновидения часто предвещают обратное. В конце концов, слезы, побои и иногда и смерть обозначают удачное и выгодное следствие, а, наоборот, смеяться, сладкими кушаньями желудок набивать или любовной страстью наслаждаться предвещает печаль душевную, телесную слабость и прочие неприятности в будущем. Давай лучше я тебя потешу хорошенькой сказкой, баснями старушечьими, — и начала:

28. — В некотором царстве, в некотором государстве жили-были царь с царицей. Было у них три дочки-красавицы, но старшие по годам хотя и были прекрасны, все же можно было поверить, что найдутся у людей достаточные для них похвалы, меньшая же девушка такой была красоты неописанной, что ни в сказках сказать, ни пером описать и слов-то в человеческом языке для прославления ее не найти. Так что многие из местных граждан и множество иноземцев, которых молва испытанной славой к изрядному зрелищу привлекала, пораженные созерцанием недосягаемой красоты, прикрывали рот свой правою рукою, положив указательный палец на вытянутый большой, словно они самой богине Венере священное творили поклонение. И уже по ближайшим городам и смежным областям пошла молва, что богиня, которую лазурная глубина моря породила и влага пенистая волн воздвигла, в виде особой божественной милости вращается в толпе людей или же заново из нового семени светил небесных не море, но земля произвела на свет другую Венеру, одаренную цветом девственности.

29. Такое мнение со дня на день безмерно укреплялось, и слава во все стороны, на ближайшие острова, на материк, на множество провинций распространялась. И множество людей не останавливались перед дальностью пути, перед морскою глубиною, чтобы подивиться на знаменитое чудо времени. Никто не ехал в Пафос, никто не ехал в Книд, даже на самое Киферу для лицезрения богини Венеры никто не ехал; жертвоприношения стали реже, храмы заброшены, святилища покинуты, обряды в пренебрежении, украшенные гирляндами изображения богов и алтари вдовствуют, покрытые холодной золою. К девушке обращаются с мольбами и под смертными чертами чтят величие богини; когда поутру дева появлялась, ей приносили дары и жертвы во имя отсутствующей Венеры, а когда на площадях она проходила, часто толпа ей дорогу усыпала цветами и венками.

Чрезмерное перенесение божеских почестей на смертную девушку сильно воспламенило дух настоящей Венеры, и в нетерпеливом негодовании, потрясая главой, так в волнении она себе говорила:

30. — Как! древняя матерь всего существующего, как! начальное происхождение стихий, как! всего мира родительница, Венера, я терплю такое обращение, что смертная дева делит со мною царственные почести и имя мое, в небесах утвержденное, оскверняется земною нечистотою? Так я и примирюсь, что часть жертв буду делить с заместительницей и смертная девушка будет носить мой образ? Напрасно, что ли, пастырь пресловутый, суд и справедливость которого великий подтвердил Юпитер, предпочел меня за несравненную красоту двум великим соперницам? Но не на радость себе присвоила та самозванка, кто бы она ни была, мои почести! Устрою я так, что раскается она в самой своей недозволенной красоте!

Сейчас же призывает она к себе сына своего крылатого, дерзкого мальчика, который, пренебрегая в злых своих нравах общественными установлениями, вооруженный стрелами и факелом, бегает ночью по чужим домам, расторгая везде супружества, и, безнаказанно совершая такие преступления, хорошего решительно ничего не делает. От природной испорченности наглого, она возбуждает еще словами и ведет в тот город и Психею, — таково было имя у девушки, — ему показав, рассказывает всю историю о соревновании в красоте; вздыхая, дрожа от негодования, говорит она ему:

31. — Заклинаю тебя узами любви материнской, нежными ранами твоих стрел, факела твоего сладкими обжогами, отомсти за свою родительницу. В полной мере отмерь и жестоко отомсти дерзкой красоте, сделай то, что всего охотней ты делаешь и что единственно ты и можешь сделать: пусть дева эта влюбится в последнего человека, которому судьба отказала и в происхождении, и в состоянии, и в самой безопасности, в такое убожество, что во всем мире не нашлось бы более жалкого.

Сказав так и поцеловав полуоткрытыми устами сына, идет она к заливному краю побережья; едва ступила она розовыми ступнями на поверхность шумящих волн, как вот уж и села на влажном гребне, и только явилось желание, как немедля, будто заранее приготовленная, показалась и свита морская: налицо и Нереевы дочери, хором поющие, и Портун со всклокоченной синей бородой, и Салация, держащая рыб у груди, и маленький возница дельфинов Палемон; вот из моря выпрыгивает стадо тритонов, что в звучную раковину нежно трубят; другой от враждебного солнечного зноя простирает шелковое покрывало, третий к глазам госпожи подносит зеркало, прочие на двухупряжных колесницах плавают. Такая толпа сопровождала Венеру, которая держала путь к Океану.

32. Между тем Психея, при всей своей очевидной красоте, никакой прибыли от прекрасной своей наружности не имела. Все любуются, все прославляют, но никого не является, ни царя, ни вельможи, ни хотя бы из простого народа, кто бы пожелал просить ее руки. Дивятся на нее, как на божественное явление, но все дивятся как на статую, искусно сделанную художником. Старшие две сестры, об умеренной красоте которых никакой молвы не распространялось в народе, давно уже были просватаны за женихов из царского рода и заключили уже счастливые браки, а Психея, в девах вдовица, сидя дома, оплакивала пустынное свое одиночество, недомогая телом, с болью в душе, ненавидя свою красоту, которая столь многих людей привлекала. Тогда злополучный отец несчастнейшей девицы, подумав, что это знак небесного неблаговоления, и страшась гнева богов, спрашивает древнейшее прорицалище милетского бога и просит у великого божества мольбами и жертвами для обездоленной девы мужа и брака. Аполлон, хотя был греком и даже ионийцем, дает ответ из уважения к основателю милетского святилища на латинском языке:

33. Царь, на высокий обрыв поставь обреченную деву И в погребальный наряд к свадьбе ее обряди; Смертного зятя иметь не надейся, несчастный родитель: Будет он дик и жесток, как вредоносный дракон. Он на крылах облетает эфир и всех утомляет, Раны наносит он всем, пламенем жгучим палит, Даже Юпитер трепещет его и боги боятся, Сеет он ужас везде, вплоть до Стигийских болот.

Услышав ответ святейшего прорицателя, царь, счастливый когда-то, пускается в обратный путь недовольный, печальный и сообщает своей супруге предсказания зловещего жребия. Грустят, плачут, убиваются немало дней. Но приходится уже исполнять мрачное веление судьбы. Ведутся уже приготовления к погребальной свадьбе злосчастнейшей девы, уже факелы покрываются золой и сажей, звук брачной флейты переходит в жалобный лидийский тон, и веселые гименеи оканчиваются мрачными воплями, а невеста отирает слезы венчальной фатой. Весь город сострадает печальной участи удрученного семейства, и издается распоряжение об общественном трауре.

34. Но необходимость подчиниться небесным указаниям призывает бедненькую Психею к уготованной муке. Итак, когда все было приготовлено к погребальному бракосочетанию, двигается в путь при большом стечении народа, при общей скорби торжественное похоронное шествие живого человека, и Психея шла как не на свадьбу, а на собственное погребение. И когда удрученные родители, взволнованные такой бедою, медлили совершать нечестивое преступление, сама их дочка такими словами подбодряла их:

— Зачем долгим плачем несчастную старость свою мучаете? зачем дыхание ваше, которое мне скорее принадлежит, частыми воплями утруждаете? зачем бесполезными слезами ланиты, для меня почтенные, пятнаете? зачем темните мой свет в очах ваших? зачем терзаете седины? Зачем перси, зачем груди эти священные поражаете ударами? Вот вам за небывалую красоту мою награда преславная! Поздно уразумели, пораженные смертельными ударами священной зависти. Когда народы и страны оказывали нам божеские почести, когда в один голос новой Венерой меня провозглашали, тогда скорбеть, тогда слезы лить, тогда меня, как бы уже погибшую, оплакивать следовало бы. Чую, вижу, одно название Венеры меня погубило. Ведите меня и ставьте на скалу, что указал мне рок. Жажду сопречься счастливому этому браку, жажду зреть благородного супруга моего. Зачем мне медлить, зачем откладывать приход того, что на пагубу рожден всему миру?

35. Сказав так, умолкла дева и твердой поступью присоединилась к шествию сопровождавшей ее толпы. Идут к указанному обрыву высокой горы, на самой вершине которой поставив девушку, все удаляются, и, оставив ей брачные факелы, которые освещали ей дорогу и тут же угасли от потока слез, опустив головы, все расходятся по домам. А несчастные родители ее, подавленные такою бедою, заперевшись в доме, погруженные в мрак, предали себя вечной ночи. Психею же, боящуюся, трепещущую, плачущую на самой вершине скалы, нежное веяние мягкого Зефира, сначала там и сям всколыхнув ей полы, потом вздув подол, спокойным дуновением понемногу со склона высокой скалы уносит и на лоно нижней долины, покрытой луговою травою, медленно опуская, слагает.

КНИГА ПЯТАЯ

1. Психея, оказавшись на нежном, цветущем лугу, на ложе из росистой травы, успокоившись от такой быстрой перемены в чувствах, сладко опочила. Достаточно подкрепившись безмятежным сном, она воспрянула духом. Видит рощу, большими, густыми деревьями усаженную, видит ручей, хрустальными струйками играющий, посреди рощи невдалеке от источников ручья дворец стоит, не человеческими руками созданный, но божественным искусством. Едва ступишь туда, узнаешь, что перед тобою какого-нибудь бога светлое и милое пристанище. Штучный потолок, искусно сделанный из кедра и слоновой кости, поддерживался золотыми колоннами, все стены покрыты были чеканным серебром с изображением зверей так живо, будто все эти животные шли навстречу входящим. О, поистине удивительный человек, конечно, полубог или и настоящий бог, который тонкостью высокого искусства изобразил животных на серебряных массах! Сам пол, составленный из вырезанных кусков драгоценного камня, образовал всякого рода картины. Поистине блаженны, дважды и многократно блаженны те, кому ступать надлежит по самоцветам и лалам! И прочие части в длину и ширину раскинутого дома неописанной ценности, все стены отягченные массою золота такого искусного блеска, что откажись солнце — дворец сам мог бы быть себе днем; каждая комната, каждая галерея, каждая даже створка дверная блестит. Прочее убранство соответствовало величию дома, так что поистине можно было подумать, что великий Юпитер создал эти чертоги небесные для собеседования со смертными.

2. Привлеченная прелестью местоположения, Психея подходит ближе, расхрабрившись, переступает порог и вскоре с восхищенным вниманием озирает все подробности прекраснейшего жилища, осматривая находящееся по ту сторону дома казнохранилище, выстроенное с большим искусством, куда собраны многочисленные богатства. Нет ничего на земле, чего бы там не было. Но, кроме удивительности стольких богатств, то было всего дивнее, что сокровища всего мира никакой цепью, никаким засовом, никаким стражем не охранялись. Покуда она с величайшим наслаждением смотрела на все это, вдруг доносится до нее какой-то голос, не облеченный телом. — Что, — говорит, — госпожа, дивишься многому богатству? Это все принадлежит тебе. Иди же в спальню, отдохни от усталости на постели, когда захочешь, прикажи купанье. Мы, чьи голоса ты слышишь, мы твои служанки, приставленные к тебе для верной службы, и как только окончишь ты свой туалет, не замедлит явиться роскошный стол.

3. Психея почувствовала блаженство от сознания, что находится под божественным покровительством, и, вняв совету невидимого голоса, сначала заснула, вскоре в бане смыла остаток усталости и, увидев сейчас подле нее появившийся полукруглый стол, судя по накрытым приборам, приготовленный для ее трапезы, охотно возлегла за него. И тотчас вина медвяные и множество блюд с разнообразными кушаньями подаются, будто гонимые каким-нибудь ветром, а слуг никаких нет. Никого не удалось ей видеть, только слышала, как слова раздавались, и только голоса имела к своим услугам. После роскошной трапезы кто-то вошел невидимый и запел, а другой заиграл на кифаре, которой она не видала. Тут до слуха ее доносится звук поющих многих голосов, и хотя никого из людей не появлялось, являлось ясным, что это хор.

4. По окончании развлечений, уступая убеждению сумерек, отходит Психея ко сну. В глубокой ночи легкий шум долетает до ее ушей. Тут, опасаясь за девство свое в таком уединении, робеет она и ужасается и боится какой-либо беды тем более, что она ей неизвестна. Но вошел уже таинственный супруг и взошел на ложе, супругою себе Психею сделал и раньше восхода солнца поспешно удалился. Тотчас же голоса, дожидавшиеся в спальне, окружают заботами потерянную невинность новобрачной. Так продолжалось долгое время. И по законам природы новизна от частой привычки приобретает для нее приятность, и звук неизвестного голоса служит ей утешением в ее одиночестве.

Меж тем родители ее старились в неослабевающем горе и унынии, а широко распространившаяся молва достигла старших сестер, которые все узнали и быстро, покинув свои очаги, мрачные и печальные, поспешили повидаться со своими родителями.

5. В ту же ночь к Психее так начал супруг ее, — ведь только для зрения он был недоступен, но не для осязания и слуха:

— Психея, сладчайшая и дорогая супруга моя, жестокая судьба готовит тебе гибельную опасность, о которой считаю тебя нужным предупредить. Сестры твои, встревоженные слухами о твоей смерти и ищущие следов твоих, скоро придут на тот утес: если услышишь их громкие жалобы, не отвечай им и не пытайся взглянуть на них, а то причинишь мне верную жестокую скорбь, а себе конечную гибель.

Она дала знак согласия и обещала следовать в своих поступках советам мужа, но как только он исчез вместе с окончанием ночи, бедняжка весь день провела в слезах и стенаниях, повторяя, что теперь она еще вернее погибнет, накрепко запертая в блаженную темницу, лишенная разговора с людьми, так что сестрам, о ней скорбящим, никакой помощи оказать не может и даже хоть краткого свидания с ними не дождется. Не прибегая ни к бане, ни к пище, ни к какому другому подкреплению, горько плача, отходит она ко сну.

6. Не прошло и минуты, как на ложе возлег супруг, появившийся немного раньше обыкновенного, и, обняв ее, еще плачущую, так сказал ей:

— Это ли обещала ты мне, моя Психея? Чего же мне, твоему супругу, ждать от тебя, на что надеяться? И день и ночь, даже в супружеских объятиях продолжается твоя мука. Ну, делай как хочешь, уступи требованиям души, жадной до гибели. Вспомни только, когда придет запоздалое раскаяние, о серьезных моих увещеваниях.

Когда она просьбами, уверениями, что иначе она умрет, добилась от мужа согласия на ее желание увидеться с сестрами, умеряет она свою печаль и уста свои соединяет с устами супруга. Так уступил он просьбам молодой своей жены, больше того, разрешил даже дать им в подарок что ей захочется, из золота или драгоценных камней, но тут же предупредил, подкрепляя слова свои угрозами, что если она, вняв гибельным советам сестер, будет добиваться видеть внешний вид своего мужа, то святотатственным любопытством этим она низвергнет себя с вершины счастья и навсегда впредь лишится его объятий. Она поблагодарила мужа и с прояснившимся лицом говорит: — Да лучше мне сто раз умереть, чем лишиться сладчайшего твоего супружества! Ведь я люблю тебя и, кто бы ты ни был, страстно обожаю, больше жизни своей, больше, чем если бы был ты самим Купидоном. Но молю тебя, будь щедр, исполни еще мою просьбу: прикажи слуге твоему Зефиру так же доставить сюда сестер моих, как он доставил меня. — И, напечатлев поцелуй для ублажения, смягчая речь для умиления, прильнув всем телом для побуждения, ласкательно прибирает: — Медочек мой, муженечек мой, твоей Психеи нежная душенька! — Невольное возражение побеждено силою и властью Венеры, муж дал обещание, что все исполнит, и как только забрезжил свет, испарился из рук супруги.

7. А эти сестры, расспросив, где находится утес и то место, на котором покинута была Психея, спешат туда и там заливаются слезами, бьют себя в грудь, так что на частые вопли их скалы и камни отвечают ответным звуком. Несчастную сестру свою по имени кличут, так что на пронзительный крик их причитаний Психея вне себя, вся дрожа, выбежала из дому и говорит: — Что вы напрасно себя жалобными воплями убиваете? Вот я здесь, о ком вы скорбите. Прекратите мрачные крики, отрите щеки наконец, мокрые от продолжительных слез, раз в вашей воле обнять ту, которую вы оплакиваете.

Тут, призвав Зефира, передает она ему приказание мужа. Сейчас же, явившись на зов, спокойнейшим дуновением доставляет их безопаснейшим образом. Вот они уже обмениваются обоюдными объятиями и торопливыми поцелуями, и слезы, прекратившиеся было, снова текут от радостного счастья. — Но войдите, — говорит, — с весельем под кров наш, к нашему очагу и утешьте с Психеей вашей ваши скорбные души.

8. Промолвив так, начинает она показывать и несметные богатства золотого дворца и обращает внимание их слуха на великое множество услужающих голосов, предлагает в их пользование и бани прекраснейшие, и роскошь невиданного стола, так что в глубине их душ, досыта насладившихся многочисленным скоплением подобных божественных вещей, пробуждается зависть. Наконец одна из них с большою настойчивостью и любопытством начала расспрашивать, кто же хозяин всех этих божественных вещей, кто такой и чем занимается ее муж? Но Психея, боясь нарушить супружеские наставления, не выдала тайны, а наскоро придумала, что он человек молодой, красивый, щеки которого покрыты первым пушком, главным образом занятый охотой по полям и горам; и в предупреждение, как бы продолжая разговор, она не выдала тайны, о которой умолчала, наделив их золотом и драгоценными камнями, сейчас же позвала Зефира и передала их ему для доставления обратно.

9. Когда приказание это было без замедления выполнено, добрые сестры по дороге домой, преисполняясь желчью зависти, много между собою говорили. Наконец, одна из них так начала:

— Вот сиротская, жестокая и несправедливая судьба! Нравится тебе, чтобы, рожденные от одного и того же отца, одной матери, столь различной участи подвержены мы были! Нас, старших как-никак по возрасту, ты предаешь мужьям в служанки, отторгаешь от родительского дома, от самой родины, так что вдали от родителей влачим мы существование как изгнанницы, она же, самая младшая, последыш уже утомленного чадородия, владеет такими богатствами и мужем божественным, которым и пользоваться-то как следует она не умеет. Ты видела, сестра, сколько в доме находится драгоценностей и какие сверкающие одежды, какие блестящие перлы, сколько кроме того под ногами повсюду разбросано золота. И если к тому же муж ее так красив, как она уверяет, то нет на свете более счастливой женщины. Может быть, как усилится привычка ее божественного мужа, укрепится привязанность, он и ее самое сделает богиней. Клянусь Геркулесом, к тому идет дело! так она вела себя, так держалась. Да, метит она на небо; и женщина смотрит богиней, раз и невидимых служанок имеет, и самим ветром повелевает. А мне, несчастной, что досталось на долю? Прежде всего, муж в отцы мне годится, плешив как тыква, телосложения тщедушного, куда ни взгляни, как мальчишка, и все в доме держит на замках и запорах.

10. Другая подхватила: — А мне какого мужа терпеть приходится? Скрюченный, сгорбленный от подагры и по этой причине крайне редко в любви со мной находящийся; большую часть времени порчу я эти тонкие руки растиранием его искривленных, затвердевших, как камень, пальцев вонючими лекарствами, грязными тряпками, зловонными припарками, словно я не законная супруга, а сиделка работящая. И видишь, сестра, я говорю свободно, что чувствую, с рабским ли терпением перенесу я все это? Что касается до меня, так я не могу больше выдержать, что такая блаженная судьба досталась на долю недостойной. Вспомни только, как гордо, как вызывающе она нам все показывала, самое хвастовство это доказывало ее чванство; потом от таких несметных богатств скрепя сердце бросила нам крошку и, сразу утомившись нашим присутствием, приказала удалить нас, выдуть, выставить. Будь я не женщиной, перестань я дышать, если не свергну ее с вершины такого богатства. Если и тебя, что вполне естественно, коснется это оскорбление, давай обе вместе посоветуемся, что нам делать. Но подарки, которые мы принесли с собою, не будем показывать ни родителям, ни кому другому, также совсем не будем поминать, что нам известно что-либо о ее спасении. Довольно того, что мы сами видели, чего бы лучше и не видели, а не то чтобы нашим родителям и всему народу разглашать о ее благополучии. Неполно счастье тех, богатство которых никому неведомо. Пусть знает, что не служанки мы, а старшие сестры. Теперь же отправимся к супругам и бедным, но вполне честным, очагам нашим; не спеша и тщательно все обдумав, мы более окрепшими вернемся для наказания гордыни.

11. Сошел за хороший злодейский план двум злодейкам; итак, спрятав все богатые подарки, распустив волосы и царапая себе лицо, как будто они этого заслуживали, притворно возобновляют они плач. Затем, быстро покинув родителей, рана которых снова открылась, полные безумия, отправляются по своим домам, строя преступление поистине отцеубийственное, замысел против невинной своей сестры.

Меж тем невидимый Психее супруг ее, возобновив ночные свои беседы, так ее убеждает: — Видишь ли, какой опасности ты подвергаешься? Судьба издалека начала бой, и если крепких ты не примешь мер предосторожности, лицом к лицу с тобой сразится. Коварные волчицы всеми силами готовят против тебя гибельные козни, и главная их цель уговорить тебя узнать мои черты, которые, как я тебя уже не раз предупреждал, увидавши, не увидишь больше. Итак, когда через некоторое время ведьмы эти негодные, полные злостных планов, придут сюда, — а они придут, знаю это, — то ничего с ними не разговаривай. Если же, по прирожденной простоте твоей и по нежности душевной, сделать этого ты не сможешь, то по крайней мере не слушай никаких речей про своего мужа и не отвечай на них. Ведь скоро семья наша увеличится, и детское еще чрево твое носит в себе новое дитя для нас, божественное, если молчанием скроешь нашу тайну, если нарушишь секрет — смертное.

12. Психея при вести этой от радости расцвела, и утешению божественного отпрыска возликовала, и славе будущего плода своего возвеселилась, и почтенному имени матери возрадовалась. В нетерпении считает она, как идут дни и протекают ночи, дивится непривычному, неведомому грузу и постепенному росту от столь кратковременного укола плодоносного чрева. А те две заразы, две фурии гнуснейшие, источая змеиный яд, торопились снова пуститься в плаванье с преступной поспешностью. И снова на краткое время появляющийся супруг убеждает свою Психею: — Вот последний день, крайний случай; зловредный пол и кровный враг взялся за оружие, выступил в лагерь, ряды выстроил, и труба уже звучит перед боем; уже с обнаженным мечом преступные сестры твои подступают к твоему горлу. Увы, какие бедствия грозят нам, Психея нежнейшая! Пожалей себя, пожалей нас и святою воздержанностью отклони несчастье грозящей гибели от дома, от мужа, от себя самой и нашего младенца. О, если бы тебе негодных женщин этих, которых после смертоубийственной ненависти к тебе, после попранной кровной связи непозволительно называть сестрами, не пришлось ни слышать, ни видеть, когда они, наподобие сирен, с высокого утеса будут оглашать скалы своими зловещими голосами.

13. Прерывая речь жалобными всхлипываниями, Психея отвечала: — Насколько знаю я, ты имел уже время убедиться в моей верности и неразговорчивости, теперь не меньшее доказательство дам я тебе душевной крепости. Отдай только приказание нашему Зефиру, да послушно его исполнит, и в замену отказанного мне лицезрения святейшего лика твоего позволь мне хоть с сестрами увидеться. Заклинаю тебя этими благовонными по обе стороны спадающими кудрями твоими, твоими нежными, округлыми, на мои похожими ланитами, грудью твоей, каким-то таинственным огнем наполненной, — когда-нибудь я хоть в нашем малютке узнаю черты твои, — в ответ на смиренные просьбы мольбы нетерпеливой, разреши мне обнять своих сестер и душу преданной тебе Психеи утешь этой радостью. Ни слова больше не скажу я о твоем лице, самый мрак мне уже не досаждает, так как при мне — свет твой.

Зачарованный речами этими и сладкими объятиями, супруг ее, отерев слезы ей своими волосами, обещал ей все исполнить и исчез, предупреждая свет наступающего дня.

14. Чета сестер, связанная заговором, не повидав даже родителей, прямо с кораблей проворно направляются к обрыву и, не дождавшись присутствия переносившего их ветра, с беспорядочной дерзостью бросаются в воздух. Но Зефир, памятуя царские приказы, принял их на свое лоно и легким дуновением опустил на землю. Они не мешкая, сейчас же поспешным шагом проникают в дом, обнимают жертву свою, ложно называясь сестрами, и, войдя вовнутрь казнохранилища, обращаются к ней со льстивою речью:

— Вот, Психея, теперь уже ты не прежняя девочка, сама скоро будешь матерью. Знаешь ли ты, сколько добра ты носишь для нас в этом пузечке? какой радостью все наше семейство обрадуешь? Для нас-то счастье какое, что будем нянчить это золотце! Если, как и следует ожидать, ребенок по красоте выйдет в родителей, наверно, Купидона ты на свет произведешь.

15. Так поддельною нежностью они овладевают душою сестры. Она сейчас же после того, как они отдохнули с дороги на креслах и освежились сырыми парами бани, угощает их в прекраснейшей столовой удивительными и совершенными кушаньями и закусками. Велит кифаре играть — звенит, флейте исполнять — звучит, хору вступить — поет. Всеми этими сладчайшими мелодиями невидимые музыканты смягчают души слушателей. Но преступность негодных женщин не успокоилась от мягкой нежности сладчайшего пения, но, направляя разговор к заранее обдуманной, обманной западне, принимаются они притворно расспрашивать, кто ее муж, откуда родом, чем занимается. Она же по крайней простоте своей, забыв, что она говорила прошлый раз, заново выдумывает и рассказывает, что муж ее из ближайшей провинции, ведет крупные торговые дела, человек уже средних лет с проседью. И, не задерживаясь на этом разговоре, снова наделяет их богатыми подарками и передает для отправления ветру.

16. Пока спокойный Зефир, подняв их в воздух, доставляет до дому, так они между собою переговариваются: — Что скажешь, сестрица, о явной лжи этой дурочки? То юноша, щеки которого покрыты первым пушком, то человек средних лет, у которого уже пробивается седина. Кто же он такой, что в такой короткий промежуток времени успел состариться? Не иначе, сестрица, как или негодница эта все наврала, или мужа в глаза не видела; что бы ни было правдой, прежде всего надо низвергнуть ее с высоты благополучия. Если муж ей не показывает своего лица, значит, она вышла за какого-нибудь бога и готовит произвести на свет божественного ребенка. Но верно то, что раньше, чем она услышит из уст божественного ребенка (да не будет) «мать», я на смертельной петле повешусь. Однако вернемся к родителям нашим и, как начало тех речей, с которыми к ней обратимся, сплетем подходящую ложь.

17. Так, воспаленные, поговорив надменно с родителями, усталые от бессонно проведенной ночи, ранним утром летят они к утесу и, оттуда с помощью обычного ветра снесенные вниз, выжимают на глаза себе слезы и с такой хитростью начинают свою речь к девушке: — Счастливая, ты сидишь, не беспокоясь о грозящей тебе опасности, блаженная в неведении такой беды, а мы, всю ночь не смыкая глаз, продумали о твоих делах и горько мучаемся о предстоящих тебе бедствиях. Мы наверняка узнали и не можем скрыть от тебя, разделяя скорбь и горе твое, что тайным образом спит с тобою огромный ящер, извивающийся множеством петель, глаза у которого переполнены вместо крови губительным ядом и пасть разинута как бездна. Вспомни предсказание оракула, что провозвестил твой брак с диким чудовищем. К тому же многие крестьяне, охотники, поблизости охотившиеся, множество окрестных жителей видели, как он под вечер выползал из лугов и переплывал ближайшую реку.

18. Все уверяют, что льстивым угождением и кушаньями он хочет тебя откормить и, как только живот твой достигнет крайней полноты беременности, пожрет тебя, как самую тучную пищу. Теперь тебе предоставляется выбор: или захочешь послушаться сестер твоих, заботящихся о дорогом твоем спасении, и, отклонив угрозу смерти, жить с нами в безопасности, или же быть погребенной во внутренностях жесточайшего гада. Если тебе нравится уединение этой пустыни, наполненной голосами, или тайные соединения зловонной и опасной любви и объятия змеи ядовитой — дело твое, мы свой долг честных сестер исполнили.

На бедняжку Психею, простую душой и нежненькую, ужас напал от таких зловещих слов: из головы вылетают все наставления супруга, забываются и собственные обещания; и, готовая броситься в бездну несчастий, вся трепеща, покрывшись смертельною бледностью, трижды прерывающимся голосом начинает она говорить сестрам такие слова:

19. — Вы, дражайшие сестры, как и надо было ожидать, исполняете священный долг ваш, и те, по-видимому, не солгали, кто сообщил вам такие сведения. Ведь я никогда в глаза не видала своего мужа, совсем не знаю, откуда он, мне удается лишь по ночам слышать голос таинственного супруга и примиряться с тем, что он обращается в бегство при появлении света, так что я могу согласиться с вашими утверждениями, что он некое чудовище. Он сам часто и грозно запрещал мне искать его лицезрения и грозил большим бедствием, если я буду любопытствовать видеть его. Если вы можете предпринять что-нибудь для спасения сестры вашей, находящейся в опасности, теперь уже делайте; дальнейшая беззаботность уничтожает благодеяние оказанного вначале покровительства.

Тогда, подступив уже через открытые ворота к незащищенной душе сестры своей, преступные женщины отбросили всякое прикрытие тайных машин и, обнажив мечи обмана, нападают на пугливое соображение простодушной девушки.

20. Наконец одна из них говорит: — Так как кровные узы заставляют нас ради твоего спасения закрывать глаза на всякую опасность, мы укажем тебе средство, давно уже обдуманное нами, которое может служить единственным путем к спасению. Возьми отточенный кинжал и, проведя медленно для придания большей остроты по ладони, спрячь его в постели с той стороны, где ты всегда ложишься, затем лампу, до краев наполненную маслом, чтобы ярче горела, помести под прикрытием какого-нибудь горшочка, все эти приготовления сделай в величайшем секрете; после того как он, влача извилистое тело, подымется на обычное ложе, растянется и начнет уже тяжело дышать, объятый тяжестью первого сна, босою, удерживая как можно больше шаги, соскочи с кровати, освободи лампу от прикрытия слепой темноты, воспользуйся для совершения славного подвига твоего светом, высоко воздень правую руку с обоюдоострым оружием и сильным ударом голову зловредного змея от туловища отсеки. Не будет тебе недостатка и в нашей помощи: как только убийством его ты положишь начало своему спасению, мы с нетерпением будем ожидать и, пособив тебе унести все это добро вместе с собою, просватаем тебя, принадлежащую к человеческой породе, за человека.

21. А сами, столь воспламененными речами зажегши огонь внутри уже пылающей сестры, быстро ее покидают, считая небезопасным находиться поблизости от грядущих несчастий, и, донесенные обычным дуновением крылатого ветра на утес, обращаются в поспешное бегство и, сев на корабли, отъезжают.

А Психея, оставшись в одиночестве (хотя, волнуемая зловещими фуриями, не была она в одиночестве), колеблется, подобно бурному морю, и хотя решение принято, душа упорствует, и рука уже прикоснулась к столь великому преступлению, все-таки мысли шатаются и противоречивые чувства отвлекают ее от беды. Спешит, откладывает; дерзает, трепещет; отчаивается, гневается и наконец в одном и том же теле ненавидит чудовище и любит мужа. Но вечер уже шел к ночи, и она в торопливой поспешности делает приготовления к зловещему преступлению. Вот и ночь пришла, супруг появился и, предавшись сначала любовным усладам, погрузился в глубокий сон.

22. Тут Психея слабеет телом и душою, но, подчиняясь жестокой судьбе, собирается с силами и, вынув светильник, взяв в руки кинжал, преодолевает женскую робость. Но как только от поднесенного огня осветились тайны постели, видит она нежнейшее и сладчайшее из всех диких зверей чудовище, видит прекрасно лежащим самого пресловутого Купидона, бога прекрасного, при виде которого даже светильня от лампы веселей затрещала и ярче заблестело ножа святотатственного острие. И действительно, устрашенная таким зрелищем, Психея не владеет собой, покрывается томною бледностью и, трепеща, опускается на колени, ища, куда бы спрятать оружие, хотя бы в грудь свою; она бы и сделала это, если бы оружие, от страха перед таким злодейством, выпущенное из дерзновенных рук, не упало. Изнемогая, потеряв всякую надежду, чем дольше глядит она на красоту божественного лица, тем больше собирается с духом. Видит она золотую голову с пышными волосами, пропитанными благоуханиями, окружающие молочную шею и пурпуровые щеки благолепно опустившиеся завитки локонов, один с затылка, другие со лба свешивающиеся, от крайнего лучезарного блеска которых сам огонь в светильнике заколебался; за плечами летучего божества росистые перья сверкающим цветком белели, и хотя крылья находились в покое, кончики нежных и тоненьких перышек трепетными толчками двигались в беспокойстве; все тело видит гладеньким и светлым, так что Венера могла не раскаиваться, что произвела на свет такого сына. В ногах кровати лежали лук и колчан со стрелами, благодетельное оружие великого бога.

23. Ненасытная, к тому же и любопытная Психея не сводит глаз с мужниного оружия, вынимает из колчана одну стрелу, кончиком пальца пробует острие, но, сделав более сильное движение дрожащим суставом, чувствует укол, и через кожу выступают капельки розовой крови. Так, сама того не зная, Психея сама воспылала любовью к богу любви. Почувствовав вожделение к богу, она страстно наклонилась к нему, раскрыв уста, и торопливо начала осыпать его жаркими и долгими поцелуями, боясь, как бы не прервался сон его. Но пока она, упоенная таким блаженством, почти не сознавала, что делает, лампа ее, то ли по негоднейшему предательству, то ли по зловредной зависти, то ли и сама пожелав прикоснуться и как бы поцеловать столь блистательное чело, брызгает из конца светильника горячим маслом на правое плечо богу. Эх ты, лампа, наглая и дерзкая, никуда не годная прислужница любви, ты обожгла бога, который сам господин всяческого огня! а наверное изобрел тебя какой-нибудь любовник, чтобы как можно дольше ночью пользоваться предметом своих желаний. Почувствовав обжог, бог вскочил и, увидев запятнанной и нарушенной клятву, быстро освободившись из объятий и поцелуев несчастнейшей своей супруги, улетел, не произнеся ни слова.

24. А Психея, как только поднялся он, обеими руками ухватилась за правое его бедро, жалкий привесок в высоком полете, но, наконец устав долгое время быть висячим спутником в заоблачных высях, упала на землю.

Влюбленный бог оставляет ее лежащей на земле и, взлетев на ближайший кипарис, с высоты верхушки его, глубоко взволнованный, так говорит ей:

— Ведь я, простодушнейшая Психея, вопреки повелению матери моей Венеры, приказавшей, внушив тебе страсть к самому жалкому, последнему из людей, обречь тебя убогому браку, сам предпочел прилететь к тебе в качестве возлюбленного. Я знаю, что поступил легкомысленно, но, пресловутый стрелок, я сам себя ранил своим же оружием и сделал тебя своей супругой для того, выходит, чтобы ты сочла меня за чудовище и захотела кинжалом отрубить мне голову, за то, что в ней находятся эти влюбленные в тебя глаза. Я всегда тебя предупреждал, всегда дружески уговаривал. Почтенные вдохновительницы твои немедленно дадут мне ответ за свою зловредную выдумку, тебя же я наказываю только моим исчезновением. — И, окончив слова эти, на крыльях ввысь устремился.

25. А Психея, распростертая на земле, следя, покуда доступно было взору, за полетом мужа, душу себе надрывает горькими воплями. Но когда все увеличивающееся расстояние скрыло от глаз ее похищенного при помощи крыльев супруга, она ринулась к ближайшей реке и бросилась с берега вниз. Но кроткая речка, в честь ли бога, способного воспламенить даже воду, или из боязни за себя, сейчас же, как невредимую поклажу, выложила ее на цветущий прибрежный берег. На береговом гребне случайно сидел деревенский бог Пан, обняв горную нимфу Эхо, которую учил он петь на разные голоса; неподалеку скакали козы, переходя с места на место и щипля прибрежную травку. Козий бог милостиво подзывает к себе убитую, расстроенную Психею и, хотя несчастье ее не безызвестно для него было, так ее ласковыми словами успокаивает:

— Девушка милая, я деревенский житель, пасу стада, но благодаря глубокой старости научен долгим опытом. Так вот, как правильно я сужу, что именно умные люди и называют даром провиденья, то по такой неровной, часто колеблющейся походке, по крайней бледности, разлитой во всем теле, по вздохам частым, а главное, по заплаканным глазам твоим вижу, что от любви чрезмерной ты страдаешь. Послушай же моего совета и не старайся вперед погубить себя, снова бросившись в воду или каким-либо другим способом насильственной смерти. Отложи грусть и брось печаль, а лучше обратись с мольбами к Купидону, величайшему из богов, а так как он юноша избалованный и капризный, то постарайся ласковыми речами и предупредительностью расположить его в свою пользу.

26. Ничего не ответив на слова пастушеского бога, только поклонившись спасительному божеству, Психея тронулась в путь. Когда она усталой походкой прошла довольно далеко, уже к вечеру, не знаю какой тропинкой, достигла она некоего города, где правил, как царь, муж одной из ее сестер. Узнав об этом, Психея пожелала дать знать сестре о своем присутствии; как только ввели ее, после обычных объятий и приветствий, на вопрос о причине ее прибытия, она начала таким образом:

— Ты помнишь ваш совет, а именно как вы меня уговаривали, чтобы я чудовище, которое под обманным названием мужа проводило со мною ночи, раньше чем оно пожрет меня, бедную, своей прожорливой глоткой, поразила обоюдоострым кинжалом? Но как только, согласно уговору, при свете лампы преступной взглянула я на его лицо, вижу дивное и совершенно божественное зрелище, самого сына пресловутого богини Венеры, самого, повторяю, Купидона, сладким сном объятого. И пока, приведенная в восторг видом такой красоты, смущенная таким богатством наслаждений, я страдала от невозможности вкусить его, как раз в это время по несчастной случайности пылающая лампа брызнула маслом ему на плечо. Проснувшись тотчас же от этой боли, как только увидел меня с лампой и оружием в руках, говорит: — С тобою тотчас же за это столь жестокое твое преступление ложе делить прекращаю, можешь забирать свои пожитки, я же на сестре твоей, — тут он назвал твое имя, — вторым браком женюсь. — И сейчас же приказал Зефиру, чтобы он выдул меня из его дома.

27. Не поспела еще Психея кончить своей речи, как та, воспламенившись порывом безумного вожделения и губительной зависти, обманув мужа хитро придуманной ложью о том, будто получила какое-то известие о смерти родителей, сейчас же взошла на корабль, прямо направилась к известному обрыву, и хотя дул совсем другой ветер, но она, ослепленная надеждой, крикнув: — Принимай меня, Купидон, достойную тебя супругу, а ты, Зефир, поддержи свою госпожу, — со всего маху бросилась в бездну. Но до места назначения даже в виде трупа она не достигла, потому что, ударившись о скалы и перекатываясь с камня на камень, тело ее раздробилось, и, застряв по разным местам, как она заслужила этого, внутренности ее доставили легкую добычу для птиц и диких зверей. Так она погибла. Не замедлила и следующая мстительная кара. Психея в своем скитании дошла до другого города, где в таком же положении пребывала вторая сестра. И эта также поддалась на приманку родства и поспешила к утесу на преступный брак в качестве соперницы Психеи, но равным образом упала, найдя себе гибель и смерть.

28. Меж тем, пока Психея, занятая поисками Купидона, обходит страны, он сам, не оправившись еще от ожога, лежал и стонал в самой спальне у своей матери. Тут чайка, птица пребелая, что по волнам морским на крыльях плавает, нырнула поспешно в глубь океана глубокого. Там, сейчас же представ перед Венерой, что купалась и плескалась, докладывает ей, что сын ее обжегся, стонет от сильной боли, лежит, — неизвестно, поправится ли, а что по всем странам и народам говор и ропот идет и Венеру со всей ее родней поминают не добром; сынок, мол, негоже в любви прохлаждается, а сама она все в океане купается, от дел своих отстала, а через то ни страсти нет никакой, ни приятности, ни благолепия, а все стало неблаговидно, гру6о и дико; ни браков супружеских, ни союзов дружеских, ни от детей почтения, но всеобщее позорище и от несообразных соединений горечь и отвращение. Так эта болтливая и нескромная птица верещала в Венерины уши, выдавая секрет ее сына. А Венера, придя в сильный гнев, вдруг восклицает: — Стало быть, у доброго сынка моего подруга завелась какая-то! Ну, ты, которая одна и служишь мне от души, скажи, как зовут ту, которая невинного еще и чистого мальчика соблазнила? Может быть, это кто-нибудь из породы нимф, или из числа Ор, или из хоровода Муз, или из Граций, моих прислужниц.

Не смолчала говорливая птица и отвечает: — Не знаю, госпожа; думается, что одной девушкой — если память мне не изменяет, Психеей она называется, — крайне он заинтересован.

Тут Венера в негодовании громко воскликнула: — Если он на самом деле любит Психею, соперницу мою по самозваной красоте, похитительницу моего имени, то, наверное, сводницей в этом деле считает меня, так как по моему указанию он и узнал эту девушку.

29. Воззвав таким образом, поспешно выплывает она на морскую поверхность и сейчас же стремится в золотую свою спальню; найдя там, как ей уже было доложено, больного сына, она прямо с порога заорала во весь голос: — Очень это пристойно и прилично и происхождению нашему, и хорошему твоему поведению, что ты, поправши наставления матери твоей и госпожи, вместо того чтобы внушить постыдную страсть моей врагине в виде наказания, сам, малолетний отрок, заключаешь ее в свои распутные и преждевременные объятия, думая, что я потерплю своей невесткой ту, которую ненавижу. Или ты считаешь, потаскун, растлитель противный, что ты один можешь наш род продолжать, а я уже по старости и зачать не могу? Ну так знай же, другого сына рожу, лучше тебя, или, для вящего твоего уничтожения, усыновлю кого-нибудь из домочадцев и ему передам крылья эти, и факел, и лук, и самые стрелы, все это принадлежит мне, и я дала тебе это снаряжение не для такого употребления; а из отцовского имущества тебе ничего подобного дано не было, а с ранних лет ты избалован был, на руку проворен, старших все время толкал без всякого почтения, самую мать свою, меня, говорю сама, каждый день обворовываешь и колотишь частенько, ни во что считая, словно вдову какую-нибудь, нисколько не боясь вотчима своего, силача знаменитого и великого вояки. Мало того, ему часто, мне назло, взял ты за обычай девиц поставлять в наложницы. Но вот увидишь, пожалеешь сам об этих проказах и узнаешь, каково сладко и приятно будет твое супружество! Теперь, после такого издевательства, что мне делать? Куда деваться? Какими способами перевертня этого образумить? Что же, к враждебной мне Воздержанности обратиться, которую я так часто из-за распутства этого мальчишки оскорбляла? Но в ужас меня приводит толковать с этой деревенской неотесанной бабой. Однако откуда бы помощь ни приходила, пренебрегать ею не следует. Именно она, никто другой, может быть мне всего полезнее, чтобы жесточе потаскуна этого наказать, колчан забрать, от стрел разоружить, лук ослабить, факел угасить, да и по самому телу его хорошенько поначалить. Тогда только и сочту я обиду мою заглаженной, когда она кудри его, сверкающее золото которых вот этими руками я так часто перебирала, обреет и крылья, что я нектарным источником из груди своей орошала, обкорнает.

30. Сказавши так, гневно ринулась она вон, но не успокоилась еще желчь Венерина. Навстречу ей попадаются Церера с Юноной и, увидя воспаленное лицо ее, спрашивают, почему красоту сверкающих глаз ее мрачат сдвинутые брови. А она: — Кстати, — отвечает, — вы встретились со мною, готовой на насильственное действие какое-нибудь от душевного возбуждения. Молю вас, приложите все усилия и найдите мне убежавшую или улетевшую Психею. От вас, конечно, не тайна страшный скандал в моем доме, и это натворил тот, кого я не могу называть сыном.

На это богини, которым известно было все происшедшее, для успокоения пламенного гнева Венеры так начинают: — А что за преступление, госпожа, совершил твой сын, что ты с таким упорством противишься его счастью и хочешь погубить ту, которую он любит? Что за грех, спрашивается, обменяться улыбкой с красивой девушкой? Разве ты не знаешь, что он уже взрослый юноша, или ты забыла, сколько ему лет? Или, потому что он так моложав для своего возраста, тебе он до сих пор кажется мальчиком? Ты — мать и женщина рассудительная, а между тем все время следишь за шалостями своего сына, ставишь ему в вину распущенность, препятствуешь ему в любовных делах и осуждаешь в прекрасном сыне своем свои же ухищрения и удовольствия. Кто же из богов или из людей допустит, чтобы ты повсеместно сеяла в людях вожделение, если ты из своего дома изгоняешь стремление к любви и закрываешь общественную мастерскую женских слабостей? — Так Церера и Юнона из опасения стрел Купидоновых старались усердной защитой угодить ему, хотя бы и заочно. Но Венера пришла в негодование оттого, что они обращают насмех причиненные ей обиды, и, опередив их, быстрыми шагами направила путь в другую сторону, к морю.

КНИГА ШЕСТАЯ

1. Меж тем Психея, переходя с места на место, ища повсюду следов своего мужа, тем более охватывалась беспокойством душевным, чем страстнее готова была уже не ласками супруги смягчить его, а умолить рабскими мольбами. И вот, увидев какой-то храм на вершине крутой горы, подумала: — Почему знать, может быть, здесь местопребывание моего владыки! — И вот направляет она туда свой быстрый шаг, которому надежда и обет вернули утраченное в постоянной усталости проворство. Вот уже, решительно поднявшись по высокому склону, приблизилась она к святилищу. Видит перед собою вороха пшеничных колосьев, а другие в венки сплетены, и колосья ячменя. Были там и ковы, и всевозможные орудия жатвы, но все это лежало по разным местам в беспорядке и без призора, как случится, когда работники на время зноя все побросают. Психея все это по отдельности тщательно разобрала и, старательно разделив, разложила как полагается, полагая, что не следует ей пренебрегать ни храмом, ни обрядами никого из богов, но у всех их искать милосердного благоволения.

2. За этой внимательной и усердной работой застает ее кормительница Церера и издали еще восклицает: — Ах, достойная жалости Психея. Венера в тревожных поисках по всему свету, бешенствуя, твоих следов ищет, готовит тебе страшную кару, всех богов побуждает помочь ей в ее мести, — а ты занимаешься тут у меня уборкой и ничего больше для своего спасения не предпринимаешь?

Тут Психея бросилась к ее ногам, орошая их горючими слезами, волосами землю и богинины следы покрывает и всевозможными просьбами взывает к ее благосклонности:

— Заклинаю тебя твоей десницей плодоносной, радостными жатвы обрядами, молчаливыми тайнами корзин священных, крылатой упряжью драконов, твоих прислужников, бороздою почвы сицилийской, колесницей хищной, цепкой землею, к бессолнечному браку Прозерпины схождением, солнечным обретенной дочери возвращением и прочим, что скрыто в святилище Элевсина аттического, окажи помощь несчастной Психее, под твою защиту прибегающей. Позволь мне схорониться хоть на несколько деньков в этой груде колосьев, покуда страшный гнев столь великой богини от промежутка времени не смягчится или, по крайней мере, покуда мои силы, ослабленные долгими муками, от спокойной передышки не восстановятся.

3. Церера отвечает: — Слезными мольбами твоими я тронута и хочу помочь тебе, но совсем не намерена ссориться с моею родственницею, с которой я связана узами старинной дружбы, к тому же доброй женщиной. Так что уходи сейчас же из этого помещения и будь довольна, что я не задержала тебя и не взяла под стражу.

Психея, получив, вопреки своим ожиданиям, отказ и еще больше, чем прежде, удрученная скорбью, снова пускается в путь и видит среди густой рощи в глубокой долине храм, построенный с замечательным искусством; не желая пропускать ни единого, хотя бы и неверного, способа улучшить свою судьбу, наоборот, готовая обратиться к какому угодно божеству, ища милости, приближается она к святым вратам. Видит и драгоценные приношения, и полотнища с золотыми надписями, развешанные по веткам деревьев и прибитые к дверным косякам, в которых вместе с изъявлением благодарности значилось и имя богини, которой дары посвящены. Тут, отерев прежде всего слезы, она склоняет колени и, охватив руками еще не остывший алтарь, возносит следующую молитву:

4. — Сестра и подруга Юпитера великого, находишься ли ты в древнем святилище Самоса, что славится как единственный свидетель твоего рождения, младенческого крика и детского питания, пребываешь ли ты в блаженном пристанище Карфагена высокого, где чтут тебя, как деву, львом по небу влекомую, или вблизи берегов Инаха, который прославляет уже тебя как супругу Громовержца и царицу богинь, председательствуешь ли ты у славных стен аргивянских, ты, которую весь Восток чтит как Сигию и везде на Западе Луциной именуют, — будь мне в моей крайней нужде Юноной-покровительницей и изнемогшую от обрушившихся на нее мучений, от страха грозящих опасностей освободи! Насколько знаю я, охотно приходишь ты на помощь непраздным женщинам, находящимся в опасности.

Когда она взывала таким образом, вдруг предстала ей Юнона во всем величии, приличном столь царственной богине, и сейчас же говорит: — Поверь мне, я охотно исполнила бы твои просьбы. Но противодействовать воле Венеры, моей невестки, которую я всегда как дочь любила, мне совесть не позволяет. Да кроме того, и законы, запрещающие покровительствовать чужим беглым рабам без согласия их хозяев, от этого меня удерживают.

5. Устрашенная вторичным крушением своих надежд, Психея, не будучи в состоянии достигнуть крылатого своего супруга, отложив всякое упование на спасение, предалась такому ходу мыслей: — Кто же еще может попытаться помочь мне в моих бедствиях, кто может оказать мне поддержку, когда никто из богинь, даже при желании, не может принести мне пользы? Куда теперь направлю стопы свои, окруженная со всех сторон западнями, и под чьей кровлей, хотя бы под кровом глубокого мрака скрывшись, укроюсь я от неотвратимых взоров Венеры великой? Вооружись наконец по-мужски присутствием духа, раз навсегда откажись от пустой, ничтожной надежды, добровольно отдай себя в распоряжение своей владычице, и, может быть, этой, хотя и запоздалой покорностью ты смягчишь ее жестокое преследование? Кто знает, может быть, и того, кого ты так долго ищешь, ты там обретешь в материнском доме? — Итак, готовая к сомнительной попытке покорности, вернее же к несомненной гибели, она обдумывала, с чего начать свою просительную речь.

6. А Венера, убедившись в бесплодности своих поисков на земле, устремилась на небо. Она приказывает, чтобы приготовили ей колесницу, которую златокузнец Вулкан с тонким искусством перед совершением брака соорудил ей как свадебный подарок. Тонкой пилой выровняв, придал он ей красоту, и от уменьшения золота стала она драгоценней. Из множества голубок, что вечно летают вокруг покоев владычицы, отделяются две белоснежные пары, в веселом полете вздув переливчатые шейки, впрягаются в драгоценную упряжь и, приняв госпожу, радостно взлетают. Сопровождая шумным чириканьем богинину колесницу, резвятся воробушки и прочие певчие птицы, сладко оглашая воздух нежными трелями, возглашают прибытие богини. Облака расступаются, небо открывается перед своею дочерью, и певчая свита великой Венеры ни встречных орлов, ни хищных ястребов не боится.

7. Тут сейчас же она направляется к царским палатам Юпитера и с надменным видом заявляет, что ей необходимо воспользоваться помощью голосистого бога Меркурия. Не выразили отказа сизые брови Юпитера. Тут, возликовав, в сопровождении Меркурия Венера опускается с неба и в волненьи так говорит: — Братец мой Аркадиец, ты знаешь, что никогда Венера, сестра твоя, ничего тайком от Меркурия не предпринимала, небезызвестно тебе, во всяком случае, что я не могу отыскать сбежавшую от меня служанку. И мне ничего больше не остается делать, как через твое глашатайство объявить всенародно, что за указание, где находится, будет выдана награда. Так вот сделай, не откладывая, это объявление, причем перечисли подробно и точно ее приметы, если кому они неизвестны, чтобы потом, в случае кто преступно утаит ее, не мог отговариваться незнанием. — С этими словами передает ему она лист, где обозначено имя Психеи и прочее. После чего сейчас же удаляется она к себе домой.

8. Не преминул Меркурий послушаться. Обегал все страны и народы. Следующим образом исполнял он порученное объявление:

— В случае кто-либо вернет из бегов или сможет указать место, где скрывается беглянка, царская дочь, служанка Венеры, по имени Психея, да заявит об этом глашатаю Меркурию за муртийскими метами, и в виде награды за сообщение получит тот от самой Венеры семь поцелуев сладостных и еще один самый медвяный с ласковым языка прикосновением.

Таким образом составленное объявление Меркурия и желанность подобного вознаграждения побудили всех людей наперебой приняться за поиски. Подобное положение дел окончательно заставило Психею отбросить всякую медлительность. Она уже приближалась к воротам своей владычицы, как прибегает Привычка, из числа Венериной челяди, и сейчас же кричит что есть мочи: — Наконец-то, служанка негоднейшая, уразумела ты, что есть над тобой госпожа! Неужели по наглости характера твоего начнешь ты прикидываться, что тебе неизвестно, каких трудов стоило нам отыскивать тебя? Но хорошо, что ты ко мне именно в руки попалась, будто в самые адовы тиски угодила, так что немедленно понесешь наказание за свою продерзость, — и, смело вцепившись ей в волосы, потащила ее, меж тем как та не оказывала никакого сопротивления.

9. Как только Венера увидела, что Психею привели и доставили пред лицо ее, она разразилась громким хохотом, как человек, доведенный гневом до бешенства, затрясла головой, принялась чесать правое ухо и говорит:

— Наконец-то ты удостоила свекровь посещением! Или, может быть, ты пришла проведать мужа, который по твоей милости мучится от раны? Но будь благонадежна, я сумею обойтись с тобою, как заслуживает добрая невестка! — и кричит: — Где тут Забота и Уныние, мои служанки? — Им, явившимся на зов, она передала ее на истязание. А те, согласно приказу хозяйки, избив бедную Психею плетьми и предав другим мучениям, снова привели ее пред господские очи. Опять Венера покатилась со смеху и говорит:

— Наверное, ты рассчитываешь, что во мне вызовет сострадание зрелище вздутого живота твоего, славное отродье которого собирается осчастливить меня званием бабушки? Действительно, большая для меня честь в моем возрасте называться бабушкой и слышать, как ребенка рабыни низкой зовут Венериным внуком. Нелепо было бы признавать мне его своим потомком; брак был неравен, к тому же, заключенный в загородном помещении, без свидетелей, без согласия родителей, он очевидно не может считаться действительным, так что результат его может рассматриваться только как незаконное дитя, если я допущу, чтобы ты имела возможность его доносить.

10. Сказав это, налетает она на ту, по-всякому платье ей раздирает, за волосы дерет и по голове принимается колотить; затем берет рожь, ячмень, просо, мак, горох, чечевицу, бобы, все это перемешивает и, насыпав в одну большую кучу, говорит:

— Думается мне, как я на тебя погляжу, что такая безобразная холопка не чем другим могла у любовников взять, как усердной службой: хочу и я попытать твое уменье. Разбери эту смешанную кучу зерна и, разложив все, как следует, зерно к зерну отдельно, до наступления вечера, представь мне свою работу на одобрение.

Указавши на множество столь разнообразных зерен, сама отбывает к брачному пиру. Психея даже руки не протянула к этой беспорядочной и не поддающейся разбору массе, но, удрученная жестоким наказанием, молчала и не шевелилась. Вдруг какой-то крошечный деревенский муравей, зная хорошо, как трудна подобная работа, сжалившись над сожительницей великого бога и возмутившись ненавистью свекрови, забегал туда и сюда, сзывает тут окрестных муравьев и упрашивает их: — Сжальтесь, проворные питомцы земли, всех питающей, сжальтесь над хорошенькой девушкой, супругой Амура, придите со всею поспешностью ей, в беде находящейся, на помощь. — Ринулись одна за другой волны шестиножных существ, со всем усердием по зернышку всю кучу разбирают, отдельно по сортам разделили, разложили и в одну минуту с глаз исчезают.

11. Поздно вечером прибывает Венера с брачного пира, опьяненная вином, распространяя благоухания, по всему телу увитая гирляндами роз блистающих, и, видя, как тщательно исполнена превышающая человеческие силы работа, восклицает: — Не твоя, негодница, не твоих рук эта работа! Тот это сделал, кому, на его и на твое несчастье, ты понравилась! — И, бросив ей кусок черного хлеба, пошла спать. Меж тем Купидон, запертый внутри дома в отдельную комнату, бдительно оберегался, отчасти для того, чтобы он пылкою резвостью не разбередил себе рану, отчасти для того, чтобы он с желанной с своей не встретился. Так прошла темная ночь для разделенных, хотя и под одной кровлей, но отдельно друг от друга находившихся любовников.

Но как только Аврора выехала на небосвод, Венера позвала Психею и обратилась к ней с такими словами: — Видишь вон там рощу, что тянется вдоль берега речки, по глубоким пучинам которой не скажешь, что истоки ее совсем недалеко? Там без всякого призоpa бродят откормленные овцы, покрытые золотым руном. Я приказываю тебе немедленно принести мне клочок драгоценной шерсти, добыв его каким угодно образом.

12. Психея охотно отправилась, не столько для того, чтобы оказать повиновение, сколько для того, чтобы, бросившись с берега в реку, обрести успокоение от бед своих. Но вдруг из реки, сладчайшей музыки родитель, легким шелестом ветерка нежнейшего свыше вдохновенный, так вещает тростник зеленый: — Психея, столько бед испытавшая, не пятнай священных вод моих злосчастною своею смертью и не приближайся смотри в настоящее время к этим ужасным овцам: во время солнечного зноя на них обычно нападает бешенство, и они причиняют смертный вред людям то острыми рогами, то лбами крепкими, то, наконец, ядовитыми укусами; но когда после полудня спадет сырой жар и стадо освежится речною ясностью, тогда ты можешь спрятаться под широким платаном, что почерпает себе влагу из одной реки со мною. И как только овцы отойдут от бешенства, ты найдешь золотую шерсть, застрявшую по склоненным веткам, лишь стоит потрясти верхушки соседних деревьев.

13. Так наставлял простодушный и человечный тростник Психею, как избавиться ей от гибели. Она прилежно внимала его советам, и раскаиваться ей не пришлось; все в точности исполнив, она тайком набрала полную пазуху мягкой золотисто-желтой шерсти и принесла Венере. Однако не вызвало одобрения у госпожи вторичное исполнение вторичного сопряженного с опасностью приказа. Нахмурив брови и горько улыбнувшись, говорит она: — Небезызвестен мне и этого подвига прелюбодейный свершитель! Но вот я испытаю как следует, действительно ли ты обладаешь присутствием духа и особенным благоразумием. Видишь там высочайшую скалу на высящейся вершине крутой горы, откуда из сумрачного источника истекают темные воды, что, остановившись сначала во вместилище этой долины, орошают стигийские болота и хриплые волны Кокита питают? Оттуда, из самого родника глубокого источника зачерпнув, ледяной воды немедленно принесешь ты в этой скляночке. — С этими словами передает она ей бутылочку из граненого хрусталя, присовокупляя яростные зароки и заклятия.

14. Та с усердием, ускорив шаг, достигла самой вершины горы, думая, не найдет ли хоть там конца горестной своей жизни. Но как только добралась она до мест, прилежащих к указанной верхушке, видит она смертельную трудность необъятного этого подвига. Невероятная по своей громадности и безнадежная по недоступной крутизне скала выбрасывала из каменистых теснин приводящие в ужас родники; падая почти отвесно из расщелин, они сейчас же сбегали по круче и, скрывшись в выбитом русле узкого канала, неприметно для глаза вытекали в соседнюю долину. Направо и налево из глубоких отверстий выглядывали, вытянув длинные шеи, свирепые драконы, глаза которых обречены были на неусыпное бдение и зрачки которых вечно были открыты. К тому же воды, обладающие даром речи, и сами себе в защиту поминутно восклицали: — Назад! что делаешь! смотри! куда? берегись! беги! погибнешь! — Окаменела Психея, видя невыполнимость своей задачи, телом была здесь, но чувствами отсутствовала, и, подавленная совершенно тяжестью безвыходной опасности, даже последнего утешения, слез, была она лишена.

15. Но не скрылись от справедливых взоров благостного провидения страдания души невинной. Царственная птица Юпитера всевышнего, внезапно распростерши в обе стороны крылья, предстал хищный орел и, вспомнив старинную свою службу, когда по наущению Купидона похитил он для Юпитера фригийского виночерпия, подумал, что, оказав благовременную помощь супруге, почтит он самого бога, и, покинув высоты стезей Юпитеровых, стал летать перед лицом девушки и так к ней повел речь: — И ты надеешься, простушка, неопытная в таких делах, хоть одну каплю достать украдкой или хотя бы приблизиться к этому не менее священному, чем грозному источнику? Узнай, что ужасные стигийские воды самими богами, даже Юпитером, упоминаются только в клятвах, ибо как вы клянетесь божественной силой богов, так небожители имеют обыкновение призывать в свидетели Стиксово величие. Но дай мне твою склянку. — Быстро взяв ее в свои когти и приведя в равновесие громаду колеблющихся крыл, спешит средь ряда драконовых пастей с оскаленными зубами и трехжалыми языками, уклоняясь то вправо, то влево, к желанным водам; когда же те в защиту себя стали кричать, чтобы удалился он, покуда цел, он выдумал в ответ им, что стремится к ним он по приказанию Венеры, исполняя ее порученье, ввиду чего ему свободнее дана была возможность доступа.

