ГЛАВА I

Нефедов хотел уже разорвать и выбросить этот листок — взял его тремя пальцами левой и тремя пальцами правой руки посредине, но остановился. Вообще он терпеть не мог анонимок.

Все-таки перечитал еще раз.

Было совершенно ясно, что автор анонимки не «рабочие», как было подписано, и не рабочий, а конечно же кто-то из инженерно-технического состава. Человек сведущий. А если так, то зачем же старательно подделываться под «рабочих»? И печатать на пишущей машинке, чтобы скрыть почерк?.. Эти умышленные ошибки… Неужели он не понимал, что тем самым выдает себя с головой?

Нефедов поерзал на стуле, пристраиваясь поудобнее, и задумался. Он не так уж много времени работал здесь, а уже успел начитаться таких писем. За большинством из них, как правило, стояли чье-то оскорбленное самолюбие, ущемленные интересы — желание отомстить. Да, бывало, что затрагивались и более важные проблемы, но как-то неумело, неумно — так, что в большинстве случаев все сводилось к кухонным дрязгам.

Почему-то все-таки он не стал рвать эту анонимку и отложил в сторону, к делам.

На время забыл о ней, однако к концу дня вспомнил. Перечитав, нашел ее даже забавной. Автор все же не был очень умным человеком и не обладал чувством юмора. Действительно, неужели он не понимал, что так издеваться над грамматикой — это уж слишком? Ну и трус, должно быть.

Бахметьев, Бахметьев… Нефедов постарался припомнить. За полгода работы он знал уже почти всех в лицо. Строительное управление № 17 — озеленительное. Ба, неужели Бахметьев — это тот самый здоровяк в свитере, о котором с такой теплотой отзывался как-то Пантелеймон Севастьянович? Да, да… Нефедов вспомнил, когда он видел его. Накануне Первомайских праздников, на вручении переходящего знамени. Ведь это им, озеленителям, вручали знамя… И он, кажется, приходится родственником самому Ивану Николаевичу. Да, об этом были разговоры.

Теперь Нефедов уже другими глазами взглянул на анонимку. Может быть, все-таки порвать?

Странно: неприятное сомнение зашевелилось в его мозгу, подсказывая, что обвинения эти не напрасны. К тому же, если не обращать внимания на умышленные ошибки, текст анонимки очень даже толковый. Вот и цифры точные по каждому кварталу…

Это — первый экземпляр, но жалобщики, как правило, печатают под копирку. Вдруг второй экземпляр послан куда-нибудь еще?.. И если там имеют зуб на Бахметьева…

В остроносом личике Нефедова было что-то крысиное. Казалось, когда-то взяли его за кончик носа и сильно потянули. Потом отпустили, но все черты лица так и остались вытянутыми вперед. Всякий раз, когда нужно было принять решение, на удлиненном лбу Нефедова с глубокими залысинами выступала испарина. Приняв решение, он мог действовать быстро и оперативно — он считался энергичным работником, но был таким до тех пор, пока новое серьезное препятствие не заставляло его лоб покрываться потом. Мысли его тогда начинали метаться без всякого порядка и метались до тех пор, пока чья-то чужая сильная воля не указывала, в каком направлении нужно действовать. И тогда мозг его опять функционировал подобно хорошо отлаженной кибернетической машине.

Нефедов вытащил из кармана брюк платок, казавшийся огромным по сравнению с его маленьким лицом, вытер лоб, встал, опершись на стекло письменного стола, и, аккуратно вложив анонимку в красную папку, с которой всегда бывал на приемах у вышестоящих лиц, направился к Хазарову.

— Можно войти, Пантелеймон Севастьянович? — спросил Нефедов, приотворив дверь.

Совершенно лысый, округлый и черноглазый Хазаров плотно сидел в своем полукресле.

— А, Сергей Петрович! — сказал он весело. — Давай заходи.

«Настроение хорошее», — отметил тотчас Нефедов.

Увидев в анонимке имя Бахметьева, Хазаров почувствовал острый интерес. Он знал Бахметьева… Так, так, еще Барнгольц. Соломон Иванович Барнгольц, приходилось встречаться, как же… Фамилия главного инженера Нечаевой сначала ничего не сказала ему, но когда он вспомнил… Да-да… Так, значит, она любовница Бахметьева, вот как! Ну это еще надо доказать… Цифры… Видимо, автор кое-что знает. Так или иначе… Бахметьев, Бахметьев… Да-да, опасно, конечно, но ведь если…

Однако со стороны ничего нельзя было заметить. Со стороны казалось, что Пантелеймон Севастьянович небрежно, с некоторой брезгливостью даже читает эту безграмотную писанину, чуть прищурив черные глаза и слегка покачивая лоснящейся головой.

— Что ж, Сергей Петрович, — сказал наконец Хазаров с прежней приветливостью, — посмотрим, что с этим делать. Дрянь, конечно, бумажка, но вот цифры конкретные.

— Да-да, Пантелеймон Севастьянович, на это я и обратил внимание, потому вот я вам и…

— Ты прав, как всегда, прав, Сергей Петрович. Но ведь коллектив заслуженный, трудно поверить. Просто трудно поверить. Трус писал какой-то. Ишь ты, ошибок-то навертел… Ну, ладно, оставь, я посмотрю. Что у тебя еще?

Выпроводив Нефедова, Хазаров приказал никого не впускать и задумался. Факты, приведенные в письме, по всей вероятности, не вымышлены. Писал, видимо, не дурак. Его, Хазарова, уже давно интересовали эти озеленители… Бахметьев, конечно, ерунда — безграмотный выскочка, но вот Мазаев… Рискованная игра! Нефедов глуповат, может не туда повернуть, и все же…

Хазаров снял трубку и вызвал Нефедова.

— Сергей Петрович? Зайди на минутку.

Он говорил о другом и лишь в конце, как бы между прочим, сказал:

— Да, с этим… Знаешь, организуй комиссию все-таки. Что-то цифры меня беспокоят. Уж больно точные. Только так, без шуму. А в председатели возьми этого самого… Нестеренку. Знаешь такого?

— Это который из четырнадцатого, бывший начальник участка?

— Вот-вот. Персональный пенсионер, старый партиец. Ну, так?

— Так, Пантелеймон Севастьянович. Я постараюсь.

— Давай не мешкай.

Нефедов почувствовал себя намагниченным. Сам Хазаров поставил перед ним задачу. И задачу ответственную! Вернувшись в свой кабинет, он не мог усидеть спокойно. Он и не ожидал, что дело обернется таким образом. Это была удача, огромная удача. Недаром он чувствовал, что за этой безграмотной писаниной что-то кроется. Но раз Хазаров дал свою санкцию и поручил ему, Нефедову… Наконец-то повезло, наконец-то можно заняться делом, настоящим делом…

Хазаров же, отпустив Нефедова, вдруг почувствовал страх. Он потер свою голову, ощутив теменем прохладу ладоней, поднялся и заходил по огромному кабинету. Мазаев, Мазаев… Опасным вдруг стало это имя, опасным было и то, что он, Хазаров, вот так, на свой страх и риск фактически, затеял это неприятное дело. Хотя бояться-то было вовсе нечего вроде бы, и сам Мазаев очень удивился бы, если бы узнал, что он, Хазаров, вот так сомневается и боится, боится… Но, нет, нет! Он привычно помахал руками, стараясь хоть этим развеять неприятные мысли.

В течение вечера и ночи Сергей Петрович Нефедов, охваченный желанием немедленной деятельности, наметил состав комиссии.

Он рассуждал так. Раз Пантелеймон Севастьянович приказал организовать комиссию и сказал: «Давай не мешкай» (эти слова и сейчас звучали у Нефедова в голове), — значит, он в этой проверке заинтересован. Нужно сделать все наилучшим образом. В комиссию должны войти люди такие, чтоб уж они смогли докопаться до сути. Вот только Нестеренко… Кандидатура эта не нравилась Нефедову, тем более на пост председателя, но раз Пантелеймон Севастьянович сказал… И он подобрал четырех человек — таких, чтобы они не только смогли разобраться в деле, но и как-то уравновесили Нестеренко.

Хазаров поморщился от первой кандидатуры, одобрил вторую и третью и решительно возразил против четвертой, предложив свою.

— Итак, пять. Достаточно?

— А ты сам-то? — удивился Хазаров. — Ты что, себя забыл?

О господи, действительно про себя-то совсем забыл Нефедов.

Состав комиссии был определен.

 

ГЛАВА II

Они собрались у входа в кинотеатр в девять часов утра, и это выглядело странным, потому что первый сеанс начинался в десять. Но так решил Нефедов.

Накануне он все продумал до мелочей — насколько мог продумать, потому что никогда не бывал ни в самом Управлении № 17, ни на его объектах. Конечно, он мог бы заранее, как бы невзначай, побывать там, чтобы потом уже лучше ориентироваться, но он боялся, что кто-нибудь знает его в лицо, а это — мало ли? — могло показаться подозрительным. А Нефедов хотел, чтобы все было так, как и нужно, самым лучшим образом, с соблюдением полной внезапности, врасплох.

День получения анонимки и санкции Хазарова он считал теперь своим звездным днем, он давно ждал чего-нибудь такого, что могло бы показать его, Нефедова, способности и убедило бы всех в том, что чего-то он все-таки стоит.

Прошло несколько дней, и все эти дни Нефедов плохо спал, неустанно прикидывая, как бы все сделать получше, обдумал все предстоящее до мелочей и узнал о каждом члене комиссии все, что только можно было узнать. Он соблюдал все в строжайшей тайне — никто, кроме него и Хазарова, не знал ничего о предстоящей проверке.

Накануне решающего дня Нефедов почти и совсем не спал.

В эту ночь всколыхнулось в его памяти многое пережитое, годы проигрышей и неудач, как бы всю свою пятидесятилетнюю с лишним жизнь увидел он день за днем наподобие серой ленты, в которой почти и не было белых кусков — разве кое-что в детстве, как у всех, может быть, какие-то блестки, но ведь и детство-то его было не из лучших — детдомовское. Погибли отец и мать, потерял все концы, потом тоже никак не везло, никак, никак не мог найти себя, понять, как правильно жить, как поступать, как относиться к людям, чего ждать.

Ворочался он всю ночь на своей постели, мучила проклятая болезнь, спокойно похрапывала у другой стенки, бесконечно далеко от него, жена, бормотал что-то неразборчивое младший, Сережа, и совсем тихо — как умер — спал старший, Саша, Александр.

«Я сделаю, сделаю как надо, все поймут, — думал он, беспокойно разглядывая стрелки часов, чтобы, не дай бог, не проспать. — Я ведь знаю, как надо, я смогу, все будет по-хорошему, правильно…»

Встал он бодрым, деятельным — как в молодости, когда вовсе не обязательными казались теперешние необходимые восемь часов сна. Быстро, по-деловому собрался, вышел и был у входа в кинотеатр на десять минут раньше срока, как и положено командиру, — не слишком рано, но и так, чтобы без суеты, без спешки.

И так же без десяти девять приехал на такси Петр Евдокимович Нестеренко, председатель комиссии. Нефедов видел, как вылезал из машины этот массивный седоголовый человек. И неприятно стало — показался ему председатель комиссии слишком большим, слишком сильным, несмотря на свои шестьдесят семь и на множество ранений и болезней, о которых Нефедов знал после знакомства с его личным делом. Подойдя ближе, здороваясь, ощутив крепкое, могучее пожатие его, увидев полное, тяжелое лицо с массивными складками и голубыми, слегка блекнущими уже, но все еще очень живыми глазами, он опять почувствовал неприятный холодок — как и недавно, два дня назад, когда узнал, что был Нестеренко у Хазарова в кабинете, пробыл сорок минут и ушел, не зайдя к Нефедову. И Хазаров тоже не сказал ему, Нефедову, об этом визите, не посчитал нужным.

Разумеется, Нефедов был главным в комиссии, именно он представлял Хазарова, он отвечал за ее результаты, за все, а Нестеренко, как человек приглашенный, должен был фактически ему подчиняться, тем не менее Нефедов ощутил смутное беспокойство.

— Здравствуйте! — бодро говорил он каждому из приходящих, пожимая руки. — Здравствуйте! Здравствуйте!

Все собрались. Теперь нужно было объяснить им все, познакомить с планом, посоветоваться — больше всего Нефедов опасался, что кто-нибудь может отнестись к делу формально, без интереса.

Направились в закусочную — Нефедов и это предусмотрел, не хотел приглашать в какое-то официальное место, чтобы, не дай бог, кто-нибудь узнал бы и позвонил Бахметьеву, и тогда вся внезапность была бы сорвана. А именно на внезапность делал он ставку.

Когда шли по улице — двое впереди, трое за ними и один сзади, Нефедов, — он и тут заметил, что слишком уверенно, по-командирски держится Нестеренко, не пропускает никого вперед себя и, поскрипывая протезом, беседует о чем-то с Гецем.

Лев Борисович Гец — высокий и худощавый, с прямым тонким носом и тонкими же, однако слегка оттопыренными губами, что делало его лицо капризно-высокомерным, был главный инженер СУ-15, то есть специалист из параллельной организации. Именно его предложил Хазаров взамен нефедовского прораба Агафонова.

Один из троих, идущих за первой парой, Старицын, был совсем еще молодой мужчина, лет двадцати шести, белозубый, черноглазый, с решительными манерами. Он первым пришел на ум Нефедову, когда зашла речь о подборе кандидатур.

Рядом со Старицыным шел уже и совсем парнишка — студент Петя Успенский. Подвижной, в очках, в пестрой ковбойке под пиджаком. Он держался независимо, и чувствовалось, что ему льстило это приглашение, хотя он, конечно, знает себе цену и не позволит, чтобы кто-то командовал им.

А с краю, ближе к домам, ссутулившись, угрюмо вышагивал бухгалтер Сыпчук — лохматый, в огромных роговых очках. Большой крючковатый нос его, растрепанные, хотя и недлинные волосы, сутулость, острые вздернутые плечи, темный костюм и вообще какая-то замкнутость, исходившая от него, придавали ему вороний вид.

В закусочной Нефедов слегка засуетился, как директор-распорядитель, но вовремя поймал себя на этом. Внушительный Нестеренко и здесь держался особняком вдвоем с Гецем, говоря, он обращался только к нему. Вроде бы он не пытался пока проявлять свои председательские полномочия. Худощавый же, палкообразный Гец невозмутимо сохранял на лице чопорное выражение. Из специалистов он был самый представительный здесь, и это чувствовалось.

— Ну, так, товарищи, теперь перейдем к делу, — сказал Нефедов. — В общих чертах вы уже знаете, а что касается роли каждого, то вот это мы сейчас и обсудим. Петра Евдокимовича Нестеренко я предлагаю выбрать председателем — у него уже есть опыт в таких делах.

При этих словах Нефедова Нестеренко чуть наклонил свою седую голову к Гецу и сказал ему что-то с усмешкой. Однако большое тело его, грузно сидящее в стуле, как-то подобралось и приосанилось.

А Нефедов, обежав быстрым взглядом всю компанию и убедившись, что возражений нет, перешел к сути их предстоящей миссии, а также к роли в ней каждого из присутствующих.

Он действительно все продумал до мелочей. Не проговорили и двадцати минут, а все уже было совершенно четко намечено.

Льву Борисовичу Гецу доверялся, конечно, самый ответственный, самый почетный участок операции — проверка бухгалтерской отчетности и всей документации. Помогать ему в этом должны были Сыпчук и Старицын. Правда, эту самую главную роль Нефедов предполагал поручить Сыпчуку как конечно же самому опытному в таких делах (Сыпчук работал бухгалтером двадцать девять лет), однако сейчас, видя перед собой высокомерное лицо Геца, Нефедов как-то не смог сказать наоборот — Сыпчук, мол, главный, а Гец ему помогает, — не повернулся у него язык. Но ведь и неважно, кто главный.

