1.

В августе того же года «Литературная газета» предложила мне командировку в город Кировабад, второй по величине город Азербайджана. Тема была очень интересной сама по себе: человек, проработавший каменщиком двадцать с лишним лет, был избран председателем исполкома Совета народных депутатов города Кировабада. Нужно было встретиться с ним и написать о нем очерк.

Кроме того, город Кировабад в далеком прошлом назывался Гянджа и был родиной великого азербайджанского поэта и философа Низами Гянджеви.

Естественно, что я не мог не подумать тут же, что Кировабад расположен в горах Малого Кавказа, где конечно же могут быть… они — Аполлоны!

С таким настроением я и поехал, но, когда прибыл в Кировабад, для меня началась цепь открытий, которые только на первый взгляд могут показаться не связанными с темой этой книги о поисках Аполлона. На самом деле они очень даже связаны, и не только потому, что «все — во всем», как выразился когда-то Анаксагор, но и потому, что здесь я и увидел то, что постоянно искал.

Первое, что обратило на себя внимание, — необычайное уважение, с которым городские власти относились к культуре вообще, к истории своего города в частности и к памяти своего великого земляка в особенности.

Пока это выглядело именно как инициатива властей, но она активно поддерживалась всеми жителями, и было видно, что если дело так пойдет и дальше, то и на природу тоже распространится благое влияние одного из важнейших качеств человеческого сознания — уважения.

Сначала мне показали шахматную школу, музей древних скульптур на открытом воздухе, музей и памятник Низами, Парк Победы, аптеку «Целебный цветок», музей поэтессы Мехсети Гянджеви (сподвижницы Низами), Дворец пионеров и детскую библиотеку, музей песни «Джуджалари», детскую картинную галерею, салон детских рисунков, строительство любительской киностудии, а также постоянного помещения для Фольклорного хора. Все это было создано в самые последние годы в кратчайшие сроки, а помещениями служили либо бывшие рестораны и хашные, либо отреставрированные и тщательно охраняемые теперь здания старинных медресе, которые до того были близки к окончательному разрушению.

Потом я увидел вечернее представление в Театре поэзии Низами, которое шло под открытым небом во дворе бывшего медресе Зарраби, также отреставрированного и тщательно ухоженного. Важно отметить, что на представление, которое ставилось силами как профессиональных, так и самодеятельных артистов, могли прийти все желающие — ворота открыты, билетов никаких, а для зрителей стояли длинные деревянные скамьи, и было очень много детей разного возраста, вели они себя заинтересованно и, если можно так сказать, культурно, с пониманием. Представление, как я уже сказал, шло прямо под звездами, светила луна, на актерах были национальные костюмы, в тот вечер давали одну из частей знаменитой поэмы Низами «Семь красавиц».

Затем я стал свидетелем строительства «Олимпийского комплекса» для спортивных состязаний жителей города и большого городского парка. Спортивный комплекс строился, естественно, за счет средств города, а вот парк — исключительно силами самих горожан, на общественных началах: участки были распределены между предприятиями, большими и маленькими, учреждениями, школами, даже детскими садами. Никто никого не заставлял работать в парке, но я видел, что на некоторых участках были люди и что-то делали — после трудового дня они по собственному желанию пришли повозиться с кустарниками и деревцами.

Самое главное во всем этом было то, что не чувствовалось ни в чем формализма, люди работали на самом деле с охотой, шло какое-то глобальное наступление культуры — главным образом под флагом памяти Низами, — но это было не все.

Да, действительно, бывший бригадир каменщиков, много лет проработавший на строительстве домов (а конкретно — 26 лет), неоднократно избиравшийся сначала в местные Советы народных депутатов, потом в республиканский и, наконец, в Верховный Совет Союза, вот уже два года как стал председателем исполкома города, мэром. «Чистый человек», «благородный человек», «честный человек», а то и просто «хороший человек» — такие характеристики слышал я от тех, кого спрашивал о нем, такое же впечатление произвел на меня и он сам — внимательный, чуткий в разговоре, аккуратный, импозантный. Видел я его и на заседании исполкома в окружении нескольких десятков ответственных людей города — речь шла о текущих делах в строительстве, о подготовке к зиме, — и там тоже он произвел впечатление человека вежливого, тактичного, «мягкого, но твердого», то есть мягкого в обращении, «уважительного», но достаточно твердого в своих решениях.

Но не только деятельность этого человека на посту председателя исполкома города была, как я очень скоро понял, причиной тех благих явлений, которые происходили в городе в последние годы.

Важным событием для города было назначение на пост первого секретаря горкома партии нового человека, молодого — в момент назначения ему не было и сорока, — весьма образованного, эрудированного и — главное! — живого человека, который — теперь это уже определенно можно сказать по его делам — понимал жизнь как целую совокупность разнообразных функций, в которую входила и такая не всеми учитываемая — радость жизни. Он понимал, что труд человека велик и значителен не только сам по себе, но именно как приносящий радость. Что в спектр человеческого существования непременно должен входить и отдых, который тоже не есть нечто бездумное и бездуховное, а наполненное смыслом и тоже приносящее радость. Радость духовного наполнения и развития. А ведь это и есть культура, это и есть уважение.

Много интересного я видел в Кировабаде, со многими людьми говорил и за дни, проведенные там, убедился, что все именно так и есть: причиной перемен было именно назначение первым секретарем горкома хорошего человека, хотя причиной внешней, потому что внутренней, скрытой, но еще более важной причиной было то, что, очевидно, и привело к назначению на столь важный пост именно его. И этой внутренней, главной причиной было, конечно, веяние нашего времени, когда в сущности решается вопрос существования человечества — да и всей жизни — на планете Земля.

Можно много страниц потратить на подробное описание того, что я видел в Кировабаде, на расшифровку этих не столь простых, как может показаться на первый взгляд, понятий: шахматная школа (ведь для всех желающих и бесплатно), аптека «Целебный цветок» (в здании бывшей мечети, которая благодаря своей новой функции получила право на новое существование), музей Мехсети Гянджеви (весьма культурная, образованная женщина, изгнанная за «вольномыслие»), любительская киностудия (в помещении бывшей хашной, то есть фактически распивочной) и так далее, и так далее.

Однако я сказал уже, что одной из причин согласия на командировку была и мысль о том, что Азербайджан — республика горная…

Но еще до поездки в горы, глядя на то, с каким спокойным удовольствием работали люди на закладке городского парка, я подумал, что если бы первый секретарь горкома подал идею и об устройстве микрозаповедников, то люди не остались бы равнодушными.

Ведь еще Низами Гянджеви восемьсот лет назад рассматривал мир как единое целое, где всякое явление занимает определенное ему место. В седьмой главе поэмы «Сокровищница тайн» он говорит о том, что нет ни единой твари на земле, которая была бы абсолютно лишена какой бы то ни было ценности. И именно он в притче о легендарном царе древнего Ирана Феридуне рассказывает о том, как тот, охотясь за газелью, услышал голоса стрелы и коня, предупреждавших его, царя, что ради забавы бессловесную тварь истреблять нельзя…

Когда же появилось у меня время для поездки в горы, то сначала Камал Багиров, директор Закавказской государственной машиноиспытательной станции вместе с инструктором горкома партии Наги Абдулазимовым, а потом друг азербайджанского писателя Алтая Мамедова Латиф вместе с сыном Алтая Мамедова, Эльшатом, возили меня на своих машинах за Аполлоном.

Особенно запомнилась вторая поездка — в окрестности знаменитых азербайджанских озер Гей-гёль и Марал-гёль, когда я попросил у своих спутников разрешения отлучиться в горы на два часа. Я так и сказал: «за Аполлоном», то есть за бабочкой, и увидел, что они поняли меня, хотя их интересы были конечно же далеки от энтомологии и на бабочек они до этого времени вообще не обращали внимания.