16. Наполненную таким образом скляночку Психея с радостью получила и как можно скорее отнесла к Венере. Но даже и теперь не могла она снискать одобрения у разгневанной богини. Та со зловещей улыбкой, сулящей для бедной еще большие и злейшие беды, обращается к ней: — Как вижу, ты — великая и опытная колдунья, что так совершенно исполняешь столь трудные задачи. Но вот что, милочка, должна ты для меня сделать. Возьми эту баночку, — и передала ей, — и скорее отправляйся в загробное царство самого Орка. Там отдашь баночку Прозерпине и скажешь: — Венера просит прислать ей немножечко твоей красоты, хотя бы на один денек, так как собственную она всю извела и истратила, покуда ухаживала за больным сыном. — Но возвращайся не мешкая, так как мне нужно ею воспользоваться очень скоро, перед тем как я пойду на театр богов.

17. Тут больше чем когда-либо почувствовала Психея, что настал ее последний час, так как все ясно, без всякого прикрытия указывало, что посылают ее на верную гибель. Чего же больше? Приказывают ей добровольно своими ногами отправляться в Тартар, к душам усопших. Не медля более, устремилась она к некоей превысокой башне, собираясь броситься оттуда вниз, так как считала, что таким путем лучше и скорее всего можно низойти в преисподнюю. Но башня неожиданно издает голос и говорит: — Зачем, бедняжка, искать тебе гибели в пропасти? Почему новые опасности и труды так легко удручают тебя? Ведь раз дух твой отделится от тела, конечно, пойдешь ты в глубокий Тартар, но назад оттуда ни при каких условиях не вернешься. Послушай меня.

18. Неподалеку отсюда находится Лакедемон, престольный город благородной Ахайи: по соседству с ним отыщи Тенар, окруженный безлюдными местностями. Там расщелина Дита, и через открытые врата виден путь бездорожный, лишь переступишь порог, жалость сразу тебя охватывает, и прямым направлением достигаешь Оркова царства. Но вступать в этот сумрак должна ты не с пустыми руками, в каждой держи по куску ячменной лепешки, замешенной на меду с вином, а во рту неси две медных монеты. Сделав уже значительную часть смертоносной дороги, встретишь ты хромого осла, нагруженного дровами, и при нем хромого же погоняльщика; он обратится к тебе с просьбой поднять ему несколько полешек, упавших из вязанки, но ты не подавай голоса ни под каким видом и молча иди дальше. Вскоре дойдешь ты до реки мертвых, над которой начальником поставлен Харон, он сейчас же потребует пошлины и тогда только перевезет в рогожном челну на другой берег. Значит, и среди умерших процветает корыстолюбие; ни Харон, ни сам великий бог Дит ничего не делают даром, и умирающий бедняк должен запастись деньгами на дорогу, потому что без того, чтобы у него не было наличной меди, никто не допустит его испустить дух. Растрепанному этому старику ты и дашь в уплату за перевоз один из медяков, которые будут с тобою, но так, чтобы он сам вынул у тебя его изо рта. Когда будешь ты переправляться через медлительный поток, еще выплывет мертвый старик на поверхность и, простирая к тебе истлевшую руку, будет просить, чтобы ты втащила его в лодку, но ты не поддавайся недозволенной жалости.

19. Когда, переправившись через реку, ты отойдешь немного, увидишь старых ткачих, занятых тканьем; они попросят, чтобы ты слегка приложила руку к их работе, но это не должно тебя нисколько касаться. Потому что все это и многое еще другое будет возникать по коварству Венеры, для того чтобы ты выпустила из рук хотя бы одну из ячменных лепешек. Не думай, что пустое, ничтожное дело потерять эти лепешки: если одну хотя бы утратишь, снова света белого не увидишь. Преогромный пес, наделенный тремя большими головами, громадный и страшный, бешеным лаем тщетно пугая мертвых, которым зла причинить не может, у самого порога и черных сеней Прозерпины лежа, постоянно охраняет обширные палаты Дита. Дав ему для укрощения в добычу одну из лепешек, ты легко пройдешь мимо него и достигнешь скоро до самой Прозерпины, которая примет тебя любезно и милостиво, будет уговаривать сесть поудобнее и отведать пышной трапезы. Но ты сядь на пол и возьми только черного хлеба, наконец доложи, зачем ты пришла, и, приняв, что тебе дадут, возвращайся обратно; смягчи ярость собаки оставшейся лепешкой, заплати скупому старику за перевоз медную монету, которую ты сохранишь, и, переправившись через реку, прежней дорогой снова вернешься и снова увидишь хоровод небесных светил. Но вот о чем я считаю нужным предупредить тебя прежде всего: не вздумай открывать баночки, которая будет у тебя в руках, и не старайся увидеть скрытые в ней сокровища божественной красоты.

20. Так вещая башня изложила свое пророчество. Психея не мешкая направляется к Тенару, взяв, согласно наставлению, медные деньги и лепешки, пускается по загробному пути; молча пройдя мимо убогого погонщика ослов, дав медяк перевозчику за переправу, оставив без внимания просьбы выплывшего покойника, пренебрегши коварными мольбами ткачих, утишив устрашающую ярость пса лепешкой, проникает она в чертоги Прозерпины. Не прельстившись предложением хозяйки кресел мягких, яств роскошных, но сев смиренно у ног ее и удовольствовавшись простым хлебом, передала она поручение Венеры. Сейчас же запрятала наполненную и закупоренную баночку и, приманкой следующей лепешки заткнув глотку лаявшему псу, оставшимся медяком заплатив за перевоз, выбралась из преисподней гораздо бодрее, чем шла туда. Снова увидела она свет белый и поклонилась ему. Но хотя и торопилась она поскорее исполнить поручение, но дерзкое любопытство овладело ею. — Какая я глупая, — подумала она, — нести с собой божественную красоту и не взять от нее хоть немножечко для себя, чтобы понравиться прекрасному моему возлюбленному! — И, подумав так, открывает баночку.

21. Там ничего решительно нет, никакой божественной красоты, только сон подземный, поистине стигийский, сейчас же вырвавшийся из-под крышки, на нее находит, по всему телу разливается густое облако оцепенения и овладевает ею, упавшей на той же тропинке, не будучи в состоянии шагу ступить дальше. И лежала она недвижно, словно объятая смертельным покоем. А Купидон, выздоровев от тяжкой своей раны, с трудом перенося столь долгое отсутствие своей Психеи, ускользнул через высокое окно комнаты, где был заключен, и, с удвоенною быстротой помчавшись на отдохнувших за долгий покой крыльях, нашел свою Психею, и, тщательно сняв с нее сон и запрятав его на прежнее место в баночку, Психею будит безопасным уколом своей стрелы, и говорит: — Вот ты, бедняжечка, опять чуть не погибла из-за того же все твоего любопытства. Но покуда что усердно исполни свою задачу, порученную тебе по приказанию моей матери, а об остальном я позабочусь. — С этими словами возлюбленный вспорхнул на крыльях, а Психея поспешила отнести Венере Прозерпинин подарок.

22. Меж тем Купидон, воспламененный сильной любовью и боясь внезапной суровости своей матери, вспомнил о своем происхождении и, достигнув на неутомимых крыльях самой выси небес, обращается с мольбами к Юпитеру и излагает ему суть дела. Тогда Юпитер, взяв Купидона за щеку и приблизив к своему лицу, расцеловал его и говорит: — Хоть ты, почтеннейший сын, никогда не отдавал мне должного почтения, присужденного мне собранием богов, а, наоборот, грудь мою, где предопределяются законы стихий и течения светил, часто поражал ударами и нередко ранил случаями земных вожделений, так что пятнал мою честь и доброе имя, заставлял нарушать законы, в особенности Юлиев закон, и общественную нравственность, унизительным образом меняя пресветлый лик свой на образ змеи, огня, зверей, птиц и домашнего скота, но, памятуя о своей скромности, а также и о том, что ты вырос на моих руках, исполняю все твои желания, только сумей успокоить своих противников. Кроме того, в ответ на настоящее благодеяние должен ты, если на земле в настоящее время находится какая-нибудь девица выдающейся красоты, устроить мне ее в виде благодарности.

23. Сказав так, отдает он приказание Меркурию немедленно созвать всех богов на заседание и объявить, что на того, кто не явится к небесному совету, будет наложен штраф в десять тысяч нуммов. Под страхом такой пени небожители быстро наполняют покои, и Юпитер, сидя выше всех на возвышенном седалище, так возглашает:

— Боги, выборные по спискам Муз, конечно, вы знаете этого юношу, которого собственноручно я вынянчил. Решил я некую узду наложить на буйные порывы его юного возраста; хватит с него, что ежедневно его порочат россказнями о прелюбодеяниях и всякого рода сквернах. Вырвать надлежит всякий повод к этому и мальчишескую распущенность обуздать брачными путами. Он остановил свой выбор на некой девушке и невинности лишил ее: пусть же она останется при нем, пусть он ею владеет и в объятиях Психеи да наслаждается вечно любовью.

И, обратясь к Венере, продолжает:

— А ты, дочка, отбрось всякую печаль и не бойся, что твой род или положение пострадает от брака со смертной. Я уже сделаю так, что союз не будет неравным, но законным, сообразным гражданским установлениям.

Тут отдает приказ Меркурию сейчас же взять Психею и доставить на небо. Протянув чашу с амброзией, говорит:

— Прими, Психея, стань бессмертной, да никогда Купидон не отлучается объятий твоих и да будет союз ваш на веки веков.

24. Немедленно свадебный стол роскошный устраивают. На возвышенном ложе возлежал новобрачный, прижав к персям своим Психею. В таком же положении находился и Юпитер со своей Юноной, а за ними по порядку и остальные боги. Чашу с нектаром, что богам вино заменяет, Юпитеру подавал кравчий его, пресловутый отрок сельский, остальным гостям подносил Либер, Вулкан — кушанья готовые, Оры все осыпали алыми розами и прочими цветами, Грации окропляли благовониями, Музы оглашали воздух пением, Аполлон пел под кифару, прекрасная Венера в такт музыке сладкой плясала, так устроив себе сопровождение, что Музы пели и играли на флейтах, а Сатиры и Паны дули в свирели. Так по чину передана была в Купидоновы руки Психея. И в определенный срок родилась у них дочка, которую зовем мы Вожделением.

25. Так рассказывала пленной девушке выжившая из ума и пьяная старушонка; а я, стоя неподалеку, клянусь Геркулесом, жалел, что нет при мне табличек и палочки, чтобы записать такую прекрасную повесть. Тут после какой-то опасной схватки возвращаются разбойники с добычей, но несколько более задорных из них ранеными; этих они на поправку оставляют дома, а самим не терпится возвратиться за припрятанной в какой-то пещере добычей. Проглотили второпях обед и меня с лошадью, как вьючную силу для предстоящей перевозки, погоняя палкой, выводят на дорогу, измучившись, кружась вверх и вниз, к вечеру добираемся мы до некоей пещеры; там на нас навьючили множество всякой поклажи и, ни минуточки не дав отдохнуть, сейчас же гонят обратно, и так впопыхах заторопились, что, осыпаемый ударами, споткнулся я о камень, лежавший при дороге, и свалился. Опять посыпались на меня удары, чтобы я поднялся, хотя я и повредил себе правое бедро и левое копыто.

26. И один из них говорит: — Долго ли мы будем даром кормить этого никуда не годного осла, который теперь к тому же и охромел еще? — А другой: — Как только этот проклятый завелся у нас в доме, ни в чем удачи нам нет, самых храбрых то ранят, то насмерть убивают. — Еще другой: — Как только он, хочет не хочет, поклажу донесет, — я не я буду, если его вниз головой не сброшу, пускай ястреб им досыта питается.

Покуда эти добрейшие люди так между собою о моей смерти переговариваются, мы добрались и до дому. От страху у меня на копытах словно крылья выросли. Тут, наскоро свалив с нас груз и перестав заботиться о нашем благосостоянии и также о моей смерти, сейчас же вызывают они товарищей, которые оставались ранеными, чтобы остаток добычи перенести на руках, так как, по их словам, им до смерти надоела наша медлительность. Меня же немало мучила мысль о готовящейся мне смерти. И я так раздумывал сам с собой: — Ну, что, Луций, стоишь, каких новостей ждешь? Смерть, и притом жесточайшая, решена тебе на совете разбойников. Привести в исполнение этот приговор не стоит никакого труда.

Видишь, совсем близко высокие скалы, усеянные острейшими камнями, которые в тело тебе вонзятся, раньше, чем умрешь, на клочки тебя раздерут. Ведь пресловутая магия твоя, дав тебе образ и тяготы осла, не ослиной кожей тебя снабдила, а тонкой пленкой, как у пиявки. Что же ты не воспрянешь духом и не подумаешь, пока еще возможно, о своем спасении? Пока разбойников нет, все для бегства сложилось самым благоприятным образом. Или ты боишься присмотра старухи полуживой? Лягнуть ее разок хромой ногой — вот с ней и покончено! Но к кому направить бег свой и кто окажет мне гостеприимство? Вот нелепое и поистине ослиное рассуждение! да любой прохожий охотно уведет с собою средство к передвижению.

27. Сейчас же быстрым усилием оборвав привязь, которой я был прикреплен, пускаюсь в бегство со всех четырех ног. Однако я не смог ускользнуть от ястребиного глаза хитрой старухи. Как только она увидела меня на свободе, набравшись не по возрасту и не по полу своему дерзости, ухватилась она за привязь и пыталась привести меня обратно. Но я, памятуя о зловещем намерении разбойников, не поддаюсь никакой жалости, но, ударив старуху задними ногами, сейчас же валю ее на землю. Но она, хотя и распростертая ниц, все-таки крепко держала привязь, так что несколько шагов я протащил ее за собою. К тому же она начала громким воем звать к себе на подмогу. Но тщетно воплями поднимала она напрасный шум, так как не было никого, кто мог бы прийти к ней на помощь, разве только одна пленная эта девица, которая, прибежав на крики, видела зрелище, клянусь Геркулесом, достойное памяти, — старуху в виде Дирцеи, повисшую не на быке, а на осле. Тогда она, вооружившись мужским мужеством, решилась на прекрасное и опасное дело. Выхватив у той из рук привязь и остановив меня успокоительным щебетаньем, она ловко на меня вскакивает и снова побуждает к бегу.

28. Одушевленный добровольным решением бегства и стремлением освободить девицу, к тому же и убежденный ударами, которые частенько меня подбадривали, я с лошадиной скоростью застучал по земле четырьмя копытами, пытаясь даже отвечать ржанием на нежные обращения девушки. Неоднократно даже, повернув морду, будто для того, чтобы почесать спину, я целовал красивые ноги девушки. Наконец она, вздохнув из глубины души и обращая к небу взволнованное лицо, восклицает:

— Вы, всевышние боги, помогите же наконец мне в крайней опасности, а ты, жестокая слишком Судьба, перестань уже быть ко мне враждебной! Достаточно для умилостивления тебя этих достойных сострадания мучений. Ты же, опора моей свободы и спасения, если ты меня невредимо доставишь домой и вернешь родителям и жениху моему прекрасному, как я тебе буду благодарна, какими почестями осыплю, какой корм предоставлю! Прежде всего гриву твою, старательно расчесав, моими девичьими драгоценностями украшу; челку же, кудрявую когда-то, красиво разделю на две пряди; лохматый и свалянный, оттого что долго его не мыли, хвост старательно размягчу; весь, украшенный золотыми шариками как небесными звездами, заблестишь ты, приветствуемый радостными криками толпы; насыпав в шелковые мешки миндалей и лакомства, каждый день буду кормить тебя как спасителя своего.

29. Но кроме нежной пищи, полного бездействия и спокойствия в течение всей жизни, не будет тебе недостатка в достойном прославлении. Запечатлею я память о настоящем счастье моем и божеском промысле вечным свидетельством; закажу картину, где будет изображено теперешнее мое бегство, и повешу ее в сенях своего дома. И все будут видеть, и в сказках слышать, и на вечные времена в книгах ученых людей читать историю о том, как «девица царской крови из плена на осле убежала». Причислен будешь ты к древним чудесам, и твой живой пример заставит поверить и Фриксу, переплывшему море на баране, и Ариону, правившему дельфином, и Европе, возлегшей на быке. Если правда, что Юпитер мычал, обратившись в быка, может быть, и в моем осле скрывается какое-нибудь человеческое лицо или божеский лик?

Пока девушка несколько раз это повторяла и обеты свои прерывала частыми воздыханиями, дошли мы до некоего перекрестка, откуда, схватив за недоуздок, старалась она изо всей силы повернуть меня направо, где, по ее мнению, шла дорога к ее родителям. Но я, зная, что разбойники по ней же пошли за остальной своей добычей, крепко заупрямился и так молча в душе своей к ней обращался:

— Что делаешь, дева несчастная? Что творишь? Зачем спешишь к Орку? Зачем стремишься насильно направить мои шаги? Ведь не только к своей точной гибели, но и к моей ведешь! — Пока мы так тянули друг друга в разные стороны и спорили, будто на суде о владении землей или о межевании, внезапно появляются разбойники, нагруженные своей добычей, и издали еще, узнавши нас при лунном свете, приветствовали нас злорадным смехом.

30. Один из их числа взывал к нам: — Куда это вы по этой дороге спешным шагом по ночам шатаетесь, не убоявшись в глухую полночь усопших душ и привидений? Или ты, честнейшая девица, спешишь увидаться со своими родителями? Но в одиночестве твоем мы будем тебе защитой и к родителям твоим путь укажем.

За словом последовало и дело, и, схватив рукой за привязь, повернул он меня в обратную сторону, не скупясь на привычные для меня удары узловатой палки, которая была у него в руках. Тут невольно вспомнил я, приближаясь к скорой гибели, о боли в копыте и, мотая головой, принимаюсь хромать. Но тот, что меня тащил обратно, восклицает: — Вот как! Снова ты принялся хромать и ковылять и ноги твои гнилые бегать могут, а идти не умеют! А только что в быстроте ты с Пегасом мог поспорить!

Покуда милостивый спутник мой, потрясая палкой, так со мной пошучивал, добрались мы до первого забора ихнего жилища. И вот видим: на одном суку высокого кипариса в петле висит старуха. Моментально ее сняли и так, не развязывая веревки, и бросили в пропасть, затем девицу заключили в оковы и, как звери, набросились на ужин, посмертный плод заботливости несчастной старухи.

31. Покуда с жадной прожорливостью они все поедали, начали между собою совещаться, какую казнь придумать нам себе в отмщение. И, как в каждом бурном собрании, мнения разделились: один считал, что сжечь следует девицу, другой убеждал отдать ее диким зверям, третий требовал распять ее на кресте, четвертый советовал насмерть палками ее замучить; в одном все мнения сходились, что обречена она должна быть на какого бы то ни было рода смерть. Тут один из них, когда шум стих, спокойно обратился к собранию с такими словами:

— Не приличествует ни общему нашему, ни каждого в отдельности милосердию, ни личной моей умеренности, чтобы допустили мы чрезмерную ярость в наказание за проступки и чтобы с помощью диких зверей, креста, огня, пыток и какой бы то ни было преждевременной смерти ускорили кончину ее. Итак, последовав моим советам, даруем же девице жизнь, но такую, какую она заслуживает. Из памяти у вас не вылетело, что уже раньше решили вы относительно этого осла, лентяя и обжоры, который теперь ложно прикидывается калекой, а между тем оказался посредником и помощником девушки в ее бегстве. Лучше всего зарежем его завтра же и, выпотрошив, зашьем ему в живот голую девицу, которую он нам предпочел, так, чтобы только одна голова ее была наружу, а все остальное тело скрывалось в звериной шкуре. Затем выставим этого начиненного и откормленного осла на какую-нибудь каменистую скалу и предоставим действию солнечного жара.

32. Таким образом оба преступника будут претерпевать все то, что вы справедливо постановили. Они подвергнутся давно уже заслуженной смерти, а та и зверями будет съедена, так как тело ее будут пожирать черви, и огнем будет сожжена, так как солнечная жара будет палить ослиное брюхо, и на кресте будет мучиться, когда собаки и коршуны потянут внутренности наружу. Но прикиньте, сколько и других еще пыток и мучений предстоит ей: заживо зашитая в желудок дохлого животного, мучимая зловонием при усилении зноя, терзаемая смертельным голодом от длительной голодовки, она даже не сможет сама себе причинить смерть, так как руки ее будут несвободны.

После такой речи разбойники подали голоса, не сходя с места, за его предложение. Я же слушал все это своими длинными ушами, заранее оплакивая себя, который завтра будет не более как падалью.

КНИГА СЕДЬМАЯ

1. Едва, разогнав мрак, забелел день и показалась все освещающая блестящая колесница солнца, как пришел какой-то человек из числа разбойников; на это указывали приветствия, какими они обменялись друг с другом. Сев у самого входа в пещеру и переведя дух, он сделал своим товарищам следующее сообщение:

— Что касается до дома Милона Гипатского, который мы на днях разграбили, тут мы можем, отложив всякую тревогу, успокоиться. После того как вы все имущество с большой смелостью растащили и вернулись в нашу стоянку, я вмешался в толпу местных жителей и, изображая то горесть, то возмущение, старался узнать, к какому решению придут они по поводу события и заблагорассудится ли им преследовать разбойников, чтобы обо всем донести вам, как мне и было поручено. Заключаю я не по сомнительным догадкам, а на основании правдоподобных соображений, что, по общему мнению всей толпы, очевидным виновником преступления считается некий Луций, который несколько дней перед этим, посредством подложных рекомендательных писем выдав себя Милону за порядочного человека, добился того, что ему было оказано гостеприимство и ввели его в самый тесный круг домочадцев; проживши же несколько дней, он вскружил голову Милоновой служанке и успел внимательно рассмотреть дверные запоры и тщательно исследовать все места, где обычно хранилось хозяйское добро.

2. Как на немаловажное доказательство его преступности указывалось на то обстоятельство, что в ту же самую ночь, за минуту до нападения, он скрылся и до сих пор не появляется; к тому же ему легко было найти и средство на случай побега, чтобы как можно быстрее все дальше и дальше удаляться от обманутых преследователей, так как вместе с собой он увел и свою белую лошадь, на которой мог бы удрать. Дома остался раб его, от которого надеялись узнать о том, какие преступления замышлял его хозяин; его сейчас же схватили, заключили в городскую тюрьму, но на следующий день, почти до смерти замученный различными пытками, он тем не менее не признался ни в чем подобном; тогда послали на родину этого самого Луция большое количество уполномоченных, чтобы они нашли виновного и дали возможность подвергнуть его наказанию за преступление.

Покуда он это рассказывал, сравнил я прежнее благополучие Луция и нынешнее прискорбное положение осла злосчастного, вздохнул из глубины души и не без повода подумал, как старинные мужи древней еще мудрости считали Фортуну слепой, поистине безглазой и такой ее и изображали. Она всегда дарами своими осыпает дурных и недостойных, в выборе смертных руководится не рассудительностью, с теми больше всего водится, которых, если бы зрячая была, бежать должна была бы, во всех действиях своих придерживается крайности и внушает нам превратные, противоречащие действительности мысли, так как негодяя увенчивает славой порядочного человека, а ни в чем не повинных отдает в добычу губительному злоречию.

3. Я сам, в конце концов, которого жесточайший ее натиск обратил в животное и привел в состояние четвероногого, способное в самом несправедливом существе возбудить жалость и сострадание, теперь навлек на себя обвинение в разбойничьем проступке по отношению к дражайшему моему хозяину. Пожалуй, кто-нибудь мог бы назвать проступок мой не только разбойничьим, но поистине отцеубийственным. И у меня не было возможности защищать свою правоту или хотя бы одним словом выразить протест. Но чтобы молчание мое перед лицом столь гнусного обвинения не было со злым умыслом истолковано как знак согласия, я, потеряв всякое терпение, хотел воскликнуть: — О, я не виновен!.. — Но без конца издавал только первый слог, последующее же никаким манером не мог выговорить, все оставаясь на том же месте и ревя: — О, о! — как ни придавал округлость вислым губам своим; но что за польза жаловаться на жестокость судьбы, когда она не постыдилась сделать меня ровней и товарищем моей лошади, которой надлежало бы быть у меня в полном подчинении и служить мне для передвижения?

4. Среди этих обуревавших меня размышлений одна забота давала сильнее других о себе знать; как только я вспоминал, что, согласно постановлению разбойников, я осужден быть погребальной жертвой при смерти этой девушки, я взглядывал неоднократно на свой живот, который, казалось мне, готов был уже разрешиться от бремени несчастной девицей. Меж тем человек, который перед этим сообщал обо мне ложные сведения, вытащил зашитые у него в подкладку тысячу золотых, взятые, по его словам, у разных путников, и пожертвовал их, как человек честный, в общую кассу, затем принялся подробно расспрашивать о здоровье своих сотоварищей. Узнав, что многие из них, притом храбрейшие, при различных обстоятельствах, но с одинаковой доблестью погибли, начал он уговаривать на время вернуть проезжим дорогам безопасность, объявить всяким стычкам перемирие и заняться главным образом тем, чтобы подыскать соратников, набрать новую молодежь и довести ряды воинственного ополчения до прежней численности: сопротивляющихся — страхом можно принудить, а добровольцев привлечь наградами. Ведь немало есть людей, которые предпочтут униженной и рабской жизни под властью самодуров поступление в нашу шайку. Со своей стороны он уже нашел одного человека, и ростом высокого, и возрастом молодого, и телосложения крепкого, и на руку скорого, которого он убеждал и уже убедил, чтобы тот руки свои, ослабевшие от долгой лености, приложил наконец к какому-либо лучшему делу и, покуда есть возможность, воспользовался плодами своей силы, чтобы он не протягивал крепкую свою руку для выпрашивания грошей, нашел ей лучшее применение в добывании золота.

5. С его словами все единодушно согласились и решили и того принять, который считался как бы уже одобренным, и других искать для пополнения комплекта. Тогда он вышел ненадолго и приводит некоего юношу огромного, как и обещал, с которым едва ли кто из присутствовавших мог сравниться, ибо, не говоря уже об общей массивности телосложения, он на целую голову был выше всех, хотя щеки его едва покрывал первый пушок, — полуодетого в плохо сшитые пестрые лохмотья, через которые видна была дородность его груди и живота.

Вновь пришедший произносит следующее: — Привет вам, служители бога сильнейшего Марса, ставшие для меня уже верными соратниками; мужа, приходящего к вам со всею живостью великодушной души, от души и примите. Охотнее телом раны готов я получать, чем золото добыть рукою, и сама смерть, что других страшит, мне придает бодрости. Не считайте меня усталым или доведенным до отчаяния и не судите о моих достоинствах по этому рубищу. Я был во главе сильнейшей шайки и опустошал всю Македонию. Я — пресловутый фракийский Гемон, имени которого трепещут все провинции, отпрыск отца Ферона, знаменитого, в свою очередь, разбойника, вспоенный человеческой кровью, воспитанный в недрах шайки, наследник и соревнователь отцовской доблести.

6. Но все прежнее множество товарищей храбрых, все богатство великое в короткий промежуток времени утрачены мной. Божий гнев ополчился на меня за прокуратора, получавшего оклад в двести тысяч сестерций, но дела которого потом пошатнулись, так что впал он в ничтожество. Но так как история вам неизвестна, начну по порядку. Был некий человек при дворе цезаря, славный и известный высоким положением, — сам цезарь взирал на него милостиво. Его-то, оклеветанного по проискам некоторых лиц, жестокая зависть подвергла изгнанию. Была у него жена Плотина, женщина редкой верности и исключительного целомудрия, наградившая семейство мужа десятым залогом супружества. Презрев и отвергнув услады столичной роскоши, эта спутница в бегстве и подруга в несчастьи обстригла волосы, сменила свои одежды на мужские, спрятала в пояс наиболее драгоценные из своих украшений и золотые монеты и, среди военной стражи и мечей обнаженных, разделяя все опасности, в неусыпной заботе о спасении супруга, непрерывные бедствия с мужем выносила. Вытерпев многие путевые невзгоды на море и на суше, приближались они к Закинфу, где роковой жребий назначил ему временное пребывание.

7. Но как только достигли они Актийского побережья, где в то время, перекочевав из Македонии, мы разбойничали, и ввиду наступившей ночи, избегая морских волн, расположились на ночь в какой-то прибрежной харчевне вблизи их корабля, — мы напали на них и все разграбили. Однако нельзя сказать, чтобы мы ушли, не подвергнувшись никакой опасности. Лишь только матрона услышала, как заскрипела дверь, принялась она бегать по комнате и беспокойным криком своим всех переполошила, зовя стражников и слуг своих поименно, сзывая всех соседей на помощь, так что, не запрячься все они по углам, трепеща за свою безопасность, не уйти бы нам безнаказанно. Но эта достойнейшая (нужно отдать ей справедливость) и исключительной верности женщина, снискав уважение за доблестные свои поступки, обратилась с прошением к божественному цезарю и выхлопотала быстрое возвращение из ссылки для своего мужа и полное отмщение за нападение. Как только пожелал цезарь, чтобы не существовало шайки Гемона-разбойника, так ее и не стало; такую власть имеет одно мановение великого владыки. Вся шайка стараниями особых воинских отрядов была раздроблена и раздавлена, лишь я один, с трудом скрывшись, избег Орковой пасти следующим образом.

8. — Надев узорное женское платье в широких пышных складках, покрыв голову вышитой повязкой, обувшись в белые женские туфли и взяв двусмысленную личину слабого пола, я сел на осла, нагруженного ячменными снопами, и проехал через самую середину вражеского отряда. Принимая меня за какую-нибудь мельничиху, они дали мне свободный пропуск; не надо забывать, что я тогда был безбородым и щеки мои блистали отроческой свежестью. Но при этом я нисколько не посрамил ни отцовской славы, ни своей доблести, так как, подставленный прямо под убийственные мечи, полудрожа, скрывшись обманным образом только под чужой одеждой, в одиночестве проезжая через села и усадьбы, я сумел сколотить себе деньжонок на дорогу. — И сейчас же, приоткрыв свои лохмотья, он извлек оттуда две тысячи золотых. — Вот, — говорит, — мой гостинец или приданое в вашу компанию, а также предлагаю себя, если ничего не имеете против, вам в вернейшие атаманы, причем ручаюсь, что пройдет немного времени — и каменное это ваше жилище я обращу в золотое.

9. Без промедления и задержки разбойники единогласно тут же выбрали его в атаманы и принесли довольно нарядное платье, которое он и надел, сбросив свои лохмотья, в которых было такое богатство. Преобразившись таким образом, он со всеми перецеловался, потом его поместили на самое возвышенное ложе и отпраздновали его избрание ужином и большой попойкой.

Тут, из перекрестного разговора узнав о попытке девушки убежать, о моем пособничестве и о чудовищной смерти, назначенной нам обоим, спросил он, в каком помещении она находится; когда его привели туда и он увидел, что она в оковах, сморщивши неодобрительно нос, он вернулся обратно и говорит: — Я не настолько груб и дерзок, чтобы высказываться против вашего решения, но по совести я бы считал несправедливым скрыть от вас то, что мне кажется правильным. Прежде всего прошу верить, что побуждает меня лишь забота о вашей пользе, к тому же, если мнение мое вам не понравится, вы свободно можете снова вернуться к вопросу об осле. Ведь я полагаю, что для разбойников, которые ясно понимают свое дело, выше всего должны стоять прибыль, даже выше, чем желание мести, осуществление которой часто связано с убытком. Если же вы уморите эту девушку в этом осле, вы сделаете не что иное, как удовлетворите чувство возмущения без всякого иного возмещения. Потому я полагаю, что ее нужно отвести в какой-нибудь город и там продать. Девочка в ее возрасте не может пойти за низкую цену. У меня у самого, когда я еще водился со сводниками, был знакомый, который немало талантов полностью дал бы за такую девушку сообразно ее происхождению, чтобы приспособить ее к ремеслу потаскушки, от него бы она уже не убежала, а ваша жажда мщения была бы достаточно удовлетворена, раз она попала бы в публичный дом. Я вам высказываю соображения, которые мне пришли в голову, как выгодные; вы же, конечно, вольны в своих мнениях и поступках.

10. Так этот рачитель о разбойничьей прибыли защищал и наше дело, отменный спаситель осла и девицы. Остальные по долгом обсуждении, причем продолжительность этого совещания измучила мне все внутренности и жалкий дух мой, добровольно присоединились к мнению вновь вступившего разбойника и сейчас же освободили деву от оков. Как только увидела она этого юношу и услышала упоминание про потаскушек да сводников, так превесело начала смеяться, что в голову мне пришло заслуженное осуждение всего женского пола, так как на моих глазах девушка, забыв жениха молодого и желание законного брака, при одном имени гнусном и грязном публичного дома внезапно пришла в такой восторг. Так что вся порода женская и нравы их зависели от ослиного суждения. Но молодой человек снова обратился с речью к разбойникам: — Почему бы не воздвигнуть моление Марсу Сопутствующему, чтобы он помог нам и девицу продать, и набрать товарищей? Да, как вижу, у нас и никакого животного, потребного для жертвоприношения, ни вина в достаточном количестве, чтобы пить вволю, не имеется. Поручите мне десяток спутников, с меня будет довольно, я отправлюсь в ближайшую усадьбу и оттуда вам приволоку провизии на салическое пиршество.

Он отправился, а оставшиеся развели огромный костер и из зеленого дерна соорудили жертвенник богу Марсу.

11. Вскоре и те вернулись, неся мехи с вином и гоня перед собой целое стадо скота. Выбрав большого козла, старого, косматого, приносят его в жертву Марсу Охраняющему и Сопутствующему. Сейчас же готовят роскошный пир. А пришлец тот и говорит: — Должны вы убедиться, что проворен ваш атаман не только в вылазках и добыче, а и в наслаждениях ваших. — И, взявшись за дело, с необыкновенной ловкостью все искусно приготовляет. Метет, накрывает, жарит, запасы приготовляет красиво, а главным образом накачивает их всех поочередно то и дело огромными чашами вина.

Тем временем, ходя взад и вперед, как того требовала взятая им на себя должность, часто заходит к девушке: то потихоньку даст ей унесенные со стола кушанья, то с веселым видом поднесет ей выпить, сам предварительно пригубив из той же чаши. Та все это с жадностью принимала, и случалось, что, когда тот хотел ее поцеловать, она сама быстрыми поцелуями предупреждала его желание. Такое поведение отнюдь мне не нравилось.

Ах, девушка невинная, как могла ты забыть свой брак и любимого тобой возлюбленного, как могла ты предпочесть твоему только что повенчанному супругу, которого я не знаю, но с которым сочетали тебя твои родители, этого жестокого бродягу без рода и племени? Неужели совесть в тебе молчит, а нравится тебе, поправши чувство, предаваться блуду среди этих мечей и копий? А что, если каким-нибудь манером другие разбойники об этом пронюхают? Опять к ослу прибегнешь, опять под беду меня подведешь? По правде сказать, отыгрываешься ты на чужой спине.

12. Покуда я с величайшим негодованием приписываю ей всякие низкие побуждения, вдруг узнаю по некоторым намекам, достаточно ясным для рассудительного осла, что это не Гемон, пресловутый разбойник, а Тлеполем, жених этой же самой девушки. В пылу разговора все очевиднее, не обращая внимания на мое присутствие, будто я был не живой, говорит он ей: — Будь покойна, Харита нежнейшая, всех этих твоих хозяев скоро будешь иметь пленниками. — И в ту же минуту, без перерыва, осовевших от головокружения и опьянения ослабевших потчует уже совсем не разбавленным, лишь слегка на пару подогретым вином, а сам не пил. И, клянусь Геркулесом, я сильно подозреваю, что он им в большие чаши подмешал какого-нибудь снотворного снадобья. Наконец решительно все от вина свалились с ног, все до одного полегли как мертвые. Тут без всякого затруднения накрепко он их всех перевязал, и, устроив их по своему усмотрению, посадил мне на спину девушку, и направился к своему городу.

13. Едва мы подъехали к дому, весь город высыпал навстречу вымоленному зрелищу. Выбежали родители, родственники, клиенты, воспитанники, слуги с веселыми лицами, вне себя от радости. Действительно, для всякого пола и возраста картина была небывалая и, клянусь Геркулесом, достойная памяти, как дева торжественно въезжала верхом на осле. Я сам повеселел и, чтобы не сочли, что я ни при чем в этом деле, навострил уши, раздул ноздри и громко заревел, огласив все кругом звучным ревом. Родители приняли девушку в брачный покой, окружив ее заботами, меня же Тлеполем в сопровождении большой лохматой лошади и сограждан повернул обратно. Я ничего не имел против этого, так как любопытствовал узнать, что будет дальше, и желал присутствовать в качестве свидетеля при поимке разбойников. Мы застали их связанными больше вином, чем оковами. Отыскав и отобрав все имущество и нагрузив нас золотом, серебром и прочим добром, самих их частью, как были связанными, подкатив к ближайшему обрыву, в пропасть кинули, остальных же оставили убитыми собственными мечами.

Радуясь такому отмщению, весело возвращаемся мы в город. Такое множество богатства было помещено в общественное казнохранилище, а вновь обретенная девица передана Тлеполему как законная супруга.

14. С этой минуты матрона, признав меня за своего спасителя, начала оказывать самые широкие заботы и с первого же дня своего супружества отдала приказание до краев насыпать мне в ясли ячменя и давать столько сена, что хватило бы и на верблюда бактрийского. Как проклинал я почтеннейшее чародейство Фотиды, обратившей меня в осла, а не в собаку, когда видел, как много остатков с пышной трапезы домовыми псами растаскивается или получается в виде подачки и потом грызется и пожирается.

После первой ночи и начатков Венеры новобрачная не переставала напоминать обо мне своим родителям и супругу, покуда те не обещали ей, что мне будет обеспечено самое почетное существование. Был собран совет из ближайших и солидных друзей, чтобы обсудить, каким способом достойнее выразить мне свою признательность. Одному из них казалось самым подходящим оставить меня при доме и, никуда не выпуская, откармливать отборным ячменем, бобами и журавлиным горохом. Но одержало верх мнение другого, который, заботясь о моей свободе, советовал лучше отпустить меня резвиться в деревенские луга среди табунов, чтобы хозяева лошадей от моего благородного покрытия имели приплод в виде множества мулов.

15. Итак, сейчас же призывается конский пастух, и с длинными предварительными наставлениями меня ему вручают. Вне себя от радости, весело побежал я вперед, решив не иметь уже больше дела ни с тюками, ни с другой какой поклажей и рассчитывая, что, с увеличением свободы, теперь, в начале весны, мне удастся на зеленых лугах найти где-нибудь розы. Приходило мне в голову и следующее соображение, что если мне в ослином образе оказываются такие знаки благодарности и почести, то, став человеком, я удостоен буду еще больших благодеяний. Но как только пастух этот вывел меня из города, сейчас же стало ясно, что не только никакого удовольствия, но даже ни малейшей свободы для меня не предвидится. Потому что жена его, скупая и негоднейшая женщина, сейчас же приспособила меня вертеть мельничный жернов и, подгоняя меня безжалостно суковатой палкой, за счет моей шкуры приготовляла хлеб на себя и свою семью. Не довольствуясь тем, что ради своей пищи так меня изнуряет, она еще моими трудами молола за плату зерно от соседей, а меня, несчастного, после такой работы лишала даже положенной мне пищи. Зерно, предназначенное мне, она пускала тоже в помол и, смолотое моими усилиями, продавала окрестным крестьянам, мне же после дня такой работы поздно вечером давала грязной непросеянной мякины вперемешку с крупным песком.

16. На удрученного такими бедами жестокая судьба обрушила новые мученья, чтобы я, как говорится, и дома и на стороне храбрыми подвигами досыта мог прославиться. Наконец случилось, что почтенный пастух мой, исполняя с опозданием хозяйский приказ, надумался выпустить меня к кобылиному табуну. И вот я, снова свободный ослик, пустился, подпрыгивая и радуясь приятному началу, уже принялся выбирать, которая из кобыл всего подходящее для предстоящей случки. Но за сладостной этой надеждой последовала смертельная опасность. Самцы, похотливые от обильного и продолжительного корма, к тому же ужасные на вид и более сильные, чем любой осел, опасаясь моего соперничества и не желая разводить ублюдков, пренебрегли заветами Зевса-гостеприимца и, взбесившись, начали меня с ненавистью преследовать. Тот, вздыбив в высоту могучую грудь, подняв голову, вытянув шею, поражает меня передними ногами, другой, повернувшись ко мне тучным крупом с мясистыми мускулами, наносит удары задними копытами, третий, грозя зловещим ржанием, прижав уши, оскалив ряд белых зубов, принялся меня кусать. Тут вспомнилась мне читанная мной история о фракийском царе, который своих несчастных гостей бросал на растерзание и пожрание диким лошадям: до чего этот могущественный тиран скуп был на ячмень, что голод кобылиц щедро удовлетворял человеческим мясом!

17. Подобным же образом истерзанный различными нападениями этих жеребцов, я с тоской помышлял, как бы снова вернуться к своим жерновам. Но Фортуна, поистине не насытившаяся еще этими моими мучениями, приготовила снова новое мне еще наказание. Выбрали меня, чтобы возить лес с горы, и приставили ко мне на этот случай мальчишку, самого скверного из всех мальчишек. Он не только заставлял меня взбираться по крутому подъему и от такого пути по острым каменьям все копыта сбивать, но в награду за это злодейски осыпал меня палочными ударами, так что боль от этих ран проникала мне до мозга костей, причем он всегда попадал мне по правому бедру и, норовя все в одно и то же место, разодрал мне шкуру, и болячка, делаясь все шире, обратилась из небольшого отверстия в большую дыру или даже целое окно, по которой, несмотря на то что та сочилась кровью, он не переставал лупить. А дров такое множество на меня нагружал он, что можно было подумать, что вязанки приготовлены для слона, а не для осла. Когда же поклажа на одном боку перевешивала, то вместо того, чтобы, во избежание падения, облегчить немного тяжесть и мне дать передышку или, переложив на другую сторону, уравновесить нагруз, он, напротив того, привязывал камни к более легкому боку, таким образом думая поправить отсутствие равновесия.

18. Не довольствуясь моими муками от чрезмерной тяжести, когда мы переправлялись через речку, встречавшуюся по пути, он, заботясь, как бы обувь от воды не попортилась, сам еще, вскочив мне на спину, усаживался, как будто такой незначительный привесок не увеличивал общей тяжести. Когда же случалось, что, поскользнувшись на мокрой грязи, не будучи в состоянии тащить такой груз, я не мог взобраться на крутой берег и падал, он и не думал, как подобало бы порядочному погонщику, поднять меня рукой, за узду тянуть, за хвост тащить или сбросить часть багажа, чтобы я мог стать на ноги; никакой такой помощи в моем несчастии он не оказывал, а, вырезав здоровенную дубину, принимался лупить меня по всему телу, начиная с головы, как раз с ушей, покуда успокоительное это средство не заставляло меня подняться. Вот еще какое он придумал для меня наказание: связал острейшие колючки с ядовитыми иглами в пучок и привязал мне к хвосту в виде висячего орудия пытки, так что, при ходьбе приведенные в движение, они жестоко ранили меня своими шипами.

19. Таким образом подвергался я двойной беде, потому что пущусь ли прытью, избегая жесточайших его нападений, тем сильнее ранят меня болтающиеся колючки, задержу ли я немного шаг, чтобы убавить боль, он меня ударами начинает погонять. Не иначе надо было полагать, что негоднейший этот мальчишка решил так или иначе меня извести, чем он мне неоднократно клятвенно и грозил.

Очевидно было, что отвратительная злокозненность его побуждала к худшим еще выдумкам; однажды, когда терпение мое истощилось от крайней его наглости, я здорово его лягнул копытами. Тогда он следующую каверзу на меня измыслил. Нагрузив меня большими связками пакли и накрепко привязав их веревками, погнал он меня вперед, а сам на ближайшем хуторе стащил тлеющий уголь и положил его в самую середину поклажи. Постепенно разгораясь и укрепляясь, огонь обратился в пламя, и всего меня объял зловещий жар, и не предвиделось прибежища в крайней беде этой, ни какого-либо способа для спасения, и такое пожарище никакой проволочки не допускало, и всякое соображение у меня из головы выскочило.

20. Но в крайних бедствиях Фортуна ласково мне улыбнулась, может быть, для того, чтобы сохранить меня для будущих опасностей, но, во всяком случае, от настоящей и предрешенной гибели меня спасая. Увидев оставшуюся после вчерашнего ливня свежую лужу с грязной водой, я со всего разбега бросаюсь в нее головой и сейчас же, загасив огонь, освободившись и от груза и от гибели избавившись, выхожу из нее обратно. Но и тут пакостный и наглый мальчишка этот свой негоднейший поступок сваливает на меня и уверил остальных пастухов, что, проходя спотыкаясь мимо соседних костров, я по своему почину поскользнулся и добровольно зажегся об них, и со смехом прибавил: — До каких же пор мы зря будем кормить огненосца этого?

Немного дней спустя еще худшую хитрость против меня он придумал. Продав в первую избушку дрова, которые я возил, и пригнав меня пустым, начал говорить, что не может справиться с моим злым нравом, отказывается от несчастной службы при мне и жалобы свои ловко сочинил в таком виде:

21. — Полюбуйтесь на этого лентяя нерасторопного, в полном смысле слова осла! Кроме всех прочих провинностей, теперь он меня новыми проказами вздумал допекать. Как только завидит прохожего, — будь то смазливая бабенка, или девочка на выданьи, или нежный отрок, — сейчас же, сбросив свою поклажу, иногда и самую подстилку, пустится как сумасшедший догонять людей, странный любитель, повалит их на землю и, набросившись на них, пытается удовлетворить свою непозволительную и невиданную похоть и, желая дать выход скотским страстям, делает попытки противоестественного совокупления. Желая воспроизвести поцелуй, тычет он грязной мордой и кусается. Из-за таких дел у нас возникает немало крупных ссор, судебных процессов, а может случиться и обвинение по уголовщине. Вот и теперь: увидев по дороге какую-то молодую приличного вида женщину, дрова, которые вез, он сбросил, разбросал по сторонам, сам же бешено напал на нее и хотел влезть на женщину, распростертую на грязной земле. И если бы на крики и женские вопли не сбежались прохожие, чтобы оказать помощь, и не освободили ее, вырвавши из ослиных объятий, несчастная претерпела бы, будучи раздавленной и растерзанной, мучительную кончину, а на нас было бы наложено строгое наказание и штраф.

22. Присоединяя к этим вракам другие еще рацеи, которые казались тем более убедительными, что я хранил стыдливое молчание, он жесточайшим образом возбудил всех пастухов к моей гибели. Наконец один из них воскликнул: — Почему же не принести в жертву, как требуется за чудовищные совокупления, этого всенародного супруга, пошлейшего из всех любодеев? — И добавляет: — Эй ты, мальчик, отруби ему голову, кишки собакам нашим выброси, что останется мяса, прибереги на обед нашим работникам, а кожу, отчистив золою, отнесем к хозяевам, без труда свалив его смерть на волка. — Без замедления зловредный мой обвинитель, он же и исполнитель пастушеского решения, радостно издеваясь над моим несчастьем и не забыв, как я его лягал, — жалею, клянусь Геркулесом, что недостаточно сильно его лягнул, — принялся за приготовления и начал точить нож на камне.

23. Но тут один из этой деревенской сходки говорит: — Грешно было бы такого прекрасного осла просто-напросто зарезать, и только из-за того, что ему ставят в вину любовную похоть и распущенность, лишаться нам такого необходимого работника, когда стоит только выхолостить его, и он не только не сможет возбуждаться и вы будете освобождены от страха подвергнуться опасности, но он сам сделается вдобавок жирнее и глаже. Знавал я не то что вялых ослов, а диких и обладавших крайней похотью жеребцов, и то буйные и неукротимые эти звери после холощения делались ручными, кроткими, способными к перевозке грузов и на другую работу годными. Если вы ничего не имеете против моего предложения, дайте мне немного времени. Я схожу на соседний рынок, возьму из дому инструменты, необходимые для этой операции, сейчас же вернусь к вам обратно и, раздвинув ляжки, оскоплю этого беспокойного и неприятного кавалера, так что он сделается тише овечки.

24. Такое решение избавило меня от крепких рук Орка, но, уготованный на жестокое наказание, я загрустил и в потере одной части тела оплакивал полную свою погибель. Обдумывал я, как бы продолжительной голодовкой или добровольным прыжком в бездну найти себе смерть, при которой я, конечно, умру, но умру по крайней мере не подвергаясь при жизни никакому увечью. Пока я не спеша занимался выбором способа смерти, ранним утром мальчишка тот, мой погубитель, снова погнал меня на обычную дорогу в горы. Привязав меня к свисавшей ветке большущего падуба, он пошел вперед, чтобы нарубить топором дров, которые ему нужно будет везти. Вдруг из ближайшей пещеры высунула сначала голову, а потом и вся вылезла зловещая медведиха. Как только я ее увидел, в страхе и в ужасе от неожиданного появления морды, я всей тяжестью тела осел на задние лапы, голову задрал как можно выше и, оборвав привязь, пустился без оглядки бежать, спеша не только ногами, но и всем вытянутым телом вниз на расстилающиеся равнины, стараясь изо всех сил убежать не только от громадной медведихи, но и от худшего, чем сама медведиха, мальчишки.

25. Тут какой-то прохожий, видя, что я один бегу без присмотра, проворно вскочил на меня и палкой, что была у него в руках, погнал вбок по неизвестной мне дороге. Я охотно прибавил шагу, удаляясь от жестокой перспективы лишения мужественности. К тому же удары не были особенно чувствительны для меня, отлично привыкшего к побоям.

Но Фортуна, упорно преследовавшая меня, с удивительной быстротой повернула мне во вред тот удобный случай к спасению и принялась строить мне новые козни. У пастухов моих пропала телушка, и они, в поисках ее обходя окрестности, случайно попались нам навстречу, сейчас узнали меня и, схватив за узду, начали тащить. Новый мой седок смело и крепко протестовал, взывая к человеческой совести и к богам: — Куда вы меня насильно тащите? Чего на меня нападаете?

— А, так мы с тобой невежливо обращаемся, когда ты сам, укравши у нас осла, уводишь его? Лучше скажи, куда ты мальчика, его погонщика, которого ты, очевидно, убил, запрятал? — Сейчас же сбили его на землю, принялись бить кулаками, пинать ногами, хотя он клялся и божился, что никакого погонщика не видел, но, встретив меня одного и без присмотра, хотел, в надежде на вознаграждение, вернуть меня владельцу.

— Если бы этот осел, которого мне лучше бы не встречать, обладал человеческим голосом, он бы подтвердил мою невиновность, и вам было бы стыдно за ваше обращение со мною.

Но слова его делу не помогли. Непокладистые пастухи набросили ему петлю на шею и повели в густую рощу к той горе, где мальчик имел обыкновение рубить дрова.

26. Нигде его не нашли, а заметили разбросанными по разным местам растерзанные части его тела. Я чувствовал, что, без всякого сомнения, это дело зубов медведихи, и, клянусь Геркулесом, сказал бы все, что знал, будь у меня дар слова. Но я одно мог делать, — молча благодарить судьбу за запоздалое возмездие. Между тем все разъединенные части трупа были найдены, с трудом составлены вместе и тут же преданы земле, а моего Беллерофонта, в воровстве которого не сомневались и которого, кроме того, подозревали в кровавом убийстве, отвели связанного к себе домой, с тем чтобы завтра ранним утром передать, по их словам, начальству для наказания.

Между тем, пока родители мальчика горевали, рыдая и плача, приходит и крестьянин, исполнивший обещание, и требует, чтобы надо мной была совершена решенная операция. Кто-то ему отвечает: — Сегодня нам не до того, а вот завтра сколько угодно, можешь не только естество, а и голову этому проклятому отрезать. В помощниках у тебя недостатка не будет.

27. Этим было достигнуто то, что гибель моя отложена была на следующий день. И я был благодарен благодетельному отроку за то, что он по крайней мере на один денечек отсрочил мое смертоубийство. Но даже такого краткого промежутка для моей благодарности и покоя дано мне не было; мать отрока, оплакивая жестокую смерть сына, плача и рыдая, одетая в траурные одежды, обеими руками раздирая покрытые пеплом волосы, с воплями, переходящими в крики, поражая ударами грудь свою, врывается в мое стойло и начинает так: — А этот, полюбуйтесь, в полной безопасности уткнулся в ясли и предается своей прожорливости, только и знает, что набивает свою ненавистную и бездонную утробу жратвой, ни над моими бедами не сжалится, ни об ужасном несчастьи с своим хозяином не вспомнит, а словно презирает и небрежет о моей старости и убожестве и полагает, что даром пройдет ему такое злодеяние! Кто угодно может счесть его за невинного: ведь вполне естественно строить надежду на спасение вопреки нечистой совести на самых жалких попытках. Призываю богов справедливых в свидетели, негоднейшая скотина, хотя бы ты и добился какого-нибудь голоса в свою пользу, только бессмысленного идиота можешь ты убедить, что ты ни при чем в жестоком этом деле, когда ты и копытами мог защитить бедного мальчика, и укусами врага отогнать. Мог ты частенько его самого лягать, а от смерти с таким же жаром уберечь не мог? Конечно, ты должен был бы взять его себе на спину и спасти от кровожадных рук этого разбойника, вместо того чтобы, покинув и бросив своего товарища, наставника, спутника, пастыря, убегать одному. Разве тебе неизвестно, что даже те, кто умирающим в спасительной помощи отказывают, подлежат наказанию, как преступившие добрые нравы? Но недолго, убийца, будешь ты бедам моим радоваться. Скоро я дам тебе почувствовать, насколько природные силы могут увеличиваться от горя.

28. Сказав это, она обеими руками развязала свою повязку и, связав ею мои ноги заднюю с задней, переднюю с передней и плотно затянув, чтобы лишить меня возможности сопротивляться, схватила кол, которым обыкновенно подпирала дверь в стойле, и принялась меня колотить, пока палка от собственной своей тяжести не выпала у нее из рук. Тогда, жалея, что так быстро устали ее мускулы, подбежала она к очагу и, вытащив оттуда горячую головню, стала совать ее прямо мне в пах, покуда я не принужден был прибегнуть к последнему способу защиты, а именно пустить ей в лицо и глаза струю жидкого кала. Почти ослепнув и задыхаясь от вони, убежала от меня эта язва, а не то погиб бы ослиный Мелеагр от головни безумствующей Алтеи.

КНИГА ВОСЬМАЯ

1. На рассвете пришел некий юноша из ближайшего города, как мне показалось, один из слуг Хариты, той девушки, что вместе со мной у разбойников одинаковым несчастьям подвергалась. Он подсел к огню, товарищи тесно окружили его, и он сообщил странные и зловещие вести о кончине Хариты и о бедствиях, постигших все семейство. Начал он таким образом:

— Табунщики, овцепасы и вы, волопасы, нет у нас больше Хариты, и по несчастному случаю не без спутников отправилась на тот свет бедняжка. Но чтобы лучше вы поняли, начну с начала, а происшествия таковы, что, попадись они людям более ученым, которые имеют счастье пером владеть, те могли бы в виде повести передать все это бумаге.

В соседнем городе жил молодой человек благородного происхождения и по деньгам, как было известно, достаточно богатый, но привыкший к распущенности, проводивший дни по кабакам, в обществе продажных женщин, с утра в попойках, вступивший в конце концов в шайку разбойников, даже обагривший руки в крови, — по имени Тразилл. Каков он был на самом деле, такова о нем была и слава.

2. Как только Харита созрела для брака, он явился первым из женихов и с большим старанием добивался ее руки, но хотя он превосходил своих соперников и богатыми подарками старался склонить родителей на согласие, дурная слава о нем помешала, и он, к немалой обиде своей, получил отказ. Когда хозяйская дочка вышла за доброго Тлеполема, тот не перестал питать потерянной для него любви, усиленной негодованием за отвергнутое предложение, и задумал кровавое преступление. Найдя в конце концов случай проникнуть в дом, он приступил к злодеянию, давно уже обдуманному им. В тот день, когда девушка благодаря ловкости и доблести своего жениха освобождена была от зловещих ножей разбойников, тот, высказывая преувеличенную радость, вмешался в толпу поздравляющих, поздравил их с настоящим благополучием, пожелав от всей души счастливого потомства, и, будучи помещен нашими хозяевами благодаря блестящей своей родословной в ряды самых почетных гостей, скрыв злодейский свой замысел, делал вид человека, одушевляемого самыми дружественными чувствами. Уже постоянными разговорами и частыми беседами, иногда даже участием в трапезах и попойках он делался все ближе и ближе, незаметно для самого себя стремясь к любовной гибели. И в самом деле, разве начальное пламя жестокой любви не услаждает нас легким паром, потом же, разгораясь от непрерывного тления, не до конца сжигает нас безмерным жаром?

3. Долго в конце концов раздумывал Тразилл, как бы найти удобный случай для разговора наедине, но все менее и менее представлялась возможность получить доступ к прелюбодейной Венере, окруженной множеством стражи; не виделось способа расторгнуть узы свежего и все крепчающего чувства, да и сама неискушенность девушки, если бы она даже была согласна на то, на что согласна она не была, служила бы немалой помехой к нарушению супружеской верности; и тем не менее, себе на гибель, стремился он к невозможному, как будто это было возможным. Ведь если страсть с каждым днем овладевает нами все сильнее и сильнее, то, что в обычное время мы считали за трудноисполнимое предприятие, тут нам кажется легким и сбыточным; итак, обратите внимание, прошу вас, со всею тщательностью выслушайте, на какие крайности способно исступленное чувство.

4. Однажды Тлеполем, по приглашению Тразилла, отправился на облаву охотиться, если только охотиться будут за дикими козами, так как на охоту за другими зверями, вооруженными клыками, зубами или рогами, Харита его не пускала. Лесистый холм, покрытый тенистым и частым кустарником, скрывал от взоров доезжачего диких коз, но выпускаются, чтобы поднять зверя из логова, породистые охотничьи собаки; они, помня выучку, разбиваются на своры и занимают кругом все выходы, вначале ограничиваясь глухим рычанием, потом по внезапно данному знаку оглашают воздух громким, нестерпимым лаем. Но показывается совсем не дикая коза, не робкая лань, не кротчайшая из всех животных оленица, а огромный, не видавший еще охоты кабан, с толстым мозолистым загривком, колючий от вставших дыбом на шкуре волос, косматый от поднявшейся по хребту щетины, скрежещущий покрытыми пеной зубами, извергающий пламя из грозных глаз, подобный молнии в диком нападении трепещущей пастью. Прежде всего ударами клыков направо, налево вспорол он до смерти слишком дерзких собак, которые следовали по его пятам, затем растоптал наши ничтожные сеточки, жалкие преграды для его нападений, и проследовал вперед.

5. Мы же все, пораженные ужасом, с непривычки к таким опасным охотам, к тому же бессильные и недостаточно вооруженные, прячемся поглубже под прикрытие листьев и деревьев, меж тем как Тразилл, видя обстоятельства благоприятными для его коварных замыслов, обращается к Тлеполему с такой лукавой речью:

— Как, мы, по примеру подлой этой челяди, поддалися страху и пустому испугу и упустим из рук такую завидную добычу? Почему бы нам не вскочить на коней, почему не припуститься в погоню? Ну-ка, бери свой нож, а я захвачу копье. — И вот в одну минуту они уже сели на лошадей и во весь опор пустились преследовать зверя. Но тот, не забыв природной силы своей, оборачивается для защиты и, пламенной горя жестокостью, стиснув зубы, колеблется, на кого первого наброситься. Первый Тлеполем оружие свое всадил в спину зверя, но Тразилл, минуя кабана, копьем разрывает поджилки задних ног у лошади, на которой ехал Тлеполем. Животное осело, истекая кровью, и, повалившись навзничь, невольно сбрасывает седока на землю. Не медлит неистовый вепрь, но, ринувшись на лежащего, раздирает ему сначала одежду, а когда тот хотел приподняться — и самому ему наносит клыком глубокую рану. Но добрый друг нисколько не смутился начавшейся бедой, полагая, что такое опасное положение не может вполне удовлетворить требование его жестокости, и когда раненый, стараясь удержать кровь из покрытых ранами своих бедер, жалостно взывал к нему о помощи, он поразил его копьем в правый бок с тем большей уверенностью, что полагал раны от оружия выдать за следы звериных клыков. Затем без труда прикончил вепря.

6. К погибшему таким образом юноше сбегаемся и мы, каждый из своего убежища, горестные домочадцы.

А тот, радуясь в душе, что исполнил свой замысел и ниспроверг врага, не допускал веселью выступать на своем лице, но морщил лоб, принял печальный вид, жадно обнимал бездыханное тело, которое сам лишил жизни, — одним словом, тщательно проделывал все действия удрученного горем человека, только слезы не слушались и не показывались на глазах. Приведя себя по внешнему виду в соответствие с нами, горевавшими нелицемерно, вину своих рук он сваливал на зверя.

Не поспело еще злодеяние вполне закончиться, как уже молва о нем распространяется, прежде всего путь свой направляя к дому Тлеполема, и достигает слуха несчастной супруги. Как только услышала она эту весть, с которой по ужасу ничто не могло сравниться, как, ума лишившись, потеряв рассудок, словно одержимая, бешено пустилась бежать по людным площадям, по диким полям, не своим голосом взывая о помощи, крича о несчастьи своего мужа. За ней следуют горестные толпы граждан, встречные присоединяются к ним, разделяя их скорбь, весь город пустеет от охватившего всех желания видеть, в чем дело. Вот приносят труп ее мужа, с порывистым дыханием рушится она на тело и едва тут же на месте не испускает дух. С большим трудом слуги ее подымают, и она против воли остается в живых, и погребальная процессия в сопровождении всего народа направляется к усыпальнице.