Проверку работы главного инженера он поручил Старицыну. Это — помимо помощи Гецу и Сыпчуку. Себе Нефедов взял начальника управления Бахметьева — методы его руководства, «зажимы», на которые особенно обращал внимание автор анонимного письма. А вот Пете Успенскому, как тот, грешным делом, и предполагал, не досталось никакого определенного участка. Он должен был, по словам Нефедова, «лезть во все дыры», «помогать». В первый момент, услышав об этом, Петя расстроился так, что глаза у него покраснели, но Гец вдруг проявил снисходительность и, похлопав Петю по плечу, объяснил, что его, Петина, роль, пожалуй, самая интересная и выгодная — и не отвечаешь ни за что, а в то же время облечен полномочиями. Петя подумал и согласился, затаив все же неприязнь к Нефедову.

Слушая Нефедова, русоволосого, маленького, невзрачного, Нестеренко испытывал странное чувство брезгливости и вражды. Этот лысеющий человечек так самозабвенно, так упоенно говорил сейчас о вещах, которые касались непосредственно и его, Петра Евдокимовича («Небось ночь не спал, все обдумывал», — злорадно подумал Нестеренко), так вошел в свою роль, и глазки его, чуть воспаленные от бессонницы, так многозначительно смотрели на всех, и голос звучал так темпераментно, убеждающе, что даже Лев Борисович Гец внимательно слушал его… Тряхнул головой Петр Евдокимович, отгоняя неприятные мысли, спросил что-то, будто желая уточнить, — вежливо и так же убежденно ответил ему Нефедов. И подумал Нестеренко все-таки, чтобы успокоить себя: не он, не Нефедов председателем будет, а он сам, Петр Евдокимович, и посмотрим еще как и что… Но вдруг растерялся.

— Слушайте, — спросил он, — ну, а мне-то что же? Я-то чем заниматься буду?

— Как чем? — в свою очередь растерялся Нефедов. — У вас, Петр Евдокимович, общее руководство. Ведь вы председатель…

И по усмешке, с которой посмотрел на него Гец, понял Нестеренко, что глупость спросил, — конечно же ясно, все в порядке, он председатель, никто и не посягал…

План наметили, пора было осуществлять.

— Петр Евдокимович, — сказал Нефедов, с осторожностью глядя на Нестеренко, — теперь передаю все вам в руки. Вы ведь опытнее меня… Мне только нужно было роли распределить, что кому, а уж теперь исполнение — вам…

 

ГЛАВА III

Начали решительно и смело, без промедления.

Все шестеро прямо из закусочной ринулись в бой. Пятеро поехали в управление, а Петю Успенского посадили на автобус, дав ему адрес одного из объектов СУ, который располагался неподалеку, с заданием: не навлекать на себя внимания, а походить, посмотреть — опытный глаз «прожекториста» должен был подсказать ему что и как. Первой реакцией Пети опять была обида, и он мгновенно решил сбежать от этих заносчивых идиотов. Но, заметив это, теперь уже сам Нестеренко объяснил ему, что его, Петина, роль очень важна, что посылают его как разведчика прямо во вражеский стан и что, кроме него, никто не сможет сделать все так, как надо, потому что он, Петя, молод и наблюдателен и в управлении его никто не знает к тому же.

Старицын засмеялся, Гец подмигнул Пете, а Нефедов сказал:

— Вы же понимаете, Петя, что, если бы вы были нам не нужны, мы не стали бы вообще брать вас в состав комиссии. Вы будете наш инкогнито, понимаете?

Было без десяти одиннадцать. Михаил Спиридонович Бахметьев сидел у себя в кабинете один. Кабинет заливало солнцем. Только что Бахметьев говорил с Лисняком, своим заместителем, — Илларион Генрихович настойчиво уговаривал его взять партию саженцев тополя в лесопитомнике № 8, чтобы обеспечить прорабство Халдеева на четвертом участке, но Михаил Спиридонович артачился. Это было его собственное любимое слово — «артачиться», он употреблял его как по отношению к другим — особенно к тем, кто не слушал его советов, — так и по отношению к себе, когда кто-либо вот так настойчиво убеждал его сделать что-то, а он, Михаил Спиридонович, не соглашался — не потому, что не признавал разумности совета, а просто так не соглашался, интуитивно: потому ли, что был вообще не расположен к решениям в данный момент, либо потому, что чувствовал в словах советчика что-то расходящееся с его собственными, Михаила Спиридоновича, убеждениями.

В данном случае сыграло роль первое. Михаил Спиридонович был не в духе.

Не в духе он был, собственно, по нескольким причинам. Вчера они с Омельченко, начальником производственного отдела, крепко выпили после работы, так крепко, что ему пришлось самому отвозить его, пришлось, конечно, выдержать косые взгляды жены и тещи Омельченко, которые знали его как начальника и лишь потому молчали. Дома он был поздно, когда все уже спали, а пробираясь в темноте в коридоре, почему-то не зажегши света, он споткнулся об игрушку и загремел на пол во весь свой немалый рост, отчего проснулся и заплакал меньший, а за ним по очереди начали просыпаться все четверо, с женой вместе, и она заохала, запричитала, как потревоженная клуша, и ему не захотелось даже делить с ней постель. Всю ночь ему снились дурацкие сны, особенно под утро. И вообще он чувствовал себя как-то не в настроении…

А без десяти одиннадцать, буквально через минуту после ухода Лисняка, в дверь кабинета вдруг постучали, и на его раздраженное «да!» дверь отворилась, и в кабинете вдруг сразу стало полно народу.

Никто из пришедших еще ничего не сказал, а у Михаила Спиридоновича вдруг закололо сердце.

— Вы, собственно, что хотели? — еще хорохорясь, спросил он, а сам уже лихорадочно обдумывал: Соломона предупредить — раз, Ивану Мазаеву позвонить — два, Галю обезопасить на время — три, Уманскому на втором участке указания дать — четыре… В руку сны были…

А уже все нестройно сказали «Здравствуйте», и вплотную к столу его придвинулись две фигуры: огромный седоголовый старик — его голова серебрилась на солнце — и маленький, щупленький, лезущий в свой карман за документами — он был в тени.

— Сейчас, товарищи, — сказал Михаил Спиридонович, словно не догадываясь, словно вдруг вспомнив что-то. И снял трубку телефона. — Соломон Иванович? — спросил он вежливо, будто и всегда так звал своего бухгалтера, по имени-отчеству, а не просто Соломон или Бах-бах, по прозвищу. — Слушай, Соломон Иванович, — сказал он спокойно, растягивая слова, — ты там посмотри насчет сметы и у Ивана Николаевича справься. А то тут ко мне Уманский заходил по поводу восьмого питомника.

И повесил трубку.

И задрожали руки у Нефедова, почувствовал он, что перехитрили его сейчас вот, сию минуту, и весь план внезапности рухнул, а перед ним — сильный противник. Поняли это и Гец, и Сыпчук.

— Так что вы хотели? — невозмутимо спросил Бахметьев. — Вы не из восьмого питомника?

— Нет, мы для проверки, комиссия, — сказал Нефедов, протягивая мандат.

— Так, понимаю, — спокойно сказал Бахметьев. — Что ж, скрывать нам нечего и стыдиться тоже. Есть, конечно, недостатки, недоработки, но ведь… как это говорится? И на старуху бывает проруха, а? Ха-ха… Пожалуйста, товарищи, милости просим, — добавил он, вставая и делая широкий, приглашающий жест. — С чего начнете? Пожалуйста…

И уже сошла его мимолетная бледность, на лице было только выражение готовности, приветливости. Оно было даже приятным, это энергичное, простое лицо.

— Михаил Спиридонович, так, кажется? — пробасил вдруг Нестеренко, словно опомнившись. — Очень приятно… С отчетности мы начнем, если не возражаете, с документации… Тут вот у нас бухгалтер есть… Товарищ Сыпчук, ты где?

Он грузно Повернулся, но в комнате вместе с ним были только четверо. Заходили все вместе — Сыпчук последним, — а сейчас его не было с ними, исчез.

А Петя Успенский тем временем ехал в автобусе. После долгого, нудного ненастья небо прояснилось, и сквозь запыленные верхние стекла в автобус проникло солнце. Он вроде бы должен быть сейчас в институте на лекциях, дремать за тетрадкой, представляя, что делает его маленькая дочка Иола, а он вот так странно встретился у кинотеатра в девять часов с пятью мужчинами, из которых только одного раньше видел. Потом этот поход в закусочную, тесный кружок, заговорщицкий тон Нефедова, внушительная внешность председателя Нестеренко («Дуб, наверное, каких свет не видел», — подумал Петя), вызывающий уважение Гец, свой парень Вадим Старицын… И вот, наконец, это неожиданное задание, связанное с конспирацией… Одного он не мог понять:, зачем им нужно было поручать ему такую роль? Сделали бы все как обычно, как всегда делают: за день перед приходом позвонили бы начальнику СУ — ждите, мол, иду на «вы», потом потихонечку собрались, перед самым приходом еще раз звякнули: ну как, подготовились к приему, все в аккурате, стол сервирован? Тихо, спокойно, и все довольны…

Да, что-то за всем этим кроется…

Как бы то ни было, но у инструктора вид был здорово заведенный. Что ж, так-так-так! Великолепная шестерка! А он, Петя, самый молодой, самый наблюдательный и ловкий. Вперед, в стан врага!

В общем, это даже неплохо, что «Прожектор» послал именно его…

Петя сошел на нужной остановке и направился по адресу, который был написан на бумажке. Район новой застройки. Газоны, деревья, скамеечки и подобная чепуха — это и есть владения СУ-17. Специфика в том, как сказали, что здесь, как нигде, можно составлять всевозможную липу и плевать на качество.

Ага, вот, видимо, этот самый корпус — вот бабоньки с лопатами… Так-так…

Два огромных светлых корпуса гордо поблескивали своими уже застекленными окнами на солнце. Они были развернуты под углом к проезжей части улицы, эти новорожденные красавцы, и жили уже своей жизнью, существовали сами по себе, хотя внизу, у подножия одного дома, еще копошились рабочие. Куча серого строительного мусора высилась у крайнего подъезда, но остальная территория между домами была расчищена, и рабочие, в основном женщины, ровняли грунт. Посеют траву, посадят деревья, и — просим вас в новые квартиры, товарищи… Черт побери, вот бы хоть однокомнатную квартирку и Пете тоже…

Однако не надо забывать, зачем ты пришел, дорогой товарищ.

Заложив руки в карманы, Петя прошел между домами. Хорошие хибары, черт побери! Внизу магазин, аптека… Грунт вокруг домов в основном уже выровнен, только в одном месте еще стояло несколько рабочих с лопатами, поджидая подъезжающий самосвал. С верхом нагруженный самосвал подъехал, остановился, засипел натужно опрокидывающий кузов двигатель, кузов поднялся, открылся задний борт, посыпалась черно-бурая, мягкая земля… Нет-нет, не земля — торф… Кстати, для чего применяется торф? Для удобрения. Что ж, отлично, — значит, трава на газонах будет густая и сочная. Опытный глаз «прожекториста» не увидел здесь никакого подвоха, и Петя отошел от рабочих, которые уже заработали лопатами.

Уже отойдя на приличное расстояние, он оглянулся еще раз. И остановился. Самосвал отъезжал, а рабочие принялись энергично разравнивать оставшуюся кучу торфа. «Зачем же разравнивать ее? — подумал Петя. — Ведь если это удобрение, то его нужно ровным слоем рассыпать по газонам, а не укладывать в одном месте». Он подошел к газону, который был уже готов — оставалось, видимо, только посеять траву, — и наклонился. Земля, обыкновенная земля, комковатая, глинистая. Торфом, по всей вероятности, здесь и не пахнет. Так-так.

А рабочие тем временем уже почти разровняли привезенный торф, и некоторые выпрямились со своими лопатами, опять, видимо, ожидая машины. Точно: на дороге показался самосвал с торфом.

Черт побери! Что-то тут не того… Сделав равнодушный вид, Петя опять подошел к группе рабочих — самосвал подъехал и уже натуживался — и с независимым видом поглядывал на кузов самосвала, передний борт которого поднимался все выше и выше. В темно-бурой осыпающейся куче торфа на миг сверкнула зеленая веточка брусники…

— Эй, бабы, давай наваливайся! — сказал мужчина с папиросой в зубах и стукнул лопатой по кузову самосвала. — Ровняй грунт!

Самосвал отъехал, женщины принялись за работу, а Петя внимательно огляделся. В этом месте, видимо, была естественная впадина на поверхности почвы, и, вместо того чтобы засыпать ее землей, они… сволочи, что делают! — тратят драгоценный болотный торф… Ну, погодите… Сохраняя все тот же равнодушный вид, он повернулся и медленно зашагал к дому. На миг он подумал, что, может быть, они все-таки просто готовят большую кучу, чтобы потом…. Нет, ерунда, все ясно предельно, он обернулся и еще раз убедился, что они именно ровняют грунт.

Факт № 1, сказал Петя. Разведка донесла… Неплохо бы хоть какую фамилию, просто так, для документальности, чтобы уж наверняка…

Когда вошли все пятеро в кабинет начальника управления Бахметьева и Сыпчук увидел из-за спины Нестеренко, Нефедова и Старицына лицо и мощные плечи человека в свитере, сидящего за столом, что-то сразу не понравилось ему. Он, собственно, вовсе не был заинтересован во всей этой истории с проверкой — гораздо больше его занимали дела в своей бухгалтерии и в семье. Однако так настойчиво и вежливо его упрашивал Нефедов — вежливо! Именно это уломало Сыпчука, — а потом сам Хазаров звонил ему лично и тоже просил о том же, — что он вынужден был согласиться. Он знал Барнгольца, слышал о нем, и то, что именно этот человек был бухгалтером в ревизуемом СУ, а следовательно, именно с ним придется Сыпчуку иметь дело в первую очередь, тоже сыграло роль.

Дело в том, что Соломон Барнгольц, по глубокому убеждению Сыпчука, был прожженный жулик, многоопытный человек, и вывести его на чистую воду мог только тоже опытный человек — такой, как Сыпчук Степан Евгеньевич, бухгалтер с двадцатидевятилетним стажем.

Так, по крайней мере, говорил Нефедов. Так после разговора с Нефедовым решил и Сыпчук. Вежливость! Вот чем всегда можно было уломать Степана Евгеньевича. И Сыпчук сумел настроиться на боевой лад. Ему понравилось короткое и дельное совещание в закусочной, понравился Нефедов и его план.

Войдя в кабинет и увидев лицо и фигуру Бахметьева, а затем и став свидетелем его странного телефонного разговора, опытный Сыпчук мгновенно все понял и, стараясь не обратить на себя внимания, незаметно вышел из кабинета. Жаль, что он раньше не посмотрел, где находится бухгалтерия, тогда не пришлось бы сейчас искать ее, теряя драгоценные секунды.

И пока маленький, сутулый Степан Евгеньевич Сыпчук, подслеповато щурясь сквозь очки, искал в коридоре дверь с надписью «Бухгалтерия», главный бухгалтер управления Соломон Иванович Барнгольц успел сделать следующее. Повесив трубку после разговора с Бахметьевым, он открыл ящик стола, вытащил одну из толстых папок и положил ее на свой стул под широкую блинообразную подушку, которую клал на сиденье. Потом, сев, он позвонил начальнику второго участка Уманскому и сказал, что приехала комиссия и пусть он ждет ее на своем участке. Сказав это, он тотчас повесил трубку и, набирая заветный номер телефона, краем глаза увидел, что в бухгалтерию вошел незнакомый мужчина угрюмого вида. Не обращая на него ровно никакого внимания, Барнгольц спокойно спросил секретаршу Мазаева, нельзя ли соединить его с Иваном Николаевичем сейчас же. В ответ секретарша сказала, что его сейчас нет. Тогда Барнгольц попросил передать, что звонили от Михаила Спиридоновича по важному делу.

А рядом с его столом уже стоял и многозначительно молчал Сыпчук.

