DE DEO SOCRATIS

Перевод А. Кузнецова

1. Платон все в природе, что относится к существам главенствующим, разделил на три части и определил, что высшие — боги. Высшее, среднее и низшее следует понимать не столько в обособлении мест, но, скорее, в достоинствах природы, которых не одно, как мы знаем, не два, но множество. Однако ради понятности он начал с распределения мест. Как и требует величие, уделил он бессмертным богам небо, и одних из этих небесных богов мы постигаем зрением, других же исследуем разумением. Наше зрение распознает, конечно,

Но не только они — существа главенствующие, дня творец и Луна, соперница Солнца, ночи украшение. Рогатая она или половинная, растущая или полная (ибо разнообразно лик ее пылает, и чем далее от Солнца она отступает, тем более она сияет, и соответствует удалению сила ее освещения, и месяцам мера ее возрастание, а после — равномерное убывание), владеет ли она собственным блеском и постоянным (или), как считают халдеи, одна часть ее обладает светом, другая лишена сияния, и она, многообразная, пестрый свой лик поворачивая, вид свой меняет; или вся она обделена собственным пыланием и нуждается в приемном свете, и тело ее, плотное и гладкое, подобно зеркалу некоему, лучи Солнца, или в стороне, или напротив нее стоящего, похищает и, если воспользоваться словами Лукреция, «отметает от тела чужой свет».

2. Какое бы из этих двух мнений ни было верным, — а в другой раз я рассмотрю это, — никто, грек он или варвар, не замедлит признать, что и Солнце и Луна — боги, и, как я сказал уже, не только они, но еще и пять светил, которые обычно люди невежественные называют блуждающими, хотя они в беге определенном и постоянном, не отклоняясь, совершают божественной чередой путь упорядоченный и вечный. Различны, конечно, по виду их колесницы, но всегда с одной и неизменной скоростью они то вперед шествуют, то назад, с удивительной закономерностью сообразуясь с положением, кривизной и <наклоном> орбит, о чем хорошо знает тот, кто постиг закат и восход светил.

В число видимых богов включи, конечно, и остальные светила, если ты согласен с Платоном:

и других лучащихся богов, которые небесный хоровод, как мы видим погожей порой,

венчают и окружают, и на этом, по словам Энния, совершенном «щите» мира мы созерцаем дивных огней бесчисленные чеканы.

Есть и другой род богов, которых видеть природа нам запретила, но мы постигаем их мыслью и созерцаем отчетливо благодаря проницательности ума. В их числе и те двенадцать, имена которых Энний сжато расположил в двух стихах:

и другие того же рода, имена которых уши наши давно уже знают, а силу души подозревают, замечая их разнообразные благодеяния в тех делах нашей жизни, о которых каждый из них особо заботится.

3. Но несмыслящая в философии толпа невежд, почтения лишенная, суждением правильным обделенная, верой бедная, истине чуждая, в исполнении обрядов усердная, в пренебрежении надменная, богов забывает, и одни от суеверия, другие от высокомерия или кичливы, или боязливы. И вот всех этих богов, на горней вершине эфира расположившихся и от соприкосновения с людьми удалившихся, почитают многие, но неправедно; страшатся все, но бессмысленно, отрицают иные, но нечестиво — богов, которых Платон считал природами нетелесными, без начала и без конца, вперед и вспять вечными и от соприкосновения с телом отстраненными благодаря своей природе и духу, совершенному в высшем блаженстве. Они не принимают никакого внешнего блага, но сами благо для себя и для всего, к ним стремящегося быстро, легко, просто, свободно и беспрепятственно.

Об их родителе, владыке всего и творце, никакими путами претерпевания или деяния не связанном, никаким отношением к чему-либо не стесненном, как начать говорить мне, когда Платон, одаренный небесным красноречием, равный в своих рассуждениях бессмертным богам, так часто утверждал, что Его одного, исполненного каким-то невероятным и несказанным избытком величия, нельзя из-за бедности языка человеческого охватить хотя бы приблизительно никаким словом и лишь мужам премудрым, когда, благодаря мощи духовной, отрываются они, насколько дозволено, от тела, ум этого бога являет себя — но редко — подобно лучу яркого света, на мгновенье вспыхнувшему в непроницаемом мраке.