7. А Тразилл не переставая вопит, рыдает, и слезы, что в первые минуты печали отказывались появляться, теперь от увеличивающейся радости потекли; самое богиню Истины ввел бы он в обман, осыпая ласкательными именами покойного. Называет он его и другом, и сверстником, и товарищем, и братом, а тем временем руки у Хариты, бьющей себя в грудь, отводит, успокаивает печаль, удерживает от воплей, ласковыми словами смягчает жало скорби, плетет утешения, приводя многочисленные примеры разнообразных бедствий, — одним словом, притворными заботами сожаления старается вкрасться в доверие женщин и фальшивыми утешениями поддерживать ненавистную свою страсть. Как только вполне окончились погребальные обряды, молодая женщина только и думала, как бы вслед за мужем сойти в могилу, и, перебрав все способы, остановилась на самом легком, спокойном, не требующем никаких орудий, но подобном блаженному успокоению, — она отказалась от всякой пищи, перестала о себе заботиться, удалившись в темный покой, словно навек распростившись с дневным светом. Но Тразилл, с упорной настойчивостью, отчасти собственными убеждениями, отчасти через своих друзей и самих родителей молодой женщины, достиг того, что она согласилась свое тело, уже пожелтевшее и покрытое грязью, освежить баней и пищей подкрепить силы. Она, почитая своих родителей и подчиняясь священной необходимости, против воли, с лицом не веселым, конечно, но более ясным, возвращается, как от нее требовали, к жизненным привычкам; но в самой глубине души таилась у нее печаль и скорбь, дни и ночи снедалась она скрытым вожделением, и, соорудив статуи, изображавшие покойного в виде бога Либера, она посвятила себя на служение ему, сама себя терзая подобным утешением.

8. Меж тем Тразилл, вообще человек порывистый и, как из самого имени его явствует, отважный, не дождавшись, чтобы печаль досыта насытилась слезами, успокоилась ярость в пораженном уме, чтобы горе частыми приступами само себя изжило, не постеснялся заговорить о браке с женщиной, еще продолжавшей оплакивать мужа, раздирать одежды, и, по свойственному ему бесстыдству, выдал тайны своей души и невообразимое ее коварство. При этих роковых словах на Хариту находит ужас и отвращение, и она падает, как бы пораженная ударом грома, небесным знамением, или Юпитеровой молнией, лишившись чувств. Через некоторое время придя в себя, она испускает несколько раз звериный вой и представляет себе всю картину Тразиллова предательства, просит отложить ответ на его просьбу, покуда она тщательно ее не обдумает.

Между тем во время целомудренного ее сна является тень несчастного убиенного Тлеполема с лицом, обезображенным бледностью, сочащимся сукровицей, и с такими словами обращается к супруге:

— Супруга моя, пусть никому другому не дано будет называть тебя этим именем; но если в груди твоей память обо мне уже исчезла или если горькая смерть моя прервала любовный сон, лучшему браку сочетай себя, только не доставайся в святотатственные руки Тразилла, клятвами с ним не обменивайся, за трапезу с ним не возлегай, на ложе с ним не покойся. Беги кровавых рук моего погубителя. Воздержись заключать брак с отцеубийцей. Раны те, кровь с которых слезы твои омыли, не все от клыков раны, копийная рана злого Тразилла разлучила меня с тобою. — И еще добавил и подряд рассказал, как совершилось преступление.

9. А она, прежде погруженная в мрачный покой, уткнувшись лицом в подушку, не просыпаясь, щеки увлажняла горючими слезами и, как будто терпя неожиданную муку, от усилившегося горя испускает стоны, рубашку раздирает и по прекрасным рукам безжалостно бьет ладонями. Ни с одной душой не поделившись ночными своими видениями, но тщательно скрыв улики злодеяния, молча решила и убийцу негоднейшего наказать, и себя избавить от бедственной жизни. Но гнусный искатель, не входящий в ее расчеты счастья, снова является, утруждая ее не желавшие слушать уши разговорами о бракосочетании. Но она, кротко прервав речь Тразилла и с удивительным искусством надев личину, в ответ на назойливую болтовню и униженные просьбы говорит:

— Все еще стоит перед моими глазами прекрасный образ брата моего и дражайшего моего супруга, все еще ноздри мои обоняют дух киннамона от амброзийного тела, все еще Тлеполем благолепный живет в моем сердце. Хорошо и рассудительно ты поступишь, если предоставишь необходимое время для горя несчастнейшей женщины; пусть протекут оставшиеся месяцы и закончится годовой круг, что не только будет соответствовать моему целомудрию, но и для твоего спокойствия будет полезно, чтобы горестная тень моего мужа, объятая справедливым негодованием за преждевременный брак, не подвигнута была к погибели твоего счастья.

10. Но такие слова не отрезвили Тразилла и не заставили отказаться от неуместных домоганий; по-прежнему из взволнованных уст его вылетали нечистые нашептывания, так что Харита, сделав вид, что он ее убедил, сказала ему: — Хоть одну большую мою просьбу исполни; для меня, Тразилл, необходимо, чтобы, покуда не истекут остальные дни до годичного срока, молча сходились мы на тайные свиданья, так чтобы никому из домашних не было ничего известно.

Убежденный лживыми обещаниями женщины, Тразилл поддался и охотно согласился на тайное сожительство, приняв и ночное время, и полную темноту, одну задачу ставя выше всего — обладание. — Но слушай, — говорит Харита, — закутайся как можно плотнее в плащ, без всяких спутников, молча, в первую стражу ночи приходи к моим дверям, свистни один раз и жди моей кормилицы, которая у самого входа будет тебя караулить. Но и впустив тебя внутрь, она не зажжет огня, а в темноте проведет тебя к моей опочивальне.

11. Тразиллу понравилась такая мрачная обстановка будущих брачных свиданий. Не подозревая ничего дурного, волнуемый лишь ожиданием, он досадовал, как долго тянется день и как медлит наступить вечер. Но как только, наконец, день уступил место ночи, он, обрядившись, как приказала ему Харита, и предавшись в руки хитрой старухи, ставшей на караул, полный надежд, проникает в опочивальню. Тут старуха, исполняя наставления хозяйки, окружает его заботами и, вытащив тихонько чаши и сосуд с вином, примешивает туда снотворного зелья, объясняя отсутствие госпожи тем, что та задержалась у больного отца; тот доверчиво и жадно опоражнивает не раз чаши, так что сон без труда валит его с ног. Вот он уже лежит невзничь, предоставленный любым оскорблениям; быстро входит на зов обуреваемая мужественными чувствами и диким порывом Харита и останавливается над убийцей.

12. — Вот он, — восклицает, — верный спутник мужа моего, вот лихой охотник, вот дражайший супруг! Вот десница, кровь мою пролившая, вот грудь, где, на мою погибель, замышлялись лживые козни, вот глаза, на горе которым я понравилась и которые теперь погружены во мрак, предвкушая будущие муки. Спокойно почивай, счастливых снов! Ни мечом, ни железом тебя не трону; невместно, чтобы одним родом смерти с мужем моим ты сравнился: очи умрут у тебя у живого, и, кроме как во сне, ничего ты больше не будешь видеть. Так сделаю, что убийство врага своего сочтешь счастливее своей жизни. Света дневного видать не будешь, в руке поводыря нуждаться будешь, Хариты обнимать не будешь, браком не насладишься, ни в смертный покой не погрузишься, ни жизнью радостной не усладишься, но бледной тенью будешь блуждать меж преисподней и солнцем, тщетно ища десницы, что зениц тебя лишила, и, что в бедствиях тяжелее всего, не зная, кто твой обидчик. Я же кровью из глаз твоих на гробнице моего Тлеполема совершу возлияние и душе блаженной его посвящу твои очи. Но зачем пользуешься ты отсрочкой достойного тебя мученья и, быть может, грезишь о моих, губительных для тебя, объятиях? Оставь сумрак сна и проснись для другого мрака, мрака возмездия. Подними несчастное лицо твое, узнай ликторский жезл, пойми свое бедствие, сочти свои беды! Так очи твои понравятся целомудренной женщине, так брачные факелы осветят свадебный чертог твой. Мстительниц будешь иметь свадебными подружками, а дружкой — слепоту и вечное угрызение совести.

13. Провещав подобным образом, она вытаскивает из волос головную шпильку и наносит бесконечные уколы его глазам, затем, оставив его совершенно лишенным зрения, пока у того от невыразимой боли пропал весь хмель и сон, схватывает обнаженный меч, который Тлеполем обычно носил у пояса, безумным бегом пускается по городу и, без сомнения замышляя какое-то новое злодеяние, направляется прямо к гробнице мужа. И мы, и весь народ, покинув все здания, усердно бежали вслед за нею, уговаривая друг друга извлечь оружие из ее безумных рук. Но Харита, встав совсем близко к гробу Тлеполема и заставя блистающим мечом всех расступиться, как увидела, что все горько плачут и со всех сторон раздаются вопли, говорит: — Оставьте докучные слезы, оставьте горе, недостойное моей доблести. Отомстила я кровавому убийце моего мужа, казнила зловещего похитителя моего брака. Настанет время, когда мечом этим найду дорогу я в загробный мир к моему Тлеполему.

14. И, рассказав все в подробности и по порядку, о чем в сонном видении известил ее муж и, в какую западню завлекши, погубила она Тразилла, вонзая меч себе под правую грудь, рухнула, обливаясь собственной кровью и пробормотав напоследок какие-то невнятные слова, испустила мужественный дух. Со старанием и тщанием обмыв тело несчастной Хариты, домочадцы погребли ее в одной усыпальнице с мужем как вечную супругу.

А Тразилл, узнав о всем происшедшем, не зная, какая казнь соответствовала бы подобному бедствию, но уверенный, что смерть от меча недостаточна для такого преступления, приказал принести себя туда же, к той же гробнице, и, неоднократно воскликнув: — Вот, оскорбленные тени, предстоит вам добровольная жертва! — плотно велел закрыть за собою двери в гробнице, избирая голод по собственному приговору средством к уничтожению осужденной жизни.

15. Так он поведал тяжело опечаленным поселянам, прерывая неоднократно свой рассказ глубокими вздохами и слезами. Те, опасаясь за свою участь при переходе в руки новых владельцев и оплакивая домашнее несчастье прежних хозяев, собираются бежать. Но заведующий табунами, попечениям которого я был поручен с таким значительным наказом, собрав все, что ценного было припрятано у него в домишке, взвалил на спину мне и другим вьючным животным и со всем скарбом покинул прежнее свое жилище. Мы взяли на себя ребятишек, женщин, везли кур, воробьев, козлят, собачонок, — вообще все, что не могло достаточно быстро идти и служило бы помехой в бегстве, передвигалось посредством наших ног. Я не чувствовал тяжести груза, хотя он и был громаден, до такой степени рад я был, что убегаю и оставляю позади себя отвратительного оскопителя моей мужественности.

Проехав крутой подъем лесистой горы и снова спустившись на ровное пространство полей, когда дорога в сумерках уже начала темнеть, достигли мы укрепленного поселка, многолюдного и богатого, жители которого отговорили нас продолжать путь ночью и даже рано утром, так как вся окрестность, самые даже дороги наполнены были стаями огромных, тяжеловесных волков, с необычайной яростью привыкших к нападениям; наподобие разбойников, набрасывались они на прохожих и, сходя с ума от безумного голода, делали набеги на соседние усадьбы, не удовлетворяясь уже истреблением робких стад, но покушаясь даже на человеческие жизни. К тому же о предстоящей нам дороге говорили, что она усеяна недоеденными трупами, вокруг белеют обглоданные кости, так что нам пуститься в путь надо с крайней предосторожностью, прежде всего обращая внимание, чтобы было светло, день вполне настал и солнце поднялось высоко, так как при свете прекращаются нападения диких зверей, притом советовали нам опасаться повсюду засад, идти не вразброд, а тесно сомкнутым строем, пока не минуем этих опасных мест.

16. Но негоднейшие наши вожаки, не то от слепого и необдуманного желания спешить, не то от страха перед предполагаемой погоней, пренебрегли полезными советами и, не дождавшись близкого уже рассвета, почти в третью стражу ночи навьючили нас и погнали к дороге. Опасаясь предсказанных опасностей, я, насколько мог, держался в самой середине толпы, старательно прячась за другими вьючными животными, и оберегал задние свои части от звериного нападения; все начали уже удивляться моей прыти, так как я перегонял остальных лошадей. Но проворство это указывало не на мою быстроту, а скорее на мой испуг; по этому поводу мне пришло в голову, что, может быть, и пресловутый Пегас от страха сделался летучим и прозван пернатым за то, что прыгал в вышину и доскакивал почти до самого неба, на самом деле в ужасе уклоняясь от укусов огненосной Химеры. Да и сами вожаки, которые подгоняли нас, имея в виду схватку, запаслись оружием; у кого копье, у кого охотничий нож, один нес дротик, другой дубину, а главным образом все набрали камней, которыми обильно снабжала нас каменистая дорога; были и такие, которые вооружились заостренными кольями, но большинство несло зажженные факелы, чтобы отпугивать зверей. Не хватало только сигнальной трубы, а то совсем был бы готовый к бою военный отряд. Но, отделавшись в этом отношении напрасным и пустым страхом, попали мы в худшую беду. Волки, не то испуганные шумом собравшейся в толпу молодежи или ярким огнем от факелов, не то в другом каком месте гоняясь за добычей, не предприняли никакого на нас нападения и даже поблизости не показывались.

17. Но жители какого-то села, мимо которого пришлось нам проходить, приняв нас за толпу разбойников и опасаясь за целость своего имущества и за самую жизнь, выпустили на нас огромных бешеных псов, тщательно выдрессированных для сторожевой охраны, более злых, чем волки и медведи; помимо природной своей жестокости, возбуждаемые всякого рода напутствованиями и криками, они напали на нас и, окружив со всех сторон наш отряд, набросились и без всякой жалости принялись терзать вьючный скот и людей и испуганных сбивать с ног. Клянусь Геркулесом, достопамятное и жалкое было зрелище, как огромные собаки с неистовством то хватали убегающих, то нападали на остановившихся, то набрасывались на свалившихся и по всему нашему отряду прошлись зубами. И вот при такой-то опасности к одной беде присоединилась другая, худшая. Деревенские эти жители вдруг принялись со своих крыш или с соседнего пригорка бросать в нас камнями, так что мы уже и не знали, какой опасности беречься: вблизи собаки рвут, издали камни летят. Случилось, что один из камней попал в голову женщине, сидевшей у меня на спине. От боли она начала вопить и звать на помощь своего мужа, нашего вожака.

18. Он стал призывать богов в свидетели, унимать женину кровь и кричать еще громче ее: — Что нападаете и набрасываетесь на несчастных людей и усталых путников с такой жестокостью? Какой наживы надо вам, за какие проступки мстите нам? Ведь не в звериных пещерах или диких трущобах живете вы, чтобы радоваться простому пролитию крови.

Не поспел он сказать, как прекращается частый град каменьев и успокаивается по команде свора зловещих собак. Тут один из них с самой верхушки кипариса говорит: — Мы разбойничали вовсе не из желания отнять ваши пожитки, а свои собственные от ваших рук защищали. Теперь же с миром можете продолжать ваш путь.

Так сказал он, и мы тронулись дальше, все по-разному пострадавшие: кто от камней, кто от собак, — ни одного человека целого не оставалось. Пройдя некоторое расстояние, достигли мы какой-то рощи, состоявшей из высоких деревьев, украшенной зелеными лужайками, где нашим путеводителям захотелось остановиться для некоторого подкрепления сил, чтобы, насколько можно, оказать помощь раненым. Тут, расположившись на траве кто где, немного отошли от усталости, потом каждый поспешил ранам оказывать различную помощь: тот обмывал кровь из проточной воды ручья, один к опухоли мокрые губки прикладывал, другой обвязывал бинтом зияющие раны.

Так каждый по-своему заботился о своей поправке.

19. Между тем с вершины холма смотрел на нас некий старец, который, судя по пасущимся около него овцам, очевидно, был пастухом. Кто-то из наших спросил у него, нет ли у него овец для продажи, свежего молока или молодого сыра. Но тот долго качал головой и наконец говорит: — Вы еще об еде и питье или о какой-нибудь пище теперь думаете. Неужели никто из вас не знает, на каком месте вы находитесь? — и с этими словами погнал овец и ушел прочь. Речь эта и внезапное его бегство немалый страх нагнали на наших вожаков. Покуда в ужасе стараются они догадаться, каким свойством обладает эта местность, и никого не находят, у кого бы расспросить, приближается по дороге другой старик, высокий, обремененный годами, опираясь на палку, еле волоча ноги и обливаясь слезами; увидя нас, он еще пуще заплакал и, обнимая колени всем по очереди молодым людям, так взмолился:

20. — Заклинаю вас Фортуной и вашими гениями-хранителями, да доживете вы в весельи и здоровьи до моего возраста, помогите старцу дряхлому и внучка моего, похищенного в преисподнюю, верните моим сединам! Внучек мой и сладчайший спутник захотел поймать воробушка, громко на кусте чирикавшего, и свалился в скрытый ветвями ров; жизнь его в крайней опасности, так как по стонам его и по тому, как поминутно дедушку зовет он на помощь, слышу я, что он жив еще, но по слабости тела моего, как сами видите, помочь не могу. У вас же и возраст и сила легким делает помочь несчастнейшему старцу и доставить мне живым и здоровым самого младшего из моих потомков, единственного отпрыска.

21. Всех охватила жалость при виде, как он молил, раздирая седины. Но один из нас, и храбрее по духу, и летами моложе, и телом крепче, к тому же единственный вышедший без увечья из предыдущей схватки, быстро встает и, спросивши, в каком месте упал мальчик, быстро идет вслед за стариком к густому кустарнику, на который тот указал ему пальцем. Тем временем все отдохнули, раны залечили, нас накормили и, собравши пожитки, начали собираться в дорогу. Сначала долго кликали по имени того юношу, наконец, обеспокоившись долгим его отсутствием, послали человека отыскать товарища, сказать ему, что мы уходим, и привести его с собой. Через некоторое время возвращается он, дрожа как осина, и удивительные вещи рассказывает про своего товарища, будто он лежит навзничь, почти весь съеденный, а на нем огромный дракон доедает свою поживу, старика же злополучного пропал и след. Услышав это и сравнив рассказ посланного со словами пастуха, мы поняли, что этот дракон и есть тот самый жестокий обитатель этих мест, о котором нас предупреждали, и, покинув зловещую местность как можно проворней, пустились в бегство, подгоняя нас частыми ударами палки.

22. Поскорее пройдя довольно значительное расстояние, достигли мы некоего селения, где и отдыхали всю ночь. Там произошел злодейский случай, весьма достойный упоминания и о котором я хочу рассказать.

Некий раб, на чье попечение хозяин предоставил все свое домоуправление, который к тому же и сам владел значительной усадьбой, в которой мы остановились, проживал здесь, женатый на рабыне из того же дома, но сгорал страстью к некоей свободной женщине на стороне. Жена его, огорченная изменой, подожгла и сожгла все его расчетные книги и все, что сохранялось в кладовой, и, не чувствуя себя удовлетворенной за оскорбление брачного ложа таким убытком, но восстав против собственного своего естества, она вдела голову в петлю и, привязав маленького ребенка, рожденного ею от того самого мужа, к той же самой веревке, бросилась вместе с младенцем в глубокий колодец. Хозяин очень разгневался, узнав об этой смерти, и, схватив раба, доведшего жену до такого преступления, велел раздеть его, всего обмазать медом и привязать к фиговому дереву. А в дупле этого дерева был муравейник, и муравьи повсюду в коре наделали отверстий и сновали туда и сюда, расползаясь многочисленным роем. Как только они учуяли медовый и сладкий запах от тела, как, глубоко впившись, хотя и мелкими, но бесчисленными и беспрерывными укусами долго терзали, так что, съевши тело и внутренности, обглодали все члены человека, и к дереву оказались привязанными только сверкающие ослепительной белизной, лишенные всякой мякоти кости.

23. Покинув это отвратительное место казни и оставив местных жителей в глубокой печали, поехали мы дальше и, проведя весь день в пути по луговым равнинам, уже усталые, достигли некоего многолюдного и большого города. Здесь наши вожаки решили навсегда обосноваться, рассчитывая найти безопасное убежище от возможных преследований и привлекаемые благоприятной молвой о необыкновенном изобилии. Вьючным животным дали три дня на восстановление сил, чтобы лучший иметь вид для продажи, потом вывели нас на базар, и, после того как оценщик громким голосом провозгласил цены за каждого в отдельности, лошади и другие ослы были приобретены богатыми покупателями; а мимо меня, оставшегося напоследок одним непроданным, все проходили с пренебрежением. Мне уже надоели все эти прикосновения покупателей, которые по зубам хотели узнать мой возраст, так что, когда кто-то вонючими пальцами стал щупать мои десны, я схватил зубами грязную зловонную руку и совершенно раздробил ее. Последнее обстоятельство оттолкнуло от покупки окружавших нас покупателей, так как они сочли меня за дикое животное. Тогда зазывальщик, надорвав горло и охрипнув, прославляя мои достоинства, принялся за смешные прибаутки: — Зачем только вывели мы на продажу этого мерина, старого, ослабевшего, с разбитыми ногами, безобразного от хвори, только норов свой от тупой лени показывающего, годного только разве что на решето для щебенки? Даже если бы даром его кому-нибудь отдали, так корму на него жалко.

24. Такими причитаниями зазывальщик вызывал хохот у присутствующих. Но судьба, ко мне жесточайшая, убежать от которой, обегая столько стран, или смягчить перенесенными уже бедствиями мне не удавалось, снова обратила на меня слепые свои очи и чудесным образом послала покупателя, самого подходящего для жестоких моих испытаний. Судите сами: развратника, старого развратника, плешивого, но украшенного висячими локонами с проседью, одного из пошлых городских отбросов, что, ударяя в систры и кастаньеты, по городам и селам нищенствуют, возя с собою изображение Сирийской богини. Воспылав жаждой купить меня, спрашивает он оценщика, откуда я родом, тот сообщает, что родом я из Каппадокии и достаточно крепенький. Тот дальше спрашивает о моем возрасте; оценщик отвечает шуткой: — Некий астролог, составлявший его гороскоп, выдавал его за пятилетнего, но он сам лучше, конечно, знал по своей науке. Хотя я и рискую погрешить против Корнелиева закона, если, вместо раба, римского гражданина тебе продаю, но купишь ты верного и усердного слугу, который и дома и не дома может тебе пригодиться. — Но тут ненавистный покупатель принялся задавать без конца вопрос за вопросом, с особенной тревогой интересуясь, смирный ли я.

25. А оценщик отвечает: — Овечка перед тобой, а не осел, ко всякому пользованию спокойный, не кусается, не лягается, а просто сказать, скромный человек в ослиной шкуре. Это и проверить не трудно. Всунь лицо ему между ляжек, — легко узнаешь, сколь великое окажет он терпение.

Так зазывальщик издевался над этим развратником, но тот, поняв, что его разыгрывают, вознегодовал. — А тебя, падаль, пусть сделают слепым, глухим и полоумным всемогущая и вездедействующая Сирийская богиня, святой Сабадий, Беллона, и Идейская матерь, и госпожа Венера, купно со своим Адонисом, за то, что столько времени надоедаешь мне своими нелепыми шутками! Что же ты, глупец, думаешь, что я могу вверить богиню непокорному вьючному животному, чтобы он внезапным толчком сбросил божественное изображение, а я, несчастный, принужден был бегать с растрепанными волосами и искать какой-нибудь помощи для поверженной наземь богини?

При таких речах вдруг пришло мне в голову прыгнуть как сумасшедшему, чтобы меня приняли за отчаянно дикого и торг не состоялся. Но замысел мой предупредил покупатель, который поспешил уплатить семнадцать денариев, которые с удовольствием взял желавший отделаться от меня хозяин, и сейчас же, привязав меня на пеньковую спартанскую веревку, передал Филебу, каким именем обозначался новый мой владелец.

26. Тот, получив нового слугу, повел меня к своему дому и, едва ступил на порог, закричал: — Девушки, вот я вам с рынка хорошенького раба привел! — А девушки эти оказались толпой развратников, которые сейчас возликовали нестройным хором ломающихся, хриплых, писклявых голосов, думая, что для их услуг припасен действительно какой-нибудь невольник; но, увидя, что не дева подменена ланью, а мужчина — ослом, они сморщили носы и стали по-всякому издеваться над своим наставником, говоря, что не раба он купил, а мужа себе. — Смотри только, — твердили, — не забери одному себе такое сокровище, дай и нам, твоим голубкам, кое-чем попользоваться.

Щебеча между собою таким образом, они привязали меня к яслям неподалеку от себя. Находился там некий юноша, достаточно плотного телосложения, искуснейший в игре на флейте, купленный ими в складчину на малые сбережения из общей кассы, который, когда они носили по окрестностям статую богини, ходил вместе с ними, играя на трубе, а дома без разбора служил общим любовником. Когда он увидел меня в доме, охотно засыпал мне обильного корма и весело проговорил: — Наконец-то явился заместитель в несчастных моих трудах! Только живи подольше и угоди хозяевам, чтобы отдохнули уже уставшие мои бедра. — Услышав такие слова, я призадумался об ожидающих меня новых невзгодах.

27. На следующий день, надев пестрые рубашки и безобразно размалевав лица бурой краской, искусно подведя глаза, выступили они, украсившись повязками, шафранными платьями, шелковыми и из тонкого полотна; у некоторых были белые туники с нашитыми развевающимися языками из пурпурной материи, поддерживаемые поясами, ноги обуты в желтые туфли; а изображение богини, закутанное в шелковый покров, водрузили они на меня; сами же, обнажив руки до плеч, несли огромные мечи и секиры и прыгали, испуская крики, возбуждаемые звуком трубы, в бешеном священном танце. Прошли они немало хижин, наконец достигли дома зажиточного жителя; как только они вступили в него, сейчас же воздух огласился нестройными воплями, и они в исступлении принялись носиться, закинув голову, сладострастно поворачивая шею, так что свисающие волосы развевались колесом, некоторые на бегу кусали свои плечи и, наконец, двусторонними ножами, которые у них были при себе, сами себя начали полосовать. Один из них особенно старался: из глубины груди вырывалось у него прерывистое дыхание, и он изображал дикое исступление, словно на него снизошел дух божий, как будто божеское присутствие, вместо того чтобы усовершенствовать человека, делает его более слабым и больным.

28. Но смотри, какого вознаграждения заслужил он от небесного провидения! Притворным образом начал он громогласным вещанием уничижать самого себя и обвинять в том, будто он в чем-то проступился против священных законов религии и что он должен от собственных рук получить справедливое за это возмездие. Наконец, схватывает бич, который у этих полумужчин совершенно особого вида, сплетенный из полосок овечьей волны с длинной бахромой и многими затвердениями на концах, и принялся наносить себе узелками этими удары, защищенный от боли необычайным присутствием духа. Можно было видеть, как от разрезов меча и от ударов бича земля закраснела нечистой кровью этих скопцов. Обстоятельство это возбудило во мне немалую тревогу; при виде такого количества крови, вытекшей из ран, подумал я: а вдруг случится так, что желудок странствующей богини пожелает ослиной крови, как некоторые люди бывают охочи до ослиного молока. Наконец, не то утомясь, не то удовлетворясь бичеванием, прекратили они кровопролитие и стали собирать в широкие подолы от многих пожертвователей медные деньги, даже и серебряные; кроме того, дали им бочку вина, молока, сыра, немного пшеницы, а некоторые подали и ячменя для носителя богини; все это они с жадностью забрали и, запихав в специально для подобной милостыни приготовленные мешки, взвалили мне на спину, так что я, обремененный тяжестью двойной поклажи, двигался одновременно как храм и как кладовая.

29. Таким образом, переходя с места на место, они обирали все окрестности. Придя наконец на какую-то ферму, на радостях от хорошей поживы решили устроить они веселое пиршество. Посредством ложного предсказания вытянули они у какого-то крестьянина самого жирного барана, чтобы удовлетворить этой жертвой алчущую Сирийскую богиню, и, приготовив все как следует к ужину, пошли в баню; помывшись там, они привели с собою как сотрапезника здоровенного мужика, превосходно наделенного силой бедер и паха; не поспели они закусить кое-какими овощами, как, не выходя из-за стола, грязные эти скоты, почувствовав бесстыдные позывы к крайним выражениям беззаконной похоти, окружили толпой парня, раздели, повалили навзничь и принялись осквернять гнусными своими губами. Не могли глаза мои выносить долго такого беззакония, и я постарался воскликнуть: — На помощь, граждане! — но никаких букв и слогов у меня не вышло, кроме ясного, громкого, поистине ослиного «О». Раздалось же оно совершенно не ко времени. Потому что из соседнего села прошлой ночью украли осленка, и несколько парней отправилось его отыскивать, с необыкновенной тщательностью осматривая все закутки; услышав мой рев в закрытом помещении и полагая, что в доме скрыто похищенное у них животное, чтобы наложить перед всеми руку на свою собственность, неожиданно всей гурьбой вваливаются они и застают представшую их очам гнусную пакость; они сзывают соседей и всем рассказывают про позорнейшее зрелище, подняв на смех чистейшее целомудрие священнослужителей.

30. Удрученные таким позором, молва о котором, быстро распространившись, сделала их для всех, по заслугам, ненавистными и отвратительными, они около полуночи, забрав свои пожитки, потихоньку покинули ферму; сделав добрую часть дороги до появления утренней звезды и к полному дню достигши безлюдной равнины, они долго совещались между собой, затем, решив предать меня смерти, сняли с меня изображение богини и положили ее на землю, освободили меня от всякой сбруи, привязали к какому-то дубу и своим бичом с бараньими костяшками начали меня хлестать чуть не до полусмерти; был один среди них, который все грозился своей секирой подрезать мне поджилки за то, что я якобы нагло попрал его стыдливость, но остальные, принимая во внимание не столько мое спасение, сколько положение лежащей на земле статуи, сочли за лучшее оставить меня в живых. Итак, снова нагрузив меня и угрожая блестящими мечами, доезжают они до какого-то довольно значительного города. Одно из первых лиц города, вообще человек набожный, но особенно чтивший нашу богиню, заслышав бряцание кимвалов и тимпанов и звуки разнеженных фригийских мелодий, выбежал навстречу богине и, предложив ей гостеприимство, обещанное им по обету, нас всех ввел в ограждение просторного своего дома, божество же старался умилостивить высшим почитанием и обильными жертвами.

31. Здесь, как помню, жизнь моя подверглась одной из самых крайних опасностей. Некий фермер послал в подарок хозяину часть своей охотничьей добычи, огромный и жирный олений окорок; повесить его имели оплошность за кухонными дверями недостаточно высоко, так что какая-то собака, тоже своего рода охотник, тайком стащила его и, радуясь добыче, поскорей убежала, покуда никто ее не увидел. Обнаружив пропажу и коря себя за небрежность, повар долгое время проливал бесполезные слезы, потом, удрученный тем, что хозяин того гляди потребует обеда, боясь свыше меры, он попрощался с малолетним сыном своим и, взяв веревку, собирался повеситься. Несчастный случай с мужем не ускользнул от его верной жены, она обеими руками развязала роковую петлю и говорит: — Неужели ты так перетрусил от этого несчастья, что совсем лишился разума и не видишь, как божественный промысел сам тебе посылает выход? Если ты от горя не совсем потерял соображение, выслушай меня внимательно: отведи этого чужого осла в какое-нибудь скрытое место и там зарежь, отдели его окорок вместо пропавшего, свари с разными приправами и подай хозяину за олений.

Негодному плуту улыбнулась мысль спастись ценой моей жизни. И, похвалив свою половину за умный совет, он принялся точить кухонный нож.

КНИГА ДЕВЯТАЯ

1. Так негоднейший кровопийца готовил против меня оружие, я же, видя настоятельную необходимость принять какое-либо решение в столь опасную минуту и не тратя времени на долгие размышления, постановил бегством избавиться от надвигающейся гибели и, сейчас же оборвав веревку, которой был привязан, со всех ног пускаюсь удирать, для обеспеченья безопасности поминутно лягаясь задними ногами. Быстро пробежав ближайшие сени, незамедлительно врываюсь я в столовую, где хозяин дома совершал жертвенный пир вместе со жрецами богини, причем в беге моем разбиваю и опрокидываю немало столовой посуды и пиршественных столов. Недовольный таким безобразным разгромом, хозяин отдает приказание меня, как норовистое и непослушное животное, увести со всем тщанием и запереть в определенное место, чтобы я вторичным буйным появлением не нарушил мирной трапезы. Защитив себя такой хитрой выдумкой и избавившись от неминуемой гибели, я от души радовался спасительному заточению.

Но вот уже правда, что Фортуна никогда не позволяет человеку, радовавшемуся в несчастный час, сделаться удачником, и роковое предначертание божественного промысла невозможно ни отвратить, ни изменить ни благоразумным решением, ни мудрыми мерами предосторожности. Так и в моем деле: та самая выдумка, что на минуту, казалось, обеспечивала мне спасенье, она же подвергла меня большой опасности и чуть не довела до настоящей гибели.

2. Покуда домочадцы перешептывались между собой, вдруг в столовую неожиданно вбегает какой-то мальчик с перекошенным, трясущимся лицом и докладывает хозяину, что в соседнем переулке только что взбесилась собака, каким-то чудом ворвалась к ним во двор через заднюю калитку и с яростью перекусала охотничьих собак, потом бросилась в конюшни и там с таким же неистовством напала на вьючный скот, наконец, даже людей не пощадила. Миртила кучера, Гефистиона повара, Гипотея спальника, Аполлония медика и множество других, которые пытались ее прогнать, перекусала и растерзала, так что некоторые животные от ядовитых укусов тоже перебесились. Известие это всех очень взволновало, так как они решили, что и я буйствовал по этой же причине. И вот, вооружившись всякого рода оружием, подбадривая друг друга, как бы избежать общей гибели, пускаются они на преследованье. Несомненно, они бы в куски изрубили меня копьями, охотничьими ножами и двусторонними топорами, которыми они без разбора вооружали всю челядь, если бы я, приняв во внимание опасность минуты, не бросился в спальню, где остановились мои хозяева. Тогда они обложили меня осадой, заперев снаружи за мной все двери, чтобы, без всякой опасности для них в случае схватки, от действия только неисцелимого бешенства я постепенно испустил дух. Таким образом мне предоставлена была по крайней мере свобода, и, получив счастье быть наедине, я бросился на приготовленную постель и заснул по-человечески, как не спал уже долгое время.

3. Когда уже вполне наступил день, отдохнув от усталости на мягкой постели, я бодро вскакиваю и слышу, как те, проведши всю ночь без сна в карауле, переговариваются о моей судьбе: — Неужели до сих пор еще несчастный осел этот не сбросил с себя ига бешенства? или болезнь эта истощила сама себя силой припадка? — Чтобы положить конец таким разногласиям, решили исследовать дело и, заглянув в щелку, видят, что я спокойно стою, здоров и невредим. Тогда, пошире открыв дверь, хотят испытать, остался ли я ручным. Тут один из них, прямо небом ниспосланный мне спаситель, предлагает остальным такой способ проверки моего здоровья: чтобы дали мне для питья полное ведро свежей воды; если я, как обычно, проявлю склонность к воде, значит, я здоров и всякая хворь прошла, если же, наоборот, я в страхе буду избегать вида и прикосновения жидкости, тогда, несомненно, зловредное бешенство упорно продолжается; такой способ проверки передан нам еще стародавними книгами.

4. Предложение это понравилось, и сейчас же поспешно до сих пор медлительные огромный сосуд наполняют свежей водой из ближайшего фонтана и приносят ко мне. Я без всякого промедления иду даже навстречу, будто томясь жаждой, погружаю в сосуд всю голову и выпиваю целительную (вот уже поистине целительную) воду. Кротко выношу я и похлопыванье рукой, и поглаживанье по ушам, и дерганье за уздечку, и всякие другие проверки, ясно всем противополагая их безумной подозрительности свою смиренную скромность.

Избегнув таким образом двойной опасности, на следующий день, нагруженный священными пожитками с кастаньетами и кимвалами, во главе бродячей нищей братьи, снова пускаюсь я в путь. Обойдя немало домов и домишек, остановились мы в одном селении, построенном, как говорили старожилы, на развалинах некогда пышного города, и, пристав в ближайшей гостинице, узнали там премилую историю о любовном приключении в семье одного бедняка, которой я хочу с вами поделиться.

5. Жил некий ремесленник, по профессии кузнец, в крайней бедности, снискивая пропитание скудным своим заработком. Была у него и женка, у которой тоже за душой ничего не было, но которая пользовалась некоторой известностью за крайнее свое распутство. В один прекрасный день, не успел он утром выйти на подряженную работу, как в дом к нему потихоньку является дерзкий любовник. Пока они, не стесняясь, предавались любовным утехам, неожиданно возвращается муж, ничего не знавший о таких делах, даже не подозревавший ничего подобного. Найдя вход закрытым и даже запертым, он еще похвалил осторожность своей жены, стучит в дверь и свистит, чтобы дать знать о своем присутствии. Продувная женщина, опытная в таких проделках, высвободившись от крепких объятий, прячет любовника в бочку, которая стояла в углу, наполовину вросшая в землю, но, впрочем, пустая. Потом отворяет двери, и не поспел муж переступить через порог, как она набрасывается на него с руганью: — Чего же ты у меня слоняешься зря, сложивши руки? Чего не идешь на работу? О жизни нашей не радеешь? О пропитании не заботишься? А я денно и нощно принуждена силы надрывать за пряжей, чтобы выработать хоть на лампу в нашей конуре. Насколько счастливее меня соседка Дафна, которая и ест, и пьет вдоволь, и с любовниками забавляется.

6. Муж, смущенный подобным приемом, отвечает: — В чем дело? Хозяин, где мы работаем, вызван сегодня по судебному делу и нас распустил; однако где добыть денег сегодня на обед, я промыслил; видишь там в углу бочку, что всегда пустая находится, только место даром занимает и от которой никакой прибыли нет, кроме того, что мешает двигаться? Так вот, я ее продал за пять денариев, он сейчас придет, расплатится и свою собственность унесет. Так что ты подоткнись и помоги мне до прихода покупателя вытащить ее из земли.

Услышав это, обманщица, дерзко расхохотавшись, говорит: — Вот муженек-то достался мне так муженек! Бойкий торговец: за пять денариев продает вещь, которую я, баба, дома сидя, за семь продала!

Обрадовавшись надбавке, муж спрашивает: — Кто такой тебе столько дал?

Она отвечает: — Да вот, дурак, в бочку залез посмотреть хорошенько, крепкая ли она.

7. Любовник не пропустил мимо ушей этих слов и, быстро высунувшись, говорит: — Знаешь что я тебе скажу, тетенька? Бочка-то старовата и много трещин дала, — затем, обратясь к мужу, добавляет притворно: — Дай-ка мне сюда, почтеннейший, поскорей лампу, чтобы я, очистив грязь внутри, мог видеть, годится ли она куда-нибудь; деньги у меня не краденые, как ты думаешь? — Услужливый и добродушный супруг, не долго думая и ничего не подозревая, зажег лампу и говорит: — Вылезай, брат, и постой без дела, покуда я сам ее хорошенько вычищу, — с этими словами скинул он платье, забрал с собою свет и принялся отскребать застарелую коросту с грязной посудины. А молодчик распрекрасный нагнул жену его к бочке и безмятежно обрабатывал. Да к тому же распутная эта пройдоха просунула голову в бочку и будто на смех пальцем мужу указывает, где скрести, в том месте, да в этом месте, да опять в том, да опять в этом, пока не пришли оба дела к концу, и, получив свои семь денариев, злополучный кузнец принужден был еще на своей же спине тащить бочку до дому к любовнику своей жены.

8. Чистейшие священнослужители, пробыв там несколько дней, откормившись на счет общественной щедрости и набрав множество даров за предсказания, придумали новый способ к вытягиванью денег. Установив одно общее прорицание на различные случаи жизни, таким манером дурачили они массу людей, спрашивавших у них совета по самым разнообразным поводам.

Прорицание гласило следующее:

Парой сопряженных волов взрыхливши наново землю, Будущим севом твой дух радостным жатва творит.

Случалось ли, желающие вступать в брак спрашивали совета, они уверяли, что ответ попадает как раз в цель: сопряженные супружеством произведут многочисленное потомство; если запрашивал их человек, собирающийся приобрести именье, опять волы, и сопряжение, и земля обозначали цветущее состояние; хотел ли кто получить божественное указание насчет предстоящего путешествия, сопряженные волы указывали на смирный нрав любого вьючного животного, а сев и жатва намекали на барыш; добивался ли кто ответа, удачно ли окончится предпринимаемый бой или преследованье разбойничьей шайки, они толковали, что прорицание знаменует полную победу, так как головы врагов склонятся под ярмо и будет захвачена обильная и плодотворная добыча.

Этим мошенническим прорицанием вытянули они немало денег.

9. Но так как от слишком частых обращений за советами толкования их истощились, они снова пустились в дорогу, гораздо худшую, чем та, что мы ночью проделали. Посудите сами: была она вся перерыта канавами, частью покрыта разливными лужами вроде стоячего болота, в других местах скользкая от липкой грязи. Извертев все ноги, часто спотыкаясь, постоянно проваливаясь, с большим трудом смог я выбраться на ровную дорогу, как вдруг неожиданно сзади нагоняет нас отряд всадников, вооруженных копьями. Сдержав своих скакунов, они стремительно набрасываются на Филеба и прочих спутников и, схватив их за горло, принимаются избивать, называя гнусными святотатцами; всем надевают ручные кандалы, приговаривая с ругательствами, что они еще худшего заслужили за золотую чашу, которую они взяли, якобы для тайного богослужения, спрятали тайком под подушку, на которой стояла статуя богини-матери, и, для того чтобы избежать наказанья за такое преступление, никого не предупредив, до рассвета покинули стены города.

10. Нашелся человек, который стал шарить у меня на спине и пред всеми обнаружил в складках богининой одежды золотой сосуд. Но столь гнусное преступление не смогло смутить или испугать отчаянную эту шайку; с притворным смехом стали они придумывать отговорки: — Совершенно недостойно подвергать такому насилью невинных людей! Из-за какого-то одного бокальчика, который можно рассматривать как гостинец от матери богов ее сирийской сестре, возводить такое обвинение на служителей культа!

Но напрасно они толковали всякой вздор, крестьяне сейчас же повернули их обратно, связали и ввергли в Туллиево узилище, чашу же и само изображение богини, которое я возил, поместили в храмовую ризницу как пожертвование, а меня на следующий день вывели снова на базар для продажи и продали при посредстве оценщика на семь нуммов дороже той цены, за которую прежде купил меня Филеб, некоему мельнику из ближайшего местечка. Он сейчас же нагрузил меня тут же купленным зерном и по довольно трудной дороге, в корнях и каменьях, погнал к мельнице, где он работал.

11. Там непрерывно ходило по кругу множество вьючного скота, приводя разными поворотами в движение жернова, причем подвижные обороты машин размалывали зерно на муку не только целый день, но и всю ночь напролет. Но меня новый хозяин, вероятно для того, чтобы я с самого начала не испугался работы, поместил роскошно в хорошем стойле. Первый день позволил мне провести в праздности и ясли обильно засыпал кормом. Но дольше дня не продолжалось это блаженное состояние праздности и питания: на следующий же день привязывают меня к самому большому на вид жернову и гонят по закругленному пространству проведенной дорожки с завязанными глазами, чтобы, описывая бесконечное количество раз один и тот же круг, я не сбивался с проторенного пути. Не совсем еще забыв свою мудрость и благоразумие, я притворился непонятливым к своей новой задаче; хотя в бытность свою человеком я видывал не раз, как приводятся в движение подобные машины, однако я представился, будто, ничего не зная и не понимая, остолбенел, с тем чтобы, признав меня неспособным и бесполезным к такого рода занятиям, отослали меня на какую-либо более легкую работу и на праздное питание. Но напрасно я выдумал эту зловредную хитрость. Так как глаза у меня были завязаны, то я не подозревал, что окружен был целой толпой, вооруженной палками, и вдруг по данному знаку со страшным криком все стали наносить мне удары и так меня этим градом поразили, что я, отбросив все рассуждения, налег изо всех сил на пеньковый канат и пустился со всех ног по кругу. Такая внезапная перемена образа мыслей вызвала общий хохот у присутствующих.

12. Когда большая часть дня уже прошла и я уже выбился из сил, меня отвязали от веревки, отделили от жернова и отвели в ясли. Хотя я падал от усталости, настоятельно нуждался в восстановлении сил и умирал от голода, однако присущее мне любопытство мучило меня и не давало покоя, так что я, отложив корм, в изобилии мне предоставленный, принялся с некоторым удовольствием рассматривать неприглядное устройство всего заведения. Великие боги, что за жалкий люд окружал меня! Кожа у всех была испещрена синими подтеками, исполосованные спины были скорее оттенены, чем прикрыты драными чепраками, у некоторых одежонка до паха не доходила, рубашки у всех дырявые, везде сквозит тело, лбы клейменые, полголовы обриты, на ногах кольца, лица землистые, веки выедены дымом и горячим паром, все подслеповаты, к тому же на всех мучная пыль, как грязный пепел, словно на кулачных бойцах, что выходят на схватку не иначе, как посыпавшись мелким песком.

13. Что же я скажу, какими красками опишу моих сотоварищей по стойлам? Что за старые мулы, что за разбитые клячи! Засунув морды в ясли, они пережевывали кучи соломы, горла, покрытые гнойными болячками, дышали с трудом, вялые ноздри были расширены от постоянных приступов болезненного фырканья, груди изранены от постоянного трения веревки, бока почти до костей настеганы бичом, копыта безобразно расширены от вечного кружения по одной дороге, и вся исхудалая шкура покрыта застарелой и грязной коростой. Боясь зловещего примера подобных сотоварищей, вспомнив судьбу бывшую Луция, отрезанный от последней надежды на спасенье, я поник головой и загрустил. И в мучительной жизни моей одно-единственное осталось мне утешение: развлекаться по врожденному мне любопытству, как люди, не считаясь с моим присутствием, свободно говорили и действовали как хотели. Не без основания божественный творец древней поэзии у греков, желая показать нам мужа высшего благоразумия, изобразил человека, приобретшего полноту добродетели в путешествии по странам и в изучении разных народов. Я сам вспоминаю свое существование в ослином виде с большой благодарностью, так как, под прикрытием этой шкуры испытав коловратность судьбы, я сделался если не более благоразумным, то более опытным. Между прочим, я решил до вашего сведения довести одну хорошую историйку, лучше всех прочих, прелестную, вполне достойную вашего слуха, — и вот я начинаю.

14. Мельнику этому, который приобрел меня в свою собственность, человеку хорошему и прежде всего скромному, досталась на долю жена прескверная, хуже всех остальных женщин, которая до такой степени нарушала супружеские и семейственные законы, что, клянусь Геркулесом, даже я молча за него не раз вздыхал. Не было такого порока, который отсутствовал бы у этой негоднейшей женщины, но все гнусности в нее стекались, словно в грязную помойную яму: злая, шальная, до мужчин охочая, до вина падкая, упорная, непокорная, в гнусных хищениях жадная, на глупые издержки щедрая. Презирая и попирая законы божественных небожителей, исполняя вместо этого пустые и праздные обряды некоей ложной и святотатственной религии и заносчиво утверждая, что чтит она единого бога, всех людей и несчастного мужа своего вводила она в обман, сама с утра предаваясь пьянству и постоянным блудом оскверняя свое тело.

15. Эта почтенная женщина удостоила меня особой ненавистью. Чуть свет, еще лежа в постели, кричала она, чтобы привязывали к жернову вновь купленного осла; не поспеет выйти из спальни, приказывает, чтобы в ее присутствии давали мне как можно больше ударов, когда настанет время кормежки и прочие вьючные животные отдыхают, отдает приказание, чтобы меня как можно дольше не подпускали к яслям. Такая жестокость еще больше усилила мое природное любопытство узнать ее нравы. Я слышал, что очень часто к ней в спальню ходил один молодой человек, и мне бы крайне хотелось увидеть его наружность, но повязка на глазах лишала их прежней свободы действия. Однако у меня достаточно было хитрости, чтобы проникнуть в преступления этой подлой женщины. Денно и нощно при ней находилась некая старуха, помощница в ее гнусностях, посредница в ее прелюбодеяниях. Сначала они с ней позавтракают, затем, распивая неразбавленное вино, друг друга подзадоривая, начинали они развивать планы насчет того, как бы хитрыми обманами погубить несчастного мужа. И я, хотя и жалел от души об ошибке Фотиды, которая меня вместо птицы обратила в осла, утешался в горестном превращении моем тем, что благодаря огромным ушам я отлично слышал даже то, что происходило в отдаленности.

16. В один прекрасный день до моих ушей донеслись такие речи бесчестной этой старушонки:

— Ну, уж сама суди, хозяюшка, какой, без моих-то советов, достался тебе дружок пугливый да трусливый, стоит постылому твоему мужу нахмурить брови, у того и душа в пятки; терзает он через то твою любовную жажду своею вялостью. Насколько лучше Филеситер: и молод, и хорош, щедр, смел, а уж насколько ловок преодолевать всякие меры предосторожности со стороны мужей! Клянусь Геркулесом, достоин он был бы один пользоваться благосклонностью всех женщин, одного его следовало бы увенчать золотым венком, особенно за одну проделку, что на днях устроил он с неким ревнивым супругом. Да вот послушай и сравни, все ли любовники одинаковы.

17. Ты знаешь Барбара, здешнего декуриона, которого народ за язвительность и жестокость прозвал Скорпионом? Жену свою, благородного происхождения и одаренную выдающейся красотою, он так строго держит, что из дому почти не выпускает.

Тут мельничиха прерывает ее: — Как же, прекрасно знаю. Ты имеешь в виду Арету, мы с нею в школе вместе учились! — Значит, — говорит старуха, — ты и историю с Филеситером знаешь? — Ничего подобного, — отвечает, — но сгораю желанием узнать ее и молю тебя, матушка, все подробно мне расскажи.

Болтунья не заставила себя просить и так продолжала:

— Пришлось Барбару этому отправиться в дорогу, и желал он невинность супруги своей дражайшей оградить от всяких опасностей как можно лучше. Призывает он к себе тайком раба Мирмекса, известного своей преданностью, и поручает на полную его ответственность присмотр за хозяйкой, пригрозив тюрьмой, пожизненным заточением и, наконец, насильственной голодной смертью, если какой-либо мужчина хоть пальцем, хоть мимоходом дотронется до нее, слова свои подкрепляет он страшными клятвами. Оставив перепуганного Мирмекса в качестве неусыпного стража при супруге, он спокойно отправляется в путь. Крепко запомнив все наставления, Мирмекс не позволял никуда двинуться своей хозяйке. Займется ли она домашней пряжей — он тут же сидит неотступно, пойдет ли на ночь помыться — он идет за ней по пятам, будто прилип, держась рукою за ее платье, — одним словом, с удивительным рвением исполнял порученное ему дело.

18. Но от пылкой бдительности Филеситера не могла укрыться несравненная красота женщины. Возбужденный и воспламененный, в особенности молвой о ее целомудрии и невероятно строгим присмотром, он, готовый что угодно сделать, чему угодно подвергнуться, решил пустить в ход все средства, чтобы сломить упорное сопротивление крепости. Уверенный в хрупкости человеческой верности и зная, что деньги улаживают всякие препятствия и что двери даже Адамантовой крепости могут быть сломлены золотом, он нашел случай встретить Мирмекса наедине, открылся ему в своей любви и умолял оказать помощь в его мучениях: он говорил, что близкая смерть для него решена, неизбежна, если он своевременно не достигнет своего желанья, а тот не должен ничего опасаться в таком простом деле; без спутников, под вечер, под кровом мрака он может войти и через короткое время выйти, никем не замеченный. Подобные просьбы он подкрепляет сильным доводом, способным сломить упрямую непоколебимость слуги. Он протягивает ладонь пригоршнею и показывает блестящие новенькие золотые, из которых двадцать предназначалось молодой женщине, а десять он охотно предлагал ему.

19. Мирмекс, придя в ужас от неслыханного преступления, заткнул уши и убежал прочь. Но пред глазами его все стоял пламенный блеск золота; хотя он ушел далеко и быстрым шагом дошел до дому, все ему чудилось прекрасное сияние монет, и богатая добыча уже привела ум его в страшное расстройство, и мысли у бедняги разбежались, разделенные, в разные стороны: с одной стороны, верность, с другой — нажива, тут муки, там благосостояние. Наконец, страх смерти был побежден золотом. Притягательная сила денег не уменьшилась от расстояния, но даже мысли во сне наполнены были губительной алчностью, и хотя хозяйские угрозы не позволяли ему отлучаться из дому, золото звало его за двери. Тут, поборов стыдливость и отбросив нерешительность, передает он предложение хозяйке. Та не опровергает мнения о женском легкомыслии и живо делает обмен между своим целомудрием и презренным металлом. Исполненный радости, спешит Мирмекс окончательно покончить со своей верностью, жаждая не только иметь, но скорее прикоснуться к тем деньгам, которые, на горе себе, он увидел. С восторгом извещает он Филеситера, что его стараниями желание Филеситера может быть удовлетворено, сейчас же требует обещанной платы, и вот золотые нуммы в руке у Мирмекса, которая и медных-то монет не знавала.

20. Когда совсем смерклось, провел он ретивого любовника одного, без провожатых, плотно закрыв ему голову, к дому, а потом и к хозяйской спальне. Только что не испытанными еще объятиями начали чествовать они начинающуюся любовь, только что обнаженные ратоборцы первых чинов Венерина воинства заслужили, как вдруг, против всякого ожидания, воспользовавшись мраком ночи, у дверей дома появляется муж. Он уже принялся стучать, кричать, камни бросать в ворота и, так как промедление все более и более казалось ему подозрительным, начал грозить Мирмексу жестокой расправой. Тот, смущенный внезапной бедою и от жалкого трепетанья потеряв последнее соображенье, ничего не мог придумать лучшего, как сослаться на то, что он запрятал куда-то ключ и в темноте не может его найти. Меж тем Филеситер, услышав шум, набросил рубашку и, совершенно забыв впопыхах обуться, босиком выбежал из спальни. Наконец Мирмекс вложил ключ в скважину, открыл двери и впустил ругавшегося хозяина, а как увидел, что тот быстрым шагом направился к спальне, потихоньку сбежал и выпустил Филеситера. Почувствовав себя в безопасности после того, как тот переступил порог, он запер двери и пошел снова спать.

21. Барбар же, проснувшись чуть свет, видит под кроватью чьи-то чужие сандалии, в которых Филеситер к нему прокрался. Догадавшись в чем дело, он никому, ни жене, ни домочадцам, ничего не сказал о своем огорченьи, а взял эти сандалии и спрятал их потихоньку за пазуху. Только приказал рабам связать Мирмекса и вывести на базарную площадь и сам, подавляя рыдания, не раз рвавшиеся из его груди, поспешил туда же, будучи уверен, что по этим сандалиям он очень легко может напасть на след прелюбодея. И вот они на площади. Барбар в гневе, с раздраженным лицом, нахмуренными бровями, и рядом с ним Мирмекс, связанный, который, не будучи пойман с поличным, но мучимый угрызениями совести, проливал горькие слезы и жалобно вздыхал, напрасно стараясь вызвать к себе сострадание. Случайно навстречу им попался Филеситер, шедший совсем по другому делу. Взволнованный, но не испуганный неожиданным зрелищем, он вспомнил, какую второпях сделал оплошность, быстро сообразил возможные последствия и с присущим ему присутствием духа растолкал рабов и с криком стал бить по щекам (но не больно) Мирмекса, приговаривая: — Ах ты, негодная душа, ах ты, мошенник! Пусть от твоего хозяина и от всех богов небесных, которых ты ложными клятвами оскорбляешь, что ни на есть худшая кара тебя постигнет! Ты ведь вчера в бане сандалии у меня украл! Заслужил, клянусь Геркулесом, заслужил ты того, чтобы и эти веревки на тебе сгнили, да и самого тебя в мрачной темнице сгноили.

Введенный в обман этой ловкой ложью энергичного юноши, Барбар, вообще склонный к доверчивости, удаляется восвояси и, подозвав Мирмекса и отдав ему сандалии, сказал, что прощает его от души, а что украденную вещь надо вернуть владельцу.

22. Старушонка продолжала еще бормотать, как женщина ее прервала: — Счастье той, что делит содружество с таким крепким и независимым товарищем, а мне, несчастной, на долю достался дружок, что всего боится — жернов ли зашумит, паршивый ли осел этот морду покажет!

Старуха на это: — Уж доставлю я тебе спешным порядком этого образцового любовника! — и с этими словами выходит из комнаты, сговорившись, что к вечеру еще раз придет.

А супруга добродетельная сейчас же принялась готовить роскошный ужин, дорогие вина процеживать, различные кушанья заново тушить с соусами. Наконец, уставив богато стол, начала ждать прихода любовника, словно появления какого-нибудь бога. Кстати и муж отлучился из дому на обед к соседнему сукновалу. Когда время приближалось к урочному сроку, меня отвязали и предоставили свободно пользоваться пищей, но я радовался не столько освобождению от геркулесовых трудов моих, сколько тому, что, сняв повязку с моих глаз, мне дали возможность наблюдать за всеми проделками злокозненной этой женщины. Солнце, уже погрузившись в океан, освещало подземные области мира, как является несчастная старуха бок о бок с отважным любовником, еще не вышедшим почти из отроческого возраста и столь миловидным по блеску безбородого лица, что сам бы еще мог составить усладу любовникам. Женщина, встретив его поцелуями, сейчас же пригласила сесть за накрытый стол.

23. Но не поспел юноша пригубить первой заздравной чаши и узнать, какой вкус у вина, как приходит муж, вернувшийся гораздо раньше, чем его ожидали. Тут достойнейшая супруга, послав мужу всякие проклятия и пожелав ему в сердцах ноги себе переломать, прячет дрожащего, бледного от ужаса любовника под случайно находившийся здесь деревянный чан, в котором обыкновенно очищали смешанные зерна; затем с прирожденным лукавством, ничем не выдавая своего проступка, делает спокойное лицо и спрашивает у мужа, почему и зачем он раньше времени ушел с ужина от закадычного своего приятеля. Тот, часто вздыхая из глубины горестной души своей, отвечает:

— Не мог я вынести безбожного и крайнего преступления потерянной женщины и обратился в бегство! Боги благие, такая почтенная матрона, такая верная, такая воздержная — и покрыла себя такой гнусной срамотой! Клянусь вот этой богиней Церерой, что если б я сам это заметил за такой женщиной, глазам своим не поверил бы.

Заинтересовавшись мужниными словами и желая узнать, в чем дело, нахалка эта не перестала приставать, пока не добилась того, чтобы ей рассказали всю историю по порядку. Муж не мог устоять и, уступив настояниям жены, так начал, не ведая о своих бедствиях, повесть о бедствиях чужой семьи:

24. — Жена приятеля моего, сукновала, женщина, как казалось до сей поры, исключительного целомудрия и, по общим лестным отзывам, добродетельная хранительница домашнего очага, на самом деле предавалась тайной страсти с неким любовником. Секретные свиданья у них бывали постоянно, и даже в ту минуту, когда мы, вымывшись, явились к ужину, она с этим молодым человеком упражнялась в любострастии. Потревоженная нашим внезапным появлением, следуя первой пришедшей в голову мысли, она своего любовника сажает под высокую плетеную корзину, в которой она серными парами белила белье, и, считая, что он там спрятан надежным образом, сама преспокойно садится с нами за ужин. Меж тем молодой человек, окруженный и мучимый едким тяжелым запахом, с трудом уже переводит дыхание и, по свойству этого ядовитого вещества, принимается чихать.

25. Когда муж в первый раз услышал звук чиханья со стороны жены, прямо из-за ее спины, он подумал, что это она издала этот звук, и, как принято, говорит: — Будь здорова! — Чиханье повторяется, он еще раз поздравил; но чиханье снова раздается все чаще и чаще, пока ему это не показалось подозрительным и он не захотел узнать, в чем дело. Отодвигает стол он в сторону, приподымает плетенку и обнаруживает мужчину, едва переводящего дыханье. Пылая негодованием за оскорбленье, он требует меча, собираясь убить этого умирающего, насилу я удержал его для предотвращения общей опасности от бешеного порыва, выставив на вид то обстоятельство, что оскорбитель его все равно скоро погибнет от действия серы, не подвергая ни меня, ни его никакому риску. Смягчившись не столько вследствие моих уговоров, сколько в силу самих обстоятельств, он выносит полуживого любовника в ближайший переулок. Тут я потихоньку разговариваю с его женой и, в конце концов, уговариваю ее на время удалиться куда-нибудь и уйти из дому к какой-нибудь знакомой женщине, чтобы тем временем остыл жар ее мужа, так как не могло быть сомнения, что он задумывает какое-нибудь зло себе или своей жене. Покинув с неудовольствием подобный дружеский ужин, я вернулся восвояси.

26. Выслушав рассказ мельника, жена его, до конца наглая и бессовестная женщина, принялась ругательски ругать и уничижать жену сукновала: и коварная-то она, и бесстыдная, поношение всему женскому полу, что, забыв стыд и нарушив узы супружеского ложа, домашний очаг обратила в притон разврата и, отбросив достоинство замужней женщины, причислила себя к продажным тварям; заключила же тем, что подобных особ следовало бы живьем сжигать. Однако, движимая сознанием собственной вины и побуждаемая нечистой совестью, она подумала как можно скорее освободить из заточения своего растлителя и с этой целью стала уговаривать мужа удалиться раньше обычного на покой. Но тот, уйдя из гостей не поевши и чувствуя голод, заявил, что он с большей охотой отдал бы честь ужину. Жена быстро подает на стол, хотя и не очень охотно, так как кушанья были для другого приготовлены. Меня же до глубины души возмущали и бывшее злодеяние, и теперешняя наглость негоднейшей этой женщины, и я ломал себе голову, как бы найти возможность разоблачить обман, оказать помощь моему хозяину и, опрокинув чан, на всеобщее погляденье обнаружить того, кто скрывался под ним, как в осадной машине.