Тем временем в кабинете начальника управления Бахметьев, радушно встречая гостей, расспрашивал Нефедова о самочувствии Пантелеймона Севастьяновича Хазарова, просил передать ему привет при случае и, сокрушенно разведя руками, спросил вдруг:

— И что же это ему вздумалось прислать комиссию, а? Хотя да, понимаю, понимаю, сейчас вообще так принято, конечно-конечно, в свете новых решений… Что ж, пожалуйста, милости просим — у вас свой участок работы, у нас свой, стараемся, как можем…

И такую приветливость излучало его лицо, так рад он был вроде бы приезду этих людей, что казалось, — не ревизионную комиссию принимает он, а дорогих гостей…

И даже Старицыну, который сначала почувствовал симпатию к этому крепкому, бодрому человеку, даже ему неприятно стало.

Нестеренко же, вдруг ощутив себя на коне, оборвал этот лицеприятный монолог начальника и сказал:

— Ну так вот, значит, товарищ Бахметьев… — Он насупился и продолжал: — Так вот, значит… Товарищ Сыпчук займется вашей отчетностью, в бухгалтерию его, пожалуйста… А мы, то есть мы все четверо, значит… Хотим убедиться…

Нефедов, который с удивлением взирал на своего косноязычного командира, решил вмешаться:

— Если разрешите, Михаил Спиридонович, мы бы хотели съездить куда-нибудь на объект… Вот товарищи Гец и Старицын… Познакомьтесь.

Старицын протянул руку и почувствовал крепкое пожатие Бахметьева.

— Старицын… Очень приятно…

— Бахметьев… Очень приятно…

— Гец, Лев Борисович… Рад познакомиться…

— Так вот, товарищ Старицын останется здесь со Степаном Евгеньевичем Сыпчуком. А мы трое, если не возражаете…

«Сморчок лысый, — подумал про себя Бахметьев. — «Если не возражаете»!..»

— …А мы трое поедем с вами. Если, конечно, у вас нет сейчас неотложных дел, — закончил Нефедов.

— Ну что вы! Что вы! — радушно вскричал Бахметьев. — Как говорится, для дорогих гостей… Вас, простите, как по имени-отчеству?

— Сергей Петрович.

— Что вы, Сергей Петрович, конечно, поедем. Куда вам будет угодно! Хотите — на первый участок, хотите — на третий… О, впрочем, нет! Я бы вам советовал на четвертый… Там сейчас большие площади озеленяются, сквер, кстати и ресторан поблизости, «Луч», хотя, конечно, сейчас думать об обеде еще рановато… — Он посмотрел на часы.

— Видите ли, Михаил Спиридонович, наша миссия, как бы это сказать… Ну, не прогулочная, что ли… — вежливо улыбаясь, заметил Нефедов.

— О, что вы! Я понимаю, разумеется, конечно-конечно… Что ж, поехали, куда вам будет угодно. Сейчас я только дам распоряжение, чтобы вас допустили к документации… Алло, Соломон Иванович? — сказал он, сняв трубку. — К тебе тут гости придут, ты с ними повежливее, пожалуйста. А? Ха-ха!.. Конечно! — И он повесил трубку. — Ну, все в порядке, можем ехать. Так где же ваш, этот, бухгалтер-то?

— А и в самом деле, где же он? — забасил Нестеренко.

— Ну, он подойдет, ему ведь в бухгалтерию, она у нас здесь же, в этом коридоре. Впрочем, может быть, он уже и там, а? Ха-ха!

И Бахметьев ожег Нефедова смеющимся издевательским взглядом. Он сразу почувствовал, кто здесь главный. Этот сморчок!

Пока ехали в машине — за руль сел сам Бахметьев, — рядом Нестеренко, сзади Нефедов с Гецем, — Нефедов думал о том, что дело, которое они затеяли, будет, пожалуй, труднее, чем казалось. Сыпчук, конечно, не промах — на него можно положиться, Старицын — тоже отличный парень, это видно сразу, но вот Нестеренко… Первое впечатление, когда утром Нефедов видел его вылезающим из машины, если и обмануло в чем-то, то не очень. Как-то думалось все-таки, что он хоть деловой и неглупый. А так мямлить, начиная серьезное дело… Правда, Нефедов нашелся, взял все на себя и тем самым не только натянул нос Петру Евдокимовичу, но и лишний раз поверил в свои силы, по… Однако… Что ж, поживем — увидим.

Прямой чопорный Гец молчал, поглядывая в окно. Нестеренко с Бахметьевым разговаривали об автомобильных моторах.

Бахметьев правил отлично — «Волга» летела, плавно останавливаясь у светофоров и быстро набирая скорость опять. Миновали новые кварталы и выехали на шоссе. «Куда же это, собственно, мы едем?» — подумал Нефедов.

— И далеко мы направляемся? — спросил тотчас и Нестеренко.

— Километров пять осталось! — бодро ответил Бахметьев. — Не беспокойтесь, не пожалеете. Я хочу показать вам нашу работу.

Последние дома остались позади. Нефедов оглянулся. Несколько новых зданий — форпост города — словно вырвались из-за пригорка и остановились в растерянности перед необозримым простором полей и розовели сейчас на фоне голубого осеннего неба. А вперед убегала лента шоссе…

«Приятно вот так, на своей машине…» — подумал Нефедов.

Резкий поворот налево — Нефедова притиснуло к Гецу, — машина покатила по узкой и очень гладкой, видимо недавно заасфальтированной, дороге. Вдалеке слева виднелась пегая осенняя полоса леса, а на фоне ее высился едва скрытый деревьями большой, современный, почти сплошь стеклянный корпус какого-то здания. Чем ближе подъезжали к нему, тем больше он становился — ширился, рос, — и огромные стекла его сверкали на солнце, и казалось, что весь он пронизан солнцем насквозь, словно гигантский кристалл. Аккуратно посаженные вдоль фасада деревья только подчеркивали его величину и воздушность и, желтея, сочетались с голубизной стекла.

— Что это? — спросил Нестеренко.

— Дом отдыха нефтяников, — сказал Бахметьев. — Объект нашего второго участка. Здесь выйдем или проедем дальше по территории? — спросил он, когда «Волга» подъехала и остановилась у главного входа.

— Здесь и выйдем, чего ж, — буркнул Нестеренко и завозился, открывая дверцу машины.

Прохладный ветерок чуть шевелил лимонные листья молоденьких лип у главного входа, кирпично-красная площадка и дорожки были усыпаны этими листьями.

— Если хотите, мы обойдем корпус и осмотрим всю территорию… Вы понимаете, конечно, что строительство находится не в нашем ведении, а вот выравнивание грунта, газоны, дорожки, посадка деревьев, спортивный комплекс — это наше. Здесь в основном все уже закончено.

За главным корпусом над макушками старых лип, берез и сосен виднелись верхние этажи еще трех корпусов.

— Да, — сказал Нестеренко, — красиво. Очень красиво.

Оживился и Гец. Он с восторгом крутил головой, стараясь разглядеть все.

— Пойдемте дальше, — сказал Бахметьев. — Посмотрите спортивный комплекс. Кстати, обратите внимание… Некоторые деревья мы оставили в естественном виде, не трогая. Видите, как удачно вписались они в общий пейзаж? Вон те сосны, эта береза… А вот эти липы мы посадили, хотя сразу этого и не скажешь, верно ведь? Специально подобрали такие, развесистые… А в спортивном комплексе… Вот, посмотрите. Вся площадь — ровная, как аэродром. Понимаете, конечно, что было-то не так? Ведь там, за этими корпусами, — река…

Нефедову стало грустно.

Бахметьев говорил, что-то объяснял Нестеренко и Гецу — быстро нашли они общий язык! — показывал спортивные сооружения: футбольное поле, баскетбольную и волейбольную площадки, четко расчерченные, расположенные у самого леса, теннисные корты на поляне в лесу, беседки на обрывистых берегах реки… А Нефедов совсем пал духом. Что же, ошибка?

 

ГЛАВА IV

Соломон Иванович Барнгольц действительно много пережил и много знал.

Странной была его жизнь. Падения и головокружительные взлеты сменялись одно другим с такой непоследовательностью, так независимо от его, Соломона Ивановича, воли, что временами все его прошлое представлялось ему нереальным. Ему казалось, будто кто-то высший и недоступный пониманию распоряжается его жизнью по своему усмотрению и ему, Соломону Ивановичу, остается лишь это терпеть.

Он родился в Белоруссии, в еврейском местечке, семилетним мальчиком был похищен цыганами, скитался с их табором по Молдавии, сбежал, оказался в услужении у какого-то авантюриста, потом один болтался по степи, добрался до Одессы, был на побегушках в компании грузчиков, попался на мелком воровстве, был осужден и направлен в колонию, сбежал, стал главарем шайки беспризорников… Если бы его попросили сейчас рассказать о том времени, он просто не смог бы сделать этого. Все смешалось в усталой его голове.

Однако в том, что касалось цифр и счета, он был король. Кроме того, он был отличный психолог. Громадное количество людей, прошедших перед ним за шестьдесят два года жизни, помимо его воли так натренировало мозг, что, впервые увидев человека, он безошибочно мог сказать, на что способен этот человек, каковы его привычки, слабости, чего от него можно ждать.

О его умении разбираться в людях и цифрах знали. В своем управлении он был вторым лицом после Бахметьева, его «мозговым трестом». Маленький, сутулый, длиннорукий, с большой головой и оттопыренными ушами, он был похож на обезьяну, у которой от старости вылезли почти все волосы. Этот непрезентабельный вид довершал огромный мясистый нос, нависающий над толстыми чувственными губами. Барнгольц был непонятен и его боялись.

Когда Соломон Иванович увидел входящего Сыпчука, он конечно же сразу все понял. Положив трубку после разговора с секретаршей Мазаева, он поднял свой нос на стоящего у его стола Сыпчука и спокойно спросил:

— Вы чего-то от меня хотели?

Сыпчук только тут сообразил, что он, собственно, ни на что пока не имеет прав. Но не представиться тоже было нельзя. И он сказал просто:

— Сыпчук, бухгалтер.

— Очень приятно, — ответил ему Барнгольц, привстал со своей блинообразной подушки и протянул длинную узловатую руку. — Чем могу быть полезен?

— Да вот, с производством вашим хотим ознакомиться, — нашелся Сыпчук и пожал протянутую руку. — Если, конечно, с вашей стороны нет никаких, так сказать, претензий…

— А собственно, на каком основании?

— Так ведь комиссия… Сейчас к вам подойдут… Ревизия.

— Так-так, ну что ж, очень приятно познакомиться. С чего начнете?

«Вот и опять, Соломон, опять… — думал он про себя. — Никакого предупреждения… Что случилось? Миша — такой опытный человек, и нате вам… Что-то тут не то, какая-то ошибка… Говорил Мише, что надо поосторожней, не слушался… И с этими премиями еще. Сыпчук… Он сказал: Сыпчук? Как бы не засыпал он, этот Сыпчук… Ти-ри-ри…»

И он действительно запел тихонько:

— Ти-ри-ри…

И отодвинул подальше от стола стул с подушкой, под которой лежала папка.

А вскоре в бухгалтерию вошла вся компания во главе с Бахметьевым. И тот, как хлебосольный хозяин, радушно представил Соломону Ивановичу членов комиссии. Он даже не удивился, что этот Сыпчук уже здесь. Почему он не удивился?

И стал рыться этот мерзкий Сыпчук в его бумагах. И молодой, красивый ему помогал, неопытный, но внимательный… А он, Соломон Иванович, сидел и смотрел, как они это делают, и сердце его обливалось кровью…

В отличие от Нефедова Петру Евдокимовичу понравилось путешествие в дом отдыха нефтяников. Понравилось оно ему потому, что очень уж хорошо понимал он Бахметьева, очень уж ясно было, что повезет их Михаил Спиридонович на самый распрекрасный объект, какой только есть у него.

Петр Евдокимович хоть поначалу и растерялся при встрече с Бахметьевым — странную симпатию вызвал в нем этот здоровяк! — вскоре, однако, собрался, понял, что к чему. «Уж я подловлю тебя, погоди!» — подумал он.

Когда сели в машину, он нарочно разговорился с Бахметьевым и нарочно на тему об автомобильных моторах, знал, что к чему, видел, как начальник СУ к своей машине относится, как водит умело. А когда приехали в дом отдыха, он вовсе не стал любоваться красотами. Дома, конечно, красиво выстроены, ничего не скажешь, но ведь не в этом дело, не в красоте! И пока этот замухрышка Нефедов уши развесил, он, Петр Евдокимович, во все глаза смотрел — вроде бы тоже любовался и начальнику СУ поддакивал. Но не красоту смотрел он, а по существу, в корень.

И углядел.

Газон вдоль этого самого красивого главного здания ниже нормы настелен — раз. Конечно, нелегко было это заметить, опытный глаз нужен: ведь на газоне трава растет, и не увидишь сразу, как там насчет уровня-то. Но Петр Евдокимович понимал, что к чему. Деревья, которыми так Михаил Спиридонович хвастался, от кольев кое-где поотвязались, а это ведь тоже: ну, как ураган какой или метель зимой… Два. Газон местами плохо прополот, а у подсобного корпуса и вовсе никуда не годится — сплошные сорняки. Три.

И ведь это — показательный объект, вот что важно.

И понял Петр Евдокимович, что первый козырь — пусть маленький — у него на руках есть.

Результативным оказалось и инкогнито Пети. Он ведь насчет торфа правильно подметил и фамилию одной из рабочих узнал — Кузьмичева (когда рядом стоял и на их работу смотрел, вдруг издалека крикнул кто-то: «Кузьмичева! Катя! Иди сюда, что сказать надо!..» — и одна откликнулась). Но это не все. Когда второе здание вокруг обходил, увидел кучу молодых деревьев, саженцев. Лежали они как попало, кучей, корнями вверх — не первый день, видно, лежали, потому что корни уж начисто высохли. Вряд ли теперь приживутся эти деревца, а если и приживутся, то все равно, конечно, это не дело так обращаться с ними. И конечно же в любом случае это был факт номер два. Для чего, собственно, Петю сюда и послали. «Как-то там у стариков дела?» — подумал он бодро и решил, что можно теперь и в управление ехать. Только подойти осторожно, чтобы инкогнито свое не раскрывать. Может быть, позвонить лучше?

А у тех из «стариков», что остались в бухгалтерии, дела, в общем, тоже были неплохи. Не то чтобы они уже обнаружили злостные нарушения и вывели этого бухгалтера на чистую воду, а все же кое-что наметилось. Наметилась, во-первых, какая-то предвзятость бухгалтера в премировании — раз.

Пока еще трудно было утверждать с уверенностью, но что-то слишком много получал премий начальник СУ, да и сам Соломон Иванович Барнгольц не был так чтобы уж обделен. Он и еще один человек — Нечаева Г. А., главный инженер. Но это бы ладно, это еще не уголовное преступление. Хуже для бухгалтерии было то, что план за третий и второй кварталы прошлого, а также за первый нынешнего года были, судя по одним документам, выполнены, а судя по другим — не выполнены. Однако прогрессивка для руководства выплачивалась во всех случаях аккуратно. Что-то тут было явно не то, и Степан Евгеньевич Сыпчук, угрюмый, сутулый Сыпчук с двадцатидевятилетним бухгалтерским стажем, начал наидетальнейшую проверку.

И как на иголках сидел, подсовывая ему документы, Соломон Иванович Барнгольц и чувствовал, что на сей раз опять уготовано ему падение после взлета… Ах, Миша, Михаил Спиридонович, что же ты раньше-то ничего не узнал, ведь все бы по-хорошему было…

Но не слышал Михаил Спиридонович мыслей своего бухгалтера Соломона Ивановича, своего министра финансов, своего главного референта-советчика. Мило беседовал он с Петром Евдокимовичем Нестеренко, Львом Борисовичем Гецем и Нефедовым, и, хоть скребли у него на душе кошки, думал он, что ему удалось расположить к себе этих троих, самых главных. Думал. И ошибался.