То было прекрасное путешествие, хотя и короткое. Мне удалось зайти довольно далеко в горы, я увидел сверху изумительное озеро Марал-гёль совершенно изумрудного цвета. Внимательно осматривая и самые ближайшие окрестности — «джунгли» горной травы, — я видел отдельные экземпляры очитка, кормового растения Аполлона. Но увы, не повезло с погодой: было пасмурно, просветы в облаках появлялись лишь изредка, и я не встретил ни одной бабочки, которая «летает только в солнечную погоду».

Правда, на обратном пути солнце выглянуло, и наградой мне стали желтушки-колиас, прелестные оранжевые с темной окантовкой бабочки, которые тотчас принялись летать и сверкали огоньками издалека — живые искры живой зеленой горы. Они были похожи на Красную бабочку — желтушку Романова, только помельче.

Я пробыл в горах больше двух часов, но ни тени недовольства моим опозданием не увидел на лицах своих спутников, хотя для них поездка на Марал-гёль вовсе не была редкостью и поехали они только из-за меня.

— А зачем нужно фотографировать? — спросил Эльшат.

— Но ведь бабочки очень красивы. И потом природа теперь охраняется. Фотография может помочь в этом деле.

— О, да, есть очень красивые бабочки, я видел как-то! — согласился Эльшат.

— Мой сын интересовался бабочками, а я значения не придавал… — задумчиво произнес Латиф.

И когда ехали обратно и я увидел у самой дороги великолепных пандор, стремительно летающих над цветками чертополоха, Латиф с готовностью остановил машину. Они вышли вместе со мной и внимательно наблюдали, я видел в их глазах искренний интерес.

— Ах, какие красавицы! На самом деле, смотрите-ка… — восхищался Латиф.

— Вон, вон еще очень красивая, сфотографируйте ее. Может быть, вам поймать? — спрашивал Эльшат.

— Как, вы сказали, они называются? Пандоры? А, это связано с «ящиком Пандоры», наверное, да? — интересовался Латиф.

Уже прекрасно, если человек выходит за круг привычных интересов и начинает интересоваться тем, чему раньше не придавал значения, и при этом уважает интересы другого человека. И тем более хорошо, если все связано еще и с уважением к существованию каждой «твари» на земле, к пониманию мира как единого целого. По «принципу Низами».

Так что хотя и не встретил я в Азербайджане собственно Аполлона, то есть бабочку, но все же та поездка стала для меня одним из звеньев в общей цепи поисков Аполлона.

Именно здесь, в Кировабаде, я впервые внимательно читал Низами, а некоторые места из его поэм выписывал даже.

Вот несколько строчек:

2.

А весной следующего года я, конечно, не мог утерпеть и оформил в одном из журналов командировку в Ташкент, чтобы вновь посетить Склон Максимова и «Эльдорадо». Не будучи уверен, что их заинтересует именно эта тема, я предложил написать очерк о прошлогодней экспедиции на Гиссар и о проблеме сохранения арчи в среднеазиатских горах. Название для будущего очерка мне предложили такое: «Пока зеленеет арча».

Проблема сохранения арчи чрезвычайно важная, но главное-то дело не в том, чтобы принять запрет на рубку именно арчи, а в том, чтобы решить проблему в комплексе!

Ну в общем все так и было — пока! — на хребте Каржантау, как и в предыдущем году. И Склон Максимова, и «Эльдорадо» существовали! И Аполлониусы летали, и ферула, прангос и эремурус робустус цвели, и вечерами боярышницы, устраиваясь на ночлег и собираясь живописными группами на феруле, на цветах дикого лука, были словно лепестки фантастических белых цветов. Ах, скорее, скорее защитить их — пока не поздно! — организовать микрозаповедник!

И опять мы встречались с Крепсом-отцом, и я то злился на него, то восхищался его преданностью своему увлечению, делу своего сына…

При прощании он передал мне сверток — куколок алексанора для московского коллекционера.

— Вы положите их в холодильник, но не в морозилку, а вниз, — как всегда, приказным тоном давал он «ценные указания». — А как только приедете в Москву, еще на пути домой, в ближайший почтовый ящик бросите вот эту открытку. Человек вам позвонит, и вы передадите ему сверток. Только осторожнее, смотрите! И не тяните.

И я, разумеется, сделал все в точности: бросил открытку в ящик еще на пути от метро домой, когда шел с рюкзаком, а сверток положил в холодильник, не в морозилку, а вниз. И даже не посмотрел на адрес, хотя, как выяснилось потом, очень скоро, этого человека я уже знал, правда, заочно.

И только-только успел я проявить пленки, привезенные с Каржантау, едва-едва разобрался в том, что у меня на этот раз получилось, не успел даже сесть за работу над очерком для журнала, который великодушно предоставил мне командировку, не успел в сущности дыхания перевести после последней поездки и как-то ее осмыслить… Но уже пришел вестник в лице скромного, невысокого, тихого и медленно говорящего человека с фамилией… ну, скажем, так: Белов. Павел Иванович Белов, коллекционер, о котором мне уже говорил Игорь Максимов, дав его телефоны, рекомендовав у него обязательно побывать, а я как-то забыл.

Те несколько дней, пока шла открытка, были, как выяснилось потом, для меня передышкой, потому что Павел Иванович позвонил и пришел.

Совсем непохожий на военного, подполковник-инженер в штатском спокойно и тихо как-то ходил по моей квартире, спокойно слушал, когда говорил я, но больше сам говорил, а я с удовольствием — и совсем неспокойно! — слушал… А рассказывал он, кроме прочего, о поездке с приятелем на Алтай в позапрошлом году, о прекрасных бабочках, которых он там наловил, среди этих жертв его были и Парнассиусы, то есть столь почитаемые мной солнечные Аполлоны, один из видов которых так и называется: Феб. Аполлон-Феб. Солнце солнечное. А еще эребий упоминал и желтушек с прекрасным тоже именем Аврора…

А ведь Алтай-то еще когда был у меня в числе мест, о которых мечталось! Еще, помнится, в юности у Пермитина читал и уже тогда начал мечтать. Куда ж деться было теперь, если там, оказывается, Аполлоны, да не один вид, а разные, еще какие! Про один из видов — Клариус — было сказано Павлом Ивановичем, что редок он очень, эндемик, а потому, может быть, в мировом каталоге бабочек ценится особенно высоко, но если очень дорого стоит мертвый экземпляр бабочки, то во сколько же оценить хорошую фотографию этого «ювелирного изделия» природы? И пусть пока не дошли мы в массе до истинной оценки — что хорошая фотография несравнимо ценнее убитого экземпляра хотя бы потому уже, что не уничтожает сам экземпляр и, не уничтожая, делает его в то же время достоянием миллионов — пусть не дошли мы до высот этого понимания в массе, но, верю я, дойдем! А потому как же не загореться мне было немедленно ехать снимать теперь на Алтай?!

Павел Иванович говорил тихо, я слушал его по видимости тоже довольно спокойно, но уже с некоторым оттенком обреченности понимал: поеду. Уже тогда чувствовал, что рановато, пожалуй, мне ехать, ибо слишком частые поездки, неосмысленный перебор опасны в смысле истинного восприятия и того самого возвращения к себе и к тому первоначальному, что и является по сути главным смыслом. Да и долгов много, например ненаписанный очерк, но… Что же делать!

— Когда нужно ехать, чтобы всех этих бабочек застать, Павел Иванович? — спросил я обреченно, понимая, что все равно не справлюсь с рвущимся, разгорающимся, словно пламя неудержимого лесного пожара, желанием, в котором сверкали уже разноцветные искры: новые бабочки!.. цветы новые… желанный издавна край… реки!.. скалы!.. жарки на плоскогорье, голубые озера… но главное, главное — Аполлоны! разные! новые! неведомые!..

— Лучше всего сейчас, но даже если вы поедете двадцать пятого июня, то все равно застанете, — тихо сказал Павел Иванович.

— А можно посмотреть ваших бабочек, тех, которых вы оттуда привезли? — спросил я.

— Разумеется, когда угодно.