27. На эти мои муки о хозяйской обиде небесное провидение наконец обратило внимание. Наступило урочное время, когда хромой старик, которому поручен был присмотр за всеми вьючными животными, всем стадом повел нас на водопой к ближайшему пруду. Обстоятельство это доставило мне желанный случай к отмщению. Проходя мимо чана, заметил я, что концы пальцев у юноши высовываются, не поместившись, из-под края; шагнув в сторону, я наступил со злобой копытом на его пальцы и раздробил их на мелкие кусочки. Издав от невыносимой боли слабый стон, он отбрасывает и валит чан и, обнаружив себя непосвященным взглядам, выдает все козни бесстыдной женщины. Но мельник, не особенно тронутый нарушением супружеской верности, ласково обращается к дрожащему и смертельно бледному отроку с ясным и подбодряющим выражением на лице:

— Не бойся, сынок, для себя никакого зла с моей стороны. Я не варвар и не такая уж заскорузлая деревенщина, чтобы изводить тебя по примеру сукновала зловредным дымом ядовитой серы или обрушивать на голову такого хорошенького и миленького мальчика кару закона о прелюбодеянии, нет, я мирным и справедливым образом произведу дележ с женою. Прибегну я не к разделу имущества, а к форме общего владения, чтобы без дрязг и препирательств все втроем поместились мы в одной постели. Да я и всегда жил с женою в таком согласии, что у нас, как у людей благоразумных, вкусы всегда сходились. Но сама справедливость не допускает, чтобы жена имела преимущество перед мужем.

28. С подобными милыми шуточками вел он отрока к ложу; тот не очень охотно, но следовал за ним; затем, заперев отдельно целомудренную свою супругу, лег он вдвоем с молодым человеком и воспользовался наиболее приятным способом отмщения за попранные супружеские права. Но как только блистающая колесница солнца привела с собою рассвет, мельник поднял двух работников посильнее и, приказав им держать отрока в соответствующем положении, плеткой по ягодицам его отстегал, приговаривая: — Ах ты! сам еще мальчишка, молоко на губах не обсохло, на тебя на самого еще любители найдутся, а ты бегаешь за бабами, да еще за замужними, нарушая законы супружества и стараясь присвоить себе преждевременное звание прелюбодея.

Засрамив его такими речами да и побоями наказав достаточно, выбрасывает он его за дверь. И сей образцовый любовник, неожиданно выйдя из опасности живым, если не считать белоснежных ягодиц, пострадавших и ночью и поутру, печально поспешил удалиться. Тем не менее мельник дал своей жене разводное письмо и выгнал ее из дому.

29. Она, и от природы будучи негодяйкой, к тому же раздосадованная обидой, тем более горькой, что она была заслуженной, снова принимается за старое и, прибегнув к обычным женским козням, с большим трудом отыскивает некую заматерелую старуху, которая, по ее мнению, сведуща была в наговорах и порче. Она засыпает ее подарками и просит одного из двух: или чтобы муж, смягчившись, снова помирился с нею, или чтобы, напустив на него привиденье или какого-нибудь злого духа, причинить ему внезапную смерть. Тогда колдунья эта, облеченная божественною властью, сначала обращается к первым приемам небесной науки и изо всех сил старается смягчить оскорбленный дух мужа и направить его к любви. Но когда ей это не удалось, она пришла в негодование и, не только рассчитывая на обещанную плату, но, в виде возмездия за пренебрежение, замышляет уже гибель несчастного мужа и для этой цели направляет на него тень некоей умершей насильственной смертью женщины.

30. Но, может быть, придирчивый читатель, ты прервешь меня и возразишь: — Откуда же, осел хитрейший, не выходя за пределы мельницы, ты мог узнать, что втайне, как ты утверждаешь, замышляли женщины? — Ну так узнай, каким образом, оставаясь и в виде вьючного животного человеком любопытным, я узнал, что готовится на пагубу моего мельника.

Почти что ровно в полдень на мельницу явилась некая женщина, запечатленная следами преступления и необычайной скорби, полуприкрытая жалким рубищем, с босыми ногами, желтая, исхудалая, с лицом, целиком закрытым распущенными волосами, будто их нагнал порыв ветра, полуседыми, грязными от посыпанного пепла. Явившись в таком виде, она кладет тихонько руку на плечо мельнику, словно желает с ним поговорить наедине, и уводит его к нему в спальню; войдя в дом, они остаются там долгое время. Между тем работники смололи все зерно, что было у них под рукою, и так как требовалось еще, подручные пошли к хозяйской комнате и стали его кликать, прося добавочной выдачи зерна. Не раз они его громко звали, хозяин ничего не отвечал, тогда принялись стучаться в двери, они накрепко заперты изнутри; подозревая какую-нибудь немалую беду, они понажали и, выломав дверь, получили доступ. Как ни искали, никакой женщины там не оказалось, а на одной из балок висел повесившийся хозяин уже без дыханья. Они сняли его, вынули из петли, с громким плачем и рыданием омыли тело и, исполнив погребальные обряды, в сопровождении большой толпы его похоронили.

31. На следующий день спешно прибывает его дочь с соседнего хутора, куда она давно уже была выдана замуж, мрачная, раздирая распущенные волосы, от времени до времени ударяя себя в грудь. Ей было известно о домашнем несчастье, хотя никто ее не извещал, но во время сна предстала ей жалостная тень отца, еще не сняв петли с шеи, и все открыла относительно злодейства мачехи: и о прелюбодеянии, и о злых чарах, и о том, как под влиянием привидения низшел он в преисподнюю. Долго она рыдала и убивалась, пока домочадцы не уговорили ее положить предел скорби. Исполнив у могилы на девятый день установленные обряды, она пустила с молотка всю дворню и движимое имущество. Таким-то образом все хозяйство из одних рук пошло в разные стороны, сообразно неверным случайностям продажи. Меня лично купил какой-то бедный огородник за пятьдесят нуммов. По его словам, для него это была большая сумма, но с моею помощью он надеялся добывать себе средства к жизни.

32. Самый ход вещей, думается, требует, чтобы я сообщил, в чем состояли мои новые обязанности.

Каждое утро хозяин нагружал меня разными овощами и гнал в соседнее село, затем, продав свой товар перекупщикам, садился мне на спину и возвращался в свой огород. Пока он то копал, то поливал, я был предоставлен спокойному бездействию. Но вот, вместе с течением светил, чередованием дней и месяцев, и год завершил свой круг и после вином обильной радостной осени склонялся к зимним заморозкам Козерога; все время дождь, по ночам росы, и, стоя под открытым небом в непокрытом стойле, я постоянно мучился от холода, так как у хозяина моего по крайней бедности не только для меня, для самого себя не было ни подстилки, ни покрышки, а удовлетворялся он защитой шалаша. К тому же по утрам приходилось мне голыми ногами месить холодную грязь и ушибаться о замерзшие кочки, да и желудок свой не мог я наполнять достаточно привычной пищей. У меня и у хозяина стол был один и тот же, но очень скудный: старый и невкусный латук, что оставлен был на семена и перерос, вроде хвороста, с горьким и пахнущим землею соком.

33. Однажды ночью, застигнутый темнотою безлунной ночи и насквозь промокший от ливня, к тому же сбившийся с дороги, повернул порядком уставшую лошадь к нашему огороду некий почтенный человек из соседнего селенья. Будучи гостеприимно встречен и получив не очень изысканный, но необходимый ему покой, он пожелал отблагодарить ласкового хозяина и обещал нам дать зерна, масла из своих угодий и даже два бочонка вина. Мой-то немедля забирает с собой мешок и пустые мехи и, сев на меня без седла, пускается в путь за шестьдесят стадиев. Сделав это расстояние, прибыли мы к указанному нам имению, где сейчас же хозяина моего владелец приглашает к обильному завтраку. Чокнувшись, они уже принялись за беседу, как вдруг случилась диковинная вещь: по двору бегала курица, отбившись от остальных, и кудахтала, как обычно кудахтают куры, чтобы оповестить о том, что они сейчас снесут яйцо. Посмотрев на нее, хозяин говорит: — Верная ты слуга и плодовитая, сколько дней уж нам доставляешь продовольствие. И теперь, как видно, готовишь нам закусочку. — Затем кричит: — Эй, малый, поставь, как всегда, в уголок корзинку для наседки. — Слуга исполнил приказание, но курица, пренебрегши обычным гнездом, прямо у ног хозяина снесла преждевременный, но способный навести немалый страх плод. Не яйцо она снесла, как можно было ожидать, а готового цыпленка с перьями, когтями, глазами, который уже умел пищать и сейчас же принялся бегать вслед за матерью.

34. Вскоре вслед за этим случается еще большая диковинка, на всех, естественно, наведшая страх. Под самым столом, где еще находились остатки завтрака, разверзлась земля, и из глубины забила сильным ключом кровь, так что множество брызг, летевших кверху, покрыло кровавыми пятнами весь стол. В эту же минуту, как все, остолбенев от ужаса, дивились и трепетали зловещих предзнаменований, прибегает сторож при винном погребе и докладывает, что все вино, давно уже разлитое по бочкам, начало кипеть, словно на сильном огне. Заметили также и ласочку, вышедшую на улицу, держа в зубах издохшую уже змею; у сторожевой собаки изо рта выскочил зеленый лягушонок, а на самое собаку, стоявшую поблизости, набросился баран и разом перегрыз ей горло. На хозяина и всех его домашних от таких явлений нашел немалый ужас и крайнее смятение; что — сначала делать, что — потом? каким количеством, и какими жертвами, и каких небожителей, посылающих угрожающие знамения, умилостивлять? кого больше, кого меньше? — ничего не было известно.

35. Покуда все находились в ожидании последствий чудовищных этих диковин, прибегает некий раб и докладывает о великих и крайних бедствиях, обрушившихся на владельца именья.

Гордость его жизни составляло трое уже взрослых сыновей, получивших образование и украшенных скромностью. Эти юноши были связаны старинной дружбой с неким бедным человеком, владельцем небольшой усадебки. Крошечная усадебка эта соприкасалась с обширными и благоустроенными владениями влиятельного, богатого и молодого соседа, который, злоупотребляя древностью своего рода, имел множество сторонников и делал в окрестностях все, что хотел. К скромному соседу своему он относился крайне враждебно и разорял его убожество: мелкий скот избивал, стада угонял, травил хлеб, еще не созревший. Когда же он лишил его всех достатков, решил и самое землю отобрать, затеяв какую-то пустую тяжбу о межевании. Хуторянин был человек скромный, но, видя, что алчность богача лишила его всего имущества, и желая удержать за собою хотя бы место для могилы в родном поле, со страхом упросил некоторых из своих друзей прийти в качестве свидетелей правильности поземельной границы. В числе других пришли и эти три брата, чтобы мало-мальски чем-нибудь помочь своему другу в его бедственном положении.

36. Но тот сумасброд нисколько не испугался и даже не смутился от присутствия стольких граждан и не только не отказался от своих захватческих притязаний, но даже не пожелал обуздать свой язык. Когда те мирно изложили свои пожелания и ласковой речью старались смягчить буйный его нрав, он сейчас же, клянясь своим спасеньем и жизнью дорогих ему людей, заявил, что он не обращает никакого внимания на присутствие стольких посредников, а соседушку этого велит своим рабам взять за уши и выбросить из усадьбы, чтобы убирался он куда угодно. Слова эти возбудили всеобщее негодование у присутствующих. Тогда один из трех братьев незамедлительно, но довольно свободно ответил, что напрасно тот, надеясь на свои богатства, угрожает с такою тираническою спесью, меж тем как и бедняки от наглости богачей могут иметь защиту справедливых законов. Масло в огонь лить, серу в пожар, бичи фуриям подбавлять, — так раздули ярость этого человека подобные слова. Дойдя до крайней степени безумия, он закричал, что на виселицу пошлет и противника, и всех собравшихся, и сами законы, — и отдает приказание, чтобы спустили с цепи диких сторожевых собак огромного роста, питавшихся падалью, выбрасываемою на поля, даже нападавших на проходящих путников, и стал их науськивать на собравшихся. Как только услышали они привычное улюлюканье пастухов, воспламенившись и разъярившись, впав в буйное бешенство, с диким лаем тронулись на людей и, набросившись, принялись терзать, причем чем быстрее те старались искать спасения в бегстве, тем яростнее они их преследовали.

37. Посреди гущи сбившейся толпы младший из трех братьев споткнулся о камень и, повредив себе пальцы, упал наземь, доставшись в зловещую добычу диким и жестоким собакам, которые немедленно рвут несчастного юношу на куски. Когда остальные братья услышали его предсмертный вопль, в горести они поспешили ему на помощь и, обернув левые руки в полы плащей, пытались камнями отбить брата от собак и разогнать их. Однако не удалось им ни смягчить ярость псов, ни отогнать их, и несчастный юноша, воскликнув напоследок, чтобы отомстили этому богатому злодею за смерть меньшого братца, умирает, растерзанный на части. Оставшиеся в живых братья в отчаянии, не заботясь о собственной безопасности, бросаются на богача и пламенно, с безумным натиском принимаются бросать в него каменья, но кровожадный противник их, и раньше привыкший к подобным преступлениям, копьем пронзает старшого из двух в середину груди. Но пораженный и сейчас же испустивший дух юноша не падает на землю, так как копье, пронзив его и наполовину выйдя из спины, силой удара впилось в землю и, зашатавшись, поддерживало тело в висячем положении. Высокий и сильный раб пришел убийце на помощь и, размахнувшись, бросил в третьего юношу камнем, но, против всякого ожидания, слишком сильно пущенный камень задел только край пальцев и упал, не причинив никакого вреда.

38. Но случай этот доставил сообразительному молодому человеку возможность отмщения. Сделав вид, что рука у него повреждена, так обращается он к жестокому врагу: — Пользуйся гибелью всего нашего семейства, удовлетворяй ненасытную свою ярость кровью трех братьев, покрывайся славой, убив стольких своих сограждан, — все равно увидишь, что, сколько бы ни отбирал ты имений у бедняков, до каких бы пределов ни расширял своих владений, какой-нибудь сосед у тебя найдется. О, если бы рука эта по несправедливости судьбы не выбыла из строя, свернула бы она уж тебе голову сейчас же.

Выведенный из себя подобными словами, взбешенный разбойник, схватив свой меч, с жаром набросился на несчастного юношу, чтобы убить его. Но попал он на противника не слабее себя. Совершенно для него неожиданно молодой человек схватил его за правую руку и, с большими усилиями обнажив меч, быстрыми и частыми ударами заставил того расстаться с грешною жизнью, а сам, чтобы не попасться в руки подоспевшим уже слугам, еще обагренным во вражеской крови лезвием перерезал себе горло.

Вот что предзнаменовали вещие чудеса, вот что объявлено было злосчастному хозяину. Но старец, на которого обрушилось столько бедствий, не вымолвил ни слова, не пролил даже безмолвной слезы, но схватил нож, которым среди своих сотрапезников резал сыр и прочие кушанья за завтраком, и, по примеру злосчастного своего сына, стал наносить раны себе в шею, покуда, упав ничком на стол, не смыл зловещие капли свежим потоком крови.

39. Расстроенный гибелью в одну минуту целого дома и о своих обстоятельствах тяжко вздыхая, огородник, отблагодарив за завтрак одними слезами и частенько всплескивая руками, сейчас же садится на меня и пускается в обратный путь. Но обратный путь не оказался без неприятностей. Встретился с нами какой-то верзила, судя по платью и по внешности, солдат-легионер, и грубо, даже нагло спрашивает, куда он ведет осла без поклажи. А мой-то, еще от горя не успокоившись да и по-латыни не понимая, едет себе дальше, ничего не ответив. Тогда солдат в негодовании, молчание его приняв за оскорбление, с солдатским нахальством стукнул старика дубинкой, что была у него в руках, и прогнал с моей спины. Огородник оправдывается смиренно тем, что, по незнанию языка, он не понимает, о чем тот говорит. Тогда солдат по-гречески повторяет: — Куда ведешь этого осла? — Огородник говорит, что направляется в соседний город. — А мне, — говорит тот, — нужна его помощь; следует, чтобы он с прочим вьючным скотом перевез из соседней крепости вещи нашего командира, — и сейчас же схватывает меня за узду и начинает тащить за собою. Но огородник, утерши с лица кровь от прежней раны, стал упрашивать товарища быть помилостивее и повежливее, затем принялся клясться и божиться, что я никуда не годен. — Ведь ленивый осел этот, — говорил он, — от болезни одряхлел и из соседнего огорода едва несколько охапок овощей дотаскивает, да и то затем задохнется, а потяжелее чего-нибудь свезти и думать нечего.

40. Но заметив, что никакими просьбами солдата не уломать, а самому грозит еще большая опасность от дубинки, толстым концом которой тот того и гляди раскроит ему череп, он прибегнул к крайнему средству: сделав вид, что, для того чтобы вызвать сострадание, он хочет обнять его колени, он нагнулся и, схватив его за обе ноги, поднял их кверху и хлопнул того наземь. И тотчас же принялся колотить его по лицу, по рукам, по бокам, работая и кулаками, и локтями, и зубами да подхватив еще камень с дороги. Тот, как только очутился на земле, не мог никак защищаться, но продолжал грозиться, говоря, что только он подымется, так в куски мечом его изрубит. Огородник не пропустил этого мимо ушей и, отбросив как можно дальше широкий его меч, снова принялся еще сильнее его колотить. Тот, лежа на спине и осыпаемый ударами, не видел другого способа спастись, как прикинуться мертвым. Тогда огородник вскочил на меня и, забравши с собою меч, скорым шагом направился прямо в город, не заезжая уж проведать свой огород, и добрался до некоего своего знакомого. Рассказав ему всю историю, он умоляет, чтобы тот оказал ему помощь в таких опасных обстоятельствах и спрятал на некоторое время его и осла, чтоб пробыть в затворе дня два-три, пока не пройдет опасность для жизни. Тот не забыл старую дружбу и согласился ему помочь; меня по лестнице, подогнувши ноги, провели в верхнюю спальню, а самого огородника спрятали внизу, в лавочке, поместив в корзинку и закрыв ее крышкой.

41. Между тем солдат, как после я узнал, словно после большого похмелья, поднялся, еле соображая, досыта претерпев потасовку, и еле-еле, опираясь на палку, отправился в город; стыдясь своей немощи и непредприимчивости, он никому в городе не рассказал о случившемся, молча проглотив обиду, однако некоторым своим товарищам он сообщил о постигшей его беде. Было решено, что некоторое время пострадавший будет скрываться в казармах, так как, кроме личного оскорбления, он боялся еще ответственности за бесчестие воинского достоинства, потеряв меч, — а товарищи его, узнав наши приметы, прилагали все усилия, чтобы отыскать нас и расквитаться. Конечно, среди соседей нашелся предатель, который нас выдал и указал, где мы скрываемся. Тогда товарищи солдата призвали властей и сделали ложное заявление, что они в дороге потеряли серебряный сосудец большой цены, а какой-то огородник его нашел и не отдает назад, а скрывается у какого-то своего близкого знакомого. Чиновники, наведя справки об убытке и о том, как зовут начальника, пришли к воротам нашего заступника и громко начали требовать от хозяина, чтобы он нас, которые, как наверное известно, скрываются у него, выдал, а в противном случае вина падет на его собственную голову. Но тот, нисколечко не испуганный, стараясь только о спасении того, кто ему доверился, ничего не выдал и заявил, что вот уже сколько дней он огородника этого и в глаза-то не видывал. Солдаты, наоборот, утверждали, клянясь гением-хранителем императора, что виновный скрывается именно здесь, а не в каком ином месте. Наконец власти решили произвести у упорно отпиравшегося человека обыск. Отправленным на этот предмет ликторам и другим служителям был отдан приказ, чтобы они тщательнейшим образом обшарили все уголки. Произведя обыск, они докладывают, что ни одной живой души, а также никакого осла в доме они не обнаружили.

42. Тут спор с обеих сторон разгорелся еще больше: солдаты требовали, призывая имя цезаря, чтобы нас открыли, а тот, тоже призывая небожителей в свидетели, ото всего отпирался. Услышав шум и крик, я, как осел любопытный и назойливый, вытянув голову, выставил ее в какое-то окошечко посмотреть, что этот галдеж означает; как вдруг один из солдат поднял глаза и увидел мою тень, сейчас же он всем показывает ее. Поднялся страшный крик, и, в одну минуту взобравшись по лестнице, какие-то люди берут меня и как пленника тащат вниз. Тут, отложив всякую проволочку, начали снова осматривать каждую щелку, нашли корзину, открыли ее и обнаружили злосчастного огородника; его выводят, отдают в руки властям и ведут в городскую тюрьму в ожидании казни. Над моим же появлением в качестве наблюдателя не переставали хохотать и издеваться. Отсюда и пошла распространенная поговорка об осле и его тени.

КНИГА ДЕСЯТАЯ

1. Не знаю, что сталось с моим хозяином огородником на следующий день, меня же этот самый солдат, крепко поплатившийся за свое приключение, взял прямо из стойла и, не встретив ни с чьей стороны возражения, привел к своей казарме, как мне, по крайней мере, казалось, и, нагрузив своими пожитками, по-военному меня вооружив и разукрасив, погнал в дорогу. На мне находились и шлем, блеском сияющий, и щит, бросающий на большое расстояние в небо лучи, и, в довершение всего, копье с предлинным древком, бросавшимся в глаза; все это, не столько ради военной надобности, сколько для устрашения несчастных прохожих, он старательно выложил в виде боевого трофея на самое видное место поклажи. Пройдя без особого труда некоторое время по открытому месту, мы доехали до какого-то городка и завернули не к гостинице, а к дому некоего декуриона. Сейчас же он меня сдал на руки какому-то слуге, а сам поспешно отправился к своему начальнику, у которого под командой находилась тысяча вооруженных солдат.

2. Через несколько дней в этой местности произошло выдающееся, ужасное и смертоубийственное злодеяние, которое я заношу в книгу, чтобы вы могли его прочитать. У домохозяина был молодой сын, прекрасно воспитанный, следовательно, почтительный и скромный, так что всякий пожелал бы иметь такого сына. Мать его уже давно умерла, и отец захотел снова соединиться брачными узами; женившись на другой, он родил и другого сына, которому к этому времени было уже лет двенадцать. Мачеха главенствовала в доме скорее вследствие своей наружности, чем в силу добрых нравов, и вот, не то по прирожденному бесстыдству, не то побуждаемая к крайнему сраму судьбою, обратила она свои очи на пасынка. Но так как, любезный читатель, рассказываю я тебе трагическую историю, а не побасенки, сменим комедийные башмаки на котурны. Женщина эта, пока начальной пищей питался еще крошка Купидон, могла противустоять слабым его силам, легкий огонь в молчании подавляя. Когда же нестерпимейший Амур безумным пламенем безмерно начал сжигать ее внутренности до глубины, покорилась она яростному божеству и, чтобы скрыть сердечную рану, сделала вид, что занемогла телесно. Всякому известно, что резкие перемены во внешности и состоянии здоровья у больных и влюбленных точно совпадают: мертвенная бледность, усталые глаза, слабость в коленях, тревожный сон и дыхание прерывистое и затрудненное. По одним слезам этой женщины ты подумал бы, что от нее пышет жестокой горячкой. Как невежественны медики, не знавшие, что значит, когда у человека сумасшедший пульс, когда цвет лица ежесекундно меняется, дыхание затруднено и больной постоянно ворочается с бока на бок, не находя себе места! Вечные боги, зачем быть искусным доктором? Достаточно иметь хоть некоторое понятие о любви, чтобы понять, что делается с человеком, который сгорает, не будучи в жару.

3. Наконец, не в силах более выдерживать настойчивость все усиливавшейся страсти, нарушает она молчание, что хранила до сих пор, и велит позвать к себе сына, — как бы охотно она лишила его этого имени, чтоб не приходилось краснеть. Молодой человек не замедлил исполнить приказание больной родственницы и, нахмурив печально лоб, идет к ее спальне и отдает должное почтение супруге своего отца и матери своего брата. Та же, измученная долгим молчанием, и теперь медлит, погрузившись в бездну сомнений, и не умолкшая еще стыдливость не позволяет ей произнести ни одного слова, которое она считала бы наиболее подходящим для начала речи. Наконец, не подозревавший ничего дурного, молодой человек сам почтительно осведомляется о ее здоровье. Тогда, видя время и обстоятельства, сведшие их глаз на глаз, благоприятными, набралась она храбрости и, заливаясь слезами, закрыв лицо полою платья, так говорит дрожащим голосом:

— Вся причина, весь источник моих теперешних страданий и в то же время лекарство и единственное мое спасенье, все это — ты один! Твои глаза в мои глаза проникли до глубины души и внутренности все зажгли во мне. Сжалься над той, что гибнет из-за тебя! Да не смущает тебя уважение к отцу, — ты мертвой соблюдешь ему супругу. В твоих чертах его признавши образ, по праву я люблю тебя. Доверься; мы одни, и времени достаточно. Ведь то, чего никто не видел, почти не существует и на деле.

4. Молодого человека привела в смущение нежданная беда, но хотя в первую минуту он пришел в ужас от злодейского предложения, однако решил лучше не доводить до отчаяния неуместным и суровым отказом, а образумить ее осторожным обещанием отсрочки. Итак, он ласково дает ей обещание, но горячо уговаривает ее собраться с духом, поправляться, окрепнуть, пока какая-нибудь отлучка отца не даст им случая удовлетворить свою страсть. А сам поскорее удаляется с опасного свиданья с мачехой. Считая, что такое семейное бедствие заслуживает долгого обсуждения, он направляется к своему старому воспитателю, человеку испытанной серьезности. По долгом размышлении они пришли к выводу, что, по-видимому, всего спасительнее будет для него бежать как можно скорей от грозы, воздвигнутой жестоким роком. Но женщина, не будучи в состоянии терпеливо переносить малейшую отсрочку, выдумав какой-то повод, стала с удивительным искусством уговаривать мужа поехать осматривать какие-то дальние хутора. После этого, опьяненная созревшей надеждой, требует она исполнения обещания. Молодой человек то под тем, то под другим предлогом явно уклоняется от обещанного свидания, она, по переменчивости, свойственной сладострастным людям, смертельную любовь сменила не менее сильной ненавистью. Сейчас же призывает она негодного раба, данного ей еще в приданое, опытного в такого рода делах, и сообщает ему свои планы; они не нашли ничего лучшего, как извести бедного юношу. Итак, подлец этот был послан раздобыть сильно действующего яда и получил приказание, искусно подлив отраву в вино, погубить невинного пасынка.

5. Покуда злодеи совещались, когда удобней всего поднести отраву, случилось, что младший мальчик, родной сын этой негодной женщины, вернувшись домой после утренних занятий и позавтракав уже, захотел пить; нашел он стакан с вином, в который влита была отрава, и, не подозревая, что там яд, залпом его выпивает. Как только выпил он смертельного снадобья, приготовленного для брата, сейчас же бездыханным падает наземь, а дядька, пораженный внезапной смертью мальчика, принимается вопить, сзывая мать и всех домочадцев. Что мальчик умер от яда, узнали очень скоро и принялись делать разные догадки, кто из домашних мог его отравить. Жестокая же эта женщина, редкий образчик коварства мачехи, не тронулась ни лютой смертью сына, ни нечистой совестью, ни несчастьем для дома, ни скорбью супруга, ни печальными похоронами, а семейной бедою решила воспользоваться как удобным случаем для мести. Сейчас же она посылает вестника вдогонку за мужем, чтоб предупредить его о несчастьи в доме, и не поспел он вернуться домой, как она, вооружившись наглостью, стала ложно обвинять пасынка в том, что он отравил ее сына. В утверждении этом была доля правды, так как мальчик перехватил яд, предназначавшийся для молодого человека, но она-то уверяла, что пасынок погубил младшего брата потому, что она не согласилась на гнусное сожительство, к которому он хотел ее принудить. Не довольствуясь такой чудовищной ложью, она добавила, что теперь, после того как она разоблачила его преступление, и ее жизнь находится в опасности. Несчастный муж, удрученный гибелью обоих сыновей, был подавлен тяжестью обрушившихся на него бедствий. Он видел на погребальном одре тело младшего сына и наверно знал, что смертная казнь угрожает его старшему сыну за кровосмешение и убийство. Окончательной ненавистью к своему детищу наполняли его лицемерные вопли возлюбленной супруги.

6. Едва закончилось погребальное шествие и обряды над телом его сына, прямо от последнего костра несчастный старик, только что ланиты свои бороздивший слезами и седые волосы посыпавший пеплом, спешно направляется на городскую площадь. Не зная об обмане негодной жены своей, он плачет, молит, обнимает колена декурионов, всеми силами настаивая на осуждении оставшегося в живых сына, осквернителя отцовского ложа, убийцы собственного брата, злодея, покушавшегося на жизнь своей мачехи. В скорби своей он возбудил такое сострадание и негодование в чиновниках и толпе, что все присутствовавшие стали требовать, чтобы, отбросив судейскую волокиту, без обвинительной речи обвинителя, без обдуманных уловок защиты, тут же на месте всем обществом побили камнями общественную заразу.

Между тем чиновники, сообразив, какая опасность грозит им самим, если по поводу каждого порыва негодования будет нарушаться гражданская дисциплина и происходить мятеж, относительно декурионов решили применить меры увещевания, по отношению же к толпе меры насильственные для того, чтобы судопроизводство происходило по освященному обычаю предков, чтобы приговор был вынесен юридически правильно, после того, как будут выслушаны обе стороны, чтобы ни один человек не мог быть осужден невыслушанным, как в странах, где господствует варварская жестокость или тиранический произвол, и не был бы дан грядущим векам пример столь дикого явления в мирное время.

7. Благоразумное мнение одержало верх, и сейчас же было отдано приказание глашатаю, чтобы он созывал заседателей на суд. Когда они по чину и по обычаю заняли свои места, снова по зову глашатая выступает обвинитель. Только тут ввели обвиняемого, и, по примеру аттических законов и по обычаям Марсова судилища, глашатай объявляет защитникам, чтобы они воздержались от вступлений и не взывали к милосердию. Все это я узнал из переговоров толпы между собою. В каких выражениях горячился обвинитель, что говорил в свое оправдание обвиняемый, я не знаю, так как там не присутствовал, а стоял в стойле, а вам докладывать о том, чего не знаю, не могу; что мне доподлинно известно, то и записываю. После того как кончилось словопрение, было решено, что такое важное дело не может вестись на основании подозрений, а все положения должны быть подкреплены точными доказательствами, посему нужно во что бы то ни стало вызвать главного свидетеля, слугу, который, по-видимому, был единственным осведомленным человеком в этом деле. Висельник этот нисколько не смутился ни тем, что он попал в такое крупное дело, ни почтенным видом суда, ни упреками нечистой совести, а начал плести выдумки, будто чистую правду. По его словам, его позвал к себе молодой человек, возмущенный неприступностью своей мачехи, и, чтобы отомстить за оскорбление, поручил ему убить ее сына, за согласие и молчание обещал богатую награду, а в случае отказа грозил смертью, что тот передал ему собственноручно приготовленную отраву, но потом взял обратно, боясь, как бы он, не исполнив поручения, не сохранил кубок в виде вещественного доказательства, и сам потом дал яд мальчику. Все это негодяй придумал так правдоподобно и произносил таким дрожащим голосом, что после его показания мнение судей почти определилось.

8. Никого не было из декурионов, кто продолжал бы относиться благожелательно к молодому человеку; было очевидно, что в преступлении он уличен и приговор ему один: быть зашитым в мешок. Уже предстояло бросить, по вековечному обычаю, в урну одинаковые решения, которые все судьи написали в одинаковых выражениях; а раз произведен подсчет мнениям, что бы ни случилось с подсудимым, ничто не может изменить приговора, и власть над его жизнью передается в руки палача. Вдруг подымается из среды заседателей некий врач, известный повсюду как человек необыкновенной честности, пользующийся большим влиянием, закрывает рукою отверстие урны, чтобы кто опрометчиво не положил своего мнения, и обращается к присутствующим с такою речью:

— Гордый тем, что столько лет я снискивал ваше одобрение, я не могу допустить, чтобы, осуждая оклеветанного подсудимого, мы совершили явное убийство и чтобы вы, давшие клятву в справедливом суде, будучи введены в обман лживым рабом, оказались клятвопреступниками. Я сам, произнеся суждение наобум, попрал бы свое уважение к богам и погрешил бы против моей совести. Итак, узнайте от меня, как было дело.

9. Не так давно этот мерзавец пришел ко мне, чтобы купить сильно действующего яду, и предлагал мне плату в сто золотых; объяснял он, что яд нужен для больного неизлечимою болезнью, который хочет избавиться от мучительного существования. Болтовня этого негодяя и неловкое объяснение внушили мне подозрения, что замышляется какое-то преступление, и я дать-то отраву дал, но, предвидя в будущем возможность допроса, плату не сейчас принял, а так ему сказал: — Чтобы не произошло такого случая, что в числе тех золотых, которые ты мне предлагаешь, окажутся несколько негодных или фальшивых, положи их в этот мешок и запечатай своим перстнем, а завтра мы их проверим в присутствии какого-нибудь менялы. — Он согласился и запечатал деньги. Как только я увидел, что его вызвали в суд, я послал одного из слуг к себе домой за мешком. Теперь его принесли, и я могу представить его вашему вниманию. Пусть он его осмотрит и признает свою печать. Потому что каким образом он может приписывать отравление брату, когда яд покупал он сам?

10. Тут на негодяя этого нападает немалый трепет, естественный цвет лица сменяется смертельной бледностью, по всему телу выступает холодный пот, то нерешительно переступает он с ноги на ногу, то в голове чешет с той и с другой стороны, сквозь зубы бормочет какие-то непонятные слова, так что ни у кого не могло оставаться сомнения, что он причастен к преступлению; но скоро снова хитрость в нем заговорила, и он принялся упорно ото всего отпираться и уверять, что показания врача ложны. Тот, увидя, как попирается достоинство правосудия да и собственная его честность всенародно пятнается, с усиленным старанием стал опровергать мерзавца, пока наконец, по приказу чиновников, осмотрев руки негоднейшего раба и отобрав у него железный перстень, сличили его с печаткой на мешке, каковое сравнение укрепило прежнее подозрение. Не избежал он, по греческим обычаям, ни колеса, ни дыбы, но, вооружившись небывалой наглостью, выдержал все пытки, даже мучения огнем, ни в чем не признавшись.

11. Тогда врач промолвил: — Я не допущу, чтобы, вопреки божеским установлениям, вы подвергли наказанию этого не повинного ни в чем юношу, как и того, чтобы мерзавец, издевавшийся над нашим судопроизводством, избегнул кары за преступное убийство. Сейчас я очевидное доказательство представлю вам по поводу настоящего дела. Когда этот негодяй старался купить у меня смертельного яда, я считал, что несовместимо с правилами моей профессии причинять кому бы то ни было гибель или смерть, так как меня учили, что медицина предназначена для спасения людей, но боясь, в случае если я не соглашусь исполнить его просьбу, как бы несвоевременным этим отказом я не открыл путь преступлению, как бы кто другой не продал ему отравы или не прибег бы он к мечу или другому орудию для довершения задуманного злодеяния, дать-то я дал ему снадобья, но снотворного, мандрагору, знаменитую своими наркотическими свойствами и причиняющую глубокий сон, подобный смерти. Нет ничего удивительного, что доведенный до отчаянья разбойник этот выдерживает пытки, которые представляются ему более легкими, чем казнь, которую, по обычаю предков, он заслуживает. Если мальчик выпил напиток, сделанный моими руками, он жив, отдыхает, покоится и скоро, стряхнув томное оцепенение, вернется к свету божьему. Если же он погиб и унесен смертью, причины гибели его вам следует искать в другом месте.

12. Всем угодна была речь старца, и весь народ с великой поспешностью двинулся к усыпальнице, где положено было тело отрока: не было ни одного человека из судейских, ни одного из сановных, ни одного даже из простолюдинов, кто с любопытством не направился бы к данному месту. Вот отец собственноручно открывает крышку гроба, как раз в ту минуту, когда сын, стряхнув с себя смертельное оцепенение, возвращается из царства смерти, обнимает его крепко и, не находя слов, достойных такой радости, выводит его к народу. Как был отрок еще увит и обмотан погребальными пеленами, так и несут его в судилище. Преступление негодного раба и подлой женщины было ясно изобличено; истина во всей наготе своей предстала, и мачеха была осуждена на вечное изгнание, а раб — на распятие. Деньги же были единогласно присуждены доброму врачу, как плата за столь уместное снотворное снадобье. Так божий промысел привел к достойному концу историю, заслуживающую известности и рассказа, этого старца, который в короткий промежуток времени в краткую минуту подвергался опасности остаться бездетным и неожиданно оказался отцом двух юношей.

13. А я меж тем испытывал следующие превратности судьбы. Солдат тот, что у никакого продавца меня купил и без всякой платы присвоил, по приказу своего начальника, исполняя долг службы, должен был отвезти письма к важной персоне в Рим и продал меня за одиннадцать денариев неким двум братьям, находившимся в рабстве у очень богатого господина. Один из них был кондитером, готовившим пирожки и сладкие печенья, другой — поваром, тушившим на пару разные соуса и рагу. Жили они вместе, вели общее хозяйство, а меня предназначали для перевозки кухонной посуды, которая сопровождала всегда их хозяина в его многочисленных и частых путешествиях. Так что я вступил как бы третьим сожителем к этим двум братьям, и никогда до сих пор мне не было такого привольного житья. Хозяева мои имели обыкновение каждый вечер приносить в свою каморку всякие остатки после роскошных и богатых пиршеств; один приносил свинину, кур, рыб и всякого рода тушеного в большом количестве, а другой — пирожков, пирожного, хвороста, печенья и всяких сладостей на меду. Они, заперев свое помещение, отправлялись в бани возобновить свои силы, а я досыта наедался с неба свалившимися кушаньями, потому что я был не так уж глуп и не такой осел на самом деле, чтобы, оставив эти лакомства, ужинать колючим сеном.

14. Довольно долго эти воровские проделки мне отлично удавались, так как я брал довольно робко и притом незначительную часть их многочисленных запасов, да и хозяева никак не могли заподозрить осла в таких поступках. Но, понадеявшись на полную безопасность, я принялся увеличивать свою порцию и выбирать самые лакомые куски, так что у братьев проснулось подозрение, и хотя мне они и не приписывали ничего такого, но старались выследить виновника ежедневных пропаж.

Наконец они стали в душе обвинять один другого в гнусном воровстве, усилили слежку, удвоили бдительность и даже пересчитывали каждый свою часть. Наконец один из них перестал стесняться и говорит другому:

— С твоей стороны очень это справедливо и по-людски так поступать: лучшие части каждый день повыбрать и продавать их тихонько себе в прибыль, а потом требовать, чтобы остаток поровну делили. Если тебе не нравится вести общее хозяйство, можно в этом пункте разделиться, а в остальном сохранять братские отношения. Потому что, как посмотрю я, если мы долго так будем дуться друг на друга из-за кражи, то можем и совсем поссориться.

Другой отвечает: — Клянусь Геркулесом, мне нравится такая наглость: ты у меня перехватил эти жалобы на ежедневные покражи; я молчал столько времени, потому что мне стыдно было обвинять родного брата в мелком воровстве. Отлично, оба мы высказались, теперь нужно искать, как помочь беде, если мы не хотим повторять историю вражды фиванских братьев.

15. Обменявшись обоюдными упреками, они клятвенно заявили, что не совершали никакого обмана, никакой кражи, и решили соединенными усилиями открыть виновника преступления; казалось невозможным, чтобы осел, единственно который находился налицо, мог питаться такими кушаньями, которые ежедневно не переставали пропадать, или чтобы в комнату залетали мухи величиною с гарпий, похищавших некогда яства Финея.

Меж тем, питаясь щедрой трапезой и досыта насыщаясь человеческими кушаньями, я достиг того, что тело мое раздобрело, кожа от жира стала мягкой, шерсть приобрела гладкость и блеск. Но это улучшение моей внешности сослужило мне плохую службу. Обратив внимание на непривычную ширину моей спины и замечая между тем, что сено каждый день остается нетронутым, они принялись за мною следить. В обычное время они заперли двери и сделали вид, что идут в бани, сами же, проделав небольшое отверстие, стали наблюдать и, увидя, как я набросился на стоявшие кушанья, забыв о своих убытках, в удивлении от ослиного чревоугодия разразились смехом. Зовут одного, другого, наконец собрали целую толпу товарищей полюбоваться диковинным и чудовищным прожорством несмысленного вьючного скота. Такой на всех напал хохот, что он достиг даже ушей проходившего невдалеке хозяина.

16. Заинтересовавшись, о чем это смеется челядь, и узнав, в чем дело, он и сам, посмотрев в ту же дырку, получил немалое удовольствие; он хохотал до того, что у него бока заболели, и, открывши дверь, вошел в комнату, чтобы поближе посмотреть. По некоторым признакам мне казалось, что судьба собирается быть ко мне благосклоннее, веселое настроение окружающих внушало мне доверие, и я, нисколечко не смутившись, преспокойно продолжал есть, пока хозяин, развеселившись от такого небывалого зрелища, не отдал приказа вести меня в дом, даже собственноручно ввел меня в столовую и велел подать мне целый ряд жарких и нетронутых еще блюд. Хоть я уже порядочно подзакусил, но, желая заслужить внимание и расположение, я с жадностью набрасываюсь на поданные кушанья. Тогда придумывают, что бы подать, чего есть ослу наименее свойственно, и для испытания, насколько я ручной и вышколенный, предлагают мне мяса с пряностями, наперченную дичь, изысканно приготовленную рыбу. По всей зале раздается веселый смех. Наконец какой-то шутник кричит: — Дай же сотрапезнику выпить чего-нибудь!

Хозяин поддерживает: — Шутка не так глупа, мошенник. Очень может статься, что гость наш не откажется осушить чашу с подслащенным вином. — Затем: — Эй, малый! — продолжает, — вымой хорошенько этот золотой бокал, наполни его сладким вином и поднеси моему нахлебнику; да кстати передай, что я пью за его здоровье.

Ожидание сотрапезников дошло до крайнего напряжения. Я же, нисколько не испугавшись, беспечно и довольно весело подобрал нижнюю губу, наподобие языка, и за один дух осушил огромную чашу. Все в один голос закричали и принялись желать мне «доброго здоровья».

17. Хозяин остался очень доволен, позвал своих рабов, которые меня купили, и, дав им известную плату, поручил тщательный уход за мною любимому своему вольноотпущеннику, человеку довольно богатому. Тот кормил меня обильной и свойственной людям пищей и, чтобы угодить хозяину, научил меня, ему на развлечение, разным штукам. Прежде всего — лежать за столом, опершись на подушку, затем бороться и даже танцевать, встав на задние лапы, наконец, что было всего удивительнее, отвечать на вопросы, наклоняя голову вперед в случае моего желания, откидывая ее назад в противном случае; если же мне хотелось пить, я подмигивал глазами в сторону виночерпия. Конечно, научиться всему этому мне было нетрудно, даже если бы никто мне не показывал. Но я боялся, как бы в случае, если бы я без учителя усвоил себе человеческие повадки, меня не сочли за дурное предзнаменование и в качестве чудовищной игры природы не изрубили в куски и не выбросили на добычу хищным птицам. Поднялась уже молва, что мои удивительные способности приносят честь и славу моему хозяину, обладавшему ослом, который разделяет с ним трапезу, умеет бороться, танцевать, понимать человеческую речь и выражать свои чувства знаками.

18. Но прежде всего следует вам сообщить теперь же, что я должен был бы сказать вначале, кто был мой хозяин и откуда родом. Звали моего хозяина Фиасом, и род свой он вел из Коринфа, столицы всей Ахайской провинции; соответственно своему происхождению и достоинству он переходил от должности к должности и наконец облечен был магистратурой на пятилетие; и для достойного принятия столь блестящей должности собирался устроить трехдневные гладиаторские игры, соответствующие его щедрости. Заботясь о славе своей родины, он отправился в Фессалию закупить первосортных животных и известных гладиаторов и теперь, выбравши все по своему вкусу и расплатившись, собирался в обратный путь. Он не воспользовался роскошными повозками, пренебрег достойными его носилками, которые везлись частью открытыми, частью покрытыми в самом конце обоза, не захотел он даже ехать верхом на фессалийских лошадях или галльских жеребцах, порода которых стоит в высокой цене, а, украсив меня золотой сбруей, цветным чепраком, попоной пурпуровой, уздечкой серебряной, подпругой вышитой и звонкими бубенчиками, сел на меня, приговаривая любезнейшим образом, что больше всего доставляет ему удовольствия то обстоятельство, что я могу и везти его, и трапезу с ним разделять.

19. Когда, совершив путь то сушей, то морем, прибыли мы в Коринф, начали стекаться большие толпы граждан не столько, как мне казалось, для того, чтобы оказать почтение Фиасу, сколько из желания посмотреть на меня. Ибо до сих мест такая обо мне распространилась молва, что я оказался для своего надсмотрщика источником немалого дохода. Как только он заметит, что множество людей безвозмездно любуются на мои штучки, сейчас же двери на запор и впускал их поодиночке за плату, ежедневно загребая хорошенькую сумму.

Случилось, что в толпе любопытных находилась некая знатная и богатая дама. Заплатив, как и прочие, за посмотр и налюбовавшись на всевозможные мои проказы, она постепенно от изумления перешла к необыкновенному вожделению и, как ослиная Пасифая, исцеления своему недугу безумному нигде не чаяла, кроме как в моих объятиях. За крупное вознаграждение она сговорилась с моим сторожем провести со мной ночь; тот, нисколько не заботясь, что хорошего может из этого выйти, радуясь только барышу, согласился.

20. Отобедавши, мы перешли из хозяйской столовой в мое помещение, где застали уже дожидавшуюся меня даму. Боги, какой она была красавицей и как пышны были приготовления! Четверо евнухов для нашего ложа на полу расстилали множество небольших пуховиков, вместо одеяла растянуто было покрывало золотое, разукрашенное тирским пурпуром, поверх его набросаны были маленькие, но в огромном количестве думки, те, что неженки дамы любят подкладывать себе под щеку и под затылок. Не желая промедлением своего пребывания задерживать наслаждение госпожи, они заперли двери в спальню и удалились. Внутри же ясный свет блистающих свечей разгонял для нас темный мрак ночи.

21. Тогда она, совлекшись всех одежд, распустив даже ленту, что поддерживала прекрасные ее груди, стала к свету и из оловянной баночки стала натираться благовонным маслом, потом и меня оттуда же щедро умастила по всем местам, даже ноздри мои натерла. Тут крепко меня поцеловала, не так, как в публичном доме обычно целует корыстная девка скупого гостя, но от чистой души, сладко приговаривая: — Люблю, хочу, один ты мил мне, без тебя жить не могу, — и прочее, чем женщины выражают свои чувства и в других возбуждают страсть. Затем, взяв меня за повод, заставляет лечь без труда, как я уже был приучен; я охотно подчинился, не думая, что мне придется делать что-либо трудное или непривычное, тем более при встрече после столь долгого воздержания, с красивой женщиной; к тому же количество выпитого вина мне ударяло в голову и возбуждала сладострастие пламенная мазь.

22. Но на меня напал немалый страх при мысли, каким образом с такими огромными и грубыми ножищами я могу взобраться на нежную даму, как заключу своими копытами в объятия столь белоснежное и деликатное тело, сотворенное как бы из молока и меда, как сладкие уста, розовеющие душистой росой, буду целовать я огромным ртом с безобразными, как камни, зубами и, наконец, каким манером женщина, как бы ни сжигало до мозга костей ее любострастие, может принять детородный орган таких размеров; горе мне! придется, видно, за увечье, причиненное благородной гражданке, быть мне отданным на растерзание диким зверям и таким образом участвовать в празднике моего хозяина. Меж тем она снова осыпает меня ласкательными именами, беспрерывно целует, нежно щебечет, водя глазами, и заключает все восклицанием: — Держу тебя, держу тебя, мой голубенок, мой воробушек. — И с этими словами доказывает мне на деле, как несостоятельны были мои рассуждения и страх нелеп. Тесно прижавшись ко мне, она всего меня, всего без остатка принимает. И даже когда, щадя ее, я отстранялся слегка, она в неистовом порыве сама ко мне приближалась и, обхватив мои бедра, теснее сплеталась, так что, клянусь Геркулесом, мне начало казаться, что у меня чего-то не хватает для удовлетворения ее страсти, и мне стало понятно, что не зря сходилась с мычащим любовником мать Минотавра. Так всю ночь без сна провели мы в трудах, а на рассвете, избегая света зари, удалилась женщина, сговорившись по такой же цене о второй ночи.

23. Воспитатель мой ничего не имел против этих любострастных занятий, отчасти получая с них большой барыш, отчасти желая приготовить своему хозяину новое зрелище. Незамедлительно открывает он ему все перипетии нашей страсти. А тот, щедро наградив вольноотпущенника, предназначает меня для публичного представления. Но так как достоинство моей знатной супруги не позволяет ей принимать в нем участие, а другой ни за какие деньги найти нельзя было, отыскали какую-то жалкую преступницу, осужденную на съедение зверям, которая пред всей публикой и должна была со мной сойтись. Я узнал, что проступок ее заключался в следующем.

Был у нее муж, отец которого, отправляясь в путешествие и оставляя жену свою, мать этого молодого человека, беременной, поручил ей, в случае если она разрешится ребенком женского пола, приплод этот уничтожить. Когда, в отсутствие мужа, она родила девочку, движимая естественною материнскою жалостью, она преступила мужнин наказ и отдала ребенка соседям на воспитание; когда же муж вернулся, она сообщила ему, что новорожденная дочь убита. Но вот девушка достигает возраста, когда нужно ее выдавать замуж, тогда мать, зная, что ничего не знающий муж не может дать приданого, которое соответствовало бы их происхождению, ничего другого не находит, как открыть эту тайну своему сыну. К тому же она опасалась, как бы, исполненный юношеского жара, при обоюдном неведении, не стал бы он бегать за собственной сестрой. Юноша как примерный, почтительный сын свято исполнил и долг повиновения матери, и обязанности брата по отношению к сестре. Ни словом не выдавая семейной тайны, делая вид, что одушевлен лишь обыкновенным милосердием, он выполнил необходимый долг к своей сестре, приняв под свой кров и свою защиту горькую соседнюю сиротку и в скором времени выдал ее замуж за своего ближайшего и любимого друга, наделив щедрым приданым из собственных средств.

24. Но все это прекрасное и превосходное устройство, совершенное с полной богобоязненностью, не укрылось от зловещей воли судьбы, по наущению которой вскоре в дом молодого человека вошел дикий Раздор. Через некоторое время жена его, та, что теперь приговорена к съедению дикими зверями, начала девушку, как свою соперницу и мужнину наложницу, сначала подозревать, потом притеснять и наконец к жестоким смертельным козням уготовлять. Такое задумала злодейство.

Стащив у мужа перстень и уехав за город, она послала некоего раба, верного себе слугу, уж в силу верности своей готового на все худшее, чтобы он известил молодую женщину, будто молодой человек, уехав в усадьбу, зовет ее к себе, прибавив, что пусть она приходит без всяких спутников как можно скорее. И чтобы не произошло какой-нибудь проволочки в приходе, передала перстень, похищенный у мужа, для подтверждения слов. Та, послушная наказу брата — одной ей было известно, что это имя единственная связь между ними, — и признав его знак, который ей был показан, старательно пускается в путь, согласно приказу, без всяких сопутствующих. Но, попавшись в ловушку последнего обмана, достигла она сетей коварства; тут почтенная наша супруга, охваченная ревнивым бешенством, прежде всего обнажает мужнину сестру и зверски ее бичует, затем, когда та, узнав, в чем дело, с воплем и негодованием отвергает обвинение в прелюбодеянии, зовет на помощь брата, уверяя, что все это лживая клевета, — золовка схватывает горящую головню и, всунув ее несчастной в женские органы, мучительной предает смерти.

25. Узнав от вестников о горькой смерти, прибегают брат и муж умершей и, оплакав ее с рыданием, тело молодой женщины предают погребению. Но молодой человек не мог перенести такой жалкой и незаслуженной смерти своей сестры; до мозга костей потрясенный горем, он заболевает разлитием желчи, горит в жестокой лихорадке, так что самому ему требуется медицинская помощь. Супруга же его, которая по справедливости давно уже утратила право на это название, сговаривается с некиим доктором, известным своим предательством, который уже немало борцов одолел и мог бы составить длинный список своих жертв, и сулит ему сразу пятьдесят сестерций с тем, чтобы он продал ей какого-нибудь быстродействующего яда, сама покупая смерть для своего мужа. Столковавшись, делают вид, что приготовляют известное питье для облегчения груди и усмирения желчи, которое у докторов носит название «священное», но вместо него подсовывают такое, что священным могло бы называться разве потому, что умножает подданных Прозерпины. Уже семейные собрались, некоторые из друзей и близких, и врач, тщательно размешав снадобье, протягивает чашу больному.

26. Но наглая эта женщина, желая и от свидетеля своего преступления освободиться, и обещанные деньги удержать при себе, видя чашу уже протянутой, говорит: — Не прежде, почтеннейший доктор, не прежде дашь ты дражайшему моему мужу это питье, чем сам отопьешь достаточную часть его. Почем я знаю: может быть, там подмешана какая-нибудь отрава? Такого мудрого и ученого мужа не может оскорбить, что я как любящая жена в заботах о спасении супруга прибегаю к необходимым предосторожностям.

Смущенный внезапно такой беззастенчивостью этой бесчеловечной женщины, врач, потеряв всякое соображение и лишенный от недостатка времени возможности обдумать свои действия, боясь, что малейшая дрожь или колебание вселят подозрение, делает большой глоток из чаши. Убедившись в безопасности, молодой человек допивает поднесенное ему питье. Видя, какой оборот принимает дело, врач как можно скорей хочет уйти домой, чтобы поспеть принять какого-нибудь противоядия против принятой отравы. Но бесчеловечная женщина, упрямая до преступности в раз начатом, ни на шаг его от себя не отпускала, — пока не увидим, — говорит, — мы действия этого снадобья. Насилу уж, когда он надоел ей мольбами и просьбами, согласилась она его отпустить. Меж тем тайная гибель, паля все внутренности, проникала в самую глубину; совсем больной и одолеваемый тяжелой сонливостью, еле добрел он до дому. Едва поспел он обо всем рассказать жене, поручив, чтобы, по крайней мере, плату, обещанную за эту двойную смерть, она вытребовала, и в жестоких мучениях испустил дух славный доктор.

27. Молодой человек тоже оставался в живых не дольше и, сопровождаемый притворным и лживым плачем жены, умирает с теми же симптомами. После его похорон, выждав несколько дней, необходимых для исполнения заупокойных обрядов, является жена доктора и требует платы за двойное убийство. Женщина остается себе верной, попирая все законы честности и сохраняя видимость ее; она отвечает с большою ласковостью, дает большие и щедрые обещания, уверяет, что немедленно выплатит условленную сумму, добавляя, что ей хотелось бы получить еще немножечко этого питья, чтобы докончить начатое дело. К чему распространяться? Жена доктора, вдавшись в коварные сети, быстро соглашается и, желая угодить знатной и богатой даме, поспешно отправляется домой и вскоре вручает женщине всю шкатулочку с ядом. Она же, получив матерьял, замыслила простереть кровавые руки на более широкие преступления.

28. От так недавно убитого ею мужа была у нее маленькая дочка. Трудно было ей переносить, что, по законам, известная часть мужниного состояния переходит к младенцу, и, покушаясь на ее долю в наследстве, она решила покуситься и на ее жизнь. Будучи осведомлена, что после смерти детей им наследуют преступные матери, эта такая же достойная родительница, какой достойной выказала себя супругой, устраивает завтрак, на который приглашает жену доктора и эту последнюю вместе с дочкой одной и той же отравой губит. С малюткой, у которой и дыхание было слабее, и внутренности нежные и неокрепшие, смертельный яд быстро справляется, но докторова жена, как только почувствовала, что по ее легким кругами распространяется мучительное действие рокового напитка, сразу поняла, в чем дело, тем более что прерывистое дыхание яснее ясного подтвердило ее подозрение; она направилась к дому самого градоправителя, и, подтверждая слова свои страшными клятвами при волнении сбежавшегося народа, обещая разоблачить ужасное преступление, она достигла того, что получила сейчас же доступ и в дом, и к самому градоправителю. Не успела она подробно рассказать о всех жестокостях бесчеловечной женщины, как в глазах у нее потемнело, полуоткрытые губы сомкнулись, издали продолжительный скрежет зубы, и она рухнула бездыханной к самым ногам градоправителя. Муж этот хотя и видал виды, но не мог допустить ни малейшей проволочки в наказании столь многочисленных злодеяний ядоносной этой ехидны; незамедлительно арестовав прислужниц этой женщины, он пытками вырывает у них признание, и она приговаривается быть брошенной на съеденье диким зверям, не потому чтобы это достаточным представлялось наказанием, а потому, что другой, более достойной ее проступкам кары он не в силах был выдумать.

29. Будучи обречен публично сочетаться законным браком с подобной женщиной, я с немалой тревогой ожидал открытия празднества, не раз испытывая желанье лучше наложить на себя руки, чем запятнаться прикосновением к такой преступнице и быть выставленным на позор при всем народе. Но, лишенный человеческих рук, лишенный пальцев, круглыми культяшками своих копыт не мог я держать никакого оружия. В пучине бедствий еще светила мне маленькая надежда, что теперь весна в самом начале, все покрывается цветными бутонами, луг одевается в пурпурную одежду и, пробив стебель шипами, скоро распространят благовоние розы, которые могут обратить меня в прежнего Луция.

Вот и наступил день, назначенный для открытия игр; меня ведут с большой помпой среди толпы, следовавшей за нами, до самого цирка. Меня поставили у входа, покуда не кончится первый номер программы, заключавшийся в хоровой пляске, и я с аппетитом рвал веселую травку, росшую под самыми ногами, то и дело бросая любопытные взоры в открытую дверь и наслаждаясь приятнейшим зрелищем. Юноши и девушки, блистая первым цветом молодости, прекрасные по внешности, в нарядных костюмах, с жестами двигались взад и вперед, исполняя греческий пиррический танец; то прекрасными хороводами сплетались они в гибкие круга, то сходились извилистой лентой, то квадратом соединялись, то рядами враз рассыпались, пока звук трубы не известил о конце; они во все стороны разбежались, задернулся занавес, и сцена увесилась складками полотен для следующего номера.

30. На сцене высоким искусством художника сооружена была деревянная гора, наподобие знаменитой той горы, что вещий Гомер воспел под именем Идейской; усажена она была живыми зелеными деревьями, источник, сделанный на самой вершине руками строителя, ручьями стекал по склонам, несколько коз щипали травку, и юноша в прекрасной рубашке, поверх которой струились складки азиатского плаща, с золотой тиарой на голове изображал, что он присматривает за стадом, вроде Париса, фригийского пастыря. Является благообразный отрок, на котором, кроме хламиды эфебов на левом плече, другой одежды нет, золотистые волосы всем на загляденье, и сквозь кудри пробиваются у него два маленьких парных золотых крыла; кадуцей указывает на то, что это Меркурий. Он приближается, танцуя, протягивает к тому, кто изображает Париса, золотое яблоко, что он держал в правой руке, знаками передает волю Юпитера и, изящно повернувшись, исчезает из глаз. Вслед за ним появляется девушка благородной внешности, подобная богине Юноне, и голову ее окружает светлая диадема, и скипетр она держит. Быстро входит и другая, которую можно принять за Минерву, на голове блестящий шлем, сам шлем обвит оливковым венком, щит несет и копьем потрясает; вся такова — будто сейчас на бой.

31. Вслед за ними выступает другая, блистая красотою, божественным цветом лица указуя, что она Венера, такая Венера, какой она была при своем рожденьи, являя совершенную прелесть тела обнаженного, непокрытого, если не считать легкой шелковой материи, скрывавшей восхитительный лобок. Да и этот лоскуток нескромный ветер, любовно резвяся, то приподымал, так что виден был раздвоенный цветок юности, то, дуя сильнее, плотно прижимал материю, отчетливо обрисовывая сладостные формы. Самые краски в богине были различны: тело белое, словно с неба спускается, покрывало лазурное, словно в море возвращается. За каждой девой, чтобы яснее было видно, что они богини, идет своя свита: за Юноной — Кастор и Поллукс, головы которых были покрыты яйцевидными касками, наверху украшенными звездами. Но близнецы эти тоже были молодыми актерами. Перед нею шла девушка, играя на флейте в ионийском ладу различные мелодии. Богиня приблизилась степенно и тихо и благородными жестами дала понять пастуху, что если он ей присудит награду, за благолепие ему будет присуждено владычество над всей Азией. Та же, которую воинственный наряд выдавал за Минерву, имела двух отроков, оруженосцев войнолюбивой богини, Страх и Ужас, грозящих обнаженными мечами. За нею следом флейтист исполнял дорийский боевой напев, и низкое ворчанье звуков, смешиваясь со свистом высоких нот, возбуждало желание к проворной пляске. Беспокойно помахивая главою, с грозным взглядом, она резкими и широкими жестами показала Парису, что, если она одержит победу в состязании, он с ее помощью сделается героем и знаменитым завоевателем.