Поддался Нефедов на психологическую приманку, понравился ему объект, показанный Михаилом Спиридоновичем, принял он это за чистую монету, поверил, что в этой красоте — большая доля заслуг его, Михаила Спиридоновича, начальника СУ, но вот Петр Евдокимович даже на этом, лучшем объекте Бахметьева, образцово-показательном, сумел сделать себе отметку.

А то ли еще будет?

 

ГЛАВА V

Уже к вечеру первого дня весть о комиссии разлетелась по участкам и прорабствам Управления по озеленению.

И, конечно, люди управления тоже по-разному встретили эту весть.

Главный инженер Галина Аркадьевна Нечаева, молодая женщина тридцати одного года, подвижная кареглазая блондинка, вдруг испугалась. Вдруг — потому что пугаться ей, как она думала, вовсе нечего, она вся на виду, и работу ее хорошо знают, а потому есть ли комиссия, нет ли — ей все равно. Конечно, она понимала, что есть в СУ кое-какие неувязки: страдает иногда качество, нарушают технологию на отдельных участках, не всегда правильно распределяют премии и жилье, но ведь где таких нарушений нет?

И все же, когда Уманский, начальник второго участка, позвонил ей на объект и сказал, она вдруг почувствовала себя не в своей тарелке.

— Спасибо, что сказали, — преувеличенно вежливо поблагодарила она Уманского. Она не любила его, всегда чересчур вежливого, внимательного, лощеного и противного.

…Да, она знала, конечно, о слухах, которые ползли по управлению, собственно, и немудрено, она ведь вовсе и не скрывалась, и вообще-то плевать она хотела на всякие разговоры, и ведь не будет же комиссия копаться в ее личной жизни.

И все же… С чего это вдруг комиссия? Зачем? Ведь их управление лучшее в городе, они получили знамя, они из квартала в квартал перевыполняют план, они…

…Да, конечно, она слишком молода для своего поста, и опыт у нее слишком мал, но ведь она действительно старается, она ведь тоже добивалась кое-чего. Конечно, злые языки сколько угодно могут намекать на ее отношения с Бахметьевым, но какое это, собственно, имеет отношение к делу?.. Кто-то сказал ей, что она бюллетенит слишком часто, — кто-то из рабочих упрекнул, — но разве можно упрекать за это? Она ведь и сама знает, но разве она виновата, что у нее так плохо с горлом?.. Зато ведь она так задерживается на работе, не жалеет себя, вот и эта «группа науки» — тоже ведь ее инициатива, они поставят все на научную основу…

Нет, не стоило ей беспокоиться. Разве что за Михаила Спиридоновича? За него-то уж тем более не стоит — он сильный, он выдержит все…

А сердечко ее все-таки тук да тук…

Заместитель начальника управления Илларион Генрихович Лисняк, узнав о комиссии, очень забеспокоился. Он знал все и понял, что прислали комиссию неспроста. Надо было бы, конечно, выяснить, что у них на уме, что они, собственно, желают установить. Но с чего начать? Что сделать сейчас, сегодня? Он заглянул к Омельченко и Фомушкину, предупредил их, обзвонил начальников участков, кого смог застать, — надо ж ведь, совсем без предупреждения нагрянули, что за порядки? — дал знать кое-каким прорабам. Но он отлично понимал, что ничего стоящего сейчас уже сделать нельзя.

Тем не менее сделав все срочное и обдумав, он пришел к выводу, что, может быть, все это не так страшно. Особенно для него, Иллариона Генриховича. Может быть, это даже и не так плохо, а? Ведь все Бахметьев, в основном Бахметьев, и все это знают, а кто заместитель Бахметьева, кто скорее всего попадет на его место, если снимут Бахметьева, а? То-то и оно…

Начальнику планового отдела СУ Феофану Власьевичу Фомушкину все это было «до фени», он сам так считал: «до фе-ни»… Что они ему могут сделать? Что он без Бахметьева? Аппендикс без кишки, дырка без бублика?.. Кто фактически составляет планы, кто их визирует, кто поправляет без конца Феофана Власьевича Фомушкина, кто взял его на работу как уважаемого специалиста, бывшего начальника этого самого управления, кстати! А сделал так, что Феофан Власьевич теперь уж и сам себя не уважает? А, кто?.. Кто плюнул в лицо Феофану Власьевичу, сказав на собрании при всех, при всем честном народе, что он, Феофан Власьевич, ничего к работе озеленителя не понимает и держит его здесь он, Бахметьев, новый начальник управления, исключительно из уважения к возрасту Феофана Власьевича и его прошлым заслугам? Кто?.. А кто перед этим же расписывался в любви к начальнику планового отдела, кто водил его в ресторан, и не в какой-нибудь, а лучший в городе, кто умолял Феофана Власьевича остаться, когда брали его в Горстрой-2 и на хорошую, спокойную работу?

Вот то-то и оно.

Так что с нас, с Феофана Власьевича, взятки гладки, как вы ни вертите. Вовсе даже мы ничего и не боимся.

Да и Омельченко, начальник производственного отдела, тоже ничего не боялся. Что ему? Он свою работу знает и выполняет. А что до качества и разных там процентажей — так ведь это все начальники участков и прорабы делают, а ему что? Что ему-то? Ему наплевать — вот что. Он свое дело знает. И делает.

Прораб четвертого участка Леонид Николаевич Авдюшин тоже узнал о комиссии. Для него это было как внезапный подарок.

Он был в прорабской и там услышал — перекатывался слушок… Комиссия! Приехали к Бахметьеву, ни звонка, ничего! В бухгалтерии роются… Самого Соломона врасплох взяли!

От радости перехватило дыхание. Но нет, не показать… Неудобно — мало ли что! Хотя и другие, другие тоже… Агафонов… Может быть, вот оно? Наконец-то… Заняться делом, настоящим делом… Честно работать! Смотреть в глаза и не бояться, говорить правду. К чертям липу и показуху!

— Давай-ка выпьем по этому поводу, Леонид Николаевич! А? Давай! Есть за что.

— Слушай, да не кричи ты так. Еще неизвестно ведь, чем кончится…

— Брось! Они разберутся, не могут не разобраться. Там ведь и дурак поймет, не знаешь, что ли… И еще внезапно приехали — слыхал? То-то и оно…

Леонид Николаевич в этот день шел домой пешком. «Люди, товарищи, — как заклинание повторял он про себя, — разберитесь же наконец, не закрывайте глаза, не отворачивайтесь, откройте правду, нельзя же так, ну сколько можно… Установите наконец справедливость, дайте вздохнуть свободно…»

 

ГЛАВА VI

И у «великолепной шестерки» дела шли полным ходом.

Первый день дал много — недаром Нефедов так тщательно разработал свой план, рассчитанный на внезапность и на одновременную быструю работу на всех фронтах. Его несколько выбила из колеи поездка в красавец дом отдыха, однако, когда они к вечеру вновь собрались все вместе, он понял, что дела совсем не так плохи, как ему показалось после поездки.

Самый большой успех, конечно, выпал на группу Сыпчука — Старицына и присоединившегося к ним во второй половине дня Геца. Они, правда, не разобрались во всем окончательно — времени мало, да и в документах какая-то неувязка, — однако с полной уверенностью можно было сказать, что сигнал послан вовсе не без основания. А ведь работа только еще начата.

Выложил и Нестеренко свои маленькие козыри — весь вечер он был в благостном расположении духа и даже ничего не имел против сутяги Нефедова. Рассказал о своих наблюдениях и Петя.

Решили: завтра с утра всем быть на месте — всем, кроме Пети. Петя пусть пока не раскрывает своего инкогнито — пусть еще поездит, посмотрит. Дали ему еще несколько адресов.

— Побольше записывайте, Петя, — сказал ему Гец. — У нас есть кое-какие сомнения в сметах, в объеме работ, и вы сможете нам в этом помочь. Вы ведь геометрию изучали?.. Так вот на этом объекте… Вот, на Втором проезде… Замерьте, пожалуйста, площадь газона. Количество деревьев нас тоже интересует: большие деревья и маленькие, отдельно… Я понимаю, что у вас нет рулетки, так нам и не нужна скрупулезная точность. Вы ведь шаг свой знаете? Правильно! Ну-ка, шагните… Так. А вот чуть побольше — будет как раз метр… Вот так! Так и шагайте. Ошибка в плюс-минус несколько метров нас вполне устраивает. Я подозреваю, что там раза в два завышен объем работ, и, если ваши приблизительные измерения подтвердят это, мы придем сами и тогда уж смерим точно. Договорились?

И разъехались все по домам с чувством хорошо выполненной работы — долга.

Волнуясь, встретила Вадима Андреевича Старицына его молодая жена Лиля.

— Ну, как там, Вадим? Что вы нашли? Поймали кого-нибудь? Рассказывай поскорее…

Бухгалтер Сыпчук с неохотой возвращался в свою одинокую комнату. С тех пор как два месяца назад ушла от него жена, прихватив с собой сына, он все никак не мог прийти в норму, и даже сегодняшний успех их миссии и бодрое настроение всех пятерых лишь ненадолго вывели его из состояния последних дней… А сейчас, вечером опять предстояло остаться наедине с самим собой и с комнатой, которая, несмотря на теперешний беспорядок, все хранила воспоминание о недавнем уюте. Он завидовал людям, которые могли запросто, не думая ни о каких болезнях, зайти куда-нибудь, где свет и музыка, и отвлечься. Он, Сыпчук, упустил многое в свое время, а теперь… Теперь уж поздно наверстывать… Теперь пей кефир и не забудь принять валидол вовремя. А еще у него были журналы и коллекции зверюшек и человечков, сделанных из корней и веточек. Что делать? Один он теперь остался, совсем один…

Петя, едва освободившись, заспешил домой, посмотреть на Иолу! Еще не кончились часы пик, в густой толпе продвигаться быстро не так-то легко, и Петя проклинал все на свете. Когда же он наконец добрался до дома, взбежал на пятый этаж, торопясь, открыл парадную дверь коммунальной квартиры, вошел в комнату, подбежал к кроватке, увидел сморщившееся в улыбке Иолино личико, он почувствовал себя невыразимо счастливым — даже очки запотели.

— Ах ты, моя радость, солнышко! Соскучилась по папочке, да? А папка твой — инкогнито, знаешь?

Нефедов и Нестеренко, каждый самостоятельно, связались вечером по телефону с Хазаровым. В отношении Нефедова Хазаров ограничился телефонным контактом, а Петр Евдокимович Нестеренко получил приглашение прибыть лично на дом к Пантелеймону Севастьяновичу. Оба члена комиссии получили соответствующие наставления. Нефедов:

— Все правильно, давай-давай, Сергей Петрович, так и действуй. Только вот насчет этих фактов… Ты понимаешь, что мы должны их как следует проверить, понимаешь?

— Понимаю, Пантелеймон Севастьянович.

— Ну вот. И все время поддерживай со мной связь, ясно?

— Ясно, Пантелеймон Севастьянович.

— И никаких резюме без моего ведома! Договорились?

— Договорились, Пантелеймон Севастьянович…

Петр Евдокимович же Нестеренко пробыл около часа в квартире Хазарова и в результате получил указания следующие:

— Я на тебя, Петр Евдокимович, надеюсь… Никаких поспешных действий! Факты собирай — это хорошо. Но пока никакой огласки! По возможности, конечно… Ты ведь теперь все знаешь относительно этого управления, так что… — И еще, словно спохватившись: — Ах, как нехорошо, скажи ведь какое дело, а? Ну, ладно, Барнгольц — это старый жулик, а ведь Бахметьев-то, а?.. Нехорошо, нехорошо…

Нефедов был несколько удручен разговором с Хазаровым. Он четко научился разбираться в оттенках его голоса и почувствовал на этот раз, что Хазаров не очень заинтересован в том, чтобы факты были слишком внушительны. Сначала назначил председателем какого-то Нестеренко, теперь настойчиво требует воздерживаться… Что-то тут не то, неопределенно как-то… Он достал свой платок и вытер вспотевший лоб…

Петр Евдокимович же наоборот: обласканный самим Хазаровым — даже домой пригласил! — он возвращался гордо и независимо и с вожделением охотника ждал утра, чтобы поскорее продолжать работу. А что касается предостережений — так об этом Петр Евдокимович и так знал.

 

ГЛАВА VII

В конце рабочего дня главного инженера Управления по озеленению Галину Аркадьевну Нечаеву вызвал Бахметьев.

— Галя? Зайди ко мне, пожалуйста. Нужно поговорить.

— Хорошо, скоро буду.

Галина Аркадьевна работала здесь не так давно, пять лет. До этого, после окончания института, она три года отбарабанивала в одной проектной организации. Из пяти лет три года Нечаева была заместителем начальника планового отдела, год — начальником участка и, наконец, год — главным инженером управления. Благодаря ей, собственно, и была создана «группа науки». Еще в институте Галя вышла замуж, но потом разошлась, оставшись вдвоем с девочкой, которой сейчас было уже девять лет.

Как-то однажды, совершенно неожиданно для нее, начальник управления встретил ее на улице и пригласил в ресторан. Она не помнила сейчас, как это было буквально, — разумеется, он придумал какой-то весомый предлог, — но приглашение очень удивило ее и было, в сущности, приятным. Михаил Спиридонович нравился женщинам. Лично ей, правда, не совсем импонировала его грубоватость и самоуверенность, но в то же время было в нем что-то очень привлекательное, какая-то скрытая сила, которой хотелось подчиниться. Галя приняла это приглашение. Вел себя Михаил Спиридонович сдержанно, корректно, что тоже очень понравилось Гале, и они стали встречаться, стараясь, конечно, не афишировать этого перед всеми.

Да, Михаил Спиридонович был грубоват и самоуверен, но, как ни странно, эти два качества даже шли ему и вовсе не раздражали Галю. Не был он и так уж очень эрудирован или начитан — с удивлением узнала она, что у него нет далее высшего образования, — однако он много повидал в жизни, и с ним совсем не было скучно. Он не нашел счастья в семье, хоть у него и было в данный момент четверо детей — четверо! — и, не таясь, рассказывал об этом Гале. Вообще он рассказывал ей больше о своих неудачах, чем об удачах, и в сочетании с его обычной самоуверенностью это выглядело как-то очень по-человечески, правдиво и очень трогало Галю. Ей было приятно, что такой могущественный, всеми уважаемый человек делится с нею своими невзгодами, а ведь он и старше-то ее чуть ли не в два раза!

Вскоре Галя была назначена главным инженером.

По управлению поползли слухи, однако это как-то ее мало трогало. Она не стыдилась своих отношений с Бахметьевым. Но, идя в конце дня к Михаилу Спиридоновичу, Галя старалась подавить все растущее — неведомо отчего — беспокойство.

— Галя, ты? — сказал Михаил Спиридонович, когда она, открыв дверь, появилась на пороге его кабинета.

— Я пришла, как вы просили, — сказала она сухо.

В кабинете кроме начальника СУ были Лисняк и Омельченко.

— Садись, Галина Аркадьевна, — сказал Михаил Спиридонович с обычным по отношению к ней дружелюбием и улыбкой, но тут она вдруг отметила, что в самоуверенной улыбке его проскользнуло что-то совсем новое.

— Итак, товарищи, в свете последних событий мы должны особенно внимательно отнестись ко всему, что связано… — продолжал Михаил Спиридонович начатый без нее разговор, а Галя уже не могла отвести глаз от его лица.

Она не слышала, что он говорит, видела только шевелящиеся губы, глаза, которые явно старались не смотреть на нее, и все больше и больше убеждалась, что да, на его лице страх. Самым ужасным было то, что это видела не одна она, Галя, а все, все — и этот лиса Лисняк, и балда Омельченко! Да что же это такое, господи, неужели эта комиссия может так…

— А как вы думаете, Галина Аркадьевна? — услышала она голос Лисняка и увидела обращенное к ней лицо.