Несколько часов пробыл у меня тихий этот человек, которого я поначалу, признаться, встретил с некоторым недоверием, считая его уже заранее истребителем прекрасных чешуекрылых, о чем честно ему и сообщил чуть ли не в первые же минуты. Я, признаться, даже следы жестокости искал на его простом лице и представил себя на миг той самой бабочкой, на которую он замахивается сачком. «Интересно, а какое у него лицо, когда он достает бабочку из сачка?» — подумал неприязненно я…

Но чем дальше, тем больше росла во мне симпатия к Павлу Ивановичу. Понравилось на первых порах еще и то, что он серьезно и явно совестливо воспринял мои не слишком тактичные обвинения, оправдывал, как водится, коллекционеров тем, что они губят бабочек значительно меньше, чем промышленность и скотоводство, в чем, конечно, есть определенная доля правды. Потом очень внимательно и с раздумчивой обстоятельностью воспринял он мои размышления о микрозаповедниках энтомофауны и даже высказал очень здравую мысль, что именно коллекционеров можно было бы с большой пользой привлечь для присмотра за заповедниками и — главное! — для восстановления в первую очередь кормовых растений, а потом и для разведения ценных бабочек. Он даже вспомнил очень поучительную и известную уже мне историю о бывшей еще не так давно в Московской области, а теперь, увы, погибшей последней популяции многочисленных когда-то у нас Аполлонов (в окрестностях Приокско-Террасного заповедника).

— Коллекционер много ли выловит? — оправдываясь, негромко говорил Павел Иванович. — Даже одна самка, оставшаяся в живых, откладывает большое число яиц… А вот если кормовые растения уничтожить, то ни одной бабочки не останется, это уж точно.

И я вспомнил прекрасное «Эльдорадо», на которое скот не гоняют, и потому, может быть, оно и осталось таким до наших дней. Ведь не только бабочек, но и всякую жизнь — флору, фауну — легко уничтожить (да уже уничтожено сколько!) именно из-за перевыпаса скота. И я вспомнил еще о Синей Поляне на перевале Гиссарского хребта и что именно на ней собирались сделать постоянный лагерь геологов…

— Да, согласен с вами в какой-то мере, Павел Иванович, — сказал я. — Но согласитесь и вы, что если коллекционеров несколько и если каждый из них выловит несколько десятков ценных и редких бабочек, да еще будет куколок, гусениц, даже яички собирать, то…

— Да, — помолчав, согласился Павел Иванович, — вы тоже правы. Ограничения для коллекционеров должны быть.

…Коллекцию Павла Ивановича я смотрел через два дня. К тому времени идея новой поездки, зарожденная им, успела окрепнуть, пустить корни, превратиться из авантюрной, полудетской фантазии в нечто почти реальное, осуществимое, она стала обрастать конкретными деталями. В трех местах на Алтае побывал Павел Иванович со своим напарником два года назад, и каждое из них было любопытно по-своему, в каждом летали определенные бабочки, очень красивые. Одно место — самое дальнее, два — поближе, но дальнее зато, по словам моего тихоголосого соблазнителя, было сущим раем…

С ним по соблазнительности могло сравниться то место, где водились Клариусы, и не только они, но и Фебы, и желтушки разные (кроме Авроры), и эребии, а чуть позднее тоже прекрасные Парнассиусы Номионы, нечто среднее между Фебами и собственно Аполлонами, то есть Парнассиусами аполло.

На третьем месте по привлекательности стояло еще одно местечко на реке Катуни, в окрестностях которого летали ярко-оранжевые, почти красные желтушки Авроры.

Но все это пока со слов, и вот я ехал к Павлу Ивановичу смотреть.

Павел Иванович жил в новом микрорайоне, на окраине города, далеко от метро. Добираться до него мне пришлось довольно долго — больше часа… Очередной раз думал я: что же заставляет разных людей увлекаться бабочками? Чем привлекают эти летающие эфемерные создания, настолько привлекают, что серьезные взрослые люди готовы ехать за ними бог знает куда? Игорь Максимов рассказывал о тренере нашей сборной команды рапиристов, страстном коллекционере, которому, конечно, весьма помогали поездки сборной за рубеж; о молодом инженере, который был опасно подвержен алкоголизму, но выздоровел, чему способствовало как будто бы именно увлечение бабочками. А Крепсы, увлеченные настолько, что все мысли, все поступки их вертятся вокруг бабочек, и только их, пожалуй, и сны они видят исключительно о чешуекрылых… Кстати, в Ташкенте при прощании Крепс поведал мне об искусном фотографе бабочек — профессоре, докторе физико-математических наук, о нем же говорил и Павел Иванович: будто бы он даже открыл новый вид… Да вот и меня как быстро, как легко оказалось соблазнить на новую поездку — далекую, связанную с немалыми расходами, непредусмотренную, нарушающую все намеченные заранее планы… Что-то есть завораживающее в мелькании живой красоты среди трав и цветов, словно какие-то искры счастья, отблески чего-то нетленного, неземного, непреходящего…

Квартира Павла Ивановича оказалась удивительно чистой, ухоженной, никакого запаха от гусениц. Ведь он рассказывал о том, что выводит бабочек дома, что кормит гусениц и даже ездил за сто с лишним километров от Москвы за каким-то растением для кормления гусениц поликсены, что использует для этого даже соседние с домом деревья, надевая на ветку с гусеницами марлевый мешочек, чтобы защитить их от птиц… А где же куколки, ящики с экземплярами? Встретила меня и жена Павла Ивановича, Римма Ивановна, красивая голубоглазая украинка с типично украинской приветливой, мягкой улыбкой, и я мельком подивился, что опять не увидел скрытого и вполне понятного недовольства ее странноватым и беспокойным увлечением мужа. О, жены натуралистов-коллекционеров, вы заслуживаете специальных поэм — счастливы те, кто разделяет увлечение своего спутника жизни!

На кухне уже шли приготовления к ужину — Павел Иванович и Римма Ивановна ждали, что я приеду… И я со стыдом вспомнил, что когда Павел Иванович был у меня, то нечем было даже его угостить, да и сам я в тот день остался без обеда, потому что за разговорами с Павлом Ивановичем опоздал в магазины, которые в воскресный день закрывались рано.

— Сначала поужинаем? — спросил Павел Иванович приветливо.

Но так как ужин еще не был готов, Павел Иванович повел меня смотреть коллекцию.

Оказалось, что главные ящики располагаются в низеньком, наподобие длинной тумбочки шкафчике, стоящем в просторной прихожей. Они выдвигались и задвигались вертикально, как книги, очень компактно.

Осторожно доставал Павел Иванович и ставил передо мной ящики алтайской коллекции — сначала, разумеется, Парнассиусов, — и первое, что бросилось в глаза, это необычайная тщательность, аккуратность работы. В каждом ящике было от трех до пяти десятков бабочек, они размещались аккуратными, вертикальными рядами. Бабочки были расправлены прямо-таки виртуозно, по всем правилам: каждый усик, каждое крылышко приведены в соответствующее положение, и ни одной щербинки, ни одной потертости не было на великолепных, светлых, полупрозрачных одеждах многочисленных и разнообразных Аполлонов.

Трудно представить себе, что эти бабочки когда-то летали, подвергались превратностям судьбы, потом были пойманы, привезены в Москву… Только потом я узнал, что бабочек, пойманных на Алтае, Павел Иванович расправлял и накалывал в ящики в течение всей зимы…

Наверху над каждым рядом была приклеена маленькая этикетка с латинскими, тщательно выписанными буквами.

— Фебусы, Фебы… — тихо говорил Павел Иванович. — Вот Клариусы… А это Номион. Я его, правда, не ловил там, но вы, возможно, застанете, он позже летает…

Все эти Аполлоны были помельче Аполлониусов с Каржантау, но как-то более аккуратны, изящны. У Фебов больше красных пятен, причем нс слишком ярких, а Клариусы еще менее красно-пятнисты, но утонченны по форме и по рисунку. Были у Павла Ивановича и Аполлониусы, подаренные ему Максимовым, и тут я особенно отметил, что они все же более просты и как-то, может быть, грубоваты, нежели Клариусы, Номионы, Фебы. А я-то искренне считал их верхом совершенства! Или это извечное человеческое свойство — считать лучшим то, чего у тебя нет? И все же разные виды Парнассиусов было непросто различить.