32. А Венера, сопровождаемая восторженными криками толпы, окруженная роем резвящихся малюток, сладко улыбаясь, остановилась в прелестной позе на самой середине сцены: подумал бы, что и в самом деле эти пухленькие и молочные мальчуганы-купидоны только что появились с неба или из моря: и крылышками, и стрелами они точь-в-точь их напоминали; в руках у них ярко горели факелы, словно они своей госпоже освещали дорогу на какой-нибудь свадебный пир. Стекается тут вереница прекрасных девушек, тут Грации грациознейшие, там Оры благотворнейшие бросают цветы и гирлянды, в угоду богине своей сплетают хоровод милый, госпожу услад чествуя весны первинами. Уже флейты многоствольные нежно звучат лидийским напевом. Сладко растрогались от них сердца зрителей, но вот Венера, вдвойне сладчайшая, тихо начинает двигаться, медленно шаг задерживает, медлительно спиной поводит и мало-помалу, покачивая головою, мягким звукам флейты вторить начинает изящными жестами и двигать глазами, то томно полузакрытыми, то страстно открытыми, так что временами одни глаза продолжали танец. Как только она очутилась перед лицом судьи, движением рук она, по-видимому, обещала, что если Парис ей отдаст преимущество перед ее соперницами, то он в жены получит женщину, подобную ему по красоте. Тогда фригийский юноша от всего сердца золотое яблоко, что держал в руках, как знак победы, передает богине.

33. Чего же вы дивитесь, безмозглые головы, вы, судейские крючкотворы, вы, чиновные коршуны, что теперь все судьи произносят за деньги продажные решения, когда в начале мира в деле, возникшем между людьми и богами, замешан был подкуп и посредник, выбранный по советам великого Юпитера, человек деревенский, пастух, прельстившись на наслаждение, произнес пристрастное решение, обрекая вместе с тем весь свой род на гибель? Ну а другое пресловутое решение избранных ахейских вождей, тогда ли, когда они по лживым наветам обвинили в измене мудрейшего и умнейшего Паламеда, или когда в вопросе о воинской доблести величайшему Аяксу предпочли посредственного Улисса? Что же из себя представляет то решение, произнесенное у законолюбивых афинян, людей тонких, наставников всяческого знания? Разве старец божественной мудрости, которого сам дельфийский бог провозгласил мудрейшим из смертных, не был по наветам и зависти негоднейшей шайки обвинен как развратитель юношества, которое он удерживал от излишеств? Разве не был он погублен смертельным соком ядовитой травы, оставив несмываемое пятно на своих согражданах, лучшие философы среди которых теперь приняли его святейшее учение и иначе не клянутся, как его именем? Но чтобы кто-нибудь не упрекнул меня за порыв негодования, подумав: вот теперь еще ослиные рассуждения должны мы выслушивать, — вернусь к тому месту рассказа, на котором мы остановились.

34. После того, как окончился суд Париса, Юнона с Минервой в печали и в гневе уходят со сцены, выражая жестами негодование за то, что их отвергли. Венера же, веселясь, радость свою изображает пляской со всем хороводом. Тут через какую-то потаенную трубку с самой вершины горы низвергается винный поток, смешанный с шафраном, и, широко разлившись, орошает благовонным дождем пасущихся коз, покуда, окропив их, не превращает естественный цвет их шерсти в темно-оранжевый. Когда весь театр наполнился сладким ароматом, деревянная гора провалилась сквозь землю.

Но вот какой-то солдат выбегает на середину и требует от имени публики, чтобы привели из городской тюрьмы женщину, за многие преступления осужденную на съедение зверям и предназначенную к славному со мною бракосочетанию. Начали уже готовить брачное для нас ложе, индийской черепахой блистающее, мягкими пуховиками приглашающее, шелковыми одеялами расцветающее. Я же не только мучился от стыда при всех совершить совокупление, не только противно мне было прикасаться к этой запятнанной и преступной женщине, но и страх меня одолевал, как вдруг во время наших любовных объятий выпущен будет какой-нибудь зверь из тех, на съедение которым осуждена эта преступница; ведь, рассуждал я, нельзя предположить, что зверь будет так от природы сообразителен, или так вымуштрован, или отличался такою воздержанностью в еде, чтобы растерзать лежавшую рядом со мною женщину, а меня самого, якобы невиновного, оставить нетронутым.

35. Заботился я уже не столько о своей стыдливости, сколько о спасении жизни. Между тем надсмотрщик мой принял участие в сооружении ложа, прочая челядь отчасти занялась приготовлением к охоте, отчасти глазела на увлекательное зрелище, мне была предоставлена полная свобода для размышления, тем более что никому и в голову не приходило, что за таким ручным ослом требуется особый присмотр. Тогда я осторожно крадусь к ближайшей двери, достигнув которой пускаюсь во весь опор и так, промчавшись шесть миль, достигаю Кенхрея, который считается одной из лучших коринфских колоний и омывается Эгейским и Сароническим морями. Гавань его, одно из спокойнейших пристанищ для кораблей, весьма посещаема. Но я избегаю многолюдства и, выбрав уединенное место на берегу у самых волн, усталое тело для отдохновения простираю на мягкий песок. Колесница солнца уже последнюю часть своего пути совершала, и вечерняя тишина спокойный сон мне ниспослала.

КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ

1. Почти около первой ночной стражи, пробужденный внезапным священным трепетом, вижу я необыкновенно сияющий полный диск блестящей луны, как бы возникающий из морских волн. Видя вокруг себя благоприятную немую тайну глубокой ночи, зная, что высокое владычество верховной богини простирается на все человеческие дела и даже может руководить провиденьем, что сообразуются с изменениями ее сиянья домашние и дикие звери, бездушные предметы и даже божественные явления, что все тела на земле, на небе, на море сообразно ее возрастанию возрастают, согласно ее ущербанию ущербают, замечая, что и моя судьба, насытившись столькими несчастиями, дает мне надежду хотя бы и на запоздалое спасение, — решил я обратиться с молитвой к величественному образу божеского присутствия. Сбросив с себя ленивое оцепенение, я весело вскакиваю и, желая раньше подвергнуться очищению, седмижды погружаю свою голову в морскую влагу, так как число это еще божественным Пифагором признано было наиболее подходящим для религиозных обрядов. Затем, обратив к богине орошенное слезами лицо, так начинаю:

2. — Владычица небес, — будь ты Церера, первородная матерь злаков, что, на радостях от обретенья дочери, упразднив звериное питание древними желудями, установив более мягкую пищу, теперь Элевсинскую землю охраняешь, — будь ты Венера небесная, что рождением Амура первобытную вражду полов примирила и, навеки произведя продолжение рода человеческого, в священном Пафосе, морем омываемом, пребываешь, — будь сестрою Феба, что на благодетельную помощь приходишь во время родов и стольких народов взрастившая в преславном Эфесском святилище чтишься, — будь Прозерпина, лаем страшная, что триликим образом своим набег привидений смиряешь и, властвуя над подземной обителью, по различным рощам бродишь, различные поклоненья принимая, слабым светом освещающая наши стены и влажными лучами питающая веселые посевы и во время отсутствия солнца распределяющая нам заемный свой свет, — как бы ты ни именовалась, каким бы обрядом, под каким бы ликом ни надлежало чтить тебя, — в последних невзгодах ныне приди ко мне на помощь, судьбу шатающуюся поддержи, прекратив жестокие беды, пошли мне отдохновение и покой; достаточно было страданий, достаточно было скитаний! Совлеки с меня четвероногого животного образ, верни меня лицезрению близких, к моему возврати меня Луцию! Если же гонит меня неумолимой жестокостью какое-нибудь божество, оскорбленное мною, пусть мне хоть смерть дана будет, если жить не дано.

3. Излившись таким образом в молитве с присовокуплением жалостных пеней, снова опускаюсь я на прежнее место, и утомленную душу мою обнимает сон. Но не успел я окончательно сомкнуть глаза, как вдруг из глубины моря появляется божественный образ, способный внушить уважение самим небожителям. Затем мало-помалу из пучины морской лучезарное изображение и всего туловища предстало моим взорам. Попытаюсь передать и вам дивное это явленье, если позволит мне рассказать бедность слов человеческих или если само божество ниспошлет мне дар живописать богатое это роскошество.

Прежде всего, густые длинные волосы, незаметно на пряди разбросанные, свободно и мягко рассыпались за божественной шеей: макушку стягивали всевозможные пестрые цветы, причем как раз посередине лба круглая пластинка излучала свет, словно зеркало или само отражение луны. Слева и справа круг завершали поднявшиеся аспиды, положенные поверх хлебных колосьев. Тело ее облекал многоцветный виссон, то белизной сверкающий, то оранжевым, как цвет шафрана, то пылающий, как алая роза. Но что больше всего поразило мне зрение, так это чернейший еще плащ, отливавший темным блеском. Обвившись вокруг тела и переходя на спине с правого бедра на левое плечо, как римские тоги, он свешивался густыми складками, по краям обшитыми бахромою.

4. По краям в виде фона вытканы были блистающие звезды, а посреди них полная луна излучала пламенное сияние. Там же, где ниспадало широкими волнами дивное это покрывало, отдельные венки были вышиты всевозможных цветов и плодов. И атрибуты были у нее один с другим несхожие. В правой руке держала она медный систр, выгнутая наподобие подпруги основа которого пересекалась посередине небольшими палочками, и они при тройном встряхиваньи издавали пронзительный звук. На левой же руке повешена была золотая лодочка, на ручках которой с лицевой стороны змей подымал голову с непомерно вздутой шеей. Блаженные ноги обуты в сандалии, сделанные из победных пальмовых листьев. В таком-то виде, в таком убранстве, дыша ароматами Аравии Счастливой, удостоила она меня следующих слов:

5. — Вот предстаю я тебе, Луций, твоими тронутая мольбами, родительница вещей природных, госпожа всех элементов, превечное довременное порождение, верховная среди божеств, владычица душ усопших, первая среди небожителей, единый образ всех богов и богинь, мановению которой подвластны свод лазурный неба, моря целительное дуновенье, оплаканное безмолвие преисподней. Единая сущность моя под многообразными видами, различными обрядами, под разными именами чтится Вселенной. Там фригийские перворожденные зовут меня Пессинунтской матерью богов, тут аттические прирожденные насельцы — Минервой Кекропической, здесь приморские кипряне — Пафийской Венерой, критские стрелки — Дианой Диктиннской, троязычные сицилийцы — Стигийской Прозерпиной, элевсинцы — Церерой, древней богиней, одни — Юноной, другие — Беллоной, те — Гекатой, эти — Рамнусией, но эфиопы, которых первые лучи восходящего солнца раньше других озаряют, арии и египтяне, богатые древним учением и чтущие меня соответствующими мне церемониями, зовут меня настоящим моим именем — владычицей Исидой. Предстаю я, твоим бедам сострадая, предстаю я, милостивая и скоропомощная. Прекрати плач и жалобы, отбрось тоску, по моему произволению начинается для тебя день спасения. Слушай же со всем вниманием мои наказы. День, что родится из этой ночи, день этот издавна мне посвящается. Зимние непогоды уходят, волны бурные стихают, море делается доступным для плаванья, и жрецы мои как первину водного сообщения подносят мне лодку, еще не знавшую влаги. Обряда этого священного ожидай спокойно и благочестиво.

6. Ибо, согласно моему наставлению, главный жрец во время самого шествия будет иметь в правой руке, в которой у него систр, венок из роз. Итак, незамедлительно, раздвинув толпу, присоединяйся к процессии, полагаясь на мое соизволение, и, подойдя совсем близко, осторожно, будто ты хочешь поцеловать руку у жреца, сорви розы и сбрось навсегда эту отвратительную и давно уже мне ненавистную скотскую шкуру. Не бойся трудности в исполнении моих наказов. В ту же самую минуту, что я являюсь к тебе, я, также присутствуя во время сна, делаю наставление моему жрецу относительно всего, что будет дальше. По моему повелению толпа расступится и даст тебе дорогу, безобразная внешность твоя никого не смутит во время веселого шествия и праздничных зрелищ, а неожиданное твое превращение не внушит никому подозрения и неприязни. Но запомни накрепко и сохрани в своем сердце, что весь остаток твоей жизни, вплоть до последнего вздоха, ты посвятишь мне. Справедливость требует, чтобы тому, чьим благодеянием возвращен человеческий образ, принадлежала и вся человеческая жизнь. Ты будешь жить счастливо под моим покровительством, ты будешь жить прославляем, и когда, совершив свой жизненный путь, сойдешь ты в ад, то и там, в этом подземном полукружии, ты увидишь меня просветляющей мрак Ахеронта, царствующей над Стигийскими пустынями и, сам обитая в полях Елисейских, часто воздавать мне будешь поклонение. Если же примерным послушанием, исполнением обрядов, упорным воздержанием ты угодишь нашей божественности, знай, что в моей власти продлить твою жизнь дольше положенного срока.

7. Доведя до конца предсказание, всемогущее божество исчезло. Вместе со сном всякий страх меня покинул, и я вскочил, от радости весь покрытый потом. Не придя еще в себя от столь явного присутствия могущественной богини, я погружаюсь в морскую влагу и, чтобы не забыть великих ее наказов, возобновляю по порядку в памяти все ее наставления. Вскоре исчез туман темной ночи, выходит золотое солнце, показывается священная процессия, и все улицы наполняются ликующей толпой. Кроме внутренней радости моей, мне кажется, что все вокруг как-то особенно радостно. Животные всякого рода, все дома, сам ясный день кажутся мне исполненными радости. После вчерашнего холода настала теплая, спокойная погода, певчие птички, обрадовавшись веянью весны, начали сладкие концерты, прославляя мать звезд, родительницу времен года, владычицу всего мира. Даже сами деревья, и плодоносные по породе, и бесплодные, довольствующиеся только тем, что дают тень, под дыханием южного ветра покрываются свежими листочками, тихо качают ветками, издавая мягкий шелест; утих шум великих бурь, улеглись вздутые волны, море спокойно набегает на берег, разошлись темные тучи, и небо, безоблачное и ясное, сияет лазурью.

8. Впереди процессии вот выступают ряженые, каждый прекрасно разодетый сообразно тому, кого взялся он изображать. Тот с портупеей идет за воина, этого в подобранной рубашке обувь и копье за охотника выдают, другой в позолоченных туфлях, в шелковом платье, драгоценных уборах, с прической на голове, плавной походкой подражает женщине. Дальше в поножах, каске, со щитом и мечом кто-то выступает, будто сейчас пришел с гладиаторского состязания; был и такой, что в пурпурной одежде с ликторскими связками играл роль должностного лица, и такой, что корчил из себя философа в широком плаще, башмаках, с посохом и козлиной бородой; в одном узнал бы по клейким палочкам и по силкам птицелова, в другом по удочке — рыболова. Тут же и ручную медведицу в закрытых носилках несли, как почтенную даму, и обезьяна в вязаном колпаке, шафранной одежде, протягивая золотой кубок, изображала фригийского пастуха Ганимеда; шел и осел с приклеенными крыльями рядом с дряхлым стариком, один как Беллерофонт, другой как Пегас, оба возбуждая хохот.

9. Среди этих шутливых развлечений для народа, которые переходили с места на место по сторонам, двигалось и специальное шествие богини-спасительницы. Женщины, блистая чистыми покровами, радуя взгляд разнообразными уборами, украшенные весенними венками, одни путь по дороге, по которой шествовала священная процессия, усыпали из подола цветочками, у других за спинами были повешены блестящие зеркала, чтобы подвигающейся богине был виден весь священный поезд; некоторые, держа в руках гребни из слоновой кости, движением рук и пальцев сгибанием делали вид, будто расчесывают и прибирают волосы владычице; другие же благовонными маслами и дивными ароматами окропляли улицы. Кроме того, большая толпа людей обоего пола с фонарями, факелами, свечами и всякого рода источниками искусственного света хотели прославить корень светил небесных. Флейты большие и малые, звуча сладчайшими мелодиями, очаровательную создавали музыку. За ними миловидный хор из избраннейшей молодежи, одетый в белоснежные рубашки и блестящие праздничные одежды, повторял строфы приятной песни, которую искусный поэт, благоволением Камен, написал для пения и смысл которой говорил уже о начале последующих, более важных богослужебных гимнов. Шли и Серапису посвященные флейтисты, держа свои инструменты наискосок по направлению к правому уху и исполняя по нескольку раз напевы, принятые в храме их бога. Затем множество прислужников, уговаривавших народ дать дорогу шествию.

10. Тут движется толпа посвященных в таинства, мужчины и женщины всякого положения и возраста, одетые в сверкающие льняные одежды белого цвета; у женщин умащенные волосы покрыты легкими покрывалами, у мужчин блестят гладко выбритые головы; земные светила веры небесной — издают они пронзительный звон, потрясая медными, серебряными и даже золотыми систрами. Наконец, высшие служители таинств, льняная белая одежда которых, подпоясанная у груди, узко спускалась до пят, несут знаки достоинства могущественнейших божеств. Первый нес лампу, горевшую ярким светом и нисколько не похожую на наши лампы, что зажигают на вечерних трапезах, эта была в виде золотой лодки, отверстие находилось по самой середине, и светильня гораздо шире давала пламя. Второй, одетый как первый, в обеих руках нес двойной алтарь, называемый «помощью», имя которым дал помоществующий промысел верховной богини. За ним шел третий, неся тонко сделанную из золота пальму с листьями, а также Меркуриев кадуцей. Четвертый показывал образ справедливости в виде левой руки с протянутой ладонью; при природной лени своей она не предана ни хитрости, ни ловкости и потому скорее, чем правая рука, может олицетворять справедливость, — он же нес и золотой сосудик в форме соска, из которого он производил возлияние молоком. Пятый — золотое веяло, наполненное лавровыми листочками; другой нес амфору.

11. Вскоре показалась и процессия богов, удостоивших воспользоваться человеческими ногами для передвижения. Вот наводящий ужас посредник между небесным и подземным миром, то с темным, то с сияющим ликом, высоко возносящий собачью морду Анубис, в левой руке держа кадуцей, правой потрясая зеленой пальмовой ветвью. Непосредственно за ним следует корова на задних ногах, плодородный символ всеродительницы богини; неся ее на плечах, один из священнослужителей гордо выступал под блаженной ношей. Другой нес закрытую корзину, заключающую в себе ненарушимую тайну великого учения. Третий в счастливых своих объятиях нес почитаемое изображение верховного божества; не было оно похоже ни на домашнее животное, ни на птицу, ни на дикого зверя, ни на человека какого-либо; но, по мудрому замыслу, самой странностью возбуждало почтение, скрывая глубоким молчанием неизреченную сущность высокой веры; ввиду такого значения сделано оно было из чистого золота следующим манером: это была искусно выдолбленная урна с круглым дном, снаружи украшенная удивительными египетскими изображениями; отверстие же ее, подымаясь не очень высоко в виде горлышка, выступало далеко длинным носочком, а с другой стороны была широкая ручка, очень выгнутая, на которой извилистым узлом подымалась змея с чешуйчатой головой и полосатой вздутой шеей.

12. Наступал час исполнения благодеяний, обещанных мне всемилостивейшей богиней, приближается жрец, несущий мне спасение, держа в деснице, согласно божественному предсказанию, систр для богини и для меня венок, — венок, клянусь Геркулесом, заслуженный, так как, вытерпев столько страданий, подвергнувшись стольким опасностям, я с соизволения великого божества в борьбе с жестокой судьбою выходил победителем. Но, несмотря на охватившую меня радость, я не бросаюсь со всех ног, боясь, как бы неожиданное появление четвероногого животного не нарушило чинности священного действа, но кротко, медлительно, подражая человеческой походке, бочком, через расступившуюся не без божеской воли толпу, мало-помалу пробираюсь.

13. Жрец же, предупрежденный, как мог я видеть на деле, ночным откровением и удивленный, как все совпадает с преподанным ему поручением, внезапно остановился и, протянув правую руку, к самому рту моему поднес венок. Тут я, трепеща, с бьющимся сердцем, венок, сверкающий сплетенными розами, жадно хватаю губами и пожираю, стремясь к исполнению обещанного. Не обмануло божественное предсказание — с меня спадает безобразная личина животного: прежде всего исчезает жесткая щетина, затем грубая кожа смягчается, огромный живот уменьшается, на нежных ступнях копыта разделяются на отдельные пальцы, руки перестают быть ногами, но простираются для обычного назначения, длинная шея укорачивается, пасть и голова округляются, огромные уши принимают прежние размеры, зубы, как камни, делаются небольшими, как у людей, и хвост, который доставлял мне больше всего мучений, пропадает. Народ удивляется, духовенство преклоняется при столь очевидном доказательстве могущества верховного божества, подобном чудесному сновидению, и при виде быстрого превращения громогласно и единодушно, воздев руки к небу, свидетельствуют о преславной милости богини.

14. А я, остолбенев от немалого изумления, стою неподвижно и молча, не зная от переполнившей душу мою неожиданной и великой радости, с чего лучше всего начать, как издать сделавшиеся непривычными мне звуки, как удачней всего воспользоваться возвращенным мне даром речи, какими словами и выражениями возблагодарить богиню за ее благодеяние. Но жрец, очевидно свыше извещенный о всех моих несчастьях с самого начала, хотя и сам был потрясен великим чудом, дает знак, чтобы прежде всего дали мне льняную одежду для прикрытия; потому что, как спала с меня зловещая ослиная оболочка, я так и стоял, сжавши как можно теснее бедра и сплетенными руками скрывая, насколько мог, наготу свою естественным прикрытием. Один из духовенства сейчас же снял с себя верхнюю одежду и поскорее набросил на меня. Тогда жрец, проникнутый при виде меня божественным удивлением, но с ласковым выражением на лице, так начинает:

15. — Вот, Луций, после стольких несчастий, воздвигаемых судьбою, претерпев столько гроз, достиг наконец ты спокойной пристани, алтарей милостивых. Не впрок пошло тебе ни происхождение, ни положение, ни даже самая наука, потому что ты, сделавшись по страстности своего молодого возраста рабом сластолюбия, получил роковое возмездие за неуместное любопытство. Но слепая судьба, мучая тебя худшими опасностями, сама того не зная, привела к настоящему блаженству. Пусть же идет она и пышет яростью, другой жертвы придется искать ей для своей жестокости. Ибо среди тех, кто посвятил свою жизнь нашей верховной богине, нет места губительной случайности. Какую выгоду судьба имела, подвергая тебя разбойникам, диким зверям, рабству, жестоким путям по всем направлениям, ежедневному ожиданию смерти? Вот тебя приняла под свое покровительство другая судьба, но уже зрячая, свет сиянья которой просвещает даже остальных богов. Пусть же радость отразится на твоем лице в соответствии праздничной этой одежде. Присоединись к шествию богини, которое сейчас снова двинется в путь. Пусть видят безбожники, пусть видят и сознают свое заблуждение: вот освобожденный от прежних невзгод, радующийся промыслу великой Исиды Луций, что победил судьбу! Чтобы быть в еще большей безопасности и охране, запишись в ряды святого воинства, к чему ты и был недавно призываем, посвяти себя уже отныне нашему служению и наложи на себя ярмо добровольного подчинения. Начав служить богине, тем большим обретешь плод своей свободы.

16. Провещав таким образом, почтенный жрец, с трудом переведя дыхание, умолк. Я же, присоединившись к священным рядам, направил свой путь к месту совершения обряда. Всем гражданам я стал известен, сделался предметом всеобщего внимания, на меня указывали пальцами, кивали головой, и весь народ переговаривался: — Вон тот, кого верховная божественность всемогущей богини сегодня вернула к человеческому образу. Клянусь Геркулесом, счастлив он и трижды блажен, так как, вероятно, незапятнанностью предшествовавшей жизни и верою заслужил такое преславное покровительство свыше, так что сейчас же после второго в некотором роде рождения попадает в ряды посвященных.

Среди подобных восклицаний, среди праздничных возгласов толпы идя, приблизились мы к морскому берегу, как раз в том самом месте, где накануне лежал я в виде осла. Расставили там по чину священные изображения, и верховный жрец, произнося пречистыми устами священнейшие молитвы, горящим факелом, яйцом и серою очищает высшим очищением лодку, искусно сделанную и со всех сторон удивительными рисунками по египетской манере пестро раскрашенную, и, очищенную, посвящает ее богине. На счастливом судне этом блестящий развевался парус, вышитый золотыми буквами в виде пожеланий удачного начала новому плаванию. В виде мачты высилась круглая сосна блестящая, с превосходным марсом, так что смотреть было приятно; корма, выгнутая в виде гусиной шеи, покрыта была листовым золотом, а нижняя часть лодки сделана была из гладкого лимонного дерева. Тут вся толпа, как посвященные, так и непосвященные, наперерыв приносят сосуды с ароматами и другими в таком же роде приношениями, на воды делают возлияния из молочной похлебки, наконец, когда лодка наполнена была щедрыми приношениями и соответственными пожертвованиями, обрезают ленты у якоря и, предоставив ее попутному и спокойному ветру, пускают в море. Когда расстояние почти что скрыло ее из наших глаз, носильщики снова взяли священные предметы, которые они принесли, и, составив по-прежнему процессию, все быстрым шагом начинают возвращение к храму.

17. Когда пришли мы уже к самому храму, великий жрец, те, которые несли священные изображения, и те, что ранее уже были посвящены в почтенные таинства, войдя во святилище богини, расположили там по чину изображения и подобия. Тогда один из них, которого все называли писцом, встав против двери и сделав собрание пастофоров — так именовалась эта святейшая коллегия, — взошел на возвышение и стал читать из книги по писанному молитвы о благоденствии верховного правителя, почтенного сената, всадников и всего народа римского, о кораблях и корабельщиках, обо всех живущих под нашей державой, закончив чтение, по греческому обряду, греческим возгласом <…>.

Слова эти, судя по восклицанию всех присутствующих, последовавшему за провозглашением, обозначали, что все совершено было благополучно. Исполненный радости народ, держа в руках ветки с листьями и веночки из вербены, поцеловал ступни серебряной статуи богини, стоявшей на пьедестале, и отправился по домам. Я же не мог решиться ни на шаг отойти от этого места и, не спуская глаз с изображения богини, перебирал в памяти испытанные мною бедствия.

18. Летучая молва меж тем не ленилась и не давала отдыха своим крыльям. Но сейчас же у меня на родине пошел разговор о несравненной милости ко мне божеского промысла и о моей достопримечательной судьбе. Наконец мои друзья, домочадцы и все, кто связан был со мною родственными узами, отложив скорбь, в которую их погрузило ложное известие о моей смерти, и исполнившись неожиданной радости, спешат ко мне с подарками, чтобы убедиться, действительно ли я вернулся на свет божий из преисподней. Я уже потерял надежду их видеть, потому очень им обрадовался и со спокойным сердцем принимал их подношения от чистой души, так что близкие мои предусмотрительно освободили меня от забот о пропитании и содержании.

19. Поговорив с ними, как полагается, и каждому по очереди рассказав о прежних моих бедствиях и теперешней радости, я снова все свое благодарное внимание устремляю на богиню; наняв внутри церковной ограды помещение для временного житья, посещаю каждое богослужение, не разлучаясь с жрецами, неусыпный почитатель великого божества. Ни одна ночь, ни один сон у меня не проходили без того, чтобы я не лицезрел богини и не получал от нее наставлений; частыми повелениями она убеждала меня принять посвящение в ее таинства, к которым давно уже предназначен. Хотя я и сгорал сильным желанием исполнить это, но меня удерживал священный трепет, так как считал я весьма трудным делом наложить на себя духовное звание и дать обет целомудрия и воздержания, который не легко исполнить в жизни, исполненной всяческих случайностей и соблазнов. Обдумывая все это, я, хотя и стремился нетерпеливо принять посвящение, со дня на день откладывал исполнение своего решения.

20. Однажды ночью приснилось мне, что ко мне приходит верховный жрец, неся полный подол чего-то, и на мой вопрос, что это и откуда, ответил, что это гостинцы мне из Фессалии, а также что ко мне возвращается раб мой Кандид. Проснувшись, я очень долго думал об этом сновидении, тем более что очень хорошо помнил, что у меня никогда не было раба по имени Кандид. Но все-таки я полагал так, что присланные гостинцы во всяком случае обозначают какую-то прибыль. Обеспокоенный и удивленный, откуда может мне быть прибыль, отправился я в храм на утреннее открытие врат. Когда отдернулись в разные стороны белоснежные завесы, мы приветствовали почитаемое изображение богини гимном; жрец обошел по очереди все алтари, совершая богослужение и произнося торжественные молитвы, наконец, зачерпнув из священного колодца воды, совершил возлияние из чаши; исполнив все по освященному обряду, духовенство, приветствуя восходящее Солнце, прославило начало дня. И вдруг из Гипаты, узнав о моих приключениях, приходят слуги, оставленные мною там, еще когда Фотида уловила меня в коварные сети, и приводят с собою даже мою лошадь, которую после долгих мытарств им удалось отыскать по особой отметине на спине. Вещему промыслу моего сновидения я тем более удивлялся, что, кроме совпадения в смысле прибыли, рабу Кандиду соответствовал возвращенный мне конь, который был белой масти.

21. После этого случая я еще усерднее принялся за исполнение религиозных обязанностей, так как надежда на будущее поддерживалась во мне настоящими благодеяниями. Со дня на день все более и более проникало в меня желание принять посвящение, и я неотступно приставал к верховному жрецу с просьбами, чтобы он посвятил меня наконец в одну из священных ночей в таинства. Он же, муж степенный и известный строгим соблюдением религиозных обрядов, кротко и ласково, как отцы имеют обыкновение сдерживать несвоевременные желания своих детей, отклонял мою настойчивость, говоря, что и день, в который данное лицо можно посвящать, указывается божественным знамением, и жрец, которому придется совершать таинство, избирается тем же промыслом, даже необходимые издержки на церемонию устанавливаются таким же образом. Ввиду всего этого он полагал, что мне нужно вооружиться терпением, боясь жадности и заносчивости, и стараться избегать обеих крайностей: будучи призванным медлить и без зова — торопиться. Да и едва ли найдется из числа жрецов человек, столь лишенный рассудка, столь готовый сам себя обречь на гибель, который осмелился бы без специального приказания богини совершить столь дерзостное и святотатственное дело и подвергнуть себя смертельной опасности; ибо и ключи от преисподней, и ручательство за спасение вручены в руки богини, и самый обычай этот установлен в уподобление добровольной смерти и примерного спасения, так как богиня имеет обыкновение намечать своих избранников из тех, которые, уже окончив течение жизни и достигнув предела последнего дыхания, тем лучше могут хранить в молчании великую тайну таинства, и ее же промыслом посвященным, как бы вторично родившимся, заново дается возможность начать путь к спасению. Итак, мне следует ждать небесного знамения, хотя по явному и прозорливому указанию верховной богини я призван и предназначен к блаженному служению. Тем не менее, пускай я уже теперь, наряду с остальными служителями храма, воздерживаюсь от запрещенной и беззаконной пищи, чтобы тем прямее достигнуть скрытые тайны чистейшей веры.

22. Таковы были слова жреца, и послушание мое уже не нарушалось нетерпением, но, погруженный в тихий покой и в похвальную молчаливость, дожидался я дня посвящения в святые тайны. И не обманула мои ожидания спасительная благость могущественной богини: не мучила меня долгой отсрочкой, но в одну из темных ночей отнюдь не темными повелениями открыла мне въявь, что настанет для меня долгожданный день, который свяжет меня величайшим обетом, и в какую сумму обойдется мне посвящение, и что для присоединения меня к святому лику по сродству звезд наших, как гласила, избирается сам Митра, как раз вышеупоминаемый почтенный ее служитель.

Возрадовавшись в душе от этих и тому подобных благоприятных сообщений верховной богини, я не смыкал глаз и при первом свете зари направляюсь к келье жреца и, встретив его как раз собиравшимся выходить, приветствую его. Я уже собирался настойчивее, чем все прошлые разы, как должного, требовать у него посвящения, — как он сам, как только меня увидел, воскликнул: — О Луций мой, счастлив ты, блажен, так как небесная владычица удостоила тебя такою милостью! Что же ты теперь стоишь праздным, что же теперь ты сам медлишь? Вот наступает для тебя долгожданный день, в который своими руками введу я тебя в пречистые тайны служения многоименной богини! — Тут любезнейший старец положил мне на плечо свою десницу и повел к самым вратам обширного здания; там, по совершении торжественного обряда открытия дверей, исполнив утреннее богослужение, он выносит из святилища некие книги, написанные непонятными буквами; знаки там, то изображением всякого рода животных сокращенные слова священных текстов передавая, то всякими узлами и сплетением линий, наподобие лозы извиваясь, сокровенный смысл чтения не открывали суетному любопытству. Отсюда прочел он мне об обязанностях приступающего к посвящению.

23. Сейчас же было закуплено тщательно и не скупясь, отчасти мною самим, отчасти моими близкими, все, что требовалось для обряда. Наконец настал день, назначенный жрецом, и он повел меня, окруженного священным воинством, в ближайшие купальни; там, совершив обычное омовение, призвав имя божие, он меня кропит в виде очищения и снова приводит к храму. Когда две дневных стражи уже протекли, он ставит меня перед самым подножием богининой статуи и, сказав мне на ухо некоторые наставления, благостное значение которых нельзя выразить словами, перед всеми свидетелями наказывает мне воздержаться от чревоугодия и не вкушать десять дней подряд никакой животной пищи, а также не прикасаться к вину. Исполняю свято этот наказ о воздержании, а между тем наступает уже и день посвящения, и солнце склонилось к вечеру. Тогда со всех сторон приходит толпа посвященных и мирских, по старому обычаю принося мне поздравительные подарки, кто какой. Но жрец, удалив всех непосвященных, облачает меня в плащ из небеленого полотна и, взяв за руку, вводит в святая святых.

Может быть, ты страстно захочешь знать, усердный читатель, что там говорилось, что делалось? Я бы сказал, если бы позволено было говорить, ты бы узнал, если бы знать было позволено. Одинаковой опасности подвергаются, в случае такого дерзкого любопытства, и рассказчик и слушатель. Но если ты объят благочестивой жаждой познания, не буду тебя дольше томить. Итак, слушай и верь, что я говорю правду. Достиг я пределов смерти, переступил порог Прозерпины и снова вернулся, пройдя все стихии, видел я пучину ночи, видел солнце в сияющем блеске, предстоял богам подземным и небесным и вблизи поклонился им. Вот я тебе и рассказал, а ты, хотя и выслушал, остался в прежнем неведении.

Но передам то единственное, что могу открыть я, не нарушая священной тайны, непосвященным слушателям.

24. Настало утро, и по окончании богослужения я тронулся в путь, облаченный в двенадцать священных стол; хотя это принадлежит к святым обрядам, но я могу говорить об этом без всякого затруднения, так как в то время масса народа могла это видеть. Ведь по самой середине храма против статуи богини на деревянном возвышении я был поставлен одетый поверх полотняной нижней одежды цветной нарядной верхней. С плеч за спину до самых пят спускался у меня драгоценный плащ. Взглянув внимательно на него, всякий увидел бы, что на мне кругом разноцветные изображения животных: тут и индийские драконы, и гиперборейские грифоны, животные, которых другой мир создает наподобие пернатых птиц. Стола эта у посвященных называется олимпийской. В правой руке держал я ярко горящий факел; голову мою прекрасно окружал венок из светлой пальмы, листья которой расходились в виде лучей. Разукрашенный наподобие солнца, помещенный против статуи богини, при внезапном открытии завесы я был представлен на обозрение народа. После этого я торжественно отпраздновал день своего духовного рождения, устроив изысканную трапезу с отборными винами. Так продолжалось три дня. На третий день после таких церемоний закончились и священные трапезы, и завершение моего посвящения. Я пробыл еще несколько дней, пользуясь невыразимой сладостью созерцания священного изображения, связанный чувством благодарности за бесценную милость. Наконец, по указанию богини, внеся вклад за свое посвящение, конечно, далеко не соответствующий, но сообразно с моими средствами, я начал готовиться к возвращению домой, столь запоздалому. Я едва мог расторгнуть узы пламенных желаний. Наконец, повергнувшись ниц перед изображением богини и прижавшись лицом к стопам ее, обливаясь слезами, прерываемый частыми рыданиями, глотая слова, я начал:

25. — О святейшая человеческого рода вечная заступница, смертных постоянная охранительница, что являешь себя несчастным в бедах нежнее матери. Ни день, ни ночь одна, ни минута какая краткая не протекает твоих благодеяний праздная; на море и на суше ты людям покровительствуешь, в жизненных бурях простираешь десницу спасительную, рока неразрешимые узлы развязываешь, судьбы ослабляешь гонения, зловещих звезд отводишь соединения. Ты кружишь мир, зажигаешь Солнце, управляешь Вселенной, попираешь Тартар. Тобою водят хор созвездия, времен наступает чередование, радуются небожители, стихии — твои служители. Мановением твоим огонь разгорается, тучи сгущаются, поля осеменяются, посевы подымаются. Силы твоей страшатся птицы, в небе летающие, звери, в горах скитающиеся, змеи, по земле ползущие, киты, в океанах плывущие. И я для воздаяния похвал тебе нищий разумом, для жертв благодарных бедный имуществом, — нет у меня дара речи, чтобы выразить, что я о твоем величии чувствую! ведь тысячи уст не хватило бы для того и нескончаемого ряда языков, неустанных в велеречии, — то единственно, что может сделать неимущий благочестивец, то и я сделаю: лик твой небесный и божественность святейшую в глубине моего сердца запечатлею на веки вечные.

Помолившись таким образом великой богине, я бросаюсь на шею Митре жрецу, сделавшемуся для меня вторым отцом, и, покрывая его поцелуями, прошу прощения, что не могу отблагодарить его как следует за его благодеяния.

26. Я долго и пространно изливал ему свою благодарность, наконец расстался с ним и прямо отправился, чтобы вновь увидеть отеческий дом после столь долгого отсутствия. Но пробыл я там всего несколько дней, потому что, по внушению великой богини, я внезапно собрал свой багаж и, сев на корабль, направил свой путь к Риму. Вполне благополучно, при содействии попутных ветров, я быстро достигаю Августовой гавани и, пересев там в повозку, к вечеру, накануне декабрьских ид, прибываю в пресловутый святейший град. Там главным моим занятием были ежедневные молитвы верховной богине Исиде-владычице, которая там весьма чтилась под названием Сельской, от местоположения ее храма; был я усердным ее почитателем, в данном храме хотя и пришлец, но в учении свой человек.

Вот солнце, совершив свой круг Зодиака, уже заканчивало год, как покровительница моя во время сна предвещает мне новые испытания, новое посвящение. Я очень удивился, в чем дело, почему она говорит про будущее, так как я считал себя уже до конца посвященным.

27. Покуда я религиозные сомнения эти отчасти своим умом разбирал, отчасти подвергал рассмотрению священнослужителей, я узнаю совершенно неожиданную для меня новость: что посвящен я был только в таинства матери богов, но обрядами Осириса непобедимого никогда просвещен не был и что хотя сущности этих божеств и их обрядов тесно соприкасаются между собою и даже едины, но в испытаниях и посвящениях имеются огромные отличия. Вследствие этого наставление богини приходится понимать в том смысле, что мне надлежит сделаться служителем и великого бога. Дело недолго оставалось в неопределенном положении. В ближайшую же ночь мне приснилось, будто ко мне приходит какой-то человек в жреческих одеждах, неся в руках тирс, плющ и еще нечто, что я не имею права называть; все это он кладет на мой домашний алтарь, а сам, заняв мой стул, говорит мне, чтобы я приготовлял обильную священную трапезу. И как будто для того, чтобы я лучше его запомнил, отличался он одной особенностью, а именно: левая пятка у него была несколько искривлена, так что при ходьбе он немного прихрамывал. После такого ясного выражения божественной воли всякая тень неопределенности исчезла, и я, после утреннего богослужения богини, стал с большим вниманием наблюдать за каждым жрецом, нет ли у кого такой походки, как та, что я видел во сне. Ожидания мои оправдались. Вскоре я заметил одного из пастофоров, у которого не только походка, но и весь облик точь-в-точь совпадал с моим ночным видением; звали его, как я узнал, Азинием Марцеллом, что тоже звучало намеком на мои превращения. Не медля я подошел к нему; предстоящий разговор его не удивил, так как, подобно мне, он был предупрежден свыше, что речь пойдет о посвящении в таинства. Накануне ночью ему приснилось, что, когда он возлагал венки на статую великого бога, тот ему изрек, что послан будет к нему некий уроженец Мадавры, человек бедный, которого сейчас же нужно посвятить в таинства, так как, по его промыслу, и посвящаемый прославится своими подвигами, и посвятитель получит высокое вознаграждение.

28. Предназначенный таким образом для священного посвящения, я не мог приступить к нему из-за недостатка средств. Остатки моего наследства были истрачены на путешествие, да и столичные издержки значительно превышали прежние мои расходы, когда я жил в провинции. Так как глубокая бедность связывала меня по рукам и по ногам, а побуждения божества все настойчивее меня торопили, то я очутился, по пословице, «между молотом и наковальней». Все чаще и чаще побуждаемый, я приходил в расстройство, наконец убеждения перешли в приказания. Тогда я, распродав свой скудный гардероб, наскреб кое-как требуемую небольшую сумму. На это мне было особое увещевание: «Неужели бы ты, — так говорилось мне, — хоть одну минуту пожалел бы о своих платьях, если бы дело шло о каком-нибудь предстоящем удовольствии? Теперь же, на пороге таких церемоний, ты колеблешься предаться нищете, в которой не будешь раскаиваться?»

Итак, все уже было приготовлено, снова я десять дней не вкушал животной пищи, заново выбрил голову и был допущен на ночные бдения главного божества. Со всею доверчивостью предался я святым обрядам этой родственной религии. Она не только служила мне большим утешением в моем положении чужеземца, но даже доставила мне средства к пропитанию. Ведь то, что я имел некоторый заработок от ведения дел на латинском языке в качестве адвоката, можно было рассматривать как действие благодетельной Удачи.

29. И вот прошло всего несколько дней, как неожиданно, к немалому моему удивлению, я снова получаю повеление свыше, приказывающее мне в третий раз подвергнуться посвящению. Обеспокоенный немалой заботой и придя в сильное волнение, я крепко задумался: куда клонится это новое и неслыханное намерение небожителей? что еще осталось неисполненным, хотя я подвергался дважды посвящению? может быть, и тот и другой жрецы что-нибудь не так сделали или чего не доделали? И, клянусь Геркулесом, я начал уже менять свое мнение об их честности. Благостное видение ночным вещанием вывело меня из этих беспорядочных мыслей, которые чуть не довели меня до безумия.

— Нечего тебе, — сказано было мне, — опасаться многочисленного ряда посвящений и думать, что в предыдущих было что-нибудь опущено. Неотступным этим доказательством божией к тебе милости ты в радости должен веселиться и скорее гордиться, что трижды назначено тебе то, чего другие едва единожды удостаиваются. Ты же из самого числа посвящений должен почерпнуть уверенность в предстоящем тебе блаженстве. В конце концов предстоящее тебе посвящение вызвано крайней необходимостью. Вспомни только, что священная одежда, в которую облечен ты был в провинции, там во храме и осталась лежать, и в Риме ты не сможешь, если понадобится, участвовать в торжественных богослужениях, ни покрываться блаженнейшею этою ризою. Посему надлежит тебе радостно приступить для блаженства и спасения с помощью богов великих к третьему посвящению.

30. Затем божественное видение с величественною убедительностью перечисляет мне все, что необходимо сделать. После этого, не откладывая в долгий ящик, без всякого промедления, я сейчас же сообщаю жрецу обо всем виденном, принимаю на себя ярмо божественного воздержания, добровольным усердием продлив десять дней поста, предписанных вечным законом, и в приготовлениях не жалею издержек, руководствуясь более благочестивым рвением, чем требуемыми размерами. И, клянусь Геркулесом, не пожалел я о хлопотах и издержках; по щедрому божиему промыслу у меня увеличилась плата за мои выступления на суде. Наконец, через несколько деньков бог среди богов, среди могучих могущественнейший, среди верховных высший, среди высших величайший, среди величайших владыка, Осирис, не приняв чуждого какого-либо образа, а в собственном своем божественном виде удостоил меня своим посещением. Он сказал мне, чтобы я бестрепетно продолжал свое славное занятие в суде, не боясь сплетен недоброжелателей, которые завидуют трудолюбивым стараниям в моей профессии. А чтобы я, не смешиваясь с остальной толпой, мог ему поклоняться, избрал меня в коллегию своих пастофоров, назначив даже начальником клира. Снова обрив голову, я вступил в эту стариннейшую коллегию, основанную еще во времена Суллы, и хожу теперь, ничем не покрывая своей плешивости, радостно смотря в лица встречных.

 

ФЛОРИДЫ

FLORIDAE

Перевод P. Урбан

1. Как издревле на благочестивых привалах у странствующих, когда им по пути встречается то ли священный лес, то ли иное из почитаемых мест, повелось принести обет, яблоко возложить и передохнуть немного, — так и мне при вступлении в священнейший сей град, сколь бы я ни поспешал, следует, снискав благосклонность на вводную речь, прыть свою поостеречь. Ведь ничто естественнее не располагает путника к молитвенному промедлению, чем алтарь, цветами усыпанный, или пещера, листвой осененная, или дуб, рогами увенчанный, или бук, шкурами увешанный, либо еще холмик, в знак святости его огороженный, либо ствол, фигурно вытесанный, либо луг, возлияниями орошенный, либо камень, благовониями умащенный, — и все это так неприметно, что лишь немногие посвященные их боготворят, а невежественные пробегают мимо.

2. Но мой духовный наставник Сократ, напротив того, когда заметил юношу прекрасного, но долгое время безгласного: «Скажи что-нибудь, — предложил ему, — чтобы я тебя увидел!» Выходит, Сократ человека молчащего не воспринимал, поскольку считал, что людей следует постигать не остротою глаз, но остротою ума и духовным взором. Здесь он не согласен с воином у Плавта, который говорит:

Лучше один глазастый свидетель, чем ушастых десятеро; 426

так что Сократ в оценке людей этот стих переворачивал:

Лучше один ушастый свидетель, чем глазастых десятеро.

Действительно, коли в суждении доверяться более глазам, нежели разуму, то мы мудростью далеко уступали бы орлу. Ведь мы, люди, ни сильно удаленного, ни близко придвинутого не умеем различать, за некоторой гранью мы все подслепы. Да и вообще, если б речь шла о зрении, упертом в созерцание здешнего — земного и бренного, то лишь об этих глазах и этом зрении в высшей степени прав великий поэт, что «взгляд не проникнет сквозь тучу, ни даже за брошенный камень».

Орел же, когда средь туч путь себе на немыслимую высоту пролагает, крылами возносимый чрез все то пространство, где идут дожди либо снега, по ту сторону высей, где и молнии не дано уже ни блеска, ни удара, на самой, сказал бы я, подошве эфира и макушке бури, — когда, таким образом, орел туда взмывает, то милостивым наклоном клоня мощью своего тела то направо, то налево парусообразные крыла, как ему удобно, поворачивая, умеренно подруливая хвостом, — тогда оттуда все он видит, оттуда он, огромный, простерши неустанные веслы крыл, сперва в замедленном парении почти на одном месте зависая, озирается кругами и смотрит, куда б ему на добычу лучше всего пасть, молнии подобно. С неба, внезапный, разом, единым взглядом, уже в броске — разом стада в полях, разом зверей в горах, разом людей в городах внизу различая, дабы инде клювом расклевать, инде когтями закогтить ягненка неосторожного иль зайца заполошного, любое, что из живого ни пошлет ему случай к терзанию и пожранию…

3. Слышано нами из преданий, что отец и учитель флейтиста Марсия звался Иагнис. Прежде прочих он начал выпевать трели еще в первобытные века музыки, когда не знали ни такого умягчающего душу звука, ни такого разнообразия ладов, ни такой многоотверстной флейты, поскольку искусство это, новоизобретенное, находилось пока в колыбели. Так ничто на свете поначалу не может достичь совершенства: едва ли не во всем надежды дерзновение упреждает на деле претворение. Так и до Иагниса подвизались в этом деле разве что пастухи отар или стад, умея лишь, по Вергилиеву слову,

верещащей тростинкой калечить несчастную песню. 430

Даже тот, кто, казалось, продвинулся в искусстве чуть далее, не изменял обычаю наигрывать на флейте одноствольной, как на трубе.

Иагнис первый сдвоил стволы, оживляя их единым дыханием, первый сделал дырочки слева и справа, смешав высокий звон и басовый гуд в музыкальном созвучии.

Марсий, его отродье, хоть и перенявший от отца мастерство на флейте, был варвар-фригиец, в обличье зверином, страшный, заскорузлый, замшелобородый, репьями и волосьями покрытый. Он-то, рассказывают, по нечестью дерзнул состязаться с Аполлоном: урод с образцом, неотесок со знатоком, болван против бога. Музы и Минерва притворно взялись быть судьями, дабы надсмеяться над варварскими выходками этого чудища и чтобы дурь его не оставить без должного наказания. Но Марсий, не понимая, что над ним издеваются (а не то ли главный признак глупости?), прежде чем дунуть в свои флейты, изрыгнул на своем варварском наречии некий бред в похвальбу себе, — что вот, мол, он и с гривой косматой, и с грудью волосатой, и с бородой сваляной, и в искусстве только флейтист, и в фортуне только изгой; Аполлона же — смех сказать! — поносил за все противоположные тому достоинства — Аполлон-де и кудрями крут, и щеками пригож, и телом прегладок, и в искусстве многосведущ, и фортуной не обделен. «Начнем с того, — говорит Марсий, — что локоны его — наперед и продольными начесами оглаженные и на козий жир напомаженные завитулечки и висюлечки, тело все до крайности привлекательно, члены точеные, язык прорицающий, хоть прозой, хоть стихами; но что из того, что и одежда тонкотканая, на ощупь нежная, пурпуром лучащаяся? что и лира его золотом ослепляет, слоновой костью блистает, драгоценными камнями сверкает? что и распевает он по-приятнейшему да по-ученейшему? Все это, — заключил Марсий, — пустяки! не к доблести оправа, а к роскоши приправа». А в противовес впереди себя выказывал, как наипримерное зрелище, собственные телесные стати. Смеялись Музы, когда услыхали, что Аполлону такое в порок вменяется, чего всякий мудрец добивается; и флейтиста того, поверженного в борьбе, освежеванного, как медведь двуногий, голым мясом и внутренностями навыворот оставили. Так Марсий себе казнь пропел и пропал. Однако же и Аполлону столь унизительная победа в укор.

4. Был и еще флейтист, Антигенид, источающих мед мелодий составитель и во всех ладах искусный исполнитель, будь то эолийский бесхитростный, либо ионийский затейливый, либо лидийский жалобный, либо фригийский божественный, либо дорийский воинственный. Так вот, он, будучи в искусстве флейты из первых знаменит, говорил, что ни от чего так не страдает, не сжимается внутренне духом и умом, нежели когда слышит, как его званием — флейтист — одинаково именуют и тех, кто дудит на похоронных обрядах. Но он стерпел бы более равнодушно такую одинаковость обозначений, когда б поглядел мимов: он заметил бы, что там почти одинаковой порфирой облечены и те, кто изображает властелинов, и те, кого бьют. Так же и в наших гладиаторских зрелищах: и здесь бы он увидел, как человек восседает на почетном месте и — человек же — сражается. Тога подобает и свадьбе и погребению, и покойника обертывают в тот же самый плащ-паллий, каким окутываются философы.

5. С благим воистину рвением собрались вы в театр, ибо знаете: не от речей достоинство этого места, а прежде всего надобно смотреть на то, что свойственно театру. Значит, если выйдет мим, посмеешься, если смертепроходец — ужаснешься, если комедия — похлопаешь, если философ — поучишься.

6. Индусы — многолюдное племя, величайшее и по густоте населения, и по занимаемому пространству. Расположены они далеко от нас на Восток, вблизи океанских изгибов и солнечных восходов, первых созвездий и последних земель, по ту сторону и просвещенных египтян, и суеверных иудеев, и торгашей-набатеев, и Арсакидов со струящимися одеждами, и итиреев, бедных злаками, и аравитян, богатых ароматами. У индусов этих восхищают меня не столько груды слоновой кости, ни перца урожай, ни корицы — знай нагружай, ни железа выплавки, ни серебра залежи, ни золота россыпи, ни даже Ганг, величайший из рек:

Сотню притоков-ветвей царь вод восходных приемлет, Сотню прибрежных долин орошает ста рукавами, Волны несет в Океан бурливой стоустою дельтой. 439

Не так дивлюсь и тому, что у индусов этих, соседей рождающегося дня, кожа хранит цвет ночи, ни тому, что там огромные драконы с гигантскими слонами сражаются на равных, с обоюдною смертельною опасностью: дракон скользкими кольцами обвивает слона и сдавливает, ни шагу ступить, ни чешуйчатые узы сорвать цепкого змея, так что слону не остается иного средства к отмщению, нежели рухнуть громадным своим телом наземь и пытаться всею тушею раздавить оплетшую его гадину.

Есть в Индии разного рода обитатели; и о чудесах человеческих я готов рассуждать охотнее, чем о чудесах природных. Есть, например, род таких, кто ничем не занимается, кроме ухода за коровами, откуда им дано прозвание «волопасы». Есть и торговцы, в обмене ловкие, и воины, в сраженье опытные, как издали, стрелы меча, так изблизи, ударом сплеча. Есть кроме того род замечательный, гимнософистами называемый. Вот ими-то я более всего восхищаюсь, потому что это люди, не сведущие ни в разбивке виноградника, ни в пестовании дерева, ни в распашке почвы; не умеют они ни поле-то взборонить, ни золото намыть, ни коня укротить, ни быка подъярмить, ни овцу или козу выстричь и выпасти. Так о чем же речь? одно против всех, вместе взятых, они умеют: мудрость они возделывают, равно и старцы-наставники, и молодые ученики. Ничего я в них так не хвалю, как что ненавидят они умственный застой и безделье. Так, когда стол уже накрыт, а яства еще не принесены, все юноши с разных сторон и от разных дел сходятся к трапезе, и учителя их спрашивают, что доброго сделали те с рассвета по сию пору дня. Тут кто-либо припомнит, как он, избранный судьей между двумя спорящими, умерил в них запальчивость, пробудил благожелательность, устранил подозрения, вернул врагов дружбе; другой — как повинуется он родителям, что бы те ни повелели; и так каждый о том, к чему пришел собственным рассуждением или научившись на примере другого; а затем и прочие прочее обсуждают. Кто же не имеет ничего сообщить, чем оправдать свой хлеб, того на пустой желудок изгоняют вон, чтоб занялся делом.

7. Александру, тому самому, высоко над всеми превознесенному царю, за его деяния и завоевания недаром дано было прозвание Великого, дабы сей муж, достигший несравненной славы, не был никогда наименован без похвалы. Действительно, он один, от начала летосчисления, насколько простирается людская память, основал несокрушимую мировую державу, благодаря своему счастью, каким был особо взыскан; безмерный свой успех он стяжал, поскольку был упорен; удержал, поскольку был достоин; и превзошел других, поскольку был лучший и единственный, без соперника, знаменит настолько, что никто не дерзнул бы ни мечтать о его доблести, ни желать его удачи. Александровым многим достославным деяниям и выдающимся свершениям устаешь дивиться — и военным дерзаниям, и государственным установлениям, и всему тому, что мой Клемент, просвещеннейший и приятнейший из поэтов, предпринял воспеть в прекраснейшей поэме.

Но среди самых лучших было то знаменитое постановление Александра, чтобы облик его, дабы дошел он до потомков неискажен, не смело осквернять множество ремесленников на потребу черни; но по особому указу в пределах мира, ему подвластного, чтобы никто не смел опрометчиво работать над изображениями царя ни в бронзе, ни в цвете, ни в резьбе, а только один Поликлет пусть исполняет их в бронзе, один Апеллес пусть пишет красками, один Пирготель пусть режет в камне. Кроме этих трех, в своих искусствах самых прославленных мастеров, буде отыщется кто-либо иной, занесший руку на священнейший образ императора, того покарать как святотатца. Таким-то путем, вселив всеобщий страх, Александр один вполне похож на себя, ибо на всех статуях, картинах и чеканах читается та же мощь неукротимого воителя, тот же дар величайшего благородства, та же красота цветущей юности, та же ясность открытого чела.

О, если бы и философия, вслед сему благому примеру, оградила себя указом, дабы никто легкомысленно не искажал ее черты, а лишь немногие достойные мастера, в равной мере нравственные и просвещенные, отправляли многосложную службу мудрости, и ни в коем случае ни невежды, ни подлецы, не умея даже напялить паллий, не разыгрывали из себя философов и царственную науку, изобретенную для того, чтобы хорошо говорить и хорошо жить, скверной речью и подобной же жизнью не пятнали. А ведь и то и другое так доступно! Что, в самом деле, всего легче, нежели буйство языка и низость нравов, одно из небрежения к другим, другое — к себе самому? Ведь низко себя блюсти — себе бесчестье, а варварски на других нападать — слушателям оскорбление. Разве не крайнее оскорбление наносят вам те, кто полагают, будто вы рады хуле, возводимой на кого-либо из лучших граждан; кто мнят, будто вы брань и напраслину пропускаете мимо ушей либо, поняв, с удовольствием одобряете? Какой оборванец, носильщик, кабатчик настолько косноязычен, чтобы, вздумав напялить паллий, не сумел бы блеснуть злоречием?..

8. Этот человек больше обязан себе, чем своей должности, хоть и должность у него не такая, как у всех. Ведь из бесчисленного множества людей мало сенаторов; из сенаторов мало кто знатен; из знатных мало консуляров; из консуляров мало добродетельных; а из добродетельных совсем мало просвещенных. Однако если говорить только о почетной должности, то никому нельзя нагло присваивать ее внешние знаки различия — ни в одежде, ни в обуви…

9. Если случайно в этом прекраснейшем собрании сидит какой-нибудь злопыхатель из моих завистников, — ведь государство большое, в нем и такая порода людей отыщется, кто лучших граждан предпочитает преследовать, чем их примеру следовать, и, отчаявшись с ними сравняться, старается с ними сражаться: их имена безвестны — к моему громкому норовят примазаться! Итак, если кто из этих завистников в блистательнейшее сие собрание, как некое пятно, случайно замешался, пусть-ка, хотел бы я, окинет он собственным взглядом это невероятное многолюдство и, увидев такую толпу, какую до меня не собирал ни один философ, пораскинет, желательно, умом, сколь великой опасности подвергается заинтересованный в сохранении своего доброго имени человек, не привыкший к нападкам, как тяжело и трудно ему удовлетворять даже скромное признание немногих. Что же сказать обо мне, кому и ранее завоеванное уважение, и ваше теперешнее благосклонное предпочтение велит не просто, не кое-как, а до самых глубин души перед вами раскрыться?

Действительно, кто из вас простил бы мне хоть один солецизм, кто спустил бы хоть один слог, произнесенный на варварский манер? Кто разрешил бы употреблять непотребные и бранные слова, словно бред слабоумных? Другим вы это легко и, конечно, с полнейшим на то правом извиняете. Мое же какое бы то ни было высказывание придирчиво испытуете, старательно перевзвешиваете, строчки обточку по шнурочку выверяете, по контуру к котурну подгоняете: сколько дешевке от вас снисхождения, сколько достоинству загромождения. Итак, я сознаю трудности на моем поприще — и не спорю, не прошу пощады, не судите, мол, меня так строго. Да только чтобы не отвело вам глаза бедное и бледное подлаживание, чтобы эти нищеброды в паллиях вас не обошли.

Проконсульский глашатай сам и на трибуны всходит, и в тогу облачен, и все-то на него глядят; и так он день-деньской или стоит, или прохаживается, или же в сознании собственной важности прегромко что-нибудь выкрикивает. Проконсул между тем высказывается умеренным голосом, редко и с места, а по большей части читает с табличек. Но громовой выклик глашатая — его наемная служба, а на табличке проконсула — приговор, который звучит только раз, не может быть ни дополнен, ни сокращен ни на одну букву, — но как это было зачитано, так и запечатлевается к сведению всей провинции.

Допускаю и я, с поправкой на особенность моих занятий, некое сходство между ними и тем, о чем только что сказано. Действительно, все, что я вынес на ваш суд, записывается и читается там, откуда мне это уже не отозвать, — значит, ни исправить, ни изменить нельзя. Отсюда понятие, с каким священным трепетом должен я приступать к моему слову, причем не в единственном роде занятий. Да! Многоразличны мои, посвященные Каменам, как Гиппиевы в ремеслах труды… А что это такое, если вы от меня ждете объяснений, то я с тщанием и прилежанием их представлю.

Гиппий, также из числа софистов, по многогранности таланта из всех первый и в красноречии ни за кем не второй, сверстник Сократу, уроженец Элиды; происхождения безвестного, зато славою велик, богатством неприметен, но дарованием замечателен, память всеобъемлюща, занятия разнообразны, соревнователей прорва. Приходит как-то этот Гиппий в Пису на Олимпийские игры, одетый и на вид красиво, и по выделке удивительно. Все, что при нем и на нем было, все собственными руками сработано — ничего покупного, — и одежда, в которую одет, и обувь, в какую обут, и украшения, которыми привлекал к себе взгляды. Нательною одеждою служила ему туника тончайшего тканья в три нитки, дважды пурпуром прокрашенная, — он сам, один, дома для себя ее соткал. Опояскою — кушак узорный, по-вавилонски расшитый, дивными красками игравший; и в этой работе никто ему не помогал. Поверху был пущен белоснежный паллий, облекавший кругом его стан, — и плащ этот также собственноручное изделие. Также и сандалии для ног своих он сам себе стачал; и даже золотой перстенек на левой руке с искуснейшей печаткой, всем напоказ, он сам выточил себе: выкруглил снаружи, замкнул ложе камня и сделал резьбу. И еще не все его снаряжение я описал: ибо да не будет мне зазорно упомянуть о том, чем он сам не стеснялся похваляться, предъявляя перед толпой сосудец для благовоний, который носил при себе, собственного изготовления, чечевицеобразной формы, округлый, сплюснутый, со скребушкою в виде прямого остроконечного черешка с выдолбленным в виде желобка язычком, чтобы держать его за ручку, и влага бы, как пот, сама из него вытекала.