— Что? Простите, я что-то не совсем…

— Галина Аркадьевна… Галя… — вдруг услышала она Михаила Спиридоновича и опять с острой болью увидела эти, такие знакомые и такие непривычные сейчас глаза. — Галя, понимаешь… Тебе бы лучше сейчас… — И голос его, всегда такой бодрый, густой, освежающий, был не тот: какой-то хрипловатый, низкий. — Как сейчас твое горло?

Она опять не поняла:

— Горло болит, но…

— Ну, вот! Про это я и говорю. Раз болит…

И они вдруг заулыбались, заерзали на своих стульях все трое.

— Простите, вы что же, хотите избавиться от меня на время? — вдруг стала догадываться Галя. — Так, что ли?

— Да ненадолго! — сказал совсем уж прежним тоном Бахметьев. — Возьми, как всегда, дней на пять, на недельку. И ты отдохнешь… А для управления это будет только лучше…

— Что?! Как всегда?..

Галю бросило в жар. Что это? Она совсем перестала понимать. Как это: для управления лучше? Что значит «как всегда»?

— Как это: для управления лучше? Вы что же, хотите сказать…

— Да нет, Галя, что ты, что ты! — замахал на нее руками Бахметьев, и в глазах его появилось прежнее выражение уверенности и силы. — Что ты! Ты совсем не так думаешь. Просто, понимаешь ли, сейчас комиссия приехала — ты ведь знаешь? Знаешь! Они страшно копаются и вообще… — Он переглянулся с Лисняком и, кажется, даже подмигнул ему, или это ей только показалось? — Они ужасно дотошные и глупые, эти ревизоры, а ты… Ты ведь, во-первых, еще не совсем вошла в курс дела — так ведь? Ты ведь сама об этом говорила! И вообще…

Галя почти не слышала его. Она изо всех сил пыталась собрать воедино свои мысли, как-то сообразить.

— Ну, так как же? — спросил Бахметьев.

Он смотрел на нее, но это был не он!

— Слушайте, — сказала она, тряхнув головой, словно пытаясь отогнать сон, — я что-то ничего не соображаю. Чего вы от меня хотите? Чтобы я ушла?

— Да нет же, господи! Ну как ты не понимаешь! Что ты артачишься? Я хочу… мы хотим, чтобы ты просто взяла бюллетень на время. Вот и все! Тебе же самой вовсе ни к чему вся эта суета с комиссией. Зачем тебе это? Ты пока отдохнешь, подлечишь горло, а мы тем временем разделаемся с этими бумагомараками. А? Ха-ха!

И он первый засмеялся своей шутке. Заулыбались и те двое, но только Гале совсем не было смешно.

— А, да делайте, что хотите, — сказала она вяло, и у нее совсем не было сил, чтобы встать и уйти.

И опять засуетились, заерзали на своих стульях все трое. Они что-то говорили, в чем-то убеждали Галю все разом, даже этот кретин Омельченко, и у Гали было такое чувство, как бывает во сне, когда за тобой гонятся, догоняют, а у тебя ноги становятся ватными и ты не можешь шагу шагнуть.

Но она все-таки нашла в себе силы, встала.

— Ладно, — сказала она. — Как вы хотите, так и будет.

И вышла.

И зашагала ватными ногами к дому.

 

ГЛАВА VIII

На следующий день с утра комиссия продолжила свою работу.

И чем больше разбирались в документах Сыпчук, Гец и Старицын, тем явственней вырисовывалась перед ними картина весьма неприглядная. Из пяти кварталов, документы по которым тщательно проверялись, план был не выполнен в трех. Да и в двух других едва-едва были сведены концы с концами. Однако прогрессивка аккуратно выплачивалась в каждом квартале. Премии — особенно руководящим работникам — выдавались так часто и в таком объеме, что можно было лишь удивляться неиссякаемому источнику средств в управлении. Начальник управления, например, получал премии не только из квартала в квартал, но и за внедрение новой техники, за ввод объектов в эксплуатацию, за содействие рационализации, за место в социалистическом соревновании да к тому же материальную помощь из директорского фонда. В среднем начальник управления получал по две солидные премии в месяц. Почти то же можно было сказать о главном инженере и начальнике производственного отдела.

Петя Успенский передал Гецу результаты замеров на одном из объектов, и видавший виды главный инженер растерялся. Даже если допустить, что ошибка Пети была равна ста процентам, то и тогда перепроцентаж на объекте был совершенно непомерный — стоимость выполненных работ была завышена не меньше чем вдвое. Разумеется, это нужно было тщательно проверить, но Гец был совершенно уверен, что чутье не обмануло его, а Петины приблизительные замеры только подтвердили это.

Результаты были настолько ошеломляющи, что решили даже расконспирировать Петю, — теперь в инкогнито просто не было надобности.

Нестеренко и Нефедов, которые с утра опять ездили по объектам на «Волге» Бахметьева — теперь уже по их выбору, — убедились в совершенно неприемлемом качестве работ, по крайней мере на половине из тех участков, где они побывали. То, что углядел Петр Евдокимович еще в доме отдыха, казалось настолько незначительным теперь, что он просто забыл о том. Больше того: когда ходили по некоторым из объектов, Петр Евдокимович старался не обращать внимания на мелочи, а если уж слишком бросалось в глаза, он всячески отвлекал внимание Нефедова и клонил к тому, чтобы поскорее уехать. Бахметьев совершил грубую ошибку, повезя их в первый же день в прекрасный дом отдыха.

Одно только беспокоило Петра Евдокимовича: что скажет Хазаров и как им теперь поступать.

Это же — по-своему — беспокоило и Нефедова.

И было так, словно вскрыл хирург брюшную полость больного, увидел болезнь и не знает, идти ли на риск серьезной операции или оставить все как было, зашить и, вымыв руки, уповать на судьбу.

Вечером Нефедов позвонил Хазарову.

— Пантелеймон Севастьянович?

— Да, слушаю вас.

— Это Нефедов, Пантелеймон Севастьянович… Здравствуйте.

— А, Петр Сергеевич, здравствуй. Ну, как дела ревизионные, а? Ха-ха!

«Что-то слишком весел… — отметил, поеживаясь, Нефедов. — Уж не звонил ли Нестеренко ему…»

— Ничего дела, хорошо. Даже можно сказать, очень хорошо, Пантелеймон Севастьянович. Ну вам ведь, наверное, Нестеренко звонил уже, так что… — решил Нефедов проверить.

— Да, звонил. Опередил он тебя, Петр Сергеич, в телефонных делах! Но ты не горюй. Он мне рассказывал, как ты сумел это все… Стратегию, так сказать, подвести! Стратегия — это, брат, великая вещь! А? Согласен со мной, Петр Сергеич? Ну, то-то! Небось в армии-то… В армии-то ты кем был?

«Мутит, ой мутит! Вот и имя перепутал».

— В армии я сапером служил, Пантелеймон Севастьянович.

— Сапером? Ну, это хорошо — сапером. А тут тебе такую мину разряжать пришлось, а? Ха-ха! Такую мину разряжать пришлось!

«Слишком весел, да, слишком… Пьян, во-первых. Это раз. Второе: к чему-то клонит, явно к чему-то клонит. Вот только к чему?..»

— …Так вот, Петр Сергеич, в армии-то небось с твоими минами ты и не такую стратегию городил, а? Да ну ладно, дела минувшие… Так вот какое дело, Сергей Петрович. Ты завтра ко мне в кабинет. Так? Ну вот. Завтра мы это с тобой и обсудим.

— Так когда же прийти, Пантелеймон Севастьянович? К вечеру?

— Э, нет, друг мой, нет. Зачем же к вечеру? Давай прямо с утра! Идет? Там пока твои, которые в бухгалтерии-то, пусть продолжают, а ты — ко мне. Договорились? Ну, так часиков в десять-одиннадцать… Десять тридцать, вот! К тому времени у меня совещание кончится. Идет?

— Договорились, Пантелеймон Севастьянович.

Нефедов повесил трубку. Почему утром? Утром, когда он, Нефедов, намеревался продолжить поездки с Нестеренко и Бахметьевым, поручить еще кое-что Пете, самому вникнуть в материалы Сыпчука — Геца — Старицына, в самое горячее время он должен быть на приеме у Хазарова… Что-то тут не то.

У него мгновенно возникла мысль зайти в автомат и позвонить снова Хазарову, и он уже направился к телефонной будке… Но остановился.

Он не стал звонить Хазарову. Он направился домой. И впервые за последнее время на душе у него стало смутно.

Зато все звенело и пело в душе Нестеренко.

Первое: они накрыли такую банду… Второе: сам Хазаров оказывал ему внимание… Даже сердце, словно нарочно, вдруг отпустило и не беспокоило Петра Евдокимовича, не болела и печень… А уж о Нефедове как сопернике ему и думать сейчас не хотелось — ничтожный он человечишко, куда ему… И вообще почувствовал он себя здорово, при деле — как во главе конного отряда: «Конная Буденного, та-ра-та-та-та-та…»

И, бодро вскинув свою серебристую большую голову, выпрямившись, он шагал к Хазарову домой.

— «Конная Буденного, та-ра-та-та-та-та…» — напевал Нестеренко, заходя в лифт и нажимая кнопку пятого этажа.

— Понимаете, Петр Евдокимович, — говорил ему через полчаса у себя в комнате гладкоголовый и черноглазый Хазаров, наклоняясь и доверительно трогая за рукав, — понимаете, как бы это выразиться поточнее… Если мы с вами так уж сразу и громко заявим: «Смотрите все! Мы поймали жуликов!» Ну так, приблизительно… Если мы так с вами прямо и заявим, то что из этого получится? Нет-нет, я понимаю, конечно! Зло надо карать, и жестоко карать! И мы его покараем! — Хазаров стукнул ребром ладони по столу, на котором стояли коньяк и закуска. — Мы сделаем все, чтобы эти жулики, — а ведь вы сами говорите мне, что работа комиссии выяснила: там сидят жулики! Так? Так вот, жуликов мы накажем… Но! — При этих словах Пантелеймон Севастьянович поднял вверх указательный палец и сделал паузу. — Вы давно на пенсии? — осведомился он, все еще держа вытянутым вверх палец.

— Нет, год всего, — ответил Нестеренко, внимательно его слушая.

— Так, год. Ну, раз год, значит, вы не могли, работая в своем управлении… Вы в сотом работали?

— В сотом.

— Так вот, работая в своем сотом управлении, вы не могли не слышать о СУ-17. А? Ну то-то! А ведь эта пара Бахметьев — Барнгольц заправляет там уже чуть ли не восемь лет. Восемь лет! А я не ошибусь, если скажу, что, по крайней мере, последние пять лет это управление было на хорошем счету. Ведь так? А, то-то и оно… Так что же нам теперь делать?

— Но, Пантелеймон Севастьянович…

— О, нет-нет! Погодите, погодите! — замахал руками Хазаров. — Погодите! Я знаю, что вы мне сейчас скажете… Вы скажете так: жульничество есть жульничество. Так?

— Ну, так примерно…

— Ага! Так разве я с этим спорю? Нет! Я с этим и не спорю. Но вы ведь умный человек, Петр Евдокимович… Вы понимаете… Ведь если это злополучное СУ-17, которое из года в год работало, перевыполняло план, внедряло технику, сдавало объекты и т. д., и т. п., и пр., и др. Короче: если оно не далее как этой весной получило переходящее Красное знамя… Да, вот именно! Разве вы об этом не знаете? — Хазаров недоуменно поднял свои пушистые брови. — Вот именно — знамя? Так вот вдруг в это злополучное передовое — я подчеркиваю: передовое! — СУ, если в это СУ приезжает ревизионная комиссия и обнаруживает… Обнаруживает то, что вы со своей комиссией обнаружили… Послушайте, так это что же получается? А? Как же мы скажем об этом? — Тут голос Хазарова поторжественел. — Как же мы скажем об этом народу?! — прогремел он, но потом снизил тембр и добавил просто: — Людям… Как же мы скажем об этом людям? А? Вы же понимаете, какой это нехороший моральный фактор! А ведь мы должны с вами людей воспитывать, это наша прямая обязанность… А тут что же получается? Лучшее СУ в городе, работало, перевыполняло план, знамя… И вдруг… Что же получается? Получается, что это был блеф?.. А?.. И мы этому блефу вроде как бы поверили?..

Нестеренко, пока еще не все понимая, теребил край скатерти в своих больших стариковских пальцах.

Хазаров вздохнул и задумался. Потом продолжал задумчиво:

— Да, это, конечно, наш недосмотр. Кто б мог подумать, а? Кто б мог подумать… — Голос его был теперь негромким и мягким, искренним. — Ведь если б не эта пресловутая анонимка… Да. Но мы с вами должны смотреть вперед, Петр Евдокимович. — Хазаров выпрямился и дернул плечами. — Не назад оглядываться и где-то там темные пятна выискивать и тем самым нашим врагам на руку играть, а вперед смотреть! Думать о том, как сделать все наилучшим образом, как добиться того, чего мы хотим добиться… А? Так я говорю? — В голосе Хазарова звенел металл, уверенностью дышала его фигура.

— Да, так, пожалуй, — сдался Нестеренко. — Я понимаю вас, Пантелеймон Севастьянович, — сказал он…

Уходя от Хазарова, Петр Евдокимович опять попытался запеть: «Конная Буденного…» Но не пелось уже так, как раньше.

Закончился второй день работы комиссии.

 

ГЛАВА IX

Жену прораба четвертого участка Леонида Николаевича Авдюшина звали Ниной.

Сейчас это была все еще энергичная женщина лет сорока. Правда, энергия ее была несколько иного рода, чем раньше, — она как-то сузилась, область ее применения ограничивалась теперь совершенно определенно: работа, обед и ужин, стирка, дети. Еще детский сад. Правда, здесь они иногда чередовались: утром он, вечером она — или наоборот, но поскольку в последнее время Леонид Николаевич уходил рано, а приходил поздно, часто оба конца приходились на долю Нины.

Сейчас они уже все реже и реже вспоминали те давние события — как-то было не к месту. Разве что иногда четвертого октября, в очередную годовщину их первой встречи, садились вдвоем вечером за стол, уложив спать ребят, и выставляли бутылку сухого вина, пили не спеша и вспоминали. И только в последний раз, в прошлом году, Леонид Николаевич пришел домой поздно четвертого октября, поздно и «не в себе», как называла это Нина, и Нина не сказала ему, не напомнила. А он вспомнил лишь несколько дней спустя.

Вот так же поздно и «не в себе» пришел он домой в сентябрьский день — первый день работы комиссии.

Когда они, два мастера и два прораба — Авдюшин, Агафонов, — сидели в ресторане «Луч» (Леонид Николаевич вложил в долю свои последние деньги, остаток той части прогрессивки, которую утаил от Нины), все расцвело для него и казалось необыкновенно значительным. Даже свету в «Луче» вроде как прибавилось.

— Выпьем, что ли, за них, ребята?

— Выпьем!

— Давай выпьем, чего ж…

— Бросьте вы! Наивные люди. Чего они сделают-то, чего? Бахметьева, что ли, снимут? Ждите, как же! Замнут, все замнут, увидите. Ты вот сам, Агафонов, мало, что ли, пытался? Почему это ты до сих пор прорабом работаешь, а, скажи?

— Ерунду ты говоришь. Внезапно приехали — слышал? Стали б они тебе так…

— А, брось!

— Ну так выпьем, ребята, давайте!..

А когда расходились, веселые, захмелевшие, — прощаясь, были мыслями уже каждый у себя дома, с семьями, выслушивали уже встречные приветствия жен, — однако хорохорились еще, и Леонид Николаевич, пожимая протянувшиеся к нему, словно спасающие, не дающие упасть руки, задерживал каждую в своей руке, с трудом отпуская, отрывая от себя, словно перед выходом в рейс перерубая канаты.

Нина встретила его ледяным молчанием.