— Как же вы отличаете их друг от друга? — спросил я. — Ведь они очень похожи…

— Ну что вы? — тихо воскликнул Павел Иванович, и в глазах его замерцали искры. — Они же совершенно разные! Вот, видите, у Фебусов красные пятна на передних крыльях, а у Клариусов и Номионов нет. У Клариусов в прикорневой части заднего крыла нет красного — это главное отличие, а потом, видите, зигзагообразная линия по краям. А у Номионов — штрихи по краю.

И чем больше вглядывался я, тем больше находил различий. Клариус, пожалуй, был самый неброский на первый взгляд. Но чувство меры в его окраске соблюдено в наибольшей степени, никакой резкости, перебора — изысканность, тонкий вкус. Я даже подумал, что есть в этой бабочке нечто французское, тогда как Феб, например, олицетворял нечто греческое, эллинское, а Номион, пожалуй, германское или швейцарское. Конечно, это всего лишь моя фантазия…

В следующем ящике были совсем уж необычные Аполлоны — не белые, а желтоватые. Оказалось, это Парнассиусы Эверсманна, именно их обещал мне Павел Иванович в дальнем алтайском месте. Я смотрел на них и, кажется, уже видел суровое плоскогорье, покрытое тундровой растительностью, огненные россыпи жарков, пронзительно-голубые озера среди диких камней — именно так описывал Павел Иванович те места. Отчего же эта лимонно-палевая желтизна?

Итак, было ясно: мои благонамеренные планы спокойного написания очерка для журнала, методический разбор слайдов тянь-шаньской поездки, продолжение работы над двумя повестями, другие разнообразные дела, намеченные на лето в Москве, оттеснялись на неопределенный срок, а воображение рисовало все более яркими красками картины предстоящего путешествия по Алтаю.

В следующей коробке были бабочки, которые ошеломили яркой, пронзительной огненностью своей окраски, они тотчас напомнили ту самую Красную бабочку, от встречи с которой я был так счастлив в отрогах Гиссарского хребта под грозно сходящимися тучами, на холодном ветру у перевала… Желтушки! Колиас! Но не романови. Эти празднично, победно окрашенные бабочки назывались колиас Аврора, и обитали они, оказывается, в третьем месте из тех, которые рекомендовал мне Павел Иванович на берегу Катуни. Это их самцы были так победно и ярко окрашены, самки же на первый взгляд выглядели скромнее. Но лишь на первый взгляд. Серовато-коричневато-зеленовато-угольный, точечный пуантилистский рисунок на желтовато-зеленоватом фоне словно бы бархатных крыльев при ближайшем рассмотрении пленял своей сложностью и благородством. Если яркие самцы были вполне одинаковы, то самки различались порой довольно явно, и, чем больше я смотрел, тем больше видел: самцы при всей своей яркости более просты, более примитивны по сравнению с утонченными, изящными самками.

Желтушки, как выяснилось, наряду с Парнассиусами тоже были любимицами Павла Ивановича. И не только праздничные Авроры, но и гораздо более скромные тихе, кокандика — желтоватые с темным рисунком, на первый взгляд не слишком отличающиеся от наших обычных подмосковных, скромных и милых, оживляющих скудные окраины дачных поселков.

Но пожалуй, с особым, хотя и тщательно скрываемым волнением Павел Иванович достал ящичек с мелкими темно-шоколадными, а то и почти черными бабочками. Эребии! Или, по-нашему, чернушки — этакие черные хлопья, мелькающие в траве, словно бархатные лоскутки ночи среди яркого великолепия дня. Бабочки «не от мира сего», совершенно непохожие на других, но зато очень похожие друг на друга, словно члены тайного монашеского ордена — в темных плащах с таинственными знаками старшинства в виде круглых, разной величины глазков. Лигея, Медуза, Эфиопка, Циклоп… Близкие к ним бархатницы — Дриада, Памфил, Гиперант, Цирцея, сатир Энервата. Похожие на всех на них энеисы…

Все новые и новые ящички с эребиями и другими бархатницами доставал Павел Иванович, любуясь… Господи, какое же это бескрайнее море, думал я в который уж раз.

Жена Павла Ивановича, Римма Ивановна, уже несколько раз звала нас на ужин, а тихий подполковник показал лишь часть своей коллекции, которую он сам считал не только неполной, но вовсе дилетантской, ученической, ни в какое сравнение не идущей, по его словам, с коллекцией истинных специалистов и знатоков. Коллекция Сладкова, например, занимала целую комнату, а крупнейшая, пожалуй, частная коллекция в нашей стране — коллекция известнейшего собирателя Цветаева, недавно умершего, насчитывает, как говорят, десятки тысяч экземпляров.

За ужином я увидел совершенно очаровательную дочку Павла Ивановича, Наташу, одиннадцати лет и десятилетнего сына, Олега. Удивительно, что ни Наташа, ни Олег не переняли увлечения своего отца, хотя жена Римма частенько сопровождала раньше своего мужа в поездках. Воспитание, конечно, много значит, но бывают и врожденные склонности к тому или другому, и тут я опять оценил мудрую терпимость главы семьи: ему и в голову не приходило как-то навязывать свои склонности другим. И потом было тут, очевидно, нечто вроде ревности. Удивительной, странной ревности, если принять во внимание, что относилась она не к его любимым членам семьи, а к предметам его бескорыстного и в чем-то святого, может быть, увлечения. Он словно боялся, что даже его любимые родственники не слишком уважительными прикосновениями — словами даже! — как-то оскорбят его божество…

После ужина мы продолжили осмотр коллекции, я увидел дальневосточных бабочек — парусников Маака, ксутов, альциноев, серицинов, Парнассиусов аполло и Номионов, а также совершенно поразительных ночных — брамей, Артемид. Все это были подаренные или обмененные экземпляры — на Дальнем Востоке Павел Иванович пока еще не бывал. Дальневосточные бабочки были особенно прекрасны, необычны, некоторые казались даже тропическими, но мне ведь предстояла, очевидно, поездка в конце лета на Дальний Восток — меня уже пригласили! — а потому сейчас, на ближайшее время, в моем сознании прочно поселились красавицы Алтая…

Решено было, что я полечу числа 25-го, на десять дней, это оптимальное время, чтобы застать и Клариусов, и Эверсмани, и Аврор…

Еще в часы первого нашего долгого разговора в моей квартире я осторожно спросил Павла Ивановича, что движет им в этом оригинальном увлечении — ведь оно так далеко вроде бы от мужской, сугубо современной профессии военного технического специалиста. Он задумался по своему обыкновению, стараясь ответить серьезно и основательно, и в первый день не ответил. А теперь вдруг сказал, что готов ответить на тот мой вопрос.

Он достал несколько книг с полки, его фамилия значилась в списке авторов, некоторые главы были написаны персонально им. Книги были о свойствах металла. Павел Иванович исследовал возможность обнаружения трещин, раковин… Бездушный холодный металл — и хрупкие летающие создания, можно сказать, символ мирной, спокойной жизни… Любопытное сочетание! Тут-то Павел Иванович и признался мне своим тихим голосом, что всю жизнь хотел заниматься научной работой и начал было, но по некоторым обстоятельствам этого не получилось. И работа у него сейчас скучная, главным образом административная. А тут, с бабочками… Лицо подполковника опять начало тихо сиять. Ведь тут — поездки дальние, экзотические, тут — охота, тут — соприкосновение с красотой. Я опять вспомнил, как любовно, как ювелирно расправлен в ящичке каждый экземпляр…

— Сейчас собираетесь куда-нибудь, этим летом? — спросил я.