Ну, кто же не похвалит умельца, в столь многогранном ремесле искушенного, столь разносторонним знанием вооруженного, столькими полезными умениями владеющего! Разве и я не хвалю Гиппия? Но из всей его плодовитой одаренности я хотел бы померяться с ним более в учености, нежели в разнообразии прикладных устройств. Тут, признаюсь, в кустарных то есть промыслах, я совершенно несведущ: одежду покупаю у ткачей, обувь эту, что на мне, заказывал в пошивочной, колечек вообще не ношу, резные камни и золото для меня, что свинец и голыш, никакой ценности не представляют, а скребушку, сосудец и прочие банные принадлежности приобретаю в лавке. Говоря начистоту, я не умею пользоваться ни ткацким челноком, ни шилом, ни напильником, ни резцом, ни другими такого рода орудиями; но вместо всего этого, признаюсь, привержен одному лишь писчему перу для стихов всякого рода, под стать эпическому жезлу, лире, сокку или котурну; а также сатиры и загадки, а еще разные исторические сочинения и, конечно, речи, хвалимые ораторами, диалоги, хвалимые философами, и прочее в том же роде, как по-гречески, так и по-латыни, с единым побуждением, равным одушевлением, схожим стилем.

О, если б я мог их все, не по отдельности и вразброс, а в совокупности и стройности предложить тебе, наилучший проконсул, дабы заручиться твоим влиятельным суждением о нашей Камене целокупно! Не из нужды в похвале, клянусь Геркулесом: последняя, сохранная и в цвету, уже дошла до тебя от всех твоих предшественников; но ничьего одобрения я так не хочу, как от человека, кого сам прежде всех по заслугам хвалишь, одобряя. Ведь это самой природой постановлено: кого хвалишь, уже любишь, а когда кого любишь, хочешь, чтобы тот тебя хвалил. Вот, значит, и я объявляю себя твоим почитателем, связанным с тобой взаимной благосклонностью не как частное лицо, а наравне с прочими гражданами. Лично я ничего от тебя не стяжал, потому что ничего не добивался. Но философия научила меня не искать благодеяний, а лучше сносить и немилость и больше правду отстаивать, чем удобство выкраивать, и ставить выше то, что на благо более обществу, нежели мне. Итак, от твоей доброты большинство почитают плод, а я усердие. Я усвоил это, когда оценил твою распорядительность по управлению провинцией, при которой оделенные твоими благодеяниями должны любить тебя за них, обделенные — за пример. Действительно, ты многим послужил благотворителем и всем — примером.

Кто б отказался научиться у тебя такому вот чувству меры, от которого вся эта твоя приятная серьезность, кроткая суровость, мягкая настойчивость, ласковая властность? Ни одного проконсула, насколько я знаю, провинция Африка так сильно не уважала и так мало перед ним не дрожала; ни в один год, кроме твоего, оградой от прегрешений не служил скорее стыд, чем страх. Ни один, при равном с тобою могуществе, чаще тебя не благотворил и реже не запугивал, никто не воспитал сына, добродетелью более похожего на отца. Следовательно, никто не был дольше в Карфагене проконсулом. Потому что даже в то время, когда ты объезжал провинцию, оставив нам сына твоего, Гонорина, мы не столько твое отсутствие чувствовали, сколько лично по тебе тосковали: отцовская в сыне беспристрастность, старческая в юнце прозорливость, консулярский у легата авторитет; все твои добродетели он так воплощает и нам являет, что больше следовало бы восхищаться юношей, чем тобой, ежели бы в юноше это было не от тебя. Ах, всегда бы нам такое наслаждение! Но что же делать с этой сменой проконсулов, где годы короткие, а месяцы быстрые! О быстротекущие добродетельных граждан дни, о скорописный перечень лучших правителей! Вот уже и по тебе, Севериан, всей провинцией мы сожалеем. К тому же и Гонорина собственное честолюбие побуждает к претуре, а расположение Цезарей прочит в консулы, наша любовь удерживает его здесь в настоящем, а надежда Карфагена обеспечивает нас его поддержкой на будущее, — при единственном утешении, подкрепленном твоим примером, что тот, кто покидает нас легатом, быстро вернется к нам проконсулом.

10. 453 О Солнце, 454 конной вихревой упряжкою Взметая пламень вихревой, ты плавишь жар… —

а также Луна, ученица его света, и силы пяти других планет: Юпитера властность, Венеры любострастность, Меркурия стремительность, Сатурна губительность, Марса огненность. Есть и другие опосредования силы богов, которые можно ощущать, хоть и не дано видеть, например Любовь и другие подобные, чей лик незрим, но сила всеведома. Так же и на Земле, как повелел разум Провидения, где гор вознеслись обрывистые вершины, а где полей выровнялись лощины; и так же повсюду назначил он рекам виться, лугам зеленью крыться, птицам ширяться, змеям извиваться, зверям дал бег, а тебе шаги, человек.

11. Приходится, значит, тем несчастным, кто унаследовал поле бесплодное и худородное, возделывать одни каменья и тернии; никакого, однако, в их пустошах нет плода, никакого иного злака не узрят, а только

безнадежный сорняк да тощих овсов здесь засилье. 457

И вот, свои всходы презрев, идут они воровать чужие и рвут соседские цветы, чтобы цветы эти словно свести с собственным своим чертополохом. На тот же манер, кто собственной добродетелью бесплоден…

12. Попугай — птица индийская. Размеры его чуть меньше голубя, но окрас не как у голубей: не молочно-белый, либо сизый, либо желтоватый или пестрый. Нет, цвет попугая зеленый от основания перышек до концов крылышек, и только шейка другая. Шейка у него как бы окольцована алым или золотым ободком, по блеску равным ожерелью или венчику. Клюв отменно крепок: когда птица на какой-нибудь камень с высокого разлету рушится, то клювом, словно якорем, зацепляется, да и череп его не менее прочен, чем клюв. Когда попугая заставляют передразнивать нашу речь, его бьют по голове стальным ключиком, чтобы прочувствовал власть хозяина, — это как бы обучающая указка.

В ученье годится самец до двух лет, пока рот его легко принимает нужную форму, пока язык нежен и способен трепетать в лад; взятый же в более позднем возрасте, он и неподатлив и забывчив. А перенимать навык людского разговора удобнее всего именно попугаю, потому что питается он желудями и на ногах у него, как у человека, по пяти пальцев. Последнее, впрочем, не у всех попугаев; но что всем им присуще, — это что язык у них шире, чем у прочих птиц, и тем легче им выговаривать человеческие слова, имея широкое нёбо и язык, как плектр. Действительно, все, что он ни выучит, он очень похоже на нас передразнивает, словно впрямь разговаривает, так что, если один лишь голос услышишь, подумаешь, будто это человек. А вот если услышишь ворона, тот, при сходных попытках, все-таки не говорит.

Но главное, ворон ли, попугай ли ничего, кроме затверженного, не произносит. Если обучишь его брани, он и будет браниться денно и нощно, оглушая ругательствами: это ему песня, он воображает, будто поет. Когда все заученные ругательства он переберет до конца, то повторяет ту же песню заново. Если же захочешь пресечь сквернословие, надо будет или вырвать ему язык, либо отпустить его назад в родные чащи.

13. Но не такого рода красноречием одарила меня философия, как природа одарила пением некоторых птиц. У них оно звучит лишь недолго и не во всякое время: ласточки слышатся утром, цикады — в полдень, совы — перед вечером, сычи — вечером, филины — ночью, петухи — перед рассветом. К тому же все эти твари между собой перекликаются песнями в разное время и на разный лад: петухи побудительно, совы печально, сычи жалобно, филины раскатисто, цикады дробно, ласточки заливисто. А у философа словесное умение и разумение всегда ко времени, и слуху приятно, и пониманию полезно, и выразительностью всенапевно.

14. Это или другое в том же роде Кратет частью услышав от Диогена, а к иному придя и собственным умом, — наконец однажды вырвался в мир, отринув наследственное имущество, как груз хламья, от которого больше обузы, чем пользы, и там, на форуме, среди огромной толпы, прегромко возгласил: «Кратет своей рукой отпускает Кратета!» И с тех пор, не только один, но голый и от всего свободный, он блаженно прожил сколько прожил. Его обаяние было столь велико, что девушка знатного рода, презрев более молодых и богатых женихов, сама первая изъявила волю обладать им. Кратет, спустив с плеч ткань, показал ей, что у него еще и горб между лопатками, а потом сложил наземь суму вместе с посохом и паллием и объяснил девушке, — вот, мол, все его имущество, да еще «красота», — ну, это она видала, так что пусть старательно подумает, дабы после не пенять. Гиппарха тотчас условие приняла, уже давно наперед у нее с собой все вполне обсуждено и вполне решено, — был ответ, — нигде в человечестве не сыскать ей мужа ни богаче, ни красивее; так пусть ведет ее, куда ему будет угодно. Повел ее киник в портик. И там, в бойком месте, принародно и средь самого белого дня возлег с ней и, равную ему готовностью и решимостью, разрешил ее от девичества, — повторяю, чуть ли не на глазах у всех, кабы не Зенон, который со своим видавшим виды плащом в руках подобием укромности защитил учителя от взглядов обступившего их людского кольца.

15. Самос — это небольшой остров в Икарийском море, напротив Милета к западу, отделенный от него нешироким проливом: в тот или другой порт мореплаватель при благоприятной погоде попадает на второй день. Поле здесь лениво родит злаки, к плугу непривычно, более приспособлено разве что для олив и не возделывается ни под виноградники, ни под огороды. Сельские работы здесь — для прививного ножа и садовой лопаты, в надежде на урожай богатый, отчего остров скорее плодоносен, нежели хлебороден. Тем не менее он и жителями густо заселен, и гостями часто посещаем. Там есть один город, не стоящий своей славы; но что когда-то он был велик, свидетельствуют во многих местах полуразрушенные остатки стен. Есть там и славный издревле храм Юноны; он стоит на берегу и, если я правильно помню дорогу, отстоит не далее чем на двадцать стадиев от города. Там — обильнейшее дарохранилище богини. Больше всего там золота и серебра в виде чаш, зеркал, кубков и прочей подобной утвари, однако же много и бронзовых изделий стариннейшей и замечательнейшей работы. Среди них, напротив алтаря, — статуя Бафилла, пожертвованная тираном Поликратом, выразительнее которой я, кажется, не видывал. И ее-то некоторые ошибочно считают изображением Пифагора.

Это юноша восхитительной красоты, с кудрями, спереди расчесанными надвое и спускающимися вдоль щек, а позади волна волос, сквозь которую просвечивает шея, отпущена даже до самых лопаток. Шея наливная, щеки тугие, видом округлы, и лишь в середине подбородка ямочка. Стоит он впрямь как кифаред: взоры обращены к богине, сам словно поет, туника с переливчатым узором ниспадает до самых пят, препоясан по-гречески, плащ покрывает обе руки до самых запястий, остальная же ткань ниспадает живописными бороздами-складками. Кифара на тисненом ремешке закреплена в уверенной готовности. Руки у него нежные, продолговатые, расставленными пальцами левой он ласкает струны, а правой, словно лирник, заносит над кифарою плектр, будто собираясь им ударить, как только голос в пении сделает передышку; пение же его, мнится, изливается меж тем из полуотверстых с напряжением губ округленного рта.

Видимо, это статуя некоего мальчика, который, будучи в милости у тирана Поликрата, дружбы ради распевает для него Анакреонтову песню. Однако до того, чтобы считать это статуей Пифагора, как говорится, еще плыть да плыть. Пусть последний и самосец родом, и красавец из самых первых, и в музыкальной игре наиученейший, и жил он как раз тогда, когда Поликрат овладел Самосом, — но никогда философ не был в любимчиках у тирана. Напротив, когда Поликрат пришел к власти, Пифагор тайно покинул остров. А незадолго перед тем он лишился отца своего Мнесарха, который, говорят, среди мастеров своими отменно резанными камнями стяжал более хвалы, чем богатства. Иные же говорят, что Пифагор в бытность свою в Египте попал в плен к царю Камбизу и там прошел науку персидских магов во главе с Зороастром, первопричастником всех божественных таинств, а потом был выкуплен неким знатным мужем, Гиллом из Кротона.

Самое, однако, распространенное мнение, — что Пифагор по собственной охоте поехал изучать египетские науки и там познал непостижимое могущество жреческих обрядов, удивительные ряды чисел, изощреннейшие формулы геометрии. Но и этим не насытив ума, обратился он затем к халдеям, а оттуда к брахманам, мудрецам индийского племени, и в числе этих брахманов — к гимнософистам. Халдеи посвятили его в науку о звездах, о постоянном коловращении божественных планет, о влиянии тех и других на судьбы рождающихся; а также и о лечебных снадобьях, за большие деньги добываемых для смертных на земле, на небе и в море. Брахманы тоже немало привнесли в Пифагорову философию: и умов уменья, и для тел упражненья, и сколько в душе частей, и сколько в жизни превращений, и какие душам умерших по заслугам положены наказания или награды. Кроме того, почитал он своим наставником Ферекида Сиросского, который первый дерзнул сбросить узы стиха и писать свободным языком, простым слогом, раскованной прозой, — и когда того постигла ужасная болезнь и он сгнил заживо, снедаемый червями, то Пифагор со всеми священнодействиями его похоронил. Рассказывают еще, что исследованиями природы занимался он у Анаксимандра Милетского, что следовал учению критянина Эпименида, прославленного в искусстве прорицания и очищения, а также Леодаманта, ученика Креофила — того Креофила, который, говорят, был гостеприимцем и соревнователем в песнях самому Гомеру.

Он-то, столькими учителями просвещенный, столькими многообразными источниками знаний всего мира вспоенный, муж великого гения, царственно превысивший природную человеческую одаренность, первый философии наименователь и основатель, собственным ученикам преподавал ранее всего прочего науку молчания. Первое умственное упражнение для будущего мудреца при нем заключалось в том, чтобы полностью укротить язык, а словам, которые у поэтов слывут крылатыми, подкорнать крылышки и придержать за оградой зубчатых зубов. Воистину говорю, то было мудрости зачатком: размышлять научиться — болтать отучиться. Не на весь век, разумеется, отвыкали они от звука собственного голоса, не все и не одинаковое время сопровождали наставника безмолвно, — нет, для мужей более строгого нрава молчаливость отменялась через малое время, зато люди болтливые наказывались как бы изгнанием голоса до пяти лет.

Так и наш Платон, неуклонно или при небольших расхождениях следуя путем этой школы, во многом сам «пифагорействует»; подобным же образом и я, чтоб быть принятым моими учителями в содружество его имени, овладел обоими искусствами Платоновой Академии: и когда время слову звучать, то говорить неутомимо, и коль следует молчать, то молчать доброхотно. Должно быть, благодаря такой сдержанности я заслужил при всех твоих предшественниках не меньше похвал тем, что молчал вовремя, нежели тем, что подавал голос, когда надобно.

16. Прежде, чем начну благодарить вас, первые мужи Африки, за статую, которой вы при мне обещали почтить меня и в мое отсутствие скрепили свою волю декретом, я хочу прежде объяснить вам причину, почему меня столько дней с вами не было. Я уезжал на Персидские воды — те купания, которых и для здорового нет полезней, и для страждущего целительней от болезней. Говорю я об этом, потому что вам я всего себя посвятил навсегда и во всякой частице моего времени хочу держать перед вами ответ, чтобы ни столько, ни столечко не укрылось от вашего знания и суда. Почему же я вдруг ускользнул от вашего блистательнейшего внимания?

Напомню вам похожий пример, как непредвиденная опасность внезапно подступает к человеку: историю Филемона-комика. О его творчестве вы и так знаете — знайте же в немногих словах и о его кончине. Или же вы хотите вспомнить вкратце и о творчестве?

Этот Филемон был поэт времен Средней комедии; он ставил пьесы одновременно с Менандром и был ему хоть не равный, но соперник. Стыдно сказать, но он не раз даже выходил победителем. У него много шуток, живое развитие действия, хорошо подготовленные узнавания, соответствующие положениям характеры, пригодные к жизни сентенции, остроты в лад комедийному сокку, а трогательные места чуть ли не котурну под стать. Насилие у него редкость, ошибки обходятся безопасно, любовь пристойна. Неизбежны, однако, и сводник-греховодник, и пламенный любовник, и раб-хитрец, и подруга неверная, и супруга высокомерная, и мать милосердная, и дядя-ворчун, и друг, услужливый чересчур, и вояка-драчун; тут же и параситы-обжоры, и родительские надзоры, и гетеры, на выдумки скоры. Этими похвальными чертами давно составив себе имя в искусстве комедии, он как-то читал публике отрывок недавно сочиненной пьесы, и как раз на третьем акте, где в комедиях обычно собраны самые трогательные страсти, вдруг разразился ливень — совершенно как у нас с вами при последней встрече, — разогнал слушателей и прервал чтение; однако в ответ на требования с разных сторон автор обещал завтра с того же места дочитать окончание.

На следующий день, полная любопытства, собирается огромная толпа; каждый норовит расположиться поближе к сцене; запоздавшие подают знаки друзьям выкроить им место; сидящие с краю жалуются, что их того и гляди вытеснят; по всему театру невообразимая давка, начинаются препирательства: те, кто не были в прошлый раз, спешат разузнать, о чем говорилось прежде, а присутствовавшие — припомнить услышанное; наконец, все посвящены в прерванное развитие действия и вместе ждут продолжения.

Между тем день идет, а Филемона на условленном месте нет и нет. Некоторые ворчат за такую медлительность, большинство защищают поэта. Но когда просидели так еще дольше, а Филемона все не было, то за ним послали самых беспокойных, — и вот они застают его дома на ложе, мертвым. Видимо, он только что испустил дух и застыл; он лежал, вытянувшись на подушках, как будто задумавшись: еще рука обвита свитком, еще уста склонены к его обрезу, но уже бездыханные, забывшие и о книге и о слушателях. Вошедшие постояли немного, потрясенные неожиданностью и зрелищем столь прекрасной смерти; а затем, воротившись к народу, возвестили, что поэт Филемон, от которого они ждали в театре окончания сочиненной пьесы, уже отыграл дома свою невыдуманную, уже приказал всему земному долго жить, а ему похлопать, близким же своим завещал плач и рыдания. Так вчерашний ливень оказался им к слезам, а комедия, венчать которую должен был свадебный факел, пришла к погребальному. Значит, поскольку достойнейший поэт и актер сложил с себя личину жизни, надо было прямо из театра проследовать на его похороны и собрать сейчас его останки, а потом его произведения.

Все это я узнал давно, а припомнил сейчас, отправляясь от собственного печального опыта. Вы помните, что и моему чтению в прошлый раз помешал дождь, так что, с вашего позволения, я отложил его на следующий день, точь-в-точь как Филемон. И вот в тот самый день в палестре я так сильно подвернул ногу в пятке, что стопа чуть не выломилась из голени. Сустав сместился, вывих оказался жесток, и отек остался до сих пор; ударив что было силы, я вправил кость, — и тут меня всего холодным потом оросило, сверлящая боль внутренности пронзила и долго не отпускала, так что мне дух уже почти пресекало. Так вот и мне, как Филемону, чуть не пришлось раньше расстаться с жизнью, чем с книгой, раньше отдать долг природе, чем слушателям, раньше кончить мои дни, чем рассказ. Только Персидские воды с их мягкой теплотой восстановили мне походку хотя бы настолько, чтобы я мог поспешить к вам, — и я тотчас устремился сюда, как будто ваше благоволение не только излечило мою хромоту, но и даровало быстроту.

Как же было мне не спешить, чтобы высказать вам всю мою благодарность за почесть, о которой я и не просил? Не потому, что величие Карфагена недостойно того, чтобы от вас домогался почестей даже философ; но дабы ваше благодеяние оставалось неразменным и неизменным, мои притязания не должны отщеплять от него мелкие просьбы, — иными словами, чтобы все благожелательство исходило только от вас. Всему ведь есть цена, и не малая: ее платит тот, кто просит, а получает тот, кого просят, — поэтому все необходимое удобнее покупать, чем клянчить. То же, я полагаю, относится и к почестям: кто с великим трудом допросился почести, тот обязан лишь себе, что достиг желаемого; кто же без усилий достиг высокого положения, тот обязан вдвойне — и себе, за то, что ничего не требовал, и народу, за то, что получил.

Стало быть, и я вам обязан двойной — нет, бессчетной! — благодарностью, каковую буду провозглашать отныне всегда и повсюду. Теперь же хочу во всеуслышанье, по моему обыкновению, предуведомить вас об этой книге, пока не дописанной, — о моем отклике на такую почесть. Книга — достойная дань благодарности от философа за публично обещанную ему статую: такова и будет книга, к которой призывает меня великая почесть, оказанная мне Страбоном Эмилианом. Надеюсь, что я еще сумею создать такую книгу, а сегодня я лишь в меру сил произнесу ему хвалу вместе с вами. Он настолько велик в своих трудах, что благороднее своим талантом, чем званием патриция и консула. Какими же словами, Эмилиан Страбон, из всех, кто были и будут, муж среди наилучших славнейший, среди славнейших наилучший, а среди тех и других ученейший, — какими словами воздам я и запечатлею в памяти признательность к тебе за твое ко мне внимание, какой достойной мерой отплачу столь почетное благоволение, как отдарю словами славу твоих дел? Клянусь Геркулесом, еще не знаю. Но буду искать ревностно и пытаться, доколе

сам я себя сознаю и царствует дух в этом теле, 488 —

потому что теперь, не спорю, радость моя препятствует красноречию, удовольствие мешает размышлению и ум, полный сознанием торжества, предпочитает вкушать его в настоящем, нежели предрекать в будущем. Что поделать? Я хочу выразить благодарность всем своим видом, но от радости не могу пока излить в словах. И пусть никто, повторяю, никто из тех, норовящих все омрачить, не указывает мне, будто я и заслужить не мог, и понять не могу, почему я так окрылен одобрением прославленнейшего и просвещеннейшего мужа? Еще бы — расположением столь же блистательнейшим, сколь благосклоннейшим, какое объявлял мне пред карфагенской курией муж консулярского звания! Что он меня знает — уже это высочайшая для меня честь; но мало того, он даже с похвалою говорит обо мне перед первыми мужами Африки! Действительно, как я узнал, третьего дня он отправил послание, в котором запрашивал для моей статуи место наиболее оживленное и ссылался прежде всего на права дружбы между нами, достойно начавшейся еще с тех пор, как мы были соратниками в учении у одних и тех же наставников; а далее упоминает о добром участии, которое я проявлял при каждом шаге на пути его славы. Итак, первое его благодеяние — что он назвался моим соучеником; а второе благодеяние — что он с высоты своего величия предает огласке мою любовь к нему как бы на равных. Не упустил он и то, что в других городах и областях мне уже возводились статуи и воздавались иные почести. Что еще можно добавить к волеизъявлению консуляра? А он добавляет еще такой довод, что я имею жреческий сан, высоко почитаемый в Карфагене! Но самое главное благодеяние, далеко возносящееся над всеми прочими, следующее: он, свидетель чрезвычайно состоятельный, внося это предложение обо мне, обещает воздвигнуть мне эту статую в Карфагене за свой счет, — он, муж, которому все разноплеменные провинции повсюду считают за честь посвящать повозки четверней и шестерней!

Итак, что же осталось до вершины моей славы, до водружения колонны в мою честь? Чего еще нужно? Эмилиан Страбон, консуляр, а вскоре, к нашей общей радости, проконсул, высказал в карфагенской курии пожелание о почестях мне — и к его голосу все прислушались. Разве не равносильно это сенатскому постановлению? Мало того: все карфагеняне, кто присутствовали в той священнейшей курии, так любезно определили место для статуи с намерением (как я надеюсь) продолжить на следующем заседании разговор уже по поводу другой статуи, чтобы при вящем уважении, вящем расположении к своему консуляру быть его почину не соперниками, а продолжателями, то есть чтобы благодеяние, которое осенит меня в этот день, исходило от всех граждан. К тому же наилучшие ваши должностные лица и благодетельнейшие правители всегда помнили, что это поручение совпадает с их собственной — вашей — волей. И я, коль уж знаю об этом, осекусь сказать об этом вслух? Неблагодарным бы я оказался! Тем большую благодарность, на какую я только способен, выражаю я и питаю ко всему вашему собранию за чрезвычайную щедрость, мной не заслуженную, за почетнейшие рукоплескания, которыми наградили меня в вашей курии — в той курии, где быть просто названным по имени — уже высочайшая честь.

Итак, самого тяжкого, самого труднодостижимого — любви народа, уважения сената, одобрения властей и первых граждан — этого, так или иначе (не сглазить бы), я достиг. Что же еще нужно для почетной статуи? Только расходы на бронзу и труд ваятеля. А в этом для меня не было отказу даже в менее крупных городах, не то что в Карфагене, где блистательнейший сенат дела куда поважнее обычно решает разом, а не мелочится в расчетах. Но об этом речь моя тем убедительнее, чем будете вы распорядительнее. Да и как мне с еще большей полнотой благодарных чувств не воспеть вас, благороднейшие сенаторы, славнейшие граждане, достойнейшие друзья, — в книге моей, завершение которой я намерен приурочить к освящению моей статуи! И пусть эта книга пройдет по всем провинциям и да возгласит она отсюда целому свету и целой вечности хвалу за ваше благодеяние во все века и во всех народах!

17. Оставим тех, кто любит мешать собою досугам правителей: пусть они в недержании языка видят способ блеснуть умом, пусть они тщеславятся видимостью вашей вожделенной дружбы. И то и другое, Сципион Орфит, мне совершенно чуждо. Хоть и скромно мое дарование, но по прежнему своему успеху оно достаточно известно людям, чтобы не требовать новых доказательств; а что до милостей у тебя и таких, как ты, то я предпочитаю пользоваться, а не хвалиться ими, быть желателем их, а не хвастуном, потому что желать можно только искренне, а хвалиться можно и лживо. К тому же я с младых моих лет всегда прилежно занимался благородными науками и снискал доброе мнение о нравах и занятиях моих не только в нашей провинции, но и в Риме среди твоих друзей, чему ты сам наилучший свидетель, — так что моя для вас дружба может быть не менее желанной, чем ваша для меня долгожданной. А ведь извиняться за редкие посещения — это значит притязать на постоянное присутствие, потому что первейший знак любви — это радоваться частым посещениям, сердиться на всякое уклонение, настойчивых привечать, о ленивых скучать, потому что заведомо присутствие мило того, с кем разлука томила.

Однако голос, сжатый постоянным молчанием, столь же мало человеку полезен, сколько нос, забитый насморком, уши, заросшие серой, глаза, затянутые бельмом. Что пользы от рук, вкрученных в наручники, от ног, вколоченных в колодки, что пользы от духа, телоправителя нашего, ежели он сном оглушен, или вином отягчен, или хворью удручен? Как меч в деле блещет, а в ножнах ржавеет, так голос, спрятанный в молчание, от долгой спячки тупеет. Во всем отвычка рождает леность, а леность рождает вялость. Если трагик не декламирует ежедневно, звонкость голосовых связок его слабеет, и ему нужно криком прочищать хрипоту. Более того: даже упражнения голоса оказываются тщетным трудом, ибо другие звуки легко его перекрывают: ведь и труба своим гудом гуще, и лира ладом богаче, и флейта жалостнее в плаче, и свирель воркованием слаще, и рог звучанием дальше, нежели голос человеческий. Не говорю уже о звуках, издаваемых животными, бездумных, но по-своему восхитительных, как тяжкое мычанье быков, пронзительный вой волков, мрачное гуденье слонов, веселое ржанье скакунов; а птичьи яркие клики, а львиные дикие рыки, а прочие голоса животных, то грубые, то плавные, вызываемые то угрозой нападения, то блаженством наслаждения?

По сравнению с ними со всеми человеческий голос куда беднее, но это дар божий, в котором больше пользы для ума, чем услады для слуха. Тем более надлежит им пользоваться и тем чаще давать ему звучать, но лишь в таком вот собрании, при таком вот председателе, среди такого блистательного стечения стольких мужей ученых, стольких мужей благосклонных. Да если бы главным искусством моим было струнное, я и тогда искал бы многолюдства. Да, в одиночестве

пел Орфей в лесах 491 и пел Арион меж дельфинов, 492

но ведь это, если верить сказкам, лишь потому, что Орфей томился изгнанием, и Арион был сброшен в море злодеянием, первому пришлось сделаться диких зверей укротителем, а второму — жалостливых чудищ усладителем, — и оба были несчастны, потому что пели не по охоте и не ради хвалы, а по необходимости и ради спасения жизни. Я куда больше восхищался бы ими, если бы они угождали слуху не зверей, а людей. Места потаенные более подобают птицам — дроздам, соловьям, лебедям: дрозды в дальней глуши щебечут песенки детства, соловьи в тайном уединении выводят напевы юности, лебеди в заповедных заводях слагают песнопения старости. Но кто хочет угодить песнею и отрокам, и юношам, и старцам, тот пусть поет ее среди тысячного народа!

Такова и моя песнь о добродетелях Орфита — быть может, поздняя, однако серьезная, а отрокам, юношам и старцам карфагенским равно приятная и полезная, ибо сей наилучший из проконсулов всем вспомоществовал попечением своим, умеряя нужды и выбирая средства: отрокам даровал насыщение, юношам — развлечение, старцам — обеспечение. Приступая к такой похвале тебе, Сципион, боюсь я, чтобы не сковала меня твоя благородная скромность или моя природная мнительность, — но не могу не говорить о добродетелях твоих, хотя бы лишь о немногих из столь многих, столь многих, которыми мы в тебе справедливейше восхищаемся. А вы, граждане, им хранимые, оживите со мною вашу память о них.

18. В таком множестве сошлись вы меня послушать, что скорее благодарить я должен Карфаген за то, что в нем так много любителей учености, нежели просить у него прощения за то, что я, будучи философом, не отказался от принародной речи. По величию города собралось это многолюдство, а по величине многолюдства избралось это место. Однако в таком пристанище поглядения достойны не пола испещренность, не просцения украшенность, не сцены многоколонность, не крыши вознесенность, не потолка позлащенность, не сидений рядоокруженность, и не то, что здесь в иные дни мим болтает, комик размолвляет, трагик завывает, канатобежец взбегает и сбегает, фокусник пыль в глаза пускает, лицедей дурака валяет и весь прочий театральный люд показывает, кто что умеет, — нет, прежде всего здесь внимания достойны собравшихся разумение и говорящего умение.

Потому-то, как поэты здесь на одной и той же сцене воображают разные города — например, тот трагик, у которого на театре говорят:

О Вакх, блюдущий этот Киферонский кряж… 495 —

или тот комик:

Плавт просит вас местечко уделить ему В ограде ваших стен, просторно строенных, Чтоб здесь Афины вам явить без зодчего, 496 —

точно так и я прошу позволения вообразить здесь не какой-нибудь дальний и заморский город, а сам этот Карфаген — сенат его или книгохранилище. Вот вы и представляйте себе: если я буду говорить по-сенатски, то будто вы в сенате меня и слушаете, а если по-ученому, то будто вы в книгохранилище меня и читаете.

О, если бы речь моя была раздольна во всю меру нашего пристанища и не спотыкалась бы именно там, где я хотел бы разметнуться красноречием! Но поистине правы те, кто говорят: от богов человеку ничто хорошее не дается без примеси хоть какой-нибудь неприятности, в самой великой радости есть хоть толика горести, словно совмещаются мед и лед: где богат, там и горбат. Это я и раньше испытывал, но сейчас особенно. Чем больше я вижу в себе средств к вашему расположению, тем больше из почтения к вам сдерживается моя речь: я, который по чужим местам сплошь и рядом рассуждал с великой легкостью, — здесь, среди своих, цепенею, и чудно: словно приманки меня отталкивают, подхлестыванья сковывают, шпоры взнуздывают. А разве мало у меня причин быть смелее перед вами? Дом мой недалек, детство мое не тайна, наставники мои не чужеземцы, учение мое небезведомо, голос мой не впервые вы слышите, книги мои читали и похваливали. Стало быть, родина моя представлена в собрании Африки, то есть у вас; детство мое — при вас; наставники мои — вы; учение мое хоть завершено и в аттических Афинах, но заложено здесь; голос мой по-латыни и по-гречески слуху вашему за шесть лет уже знаком; а книгам моим ничья и нигде не дороже похвала, чем вашего суда одобрение. И вот столькие-то и столь многие-то благорасполагающие обстоятельства в вас возбуждают внимание, а во мне угашают дерзание, так что легче мне восхвалять вас перед чужими людьми, нежели перед вами самими: перед своими людьми — робость помеха, перед чужими — правда залог успеха. Вот почему всегда и всюду я прославляю вас как родителей моих и учителей моих, воздавая вам истинною платою: не такой, которую софист Протагор требовал, да не получил, а такой, которую мудрец Фалес получил, да не деньгами. Вижу ваше любопытство; сейчас расскажу вам и о том и о другом.

Протагор, софист отменно многосведущий и меж первых открывателей риторики отменно красноречивый, согражданин и современник природоведца Демокрита, у которого и воспринял свое учение, — этот самый Протагор, взяв себе в ученики Еватла, договорился с ним о весьма высокой плате, но с одним неосторожным условием: что тогда лишь деньги будут выплачены, когда первая Еватлова победа перед судьями будет одержана. И вот Еватл, будучи от природы ловок и к обману склонен, с легкостью выучил все эти и моления к судьям, и уловления противников, и исхищрения словесников, — но, получив знания, которых желал, стал уклоняться от обещаний, которые давал: обманывая учителя искусными оттяжками, он долго-долго ни в суд не шел, ни платы не нес. Тогда, наконец, Протагор сам привлек его к суду, изложил условие, с каким его брал, и такой предъявил двоякий довод: «Ежели я выиграю дело, — сказал он, — ты должен будешь отдать мне плату по приговору; если же выиграешь ты, — то все равно должен будешь отдать ее по уговору, одержавши первую победу перед судьями. Победив, ты подпадешь под условие; побежденный — под осуждение». Что ж? судьям такое рассуждение показалось тонким и беспроигрышным. Еватл, однако, достойнейший ученик такого крючкотвора, взял и вывернул этот довод дважды наизнанку. «Коли так, — сказал он, — то не должен я платить ни в том, ни в другом случае. Или я выигрываю и не плачу по приговору, или я проигрываю и не плачу по уговору, ибо не обязан платить, потерпевши первое поражение перед судьями. Стало быть, я и так и этак платить не обязан: проиграв по условию, а выиграв — по оправданию». Не кажется ли вам, что софистические эти доводы сами себя поражают, как терновые ветки, сорванные ветром, которые сплетаются и сцепляются иголками, друг в друга проникают и друг друга колют? Поэтому Протагорову мзду оставим хитрецам да скупцам: слишком уж она жесткая да колючая. Право же, гораздо лучше та, другая награда, которой, говорят, добился себе Фалес.

Фалес Милетский, из знаменитых семи мудрецов заведомо первейший, потому что он у греков был и геометрии первооткрыватель, и природы прозорливейший испытатель, и звезд опытнейший наблюдатель, малыми своими чертежиками великие исследовал явления: и года обращение, и ветров направление, и звезд круговращение, и грома чудное звучание, и светил неправильное движение, и Солнца поворотные мгновения, и Луны прибыль, убыль и затмения. А в преклонной уже старости он расчел свой божественный расчет о Солнце, который я не только выучил, но и опытом подтвердил: сколько раз укладывается поперечник Солнца по окружности его движения. Это новейшее свое открытие Фалес, говорят, преподал Мандраиту Приенскому, который так был восхищен этим новым неожиданным знанием, что предложил ему любую плату за такую науку. А мудрый Фалес на это: «Довольно будет с меня и того, — говорит, — если ты, когда станешь передавать другим то, что выучил у меня, не припишешь это себе, но объявишь, что открыл это я, а не кто другой». Вот поистине прекрасная награда, и мужа такого достойная, и конца не имущая, ибо и ныне и присно получает Фалес сие воздаяние от всех нас, познавателей небесной его механики.

Вот такою-то платою, о карфагеняне, я повсюду воздаю и вам за науки, которым в детстве у вас выучился. Повсюду я называю себя питомцем вашего города, повсюду восхваляю вас славословиями, науки ваши усерднейше возделываю, могущество ваше горделивейше прославляю и богов ваших благоговейнейше чту. Оттого-то и нынче положу я начало моей речи самое благоприятственное для вашего слуха — от бога Эскулапа, который твердыню нашего Карфагена осеняет несомнительной своею божественною силою. Этому богу я даже воспою перед вами гимн латинскими стихами и греческими, от меня ему посвященными. Ибо я ему не безведомый служитель, не новообращенный чтитель, не безблагодатный жрец, но давно его славлю красным словом в стихах и прозе. Так и нынче я воспою ему гимн на обоих языках, которому предпослал подобный же разговор латино-греческий, собеседники в котором суть Сабидий Север и Юлий Персий, мужи, по заслугам слывущие дружественнейшими и между собою, и к вам, и к общественной пользе; ученостью, красноречием, благодетельством оба они равны, и не скажешь, почестями ли они славней, спокойствием ли скромней, усердием ли сильней. Во всем между ними было согласие, в одном лишь соперничество и спор: кто из них больше любит Карфаген? Тут тягаются они до предельных сил, но никоему не дается победа. Рассудивши, что такой разговор и вам приятнее по слуху, и мне по складу, и богу по благоговейному посвящению, я в начале этого сочинения ввожу одного афинского моего соученика, который по-гречески расспрашивает Персия о том, о чем я вчера рассуждал перед вами в храме Эскулаповом, а потом постепенно присоединяю к ним Севера, который у меня говорит по-латыни. Персий тоже отлично мог бы это делать, но сегодня он перед вами будет аттикизировать.

19. Славный Асклепиад, меж перволучшими врачевателями, исключая единого Гиппократа, первейший, первый придумал, между прочим, и лечить больных вином, но подавая его в точно рассчитанное время; а в расчетах этих он был весьма искусен, внимательнейше следя за биением пульса, когда оно неравномерно или когда учащено. Сей-то муж, входя однажды в город из загородного своего жилища, увидел у порога города пышные погребальные приготовления, а вокруг великую толпу народа, сошедшегося на похороны, вида самого мрачного и в одеянии самом скорбном. Подошел он ближе, то ли чтобы полюбопытствовать, по обыкновению нрава своего, кто это такой, и не получив на вопрос ответа, то ли чтобы самому приметить в покойнике что-нибудь по своей науке. И впрямь, человеку этому, на носилках лежавшему и почти уже на костер возложенному, он стал решителем судьбы. Уже все члены несчастного ароматами были орошены, уже уста его благовонными умащениями увлажнены, уже он был омыт, уже последний путь ему зрелся открыт, как вдруг Асклепиад, зорчайше приметив в нем некоторые признаки, вновь и вновь прощупал тело покойника и уловил в нем таящуюся еще жизнь. Тотчас воскликнул он: «Жив этот человекI пусть же факелы отбросят, огни уберут, костер разберут, а погребальное угощение из гробницы в трапезную перенесут». Пошел ропот, иные говорили, что врачу надо верить, иные же над врачеванием даже смеялись. Наконец, несмотря на противодействие родственников — потому ли, что они веры к нему не имели, потому ли, что они наследство свое уже имели, — с трудом и усилием добился Асклепиад для мертвеца отсрочки, — и тогда, исторгнув его из рук погребателей, словно из-за порога преисподней, он перенес его домой, и тотчас воротил ему дыхание, и тотчас некими снадобьями пробудил скрывавшуюся в тайниках тела душу.

20. Есть знаменитое изречение мудреца в застолье: «Первую чашу, — говорит он, — пьем мы для утоления жажды, вторую — для увеселения, третью — для наслаждения, а четвертую — для сумасбродства». Но о чашах Муз можно сказать обратное: чем они чаще, тем они чище и тем они способственнее душевному здравию. Первая чаша образовывает у начального учителя, вторая наставляет в науке грамматика, третья вооружает красноречием ритора. До этих пор все обычно и пьют. Я же испил в Афинах и другие чаши: поэзию замысловатую, геометрию ясную, музыку сладкую, диалектику едкую и, наконец, целокупную философию, неисчерпаемую и поистине нектарную. И вот Эмпедокл поет поэмы, Платон — диалоги, Сократ — гимны, Эпихарм — мимы, Ксенофонт — истории, Кратет — сатиры, — а ваш Апулей подвизается во всем этом сразу и всем девятерым Музам равно служит: правда, с большим пылом, чем ему по силам, но за это, может быть, он еще достойнее хвалы, потому что во всяком хорошем деле почин — заслуга, а удача — дело случая; и наоборот, во всяком дурном деле преступление задуманное, но не совершенное достойно суда, потому что рука чиста, да мысль кровава. Стало быть, как мысль о предосудительном достаточна для наказания, так и попытка к достохвальному достаточна для хваления. А что достохвальнее, нежели прославление Карфагена — города, в котором все вы — люди ученейшие, всякую науку у вас юные учат, взрослые применяют, старцы преподают?

Карфаген — нашей провинции высокочтимая школа, Карфаген — всей Африки небесная Муза, Карфаген — Камена народа, облаченного в тогу.

21. И в необходимой спешке бывают уважительные задержки, особенно когда неприятности перебивают намерение. Например, когда нужно выезжать в повозке, то иным милей трястись на коне, чем сидеть в телеге: и много груза, и тяжел кузов, и колеса огромные, и колеи неровные, там пень, там камень, луга без дороги, холмы не пологи, — вот всех этих помех и желает избежать человек. Берет он себе коня, спиною крепкого, ногою скорого, чтоб силен был везти и проворен идти —

что за единый скачок холмы и луга перескочит, —

как говорил Луцилий. Но вот на этом коне выехал он и летит во весь опор, как вдруг видит человека из первых в городе, которого все знают, все уважают, все слушают, — и вот как ни торопится человек, но из почтения сдерживает бег, переходит на шаг, останавливает коня, соскакивает наземь; прут, которым погонял, перехватывает в левую руку, а правую простирает для приветствия, и подходит, и если разговор завязывается долгий, то долго они гуляют и болтают, — словом, какова бы ни была задержка по делу, от нее не отказываются никогда.

22. Тот Кратет, Диогенов ученик, почитался в Афинах того времени как домашний Лар, — все дома ему были открыты, ни у одного хозяина не было такой тайны, чтобы Кратет появился не в пору, разборщик и уговорщик на всякую родственную ссору. Как о Геркулесе говорят поэты, будто по целому свету он чудовищ дерзких, человеческих и зверских, доблестью побеждает и землю освобождает, — так и этот философ был Геркулесом против гнева и зависти, против похоти и скупости, против всех чудовищ — пороков души человеческой. Эту заразу он из душ изгонял, семейства очищал, злонравие укрощал — сам полуголый и с палкою тяжелой, даже родом-то он был из Фив, откуда и Геркулеса выводит миф. Так вот, Кратет, прежде чем стать истинным Кратетом, был из первейших фиванских граждан: род знатный, челяди множество, дом богатый, вход разукрашенный, сам хорошо одетый, именьями не обделенный. Но когда он понял, что от наследного имущества нет ему в жизни никакой опоры, что все богатства на свете неверны и ненадежны и для хорошей жизни бесполезны <…>

23. Не так же ли прекрасный корабль, мастером сработанный, внутри крепко сколоченный, снаружи красиво расписанный, кормило послушное, мачта высоченная, щегла отменная, вершина приметная, паруса так и блещут, все снасти к употреблению удобные и к посмотрению приглядные, — но если кормчий им не управляет и бурям его предоставляет, то со всеми этими отличнейшими средствами как скоро он или ко дну пойдет, или на скалах погибель найдет!

Впрочем, так же и врачи: когда входят они посетить больного и видят полон дом прекрасных картин, потолок штучный и позолоченный, в опочивальне вкруг одра стоят толпою мальчики и юноши, то от этого никакой врач не скажет больному: «Бодрей!» Нет, он рядом подсядет, руку больного погладит, нащупает жилу, пульса уловит частоту и силу, и если что не в порядке, то скажет больному: «Плохи дела!» И вот богачу запретили пищу. С того дня в роскошном своем жилище крошки хлеба он в рот не берет, хотя все его прислужники веселятся и пируют вволю. В таком положении нет от богатства никакого вспоможения.

 

О БОЖЕСТВЕ СОКРАТА

DE DEO SOCRATIS

Перевод А. Кузнецова

1. Платон все в природе, что относится к существам главенствующим, разделил на три части и определил, что высшие — боги. Высшее, среднее и низшее следует понимать не столько в обособлении мест, но, скорее, в достоинствах природы, которых не одно, как мы знаем, не два, но множество. Однако ради понятности он начал с распределения мест. Как и требует величие, уделил он бессмертным богам небо, и одних из этих небесных богов мы постигаем зрением, других же исследуем разумением. Наше зрение распознает, конечно,

вас, о яснейшие мира светочи, те, кто ведет по небу года стремленье.

Но не только они — существа главенствующие, дня творец и Луна, соперница Солнца, ночи украшение. Рогатая она или половинная, растущая или полная (ибо разнообразно лик ее пылает, и чем далее от Солнца она отступает, тем более она сияет, и соответствует удалению сила ее освещения, и месяцам мера ее возрастание, а после — равномерное убывание), владеет ли она собственным блеском и постоянным (или), как считают халдеи, одна часть ее обладает светом, другая лишена сияния, и она, многообразная, пестрый свой лик поворачивая, вид свой меняет; или вся она обделена собственным пыланием и нуждается в приемном свете, и тело ее, плотное и гладкое, подобно зеркалу некоему, лучи Солнца, или в стороне, или напротив нее стоящего, похищает и, если воспользоваться словами Лукреция, «отметает от тела чужой свет».

2. Какое бы из этих двух мнений ни было верным, — а в другой раз я рассмотрю это, — никто, грек он или варвар, не замедлит признать, что и Солнце и Луна — боги, и, как я сказал уже, не только они, но еще и пять светил, которые обычно люди невежественные называют блуждающими, хотя они в беге определенном и постоянном, не отклоняясь, совершают божественной чередой путь упорядоченный и вечный. Различны, конечно, по виду их колесницы, но всегда с одной и неизменной скоростью они то вперед шествуют, то назад, с удивительной закономерностью сообразуясь с положением, кривизной и <наклоном> орбит, о чем хорошо знает тот, кто постиг закат и восход светил.

В число видимых богов включи, конечно, и остальные светила, если ты согласен с Платоном:

дождь приносящи Гиады, Арктур и двойные Трионы,

и других лучащихся богов, которые небесный хоровод, как мы видим погожей порой,

в ночь узорную суровой красотой, убранством грозным

венчают и окружают, и на этом, по словам Энния, совершенном «щите» мира мы созерцаем дивных огней бесчисленные чеканы.

Есть и другой род богов, которых видеть природа нам запретила, но мы постигаем их мыслью и созерцаем отчетливо благодаря проницательности ума. В их числе и те двенадцать, имена которых Энний сжато расположил в двух стихах:

Веста, Минерва, Церера, Юнона, Диана, Венера, Марс, Аполлон, Вулкан, Нептун, Юпитер, Меркурий;

и другие того же рода, имена которых уши наши давно уже знают, а силу души подозревают, замечая их разнообразные благодеяния в тех делах нашей жизни, о которых каждый из них особо заботится.

3. Но несмыслящая в философии толпа невежд, почтения лишенная, суждением правильным обделенная, верой бедная, истине чуждая, в исполнении обрядов усердная, в пренебрежении надменная, богов забывает, и одни от суеверия, другие от высокомерия или кичливы, или боязливы. И вот всех этих богов, на горней вершине эфира расположившихся и от соприкосновения с людьми удалившихся, почитают многие, но неправедно; страшатся все, но бессмысленно, отрицают иные, но нечестиво — богов, которых Платон считал природами нетелесными, без начала и без конца, вперед и вспять вечными и от соприкосновения с телом отстраненными благодаря своей природе и духу, совершенному в высшем блаженстве. Они не принимают никакого внешнего блага, но сами благо для себя и для всего, к ним стремящегося быстро, легко, просто, свободно и беспрепятственно.

Об их родителе, владыке всего и творце, никакими путами претерпевания или деяния не связанном, никаким отношением к чему-либо не стесненном, как начать говорить мне, когда Платон, одаренный небесным красноречием, равный в своих рассуждениях бессмертным богам, так часто утверждал, что Его одного, исполненного каким-то невероятным и несказанным избытком величия, нельзя из-за бедности языка человеческого охватить хотя бы приблизительно никаким словом и лишь мужам премудрым, когда, благодаря мощи духовной, отрываются они, насколько дозволено, от тела, ум этого бога являет себя — но редко — подобно лучу яркого света, на мгновенье вспыхнувшему в непроницаемом мраке.

Итак, я оставляю то, для чего мой Платон затруднился подобрать слова, сообразные величию предмета. Даю сигнал к отходу в деле, посредственность мою далеко превосходящем, и речь свою наконец свожу с неба на землю. Здесь мы, люди, — существа главенствующие, хотя, пренебрегая истинным учением, большинство настолько себя заблуждением всяческим и прегрешением извратило, что, почти утратив кротость своего рода, страшно мы одичали, и может, пожалуй, показаться, что человек на земле существо самое последнее. Сейчас, однако, не разговор о заблуждении, но о природном порядке рассуждение.

4. Итак, населяют землю люди, рассудком <хромающие>, речью могущественные, чьи бессмертны души, смертны тела, легок и беспокоен ум, груба и болезненна плоть, несхожи обычаи, схожи заблуждения, безудержна дерзость, упорна надежда, тщетен труд, переменчива судьба; они по отдельности смертны, а совместно всем родом существуют вечно, друг друга в чреде поколений сменяя; их время крылато, мудрость медлительна, смерть скорая, жизнь жалкая.

Пока у вас два рода одушевленных существ. Богов от людей весьма отличает возвышенность места, беспредельность жизни, совершенство природы, и нет между ними близости общения. Ведь какая высота отделяет обиталища горние от низменных! Там жизнь вечна и безущербна, здесь — смертна и никчемна, до блаженства возвышен тот дух, до ничтожества унижен этот. Что же, никакой связью природа себя не соединила, но, расчлененная на части божественную и человеческую, разорванность эту и как бы искалеченность терпит? Ибо, как говорит тот же Платон, «никакой бог с человеком не смешивается», и главный признак возвышенности богов в том, что не оскверняются они никаким соприкосновением с нами. Слабым нашим зрением мы можем видеть лишь некоторых из них, то есть светила, о величине и цвете которых нет и поныне у людей единого мнения; других познаем только умом, и притом нескорым. Что боги таковы, нельзя удивляться, если даже среди людей тот, кто щедрым даром судьбы вознесен и на шаткое царское возвышение и престол неустойчивый возведен, дни проводит недоступен, прочь удалив всех свидетелей, в дальних покоях своего величия. Общение рождает пренебрежение, а необычность возбуждает удивление.

«Так что же, — возразят мне, — что делать после этого твоего небесного, конечно, но бесчеловечного приговора, если отвержены совершенно люди от богов бессмертных и заточены в этом земном Тартаре, так что отказано им во всяком сношении с небесными богами, и никто из числа небожителей, как пастух, или конюх, или волопас, не стережет их стадо, которое и мычит, и ржет, и блеет? Никто свирепых не обуздает, болезных не исцелит, бедных не одарит? Нет, говоришь ты, бога, который вошел бы в дела человеческие? Так молитвы кому я пошлю, обеты кому посвящу, жертвы кому зарежу? Несчастных спасителя, добрых хранителя, злых гонителя какого всю жизнь призывать буду? И, наконец, что чаще всего бывает, какого возьму свидетеля клятвам? Или, как у Вергилия Асканий,

этой клянусь головой, как отец мой клялся обычно?..

Но отец твой, Иул, мог клясться так у троянцев, родственных по крови, или у греков, знакомых по битве, а если бы у рутулов, которых ты узнал недавно, никто не поверил этой голове, какой бог стал бы тебе поручителем? Быть может, как свирепому Мезентию, копье и десница? Да, для тех, с кем он бился, годилось лишь это:

…бог мне — десница моя и копье, что я шлю как посланье…

Прочь, прочь, боги столь кровавые, десница, убийством утомленная, и копье, кровью обагренное! Не годится тебе ими клясться, и не клянутся ими, ибо честь эта подобает высшему из богов. Ведь клятва называется «клятвой Юпитера», как утверждает Энний. Что же по-твоему? Клясться мне Юпитером Камнем по древнему обычаю римскому? А ведь если верно суждение Платона, что бог никогда с человеком не общается, скорее услышит меня камень, чем Юпитер!»

5. Нет, не настолько, — мог бы заступиться Платон моими устами за свое суждение, — не настолько, — скажет он, — боги, по мысли моей, отделены от нас и отчуждены, что даже мольбы наши до них не доходят. Не от попечения о делах людских — от вмешательства только отстранил я их. Есть между высшим эфиром и низшей землей некие срединные божественные силы, размещенные в воздушном пространстве, которые сообщают богам все наши заслуги и упования. Греки их величают именем «демонов», этих между жителей (земли) и неба перевозчиков (туда — прошений, оттуда — подаяний). Взад и вперед носят они о помощи моления и их удовлетворения, словно их служба — и тем, и другим быть перевозчиками и доставлять приветствия. Через них свершаются, как утверждает в «Пире» Платон, и знамения, и разнообразные чудеса магов, и все виды пророчеств. Всякий из их числа заботится о доверенном ему, как если бы каждому дали свою должность: или сновидения образовать, или внутренности подготовить, или птиц полет направить и голоса вразумить, или пророков вдохновить, или молнии метнуть, или облака озарить и все прочее, по чему мы узнаем будущее. Следует признать, что все это делается волею, властью и благоволением небожителей, однако трудом, служением и повиновением демонов.

6. Итак, их обязанность, труд и забота — чтобы Ганнибалу сновидения лишением глаза угрожали, Фламинию внутренности опасность поражения предсказали, Атту Навию авгурии чудо с камнем присуждали, чтобы некоторых знамения о грядущем царствовании предуведомляли (Тарквинию Приску орел осенил шапку, Сервию Туллию огонь озарил голову) и, наконец, все предсказания гадателей, жертвоприношения этрусков, освященные места громоведцев, песни Сивилл. Над всем этим начальствуют, как я сказал, средние между людьми и богами силы. Ведь недостойно величия богов-небожителей, чтобы кто-нибудь из них сон для Ганнибала измышлял, или жертву для Фламиния рассекал, или птицу для Атта Навия посылал, или стихи о судьбах для Сивиллы слагал, или захотел шапку Тарквиния похитить и вернуть, а голову Сервия воспламенить и не сжечь. Не утруждают себя высшие боги до этого снисхождением, это удел богов средних, которые повсюду обитают в сопредельных земле и не менее близких небу воздушных областях, так что в каждой части природы есть собственные одушевленные существа: в эфире — вращающиеся, на земле — шествующие.

7. Хорошо известно, что элементов четыре и природа поэтому как бы распределена по четырем обширным областям. Есть особые одушевленные существа — земные, (водные), огненные; утверждает же Аристотель, что в пылающих печах есть какие-то маленькие существа, способные на крылышках летать и весь свой век проводить в пламени, вместе с ним возникая и с ним вместе погибая; кроме того, о чем уже было сказано, сколько светил мы видим высоко в эфире, то есть в наитончайшем пылании огня. Потерпит ли природа, что лишь четвертый элемент — воздух, охватывающий такое пространство, — совершенно пуст и лишен своих обитателей? Почему не рождаться в нем существам воздушным, как в огне — пламенным, в земле — почвенным? А если кто отведет воздуху птиц, ты справедливо можешь назвать это суждение ложным: ведь ни одна из них не подымется над вершиной Олимпа. Хотя считают, что он возносится над всеми (горами), но если высоту его измерить перпендикуляром, то, как полагают геометры, гора эта будет не выше (десяти) стадиев, а необъятный воздух устремляется к внутреннему витку Луны, выше которого начинается эфир. Так что такое эта громада воздуха, который простирается от самого низкого поворота Луны до самой высокой вершины Олимпа? Что же? Лишен ли он существ одушевленных? Мертва ли эта часть природы и обезображена? Действительно, птиц, если хорошо подумать, ты признаешь скорее существами земными, чем воздушными. Ведь все они живут на земле, там же кормятся, там же спят; полет их рассекает лишь близкий к земле воздух, наконец, когда устают грести крыльями, земля им как гавань.

8. Если ясное рассуждение требует принять, что и в воздухе должны быть собственные одушевленные существа, остается исследовать, каковы они и какого рода. Итак, они не из земли, конечно, иначе вес низверг бы их вниз, но и не из огня, чтобы тепло не унесло их вверх. Среднюю природу мы должны представить сообразно среднему ее положению, чтобы духу места соответствовал дух его жителей. Давайте в уме образуем и породим в душе такого рода устройство тел: они не столь грубы, как те, что из земли, и не так легки, как эфирные, но как-то отличны от них или из них смешаны, так что доли того и другого или взаимно уравновешиваются, или сглаживаются, как бы вовсе исчезая; но удобней представить себе, что состоят они из того и другого. Итак, тела демонов имеют и несколько тяжести, чтобы не вознестись к высшему, и легкость кое-какую, чтобы не пасть к низшему.

9. Чтобы не показалось вам, что я выдумываю, по обычаю поэтов, что-то невероятное, приведу сперва пример такой взвешенной середины. Мы видим, что схожей утонченностью тела обладает состав облаков. Будь они настолько легки, чтобы совершенно лишиться веса, никогда бы в горах, как часто мы замечаем, не венчали бы они, сгрудившись, вершину возвышающегося утеса, подобно изогнутому ожерелью. Далее, будь они по природе столь плотны и тяжелы, что не облегчала бы их никакая легкость бодрая, право, не иначе, чем куски свинца или камень, падая, ударялись бы они о землю. Однако они подвижны и легко гонимы во все стороны, руководимые в море воздушном ветрами-кормчими; понемногу меняясь, они появляются то ближе, то дальше, и вот, влагой оплодотворенные, низвергаются вниз, словно разрешаясь от бремени; более влажные идут ниже строем хмурым, шагом ленивым, а более сухие бегут выше, и, подобные руну, несутся они строем седым, полетом стремительным.

Разве ты не слышал, как Лукреций красноречиво рассуждал о громе?

Первое. Громом колеблется яснолазурное небо, Если летящие в горних высотах эфирные тучи Ветры столкнули друг с другом, противоборствуя в битве…

10. Но если «летают в горних высотах» тучи, которые от земли восходят и обратно на землю нистекают, что можешь ты подумать о телах демонов, которые созданы куда более тонкими?! Ведь они не слеплены, как тучи, из мутных облаков и тяжелого тумана, но сплавлены из воздуха, элемента самого чистого, прозрачного, светлого. Они невидимы людям без нужды, но только если сами себя захотят чудесно показать, ибо нет в них землистой плотности, которая могла бы занять место света, став препятствием для нашего взора, которому необходимо на эту плотность натолкнуться и замедлиться. Нити тела у них прозрачны, сияющи и тонки до того, что лучи наших очей прозрачность пропускает, сияние отражает и тщетными их делает тонкость. Отсюда и Гомерова Минерва, которая, усмиряя Ахилла, вторгается в собрание греков. Если вы немного подождете, греческие стихи мы провозгласим по-латыни. Впрочем, вот они и сейчас. Итак, Минерва, как я уже сказал, приходит по велению Юноны успокоить Ахилла,

видима только ему, никому из прочих незрима.

Отсюда и Вергилиева Ютурна, которая, помогая брату, вторгается в битву,

в гущу вмешавшись мужей, но для них совершенно незримо

(точно так, как хвастался относительно своего щита Плавтов воин),

сражая взоры в неприятельском строю.

11. Не буду задерживаться на примерах: обычно из числа демонов поэты придумывают — и недалеко от истины — богов, которые людей любят или ненавидят, одним благожелательствуя и помогая, другим, наоборот, вредя и противодействуя. Они жалостливы, негодующи, унылы, веселы и испытывают все чувства человеческой души: такие же движения сердца и волнения ума несут их по кипящему потоку всяческих замыслов, а эта бурность и смятенность изгнаны прочь от безмятежности богов. Ведь все небожители с вечной неизменностью обладают одинаковым состоянием ума, который не покинет никогда своих границ, чтобы обратиться к скорби или радости, который не изменит никогда свой вечный путь ради какого-то случайного состояния, ни под действием силы другого — ведь нет ничего могущественней бога, — ни по своей воле — ведь нет ничего бога совершенней. В самом деле, о ком можно подумать, что он — совершенство, если он переходит от прежнего состояния к другому, лучшему? Ведь добровольно стремится к новому именно тот, кому прежнее тягостно, и не может последовать перемена мысли иначе, чем при непрочности прошлого. Поэтому не должно, чтобы бог был подвержен временному осуществлению любви или ненависти. По этой причине жалость и негодование его не трогают, скорбь не угнетает, ничего он не творит со страстью, но, свободный от всех душевных волнений, никогда не печалится, никогда не радуется, ничего внезапного не вожделеет и не избегает.

12. Но все это и прочее того же рода вполне соответствует срединности демонов. Они находятся между богами и нами как по положению места, так и по нраву ума, имея общим с высшими бессмертие, с низшими — чувственность, ибо подобно нам они могут чувствовать все, что возмущает душу и ласкает, так что гнев их возбуждает, жалость сгибает, дары понуждают, мольбы смягчают, обиды ожесточают, почести умилостивляют и все прочее так же, как и нас, изменяет. Итак, охвачу все определением: род демонов — существа одушевленные, дух — разумен, душа — чувственна, тело — воздушно, время — вечно. Из пяти свойств, упомянутых мною, первые три — те же, что и наши, четвертое — их собственное, последнее — общее с бессмертными богами, от которых они отличаются, однако, чувственностью. Думаю, что я не ошибся, назвав их чувственными, поскольку они подвластны тем же, что и мы, волнениям души.