Итак, я оставляю то, для чего мой Платон затруднился подобрать слова, сообразные величию предмета. Даю сигнал к отходу в деле, посредственность мою далеко превосходящем, и речь свою наконец свожу с неба на землю. Здесь мы, люди, — существа главенствующие, хотя, пренебрегая истинным учением, большинство настолько себя заблуждением всяческим и прегрешением извратило, что, почти утратив кротость своего рода, страшно мы одичали, и может, пожалуй, показаться, что человек на земле существо самое последнее. Сейчас, однако, не разговор о заблуждении, но о природном порядке рассуждение.

4. Итак, населяют землю люди, рассудком <хромающие>, речью могущественные, чьи бессмертны души, смертны тела, легок и беспокоен ум, груба и болезненна плоть, несхожи обычаи, схожи заблуждения, безудержна дерзость, упорна надежда, тщетен труд, переменчива судьба; они по отдельности смертны, а совместно всем родом существуют вечно, друг друга в чреде поколений сменяя; их время крылато, мудрость медлительна, смерть скорая, жизнь жалкая.

Пока у вас два рода одушевленных существ. Богов от людей весьма отличает возвышенность места, беспредельность жизни, совершенство природы, и нет между ними близости общения. Ведь какая высота отделяет обиталища горние от низменных! Там жизнь вечна и безущербна, здесь — смертна и никчемна, до блаженства возвышен тот дух, до ничтожества унижен этот. Что же, никакой связью природа себя не соединила, но, расчлененная на части божественную и человеческую, разорванность эту и как бы искалеченность терпит? Ибо, как говорит тот же Платон, «никакой бог с человеком не смешивается», и главный признак возвышенности богов в том, что не оскверняются они никаким соприкосновением с нами. Слабым нашим зрением мы можем видеть лишь некоторых из них, то есть светила, о величине и цвете которых нет и поныне у людей единого мнения; других познаем только умом, и притом нескорым. Что боги таковы, нельзя удивляться, если даже среди людей тот, кто щедрым даром судьбы вознесен и на шаткое царское возвышение и престол неустойчивый возведен, дни проводит недоступен, прочь удалив всех свидетелей, в дальних покоях своего величия. Общение рождает пренебрежение, а необычность возбуждает удивление.

«Так что же, — возразят мне, — что делать после этого твоего небесного, конечно, но бесчеловечного приговора, если отвержены совершенно люди от богов бессмертных и заточены в этом земном Тартаре, так что отказано им во всяком сношении с небесными богами, и никто из числа небожителей, как пастух, или конюх, или волопас, не стережет их стадо, которое и мычит, и ржет, и блеет? Никто свирепых не обуздает, болезных не исцелит, бедных не одарит? Нет, говоришь ты, бога, который вошел бы в дела человеческие? Так молитвы кому я пошлю, обеты кому посвящу, жертвы кому зарежу? Несчастных спасителя, добрых хранителя, злых гонителя какого всю жизнь призывать буду? И, наконец, что чаще всего бывает, какого возьму свидетеля клятвам? Или, как у Вергилия Асканий,

Но отец твой, Иул, мог клясться так у троянцев, родственных по крови, или у греков, знакомых по битве, а если бы у рутулов, которых ты узнал недавно, никто не поверил этой голове, какой бог стал бы тебе поручителем? Быть может, как свирепому Мезентию, копье и десница? Да, для тех, с кем он бился, годилось лишь это:

Прочь, прочь, боги столь кровавые, десница, убийством утомленная, и копье, кровью обагренное! Не годится тебе ими клясться, и не клянутся ими, ибо честь эта подобает высшему из богов. Ведь клятва называется «клятвой Юпитера», как утверждает Энний. Что же по-твоему? Клясться мне Юпитером Камнем по древнему обычаю римскому? А ведь если верно суждение Платона, что бог никогда с человеком не общается, скорее услышит меня камень, чем Юпитер!»