— Ну конечно. На Памир, на месяц…

— А на будущий год?

— На Чукотку думаю.

— На Чукотку? Какие же там-то бабочки?

— Что вы! — тихо воскликнул Павел Иванович. — Там прекрасные бабочки! Эребии, желтушки удивительные. Парнассиусы тоже могут быть…

— А на Дальний Восток не тянет?

— Тянет. Но туда потом. Сейчас самое трудное: Памир, Чукотка. Мне ведь сорок восьмой год, и со здоровьем не очень чтобы…

Да, с каждым часом нашего знакомства я все больше убеждался в серьезности увлечения Павла Ивановича. Неужели он нашел себя именно сейчас, в эти зрелые годы? — думал я даже. И мне казалось, что это именно так. Хотел бы он начать свою жизнь сначала, чтобы прожить ее по-другому? Такого глупого вопроса я, разумеется, не задавал, но похоже было, что именно сейчас жизнь повернулась к нему своей радужной стороной. В постоянной раздумчивости, тихости голоса, казалось мне, было у него опасение не расплескать чего-то главного, ценного, не разбазарить того, что посетило его внезапно в зрелые годы с такой щедростью. Крепс-отец тоже производил впечатление человека, осененного поздней радостью, но могучий его темперамент не позволял молчать, а кроме того, есть сын, который здоров и молод, который воплотит то, чего не удалось воплотить отцу. Павел Иванович же надеялся только на себя, и хотя возраст уже не тот, однако впереди еще столько возможностей — и, умудренный прошедшей жизнью, он вошел в тихий, прекрасный сад, разнообразный, бескрайний, открываемый, оказывается, вот только теперь. Все начиналось снова, и только одно было обидно: уже не побегаешь по этому саду беззаботно и босиком…

А впрочем, почему бы и нет? Почему бы?

Главное здесь — здоровье, и если есть оно, то что же мешает скинуть груз прожитых лет — разочарований, неудач, ошибок, сомнений, — если сад наконец вот он, перед тобой, вокруг тебя.

Жизнь, что ты такое? — опять и опять думал я в изумлении. Упорный труд, многочисленные заботы и долги, постоянная неуверенность в себе, постоянное преодоление чего-то… Или путешествие в таинственном саду, где гостеприимно качают головками и источают благоухание цветы, где на извечном ласковом языке шелестят листья, качаются высокие травы, шумят ветра, говорливо бегут ручьи, величаво движутся реки среди разогретых ослепительным солнцем скал, где бабочки хлопьями счастья доверчиво демонстрируют незащищенную прелесть хрупкого своего существования и распевают птицы, и плывут невесомые облачка? Конечно, и то и то, но где необходимое равновесие, где разумное сочетание, в чем секрет, чтобы первое не превращалось в унылую самоцель, чтобы с успехами в первом счастливо приближалось второе, чтобы не напрасными были потери в пути, чтобы прийти туда, куда с самого начала хотелось?

Я вспоминал, с каким тихо-восторженным, отрешенным от мира сего лицом, сдержанно — опасаясь, очевидно, что его не поймут, спохватившись, наверное, что не к лицу взрослому человеку ребячество, — рассказывал Павел Иванович о странствиях по Алтаю. И в воображении своем видел я, как, стесняясь на первых порах самого себя, сдерживая свой рвущийся пыл и оглядываясь, вероятно, бегал он по цветущему лугу с сачком — сорокапятилетний мужчина, оставивший в Москве ради этого жену, дочь, сына, уют квартиры. И может быть, даже усмехался, подтрунивал над собой, когда дрожащими от волнения руками доставал из сачка бабочку — хрупкое, беззащитное чудо, прилетевшее прямо из детства, сохранившее вот, оказывается, незапятнанную целомудренную красоту…

Жизнь бывает щедрой к тем, кто достойно переносит ее временные невзгоды. Павел Иванович, очевидно, не сразу нашел себя, но жил достойно, не ныл оттого, что не все получается, как хотелось, учился старательно, женился, когда пришло время, работает, обеспечивает семью, детей, которые почти уже выросли… И вот выстоял и получил награду.

Сосредоточенно, основательно, задолго теперь готовился он на Памир — совещался с приятелем, несколько раз намечал маршрут, прикидывал, что взять с собой, — и уже составлен «железный» список: палатка, спальники, сачки и коробки для бабочек, еда на месяц. Опять, как и в алтайскую поездку, всю еду брали с собой, чтобы ничто не связывало в свободной охоте. Сам увлекавшийся столько раз, как понимал я Павла Ивановича! Как желал ему предстоящей удачи! Да я ведь и сам уже ощущал знакомую дрожь, замирание сердца: Алтай сиял на моем внутреннем горизонте, сверкая заснеженными пиками вдалеке, шумя ручьями и реками, благоухая ароматами цветов. И, как и перед каждой далекой поездкой, пробуждалась во мне этакая лихая удаль, оставшаяся, очевидно, в генах от предков. Ну и что, если случится что-то непредвиденное в пути, подумаешь!..

Да, что-то изначальное, истинное есть, очевидно, в юношеских увлечениях — меркнущих на время в период жизненных схваток, но внезапно пробуждающихся вновь в зрелом возрасте. Сколькие из нас, всю жизнь трудившиеся беззаветно, подойдя к ее концу, именно о них вспоминали (как и С. Т. Аксаков) и порой даже пытались осуществить хоть что-то из несбывшегося и возвращались памятью в те годы, порой приукрашивая их… Да, впрочем, нет, не приукрашивали! Ведь какими бы тяжелыми ни были внешние обстоятельства юности нашей, в нас жило главное — жажда жизни, острый, свежий интерес к ее тайнам, подсознательная вера в лучшее, радость — искренняя, неосознанная, может быть, но самая настоящая радость бытия. Счастливы те, кто сохранил в себе юношескую чистоту…

Заканчиваются подробные описания моих путешествий в поисках солнечной бабочки…

Да, конечно, я побывал на Алтае, в местах, так щедро подаренных мне Павлом Ивановичем.

Отыскал и сфотографировал там совершенно великолепных — чистеньких каких-то, особенно ярких, белых с черным и красным- алтайских Номионов, а также Клариуса, Феба, самца и самку желтушки Авроры и многих других очаровательных бабочек этой горной страны.

На Алтае столкнулся я и с весьма серьезной проблемой, новой для себя, — проблемой кедровых лесов, прежде всего с их бессистемной рубкой. Кедровые леса, которые служат основой экосистемы во многих районах Сибири и произрастают в истоках всех великих сибирских рек, а следовательно, дают им в какой-то степени жизнь и весьма серьезно влияют на их режим, да, кроме того, еще сами по себе представляют чрезвычайную не только экологическую, но и хозяйственную, и, конечно, эстетическую ценность, вырубаются подчас неоправданно…

Но это тема отдельной книги. Как ее назвать? Может быть, «Золотые горы»? Ведь именно так переводится слово «Алтай».

Кстати, проблема микрозаповедников на Алтае также стоит очень остро, ее практическое осуществление могло бы дать очень много, а воплощению ее в жизнь способствовал бы давний обычай устройства пасек. Алтайский мед издавна славился в России, однако в последнее время количество пасек почему-то резко уменьшилось. Но, повторяю, это отдельная тема…

Отмечу только, что «поиски Аполлона» неминуемо и закономерно опять привели к серьезной проблеме — и хозяйственной, и государственной. И это естественно.

Чуть позже довелось мне побывать и на Дальнем Востоке. А именно в Южном Приморье, куда отправлялась экспедиция Научно-исследовательского института охраны природы и заповедного дела.

…Несколько дней мы ездили по заповедникам Южного Приморья, посетили «Уссурийский», «Кедровую падь», «Лазовский». Я по своему обыкновению наблюдал, философствовал сам с собой и со спутниками и, конечно, фотографировал. Растения, всяких букашек, бабочек…

И был там день, который особенно запомнился мне.