Еще когда поднимался по лестнице, он храбрился, настраивал себя — знал ведь, что его ждет, но решил преодолеть это и, вдребезги разбив ледяную перегородку, рассказать наконец ей все, поделиться! Когда-то он умел это делать! Но, войдя и увидев лицо — это лицо! — понял, что теперь не сможет. И, едва раздевшись, повесив плащ и шляпу, он скрылся в ванной.

Ванная — это было его спасение. Он просто не мог себе представить, что бы он делал, останься они с Ниной навсегда в той комнате в коммунальной квартире, где прожили свои первые годы. Стечение обстоятельств, везение, многосторонний обмен — и вот они здесь, в этой изолированной квартире. С ванной. Где можно запереться, пустить горячую воду, расслабиться, погрузиться в это обволакивающее, чуть пахнущее хлором прозрачное светлое благо, примиряющее со всем на свете. Лишь там, за белыми стенами, за скошенной зеленой дверной решеткой — заботы, непосильная борьба, усталость, но зато здесь… О, здесь блаженство… И не надо делать вид, притворяться, чтобы скрыть правду, которая так и норовит выползти на твое лицо для всеобщего обозрения, не надо лгать…

И, выйдя из ванной, можно не замечать уже ледяного молчания, а почитать газету или сразу же лечь в постель — к стенке, плотнее, потому что через некоторое время отбросится одеяло, пахнет холодом и затеплеет рядом — не надо и руку вытягивать до конца — другое тело, когда-то зовущее и родное, а теперь напряженное, скованное, равнодушное. Но и требовательное тем не менее. Чужое.

И слава богу, если можно спокойно уснуть.

А потом — серый рассвет, серые простыни, подушка, мебель…

И — день. Что же произошло? Почему не устояли они?

На второй день — второй день работы комиссии — он все-таки решился ей сказать.

Пришел домой раньше, сразу после окончания рабочего дня, успел в детский сад, по дороге купил букетик цветов, прихватил даже бутылку сухого вина и, войдя, начал сразу о главном.

Цветы и вино чуть ли не до слез растрогали Нину.

Он говорил ей что-то о своей работе, о какой-то комиссии, что приехала с ревизией к Бахметьеву и Барнгольцу, — она не раз уже слышала эти два имени, — об ожидании перемен, но она слушала, не слушая, слишком привыкла к его жалобам на несправедливость, давно разуверилась. Но этот долгожданный маленький букетик астр подействовал на нее как напоминание о том времени, когда она с надеждой смотрела вперед. Теперь-то она уже давно поняла, что дело не в нечестности, которая будто бы окружает ее мужа, дело совсем в другом. Почему есть люди, которые добиваются того, чего хотят, не жалуясь на трудности, на нечестность, почему у них получается все, за что бы они ни взялись? Почему ее муж, такой решительный, такой настоящий мужчина в прошлом, — почему он так вял, бескостен сейчас, почему он не может дать бой, дать настоящий бой тем самым жуликам, о которых он столько ей говорит? Что может быть хуже таких вот жалоб, брюзжания — они-то как раз и говорят о слабости, о неспособности бороться. Сделал ли он что-нибудь стоящее, решительное на самом деле? Нет, конечно, нет. Вот он и выпивать уже начал и приходит поздно домой, не хочет ничего делать…

И вдруг, только раз, только раз повнимательнее взглянув ему в глаза, увидела… Что это? Откуда появился этот давно погасший блеск, эта уверенность — да, уверенность, которой она так давно не видела в нем? И на миг усомнилась Нина в чем-то — она еще не знала в чем, но заколебалась, забеспокоилась, почувствовала необходимость обдумать, может быть, даже пересмотреть что-то. Погода ли на него так подействовала, или какая-то встреча, или, может быть, он… Нет, в себе, вроде бы не пахнет ничем. Может быть, у него кто-то есть, женщина — ведь она давно подозревала его, — и сегодня… Но нет, он ведь пришел рано. Не может же он в рабочее время, это на него не похоже…

И, только пересмотрев всякие такие возможности, она пришла к мысли о самом простом — она стала слушать его, на самом деле слушать, заставила даже кое-что повторить, объяснить и с удивлением, с какой-то растущей против ее воли странной радостью подумала вдруг: а может быть, он прав, на самом деле прав?.. Задал же он ей задачу!

Но и Леонид Николаевич, увидев этот пробужденный в ней интерес, сам возбужденный им, тоже почувствовал себя по-другому — действительно сильным, — и внезапно оба они словно вдруг перенеслись лет на шесть назад.

Или это вино так подействовало на них?

 

ГЛАВА X

Приехав на третий день в СУ-17, Нестеренко сразу направился в кабинет к Бахметьеву. Михаил Спиридонович был один.

Вид у него был не очень-то бодрый. «Поворочался ночью-то», — отметил не без торжества Нестеренко. Он на минуту забыл о вчерашнем разговоре с Хазаровым и о своих сомнениях.

— Что, погодка-то вроде как наладилась? — спросил он ласково.

— Да, сейчас хорошо. Но мы время-то зря не теряем. У нас сейчас как раз горячо. Скоро вот новый объект сдаем…

Бахметьев говорил так, словно демонстрировал перед Петром Евдокимовичем свою расторопность, преданность делу. Он почти заискивал перед председателем комиссии.. «Хорош, хорош, — смаковал этот момент Нестеренко, — ты у нас еще попляшешь, мы тебе покажем кузькину мать». Он наклонился, кряхтя, и погладил колено у протеза.

— Знаете, Михаил Спиридонович, — сказал он медленно, стараясь продлить удовольствие. — Качество-то у вас не на высоте? А?

Зорко глянул Бахметьев в невинные глаза старика.

— Качество? Что ж, отчасти… Планы большие, не всегда поспеваем… Но не везде ведь качество-то…

«Куда клонит чертов старик?» — подумал он и пошевелил плечами.

— Куда вы клоните, Петр Евдокимович? — спросил. — Вы председатель комиссии, ваше дело недостатки установить. Вы укажите, если что заметили, мы вам спасибо скажем…

Вообще он чувствовал себя гораздо спокойнее сегодня: брат Иван Николаевич все знал.

— А вот я и говорю… — начал Петр Евдокимович и осекся.

Вспомнил вчерашний вечер. «Зачем, дурак старый, разговор затеял? — подумал он вдруг и почувствовал резь в печени. — Не надо было коньячок пить, не надо…» И улыбнулся жалко, взявшись за бок, и совсем уже другим тоном сказал:

— Печень вот… пошаливает… Не обессудьте. Я ведь это вам так, по-отцовски… Как там, в бухгалтерии-то, наши? Копают?

И отлегло у Бахметьева, совсем спокойно на душе стало. «Вот сволочь старик, — подумал он, — нарочно поиздеваться пришел, на нервах поиграть. Ну, погоди!»

— Я не знаю, как в бухгалтерии ваши, — сказал он спокойно. — Ваше дело проверять, наше — работать. Извините, мне сейчас на объект надо. Хотите — можете со мной поехать.

Печень совсем уж схватило, побледнел Нестеренко, согнулся.

— Водички бы… — попросил.

— Водички? Это пожалуйста.

Взял стакан, налил из графина, Петру Евдокимовичу протянул.

— Спасибо, — сказал Нестеренко. Выпил. Полегчало немного, разогнулся.

— Нет уж, я не поеду сегодня. Я думаю: и так ясно, чего уж… Посмотрю в бухгалтерии, как наши хлопчики там…

— Ну-ну, милости просим. Счастливо оставаться. Я на первом участке, а потом в восьмом питомнике, если что…

И встал демонстративно, ожидая, что Петр Евдокимович встанет. Поднялся Петр Евдокимович, держась за бок. Вместе из кабинета вышли.

Так и начался третий день работы комиссии. Начался у всех, кроме Нефедова. Он не поехал с утра в управление, не было смысла. Потому что к десяти тридцати — к Хазарову.

Накануне вечером, после телефонного разговора с ним, Нефедов долго думал о том, как поступить. Он ни минуты не сомневался в том, что ему будет говорить Хазаров, — за год работы хорошо изучил его характер — и теперь понял: в мягкой форме будет приказано не поднимать шума и вообще потихоньку сворачивать дело. Недаром были слова о стратегии, недаром и вызов в самое горячее время — с утра. Да, Нефедов это понял; собственно, Хазаров мог бы и не вызывать — просто приказал бы полдня просидеть дома, чтобы в его отсутствие Петр Евдокимович Нестеренко… Что уж там. Вот теперь-то этот старик возьмет все в свои руки, и тогда все старания Нефедова…

Да, вот оно и пришло.

Первая мысль: не идти на прием. Что ему Хазаров в конце-то концов? Ведь он, Нефедов, работает над заданием, которое сам же Хазаров ему поручил, он ведь даже просто по должности обязан сделать все наилучшим образом. Тем более что теперь совершенно определенно выяснилось: анонимка была серьезная. Уже того, что обнаружили за два дня, с лихвой хватило бы на то, чтобы если уж не передавать дело в уголовный суд, то по крайней мере снять Бахметьева, а может быть, и не только его. А значит, он даже имеет право не подчиниться. Ведь несправедливо же! И все же… Да, и все же не идти на прием нельзя. Нельзя. Хазаров ведь… Нельзя.

И Нефедов не встал, как последние несколько дней, в семь часов утра, проспал до восьми, тоскливо умывался, завтракал без охоты и в одиннадцатом часу дня ждал Хазарова.

Хазаров приехал не в десять тридцать, а в одиннадцать.

Был чем-то расстроен и принял Нефедова не очень приветливо.

— Ну что у тебя, Сергей Петрович, давай выкладывай.

— Я насчет комиссии, Пантелеймон Севастьянович… Вы мне вчера назначили…

— А, да. Помню. Ну так что у тебя там? Как дела?

— Ничего дела, мы ведь вчера говорили с вами…

— А, да-да. Ну ты вот что, Сергей Петрович! Давай сворачивай! Фактов у вас уже вагон и маленькая тележка, хватит. У меня вчера Нестеренко был, рассказывал. Организуй у них в СУ собрание, пропесочь как надо. Я на собрание сам приеду. Мы им взбучку дадим. Анонимка у тебя? Давай ее сюда. Она свое дело сделала. — Он взял протянутый Нефедовым листок и положил в свой стол. — Все, — сказал он и посмотрел на своего молчаливого инструктора.

Тот сидел серый и еле дышал.

— Ты… Что это с тобой, Сергей Петрович? У тебя что, с сердцем плохо?

Он налил воды в стакан из графина и протянул Нефедову.

— Ну, выпей… Ишь тебя как. Что с тобой случилось-то?

Нефедов выпил и обрел дар речи.

— П-послушайте, П-пантелеймон Севастьянович. Как же так? Ведь мы же… Ведь вы же…

Хазаров не ожидал. Он считал себя тонким психологом, на самом деле умел разбираться в людях, но чтобы такая реакция у инструктора? И по такому поводу? Вот уж не думал он, поручая организацию комиссии Нефедову, что тот примет так близко к сердцу. Да, он видел его заинтересованность, но принял это не за что иное, как за служебное усердие, — он ведь считал Нефедова одним из самых исполнительных инструкторов. Теперь он вспомнил, что его слегка удивили слова Нестеренко о нефедовском рвении, но тогда он не придал им значения.

— Как же так, Пантелеймон Севастьянович? Ведь это жулики, ведь это же… Они же… Антигосударственная практика!

— Ну, ты со словами-то поосторожнее, товарищ Нефедов, это еще надо доказать. Снижение качества за счет темпа работ — это еще не такое преступление, чтобы за него судить. И то, что премии они там себе начисляли, — это, знаешь ли, тоже… Нескромно! Это да.

— Да, но…

— Что «да, но»? — загремел Хазаров, и ноздри его зашевелились. — Что «да, но»? А моральный фактор ты учитываешь? А? То, как воспримет общественность все это? Об этом ты думал? Узкие горизонты, Сергей Петрович! Непонимание самого главного! Я вовсе не против наказания виновных. Но это надо делать так, чтобы не повредить делу, нашему делу! Ты учитываешь, какое общественное звучание будет иметь разоблачение Бахметьева и других? А, учитываешь? Передовой коллектив, получающий знамя из года в год! А? Я уже не говорю, что Иван Николаевич… Да, он его брат, ну и что? Он сам этим делом займется, сам снимет Бахметьева, переведет на другую работу с понижением в должности. Но зато наше знамя не будет запятнано! Зато нашему делу не будет нанесен моральный и психологический урон. Если ты хочешь знать, это наша с тобой промашка, Сергей Петрович, мы проглядели такое. Раньше надо было в колокола бить! Сейчас, знаешь ли, нам и так хватает… Ты о врагах подумал?

Когда Петр Евдокимович Нестеренко отозвал в сторонку Геца и всяческими полунамеками дал ему понять, какого курса придерживается сейчас Хазаров в отношении комиссии, главный инженер СУ-15 очень скоро понял председателя, гораздо скорее, чем сам Нестеренко уяснил себе, что его поняли. Лев Борисович сказал так:

— Я вас понимаю, Петр Евдокимыч. Но вряд ли это можно теперь сделать. Факты говорят сами за себя. Как член комиссии и специалист я обязан довести дело до конца и сдать материалы куда следует.

— Гм-гм. Что вы имеете в виду, Лев Борисович?

— Я имею в виду контроль.

— Ага, ну что ж. Я с вами полностью. Не возражаю, — просветлел вдруг Нестеренко.

«Хитер же, однако! — подумал про Геца. — К Сыпчуку обращаться, пожалуй, смысла нет. Этот сыч уж теперь, пока до всего не докопается, не отцепится. Вот разве что с Барнгольцем поговорить? Только что он может сделать? Со Старицыным, этим молокососом, тоже нет смысла язык чесать». И он окончательно решил взять свой прицел на Геца. Останавливать Сыпчука бесполезно — не остановишь, а вот материалы прямехонько к Ивану Николаевичу направить — это выход. Это наверняка то, что Пантелеймону Севастьяновичу нужно. Удачный разговор!

За спиной Петра Евдокимовича теперь глыбой высилась внушительная фигура Хазарова. Петр Евдокимович будто затылком ощущал се.

 

ГЛАВА XI

Но только самый представительный из членов комиссии, Лев Борисович Гец, вовсе не был настроен так тихо и мирно, как посчитал Нестеренко. Он ждал такого оборота дела и ни на минуту не сомневался в том, что за кулисами всего спектакля с самого начала стоит Пантелеймон Севастьянович Хазаров. А за ним и Иван Николаевич, двоюродный брат Михаила Спиридоновича Бахметьева. И ответил Лев Борисович председателю комиссии насчет вышестоящей инстанции совершенно умышленно — для того чтобы выиграть время. Потому что он сам пока еще не понял, как будет вести себя во всей этой истории.

Разумеется, грубейшей ошибкой организаторов комиссии, по мнению Геца, было то, что доверили они это дело Нефедову — человеку, как видно, не без способностей, но обиженному жизнью. Когда они шестеро сидели в закусочной и этот маленький человек, волнуясь, развертывал перед ними свой план, Гец был удивлен до предела. Как? Столько жару из-за какой-то совершенно обычной ревизионной комиссии? Из-за обычной проверки? Этот фантаст развертывал план, похожий на план ограбления банка или иной детективной операции. Внезапность… Распределение ролей… Инкогнито Петя… Это последнее особенно удивило Геца — уж не начитался ли инструктор шпионских романов? Но что-то в лице, в манерах Нефедова вызывало симпатию… Да, ошибкой организаторов было то, что они не разглядели Нефедова, а тот конечно же, почувствовав минимум свободы, который ему предоставили, моментально принял порученное дело за самое важное в жизни. И, сделав действительно наилучшим образом, посадил организаторов в галошу. Когда вскрылось у Барнгольца и вообще во всем управлении, Гец понял, что надо ждать соответствующего сигнала. И не ошибся. Теперь этот сигнал пришел.

Вот только что ему-то делать теперь?