5. Нет, не настолько, — мог бы заступиться Платон моими устами за свое суждение, — не настолько, — скажет он, — боги, по мысли моей, отделены от нас и отчуждены, что даже мольбы наши до них не доходят. Не от попечения о делах людских — от вмешательства только отстранил я их. Есть между высшим эфиром и низшей землей некие срединные божественные силы, размещенные в воздушном пространстве, которые сообщают богам все наши заслуги и упования. Греки их величают именем «демонов», этих между жителей (земли) и неба перевозчиков (туда — прошений, оттуда — подаяний). Взад и вперед носят они о помощи моления и их удовлетворения, словно их служба — и тем, и другим быть перевозчиками и доставлять приветствия. Через них свершаются, как утверждает в «Пире» Платон, и знамения, и разнообразные чудеса магов, и все виды пророчеств. Всякий из их числа заботится о доверенном ему, как если бы каждому дали свою должность: или сновидения образовать, или внутренности подготовить, или птиц полет направить и голоса вразумить, или пророков вдохновить, или молнии метнуть, или облака озарить и все прочее, по чему мы узнаем будущее. Следует признать, что все это делается волею, властью и благоволением небожителей, однако трудом, служением и повиновением демонов.

6. Итак, их обязанность, труд и забота — чтобы Ганнибалу сновидения лишением глаза угрожали, Фламинию внутренности опасность поражения предсказали, Атту Навию авгурии чудо с камнем присуждали, чтобы некоторых знамения о грядущем царствовании предуведомляли (Тарквинию Приску орел осенил шапку, Сервию Туллию огонь озарил голову) и, наконец, все предсказания гадателей, жертвоприношения этрусков, освященные места громоведцев, песни Сивилл. Над всем этим начальствуют, как я сказал, средние между людьми и богами силы. Ведь недостойно величия богов-небожителей, чтобы кто-нибудь из них сон для Ганнибала измышлял, или жертву для Фламиния рассекал, или птицу для Атта Навия посылал, или стихи о судьбах для Сивиллы слагал, или захотел шапку Тарквиния похитить и вернуть, а голову Сервия воспламенить и не сжечь. Не утруждают себя высшие боги до этого снисхождением, это удел богов средних, которые повсюду обитают в сопредельных земле и не менее близких небу воздушных областях, так что в каждой части природы есть собственные одушевленные существа: в эфире — вращающиеся, на земле — шествующие.

7. Хорошо известно, что элементов четыре и природа поэтому как бы распределена по четырем обширным областям. Есть особые одушевленные существа — земные, (водные), огненные; утверждает же Аристотель, что в пылающих печах есть какие-то маленькие существа, способные на крылышках летать и весь свой век проводить в пламени, вместе с ним возникая и с ним вместе погибая; кроме того, о чем уже было сказано, сколько светил мы видим высоко в эфире, то есть в наитончайшем пылании огня. Потерпит ли природа, что лишь четвертый элемент — воздух, охватывающий такое пространство, — совершенно пуст и лишен своих обитателей? Почему не рождаться в нем существам воздушным, как в огне — пламенным, в земле — почвенным? А если кто отведет воздуху птиц, ты справедливо можешь назвать это суждение ложным: ведь ни одна из них не подымется над вершиной Олимпа. Хотя считают, что он возносится над всеми (горами), но если высоту его измерить перпендикуляром, то, как полагают геометры, гора эта будет не выше (десяти) стадиев, а необъятный воздух устремляется к внутреннему витку Луны, выше которого начинается эфир. Так что такое эта громада воздуха, который простирается от самого низкого поворота Луны до самой высокой вершины Олимпа? Что же? Лишен ли он существ одушевленных? Мертва ли эта часть природы и обезображена? Действительно, птиц, если хорошо подумать, ты признаешь скорее существами земными, чем воздушными. Ведь все они живут на земле, там же кормятся, там же спят; полет их рассекает лишь близкий к земле воздух, наконец, когда устают грести крыльями, земля им как гавань.

8. Если ясное рассуждение требует принять, что и в воздухе должны быть собственные одушевленные существа, остается исследовать, каковы они и какого рода. Итак, они не из земли, конечно, иначе вес низверг бы их вниз, но и не из огня, чтобы тепло не унесло их вверх. Среднюю природу мы должны представить сообразно среднему ее положению, чтобы духу места соответствовал дух его жителей. Давайте в уме образуем и породим в душе такого рода устройство тел: они не столь грубы, как те, что из земли, и не так легки, как эфирные, но как-то отличны от них или из них смешаны, так что доли того и другого или взаимно уравновешиваются, или сглаживаются, как бы вовсе исчезая; но удобней представить себе, что состоят они из того и другого. Итак, тела демонов имеют и несколько тяжести, чтобы не вознестись к высшему, и легкость кое-какую, чтобы не пасть к низшему.