…Я вышел на небольшую поляну на краю леса. С другой стороны ее ограничивала дорога. Но по ней практически никто не ездил.

Трава по колено. Кустики кое-где. Цветы…

Перед тем как попасть на поляну, я ходил по дороге, потом углубился в лес по старой просеке. Здесь росли густые папоротники, и так реально можно было представить себе, что в них затаился тигр. Амба, хозяин тайги, по определению Дерсу Узала. Но еще больше волновали меня синие махаоны — хвостоносцы Маака. Хотя я, кажется, на них уже насмотрелся. Фантастическая, удивительная красота! Летящий синий махаон — это всегда чудо. Вернее, он даже черный издалека. И только когда приближается, виден этот невероятный отлив. Синий. А то и ярко-зеленый.

А потом я набрел на эту поляну. И время у меня было. Предупредил всех заранее, что могу прийти только к вечеру.

И сачок дома оставил: ни для того, чтобы определить поточнее вид бабочки, ни для каких-либо других целей я не собирался их ловить.

Наверное, потому и создалось особенное настроение… С миром пришел я к вам, меньшие братья. Ни ради науки, ни ради чего еще не буду я вас губить. Все — «люди», как выражался тот удивительный гольд, который повстречался В. К. Арсеньеву и сопровождал его потом. Все «люди» — и цветы, и деревья, и бабочки. И тигр тоже «люди». Все мы гости на этой планете. А я теперь гость у вас. Мы на равных, как оно и должно быть, потому что правы индейцы племени сиу: каждый должен брать для себя лишь столько, сколько необходимо ему для поддержания жизни. И не больше! И правы индийские йоги, когда говорят: «Самое милое, самое нам не принадлежащее — лучшая поклажа в пути». Или вот еще: «Символ знания духа — цветок».

Вот я и фотографировал цветы. И бабочек. В очередной раз пытался понять этот мир — мир насекомых, растений, чтобы тем лучше понять и наш, человеческий мир. Так много общего у нас, кажется. Вот репейница («красавица» французов, «разукрашенная дама» англичан)… Она словно чувствует, что я не собираюсь ее ловить, и не улетает, когда осторожно подхожу к ней с настроенным фотоаппаратом. Но то, что она замечает меня, — определенно. Она не погружает свой хоботок в цветок, а наблюдает за мной. Я далек, разумеется, от мысли, что она что-нибудь «думает». Но не в том дело. Даже по одной этой бабочке видно: есть какой-то универсальный язык у живых существ. Язык добра. Нельзя губить чужую жизнь понапрасну. Погубить ничего не стоит. Тем более нам теперь, с нашими успехами в физике, химии, технике…

Маленькая бабочка — чудо. С ее совершенным тельцем, с относительно большими крыльями, украшенными прекрасным узором, покрытыми чешуйками, которые группируются в этот узор, повинуясь таинственному закону. С ее микроскопическим скоплением нервных клеток — «мозгом», в котором, несмотря на малость, заключена-таки вся программа ее поведения, пусть ограниченная лишь жестким инстинктом, негибкая, не могущая перестроиться при резкой перемене условий существования, но все же достаточно целесообразная, обеспечивающая выживание этого вида бабочек и широкое расселение их по планете.

Я уже говорил, что встречал красавиц репейниц и в средней полосе, и на Кавказе, и на равнинах, и в горах Средней Азии, и на Алтае, а теперь вот здесь, на Дальнем Востоке. Есть сведения о массовых перелетах этих бабочек, о существовании их даже в Африке… От гигантского, небывалого ранее наплыва информации в последние годы многие из нас разучились удивляться — возможно, это защитная реакция организма, но ведь совсем не обязательно пытаться собрать всю поступающую со всех сторон информацию — это не по силам даже самому развитому мозгу! Но может быть, есть смысл в том, чтобы понять: колоссальный этот рост информации переводит явление из количественного в качественное. И «качественный» вывод: да, мир воистину безграничен, природа на самом деле полна чудес, и одно из самых удивительных чудес — наш разум, который открывает нам чудеса и помогает познать их. Многого, очень многого мы еще не знаем («Я знаю, что я ничего не знаю», — сказал Сократ), но ведь так много все-таки знаем, а главное — можем узнать. Было бы только желание…

Вот это желание — узнать, потому, что есть смысл узнавать, потому что интересное, захватывающее это дело — узнавать, может быть, и есть главный смысл «информационного скачка» ХХ века. Суть жизни, таинственность ее, загадочность самого существования ее и цели не изменились ведь от того, что мы многое узнали о мире, окружающем нас, пронизывающем нас, включающем нас. По-прежнему жизнь — тайна, жизнь — загадка, жизнь- чудо. Величайшее из чудес. Можно знать меньше, можно больше. Но как же не удивляться? Как же не удивляться тем чудесам, которые окружают нас постоянно? Да и мы-то сами — с телом и разумом нашим — разве не чудо?

…Поляна поглотила меня. Я видел, что, даже сравнительно маленькая, она являла собой неохватный мир. Одна только случайно встреченная мной бабочка-репейница достойна монографии, и я даже вижу приблизительный план этой монографии и тысячи «почему?», которые немедленно возникают. И эти «почему?» вовсе не праздны, не оторваны от реальной жизни, как не оторвано от реальной жизни это маленькое живое существо — порождение всей сложнейшей системы живого на планете Земля, составляющее полноправное звено в этой системе и несущее в себе тьму загадок, которые свойственны всей системе. «Все — во всем»…

Изучение поведения этой бабочки — пристальное и детальное изучение — может приоткрыть тайну поведения насекомых вообще, но так как насекомые — представители фауны, да еще и самые многочисленные представители, то знание законов их поведения может приоткрыть завесу над тайной поведения и других существ. Недаром родилась не так давно целая наука об их поведении — этология!

Взаимосвязь этой «разукрашенной дамы» с другими представителями живого мира, и в частности с обитателями Дремучей Поляны, даст очень много для размышлений о взаимосвязи разных существ друг с другом и с окружающей средой. Это уже экология, наука об отношениях растительных и животных организмов и образуемых ими сообществ между собой и с окружающей средой.

Устойчивость ее облика, поразительное сходство во внешности «родителей» и «детей», неизменность его на протяжении миллионов поколений — это генетика, наука о законах наследственности и изменчивости организмов…

Сам характер жизни ее, питание, бодрствование и отдых, активность и сон, функции ее крошечной кровеносной, мышечной, нервной, пищеварительной, половой систем — физиология, которая опять же открывает законы, общие для живого вообще…

А фантастический, до сих пор не вполне объясненный онтогенез бабочки, идущий подозрительно сложным путем: яйцо, гусеница, куколка, взрослая бабочка, или — по-научному — имаго? Это ли не предмет для самого пристального изучения и осмысления? Ведь и наше с вами развитие вовсе не просто, и все мы в школе изучаем биогенетический закон, сформулированный Э. Геккелем, «согласно которому (цитирую Энциклопедический словарь) индивидуальное развитие особи (онтогенез) является как бы кратким повторением (рекапитуляцией) важнейших этапов эволюции (филогенеза) группы, к которой эта особь относится». Какие этапы своей эволюции повторяет репейница — да и любая другая бабочка — в столь многосложном своем метаморфозе? Если это действительно так, если на самом деле повторяет, то изучение ее онтогенеза не приоткроет ли нам тайну общего развития жизни на планете Земля? Неужели когда-то в незапамятные времена крылатых предков бабочек вообще не было, а были лишь подобия гусениц? Которые потом вдруг «умерли» на время, покрывшись хитиновой скорлупой и даже растворившись под ней, как «растворяется» и становится лишь сгустком этакого «живого бульона» гусеница современной бабочки внутри куколки… Почему? Может быть, условия существования резко изменились и, чтобы выжить, предкам гусениц пришлось впасть в этакий анабиоз до лучших времен? И когда наконец эти «лучшие времена» настали, им можно было выйти из анабиоза, из своей временной «гробницы», да как выйти! Не ползающим червяком, а порхающей бабочкой!