Судя по сложившейся ситуации, все материалы надо бы незамедлительно отправить в какой-нибудь вышестоящий контроль. Там разберутся и вынесут соответствующее решение. Если, конечно, у здешних деятелей не окажется и там какой-нибудь руки. Однако даже если руки нет, в самонадеянных и поспешных действиях есть известная доля риска.

В своем СУ-15 Гец чувствовал себя достаточно прочно, с начальником СУ у него были вполне хорошие отношения. С парторгом тоже. Однако… Ведь у него семья как-никак.

Он сам себе удивлялся: в чем дело? Он, Гец, всегда такой рассудительный, спокойный — он ведь и шагу не может шагнуть без того, чтобы детально его не обдумать, — а тут собирался ввязаться в историю, весьма неприятную и скорее всего безнадежную. И чувствовал, почти уверен был, что ввяжется. Зачем? Как это глупо. Ну, хорошо, ну, отдадут они материалы, ну, накажут жуликов, снимут и отдадут под суд в лучшем случае, ну, предположим даже, ничуть не пострадает реноме Геца у себя в управлении, — кстати, ведь именно его кандидатура намечалась на пост главного инженера во вновь создаваемой организации… Ну, добьются они правды здесь, ну и что? Кому она в сущности нужна? И зачем?

Отойдя от Нестеренко, Гец опять занялся проверкой документов за второй квартал текущего года. Посмотрел на Сыпчука. Тот, кажется, забыл обо всем на свете — только периодически отхлебывал чай из стоящего рядом стакана на блюдечке и все вынюхивал что-то в бумагах Барнгольца. С видимой неохотой, часто потягиваясь и поглядывая в окно скучающими глазами, работал Старицын.

Барнгольц сидел рядом с Сыпчуком, готовно подкладывая ему нужные сводки, — казалось, что не его проверяют, а он проверяет: таким деловитым и спокойным был его вид.

Вот этот Сыпчук. Небось играет на цифрах, как на клавишах. Что ему пожар на планете? А Вадима интересуют женщины — самый возраст — что ему до этих бумаг?.. Зачем вообще все?

Но как-то поступить все же надо.

У прораба Леонида Николаевича Авдюшина третий день работы комиссии был счастливым днем.

С утра побывав на участке, показав там свое добродушное губастое лицо, он около двенадцати нашел предлог, чтобы заехать в управление. Заглянув в бухгалтерию, увидев там деловую озабоченность и незнакомых людей, он никак не мог уехать, все ходил по коридорам, и губы его беспричинно расплывались в улыбке. Для начала его, конечно, поставили бы — по-старому — начальником одного из участков. Он поднял бы работу, организовал бы все самым лучшим образом — о, он знает, как надо! Конечно, эта специальность — не самая интересная, ее и не сравнить с той, по которой он работал, когда встретил Нину, но все же и здесь можно найти что-нибудь подходящее — всегда ведь это: лишь бы начать… Он уже видел себя совсем другим, таким, каким был раньше, уверенным.

И днем, появившись опять на своем участке, узнав, как идет работа, и во второй половине дня — ожидая представителя заказчика в конторе, и вечером, направляясь в детский сад за ребятами, он чувствовал себя так, словно ему все время приходилось сдерживаться от улыбки, от радости, которая так и распирала его изнутри. И эти несколько дней, как по волшебству, погода стояла солнечная — ни облачка! — словно специально, словно прибыли это посланцы неба, пришельцы, а не шесть обыкновенных людей…

Лев Борисович Гец, вечером направляясь домой, старался идти не спеша, размеренно вдыхая и выдыхая воздух. Он тоже отметил это удивительное изменение погоды — несколько совершенно безоблачных дней после ненастья.

Он еще не решил, как поступить.

С бухгалтерией в основном покончено. Теперь надо выехать на объекты, установить приписки. И — насчет главного инженера.

А там будет видно.

 

ГЛАВА XII

Нефедов лежал на своей узкой постели и думал.

Было так: он, Нефедов, маленький, одинокий человек, совсем лишний на этой планете, — зачем занесло его сюда? Временами — редкие случаи! — подумывал он, рисковал подумать, что вот наконец, вот оно, начинается, брезжит рассвет — и наступит его день, пусть с опозданием, но наступит. И ждал, готовился встретить, очищая себя от наносов жизни — зависти, мелкой злобы, хандры, чтобы чистым прийти в свое грядущее, не запачкать его, не замусорить… Но заканчивался этот короткий период, словно всплеск, проходил бесследно, и опять тянулось, тянулось старое. И в последнее время если уж иногда наступали проблески, Нефедов и их не мог с толком прожить, не мог, потому что знал, что это лишь временно, что скоро, вот-вот, вернется старое — проза жизни, сумерки, ночь.

И то, что произошло теперь, особенно больно ударило его, намертво, потому что он имел неосторожность и глупость — да, глупость! — поверить, опять поверить, хотя столько раз уж бывал наказан. Сейчас обдумывая, вспоминая все снова и снова, в растерянности и со стыдом видел Нефедов, что то, к чему он с такой надеждой стремился, совсем не стоило того, было лишь призраком, миражом — мероприятие, заведомо обреченное на неудачу.

На что он надеялся? Что он будет делать все сам, как надо, как правильно, что никто не в силах помешать ему, что бы ни произошло?.. Ведь еще в самом начале — еще когда Хазаров отклонил Агафонова, не дал включить его в комиссию, — уже тогда можно было понять. Вот ведь почему он отклонил его, ясно. Агафонов не уступил бы, он-то уж ни за что бы не сдался, довел бы дело до конца, не замазывал бы. Почему не Агафонов на месте Хазарова? Да, Агафонов бы им показал… Сыпчук, Старицын… Оба честные люди, но что они сделают теперь? Против Хазарова, против Ивана Николаевича…

Вышел он сегодня от Хазарова опустошенный. Он сам себе был противен, он понимал, понимал, как неправильно, как не по существу победил Хазаров, как не хватило ему, Нефедову, чего-то не относящегося непосредственно к делу и очень существенного, однако. Может быть, самого, самого главного. Он просто чувствовал, он сердцем ощущал неправоту Хазарова, видел запрещенные приемы его, но не мог ничего сказать. Почему так? Разве он на самом деле, фактически, боялся Хазарова? Нет. Не боялся он его, потому что нечего было ему терять, все бы он отдал за то, чтобы почувствовать хоть на какое-то время жизнь, настоящую жизнь, а не серые сумерки, чтобы вздохнуть свободно — пусть хоть перед гибелью надышаться. Но… Сидел, смотрел на Хазарова, на его блестящую бильярдную голову, на глаза и чувствовал, что все — вот оно, вот оно, пробуждение, пора уж и честь знать, порезвился, хватит.

Было детство, были надежды, были даже драки с мальчишками… А потом одно за другим, одно за другим… Одни уступки.

…И ведь, выйдя от Хазарова, зная, что сломили, распяли, наплевали в душу, все-таки утешал себя, чувствовал успокоенность, облегчение, чувствовал  н а  с а м о м  д е л е  облегчение…

А теперь вот лежал в постели и думал, и стыд жег его, нестерпимо жег стыд.

Приехав днем в управление, Нефедов начал с того, что попытался внимательно ознакомиться с результатами работы Сыпчука, Геца, Старицына. Это велел Хазаров — он хотел сам вникнуть в дело. В общих чертах Нефедов все уже знал — вчера Гец привел некоторые факты, — однако Хазарову нужна была точность. Многое пришлось переписывать, так как потребовать документы сейчас, до окончания ревизии, было, конечно, нельзя. Вечером он отвез все Хазарову на дом. Хазаров поблагодарил его…

И теперь, лежа в постели и думая, Нефедов с ужасом осознал, что он совершает что-то похожее на предательство, — по крайней мере уже пошел по этому пути. И не в первый раз. С болью вспомнил он лицо Старицына, угрюмого работягу Сыпчука, которому во многом была обязана комиссия своим успехом, ничего, как видно, не подозревающего умного Геца… Что делать? Как бороться с Хазаровым — с Хазаровым внутри него, ставшим частью самого Нефедова?..

А Петр Евдокимович Нестеренко, поговорив с Гецем и удовлетворившись этим, весь оставшийся день занимался тем, что ходил туда-сюда по управлению, деловито скрипя протезом и делая сосредоточенный вид. И если появлялся в бухгалтерии, то лишь мешал работать, так как считал своим долгом не забывать о своих председательских полномочиях. И хотя со стороны казалось, что он с головой погружен в хлопоты и никому другому комиссия так не обязана своим успехом, как ему, сам он был растерян и не представлял, чем же он должен теперь заниматься. Он все порывался позвонить Хазарову и, может быть, выведать какие-нибудь инструкции насчет дальнейшего, но, считая это нетактичным, сдерживался и не звонил. Было у него подозрение насчет Нефедова, который со второй половины дня — Петр Евдокимович знал, что он побывал у Хазарова, — сидел и переписывал что-то. Думал он, что уж не своего ли инструктора выбрал Хазаров для дальнейших действий, уж не предпочел ли он ему, старому гвардейцу, этого человечка? И, с подозрением глядя на лысеющее темя склонившегося над документами Нефедова, не знал Петр Евдокимович, верно его предположение или неверно.

А еще больше усилились его сомнения вечером, после звонка Хазарову. Да, только звонка — Пантелеймон Севастьянович не пригласил его на дом, — и по всему понял Петр Евдокимович, что, вероятнее всего, дома у Пантелеймона Севастьяновича будет сегодня Нефедов.

Лев же Борисович Гец, придя домой, поужинав и просмотрев газеты, позвонив своему заместителю и справившись о делах в его собственном СУ-15, крепко задумался. Скепсис скепсисом, однако что-то ведь нужно делать. Ситуация создалась такая, что любой поступок Льва Борисовича не будет нейтральным. То или другое. «За» или «против».

Собственно говоря, он был уверен, что вся жизнь любого человека каждый день состоит из дилемм. Любой поступок имеет последствия, нельзя пальцем пошевелить, не задев кого-то. Правда, чаще всего мы не знаем, к чему это приведет… Но бывает и так, что знаем. И сколько бы ни старались зажимать глаза и уши, все равно знаем. И Лев Борисович знал сейчас.

Вот она, шахматная партия. С одной стороны Бахметьев, один из тех, которые долго не думают, считая, что им все позволено на этой земле. Лев Борисович очень быстро понял его. Что же дает таким людям право брать, не давая?.. Да, Бахметьева Лев Борисович раскусил сразу — стоило лишь увидеть это волевое лицо человека, слишком уверенного в себе. Можно представить, какие порядки в этом управлении. Да, собственно, по документам все видно как на ладони… Будешь слушаться — ничего, все будет хорошо, мелких гадостей такие люди не делают. Но вот если встанешь поперек дороги… Что Барнгольц?.. Барнгольц, конечно, жулик. Папку одну припрятал, принес через день. На новичков рассчитывал, время хотел оттянуть, братца своего начальника ждал. А братец-то и сделать ничего не может. А может быть, и не хочет, кто их разберет. Да, засядет этакий тип… Бедняга, писавший анонимку… Интересно, кто это?.. Как вот с главным инженером еще. Женщина — «Нечаева Г. А.». Кто она? Ни разу пока не пришлось увидеть. Странная личность… Итак, завтра насчет перепроцентажа… Как бы не придумали что-то, чтобы не допустить проверки объема работ, — судя по всему, ведь атмосфера такая… Инструктор сегодня головы не поднимал, переписывал цифры для Хазарова. Что-то он был не в себе — не то что тогда, в закусочной. Уж не дали ли взбучку за рвение?..

В общем, аллах его знает, может, все и не так вовсе.

Все же надо бороться. Он, Лев Борисович Гец, добьется того, чтобы акт о работе комиссии попал куда следует. Уже чересчур много сделали…

Или нет? Или не стоит заваривать кашу? Ведь так просто — молчать. В конце концов, что нужно Гецу от этого СУ-17, от Бахметьева? Он выполнил свое дело, помог Сыпчуку. Завтра он займется процентажем и это тоже доведет до конца. Что же еще? Не все ли равно, куда отдадут материалы… Организовали комиссию, пусть и решают… Вот ведь случай с мальчиком в «Дон Кихоте», с мальчиком, которого бил хозяин и за которого заступился доблестный рыцарь, а только хуже сделал. Донкихотство это все, донкихотство…

Лев Борисович засыпал.

Закончился третий день работы комиссии.

 

ГЛАВА XIII

Пантелеймон Севастьянович Хазаров считал, что главное в жизни — уверенность. Уверенность в своей правоте, в деле, которому ты служишь. И его трезвость, деловой подход и уверенность дали свои плоды. В сорок пять лет он занимал уже немалый пост и находился в том периоде своей жизни, когда всякая подготовка закончена, дело начато и теперь надо только идти и идти вперед не уставая, чтобы успеть достигнуть того, что намечено.

Сейчас Пантелеймон Севастьянович затруднился бы сказать, что такое для него максимум, но он был уверен, что дойдет до него, а максимум этот не такая уж мелкая штучка.

Еще в молодости понял он, как важна целеустремленность, энергия, здоровый взгляд на жизнь. Всегда бывало так: стоило лишь начать сокрушаться, сентиментальничать, проявить малодушие — и все летело к чертовой бабушке. Любимым писателем его юности был Джек Лондон. Случалось ему и теперь перечитывать его рассказы, но только теперь они меньше нравились. Положительным качеством героев писателя Джека Лондона была целеустремленность, мужество. Но была у них и слабость: они не имели настоящей, правильной цели. А потому их мужественные поступки часто были бессмысленны.

Пантелеймон Севастьянович старался предусмотреть все. Жизненный путь его был нелегок, но та борьба, которую приходилось вести, была в духе Пантелеймона Севастьяновича. Он верил в свою цель и в свой успех. Он верил в прогресс. То, что оставалось еще много трудностей, ничуть не пугало его. Бывало, что люди и жаловались, однако никто не мог отрицать, что делается много, очень много. Кто же виноват в том, что сами люди — сами те, для кого и делается-то все! — часто не могут понять толком своей задачи, не могут как следует напрячь силы в борьбе, не могут проявить настоящего делового энтузиазма? Сознательность… Эх, если бы досточтимые медики изобрели такую вакцину — вакцину сознательности…

И Пантелеймон Севастьянович использовал любую возможность, чтобы разъяснить, растолковать людям то, что от них требуется.

Но все-таки сразу же после того, как было разрешено Нефедову организовать комиссию, еще до начала ее работы, Пантелеймон Севастьянович Хазаров начал испытывать неприятные ощущения. Что-то беспокоило его с этим несчастным СУ, и все тут. Может быть, вообще не надо было посылать комиссию? Но почему не надо? Почему, собственно, не надо, если в конце-то концов он просто обязан отреагировать на полученный сигнал?.. Правда, если уж быть до конца честным, то разрешил Пантелеймон Севастьянович комиссию не только поэтому, он ведь еще и другое думал… Да, но в конце-то концов ведь если бы они не отреагировали, то не исключена возможность, что кто-то повыше… Кто их знает, этих анонимщиков, они ведь до всего могут дойти, а Нефедов…

И все же в тот день, когда комиссия начала свою работу, Пантелеймон Севастьянович чувствовал неловкость.

А когда вечером позвонил ему Нефедов, а затем и Нестеренко, он не удержался и пригласил председателя комиссии к себе. С Петром Евдокимовичем был он весел и прост, но когда тот ушел, сел Пантелеймон Севастьянович в свое любимое кресло и обхватил гладкую голову руками. Недолго пробыл у него Нестеренко и немного говорил, но понял, кажется, Пантелеймон Севастьянович самое главное. Нельзя было, ни в коем случае нельзя поручать такое дело Нефедову. Заварил он кашу, и теперь неизвестно, как расхлебывать ее.

Собственно, можно было бы уж и назвать всех этих жуликов, объявить во всеуслышание — ведь нагадили они… Эх, если бы все было так просто! Взять на себя ответственность… Выдержит ли он, Пантелеймон Севастьянович? Конечно, не выдержит. И не потому не выдержит, что слаб… Вот когда он будет… О, тогда он им всем покажет! А пока еще…

«Завтра посмотришь, что они там обнаружат, вечером вызовешь того или другого к себе и сделаешь то, что нужно сделать», — так решил в конце концов, так приказал себе Хазаров.