9. Чтобы не показалось вам, что я выдумываю, по обычаю поэтов, что-то невероятное, приведу сперва пример такой взвешенной середины. Мы видим, что схожей утонченностью тела обладает состав облаков. Будь они настолько легки, чтобы совершенно лишиться веса, никогда бы в горах, как часто мы замечаем, не венчали бы они, сгрудившись, вершину возвышающегося утеса, подобно изогнутому ожерелью. Далее, будь они по природе столь плотны и тяжелы, что не облегчала бы их никакая легкость бодрая, право, не иначе, чем куски свинца или камень, падая, ударялись бы они о землю. Однако они подвижны и легко гонимы во все стороны, руководимые в море воздушном ветрами-кормчими; понемногу меняясь, они появляются то ближе, то дальше, и вот, влагой оплодотворенные, низвергаются вниз, словно разрешаясь от бремени; более влажные идут ниже строем хмурым, шагом ленивым, а более сухие бегут выше, и, подобные руну, несутся они строем седым, полетом стремительным.

Разве ты не слышал, как Лукреций красноречиво рассуждал о громе?

10. Но если «летают в горних высотах» тучи, которые от земли восходят и обратно на землю нистекают, что можешь ты подумать о телах демонов, которые созданы куда более тонкими?! Ведь они не слеплены, как тучи, из мутных облаков и тяжелого тумана, но сплавлены из воздуха, элемента самого чистого, прозрачного, светлого. Они невидимы людям без нужды, но только если сами себя захотят чудесно показать, ибо нет в них землистой плотности, которая могла бы занять место света, став препятствием для нашего взора, которому необходимо на эту плотность натолкнуться и замедлиться. Нити тела у них прозрачны, сияющи и тонки до того, что лучи наших очей прозрачность пропускает, сияние отражает и тщетными их делает тонкость. Отсюда и Гомерова Минерва, которая, усмиряя Ахилла, вторгается в собрание греков. Если вы немного подождете, греческие стихи мы провозгласим по-латыни. Впрочем, вот они и сейчас. Итак, Минерва, как я уже сказал, приходит по велению Юноны успокоить Ахилла,

Отсюда и Вергилиева Ютурна, которая, помогая брату, вторгается в битву,

(точно так, как хвастался относительно своего щита Плавтов воин),

11. Не буду задерживаться на примерах: обычно из числа демонов поэты придумывают — и недалеко от истины — богов, которые людей любят или ненавидят, одним благожелательствуя и помогая, другим, наоборот, вредя и противодействуя. Они жалостливы, негодующи, унылы, веселы и испытывают все чувства человеческой души: такие же движения сердца и волнения ума несут их по кипящему потоку всяческих замыслов, а эта бурность и смятенность изгнаны прочь от безмятежности богов. Ведь все небожители с вечной неизменностью обладают одинаковым состоянием ума, который не покинет никогда своих границ, чтобы обратиться к скорби или радости, который не изменит никогда свой вечный путь ради какого-то случайного состояния, ни под действием силы другого — ведь нет ничего могущественней бога, — ни по своей воле — ведь нет ничего бога совершенней. В самом деле, о ком можно подумать, что он — совершенство, если он переходит от прежнего состояния к другому, лучшему? Ведь добровольно стремится к новому именно тот, кому прежнее тягостно, и не может последовать перемена мысли иначе, чем при непрочности прошлого. Поэтому не должно, чтобы бог был подвержен временному осуществлению любви или ненависти. По этой причине жалость и негодование его не трогают, скорбь не угнетает, ничего он не творит со страстью, но, свободный от всех душевных волнений, никогда не печалится, никогда не радуется, ничего внезапного не вожделеет и не избегает.