Да, конечно, куколочный — как и «яйцевый» — анабиоз бабочки-репейницы связан, пожалуй, просто-напросто с сезонными изменениями климата в средней полосе. Но ведь и в тропиках бабочки почему-то окукливаются! Почему?

И чем объяснить, например, загадку зимовки американских бабочек-монархов, которые летят — все! отовсюду! — на одно небольшое плато в горах Сьерра-Мадре в Мексике, на высоте 3000 метров над уровнем моря? И именно там многие миллионы бабочек «густо сидят на вечнозеленой растительности, придавая кронам деревьев и кустарнику оранжевый цвет. Бывает, что под грузом бабочек ломаются ветки толщиной до семи сантиметров!». Площадь плато около восьми гектаров всего… Там-то и происходят у бабочек «свадьбы», а яички откладывают они уже весной, прилетев после своеобразной «зимовки» обратно на север. Эти сведения опубликовал журнал «Наука и жизнь» (№ 3, 1977) по материалам американского журнала «Нешнл джиогрэфик» и, помимо прочего, поставил вот какие вопросы: «Какой таинственный инстинкт помогает насекомым, родившимся на севере, найти свою цель — затерянное в горах маленькое плато? Каковы их методы навигации? Почему они летят именно сюда?» Вот вам и этология!

…И я уж не говорю про физику, которой есть чем заняться, изучая движения бабочки, а главное, ее полет и ее способность ориентироваться в пространстве, различать цвета, запахи, звуки, а может быть, и еще какие-то волны, о которых мы пока понятия не имеем. И уж тем более богато поле деятельности для химиков: биология — это вообще в значительной мере химия; превращение веществ в теле гусеницы, куколки, бабочки, его состав, энергетика пищи, окраска чешуек на крыльях — все это в ведении науки химии…

Что же касается бионики, то для инженеров тут, в мире насекомых, бескрайнее поле деятельности, и как вам понравится, к примеру, факт, что когда принялись изучать полет жука-навозника, то оказалось, что если руководствоваться привычными правилами аэродинамики, то тяжелый жук, пользуясь столь маленькими и в общем слабыми крыльями, просто не должен лететь, а то, что он все-таки летит, — загадка…

И почему, собственно, бабочка-репейница?

Чем же хуже, например, желтушка — тоже старая знакомая, копия тех, что летают на подмосковных полянах?

И почему только бабочки?

Разве, например, божья коровка удивительная — это не эпитет, это ее научное название! — хуже? Разве не заслуживает самого почтительного внимания ее онтогенез, ее образ жизни типичного хищника, хищника активного и, с нашей точки зрения, чрезвычайно полезного? Тут — при изучении хищников — уже не только этология, тут детективы писать можно! С засадами, погонями, убийствами… И с размышлениями о великой мудрости природы, которая за тысячелетия так снарядила и научила жертвы, что, несмотря ни на что, они, как вид, все-таки всегда выживают: хищники едят их, но никогда не съедают всех до единого!

Да, много чего передумал я на Дремучей Поляне.

3.

— Ну и какой во всем этом смысл? Что может дать нам это ваше любование бабочками, букашками, цветочками всякими… — представляю я вопрос своего оппонента.

— Не только любование, но и изучение, заметьте, — ответил бы я, защищаясь. — Хотя именно любование никак нельзя исключить — «любование» родственно слову «любовь», а любовь, как известно, основа основ жизни. Без любви и изучения не может быть. Желания просто-напросто не возникнет.

— Ну хорошо, хорошо, допустим. Но все-таки: какой же смысл? Нам в конце концов нужно есть, пить, одеваться, строить жилища, ездить, нужна энергия. Откуда все это брать? У природы! Где же еще? Не любоваться, выходит, нужно, а все-таки использовать для себя и в какой-то степени, следовательно, подчинять. Не так ли? На голодный желудок, в холоде, без крыши над головой и без одежды не очень-то будешь любоваться. Не может ведь все человечество жить так, как Дерсу Узала…

— Верно. Но в том-то и вопрос, как использовать, как подчинять. Можно это делать слепо и неразумно, а можно как раз наоборот: внимательно и осмотрительно. Ведь если бы люди всегда только подчиняли и только брали — использовали бы, не задумываясь, — то и нас с вами, скорее всего, не было бы на Земле, не было бы полей, садов, в которых произрастают те самые растения, которые кормят нас. Ведь они, эти растения, выведены из диких, которые, кстати, были гораздо менее урожайными и плоды давали сплошь да рядом менее вкусные и не настолько питательные, как сейчас. Культурные растения — это ведь результат именно внимательного, бережного отношения к природе, это, можно сказать, плод любви к природе и следствие первоначального любования, а затем и изучения… То же и в отношении домашних животных — тех, которые теперь так исправно дают нам мясо, шерсть, кожу… Ведь и они были когда-то дикими, и если бы человек только использовал их, не думая о том, как восстановить их численность и — более того! — увеличить ее, да еще и вывести опять же наиболее продуктивные породы… Что было бы? Кстати, ученые подсчитали: нынешнее население земного шара потребляет в тысячу с лишним раз больше, чем могла бы дать дикая природа! Другими словами, если бы людям пришлось вернуться к использованию только естественных природных ресурсов — охотиться только за дикими животными, собирать урожай только дикорастущих растений, то смог бы выжить только один из каждой тысячи живущих ныне. Остальным не хватило бы.

— Стоп! Вот тут-то вы и противоречите сами себе. Вы льете воду на мою мельницу. С тем, что вы сейчас сказали, нельзя не согласиться. Но тем самым вы признаете, что вмешательство человека в природу просто необходимо. Необходимо! Использование ее для человеческих нужд неизбежно! А так как на Земле нас становится больше и больше, и мы, естественно, хотим жить лучше и лучше (вы же не можете отнять у людей право на лучшую жизнь!), то и наше вмешательство — именно вмешательство — в природу, причем во все больших и больших масштабах, — единственный выход! И ваше любование, ваше бесконечное благоговение перед красотой каждого цветочка и каждой бабочки хотя и забавно, однако, согласитесь, немного даже смешно сейчас, в наше сложное время, а главное, не имеет реального смысла. Нам нужно как можно больше продукции — вот она, суть. И в Продовольственной программе как раз об этом…

— Верно. Но вот именно потому, что нам нужно как можно больше продукции, именно потому, что время сейчас сложное, именно поэтому и любование, и благоговение, неразрывно соединенные с изучением, — не забудьте! — имеют сейчас самый реальный смысл. Злободневный! Что же касается, например, «цветочков», то ведь растения — это основа основ жизни на Земле. Вспомним, что буквально вся энергия, необходимая для поддержания жизни в организмах животных и людей, накапливается именно растениями, этими «первичными продуцентами», которые используют световую энергию Солнца в процессе фотосинтеза для образования органического вещества. «Вне листа, или, вернее, вне хлорофиллового зерна, в природе не существует лаборатории, где бы выделывалось органическое вещество» (К.А.Тимирязев). Растения — это святая святых жизни вообще! Вся жизнь начинается именно с них! И кстати, по мнению очень многих современных ученых, переход от животной к преимущественно растительной — пище мог бы дать большой выигрыш не только в пищевых калориях, но и в здоровье человечества в целом. Разумеется, я не призываю всех перейти только на растительную пищу, тут — как и во всем — необходимо соблюдать меру, и вряд ли стоит совсем отказываться от животной пищи, хотя уже сейчас многие люди прекрасно ощущают на себе выгоду вегетарианского питания… Но главное в другом. Любование «цветочками» и изучение их, то есть растений, как раз и может подсказать внимательным людям, каким же образом повысить урожаи уже известных культур и как можно использовать — да, именно использовать, ничего страшного в этом слове нет, если толковать понятие «польза» в гораздо более широком смысле и с минимальным ущербом для «используемой» стороны, — как именно использовать растения, свойства которых нам пока мало известны. Ведь знаем же мы — опять же из подсчетов ученых, — что при разумном и рациональном применении всех современных достижений сельскохозяйственной науки нынешнюю мировую пищевую продукцию можно увеличить примерно в 20 раз!