13. Поэтому все-таки следует верить различным священнослужениям и многообразным жертвоприношениям. Ведь некоторые из числа этих богов радуются ночным или дневным, явным или тайным, веселым или мрачным жертвам, обрядам и обычаям: многие египетские боги — трещоткам, большинство греческих — хору, а варварские — шуму кимвалистов, тимпанистов, хоравлетов. Все остальное в священных обрядах также очень различно от места к месту: шествие процессий, молчание мистерий, служение жрецов, послушание приносящих жертвы, а также богов изображения и украшения, храмов поверия и расположение, жертв кровь и цвет. Все это, сообразно нравам каждого места, утверждено обычаем, и часто мы узнаем из пророчеств и сновидений, что если чем-либо пренебрегли в священнодействии или по лености, или по надменности, то божества негодуют. Такого рода примеры у меня в избытке, но настолько они общеизвестны и многочисленны, что всякий, кто примется их припоминать, непременно больше упустит, чем перечислит. Поэтому я намерен в настоящее время посвятить свою речь предмету, в отношении которого если не у каждого определенная вера, то определенно у всякого есть какое-то общее представление. А именно, предстоит изложить по-латыни, какие разновидности демонов приняты философами, чтобы вы могли лучше и подробней узнать о пророческом даре Сократа и о божестве ему дружественном.

14. Итак, в каком-то смысле и человеческая душа даже сейчас, когда она пребывает в теле, именуется демоном:

…или боги жар этот мне в душу влагают, ‹О Эвриал, или каждому бог — вожделение злое?›

Значит, и «доброе вожделение» души — это — добрый бог. Поэтому некоторые считают, как прежде говорилось, что людей блаженных называют «эвдемонами», то есть имеющими доброго демона, или душу, совершенную в добродетели. Его, как я толкую (не знаю, хорошо ли), можешь, конечно под мою ответственность, назвать на нашем языке Гением. Этот бог, которым для каждого является его душа, хотя бессмертен, рождается некоторым образом вместе с человеком, и молитвы, с которыми умоляют «Гения и колена», доказывают мне с очевидностью, что мы есть некий состав и соединение, ибо эти два имени охватывают и тело и душу, общностью и связью которых мы являемся.

Второй вид демонов — это человеческие души, когда, после уплаты долгов жизни, они отреклись от своего тела. Я нашел, что их на древнем латинском языке называли Лемурами. Из этих Лемуров тот, кто заботится о своих потомках и владеет домом как мирное и безобидное божество, называется Ларом Семейным, а тот, кто, по заслугам преступной жизни, лишен жилища, наказывается беспредельным блужданием и как бы ссылкой: пугало, для добрых людей пустое, а для дурных весьма опасное! — род этот обычно называют Ларвой. Если неясно, кому из них какая выпала участь, Лар это или Ларва, мы пользуемся именем бога Мана, слово «бог» добавляя, понятно, ради почтения. Называют же богами тех из их числа, кого после справедливого и благоразумного управления колесницей жизни люди почитают словно кумиров, уделяя им повсеместно храмы и священодействия. Таковы в Беотии Амфиарай, в Африке — Мопс, в Египте — Осирис, иные у других народов, а Эскулапий повсюду.

15. Это было разделение тех демонов, которые находились когда-либо в человеческом теле. Есть и другие, не уступающие им числом, но далеко превосходящие достоинством. Это — более высокий и священный род демонов, которые всегда свободны от пут и оков тела и начальствуют над определенными силами. В их числе — Сон и Любовь, которым даны силы противоположные: бодрость — Любви, а Сну — дрема. Как утверждает Платон, из этого высшего сонма демонов уделяется каждому человеку особый свидетель и страж жизни, который, никому не видимый, всегда присутствуя, судит не только дела, но даже мысли. Когда жизнь кончается и надо возвращаться, тот, кто нам придан, тотчас хватает своего пленника и увлекает его на суд, и там, присутствуя на слушанье дела, изобличает, если солгут, подтверждает, если скажут правду; и всецело по их показаниям выносится приговор. Поэтому все вы, слушая это божественное суждение Платона в моем изложении, приучите свои души к мысли о том, что в действии или размышлении нет для этих стражей ничего сокрытого ни в душе человека, ни вне ее, ибо во всем они внимательно участвуют, все проверяют, все понимают, в самых потаенных мыслях, подобно совести, обитают. Тот, о ком я говорю, — это твой страж и частный руководитель, твой домашний хранитель и собственный попечитель, твой доверенный поручитель, неотъемлемый надзиратель, неотступный свидетель, дурного хулитель, доброго покровитель. Он, если блюсти его благочестиво, познавать ревниво, почитать благоговейно (как почитал его Сократ: справедливостью и непорочностью), будет для тебя в неясном деле — промыслитель, в сомнительном — учитель, в опасном — хранитель, в бедности — обогатитель, который сможет тебе или через сновидения, или через знамения и даже, если есть необходимость, наяву беду предотвратить, удачу подарить, униженное возвысить, шаткое укрепить, темное прояснить, к счастью направить, в несчастье поправить.

16. Далее. Удивительно, что Сократ, муж совершеннейший, мудрость которого засвидетельствована самим Аполлоном, этого своего бога знал и почитал?! Что был его страж, которого я, пожалуй, назову Ларом Сожителем, таков, что запрещения его запрещали, предостережения предостерегали, наставления наставляли?! Неужели мудрость оставила свои обязанности, и Сократ нуждается не в совещании, а в предвещании, чтобы, хромая в сомнениях, опереться на прорицания?! Но многое есть, многое, в чем даже мудрецы прибегают к оракулам и гадателям!

Разве у Гомера, как в огромном зеркале, ты не видишь совершенно ясно, что разделены эти занятия: особо — пророчество, особо — мудрость? Когда случился разлад меж двумя столпами войска, Агамемноном, сильным правителем, и Ахиллесом, мощным воителем, и потребовался муж, которого красноречие прославлялось, опытность вспоминалась, кто осадил бы надменность Атрида, укротил бы свирепость Пелида, кто привлек бы их весомостью, примерами убедил, рассуждениями смягчил. Кто в такое время выходит сказать речь? Не оратор ли Пилосский, у кого и слова обходительные, и опытность осмотрительная, и старость почтенная; о ком все знали, что его тело ослаблено годами, душа сильна разумом, речь исполнена сладостью?

17. Так же, когда в положении отчаяном и беспросветном предстояло выбрать разведчиков, чтобы в лагерь врага проникнуть бурной ночью, не Улисса ли с Диомедом выбрали — как решение и осуществление, разум и руку, дух и меч? Но когда удрученным при Авлиде сидением, осадой и промедлением нужно было узнать о трудностях войны и возможностях пути, о спокойствии моря и мягкости ветра, разве не молчали тогда обе вершины греческой мудрости, Итакиец и Пилосец? А Калхас, далеко превосходивший всех в гадании, тотчас постиг и птиц, и алтари, и древо и пророчеством своим непогоду отвратил, корабли вывел, десятилетие предсказал. Не иначе было и в троянском стане. Когда дело требовало пророчеств, а молчал мудрый сенат, ни Икетаон, ни Ламп<он>, ни Клитий говорить не осмеливались, но все безмолвно внимали или прорицаниям Елена, которыми пренебрегали, или вещаниям Кассандры, которым не верили. Так же бывало и с Сократом, когда его рассуждения вторгались в области, чуждые мудрости, и он нуждался в предчувствии, доставляемом силой демона, а наставлениям его он повиновался ревностно и был поэтому богу своему тем более приятен.

18. Есть определенная причина и тому, что демон приходил лишь затем, чтобы пресечь начинания Сократа, но никогда не поощрял его. Сократ, муж совершеннейший и добровольно готовый к достойным его обязанностям, не нуждался никогда в побуждениях, но иногда в запрещениях: предупрежденный, он мог отказаться от опасных в дурное время начинаний, к которым он позднее или спокойно возвращался, или иначе приступал.

В таких случаях он и говорил, что слышит некий чудом возникший голос (именно так у Платона), чтобы никто не подумал, что ищет он обычных примет от голосов. В самом деле, даже когда он был без свидетелей наедине с Федром за чертой города под густой тенью дерева, он все же почувствовал предупреждение не переходить спокойное течение ручья Илиса, пока не умиротворит повторной песней возмущенного оскорблением Амура. Далее, если бы наблюдал он приметы, то находил бы в них когда-нибудь и побуждения, что, как мы видим, бывает со многими, кто из-за чрезмерно суеверного отношения к приметам, не своим сердцам, а чужим словам подчиняясь, ползает по переулкам, собирает наставления от чужих голосов и, могу я сказать, мыслит не душой, а ушами.

19. Как бы там ни было, гадатели по приметам слышат ясно воспринимаемый слухом голос и не сомневаются никогда, что исходит он из человеческих уст. Но Сократ не говорил, что до него доносится «голос», но именно «некий голос», и нетрудно понять, что прибавление это означает «необычный голос, нечеловеческий». Иначе зачем это «некий»? Почему не сказать просто «голос» или, точнее, «чей-то голос», как говорит у Теренция блудница:

…мне кажется, что слышу голос воина.

Значит, тот, кто говорит, что «‹некий› голос слышит», или не знает, откуда этот голос, или сомневается, был ли этот голос, или показывает, что голос этот таинственный и необычный. Так и Сократ ‹говорил› о чудесном голосе, который он слышал своевременно.

Впрочем, думаю я, что не только слухом, но даже и зрением воспринимал он знаки своего демона. Ведь очень часто он утверждал, что не «голос» предстал ему, но «божественный знак». Этот знак мог быть и образом самого демона, воспринимаемым одним лишь Сократом, как Минерва — гомеровским Ахиллесом. Уверен, многие из вас весьма неохотно поверят тому, что я сказал: что Сократу являлся зримый образ демона. А вот пифагорейцы крайне удивлялись, если кто-нибудь утверждал, что никогда не видел демона. Свидетельство Аристотеля, думаю, убедительно это подтверждает. Но если возможность созерцать божественный образ предоставлена каждому, почему не случиться этому прежде всех с Сократом, которого достоинство мудрости сравняло с любой божественной силой? Ведь нет ничего богу более подобного и любезного, чем муж добродетельный, с душой совершенной, кто настолько же прочих людей превосходит, насколько сам богам бессмертным уступает!

20. Почему бы и нам не подражать Сократу и, помня о нем, не обратиться к благостному занятию философией и достигнуть подобного <сходства> с богами? Даже не знаю, какая причина отвращает нас от этого! И ничему я так не удивляюсь, как тому, что все хотят хорошо жить, все знают, что живут благодаря душе, что нельзя хорошо жить иначе, как заботясь о душе, но о душе не заботятся. А ведь если хочешь остро видеть, заботься о глазах, которыми видишь; если хочешь проворно бегать, заботься о ногах, которыми бегаешь; и если на кулаках хочешь сильно биться, укрепляй руки, которыми бьешься. Подобно и о каждом другом члене — по работе и забота. Все это хорошо понимают, и я в удивлении не могу найти удовлетворительного объяснения, почему не совершенствуют душу уменьем <жить>. Это умение жить равно необходимо всем не как умение рисовать или петь, чем любой добродетельный человек пренебрежет без порицания для своей души, без стыда и без ущерба.

Не умею я на флейте играть, как Исмений, но не стыдно мне, что я не флейтист; не умею я красками писать, как Апеллес, но не стыдно мне, что я не творец изображений. Таковы (чтобы все не перечислять) и другие искусства: можешь не уметь и не стыдиться.

21. Но будь любезен, скажи: «Не умею я хорошо жить, как жили Сократ, Платон, Пифагор, и не стыдно мне, что хорошо жить не умею». Нет, сказать это ты никогда не осмелишься! Тем более удивительно, что пренебрегают научением тому, в чем особенно не хотят казаться неучами, равно презирая и занятия этим искусством, и невежество в нем. Итак, расчисли ежедневные расходы. Ты найдешь в счетах много расточительно растраченного, но не на себя, не на почитание своего демона (а почитание это есть не что иное, как служение философии). Да, строят виллы великолепные, украшают дома роскошные, собирают челядь многочисленную… и среди всего этого изобилия вещей ничего нет постыдного — только сам господин. И поделом! Накопленное усердно и заботливо берегут, а сами ходят косматы, грубы, дики. Посмотри, на что расточают свои состояния! Все так приятно, так прочно, так красиво: ты найдешь виллы, построенные так, что соперничают с городами, дома, украшенные подобно храмам, челядь бесчисленную с завитыми волосами, утварь роскошную; все изобильно, все богато, все красиво, кроме самого господина, который один среди богатств своих, подобно Танталу, беден, жалок, нищ. Но не убегающий поток он ловит, не обманчивых вод жаждет — истинного блаженства, то есть благополучной жизни и мудрости счастливой он алчет и жаждет! Не понимает он, что нужно смотреть на обладателей богатств как на коней, которых покупаем.

22. Ведь, покупая коня, мы не рассматриваем фалеры, не разглядываем убранство сбруи, не обозреваем богатства украшенной гривы: свисает ли пестрая монилия из золота, серебра и самоцветов; окружают ли шею и голову украшения, полные искусства; чеканная ли уздечка, яркий ли эфиппий, вызолоченная ли подпруга, — но, удалив все эти украшения, рассматриваем его самого: как он сложен, какого нрава, чтобы на вид был он статен, в беге неутомим, в пути вынослив, то есть главное, так ли он сложен, что

морда точеная, брюхо поджарое, тело худое, мышцы играют на сильной груди…

потом — есть ли «хребет двойной на спине»: ведь хочу ездить не только быстро, но и приятно. Рассматривая человека, также не чужое оценивай, но в глубь самого человека проницай, наблюдай его, как моего Сократа, бедным. Я называю чужим то, что родили родители и дала щедрая судьба. Ничего из этого я не примешиваю к похвалам Сократу: ни знатность, ни происхождение, ни длинное родословие, ни завидное богатство. Все это, говорю я, чужое. <…> Протаонию слава, который был таков, что внук его не стыдился. Можешь все чужое перечислить подобным образом: «знатен» — восхваляешь родителей, «богат» — не доверяю удаче. <Не> зачту я и это: «здоров» — болезнь обессилит, «стремителен» — старость остановит; «красив» — подожди немного, и не будет. А если: «обучен благородным искусствам, в совершенстве образован и, насколько человеку возможно, мудр и постиг благо». Наконец, похвалил самого человека! — ибо это не то, что оставил в наследство отец, что на год определило голосование, в чем властен случай, что умирает с телом, что меняется с возрастом. Все это имел мой Сократ и поэтому презирал другие богатства. Почему же ты не посвятишь себя мудрости, не устремишься наконец к ней, чтобы не слушать, как хвалят в тебе чужое, но чтобы тот, кто тебя захочет славить, восхвалял бы тебя так, как восхвалял Улисса Актий в начале своей трагедии «Филоктет»:

славный, отечеством рожденный малым, чье имя известно, знаменит мощный дух, ахейского флота правитель, дарданских народов суровый мститель, сын Лаэрта.

Отца упоминает самым последним!.. Все хвалы, которые ты слышал, принадлежат этому мужу: ничего отсюда не может потребовать себе ни Лаэрт, ни Антиклея, ни Аркисий, все эти хвалы, как видишь, есть собственное владение самого Улисса. Разве иному тебя учит Гомер на примере того же Улисса, когда изображает постоянной его спутницей Мудрость, которую он, по обыкновению поэтов, называет Минервой? С этой спутницей он все ужасное преодолел, все опасное поборол. С ее помощью он, вступив в пещеру Киклопа, вышел; увидев быков Солнца, воздержался; сойдя в царство мертвых, поднялся. Та же Мудрость была его спутницей, и он проплыл мимо Скиллы, но не был похищен; был рядом с Харибдой, но не был схвачен; испил чашу Кирки, но не изменился; сошел к Лотофагам, но у них не остался; слышал Сирен, но к ним не сошел.

Ссылки

[1] АПОЛОГИЯ, ИЛИ О МАГИИ

[1] Перевод сделан по изданию: Арulеi… Pro se de magia liber (Apologia), ed. P. Helm, Lipsiae, 1959. Слова и фразы, употребленные Апулеем по-гречески, выделены в тексте курсивом (греческий язык был распространен в римской Африке почти как латинский — см. гл. 78). Цитаты из «Илиады» приводятся в переводе Н. И. Гнедича, из «Одиссеи» — В. А. Жуковского, из «Энеиды» — С. А. Ошерова.

[1] Предыстория Апулеева процесса о магии (ок. 157-158 гг.) такова. В городе Эе на юге провинции Африки жила богатая женщина Пудентилла, вдова некоего Сициния Амика. У нее было два сына: старший — Сициний Понтиан и младший — Сициний Пудент. Понтиан учился в Афинах и там познакомился с Апулеем, который был лет на десять старше его. У Пудентиллы не было родни, так что в случае ее замужества сыновья могли остаться без материнского наследства, которое перешло бы полностью (или почти полностью) к отчиму. Дед мальчиков, бывший их опекуном, желая оставить имущество в доме Сициниев, сватал сноху за другого своего сына, Сициния Клара, но Пудентилла от этого уклонилась и четырнадцать лет оставалась вдовой. За это время дед умер, Понтиан вырос и стал юридически самостоятелен; явно не желая связываться с корыстной отцовской родней, он нуждался в «удобном» отчиме, который избавил бы его от страха за материнское наследство. Поэтому он предложил матери в мужья своего друга Апулея — к этому времени уже известного странствующего ритора, который как раз находился в Эе проездом в Александрию.

[1] У Апулея были хорошие связи (вплоть до проконсула Африки Авита), у него не было общих имущественных интересов со старшим поколением Снциниев, его ораторский талант мог пригодиться в тяжбах; при этом он был беден и мог прельститься возможностью пожить в достатке, а затем получить что-нибудь (немного) по завещанию жены, детей от которой у него наверняка бы не было. Наследство явно ожидалось вскоре: Пудентилла была болезненна и в свои сорок с небольшим лет выглядела почти на шестьдесят. Такой брак не согласовался с планами старших Сициниев, и дядя Понтиана Сициний Эмилиан вместе со своим другом Гереннием Руфином попробовал взять под контроль богатство Пудентиллы. Понтиана женили на дочери Руфина и быстро дали ему понять, насколько опасным отчимом может оказаться Апулей: Пудентилла искренне влюбилась в красивого и обходительного ритора, то есть вполне могла сделать его после свадьбы владельцем всего имущества и единственным наследником. Понтиан попытался было расстроить брак, но испугался покровительствовавшего Апулею Авита. Пудентилла вышла за Апулея, Понтиан скоро умер; несовершеннолетний Пудент, лишившись опеки брата, перешел под опеку Эмилиана и должен был жениться на овдовевшей дочери Руфина; мать была с ним в ссоре — и теперь наследство само шло в руки к Апулею.

[1] Уже в начале скандала, после сговора, Эмилиан и Руфин (а какое-то время и Понтиан) стали распускать слухи, что Апулей не только не философ, но маг и чародей и приворожил Пудентиллу колдовскими средствами. Слухи эти были опасны: по букве закона чародеи считались уголовными преступниками, и, во всяком случае, с такой дурной славой Апулей не мог оставаться в Эе, а на жизни в Эе и на браке с Пудентиллой основывались все его надежды. Помог случай. В соседнем городе Сабрате правил выездной суд новый проконсул Африки Клавдий Максим. Апулею пришлось защищать перед ним интересы жены в тяжбе с какими-то Граниями. Сициний Эмилиан с друзьями подняли шум, крича, что Апулей околдовал Пудентиллу и даже уморил Понтиана. Апулей воспользовался этим и потребовал, чтобы они срочно предъявили эти обвинения суду в официальном порядке. Они это сделали; Сициний Эмилиан выступил как опекун несовершеннолетнего обвинителя Сициния Пудента, ему помогал родственник-адвокат Танноний Пудент; но обвинение составлялось второпях, надежных доказательств не имело, и Апулей очень легко его опровергнул и вдобавок создал рекламу своему бескорыстию. В первой части обвинения говорилось, что Апулей лишь притворяется философом, а на самом деле — маг; во второй приводились примеры его «чародейств»; в третьей говорилось о главном — о его женитьбе на Пудентилле. Апулей отвечал на эти обвинения соответственно в гл. 4-25, 25-65 и 66-103 своей речи.

[1] Судебная коллегия, возглавляемая Максимом, состояла из его свиты и местных жителей, обладавших римским гражданством. Время для произнесения обвинительной и защитительной речи отмерялось водяными часами (гл. 28, 46 и др.); на время чтения документов и свидетельских показаний (для этой речи не сохранившихся) вода в часах перекрывалась. Дошедший до нас текст речи Апулея гораздо длиннее, чем мог быть произнесен при таких условиях, и, несомненно, был расширен автором для отдельного издания. В разбирательстве такого труднодоказуемого обвинения подсудимому было особенно важно заручиться сочувствием председателя; поэтому Апулей не упускает случая подчеркнуть, что они с Клавдием Максимом (как прежде с Авитом) — люди образованные и понимающие друг друга, а обвинители — грубая деревенщина.

[2] 2. Лоллий Урбик — префект города Рима при Антонине Пии; «сиятельными» называли членов сенатского сословия, потом этот титул сделался официальным.

[3] 4. …философа миловидного… — Во времена Апулея социальный статус философа предполагал известный стереотип жизни и поведения: презрение к богатству, к мирским утехам, целомудрие, грубую одежду, строгий и суровый облик, лишенную прикрас речь. Обвинители настаивали, что Апулей ведет себя совсем иначе, и тем подтверждали прочие свои обвинения.

[4] …«Нет, не презрен… » — «Илиада» (III, 65-66), слова Париса (Александр — его прозвище) о своей красоте.

[5] …Пифагор, первый объявивший себя философом… — Считалось, что Пифагор первый стал называть себя не «мудрецом», а лишь «любомудром» (буквальный смысл слова «философ»). О красоте его см. также «Флориды» (15).

[6] Зенон из Элей (лат. Велия) — философ V в. до н. э., знаменитый логически неразрешимыми утверждениями, «апориями» — например, о том, что быстроногий Ахилл никогда не смог бы догнать уползающую от него черепаху. Древним он назван в отличие от позднейшего Зенона-стоика (9)

[7] …так пишет Платон! — «Парменид» (127 b).

[8] 5. Стаций Цецилий — римский комедиограф нач. II в. до н. э.; от его стихов сохранились лишь отрывки.

[9] 6. …о коем гласит Катулл… — Насмехаясь над ибером Эгнатием (39, 19). Иберы — древнейшее население Испании.

[10] 7. «Из-за ограды зубов» — частая в гомеровских поэмах метафора.

[11] 8. Нильский крокодил. — О том, как птичка трохил очищает крокодилу зубы, писали еще Геродот (II, 68) и Аристотель («История животных», I, 6).

[12] 9. Сочинитель с Теоса. — Перечисляются греческие лирики VII — V вв. до н. э.: Анакреонт, Алкман, Симонид и Сапфо (писавшая на эолийском диалекте). Валерий Эдитуй, Порций Лицин и Лутаций Катул — римские поэты конца II в. до н. э., введшие в латинскую литературу жанр любовной эпиграммы; упоминание этих полузабытых имен — дань модному при Апулее архаизму. Философские школы киников (во главе со знаменитым Диогеном ), и стоиков (во главе с Зеноном Китийским), возникшие в IV в. до н. э., отличались особенно демонстративной суровостью нравов.

[13] …я отнюдь их не стыжусь… — Выражения стихов Апулея («услада», «пламень», «розы», «объятия») традиционны для любовных стихотворений, но по смыслу это были просто комплименты, приятные родителям едва ли не более, чем самим мальчикам. Смысл первой эпиграммы: Апулей любит «Крития», но «Харина» любнт ничуть не меньше и надеется, что оба мальчика так же к нему привязаны. Смысл второй эпиграммы: Апулей дарит «Критию» ко дню рождения стихи и цветы, ожидая за них благодарности, притом что музыкальный талант «Крития» превосходит литературные способности Апулея. В день рождения мальчик должен был порадовать родных и друзей своими музыкальными успехами, в данном случае — игрой на критской свирели.

[14] 10. …на самом деле их-де звать иначе. — Римские поэты воспевали своих возлюбленных под вымышленными (греческими) именами, чтобы не сглазить любовь и не повредить репутации дамы. Далее перечисляются известнейшие поэты конца республики и времени правления Августа. Гай Луцилий — сатирик, живший раньше (кон. II в. до н. э.) и еще чуждый этой традиции. Мантуанский стихотворец — Вергилий (имеется в виду его II эклога). Герои войн III в. до н. э. с Пирром Эпирским (М. Курий и знаменитый Г. Фабриций ) и с карфагенянами (Атилий Серран ) были хрестоматийными примерами староримской простоты и доблести. Из стихов философа Платона («Палатинская антология», VII, 670, 100, 99) первое — одно из самых знаменитых во всей античной эпиграмматике.

[15] 11. «Благочестьем и скромностью…» — У Катулла далее говорится: «В стихах только тогда есть соль и прелесть, когда они изысканны и не совсем пристойны». Эти строки цитировал в письме, оправдываясь от сходных нареканий, еще Плиний Младший (IV, 14).

[16] 12. …Венера, богиня двойная… — Рассуждение об Афродите Небесной и Афродите Всенародной (здесь — «Всепригодная») излагается Платоном в «Пире» (180d-185с; ср. «Федр», 249с).

[17] Луций Афраний — римский комедиограф II в. до н. э.

[18] 13. …пространно… философствовать . — Ср. Цицерон, «Тускуланские беседы» (II, I, 1): «Неоптолем (в трагедии) Энния признает, что философствовать — дело неизбежное, но допустимое лишь в небольших количествах».

[19] …о зеркале… — Это обвинение могло относиться и к предположительному колдовству Апулея («катоптромантия» — гадание по зеркалу), и к его предосудительной для философа «миловидности».

[20] Святой убор Цереры. — Имеется в виду ларец с некими принадлежащими Церере (Деметре) предметами, которые показывались только посвященным в Элевсинскне таинства этой богини.

[21] 15. Агесилай — знаменитый спартанский царь (399-360 гг. до н. э.), который был «мал и невиден», а потому считал свои изображения непристойной для Спарты роскошью (Плутарх, «Агесилай», 2).

[22] Притча о Сократе и зеркале (ср. Диоген Лаэртский, II, 33) восходит к расхожей народной мудрости (Федр, басня III, 18). Среди ученых I — II вв. оптика была в большой моде. «Над философами, рассуждающими о природе зеркал, уже посмеиваются», — писал Сенека («Естественно-исторические вопросы», I, 17). Платон , вопреки ходячей легенде, не был учителем Демосфена, зато Евбулид из мегарской эристическон школы действительно был (Диоген Лаэртский, II, 108). Оптика Платона излагается по «Тимею» (46а).

[23] 16. Абак — счетная доска.

[24] Чертежный песок. — На песке чертились геометрические фигуры (как теперь на школьной доске).

[25] …ужасен, как Фиест в трагедии… — Фиест, брат Атрея, которого тот накормил мясом его собственных детей, был героем многих трагедий, и театральная маска его была примером устрашающего лица.

[26] Черен ты или бел — пословица (ср. Катулл, 93, 2 — о Юлии Цезаре).

[27] 17-18. …пришел… с одним рабом… дал вольную троим. — Это обвинение остается неясным, чем и пользуется Апулей. Возможно, обвинитель пытался показать, как быстро (и бесчестно) разбогател чужестранец: пришел в Эю с одним рабом, а вскоре оказался в состоянии отпустить сразу троих. Апулей делает вид, будто главный упрек ему — в прежней бедности, и перечисляет в ответ знаменитых деятелей греческой и римской «образцовой» древности, также живших скромно.

[28] О Фабриции и Курии см. выше (коммент. к 10). Атилий Регул — их младший современник, герой 1-й Пунической войны. Валерий Публикола — первый римский консул после изгнания царей, а Менений Агриппа — умиротворитель возникших после этого раздоров патрициев и плебеев (VI — V вв. до н. э.). Марк Катон Старший — цензор 184 г. до н. э., общепризнанный образец староримской строгости; однако даже «тиран» Гней Карбон и его враг Марк Антоний (дядя триумвира Антония), участники гражданской войны 80-х годов до н. э., все еще (как уверяет Апулей) отличались скромностью в быту.

[29] 20. Сципион Эмилиан — разрушитель Карфагена в 146 г. до н. э.; Лелий и Фил — его друзья и помощники; все они, как образцы скромной доблести, противопоставляются знаменитому богачу следующего столетия Марку Крассу — консулу 70 и 55 гг. до н. э. и триумвиру.

[30] 22. Сума да посох — внешние атрибуты философов кинической школы, основателем которой был Антисфен, учитель Диогена (см. коммент. к 9), а виднейшим представителем — Кратет , ученик Диогена (см. «Флориды», 14 и 22). Стих Кратета пародирует Гомера («Одиссея», XIX, 172): «Остров есть Крит посреди виноцветного моря прекрасный…» («виноцветная гордыня» Кратета — намек на пурпурные одежды богачей).

[31] Свайные жрецы (понтифики) и птицегадатели (авгуры) — важнейшие жреческие коллегии в Риме, отличавшиеся особым нарядом.

[32] 23. …чуть больше двух миллионов… — Все расчеты в Риме велись на сестерции, мелкие медные монеты; реальной ходовой монетой был денарий (греч. драхма), серебряная монета, равная 4 нуммам или сестерциям. Таким образом, речь идет скорее о достатке, чем о большом богатстве.

[33] Харон — перевозчик мертвых в преисподнюю; изображался злобным и неопрятным стариком.

[34] 24. …на границе Нумидии и Гетулии… — Преувеличение: Гетулией называлась южная (за Атласскими горами) часть Нумидии, довольно далеко от Апулеевой Мадавры.

[35] Лоллиан Авит — консул 144 г., наместник Африки перед Клавдием Максимом. Кир Древний (VI в. до н. э.) — сын мидийской царевны и персидского вельможи, создатель могучего Персидского царства, герой «Киропедии» Ксенофонта. Анахарсис — легендарный скифский мудрец, считавшийся другом и учеником афинского законодателя Солона (нач. VI в. до н. э.). Мелетид — анекдотический глупец, будто бы умевший считать только до пяти и не отличавший отца от матери. Сифак и Массинисса — нумидийские цари-соперники во время 2-й Пунической войны (кон. III в. до н. э.). В решительный момент Массинисса примкнул к римлянам против карфагенян и в награду получил царство Сифака.

[36] Дуумвиры — два ежегодно избираемых соправителя (по образцу римских консулов) в колониях римских граждан (колония — поселение на завоеванной земле).

[37] Аттический (о Зарафе) — «высокопросвещенный» (иронически).

[38] 25. …о чем поминает Платон… — См. «Алкивиад I» (121е).

[39] Зороастр (Заратуштра) — легендарный мудрец, реформатор персидской религии. Оромазд (Ахура Мазда) — иранское божество неба, сыном которого именовался Зороастр.

[40] 26. Залмоксис — фракийский бог, которого греки считали обожествленным рабом философа Пифагора (Геродот, IV, 95). «Заклинания суть…» — У Платона эти слова вложены в уста Залмоксиса («Хармид», 157а).

[41] «Пречистоты» ( греч. catharmoi) — название философской поэмы Эмпедокла, считавшегося учеником Пифагора.

[42] Демон. — Сократ называл так персонифицированный им в личное божество внутренний голос, отвращавший его от недостойных поступков.

[43] «Благо» — высший космоустроительный принцип в философии Платона, соотносимый с верховным богом-творцом вселенной…

[44] 27. Анаксагор — философ V в. до н. э., изгнанный из Афин по обвинению в безбожии. Левкипп и Демокрит (считавшийся его последователем) — философы-атомисты V — IV вв. до н. э., согласно учению которых боги — лишь видения, подобные снам. Эпикур (нач. III в. до н. э.) — основатель школы, названной его именем; по его учению, боги существуют, но не вмешиваются в судьбы людей. Остан — персидский маг, якобы сопровождавший царя Ксеркса в походе на Грецию. Эпименид (нач. VI в. до н. э.) — полулегендарный критский жрец-заклинатель (ср. «Флориды», 15).

[45] 29-34. …отыскивали таких и сяких рыб. — Обвинение основывалось на том, что, по распространенному поверью, колдовские действия над рыбами, соименными мужским и женским гениталиям, могут быть полезны при любовной ворожбе («привороте»). Об использовании некоторых рыб чародеями пишут Аристотель, Плиний, Элиан и др. авторы.

[46] 30. …Вергилий… перечисляет… — См. VIII эклогу (64-67 — чарование Дафниса).

[47] «Травы берет…» — «Энеида» (IV, 513-516 — Дидона перед смертью).

[48] …у Феокрита… — Во II идиллии, где подробно изображается любовная ворожба. Левий — латинский поэт нач. I в. до н. э., из сочинений которого сохранились лишь малопонятные отрывки, подобные цитируемому.

[49] 31. …Гомер всю чародейную силу приписывал… — Цитируются «Илиада» (XI, 741) и «Одиссея» (IV, 229 — о египетской земле), а затем следует вереница намеков на мотивы «Одиссеи» (IV, 354 сл. — морской бог Протей; XI, 25 сл. — вызывание мертвых; X, 19 сл. — мех Эола с попутными ветрами; IV, 219 — Елена подливает в вино бодрящее зелье; X, 234 — Цирцея обращает людей в свиней) и «Илиады» (XIV, 214-216 — «прельстительный» пояс Афродиты).

[50] Меркурий. — Упоминается здесь как бог, сводящий души умерших в Аид.

[51] Тривия (букв. «тройная») — богиня чародейства Геката, обитающая под землей, но отождествляемая с Дианой на земле и Луной в небесах.

[52] Солация и Портун — незначительные римские морские божества.

[53] 32. … спутники Менелая, о коих преславный стихотворец повествует… — См. «Одиссея» (IV, 368-369).

[54] 33. …вычитав из какой-то моей книги… — Эта книга не сохранилась.

[55] Межбедрие — один из многих неологизмов Апулея.

[56] 36. …были у меня предшественники и поименитее… — Аристотель считался основателем науки зоологии, Феофраст и Евдем — его непосредственные ученики, Ликон — ученый той же школы в следующем поколении. Из четырех перечисленных сочинений второе не сохранилось, а четвертое вряд ли является подлинным. Зоологические труды Апулея до нас не дошли. Платоновы преемники. — Апулей ради своей приверженности к платонизму погрешает против истины: все названные философы принадлежали к основанному Аристотелем перипатетическому «преемству»; сам Аристотель некоторое время учился у Платона, но не стал его преемником, а отошел от него, чтобы возглавить новую школу.

[57] 37. Стихотворец Софокл — соперник Еврипида… — Известный анекдот, упоминаемый еще у Цицерона («О старости», 22).

[58] 38. …селахия, малакия… — Приблизительный смысл перечисляемых здесь греческих слов: акулы, моллюски без раковин, ракообразные, хрящекостные, моллюски с раковинами, острозубые, земноводные, чешуйчатые рыбы, чешуйчатые рептилии, летучие мыши, перепончатолапые, одинокоживущие, стайноживущие.

[59] 39. Квинт Энний . — Цитируется отрывок из несохранившейся поэмы Энния (нач. II в. до н. э.) «Гедифагетика» (букв. «Сладкоядение»), переложенной с греческого (ст. 3 — по конъектуре Батлера, текст сильно испорчен).

[60] 40. …как свидетельствует… Гомер… — См. «Одиссея» (XIX, 456 — по шраму от раны узнала Одиссея его нянька).

[61] …рыбешку, которую вы именуете морским зайцем… — Морской заяц ( греч. «тригона») считался ядовитой рыбой, так что упоминание его обвинителем — явный след первоначального намерения уличить Апулея еще и в отравлении Понтиана. Для любовной ворожбы тригона не использовалась, но Апулей на всякий случай объявляет породу рыбы не вполне установленной и учеными рассказами старается отвлечь внимание слушателей.

[62] 41. …Феофрастово «О тварях кусачих и о тварях грызучих»… — Это сочинение не сохранилось, зато поэма Никандра «Противоядия» (II в. до н. э.) дошла до нас.

[63] …Платон, изрекший… — См. «Тимей» (59d), хотя Апулей дает здесь не столько цитату, сколько очень приблизительный (зато эффектный) пересказ.

[64] 42. …я-де зачаровал… некоего отрока… — Предполагалось, что мальчик был приведен в бессознательное состояние и так сделан посредником между чародеем и всеведущим божеством. Такая практика, как и вообще все виды гадания, предпринимаемые частными лицами, считалась противозаконной (гаданиями ведали специальные жреческие коллегии). Апулей утверждает, что у Талла случился обычный эпилептический припадок, так как даже и обвинитель не говорит, будто имело место гадание, а настаивает только на «колдовской» причине обморока. Примеры из энциклопедического сочинения Варрона Реатинского «Древности божественные и человеческие» относятся к его собственному времени, I в. до н. э.

[65] Траллы — город в Малой Азии, близ которого шла война римлян с Митридатом Понтийским.

[66] Нигидий Фигул — друг Варрона, один из первых римских пифагорейцев (из слов Апулея видно, что подобные действия были противозаконны только номинально: Нигидий не боялся колдовать, Варрон — писать об этом). Марк Катон Младший (Утический) — знаменитый борец за республику против Юлия Цезаря, стяжавший репутацию философа-стоика своим демонстративным самоубийством, но не занимавшийся философией в собственном смысле слова. Апулей, по своему обыкновению, исходит из предпосылки, что все порядочные люди — философы уже в силу своей порядочности: отождествление, невыгодное для «неучей-деревенщин» вроде Эмилиана.

[67] 43. …верю Платону… — См. «Пир» (202е).

[68] 44. …представить… пятнадцать рабов. — Четырнадцать из них вызваны по требованию обвинителей как свидетели Таллова припадка, пятнадцатый — сам Талл; далее (47) Апулей оборачивает этот вызов против самих обвинителей. Талла Апулей отослал, вероятно, когда пошли слухи о чародействе.

[69] …погладить по головке… — Иронический намек на посвятительный жест, посредством которого мальчик приобщается к ритуалу (в том числе магическому).

[70] 45. Раскаленный камень гагат . — Ср. Плиний, «Естественная история» (XXXVI, 142): «Черный, гладкий, легкий, похожий на дерево… при обжигании издает запах серы… и позволяет распознать падучую».

[71] 47. …в подражание пятнадцати жрецам… — Имеется в виду коллегия квиндецимвиров, хранившая священные «Сивиллины книги» и гадавшая по ним во время опасности для государства.

[72] 48. …звенит ли у нее в ушах… — Звон в ушах (так наз. «аура») часто предшествует припадку и еще при Гиппократе считался признаком болезни.

[73] 49. …Платон в… своем «Тимее»… — См. «Тимей» (82а — 86b).

[74] …соединяется с черной желчью… — По мнению античных медиков, в человеческом теле гармонически сочетаются четыре жидкости: кровь, слизь (лимфа), желтая желчь и черная желчь, — от неправильного смешения слизи с черной желчью и возникает падучая болезнь.

[75] 50. Соборная болезнь (morbus comitialis) — одно из названий эпилепсии (потому что если у кого-либо из участников народного собрания — комиций — случался припадок, то собрание немедленно прекращалось). Название священный недуг восходит к древнему поверью, что в момент припадка в эпилептика вселяется божество.

[76] 51. Да и Аристотель пишет в «Проблемах»… — В этом сочинении (см. коммент. к 36) такого утверждения нет, но оно имеется уже у Гиппократа («О болезнях», 3).

[77] Суждения Феофраста. — Упомянутая книга не сохранилась, но о целебном воздействии линовищ пишет также Плиний («Естественная история», VIII, 111).

[78] 53. …рядом с ларами Понтиана… — То есть в своего рода «красном углу» Понтиановой библиотеки, где стояли изображения божеств — покровителей дома.

[79] 54. …повиновался сновидению… — То есть воле бога, явившегося во сне (ср. «Метаморфозы», XI).

[80] …воссылал богам немую молитву… — вопреки обычаю молиться вслух; немая молитва могла вызвать подозрение, что к богу обращаются с неподобающей просьбой.

[81] 55. Надутый ветрами мех. — См. «Одиссея» (X, 28-55).

[82] Таинства Либера. — Либер ( греч. Вакх, Иакх, Дионис) был центральным божеством орфических мистерий, широко распространенных в античном мире.

[83] 56. Мезенций — нечестивый этрусский царь, «враг надменный богов» («Энеида», VII, 648).

[84] …ежели ты здесь, — оповести меня… — Так Апулей окончательно уворачивается от ответа на вопрос, что же было в свертке. Если этот предмет имел отношение к мистериям, то о нем можно было сказать только соучастнику этих мистерий. Но Апулей так и не сообщает, о каких именно мистериях идет речь (хотя это было дозволительно — ср. выше, о таинствах Либера), поэтому откликнуться на его призыв никто не может. Вероятно, в свертке хранились предметы, не имевшие отношения ни к каким мистериям, но как-то связанные с магией, — иначе Апулею было бы скорее выгодно напрямик вызвать «соучастника», который тем самым сразу сделался бы свидетелем защиты.

[85] 57. …по ночам совершал жертвоприношения… — Ночные жертвоприношения совершались подземным богам и были частным лицам воспрещены. В этом пункте своего оправдания Апулей особенно слаб, а потому преимущественно старается опорочить свидетелей обвинения.

[86] Улисс… тщетно мечтал разглядеть… — «Видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий» («Одиссея», I, 57) Одиссей мечтал, когда томился на острове Калипсо.

[87] 59. Подсказчики (номенклаторы) — рабы, памятливые на лица и имена и подсказывавшие хозяевам, как к кому обращаться из встречных.

[88] …гол подбородком… — В те времена молодые люди обычно носили бородку, а в зрелом возрасте брились: безбородость связывалась в общественном сознании с юношеской порочностью.

[89] 60. Продавать дым — давать пустые обещания, мошенничать (фразеологизм).

[90] 61. …изображение… похоже на гнусный истлевший труп… — Изображения скелетов в Риме на пирах служили напоминанием о бренности земных услад (ср. Петроний, «Сатирикон», 35), так как это был традиционный облик лемура (см. коммент. к 64). Носить при себе изображение бога-покровителя (покровителем риторов был Меркурий) было обычным делом. Вероятно, обвинители хотели доказать, что Апулей поклоняется какому-то нетрадиционному («колдовскому») божеству, но не могли представить доказательств, — тут Апулей и предъявил своего деревянного Меркурия, твердя, будто это единственное, что у него было.

[91] 64. Посредник между богами горними и богами дольними — Меркурий, несущий жертвы к небесам и под землю и сводящий души мертвых в преисподнюю.

[92] Маны — души умерших вообще, лемуры — злые души умерших. Ср. «О божестве Сократа» (14).

[93] …сказано в «Федре»… — Платон, «Федр» (247с).

[94] …«о царе всего сущего…» — Платон, «Письма» (II, 312е).

[95] 65. … из последней книги «Законов»… — XII, 955е.

[96] 66. А теперь пора… вспомнить по порядку… — Здесь Апулей переходит к обстоятельствам своей женитьбы.

[97] …и не ради славы… — Перечисляются знаменитые процессы времен республики, обычно с обвинениями в государственной измене или в подкупе на выборах. Процесс между Марком Антонием и Гнеем Карбоном ближе не известен. Квинт (а не Гай!) Муций Сцевола Авгур не обвинял, а сам был обвинен эллинофилом Титом (а не Авлом!) Альбуцием в 120 г. после своего проконсульства в Азии; процесс Публия Сульпиция и Гнея Норбана (которого защищал Марк Антоний Старший, см. коммент. к 17-18) о злоупотреблениях Норбана в должности трибуна — 94 г.; Луций Фурий (а не Гай Фурий) выступал против Мания Аквилия в 98 г.; Гай Курион Старший против Квинта Метелла — в 97 г. до н. э.

[98] …не об этом Эмилиане, а о том, древнем… — То есть о Сципионе Эмилиане Младшем, победителе Карфагена в 146 г. и испанской Нуманции в 134 г. до н. э., цензоре («законоблюстителе») 142 г., который считался образцом воинской доблести и гражданской добродетели (ср. 20 и коммент.).

[99] 67. …выманил… приданое… — В собственность мужа переходила только часть имущества жены, определявшаяся брачным соглашением (см. 68). Остальное поступало в совместное их пользование. Апулей получил из 4 миллионов Пудентиллы только 300 000 (см. 92).

[100] 70. Мужская тога — белая, вместо отроческой, с цветной каймой; надевалась около 16-ти лет в знак совершеннолетия, хотя полной правоспособностью 16-летний еще не обладал (поэтому и обвинение, предъявленное Пудентом, должен был поддержать опекун).

[101] 72. Аппии — семья того самого Аппия Квинтиана, о котором шла речь выше (58).

[102] Сирты — песчаные отмели у берегов Ливии, особенно опасные летом.

[103] 74. …плясал на подмостках… — То есть был участником мифологических пантомим, модных в ту пору. Занятие это, по традиции, считалось зазорным для свободного человека.

[104] 78. Филомела — сестра Прокны, обесчещенная ее мужем, царем Тереем; в отместку сестры убили сына Прокны и Терея. Медея убила своих детей, чтобы наказать их отца Ясона за измену. Клитемнестра убила своего мужа Агамемнона, мстя за их дочь Ифигению, принесенную в жертву богам в начале Троянской войны.

[105] 79. Федра — жена Тесея; отвергнутая своим пасынком Ипполитом, она повесилась, оставив мужу письмо о том, будто Ипполит пытался ее обесчестить. Все эти классические сюжеты трагедий разыгрывались и в пантомимах.

[106] 81. Паламед — самый мудрый из греческих героев под Троей, погибший от коварства Одиссея. Сизиф — легендарный царь Коринфа, сумевший хитростью воротиться на землю из преисподней. Еврибат и Фринонд упоминаются Платоном вместе как известные мошенники («Протагор», 327d).

[107] 83. …слова, кои стихотворцы именуют крылатыми… — Обычный эпитет в греческом эпосе.

[108] 85. Державный Пий — император Антонин Пий («Благочестный»; 138-161); императорские статуи ( кумиры ) стояли во всех присутственных местах.

[109] …будто гадючьи детеныши разгрызают… материнскую утробу… — Устойчивое поверье, возникшее из-за того, что гадюки — не яйцекладущие змеи, а живородящие.

[110] «Не терплю в мальчишках…» — стих из неизвестной комедии.

[111] 86. …афиняне перехватили письма… — Этот эпизод войны между Афинами и Филиппом Македонским (358-346 до н. э.) упоминается у Плутарха («Деметрий», III, 22).

[112] 88. Юлиев закон — закон о порядке заключения браков 9 г. н. э., введенный императором Августом (наследственное имя которого — Гай Юлий Цезарь Октавиан) ради повышения общественной нравственности.

[113] «Детей законных сев…» — стих из неизвестной комедии. Метафора «жена — пашня», обычная у поэтов, у Апулея венчает столь же расхожее соотнесение человеческого чадородия и плодородия матери-Земли.

[114] Квинкций Цинциннат в V в. и Атилий Серран в III в. до н. э. были призваны к высшим государственным должностям буквально «от сохи», когда они пахали свои поля.

[115] 89. Возраст Пудентиллы был небезразличен для обвинения: закон Августа осуждал браки после 60 лет, видя в них лишь утоление бесплодного сластолюбия.

[116] …пусть пощупает лен… — Льняными шнурами с печатью связывались таблички, содержащие свидетельство о рождении законного ребенка римского гражданина.

[117] Сколько Улисс блуждал… — То есть 10 лет.

[118] …стяжающему свою четверть… — Четверть имущества (при конфискации) полагалась доносчику.

[119] …пересчитать консулов… — То есть годы, прошедшие от рождения Пудентиллы: в античности годы не нумеровались подряд, а обозначались именами правителей (в Риме — консулов).

[120] …показал пальцами… — Описывается изображение чисел пальцами, широко употребительное в древности и в средневековье: чтобы показать 10, конец указательного пальца упирали в середину большого, чтобы показать 30, сводили конец указательного с концом большого — малое колечко легко было перепутать с большим.

[121] …перемножив годы на консулов? — То есть удвоив число лет, так как каждый год в Риме у власти было два консула.

[122] 90. Надежно свидетельствует о человеке лишь его нрав — исходное положение античного судопроизводства: именно поэтому ораторы старались не столько доказать или оправдать преступление, сколько объяснить, что подсудимый преступен или непреступен уже по самой своей натуре.

[123] Карменд, Дамигерон… — Перечисляются нарочито звучные имена «магов», в том числе «варварских» пророков, о которых по большей части ничего неизвестно; среди них и библейский Моисей , и (в испорченном месте), возможно, даже Иисус. Иоанн — то ли Иоанн Креститель, то ли Ианн, египетский жрец, соперник Моисея (см. 2 посл. к Тимофею, 3, 8; ср. Плиний, «Естественная история», XXX, 2). Остан. — См. 27 и коммент.

[124] 93. …деньги, о которых было сказано… — См. 71.

[125] 94. «Муж честный и в словесах изощренный» — знаменитое определение оратора, принадлежащее Катону Старшему (см. коммент. к 17-18).

[126] 95. …Катон был бы рад такой величавости… — Перечисляются знаменитые ораторы II в. до н. э. ( Катон, Лелий, Гракх ) и I в. до н. э. (все остальные) с более или менее общепринятыми их характеристиками (подобные же — в «Бруте» Цицерона и в «Воспитании оратора» Квинтилиана).

[127] 97. В начале главы текст испорчен. Халдеи — так в просторечии именовались чародеи и гадатели низшего разбора; Апулей намекает, что его обвинители и сами прибегают к магии.

[128] 98. …завсегдатай гладиаторских игр… — Эти игры, хоть и пользовались популярностью во всех сословиях, однако считались преимущественно забавой простонародья.

[129] …говорить по-латыни не хочет… — Пудент, сменив дом, где привык говорить по-гречески, оказался в новой для себя культурной среде; чуждый староримскому полудеревенскому быту Сициниев, он усвоил вместо этого более знакомые ему «уличные», но все-таки городские повадки.

[130] 99. …вас, вместе со мною и ради меня представших… — Имеются в виду друзья Апулея, присутствующие в суде.

[131] 101. …опекун… узаконивший покупку… — Женщина не считалась полноправным юридическим лицом, и все заключаемые ею денежные сделки (притом, что владелицей оставалась она) должны были быть заверены ее опекуном, постоянным или выбранным для данного случая. Таким опекуном мог быть муж, но Апулей вряд ли хотел навлекать новые подозрения, беря под опеку «привороженную» жену — поэтому во временные опекуны был взят некий Лонгин.

[132] 103. …и не дал пасть седмигривому шелому ее… — «Седмигривый шелом» носили гладиаторы, вооруженные «по-самнитски»; их противники (вооруженные, по римским обычаям, иначе) старались в схватке сбить этот шлем. Отсюда метафора Апулея, который, несмотря на презрительный отзыв о гладиаторских играх (98), именно ввиду распространенности гладиаторских состязаний, сравнивает с ними свою тяжбу, которую он выиграл у иначе вооруженных, то есть невежественных, противников.

[132] М. Гаспаров, Е. Рабинович

[133] Знаменитое произведение Апулея печатается в переводе М. А. Кузмина (1872-1936), известного русского поэта-символиста, серьезно занимавшегося культурой поздней античности. В частности, М. А. Кузмин считал себя знатоком гностицизма I — VI вв. н. э., то есть системы философских учений, колебавшихся между античным язычеством, христианством и восточными религиями. Замысел перевода «Золотого осла» возник у него еще в дореволюционные годы. Перевод был выполнен в первой половине 20-х годов и вышел четыре раза в издательстве «Academia» (1929, 1930, 1931, 1933). Статью и краткий комментарий к этим изданиям написал известный переводчик и теоретик античной культуры Адриан Пиотровский. Ему же принадлежат отдельные редакторские исправления в тексте Кузмина, главным образом в трех последних изданиях. Отчасти это были исправления неточностей кузминского перевода, но в значительной степени — стилистические изменения, нередко искажающие оригинальную манеру переводчика. В основу настоящей публикации положен текст издания: Апулей Люций. Золотой осел (Превращения). В 11-ти книгах. Перев. М. Кузмина. Л., Academia, 1929. По изданию 1933 г. скорректированы только смысловые ошибки и случайные пропуски. Написание имен собственных унифицировано с ныне принятым.

[134] 1. …на милетский манер… — То есть по образцу «Милетских рассказов», сборников любовных и авантюрных новелл Аристида Милетского (II в. до н. э.) и его подражателей.

[135] …на египетский папирус, исписанный острием нильского тростника… — Книги писались на свитках папируса тростниковым каламом.

[136] Аттический Гиметт. — Апулей — уроженец Мадавры — выводит свой род из Греции. Гиметт — невысокая гора близ Афин, где, по преданию, младенец Платон получил от пчел дар «медвяного красноречия». Эфирейский перешеек — Коринфский перешеек, где герой романа на кенхрейском берегу будет посвящен в таинства Исиды (XI). Тенара Спартанская — Тенар, или Тенара — мыс Пелопоннеса, считавшийся входом в Аид. Сам герой повествования Луций (судя по XI, 12) был родом из Коринфа.

[137] Столица Лациума. — Имеется в виду Рим.

[138] Начинаем греческую басню. — Апулей хочет сказать о заимствовании своего сюжета у Лукия Патрского, создателя романа «Метаморфозы» (см. с. 12). Уже это — «метаморфозы», превращение из языка в язык.

[139] 2. Фессалия — область в Греции, издавна известная как «край ведьм».

[140] …от знаменитого Плутарха… — Моралист Плутарх (ок. 46-120 гг. н. э.), автор знаменитых «Жизнеописаний», был родом из Беотии; как и Апулей, считал себя последователем философа Платона.

[141] …племянника его Секста-философа. — Речь идет о наставнике императора Антония Пия.

[142] …едучи на… белой лошади… — См. предисловие, с. 13.

[143] 4. Пестрый портик — портик в Афинах, расписанный еще в V в. до н. э. фресками знаменитого Полигнота; людное место, давшее название собиравшейся там школе стоиков.

[144] …за узловатый жезл врачебного бога… — Врачебный бог — Асклепий, атрибутом которого был жезл, увитый змеями.

[145] 5. Эгина — остров в Сароническом заливе, неподалеку от Афин.

[146] Гипата («высочайшая», греч.) — небольшой город в южной Фессалии.

[147] 6 …окликали, как покойника! — Часть погребального обряда: перед выносом тела из дома покойника несколько раз окликали по имени.

[148] 7. …насладиться… трофеем… — Трофей в древнем мире — памятник в честь победы: ствол или столб на поле боя, украшенный отнятым у неприятеля оружием.

[149] Ларисса — большой город в центральной Фессалии.

[150] Кабатчица Мерое. — Имя «Мерое» по-гречески означает «чистое вино». Текст в конце главы испорчен, перевод сделан по смыслу.

[151] 8. …вещей жены… — Так иронически говорится о ведьме в обычной манере Апулея.

[152] …подними трагический занавес… — То есть «кончай трагедию». Занавес отделял сцену от зрителей и (в отличие от нынешних) не поднимался вверх, а опускался под сцену.

[153] …обеих Эфиопий… — То есть к востоку и западу от Нила до краев земли.

[154] Антихтоны — жители противоположного полушария.

[155] 9. …в бобра… — Представление об упомянутом свойстве бобра было распространено в античности и средние века.

[156] …словно слоном собирается разрешиться. — Беременность у слоних продолжается 22 месяца, а в народных преданиях — 10 лет.

[157] 10. Медея — внучка Солнца, колхидская волшебница, героиня знаменитой трагедии Еврипида. Упоминается как отрицательный персонаж. Согласно представлениям платоников, трагедия с ее «разгулом страстей» имела вредное влияние на нравы.

[158] …совершив… погребальные моления… — Обряд, описанный многими авторами, начиная с Гомера («Одиссея», XI, 25).

[159] 11. …к третьей страже. — Ночь у римлян делилась на четыре смены (стражи). Третья стража начиналась приблизительно в полночь.

[160] 12. Черепаха из Аристомена. — Смысл ссылки неясен.

[161] Эндимион — возлюбленный луны-Селены, погруженный ею в вечный сон.

[162] Калипсо — нимфа, на острове которой Улисс (Одиссей) оставался в течение семи лет, пока боги не дозволили ему вернуться на родину.

[163] 13. …как вакханкам… — Жрицы Вакха-Диониса растерзывали животных во время экстатических плясок.

[164] …излившуюся кровь приняла… в поднесенный к ране маленький мех… — Кровь — важный элемент магических обрядов.

[165] … губка, бойся, в море рожденная, через реку переправляться! — Заклинание, основанное на симпатической магии, — морская водная губка не должна соприкасаться с водой. (Ср. далее I, 19.)

[166] 16. …прикрепив ее за край стропил, что выдавались над окном… — Окна в греческих домах были под самым потолком, узкие и длинные.

[167] 18. …тяжелые страшные сны приписывают невоздержанному питью. — Ср. Платон, «Государство» (IX, 571с).

[168] 19. Фурии — богини проклятия, мести и кары.

[169] Этолия — область в Западной Греции.

[170] 21. Только одну служаночку держат… — Признак крайней нищеты во времена Апулея.

[171] 22. В ногах сидит жена… — Согласно древнеримскому обычаю, мужчины возлежали за столом, а женщины сидели.

[172] 23. …с Тесеем… который не пренебрег… гостеприимством старой Гекалы… — Перед одним из своих подвигов герой Тесей ночевал у бедной старушки Гекалы. (Ср. Плутарх, «Тесей», 14). Этому эпизоду посвятил свою знаменитую поэму Каллимах (III в. до н. э.).

[173] 24. Вот и связки… — Имеется в виду, что Пифей принадлежит к служителям, которые, подобно ликторам, сопровождали лиц, занимавших высокие государственные должности, и держали в руках связки розог.

[174] …обязанности эдила . — Эдил — надзиратель за порядком в городе, в частности на рынке.

[175] 26. …о градоначальнике… — Коринф был резиденцией римского наместника в Греции.

[176] 4. Атриум — центральная комната римского дома.

[177] Победоносная богиня — Ника, богиня победы.

[178] …Диана из паросского камня… — В скульптуре воплощен один из распространенных мифологических эпизодов: охотник Актеон увидел обнаженную Диану (Артемиду), был в наказание превращен в оленя и растерзан собаками.

[179] 8. Киннамон — коричное дерево, из которого добывали благовонное масло.

[180] …даже Вулкану своему… — Вулкан считался законным мужем Венеры-Афродиты.

[181] 10. …за кисло-сладкую закуску хватаешься. — «Кисло-сладкий» — латинский эквивалент распространенного древнегреческого эпитета любви «горько-сладкий», восходящего к ранней греческой лирике.

[182] 11. Либер — римское имя Вакха-Диониса.

[183] Авернское озеро — озеро близ Неаполя, считавшееся одним из входов в подземное царство («Энеида», VI); при Апулее давно уже служило гаванью, соединенной каналом с морем.

[184] …это лампа ей предсказала. — Имеется в виду один из распространенных в древности видов гадания по огню — пиромантия.

[185] Великой Сивиллой Милон иронически называет Памфилу; Сивиллами звались несколько античных пророчиц, имя стало нарицательным.

[186] 12. …огонечек… частица того большого небесного светила… — Стоическая философия, следуя Гераклиту, рассматривает огонь как начало и конец всего сущего.

[187] …некий халдей… — Халдеи — народ, живший близ устья Тигра и Евфрата; в нарицательном значении — «предсказатель».

[188] 13. …по имени Кердон… — Кердон — значащее имя, от греч. «нажива».

[189] 14. Оба кормила. — Корабль у древних управлялся с помощью двух кормовых весел, по одному с каждой стороны.

[190] 15. …чаши… ждали, чтобы в них налили вина для смеси… — Вино у древних всегда смешивалось с водой (приблизительно одна часть вина на две части воды).

[191] Бутылка с точеным горлышком — маленький круглый сосуд для хранения вина, перед пиром в нем вытачивали отверстие.

[192] 16. …без всякого провозглашения… — Намек на архаические сложные обряды, обязательные в Риме при начале войны.

[193] 19. Разрезальщики — рабы, в обязанности которых входило разрезать мясо, накладывать кушанья и разносить гостям.

[194] 21. …пригнув, наподобие ораторов, мизинец и безымянный палец… — Во время речи ораторы жестикулировали, важную роль при этом играли пальцы рук.

[195] 23. Линкей — греческий герой, отличавшийся небывалой остротой зрения, участник похода аргонавтов.

[196] Аргус — мифический стоокий страж, по приказу Геры охранявший Ио, возлюбленную Зевса.

[197] 25. …вползает ласочка… — В древности ласки служили для ловли мышей, домашние кошки появились позднее.

[198] Дельфийский бог — Аполлон.

[199] 26. Филодеспот — «любящий господина» (греч.).

[200] Гордый беотийский юноша — Пенфей, царь Фив в Беотии.

[201] Пиплейский певец — Орфей. Пипла — город во Фракии. Оба — Пенфей и Орфей — были растерзаны вакханками.

[202] 28. Пальмовые сандалии — обязательный атрибут одежды жрецов Исиды. В египетской религиозной символике пальма олицетворяла «вечную жизнь».

[203] 29. …вкусившего уже от летейских чаш… — Лета — река в царстве мертвых.

[204] 31. …мы чтим… божество Смеха. — Упоминание о празднествах в честь бога Смеха у других авторов не встречается.

[205] 32. Герион — чудовище с тремя туловищами и тремя головами. Убит Гераклом.

[206] 2. …проведенный по всем перекресткам… — Жертвенное животное должно было принять на себя все несчастья, которые угрожали каждому кварталу или дому.

[207] 3. …для исчисления продолжительности речи какой-то сосудец… — Речь идет о клепсидре — водяных часах.

[208] 8. …у обеих оливковые ветви в руках… — Оливковая ветвь — символ просьбы, атрибут послов.