12. Но все это и прочее того же рода вполне соответствует срединности демонов. Они находятся между богами и нами как по положению места, так и по нраву ума, имея общим с высшими бессмертие, с низшими — чувственность, ибо подобно нам они могут чувствовать все, что возмущает душу и ласкает, так что гнев их возбуждает, жалость сгибает, дары понуждают, мольбы смягчают, обиды ожесточают, почести умилостивляют и все прочее так же, как и нас, изменяет. Итак, охвачу все определением: род демонов — существа одушевленные, дух — разумен, душа — чувственна, тело — воздушно, время — вечно. Из пяти свойств, упомянутых мною, первые три — те же, что и наши, четвертое — их собственное, последнее — общее с бессмертными богами, от которых они отличаются, однако, чувственностью. Думаю, что я не ошибся, назвав их чувственными, поскольку они подвластны тем же, что и мы, волнениям души.

13. Поэтому все-таки следует верить различным священнослужениям и многообразным жертвоприношениям. Ведь некоторые из числа этих богов радуются ночным или дневным, явным или тайным, веселым или мрачным жертвам, обрядам и обычаям: многие египетские боги — трещоткам, большинство греческих — хору, а варварские — шуму кимвалистов, тимпанистов, хоравлетов. Все остальное в священных обрядах также очень различно от места к месту: шествие процессий, молчание мистерий, служение жрецов, послушание приносящих жертвы, а также богов изображения и украшения, храмов поверия и расположение, жертв кровь и цвет. Все это, сообразно нравам каждого места, утверждено обычаем, и часто мы узнаем из пророчеств и сновидений, что если чем-либо пренебрегли в священнодействии или по лености, или по надменности, то божества негодуют. Такого рода примеры у меня в избытке, но настолько они общеизвестны и многочисленны, что всякий, кто примется их припоминать, непременно больше упустит, чем перечислит. Поэтому я намерен в настоящее время посвятить свою речь предмету, в отношении которого если не у каждого определенная вера, то определенно у всякого есть какое-то общее представление. А именно, предстоит изложить по-латыни, какие разновидности демонов приняты философами, чтобы вы могли лучше и подробней узнать о пророческом даре Сократа и о божестве ему дружественном.

14. Итак, в каком-то смысле и человеческая душа даже сейчас, когда она пребывает в теле, именуется демоном:

Значит, и «доброе вожделение» души — это — добрый бог. Поэтому некоторые считают, как прежде говорилось, что людей блаженных называют «эвдемонами», то есть имеющими доброго демона, или душу, совершенную в добродетели. Его, как я толкую (не знаю, хорошо ли), можешь, конечно под мою ответственность, назвать на нашем языке Гением. Этот бог, которым для каждого является его душа, хотя бессмертен, рождается некоторым образом вместе с человеком, и молитвы, с которыми умоляют «Гения и колена», доказывают мне с очевидностью, что мы есть некий состав и соединение, ибо эти два имени охватывают и тело и душу, общностью и связью которых мы являемся.

Второй вид демонов — это человеческие души, когда, после уплаты долгов жизни, они отреклись от своего тела. Я нашел, что их на древнем латинском языке называли Лемурами. Из этих Лемуров тот, кто заботится о своих потомках и владеет домом как мирное и безобидное божество, называется Ларом Семейным, а тот, кто, по заслугам преступной жизни, лишен жилища, наказывается беспредельным блужданием и как бы ссылкой: пугало, для добрых людей пустое, а для дурных весьма опасное! — род этот обычно называют Ларвой. Если неясно, кому из них какая выпала участь, Лар это или Ларва, мы пользуемся именем бога Мана, слово «бог» добавляя, понятно, ради почтения. Называют же богами тех из их числа, кого после справедливого и благоразумного управления колесницей жизни люди почитают словно кумиров, уделяя им повсеместно храмы и священодействия. Таковы в Беотии Амфиарай, в Африке — Мопс, в Египте — Осирис, иные у других народов, а Эскулапий повсюду.