— Да, конечно, если распахать вообще всю сушу. О чем я и говорю.

— Нет! В том-то и дело, что нет. Хотя для достижения этого и разумно было бы освоить некоторые площади пустынь, болот, бросовых земель (которые, кстати, стали таковыми именно из-за бестолковой человеческой деятельности на них!). Но главное — это все же повышение культуры земледелия и животноводства. Хозяйственное, сознательное, разумное, бережное отношение, то есть в конечном счете как раз и «любование», и изучение! Что же касается конкретно бабочек и других насекомых, то уже сейчас доказана их польза в хозяйстве, намного превышающая вред, — не случайно же многие из них заносятся в Красную книгу! — и уж тем более трудно переоценить их значение в общем природном ансамбле, в котором — это тоже практически ни у кого из серьезных современных ученых не вызывает сомнения! — нет ни одного существа абсолютно вредного и абсолютно не нужного.

— Ну хорошо, хорошо. Ладно. Допустим и это, допустим… И все же ратование за сохранение дикой природы в ущерб культурной, согласитесь, не слишком хозяйственно и, можно даже сказать, расточительно. Зачем вообще нужны дикие дебри? Неужели для того только, чтобы помечтать там, поразмышлять, поохотиться за бабочками, полюбоваться на какой-нибудь дуб или на длинноусого жука? Если уж вам так хочется любоваться на бабочек, их можно в конце концов разводить в специальных парках. Как и дубы, и ильмы, и прочие аралии и диморфанты. Есть же зоологические и ботанические сады! Вот и давайте дикие растения пересадим туда. И бабочек ваших с ними. А остальное… Ведь, согласитесь все-таки, отдавать природе, дикой природе, такие гигантские площади нецелесообразно!

— А вот это как раз и неверно! Вспомним для начала слова одного из крупных современных американских ботаников, доктора Ф.Вента: «Уничтожая дикую растительность, мы вместе с ней теряем бесценный резерв для дальнейшего улучшения культур — уже не сможем черпать из почти бесконечного источника, для создания которого природа проявила столько изобретательности за миллионы лет эволюции. Только по одной этой причине мы должны ревниво сохранять большие пространства земли в их первоначальном, нетронутом состоянии как хранилища богатств природы, помня о том, что, если они будут уничтожены, мы уже никогда не сможем их возместить. А заранее предсказать, какое растение может стать хозяйственно важным в ближайшие тысячи лет, нельзя». Дело — в сохранении генофонда! Мы уже потеряли многое, это сейчас всем известно. Возьмите самый характерный, самый наглядный пример — стеллерова корова. Питалась водорослями, которых в море прямо-таки изобилие, а вес достигал трех с половиной тонн! Три с половиной тонны мяса, если уж на то пошло! Вот вам и решение проблемы. А где она, эта корова, сейчас? Нету! Выбили начисто, ни одного экземпляра не осталось! А человек, увы, еще не научился создавать животных заново… Но это не все. Увлекаясь достижением исключительно материальной пользы, то есть расценивая природу с точки зрения ее «калорийности» и способности быть «сырьем», мы можем лишить себя пищи ничуть не менее важной. Ведь жизнь человеческая заключается не только в том, чтобы есть, одеваться, ездить. Ради чего есть, зачем одеваться, куда ездить?..

Еще несколько десятилетий назад мало кому приходило в голову, сколь многие из нас будут стремиться выехать именно на природу, причем главным образом на как можно более дикую, чтобы насладиться ее видом, ее красотой…

И последнее. Уничтожить любую жизнь ничего не стоит.

В этом человечество как раз преуспело. Но в том-то и дело, что мы сейчас в состоянии прокормить себя, вовсе не уничтожая всю окружающую нас природу. Для того в конце концов и дан нам разум…

4.

А теперь пришло время признаться мне в своей Голубой Мечте.

Вот что касается Дремучей Поляны… Конечно, не я изобрел этот образ. Он жил в человечестве издавна. Точно так же как каждый человек всю жизнь явно или неявно ищет своего Аполлона.

Разве не мечтаем мы о загадочной, прекрасной стране, полной Чудес, Тайн и Красоты?! И хорошо бы, если бы она была хоть чуть-чуть реальной и не уводила бы от жизни, а, наоборот, украшала ее и, может быть, проясняла, учила нас чему-то, делала бы жизнь интересной…

Многочисленные и многообразные «Страны Сказок», которые строят в любом уголке мира — и в нашей стране тоже, — детские парки с аттракционами, знаменитая «Страна Диснея» (Диснейленд) в Америке, Тайгер-балм-парк в Сингапуре, множество других подобных парков в разных странах на всех материках, да в конце концов просто зоопарки и зоомузеи… Не есть ли это результат все того же Поиска, попытки построить Модель?

В Англии, например, пошли еще дальше. Один из последних выпусков журнала «Англия» (а именно № 86) сообщил о том, что с некоторых пор здравствует и процветает в этой стране ферма бабочек, а именно в графстве Хемпшир на юге Англии, в местности Нью-Форест. «Ферма бабочек, — пишет журнал, — была создана для того, чтобы разводить и демонстрировать бабочек со всего мира в их естественном окружении, где они могут летать на свободе». И далее: «Все это началось в 1981 году, когда свыше 52 000 человек посетили огромное стеклянное помещение секции тропических бабочек, которое было открыто всего лишь два с небольшим месяца, с изумлением взирая на 300 видов бабочек различных размеров…» «Вот так и должен выглядеть рай», — сказала одна женщина, посетившая эту ферму… Пусть даже этот «рай» создан в коммерческих целях, но ведь он так нужен людям!

Вот я и думаю… Что если и у нас? И не только ферму бабочек. А вот, например… Можно, конечно, придумать какое-нибудь сказочное название. Например: «Дремучая Поляна». А можно просто — Музей энтомологии. Но только чтобы это все равно была модель Дремучей Поляны. И населяли бы ее именно жители «травяных джунглей», только большие — такие, как видишь их, когда фотографируешь крупным планом.

И чтобы можно было покататься, к примеру, на спине Божьей коровки или Жужелицы. И путешествовать в лабиринте Муравейника. И увидеть гигантскую Бабочку — пусть только на киноэкране. И побывать в убежище Паука. И сфотографироваться рядом с Улиткой. И посмотреть танец Дюймовочки в глубине Колокольчика. И наблюдать Эльфов. И познакомиться с Белоснежкой, которая гостит у Семи Гномов. И вместе с Алисой в Стране Чудес разговаривать, например, с Гусеницей…

И чтобы не выдуманные, а реальные, истинные чудеса удивительного мира природы, который окружает нас, стали достоянием многих настолько, чтобы, посетив музей, каждый человек понял, что он ведь и на самом деле живет в Стране Чудес, ибо Чудеса живут везде — и на том самом кусочке луга, леса, оврага, который здравствует и процветает неподалеку от его дома, не замусоренный, не захламленный, уважаемый лоскуток жизни, родник Природы Земли, великолепной нашей планеты.

Может быть, хоть кто-то задумается и не станет отрывать ножки кузнечику, если узнает, что ведь у него на ногах — уши, а стрекочет он для того, чтобы очаровать своим стрекотом самку? Может быть, не поднимется нога на улитку, если будешь знать, скольких трудов стоило ей построить свой домик? И может быть, не захочешь ловить и убивать бабочку, если поймешь, что в тысячу раз интереснее и достойнее подкрасться к ней и сфотографировать, уловив и передав другим ее красоту живую?

Не любим того, кого не знаем. А начинаешь узнавать — и любовь появляется. И мир становится захватывающе интересным. И жизнь наполняется смыслом. И радостью. И не нужно тогда никого агитировать и призывать, а все само собой получается…