[209] 9. Колесо. — Пытка колесом была специфически греческой. Человека привязывали к ободу колеса с раздвинутыми ногами и раскинутыми руками, что вызывало мучительное растяжение связок.

[210] …сонмы, подвластные Орку… — Орк — римское имя Аида-Плутона, царя подземного царства, мужа Прозерпины.

[211] 11. …в число почетных граждан… — Покоренные Римом города избирали себе патронов-покровителей из числа римской знати. В эпоху империи таковыми бывали и провинциальные аристократы.

[212] 18. …наподобие бесноватого Аякса… — После смерти Ахилла его оружие было отдано Одиссею. Аякс, сын Теламона, от обиды впал в безумие и перерезал стадо овец, воображая, что убивает обидчиков.

[213] 21. …шептала что-то над фонарем… — Фонарь — необходимый атрибут культа подземных богов, играл важную роль в магических обрядах.

[214] 22. …сама на себя палку приготовила! — Латинская поговорка, ср. «рубить сук, на котором сидишь».

[215] 27. Эпона — букв. «сидящая на осле» ( греч.), богиня домашнего скота, отсюда и ее изображение в конюшне.

[216] 2. …воззвав к… благоприятной Удаче… — Благоприятная Удача (bonus eventus — лат.) — римское божество.

[217] …называют лавровыми розами… — Имеются в виду цветы олеандра, в соке которого содержится яд.

[218] 8. …на фиванских лапифов полузверских… — Битва полудикого племени лапифов и полузверей кентавров — излюбленный мотив греческого искусства. Битва разгорелась на свадебном пиру царя лапифов Пирифоя, когда один из кентавров попытался похитить царскую невесту.

[219] Ламах. — Здесь и ниже значащие имена: Ламах означает по-гречески «непобедимый», Хрисерос — «падкий до золота», Алцим — «отважный», Фрасилеон — «храбрый, как лев». Демохар — «любезный народу» (13), Евбул — «дающий хорошие советы» (14).

[220] 10. …осторожно просовывает руку в отверстие… — Греческий замок представлял собой засов с отверстием под ним. В отверстие вставлялся ключ (в форме буквы «г»), которым отодвигался засов. Как Ламах сумел просунуть руку в ключевую щель — непонятно.

[221] 22. Салийцы (салии) — коллегия жрецов бога Марса. Во время празднеств в честь Марса салии с плясками проходили по всему Риму. Пышность их пиров вошла в поговорку.

[222] 26. …город… выбрал в приемные сыновья… — Приемный сын города — почетное звание для молодого человека.

[223] …в книгах записан он как муж мой… — То есть брачные контракты уже подписаны.

[224] …как у Аттиса или Протесилая. — Примеры расстроившихся свадеб. По одному из вариантов мифа, прекрасный юноша Аттис в припадке безумия оскопил себя на собственном свадебном пиру. Протесилай, сын царя из Фессалии, тотчас после брака должен был направиться в поход против Трои.

[225] 28. В некотором царстве… — Здесь начинается сказка про Психею, о которой подробнее см. предисловие. Сюжет этой сказки лежит в основе многих сказочных сюжетов мировой литературы, вплоть до «Душеньки» Н. Богдановича и «Аленького цветочка» С. Аксакова.

[226] 29. Пафос, Книд, Кифера — важнейшие места культа Афродиты.

[227] 30. Пастырь пресловутый — Парис; в ту пору, когда он решил спор трех богинь, он был пастухом и еще не знал, что он сын царя.

[228] Психея — это имя по-гречески означает «душа».

[229] 31. Нереевы дочери — нимфы океана, дочери морского бога Нерея. Далее упоминаются другие мелкие морские божества: Портун, Салация, Палемон (см. «Апология», коммент. к 31).

[230] Океан — один из прародителей богов. По древнейшим представлениям греков Океан — огромная река, обтекающая весь мир.

[231] 32. Милетский бог — Аполлон, один из оракулов которого находился в Дидимах близ Милета.

[232] 33. Лидийский тон. — Древние различали в музыке несколько тонов, или ладов. Ср. «Флориды» (1): «…эолийский бесхитростный, либо ионийский затейливый, либо лидийский жалобный, либо фригийский божественный, либо дорийский воинственный».

[233] 26. …можешь забирать свои пожитки… — Буквально: «твое добро да будет с тобой», формула развода.

[234] 28. Оры — богини времен года, олицетворяющие порядок в природе.

[235] 29. …нисколько не боясь вотчима своего… — Имеется в виду Марс, возлюбленный Венеры.

[236] 2. …молчаливыми тайнами корзин священных… — Имеются в виду священные предметы, торжественный показ которых был важной составной частью мистерий в честь богини плодородия Деметры-Цереры, справлявшихся каждый год в местечке Элевсин близ Афин. Перечисляются образы и мотивы мифа о похищении Прозерпины-Персефоны, дочери Деметры, Плутоном-Аидом и о ее последующем ежегодном возвращении на землю каждую весну; этот миф рассказывался и отчасти разыгрывался во время Элевсинских таинств. В своей мольбе Психея далее поминает также плодородную Сицилию, где Цереру особенно почитали.

[237] 3. …с моею родственницею… — Церера имеет в виду Юнону (Геру), приходящуюся ей сестрой.

[238] 4. …находишься ли ты в… святилище Самоса… — Самос считался местом рождения Геры, там находился ее знаменитый храм. В Карфагене эта богиня почиталась как восточная матерь богов Танит, которая изображалась обычно на колеснице, влекомой львами.

[239] …у славных стен аргивянских… — Аргос в Пелопоннесе — один из главных центров культа Геры. Сигия — культовое имя Геры — соединительницы браков (от греч. «соединять ярмом»). В Риме Юнону-Геру чтили как «родовспомогательницу» Луцину («светлая»).

[240] …Венеры, моей невестки… — Муж Венеры Вулкан — сын Юноны.

[241] 7. Не выразили отказа сизые брови Юпитера. — Согласно Гомеру, Зевс-Юпитер выражает свою волю мановением бровей (см. знаменитое место — «Илиада», I, 308 и др.).

[242] …братец мой Аркадиец… — Гермес-Меркурий, сын Зевса и Майи, родился, по преданию, на горе Киллене в Аркадии.

[243] 8. …за муртийскими метами… — Между Авентином и Палатином, двумя холмами в Риме, находилась Муртийская долина, где был расположен Великий цирк, служивший также и ипподромом (отсюда «меты» — столбы, которые должны были огибать колесницы во время скачек). За цирком был расположен храм Венеры, перед которым собирались продажные женщины. По некоторым данным, там же был и храм Меркурия.

[244] 9. Забота и Уныние — божества, персонифицирующие чувства, спутники богини Любви.

[245] …брак был неравен… — Психея — рабыня Венеры, а дети свободного и рабыни не имели прав законных детей.

[246] …брак… заключенный в загородном помещении, без свидетелей, без согласия родителей… — Такой брак по римским законам считался недействительным, см. наговоры на Апулея в «Апологии».

[247] 12. …сладчайшей музыки родитель… тростник зеленый… — Из тростника делали свирели.

[248] …не пятнай священных вод моих … — В реке, согласно мифам, обитает нимфа, божество реки, поэтому воды реки были священны и самоубийство здесь считалось святотатством. Согласно пифагорейцам, представления которых были восприняты платониками, человек вообще не вправе лишать себя жизни.

[249] 13. …орошают стигийские болота и… волны Кокита питают? — Стикс и Кокит — реки в царстве мертвых.

[250] 30. Фригийский виночерпий — Ганимед, троянский красавец царевич, похищенный Зевсом, принявшим облик орла; унесенный на Олимп, Ганимед исполнял там обязанности виночерпия на пирах богов.

[251] …призывать в свидетели Стиксово величие. — Клятва водами Стикса считалась нерушимой (ср. «Теогония», 794 и сл.).

[252] 31. Орк — в римской мифологии божество смерти, а также само подземное царство мертвых (греч. — Аид).

[253] 18. Тенар — см. коммент. к I, 1. Тенарская расщелина, она же расщелина Дита (Дит — другое имя Орка-Плутона-Аида), считалась одним из входов в подземное царство.

[254] 19. Преогромный пес — Цербер.

[255] 22. Юлиев закон. — См. «Апология», коммент. к 88. Был направлен против распущенности нравов и строго наказывал прелюбодеев. По этому закону, в частности, был сослан Овидий. Апулей намеренно для усиления комического эффекта расцвечивает жизнь богов реалиями римской жизни.

[256] 23. Боги, выборные по списку Муз… — Пародируется обращение к римским сенаторам: «Отцы, занесенные в списки…» (patres conscripti — лат.). Под «списками Муз» имеются в виду сочинения о богах, созданные поэтами, которых вдохновляют Музы.

[257] 24. Отрок сельский — Ганимед.

[258] 27. Дирцея (Дирка) — жена фиванского царя Лика. Согласно мифу, Лик и Дирка жестоко притесняли Антиопу, возлюбленную Зевса. Подросшие сыновья Антиопы Зет и Амбион отомстили за мать, привязав Дирку к рогам дикого быка, который разорвал ее в клочья.

[259] 29. …закажу картину, где будет изображено теперешнее мое бегство… — Картины с изображением опасности и счастливого от нее избавления часто приносились по обету богам.

[260] Фрикс — сын богини облаков Нефелы и смертного царя Афаманта, жена которого задумала погубить пасынка. Нефела спасла сына, послав златорунного барана, который увез Фрикса за море.

[261] Арион — греческий поэт VII в. до н. э., стихи которого не сохранились; согласно преданию, был спасен дельфином, плененным его предсмертной песнью.

[262] …Юпитер мычал… — Юпитер (Зевс) превратился в быка, чтобы похитить финикийскую царевну Европу.

[263] 3. Не виновен! (non feci — лат.) — обычная формула, которую произносил подсудимый, отказываясь признать себя виновным.

[264] 5. Гемон — «кровавый» (греч.).

[265] 6. Прокуратор — римский наместник, собиравший налоги в пользу императорской казны. Божий гнев ополчился на меня… — То есть гнев бога Марса, которого разбойники считали своим покровителем.

[266] Закинф — остров в Ионическом море у западного побережья Греции.

[267] 7. Актийское побережье — мыс Акциум напротив Закинфа у входа в Амбракийский залив.

[268] 9. …немало талантов… — Талант — крупнейшая денежная единица, содержащая около 25 килограммов серебра.

[269] 10. …Марсу Сопутствующему . — Сопутствующими древние называли богов, которые, по их мнению, сопровождали определенный род людей и следили за их поступками.

[270] …на салическое пиршество. — См. коммент. к IV, 22.

[271] 14. Бактрийский верблюд — двугорбый. Одногорбые верблюды назывались аравийскими. Бактрия — северо-восточная сатрапия Персидского царства.

[272] 16. Зевс-гостеприимец. — Охрана священных прав гостя — одна из сакральных функций Зевса.

[273] Фракийский царь — Диомед, который бросил своих гостей на растерзание диким лошадям. Был побежден Гераклом и сам разделил участь своих жертв.

[274] 26. Беллерофонт — мифологический герой, победивший с помощью крылатого коня Пегаса Химеру, трехглавое чудище, изрыгавшее огонь.

[275] 28. Ослиный Мелеагр . — Мать Мелеагра Алфея, узнав от богов, что ее сыну суждено умереть, как только догорит полено в очаге, выхватила его, загасила и спрятала. Спустя много лет во время калидонской охоты Мелеагр убил ее брата Плексиппа, и Алфея, мстя за брата, сожгла спрятанное полено, и Мелеагр умер.

[276] 1. Тразилл — «дерзкий, безрассудный» (греч.).

[277] 7. Богиня Истины — позднее мифологическое олицетворение: дочь Зевса, мать добродетели, кормилица Аполлона.

[278] …изображавшие покойного в виде бога Либера… — Обычай изображать покойника в виде какого-нибудь божества получил распространение в Древнем Риме в эпоху империи.

[279] 8. Воздержись заключать брак с отцеубийцей. — Убийство друга приравнивалось у древних к убийству отца.

[280] 9. Киннамон. — См. коммент. к II, 8.

[281] …за преждевременный брак… — Минимальный срок траура вдовы был 10 месяцев. Если она выходила замуж раньше, чем через год, то лишалась имущества покойного супруга.

[282] 12. …бледной тенью будешь блуждать… — Душа Тразилла будет Ларвой, то есть душой, не находящей покоя в загробном царстве.

[283] Мстительницы. — Имеются в виду Фурии.

[284] 15. …везли кур, воробьев, козлят… — Прирученные воробьи были любимой забавой детей и женщин (ср. Катулл, III), но может быть, здесь следует читать вместо passeres — anseres, то есть «гусей».

[285] 19. …обнимая колени всем по очереди… — Прикосновение к коленям было у древних знаком горячей просьбы.

[286] 20. Гении-хранители. — Согласно верованиям древних, каждого человека от колыбели до могилы сопровождает особое божество (ср. Платон, «Федон», 93а).

[287] 23. …найти… убежище от… преследований… — Пастухи, о которых здесь повествуется, были беглыми рабами.

[288] 24. Систр — музыкальный инструмент, описанный Апулеем (см. ниже: XI, 4).

[289] Сирийская богиня . — Имя ее точно не установлено, полагают, что она называлась Атаргатис. Празднества в честь этой богини имели оргиастический характер. Жрецы богини были скопцами и одевались в женское платье. Центром культа был город Гиераполь, но жрецы Сирийской богини бродили по всей Римской империи. Сирийской богине посвящен очерк Апулеева современника сирийца Лукиана.

[290] …родом я из Каппадокии… — Каппадокия — область в Малой Азии. Рабы-каппадокийцы славились своей силой и выносливостью.

[291] …против Корнелиева закона… — Закон такого содержания ближе неизвестен. Оценщик для смеха все время говорит об осле так, будто продает раба.

[292] 25. Святой Сабадий — азиатский бог, отождествлявшийся с Дионисом и Аттисом, жрецом богини Кибелы (см. коммент. к IV, 26). Перечисляются боги, почитавшиеся экстатическими культами: Сабадий чтился во Фригии, Беллона — в Каппадокии (отождествлялась также с греческой Энио, спутницей Ареса), Адонис , который считался возлюбленным Венеры в здешнем мире и Прозерпины в Аиде, — в Сирии. Идейская матерь богов почиталась во Фригии и отождествлялась с греческой Реей — матерью олимпийцев.

[293] 26. …не дева подменена ланью… — Намек на миф об Ифигении, которую ее отец Агамемнон принес в жертву богам, но Артемида в момент жертвоприношения подменила девушку ланью.

[294] 1. Жертвенный пир (epulae sacrificales) — пир, устраивавшийся в честь божества после жертвоприношений. Кушанья приготовлялись из мяса жертвенных животных.

[295] 5. Жил некий ремесленник… — Эту притчу почти без изменения заимствовал у Апулея Боккаччо («Декамерон», VII, 2).

[296] 10. Туллиево узилище. — Туллианум — подземная часть государственной тюрьмы в Риме; здесь — синоним тюрьмы вообще.

[297] 11. …приводя… в движение жернова… — Машина для помола зерна состояла из двух жерновов, нижнего — конусообразного и верхнего — колоколообразного, надевавшегося на нижний и приводившегося в движение людьми или животными; тяжкая работа, считавшаяся каторжной.

[298] 12. …лбы клейменые… — У рабов, совершивших тяжелый проступок, выжигались на лбу клейма — буквы или целые слова, указывающие на их преступления, например, «Берегись вора».

[299] 13. …развлекаться по врожденному мне любопытству… — Более точный смысл оригинала: «перерождаться, используя свойственную мне тягу к знаниям».

[300] Творец древней поэзии у греков — Гомер (здесь имеется в виду «Одиссея»).

[301] 14. …утверждая, что чтит она единого бога… — Жена мельника исповедует какую-то монотеистическую религию, возможно, христианскую или иудейскую.

[302] 17. Декурион — член местного сената, которые были учреждены во времена императоров почти во всех провинциальных городах.

[303] Арета — «добродетель» (греч.).

[304] Мирмекс — «муравей» (греч.).

[305] 20. …дорогие вина процеживать… — Древние не умели хранить вина так, чтобы в них не образовывался осадок, поэтому перед употреблением вино приходилось процеживать.

[306] 21. Первая чаша — выпивалась натощак перед началом обеда.

[307] Клянусь вот этой богиней Церерой… — Статуя богини земледелия Цереры должна была занимать почетное место в доме мельника.

[308] 22. …сажает под высокую… корзину… — Точнее — каркас из прутьев.

[309] 27. …выдает все козни бесстыдной женщины. — Эта двойная новелла также заимствована Боккаччо («Декамерон», V, 10).

[310] Закон о прелюбодеянии. — См. коммент. к VI, 22. Суровость Юлиева закона о прелюбодеянии доходила до того, что отцу женщины, уличенной в прелюбодеянии, разрешалось убить на месте и дочь, и ее возлюбленного. Муж не имел права убивать жену, но если бы в припадке гнева он все же убил бы ее любовника, то против него не могло бы быть возбуждено обвинение.

[311] 28. …дал своей жене разводное письмо и выгнал ее из дому. — Развод был обычной формой наказания неверной жены.

[312] 32. …к зимним заморозкам Козерога… — Солнце вступает в созвездие Козерога во второй трети декабря. Латук — кочанный салат.

[313] 33. Шестьдесят стадиев — около 11 километров.

[314] 41. …клянясь гением-хранителем императора… — Солдаты приносили воинскую присягу, клянясь гением императора; потеря меча была, таким образом, не только военным преступлением, но и святотатством и оскорблением величества.

[315] 42. …поговорка об осле и его тени. — Известная басня: человек нанял погонщика с ослом для поездки через степь. На привале путник захотел укрыться в тени осла от зноя, но погонщик возразил: «Осла ты нанял, но тени ты не нанимал». Отсюда поговорка, означающая «о пустяках».

[316] 2. Котурны — высокие башмаки трагических актеров.

[317] 7. Марсово судилище . — Имеется в виду Ареопаг — древнейшее судебное учреждение в Афинах, названное по имени холма, где заседал этот суд, разбиравший, в частности, дела об убийствах.

[318] 8. …быть зашитым в мешок . — Осужденных за убийство близких родственников секли розгами, затем зашивали в мешок вместе с собакой, петухом, обезьяной и змеей и топили в море или бросали на растерзание диким зверям.

[319] …судьи написали в одинаковых выражениях… — Имеется в виду, что все судьи написали один и тот же приговор.

[320] 10. …ни колеса, ни дыбы… — Колесо — см. коммент. к VIII, 9. Дыба — бревно на четырех ножках, на котором пытаемому вытягивали конечности.

[321] 11. Мандрагора . — Сок мандрагоры, смешанный с тремя частями вина, употреблялся как снотворное или обезболивающее средство.

[322] 14. …продавать… себе в прибыль… — Вся собственность раба принадлежала его господину, кроме денег, накопленных рабом (обычно для выкупа).

[323] История вражды фиванских братьев. — Речь идет о Этеокле и Полинике, сыновьях Эдипа, враждовавших из-за власти над Фивами и убивших друг друга.

[324] 15. Яства Финея. — Финей — фракийский царь, наказанный богами (причины его провинности рассказываются по-разному): крылатые чудовища гарпии похищали его пищу и марали нечистотами то, что не могли унести.

[325] 18. …магистратурой на пятилетие… — Речь идет о должности городского цензора, существовавшей в римских колониях и провинциальных городах империи. В обязанности цензора входили перепись граждан и надзор за общественными зданиями.

[326] Фессалийские лошади , равно как и галльские мулы, пользовались доброй славой.

[327] 19. Ослиная Пасифая. — Посейдон, разгневавшись на критского царя Миноса, заставил его жену Пасифаю влюбиться в быка. Плодом этой страсти был человекобык Минотавр.

[328] 25. …питье для… усмирения желчи, которое… носит название «священное»… — Имеется в виду отвар чемерицы.

[329] 28. …покушаясь на ее долю в наследстве… — Со времени императора Клавдия (41-54 н. э.) наследство умершего ребенка по закону переходило к матери.

[330] 29. Пиррический танец — военная пляска, исполнявшаяся под звуки флейт и подражавшая движениям воинов в бою.

[331] 30. …воспел под именем Идейской… — Ида («видная», греч.) — гора над Троей в Малой Азии, часто упоминаемая Гомером.

[332] Эфебы — афинские юноши от 18 до 20 лет, проходившие военную службу.

[333] Кадуцей — жезл, перевитый змеями, атрибут бога Меркурия.

[334] 31. Кастор и Поллукс (Полидевк) — братья-близнецы, рожденные Ледой. Отцом Кастора был смертный — царь Тиндарей, отцом Поллукса — Зевс.

[335] 33. Ахейские вожди. — То есть греки, сражавшиеся под Троей.

[336] Паламед — участник Троянской войны, считавшийся умнейшим из греков. Одиссей и Агамемнон, завидовавшие ему, подбросили ему золото и письмо от Приама, обвинив Паламеда в измене, за что он был побит камнями. Об Аяксе и Улиссе см. коммент. к III, 18.

[337] Старец божественной мудрости — Сократ; умер в темнице от яда, осужденный за нечестие и развращение молодежи.

[338] 35. Кенхрей — восточная гавань Коринфа.

[339] Сароническое море — залив Эгейского моря.

[340] 1. …владычество верховной богини… — В эпоху поздней античности образ луны как владычицы ночного неба послужил основой для объединения различных женских божеств.

[341] 2. Элевсинская земля. — См. «Апология», коммент. к 13. Остров Пафос знаменит храмом Афродиты, описанным еще Геродотом (I, 105).

[342] Сестра Феба -Аполлона — Артемида. Луна нередко называлась «глаз Артемиды», отождествление Луны и Артемиды-Дианы впервые встречается у стоиков.

[343] Эфес — важнейший центр культа Артемиды. Прозерпина-Персефона, жена Плутона-Аида, нередко отождествляется с Гекатой, богиней мрака, ночных видений и чародейства; изображалась с тремя ликами, тремя телами и тремя головами, что ассоциировалось с тремя фазами Луны.

[344] 3. Но не успел я окончательно сомкнуть глаза… — Луций слышит ответ Исиды во сне или в состоянии транса. Согласно представлениям древних, человек, находящийся в ясном сознании, не мог выдержать общения с божеством.

[345] 3-4. …густые длинные волосы… — Характерной особенностью облика Исиды являлись длинные распущенные волосы, что отличает ее от греческих богинь, всегда изображавшихся с убранными волосами.

[346] Виссон — дорогая льняная ткань, обычно белая или пурпурная; здесь — многоцветная, то есть белая, пурпурная и желтая; эти цвета характерны для одежды египетских божеств.

[347] Черный плащ — характерный атрибут божества ночного неба.

[348] Медный систр — музыкальный инструмент, атрибут культа Исиды; его звук должен отгонять чудовище Тифона и других врагов божества.

[349] Золотая лодочка — тип кувшина с длинными ручками, в котором хранили благовония; форма лодки символизирует покровительство Исиды морям и рекам.

[350] …змей подымал голову… — Змея — культовое животное Исиды.

[351] Сандалии из победных пальмовых листьев — объединение двух символических значений: пальмовая ветвь вручалась победителю в состязании греческих атлетов, а в культе Исиды пальма связана с погребальными обрядами, обозначая жизнь после смерти; дно гроба у египтян украшалось пальмовыми ветвями.

[352] …ароматами Аравии… — В древности южная Аравия славилась своими благовониями (ср. Плиний, «Естественная история», 5, 12, 65).

[353] 5. …родительница вещей природных… — Согласно Плутарху, египтяне называли луну «матерью мира», так как она якобы испускает в воздух животворные частицы, порождая бесконечные формы живых существ.

[354] …госпожа всех элементов… — Исида-Луна в восприятии средних платоников (напр., Плутарха) является символом космической праматерии, содержащей в себе потенции четырех элементов-стихий: огня, земли, воды и воздуха.

[355] …первая среди небожителей… — Из всех видимых небесных божеств Луна находится ближе всего к Земле, поэтому для восприятия человека она — «первая».

[356] …фригийские перворожденные… — По представлениям древних, фригийцы — древнейший народ земли (ср. Геродот, 11, 2; рассказ об «опыте» фараона Псамметиха: двое младенцев были изолированы от людей и вскормлены козами; первое слово, которое они произнесли, было «хлеб» по-фригийски).

[357] Пессинунтская матерь богов — Кибела, которую почитали в малоазийском городе Пессинунте, где в качестве ее символа находился огромный черный метеорит.

[358] Минерва Кекропическая — то есть Афина; Кекроп — афинский царь, рожденный Землей, судья состязания Афины и Посейдона; присудил победу Афине, которая стала покровительницей города.

[359] Пафийская Венера . — См. коммент. к XI, 2.

[360] Диктиннская Диана. — Диктинна — критское божество, дева-охотница, которой приписывали изобретение рыбацких сетей; отождествлялась с Дианой-Артемидой.

[361] Троязычные сицилийцы — то есть говорящие по-латыни, по-гречески и на местном диалекте.

[362] Беллона — римская богиня войны; считалась матерью, иногда сестрой или кормилицей Марса.

[363] Рамнусия — Немесида, богиня справедливого возмездия. Центр культа Немесиды был в греческом городе Рамнунте.

[364] Арии. — У Апулея речь идет о народе, жившем на территории современного Афганистана.

[365] …зовут меня настоящим моим именем… — Согласно представлениям древних, знание подлинного имени божества означало возможность общения с ним. Первоначально Исида — египетская богиня плодородия, воды и ветров, символ женственности и семейной верности. В эпоху империи ее называли «та, у которой тысячи имен». С распространением ее культ вбирает черты различных божеств греко-римского мира. Ср. Плутарх («Об Осирисе и Исиде», 66): «Исиду же и связанных с ней богов знают и признают все люди…»

[366] День, что родится из этой ночи… издавна мне посвящается. — Речь идет о первом полнолунии перед весенним равноденствием.

[367] 6. …твое превращение не внушит никому подозрения… — Внезапное превращение Луция могло быть расценено как злое предзнаменование и вызвать подозрение в запрещенном законом занятии магией.

[368] Елисейские поля — согласно представлениям античности, обитель блаженных, куда после смерти попадают души героев и людей, праведно проживших свою жизнь.

[369] 7. …прославляя мать звезд… — Речь идет о важнейших функциях луны, через которую проходят души живых существ, прежде чем попасть на землю. Для платоников «душа» и «звезда» в известном смысле синонимы, так как, согласно их представлениям, при сотворении мира было создано столько же душ, сколько есть звезд.

[370] 8. Впереди процессии вот выступают ряженые… — Далее описывается карнавальное шествие в честь Исиды. Карнавальные шествия устраивались и в честь других богов: на празднике Сатурналий — в честь бога Сатурна и на празднике Луперкалий — в честь бога плодородия Фавна. Во время такого карнавала не соблюдались сословные различия, бедным раздавались деньги, люди делали друг другу подарки. У Апулея шествие сочетает черты веселого народного праздника и величавого торжества: градация от ряженых до жреческой процессии символизирует все человечество, объединившееся для чествования богини.

[371] …корчил из себя философа… с посохом и козлиной бородой… — Плащ, посох и борода — отличительные признаки бродячих философствующих проповедников времен империи.

[372] …обезьяна в вязаном кoлnaкe t шафранной одежде… изображала… Ганимеда… — Обезьяна — редко встречающийся в античной литературе символ Аттиса и Ганимеда (см. коммент. к IV, 26 и VI, 15).

[373] Беллерофонт — см. коммент. к VII, 26. Беллерофонт почитался в Коринфе, поэтому он — единственный из мифологических героев в коринфском шествии.

[374] 9. …специальное шествие богини-спасительницы. — Деяния Исиды связаны главным образом с исцелением: найдя Осириса, своего брата и супруга, Исида исцеляет его.

[375] …были повешены блестящие зеркала, чтобы… богине был виден весь священный поезд… — В шествии, как в зеркале, отражалось все человечество, а в зеркалах шествующих символически отражалась полнота жизни, воплощенная в образе Исиды.

[376] Камены — первоначально нимфы ручья, в III в. до н. э. были отождествлены в римской мифологии с Музами на основании сближения их имени со словом «carmen» — «песнь».

[377] Серапис — божество эллинистического Египта, бог плодородия и владыка умерших, в обряде и имени его соединены Апис и Осирис.

[378] …держа свои инструменты… по направлению к правому уху… — Мундштук такой флейты находился сбоку, придавая инструменту изогнутую форму; при игре его конец почти касался уха.

[379] 10. …толпа посвященных в таинства… — Праздничное шествие изображается Апулеем в определенной последовательности — от ряженых до жрецов.

[380] …сверкающие льняные одежды… — Лен в представлении древних — самое чистое растение, один из символов чистоты. У египтян и пифагорейцев льняная одежда традиционна для священнослужителей, мистов и философов.

[381] Земные светила — мисты, то есть посвященные в мистерии Исиды.

[382] Высшие служители таинств — жрецы культа Исиды.

[383] Первый нес лампу… — Лампа — символ истины, которую воплощает религия Исиды (см. также коммент. к II, 12). Золотая лодка — см. коммент. выше (4).

[384] Пальмовая ветвь, Меркуриев кадуцей — эмблемы египетского бога Анубиса, покровителя умерших. В эпоху эллинизма Анубис отождествлялся с Гермесом-Меркурием.

[385] …образ справедливости в виде левой руки с протянутой ладонью… — Пять пальцев символизируют число «пять», считавшееся в античной мифологии числом справедливости. В пифагорейской традиции справедливость олицетворяется открытой протянутой ладонью. Для египтян такая рука — символ материнской заботы и помощи; жрец Исиды несет не только изображение руки, но и золотой сосудик в форме материнского соска, наполненного молоком.

[386] 11. …высоко возносящий собачью морду Анубис… — Анубис (см. выше) почитался в образе дикой собаки или шакала.

[387] …корова на задних ногах… — В образе коровы почиталась египетская богиня Хатхор, отождествляемая с Исидой.

[388] …скрывая… молчанием неизреченную сущность высокой веры… — Согласно платонику Апулею, сущность божества рационально непостигаема; язык, отражающий конкретное, бессилен описать сверхчувственное божество, которое обретает реальность для человека лишь в опыте иррациональной веры и не может быть полностью и адекватно выражено словесно.

[389] Урна с круглым дном — образ соединения Исиды в обличии змеи с Осирисом. В урне, вероятно, была налита нильская вода.

[390] 15. …достиг… ты спокойной пристани… — В прямом смысле речь идет о гавани Кенхрея, где во втором веке находился храм Исиды и был один из важнейших центров ее почитания.

[391] …нет места губительной случайности. — В понимании платоника Апулея, непредвиденность, случайность, изменчивость могут проявляться только в материальном мире, неистинном и враждебном для души.

[392] …другая судьба, но уже зрячая… — Представление Апулея о слепоте судьбы-Фортуны идентично платоновскому пониманию олицетворенной неизбежности испытаний, выпадающих на долю каждого человека: судьба слепа, поэтому она одинаково ко всем жестока. Зрячая судьба — это провиденция, управляющая миром. Суть образа заключена в латинском слове — pro-videns, то есть «смотрящая вперед», «предвидящая». Апулей говорит о промысле-провиденции в трактате «О Платоне и его учении». Для него провиденция — это философская категория, с помощью которой раскрывается смысл творения космоса и ритмы его движения. Провиденция как персонификация высшей судьбы во времена империи отождествлялась с Исидой.

[393] 16. …трижды блажен… — Символика, связанная с египетским ритуалом: троекратность олицетворяет полноту качества (ср. Гермес Трисмегист, то есть «трижды величайший») или смысловую завершенность действия. Луций трижды проходит посвящение.

[394] …незапятнанностью предшествовавшей жизни… — Для II века характерно широкое распространение веры в метемпсихоз — перевоплощение душ.

[395] Второе рождение. — В контексте «Метаморфоз» эти слова имеют по меньшей мере два смысла: 1) Луций вторично обретает человеческий облик и 2) посвящение в мистерии представляет собой второе, духовное, рождение.

[396] …горящим факелом, яйцом и серою очищает высшим очищением лодку… — Еще один пример троекратности действия. Очистительная функция серы нередко использовалась при разных обрядах; очищение факелом — одно из древнейших очищений огнем, сжигающим все вредоносное и губительное; яйцо также является постоянным атрибутом обрядов очищения, так как оно — символ чистоты и нетронутости, источник зарождения жизни.

[397] …с превосходным марсом… — Марс — верхняя часть мачты.

[398] 17. Пастофоры — древнейшая коллегия жрецов, совершавших обряд обхода храма и несших изображение божества.

[399] 20. …зачерпнув из священного колодца… совершил возлияние из чаши… — Чаша, олицетворяющая Нил, была посвящена Осирису.

[400] …приветствуя восходящее Солнце… — Осириса отождествляли также с богом Солнца.

[401] …рабу Кандиду соответствовал возвращенный мне конь… — Candidus — по-латыни «белоснежный».

[402] 21. …воздерживаюсь от запрещенной и беззаконной пищи… — То есть мяса, рыбы, бобов, лука и вина, которые не употребляли в пищу посвященные в таинства Исиды.

[403] 22. …по сродству звезд наших… — Связь Луны-Исиды с астрологией: речь идет о том, что в моменты рождения Луция и жреца положение светил было сходное.

[404] …то изображением всякого рода животных… — Речь идет о египетских иероглифах.

[405] …наподобие лозы извиваясь… — По-видимому, демотическое письмо, поздняя упрощенная форма египетской письменности.

[406] 23. Достиг я пределов смерти, переступил порог Прозерпины и снова вернулся, пройдя все стихии… — Посвящаемый в таинства Исиды идентифицировался с Осирисом. В посвящение входило ритуальное переживание смерти: мист проходил ряд испытаний огнем, воздухом и землей, которые символизировали загробные страдания и воскресение к новой жизни.

[407] 24. Стола — длинное просторное платье. Двенадцать стол символизируют прохождение души через двенадцать созвездий Зодиака: ведь Исида — Луна, а Осирис — Солнце.

[408] Драконы — иератический облик змей.

[409] Гиперборейские грифоны. — Древние помещали страну гипербореев на крайнем Севере (туда не долетает северный ветер Борей). Грифон — в античной мифологии крылатый лев с орлиной головой.

[410] 25. …смертных постоянная охранительница… — Имеется в виду сострадательная функция судьбы-провиденции, материнская забота Исиды.

[411] …неразрешимые узлы развязываешь… — Образ связан с античным мифом о трех богинях судьбы (Мойры-Парки), которые прядут нить жизни каждого человека. Интерес к богиням, олицетворяющим судьбу, характерен для платоников (ср. Платон, «Государство», 614-620; Плутарх, «О фатуме»).

[412] 26. Августова гавань — Остия в устье Тибра, морской порт Рима.

[413] …накануне декабрьских ид… — То есть 12 декабря.

[414] …которая там весьма чтилась под названием Сельской… — Храм Исиды находился на Марсовом поле.

[415] 27. Тирс (жезл, увитый плющом), плющ, — атрибуты бога Диониса, который отождествлялся с Осирисом.

[416] …Азинием Марцеллом, что тоже звучало намеком на мои превращения. — Осел — по-латыни asinus.

[417] …уроженец Мадавры… — Уроженцем Мадавры был Апулей, который идентифицирует себя здесь со своим героем, что дает возможность говорить о наличии биографических моментов во всем произведении или в одиннадцатой книге.

[418] 30. …во времена Суллы… — То есть в начале I в. до н. э.

[419] …не покрывая своей плешивости… — Красота волос, согласно представлениям того времени, связана с низшими аспектами Венеры, с чувственностью. Ср. эпизод с Фотидой (II, 8-9).

[420] …радостно смотря в лицо встречных. — Радость была для платоников важнейшим показателем подлинной религиозности, в противоположность страху, который якобы свойствен душе, исполненной лишь суеверий.

[420] Н. Григорьева

[421] Слово «флориды» означает приблизительно «собрание цветов», «цветник» — традиционное название для антологий («антология» по-гречески тоже означает «цветник»). Так озаглавил неизвестный составитель сборник 23-х выписок из 4-х книг декламаций Апулея, произнесенных (судя по мелким хронологическим приметам) в 160-е годы. Разметка книг, хотя и сбивчивая, сохранилась в рукописи: кн. I — № 1-9 (до середины), кн. II — № 9-15, кн. III — № 16-17, кн. IV — № 18-23. Когда и для каких целей были сделаны эти выписки, неизвестно: в них попали преимущественно описания, сравнения, отступления, наглядные примеры, какими Апулей оживлял свои речи, и в наименьшей степени — рассуждения. Местами между смежными отрывками чувствуется тематическая перекличка.

[421] Названия глав, помещенные в квадратных скобках, принадлежат комментатору.

[421] Перевод сделан по изд.: Арulее . Apologie; Florides. Texte et. et trad, par P. Valette, Paris, 1924 (издание содержит латинский оригинал и французский перевод текста Апулея).

[422] 1. [Молитвенная обстановка.]

[423] …принести обет… — Надписи вроде «за счастливый путь и возвращение», а также содержащие различные обеты, сохранились во многих подобных местах, но упоминание о жертве-яблоке не совсем ясно.

[424] Рогами, шкурами убитых животных охотники обычно украшали деревья в знак благодарности Диане и лесным богам.

[425] 2. [Орлиный взгляд.]

[426] «Лучше один глазастый…» — Плавт, «Грубиян» (489). Сократ жил за 200 лет до Плавта, поэтому «переворачивал» он, конечно, не стих, а мысль Плавта.

[427] …«взгляд не проникнет…» — «Илиада» (III, 12; Апулей приводит цитату в латинском переводе).

[428] 3. [Марсий и Аполлон.]

[429] Иагнис. — Его называет изобретателем флейты также псевдо-Плутарх (см. «О музыке», 1132); чаще, однако, рассказывалось, что флейту изобрела сама Афина, но отбросила, увидев в отражении, как безобразно искажается лицо у дующего в этот инструмент. Марсий подобрал брошенную Афиной флейту, тем и прогневал богиню. Греческая флейта представляла собой две дудочки с общим мундштуком; первоначально в каждой было по 4 отверстия для 4-х пальцев, потом число их было увеличено, а ненужные закрывались особыми передвижными кольцами.

[430] …«верещащей тростинкой…» — Вергилий, «Буколики» (3, 27).

[431] Варвар-фригиец — Марсий, иногда изображался в свите фригийской Матери богов Кибелы (см. «Метаморфозы», коммент. к VIII, 25).

[432] 4. [Флейтист Антигенид.]

[433] Антигенид. — Так звали двух знаменитых музыкантов V — IV вв. до н. э.

[434] …во всех ладах… — Основных ладов в греческой музыке было три: торжественный «дорийский», экстатический «фригийский», жалобный и скорбный «лидийский»; остальные — их разновидности. Паллий — длинный белый шерстяной плащ, обычно носимый греческими философами.

[435] 5. [Начало речи в театре.]

[436] Смертепроходец — по-латински «funerepus». Апулей играет значениями слов «funis» — канат и «funus» — похороны.

[437] 6. [Чудеса Индии и гимнософисты.]

[438] Набатеи — арабское племя к востоку, итиреи — к западу от Палестины; аравитяне, богатые ароматами — арабы из южной, «счастливой» Аравии. Арсакиды — парфяне, по имени их царствующей династии.

[439] Сотня притоков — преувеличение: обычно Ганг считали семиустым, как Нил.

[440] …огромные драконы с гигантскими слонами… — Такое же описание у Плиния Старшего (VIII, 11): «Побежденный, падая, раздавливает победителя». Далее описывается кастовая система Индии, и из нее особо выделяются гимнософисты (букв. нагие мудрецы) — брахманы-аскеты, погруженные в созерцание; восторженные рассказы о них впервые принес в Грецию киник Онесикрит, участник похода Александра Македонского, будто бы учившегося у них мудрости.

[441] 7. [Изображения Александра и лжефилософы.] Жалобы на лжефилософов — постоянная тема в литературе этого времени (в частности, у Лукиана, сверстника Апулея).

[442] Клемент. — Этот поэт более нигде не упоминается. Поликлет. — Здесь историческая неточность: скульптор Поликлет жил за сто лет до Александра Македонского; на самом деле избранным скульптором Александра был Лисипп. Апеллес и Пирготель считались во второй половине IV в. до н. э. лучшими мастерами своих искусств.

[443] 8. [Похвала консуляру.] Консуляр — бывший консул.

[444] …ни в одежде, ни в обуви… — Сенаторы носили тогу с широкой красной каймой и башмаки, украшенные полумесяцем из слоновой кости.

[445] 9. [Софист Гиппий и похвала проконсулу Севериану.]

[446] Солецизм — неправильный оборот речи (название происходит от диалекта города Сол на Кипре).

[447] Котурн — высокий башмак трагических актеров, символ торжественной речи.

[448] Гиппий , софист V в. до н. э., обязан славою диалогу Платона «Гиппий Меньший»; его всеуменье было вызовом греческой общественной жизни и должно было показать, что человек может и в одиночку прожить и обеспечить себя.

[449] Сосудец для благовоний со скребком — обычная банная принадлежность.

[450] Эпический жезл держали в руке рапсоды, декламируя эпос; лира — принадлежность лирического певца, сокк — плоская обувь комического актера, котурн — см. выше.

[451] К тому же и Гонорина… — Видимо, Гонорин уже прошел в Риме должность квестора или эдила и теперь, отслужив легатом (помощником) в Африке при отце, должен был стать, в случае удачной карьеры, сперва претором, потом консулом, а потом проконсулом-наместником — может быть, в той же Африке, что и его отец.

[452] Расположение Цезарей . — Речь идет о Марке Аврелии и Луции Вере, совместно правивших империей в 161-169 гг.

[453] 10. [Посредники между богами и людьми.]

[454] «О, Солнце…» — Начальные стихи из несохранившейся трагедии Акция (II — I вв. до н. э.), представлявшей собой переложение «Финикиянок» Еврипида.

[455] Есть и другие опосредования силы богов… — Учение о «демонах», посредниках между богами и людьми, подробно разработано Апулеем в трактате «О божестве Сократа».

[456] 11. [Своя и краденая добродетель.]

[457] «Безнадежный сорняк…» — Вергилий, «Георгики» (I, 154).

[458] 12. [О попугае.] По-видимому, Апулей сравнивал с попугаем опять-таки лжефилософов, поющих с чужого голоса.

[459] …питается он желудями… — Греки считали, что пищей первобытных людей были желуди.

[460] Плектр — металлическая палочка-бряцало, которой ударяли по струнам кифары. Сравнение языка с плектром у Апулея идет от Цицерона (см. «О природе богов», II, 59, 149).

[461] …ворон… не говорит. — Тем не менее греческие и римские фокусники, как могли, обучали воронов говорить, например, кричать хвалу императору.

[462] 13. [Красноречие философа и пение птиц.]

[463] Цикады перечисляются Апулеем среди птиц или по оплошности, или потому, что под «птицами» он разумеет всех «крылатых».

[464] 14. [Кратет и Гиппарха.] Один из самых популярных анекдотов о бесстыдстве киников, учивших «жить по природе», отвергнув все общественные условности. Кратет из Фив (IV в. до н. э.) был учеником знаменитого Диогена, а Зенон, будущий основатель стоической школы, — учеником Кратета. Имя жены Кратета чаще пишется «Гиппархия»; она и сама получила известность как философ-спорщик.

[465] «Кратет… отпускает Кратета!» — Формула освобождения раба.

[466] 15. [Пифагор и завет молчания.]

[467] …попадает на второй день. — Подразумевается: попадает из Афин, с противоположной стороны Эгейского моря.

[468] …не стоящий своей славы… — Остров и город Самос, когда-то богатый торговый центр, были жестоко разорены в I в. до н. э. войной Рима с Митридатом.

[469] Храм Юноны. — Юнона (Гера) была богиней-покровительницей Самоса.

[470] Двадцать стадиев — чуть больше 3-х километров.

[471] Бафилл — красавец, воспетый в стихах Анакреонта, придворного поэта тирана Поликрата (538-522 до н. э.).

[472] Плектр. — См. коммент. к 12.

[473] …в плен к царю Камбизу… — Персидский царь Камбиз завоевал Египет в 525-524 гг. до н. э. Сближение этого события с полулегендарными путешествиями Пифагора по Востоку произвольно. О Зороастре см. «Апология», коммент. к 25.

[474] Гилл из Кротона ближе не известен.

[475] …сколько в жизни превращений… — Имеется в виду знаменитое пифагорейское учение о переселении душ.

[476] Ферекид Сиросский — автор полулегендарного первого греческого религиозно-философского сочинения в прозе «Пять глубин». Страшная болезнь, от которой умер он (и другие, в том числе римский диктатор Сулла в I в. до н. э.), точному отождествлению не поддается.

[477] Анаксимандр (I в. до н. э.) — натурфилософ, учивший, что все в мире создано из первичной «неопределенности»; Эпименид — см. «Апология», коммент. к 27; Леодамант ближе не известен; Креофил — полулегендарный певец-аэд, перенесший Гомерову поэзию на остров Самос.

[478] …первый философии наименователь… — Пифагор первый стал называть себя не «мудрецом», а только лишь «любомудром» — см. «Апология», коммент. к 4.

[479] …слывут крылатыми… — Имеются в виду обычные эпические формулы: «…встал он и бросил крылатое слово», «…что за речь из ограды зубов излетела?» и т. п.

[480] 16. [Комик Филемон и похвала Страбону Эмилиану.] Страбон Эмилиан был консулом 156 г. и проконсулом Африки через несколько лет после этого. Речь произнесена перед карфагенским городским советом («курией», которую Апулей льстиво называет «сенатом»): город обещал поставить Апулею статую на общественный счет, Страбон Эмилиан обещал вторую за собственный счет.

[481] Персидские воды — курорт, по-видимому, вблизи Карфагена.

[482] Филемон (ок. 360-260 до н. э.) — аттический комедиограф (родом из Сиракуз), обычно причисляемый, как и знаменитый Менандр (ок. 343-293 до н. э.), не к Средней , а к Новой комедии.

[483] Неизбежны… и сводник-греховодник… — Перечисляются традиционные маски персонажей Новой комедии.

[484] …приказал… похлопать… — Возгласом «Хлопайте!» обычно завершалась всякая комедия.

[485] …собрать… останки… — В подлиннике игра словом legere, которое значит и «собирать», и «читать».

[486] …платит тот, кто просит… — Ср.: Сенека, «О благодеяниях» (II, 1): «Ничего нет дороже, чем то, что получено по просьбе».

[487] …удобнее покупать, чем клянчить… — Пословица, цитируемая Цицероном («Против Верреса», II, IV, 6, 12).

[488] «Сам я себя сознаю…» — Вергилий, «Энеида» (IV, 386 — клятва Энея Дидоне).

[489] …посвящать повозки четверней и шестерней! — Речь идет о статуях, изображающих благодетеля стоящим на колеснице.

[490] 17. [Вступление к песне в честь Сципиона Орфита.] Сципион Орфит — консуляр, был наместником Африки в 163-164 гг. до н. э. По-видимому, он считал, что Апулей недостаточно прославлял и обхаживал его — отсюда оправдательный тон речи.

[491] «Пел Орфей в лесах…» — Вергилий, «Буколики» (8, 56); мифический Орфей (по поздним версиям мифа) был гоним согражданами за вводимые им новые таинства.

[492] Об Арионе см. «Метаморфозы», коммент. к VI, 29.

[493] …лебеди… слагают песнопения старости . — Фантастическое представление о лебедином пении встречается еще у Гомера; с поющим перед смертью лебедем сравнивает радостно умирающего Сократа Платон («Федон», 85а). Дрозды и соловьи домышлены к этому образу, вероятно, самим Апулеем.

[494] 18. [Протагор и Фалес: вступление к хвале Эскулапу.] Данный фрагмент представляет собой речь в городском театре. Эскулап (греч. Асклепий), бог врачевания, отождествлялся с финикийским Эшмуном и широко чтился в Африке в Эе.

[495] «О Вакх, блюдущий…» — стих из неизвестной трагедии; Киферонский кряж отделял Аттику от соседней Беотии.

[496] «Плавт просит…» — Плавт, «Грубиян» (1-3).

[497] …родина моя представлена в собрании Африки… — Мадавра, хоть и находилась на границе Нумидии, входила в состав провинции Африка.

[498] Протагор (ок. 480 — 410 до н. э.) — один из виднейших греческих софистов; считался учеником Демокрита, потому что оба были родом из города Абдеры. Его тяжба с Еватлом — классический пример неразрешимого софизма; героями этого анекдота называли также Корака и Тисия, авторов первого учебника риторики.

[499] …как терновые ветки, сорванные ветром… — Реминисценция из «Одиссеи» (V, 328-329):

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[500] Фалес Милетский (нач. VI в. до н. э.) считался последним из греческих «мудрецов» (Фалес, Питтак, Биант, Клеобул, Периандр, Хилон, Солон — государственные деятели из разных городов и глашатаи традиционной «мудрости») и первым из греческих «философов». Его научные заслуги Апулеем очень преувеличены.

[501] Светил неправильное движение — путь планет среди неподвижных звезд.

[502] Поперечник Солнца, по подсчетам, приписывавшимся Фалесу, укладывался в солнечной орбите 720 раз.

[503] Мандраит Приенский — лицо неизвестное.

[504] Сабидий Север и Юлий Персий — также неизвестны.

[505] 19. [Асклепиад, воскрешающий полумертвого.] Асклепиад из малоазийской Прусы — врач-философ, был основателем медицинской школы в Риме в I в. до н. э.

[506] …у порога города… — Кладбища обычно располагались за городскими воротами.

[507] Погребальное угощение выставлялось в поминальные дни на могилах родственниками; обычно его съедали кладбищенские нищие.

[508] 20. [Похвала себе и Карфагену.]

[509] Изречение мудреца приписывалось скифскому мудрецу Анахарсису, другу Солона. Апулей сопоставляет с этим обычные три ступени античного образования: обучение грамоте у «грамматиста» («литератора»), чтение и толкование классиков у «грамматика» и упражнения в практике красноречия у «ритора». Грамматикой и риторикой начинался круг «семи благородных наук», состав которого при Апулее только еще складывался.

[510] Эмпедокл (нач. V в. до н. э.) — философ, действительно излагавший свое учение в поэмах; Сократ назван «поющим гимны» или метафорически, за возвышенные речи, вложенные в его уста в диалогах Платона, или буквально, потому что в предсмертные дни он учился играть на лире; Эпихарм Сиракузский (V в. до н. э.) был автором комедий, родственных мимам, в которых действительно обсуждались вопросы пифагорейской философии; Ксенофонт был автором «Истории Греции» (за 411-362 гг. до н. э.); о Кратете см. выше (14) и 22; «сатирами» его не дошедшие до нас сочинения названы, по-видимому, лишь по домыслу Апулея, или они были так названы в использованных им источниках (в рукописи вместо Кратета стоит имя сурового платоника Ксенократа, что еще неправдоподобнее).

[511] Народ, облаченный в тогу — обычное перифрастическое название римлян.

[512] 21. [О задержках в пути.]

[513] Луцилий — римский сатирик II в. до н. э.

[514] 22. [Еще о философе Кратете.] См. выше, 14. Ср. также «У него было прозвище Дверь-Откройся за его обычай входить во всякий дом и начинать поучения» (Диоген Лаэртский, VI, 86).

[515] …был Геркулесом… — Геркулес (греч. Геракл) как победитель чудовищ был символом философа, победителя пороков; этот образ был в особенном ходу у киников и стоиков: «Известно, что Геркулес был философом, оттого и говорится, что он побеждал всех чудовищ», — пишет как нечто саморазумеющееся Сервий (см. комментарий к «Энеиде», I, 745).

[516] 23. [Тщета внешних благ.] Возможно, этот отрывок составляет прямое продолжение предыдущего.

[517] Щегла — верхушка мачты.

[517] Р. Урбан

[518] «О божестве Сократа» («De deo Socratis») — единственная дошедшая до нас декламация Апулея на философскую тему. Дата и обстоятельства сочинения неизвестны; достоверно только авторство Апулея (принадлежность ему других его философских сочинений с большим или меньшим основанием оспаривается). Перевод сделан по изданиям: Арulее . Oposcules philosophiques et fragments (Texte et., trad, et comm. par J. Beaujее. Paris, 1973; Apulei Platonici Madauriensis De philosophia libri) réc. P. Thomas. — Lipsiae, 1908.

[518] «Божество» (лат. deus) у Апулея — условный перевод того, что по-гречески называлось «демон». Демонами у греков назывались низшие «боги или дети богов» (Платон, «Апология», 27d), занимавшие среднее положение между богами и смертными. Среднеплатонические представления о демонах, излагаемые Апулеем, восходят к речи Диотимы об Эросе из «Пира» Платона: «…бог с человеком не смешивается, но всякое общение и собеседование богов с людьми осуществляется через демона» (203а; ср. ниже, гл. 4). Невозможность непосредственного контакта с богами ощущалась трагически. Многие искали спасения в мистических культах (таков путь героя «Метаморфоз»). Для других утешением оставалось учение о демонах, излагаемое Апулеем в этой речи. Популярные верования он оправдывает нечистотою божественной природы демонов; именно их несовершенство позволяет людям влиять на них. Философию он изображает как рационально-мистический союз мудреца с демоном, основанный на тождестве демона и души, а значит — и разума. Сократ часто говорил о своем «демоне», удерживавшем его от неправильных поступков; это было воспринято как попытка ввести «новых богов» и послужило одним из обвинений при суде и казни Сократа в 399 г. до н. э. Для Апулея афинский мудрец был воплощением разума и совести.

[519] 1. Платон… определил… — Разделение главенствующих (то есть разумных) существ у Апулея не имеет точных соответствий у Платона или его излагателей.

[520] …«вас, о яснейшие мира…» — См.: Вергилий, «Георгики» (I, 5): речь идет о Солнце и Луне.

[521] …Луна, соперница Солнца… — Излагаются две теории свечения и фаз Луны (ср. Лукреций, V, 705-727): 1) Луна отражает свет Солнца, и фазы ее объясняются удалением и положением «или в стороне, или против Солнца»; 2). Луна представляет собою вращающийся шар, половина которого светится, а половина нет (или: Луна светится вся, но вокруг нее обращается некое темное тело, поэтому свет ее можно назвать постоянным); вторая теория приписывалась халдею, астроному Берозу. …«отметает от тела…» — Лукреций (V, 575-576).

[522] 2. Пять светил — пять известных древним планет.

[523] …если ты согласен с Платоном… — Платон, «Тимей» (40с).

[524] …«дождь приносящие…» — Вергилий, «Энеида» (III, 516).

[525] …«в ночь узорную…» — Стих неизвестного автора.

[526] …по словам Энния… — Энний (239-169 гг. до н. э.) уподоблял небо щиту в одной из несохранившихся трагедий.

[527] …«Веста, Минерва…» — Двустишие из Энниевой же поэмы «Летопись», тоже несохранившейся.

[528] 3. …Платон считал природами нетелесными… — Ср. Платон, «Тимей» (41ab).

[529] Об их родителе… — Платон, «Тимей» (28с).

[530] 4. …«никакой бог с человеком не смешивается»… — Платон, «Пир» (203а).

[531] Асканий, или Иул — сын Энея, мифический родоначальник Юлиев; см.: Вергилий, «Энеида» (IX, 300).

[532] Рутулы — италийский народ, с которым борется в «Энеиде» Эней; Мезентий — их союзник, нечестивый этрусский царь.

[533] …«бог мне — десница моя…» — его слова в «Энеиде» (X, 773). «Клятва Юпитера» (Iovis jurandum) — народная этимология латинского выражения jus jurandum (клятва, юридический термин).

[534] Юпитер Камень (или «Феретрий») считался покровителем правопорядка и чтился на Капитолии в виде кремневой глыбы.

[535] 5. Есть… срединные божественные силы… — См. Платон, «Послезаконие» (984df).

[536] …как утверждает в «Пире» Платон… — «Пир» (202d).

[537] Всякий… заботится о доверенном ему… — Перечисляются прорицания по снам, внутренностям жертв, полету и крику птиц, вещаниям пророков, необычным небесным явлениям.

[538] 6. Ганнибала сон предостерег от ограбления храма Юноны Лацинии в Южной Италии (см. Цицерон, «О дивинации», I, 24, 48); Фламиний (в 217 г.) потерпел поражение от Ганнибала при Тразименском озере, будто бы из-за пренебрежения неблагоприятными гаданиями (Ливий, XXI, 63); Атт Навий — авгур (птицегадатель); царь Тарквиний Приск , первый из этрусских царей в Риме, желая испытать его, загадал желание — разрезать ножом точильный камень, — авгур отвечал, что птицы сулят удачу, и камень был разрезан (Ливий, I, 36). Когда Тарквиний Приск въезжал в город, орел сорвал, но потом положил на голову будущего царя фригийский колпак — знак царского или жреческого достоинства (Ливий, I, 34); Сервий Туллий — преемник Тарквиния Приска (о знамении — см. Ливий, I, 39). Сивиллы — пророчицы, слагавшие стихотворные оракулы; три «сивиллины книги» с царских времен хранились в Риме и служили оракулом в важнейших для государства случаях.

[539] 7. …утверждает же Аристотель… — см. Аристотель, «История животных» (V, 19, 552b). Стадий — греческая мера длины, около 185 метров. Высота Олимпа — 2911 метров.

[540] 9. «Первое. Громом колеблется…» — Лукреций (VI, 96-98).

[541] 10. …«видима только ему…» — «Илиада» (I, 198).

[542] …«в гущу вмешавшись мужей…» — «Энеида» (I, 440). Здесь ошибка Апулея: речь идет не о Ютурне, нимфе, помогавшей рутулам против Энея, а о самом Энее.

[543] …«сражая взоры…» — Плавт, «Хвастливый воин» (4).

[544] 14. «…или боги жар этот мне в душу влагают…» — Вергилий, «Энеида» (IX, 184, 185).

[545] …Как прежде говорилось… — В одной из утраченных декламаций Апулея.

[546] «Эвдемон» — счастливый (греч.), может быть переведено также: «имеющий хорошего демона».

[547] Гений — божество, покровительствующее отдельному человеку или месту, воплощение жизненной силы. Народная этимология сближала слово genius со словом genua («колени») (ср. Плиний, «Естественная история», II, 45, 103: «…коленам люди придают некое священное значение… вероятно, потому, что в них заключена жизненная сила»).

[548] Лары — добрые духи-покровители (Дары семейные — в первую очередь, души предков).

[549] Ларвы — злые ночные духи, см. также «Метаморфозы», коммент. к VIII, 12. О манах и лемурах см. «Апология», коммент. к 64.

[550] …после справедливого и благоразумного управления… — Ср. посмертное обожествление «стражей» в платоновском «Государстве» (VII, 540с); по учению философа Евгемера (нач. III в. до н. э., когда стало обычаем обожествлять умерших царей), все боги суть почитаемые после смерти великие люди. Амфиарай — аргосский прорицатель, участник похода Семи против Фив, где и стояло его прорицалище; Мопс — имя нескольких мифических прорицателей; в Африке один из них скончался, сопровождая на обратном пути аргонавтов (Аполлоний Родосский, IV, 1500 сл.).

[551] 15. Как утверждает Платон… — «Государство» (X, 617е); «Федон» (107е).

[552] 16. …мудрость которого засвидетельствована самим Аполлоном… — Имеется в виду знаменитый ответ дельфийского оракула ученику Сократа: «Софокл мудр, Еврипид мудрей, а Сократ мудрее всех».

[553] …разлад между двумя столпами войска… — «Илиада» (I).

[554] Оратор Пилосский — Нестор; см. «Илиада» (1, 245-284).

[555] 17. …выбрать разведчиков… — см. «Илиада» (X, 194-253).

[556] Авлида — место сбора греков перед походом на Трою.

[557] Калхас — главный греческий гадатель, предсказавший, что осада Трои продлится 9 полных лет (по числу птиц, пожранных вползшим на дерево змеем, — см. «Илиада», II, 303-330). Он же приказал (по послегомеровской версии) принести в жертву царевну Ифигению, чтобы противные ветры улеглись и флот вышел в море.

[558] …в троянском стане. — Апулей вспоминает не связанные между собой имена: Икетаон, Лампон, Клитий; см. «Илиада» (III, 147); Елен — знаменитейший птицегадатель («Илиада», III, 76); Кассандра — дочь Приама, о пророческом даре которой Гомер еще не упоминает.

[559] 18. …так у Платона… — «Апология» (40а–с); «Федр» (229а).

[560] …ищет… примет от голосов. — Распространенное гадание: заткнуть себе уши, а открыв их, первые услышанные слова считать приметой.

[561] …наедине с Федром… — В диалоге Платона «Федр».

[562] 19. «Мне кажется…» — Теренций, «Евнух» (454). Свидетельство Аристотеля не сохранилось.

[563] 20. Исмений , флейтист из Фив, и Апеллес , живописец из Колофона (IV в. до н. э.), считались высшими в своем мастерстве.

[564] 21. …подобно Танталу… — Муки Тантала за его гордыню и кощунство впервые описаны в «Одиссее» (XI, 582-592).

[565] 22. Фалеры — чеканные бляхи, монилия — ожерелье, эфиппий — попона, заменявшая седло.

[566] …«морда точеная…», …«хребет двойной…» — «Георгики» (III, 80 и 87).

[567] Протаонию слава… — Текст явно испорчен.

[568] Актий — римский драматург конца II в. до н. э.

[569] Лаэрт — отец Одиссея (Улисса), Антиклея — его мать, Аркисий — его дед. В философских истолкованиях Одиссей был аллегорией мудреца, преодолевавшего соблазны: см. «Одиссея», IX, 181-472 (пещера Киклопа), XII, 260-398 (быки Гелиоса), XI (схождение в Аид), XII, 201-259 (Скилла и Харибда), IX, 84-103 (лотофаги), X, 135-335 (Кирка, превращавшая людей в скотов), XII, 167-200 (Сирены).

[569] А. Кузнецов