15. Это было разделение тех демонов, которые находились когда-либо в человеческом теле. Есть и другие, не уступающие им числом, но далеко превосходящие достоинством. Это — более высокий и священный род демонов, которые всегда свободны от пут и оков тела и начальствуют над определенными силами. В их числе — Сон и Любовь, которым даны силы противоположные: бодрость — Любви, а Сну — дрема. Как утверждает Платон, из этого высшего сонма демонов уделяется каждому человеку особый свидетель и страж жизни, который, никому не видимый, всегда присутствуя, судит не только дела, но даже мысли. Когда жизнь кончается и надо возвращаться, тот, кто нам придан, тотчас хватает своего пленника и увлекает его на суд, и там, присутствуя на слушанье дела, изобличает, если солгут, подтверждает, если скажут правду; и всецело по их показаниям выносится приговор. Поэтому все вы, слушая это божественное суждение Платона в моем изложении, приучите свои души к мысли о том, что в действии или размышлении нет для этих стражей ничего сокрытого ни в душе человека, ни вне ее, ибо во всем они внимательно участвуют, все проверяют, все понимают, в самых потаенных мыслях, подобно совести, обитают. Тот, о ком я говорю, — это твой страж и частный руководитель, твой домашний хранитель и собственный попечитель, твой доверенный поручитель, неотъемлемый надзиратель, неотступный свидетель, дурного хулитель, доброго покровитель. Он, если блюсти его благочестиво, познавать ревниво, почитать благоговейно (как почитал его Сократ: справедливостью и непорочностью), будет для тебя в неясном деле — промыслитель, в сомнительном — учитель, в опасном — хранитель, в бедности — обогатитель, который сможет тебе или через сновидения, или через знамения и даже, если есть необходимость, наяву беду предотвратить, удачу подарить, униженное возвысить, шаткое укрепить, темное прояснить, к счастью направить, в несчастье поправить.

16. Далее. Удивительно, что Сократ, муж совершеннейший, мудрость которого засвидетельствована самим Аполлоном, этого своего бога знал и почитал?! Что был его страж, которого я, пожалуй, назову Ларом Сожителем, таков, что запрещения его запрещали, предостережения предостерегали, наставления наставляли?! Неужели мудрость оставила свои обязанности, и Сократ нуждается не в совещании, а в предвещании, чтобы, хромая в сомнениях, опереться на прорицания?! Но многое есть, многое, в чем даже мудрецы прибегают к оракулам и гадателям!

Разве у Гомера, как в огромном зеркале, ты не видишь совершенно ясно, что разделены эти занятия: особо — пророчество, особо — мудрость? Когда случился разлад меж двумя столпами войска, Агамемноном, сильным правителем, и Ахиллесом, мощным воителем, и потребовался муж, которого красноречие прославлялось, опытность вспоминалась, кто осадил бы надменность Атрида, укротил бы свирепость Пелида, кто привлек бы их весомостью, примерами убедил, рассуждениями смягчил. Кто в такое время выходит сказать речь? Не оратор ли Пилосский, у кого и слова обходительные, и опытность осмотрительная, и старость почтенная; о ком все знали, что его тело ослаблено годами, душа сильна разумом, речь исполнена сладостью?

17. Так же, когда в положении отчаяном и беспросветном предстояло выбрать разведчиков, чтобы в лагерь врага проникнуть бурной ночью, не Улисса ли с Диомедом выбрали — как решение и осуществление, разум и руку, дух и меч? Но когда удрученным при Авлиде сидением, осадой и промедлением нужно было узнать о трудностях войны и возможностях пути, о спокойствии моря и мягкости ветра, разве не молчали тогда обе вершины греческой мудрости, Итакиец и Пилосец? А Калхас, далеко превосходивший всех в гадании, тотчас постиг и птиц, и алтари, и древо и пророчеством своим непогоду отвратил, корабли вывел, десятилетие предсказал. Не иначе было и в троянском стане. Когда дело требовало пророчеств, а молчал мудрый сенат, ни Икетаон, ни Ламп<он>, ни Клитий говорить не осмеливались, но все безмолвно внимали или прорицаниям Елена, которыми пренебрегали, или вещаниям Кассандры, которым не верили. Так же бывало и с Сократом, когда его рассуждения вторгались в области, чуждые мудрости, и он нуждался в предчувствии, доставляемом силой демона, а наставлениям его он повиновался ревностно и был поэтому богу своему тем более приятен.

18. Есть определенная причина и тому, что демон приходил лишь затем, чтобы пресечь начинания Сократа, но никогда не поощрял его. Сократ, муж совершеннейший и добровольно готовый к достойным его обязанностям, не нуждался никогда в побуждениях, но иногда в запрещениях: предупрежденный, он мог отказаться от опасных в дурное время начинаний, к которым он позднее или спокойно возвращался, или иначе приступал.

В таких случаях он и говорил, что слышит некий чудом возникший голос (именно так у Платона), чтобы никто не подумал, что ищет он обычных примет от голосов. В самом деле, даже когда он был без свидетелей наедине с Федром за чертой города под густой тенью дерева, он все же почувствовал предупреждение не переходить спокойное течение ручья Илиса, пока не умиротворит повторной песней возмущенного оскорблением Амура. Далее, если бы наблюдал он приметы, то находил бы в них когда-нибудь и побуждения, что, как мы видим, бывает со многими, кто из-за чрезмерно суеверного отношения к приметам, не своим сердцам, а чужим словам подчиняясь, ползает по переулкам, собирает наставления от чужих голосов и, могу я сказать, мыслит не душой, а ушами.

19. Как бы там ни было, гадатели по приметам слышат ясно воспринимаемый слухом голос и не сомневаются никогда, что исходит он из человеческих уст. Но Сократ не говорил, что до него доносится «голос», но именно «некий голос», и нетрудно понять, что прибавление это означает «необычный голос, нечеловеческий». Иначе зачем это «некий»? Почему не сказать просто «голос» или, точнее, «чей-то голос», как говорит у Теренция блудница:

Значит, тот, кто говорит, что «‹некий› голос слышит», или не знает, откуда этот голос, или сомневается, был ли этот голос, или показывает, что голос этот таинственный и необычный. Так и Сократ ‹говорил› о чудесном голосе, который он слышал своевременно.

Впрочем, думаю я, что не только слухом, но даже и зрением воспринимал он знаки своего демона. Ведь очень часто он утверждал, что не «голос» предстал ему, но «божественный знак». Этот знак мог быть и образом самого демона, воспринимаемым одним лишь Сократом, как Минерва — гомеровским Ахиллесом. Уверен, многие из вас весьма неохотно поверят тому, что я сказал: что Сократу являлся зримый образ демона. А вот пифагорейцы крайне удивлялись, если кто-нибудь утверждал, что никогда не видел демона. Свидетельство Аристотеля, думаю, убедительно это подтверждает. Но если возможность созерцать божественный образ предоставлена каждому, почему не случиться этому прежде всех с Сократом, которого достоинство мудрости сравняло с любой божественной силой? Ведь нет ничего богу более подобного и любезного, чем муж добродетельный, с душой совершенной, кто настолько же прочих людей превосходит, насколько сам богам бессмертным уступает!

20. Почему бы и нам не подражать Сократу и, помня о нем, не обратиться к благостному занятию философией и достигнуть подобного <сходства> с богами? Даже не знаю, какая причина отвращает нас от этого! И ничему я так не удивляюсь, как тому, что все хотят хорошо жить, все знают, что живут благодаря душе, что нельзя хорошо жить иначе, как заботясь о душе, но о душе не заботятся. А ведь если хочешь остро видеть, заботься о глазах, которыми видишь; если хочешь проворно бегать, заботься о ногах, которыми бегаешь; и если на кулаках хочешь сильно биться, укрепляй руки, которыми бьешься. Подобно и о каждом другом члене — по работе и забота. Все это хорошо понимают, и я в удивлении не могу найти удовлетворительного объяснения, почему не совершенствуют душу уменьем <жить>. Это умение жить равно необходимо всем не как умение рисовать или петь, чем любой добродетельный человек пренебрежет без порицания для своей души, без стыда и без ущерба.

Не умею я на флейте играть, как Исмений, но не стыдно мне, что я не флейтист; не умею я красками писать, как Апеллес, но не стыдно мне, что я не творец изображений. Таковы (чтобы все не перечислять) и другие искусства: можешь не уметь и не стыдиться.

21. Но будь любезен, скажи: «Не умею я хорошо жить, как жили Сократ, Платон, Пифагор, и не стыдно мне, что хорошо жить не умею». Нет, сказать это ты никогда не осмелишься! Тем более удивительно, что пренебрегают научением тому, в чем особенно не хотят казаться неучами, равно презирая и занятия этим искусством, и невежество в нем. Итак, расчисли ежедневные расходы. Ты найдешь в счетах много расточительно растраченного, но не на себя, не на почитание своего демона (а почитание это есть не что иное, как служение философии). Да, строят виллы великолепные, украшают дома роскошные, собирают челядь многочисленную… и среди всего этого изобилия вещей ничего нет постыдного — только сам господин. И поделом! Накопленное усердно и заботливо берегут, а сами ходят косматы, грубы, дики. Посмотри, на что расточают свои состояния! Все так приятно, так прочно, так красиво: ты найдешь виллы, построенные так, что соперничают с городами, дома, украшенные подобно храмам, челядь бесчисленную с завитыми волосами, утварь роскошную; все изобильно, все богато, все красиво, кроме самого господина, который один среди богатств своих, подобно Танталу, беден, жалок, нищ. Но не убегающий поток он ловит, не обманчивых вод жаждет — истинного блаженства, то есть благополучной жизни и мудрости счастливой он алчет и жаждет! Не понимает он, что нужно смотреть на обладателей богатств как на коней, которых покупаем.

22. Ведь, покупая коня, мы не рассматриваем фалеры, не разглядываем убранство сбруи, не обозреваем богатства украшенной гривы: свисает ли пестрая монилия из золота, серебра и самоцветов; окружают ли шею и голову украшения, полные искусства; чеканная ли уздечка, яркий ли эфиппий, вызолоченная ли подпруга, — но, удалив все эти украшения, рассматриваем его самого: как он сложен, какого нрава, чтобы на вид был он статен, в беге неутомим, в пути вынослив, то есть главное, так ли он сложен, что

потом — есть ли «хребет двойной на спине»: ведь хочу ездить не только быстро, но и приятно. Рассматривая человека, также не чужое оценивай, но в глубь самого человека проницай, наблюдай его, как моего Сократа, бедным. Я называю чужим то, что родили родители и дала щедрая судьба. Ничего из этого я не примешиваю к похвалам Сократу: ни знатность, ни происхождение, ни длинное родословие, ни завидное богатство. Все это, говорю я, чужое. <…> Протаонию слава, который был таков, что внук его не стыдился. Можешь все чужое перечислить подобным образом: «знатен» — восхваляешь родителей, «богат» — не доверяю удаче. <Не> зачту я и это: «здоров» — болезнь обессилит, «стремителен» — старость остановит; «красив» — подожди немного, и не будет. А если: «обучен благородным искусствам, в совершенстве образован и, насколько человеку возможно, мудр и постиг благо». Наконец, похвалил самого человека! — ибо это не то, что оставил в наследство отец, что на год определило голосование, в чем властен случай, что умирает с телом, что меняется с возрастом. Все это имел мой Сократ и поэтому презирал другие богатства. Почему же ты не посвятишь себя мудрости, не устремишься наконец к ней, чтобы не слушать, как хвалят в тебе чужое, но чтобы тот, кто тебя захочет славить, восхвалял бы тебя так, как восхвалял Улисса Актий в начале своей трагедии «Филоктет»:

Отца упоминает самым последним!.. Все хвалы, которые ты слышал, принадлежат этому мужу: ничего отсюда не может потребовать себе ни Лаэрт, ни Антиклея, ни Аркисий, все эти хвалы, как видишь, есть собственное владение самого Улисса. Разве иному тебя учит Гомер на примере того же Улисса, когда изображает постоянной его спутницей Мудрость, которую он, по обыкновению поэтов, называет Минервой? С этой спутницей он все ужасное преодолел, все опасное поборол. С ее помощью он, вступив в пещеру Киклопа, вышел; увидев быков Солнца, воздержался; сойдя в царство мертвых, поднялся. Та же Мудрость была его спутницей, и он проплыл мимо Скиллы, но не был похищен; был рядом с Харибдой, но не был схвачен; испил чашу Кирки, но не изменился; сошел к Лотофагам, но у них не остался; слышал Сирен, но к ним не сошел.