На другой день вечером он вызвал Нестеренко, настроил соответствующим образом Нефедова по телефону, дал распоряжение, чтобы тот прибыл к нему для беседы в десять тридцать следующего дня, и проработал своего не в меру ретивого инструктора во время этой беседы. Когда Нефедов побледнел и вообще так удивительно сильно отреагировал на его слова, Хазаров сначала испугался и чуть-чуть не проявил слабость, но вовремя собрался и, твердо ведя свою линию, перешел в еще более решительное наступление.

Вообще уже конец разговора был не таким, как его начало, — они нашли общий язык. Пантелеймон Севастьянович почувствовал симпатию к поверженному оппоненту, он подумал, что надо бы как-то отблагодарить его за исполнительность и расторопность, — в конце концов то, что произошло с комиссией, тоже ведь не характеризует инструктора с плохой стороны: он-то ведь поступал по-своему самым лучшим образом.

— Знаешь, Сергей Петрович, ты принеси-ка мне материалы, что там и как, мы с тобой вместе все обсудим и решим… Прямо ко мне домой и заходи вечером, идет? И не сердись на меня за резкость — работа такая, сам знаешь… — сказал Пантелеймон Севастьянович.

Уже после возникла мысль, что допустил он в разговоре с Нефедовым чрезмерное давление на него. Но он быстро отогнал ее тем соображением, что, в сущности, сделал даже лучше для своего подчиненного: таким нерешительным людям, как Нефедов, нужна твердая рука, они сами не уважают начальника, если тот тряпка. Да и вообще он сумеет отблагодарить Нефедова так, что тот будет доволен.

 

ГЛАВА XIV

Приехав в управление утром четвертого дня, Лев Борисович Гец застал на месте Сыпчука и Старицына. Петя опаздывал. Нахохленный Сыпчук с угрюмым видом бывалого конторщика все что-то выискивал. Старицын, не находя применения своей энергии, зевал.

— А где наши уважаемые? — спросил Гец.

— У начальника, — ответил Старицын и посмотрел в окно.

Никого, кроме их троих, в бухгалтерии не было.

— Я хочу кое-что сказать вам, — значительно произнес Гец. — Степан Евгеньевич, оторвитесь на минуту, пожалуйста.

— Да, слушаю вас, Лев… гм…

— Лев Борисович.

— Да, да, слушаю вас, Лев Борисович…

Старицын перестал постукивать пальцами по столу и с интересом посмотрел на Геца.

— Видите ли… — начал Гец. — Я хотел спросить, что вы, Степан Евгеньевич, и вы, Вадим, думаете по поводу фактов, которые мы обнаружили. Нам ведь осталось совсем немного, и в основном все уже ясно, не так ли?

Оба, не понимая, смотрели на него. Один старый, осунувшийся, в помятом пиджаке и в очках, другой молодой, красивый, тщательно выбритый, в яркой нейлоновой сорочке.

Лев Борисович ждал.

— Слушайте, что-то непонятно… Как это «что думаете»? Отдать материалы куда следует — и дело с концом, — сказал наконец Старицын.

«Так и есть», — отметил про себя Гец.

Сыпчук, пожав плечами, посмотрел на Старицына, снял и начал протирать свои очки. Потом снова водрузил их на переносицу и воззрился на Геца.

— Я тоже так думаю… — медленно проговорил Лев Борисович. — Но…

Да, оба явно ничего не понимали. Он подождал.

Старицын вдруг покраснел и с ненавистью посмотрел на Геца.

— Вы что же, хотите… А? Что-то непонятно!..

— Ну-ну, — сказал Гец. — Давайте-давайте. Дальше.

— Слушайте, что-то я ничего не понимаю, — пробормотал Старицын. — Вы что же, хотите… В чем дело, Лев Борисович?

— А вы что думаете, Степан Евгеньевич? — обратился Гец к бухгалтеру.

— Я? Гм… Ну, так… Я, что же… Так вы, собственно, о чем?

— Видите ли, товарищи, — начал Гец уже совсем просто, стряхнув с себя высокомерие, — дело в том, что есть мнение…

Но он не успел. В кабинет вошел Нестеренко.

— Здорово, хлопцы дорогие, — сказал он, энергично потирая руки, и персонально к Гецу: — Здорово, Лев Борисович. Погодка-то, а? Разгуливается погодка, за грибками можно в воскресенье поехать, за грибками… Ну так, — прервал он сам себя. — Делу — время, потехе — час. Как у тебя успехи, Степан Евгеньевич?

Бухгалтер Сыпчук все еще не изменил своего непонимающего выражения. Он смотрел то на Старицына, то на Геца, то на Нестеренко.

— Ничего успехи, хорошо, — ответил он наконец председателю комиссии. — А что?

— Дело в том, Степан Евгеньевич, дело в том, товарищи, что пора нам уже черту подводить. Уложились мы с вами в кратчайшие сроки.

— Когда вы хотите подводить черту, Петр Евдокимович? — спросил Гец.

— Ну да хоть сегодня, хоть завтра. У вас ведь все уже, как видно?

— Да, почти все, — ответил за всех Гец. — Сегодня едем по поводу процентования, а к завтрашнему дню, я надеюсь, будет все.

— Гм… Ну что ж, ну что ж. С вами-то кто поедет?

— Вот все трое и поедем — надеюсь, вы не возражаете, Вадим и Степан Евгеньевич? Да, Петя куда-то пропал…

— Хм… У меня, Лев…

— Борисович.

— …Борисович, у меня, собственно, еще тут кое-какие… — заколебался Сыпчук.

— А, брось, Степан Евгеньич! — перебил Нестеренко. — Все уже ясно. Что это ты там блох выискиваешь?..

И, заулыбавшись, председатель комиссии обвел всех троих шутливым взглядом.

— Да что там, Петр Евдокимович, пусть уж Степан Евгеньевич делает, что ему надо, — сказал Гец, — мы ведь и вдвоем справимся. Только Петя, нам еще Петя нужен… — деловито добавил он.

Петр Евдокимович едва смог скрыть свою обескураженность: шутку не оценили и спорят опять, — но сказал миролюбиво:

— Ну, ладно, остается, так пусть остается… А мне что же? И мне с вами ехать?

— Нет, что вы, Петр Евдокимович, пустячное дело, мы за полдня и вдвоем управимся. Кстати… Вы ведь помните, что там в письме говорилось о главном инженере? Да и мы тут со Степаном Евгеньевичем…

— Да-да, — оживился Сыпчук. — Там что-то подозрительно с этой Нечаевой Г. А. Вы бы проверили, Петр Евдокимович, а?

— С Нечаевой? С главным инженером Нечаевой? Что ж, это мы установим, за этим дело не станет, — бодро сказал Нестеренко, и тут же заныло у него: опять ему, председателю, старому служаке, приказания отдают! Но что было делать, что ответить этому дохлому филину Сыпчуку? И Нестеренко ничего не нашел, как повторить со значительностью: — Да, за этим дело не станет!

И вышел из бухгалтерии.

С самого начала Вадим Старицын отнесся к комиссии как к мероприятию чисто формальному. Когда Нефедов в закусочной излагал свой план вылавливания жуликов, Вадиму это казалось фарсом, не больше. Его очень удивило, когда, осуществляя план, они действительно накрыли-таки жуликов в управлении, но и этому не придал он значения: раз произошло, — значит, так надо, и вовсе нет здесь ничьей личной заслуги. Правда, Лиля со своим детским интересом к его новой роли заставляла рассказывать ей подробности, а, рассказывая, он, естественно, представлял все в несколько ином, более романтическом свете, но все-таки что это были за подробности? Как они рылись в документах, а похожий на старую гориллу бухгалтер с приторной готовностью подсовывал им папки?

Однако сегодня странные слова Геца заставили Вадима задуматься.

Гец с самого начала понравился ему своей интеллигентностью. Когда сели в машину и поехали на объект устанавливать перепроцентаж, Вадим сам начал:

— О чем вы хотели сказать в бухгалтерии, Лев Борисович? Что-то я вас не понял!

— Видите ли, Вадим, я просто хотел знать, какого мнения вы обо всем этом деле с комиссией. Вернее, что вы думаете о фактах, которые мы обнаружили? — сказал Гец, небрежно развалясь на заднем сиденье.

— Я? Не знаю… А что я могу думать? Мы ведь свое дело сделали.

Гец помолчал.

— Видите ли, — сказал он наконец, — есть люди, которые, как мне кажется, хотят сделать так, чтобы факты, которые мы обнаружили, ну… никуда не просачивались, что ли. Вот скажите, что бы вы предприняли на месте того руководителя, который прислал комиссию для проверки этого самого СУ? Мы же теперь все в курсе дела, вернее, дел, которые здесь вершились… Что бы вы предприняли?

— Я? То есть… Ну, передал бы материалы куда следует, что ли…

— А куда следует?

— Как куда? Я не очень-то разбираюсь в таких делах… Ну, в прокуратуру, что ли. И потом по партлинии… Сначала, конечно, во всем окончательно разобраться надо, я не знаток…

— Да, верно, что ж, — медленно протянул Гец. — Я ведь не знаток тоже, в сущности. Может быть, и… Впрочем, что вы! Ведь факты, которые мы обнаружили, они же бесспорны. Так?

— Ну, так.

— Липовая отчетность… Обман государства с прогрессивной оплатой… Премии… Приписки, в чем я тоже уверен… Я уж не говорю о качестве.

— Да, да, все это так, — перебил, торопясь, Старицын. — Вот и Степан Евгеньевич говорил, что безобразие потрясающее, под суд надо их, мерзавцев, но все-таки прежде надо ведь, чтобы следственные органы…

— Верно, верно, — не спеша проговорил Гец. — Все это так. Но вы знаете, по-моему, что СУ-семнадцать несколько лет подряд получает переходящее знамя и так далее?

— Да, знаю, — сказал Старицын и замолчал.

«Что, собственно, он хочет от меня?» — подумал он и посмотрел на Геца. Тот, сохраняя свою небрежно-элегантную позу, смотрел в окно. «Проверяет мою политическую подкованность, что ли?» — Вадим слегка пожал плечами.

— Ну и что ж, что знамя, — сказал он. — Мало ли у нас очковтирателей? Так и тут, видимо…

А Лев Борисович все никак не мог понять, что же так злит, так раздражает его в словах Старицына. Он даже презирал его в этот момент. «Молодость, молодость, — думал он. — Разве такой должна быть молодость?»

— Ладно, Вадим, — сказал он вслух. — Скажите мне, только честно: если это дело замнут, вам будет все равно?

— То есть как замнут? Что-то непонятно. Как его могут замять?

— Могут, Вадим, очень даже могут. Так вы не ответили: вам все равно или нет?

— Разумеется, нет.

— Вопрос исчерпан. Сейчас мы будем устанавливать еще одну несправедливость. Приехали, кажется.

 

ГЛАВА XV

Для окончательного подведения итогов комиссия собралась утром пятого дня в одном из помещений Управления по озеленению. Председатель комиссии Нестеренко открыл собрание, сказав, что четыре дня работы «дали много любопытных результатов».

— В основном все известно теперь, — сказал он. — Прошу вас, Степан Евгеньевич, и вас, Лев Борисович, представить мне документы и свое заключение относительно проверки бухгалтерии.

Папка с документами и так лежала рядом с Нестеренко. Сыпчук ткнул в нее пальцем.

— Итак, — сказал Нестеренко удовлетворенно, кивнув, — наша комиссия в течение четырех дней установила, что факты, изложенные в письме, посланном в контроль, подтвердились полностью. Нами установлено, во-первых, что прогрессивка и премии выплачивались не всегда законно, что качество работ не всегда достаточно высокое, и, как вы вчера установили, Лев Борисович, — Нестеренко сделал легкий поклон в сторону Геца, — имеются налицо отдельные случаи перепроцентажа…

Лев Борисович Гец слушал председателя комиссии со странным чувством. Он уже не раз ощущал на себе — даже на себе — действие непостижимого закона человеческой психики. Когда человек один на один встречается с несправедливостью, злом, он чаще всего ведет себя как человек: возмущается, негодует, восстает. Но стоит собраться вместе пусть даже всего нескольким людям и одному из них с достаточной долей убежденности высказать нечто противоположное, как присутствующие теряют чувство реальности и дружным шагом следуют туда, куда ведет их вожак. Удивительное нежелание думать присуще человеку, если при первой же возможности он старается предоставить это другому. Слушая Нестеренко, Лев Борисович от начала и до конца знал его стратегию, знал, что он приложит все силы для того, чтобы замять дело, свести на нет всю работу комиссии. Собственно, сейчас это еще не все — сейчас только общее заключение, предстоит куда-то направить документы и, по всей видимости, обсудить работу комиссии в контроле. И сегодняшнее выступление Нестеренко фактически почти ничего не значит — все главное впереди. Однако этот спокойный, убежденный тон председателя комиссии, эти «не всегда» законно, «отдельные случаи» перепроцентажа — уже исподволь, незаметно готовили почву для дальнейшего. Чего-нибудь вроде: «Тем не менее, несмотря на отдельные недостатки… Отдельные случаи противозаконных действий есть, но… Учитывая высокие показатели в прошлом…» Зная всю эту механику, Лев Борисович заранее видел то, чего не видели пока другие, и все же поймал себя на том, что ему стоит усилий сейчас, глядя на этого уверенного, красивого старика, слушая его низкий бас и видя, как согласно кивает ему головой Нефедов, поддакивает Сыпчук, не поддаваться, ни в коей мере не терять уверенности в своей правоте, не терять чувства реальности.

А Нестеренко между тем высказался и сел. Заканчивая свое выступление, он сказал, что факты, обнаруженные комиссией, будут представлены на бюро, которое состоится через неделю.

— Товарищи, — тихо сказал Нефедов, не вставая с места, — мы обнаружили довольно много неприятных фактов, но мы не должны забывать, что, как бы там ни было, Управление по озеленению номер семнадцать, возглавляемое товарищем Бахметьевым, из года в год завоевывало первые места в соревновании. При высказывании своего мнения — а некоторым из нас, видимо, придется выступить перед Хазаровым прежде, чем мы представим отчет на бюро, — мы не должны забывать, что одно дело — имеющиеся случаи нарушений, а другое дело — общая тенденция в работе этого управления. В отношении премий товарищ Бахметьев проявил, конечно, партийную нескромность, однако товарища Бахметьева ценят за его организаторский талант, за то, что он… Вы знаете, что М… Михаил Спиридонович как раз и наладил работу в этом управлении, ведь до него здесь был развал в работе, и что касается места в социалистическом соревновании…

Говоря это тихим, ровным голосом, почти без запинок, Нефедов одновременно слушал себя со стороны. Он был где-то далеко сейчас, где-то в пространстве, и, несмотря на то что речь его лилась гладко, в груди, казалось, все сжалось. Говоря, он скреплял бумаги, но делал это так неловко, что поранил скрепкой палец и не заметил, не почувствовал боли. Хотелось пить, и, говоря, он несколько раз оглядывал стол и весь кабинет в поисках графина с водой, о котором не позаботились вовремя. Он запнулся только один раз, когда называл Бахметьева по имени-отчеству, но произошло это машинально, без его, Сергея Петровича, сознательной воли. «Что-то еще надо сказать?» — завертелось у него в голове, и, вспомнив наконец, он повернул лицо к Нестеренко, сидевшему слева от него, и сказал:

— Да, Петр Евдокимович, вы ведь еще забыли про главного инженера сказать. То, что вчера выяснили. Вы ведь хотели…

— Да-да, товарищи, — бодрым голосом перебил его Нестеренко. — Тут вот еще какой факт. О нем, видимо, еще никто из вас не знает, а факт примечательный, очень примечательный!

При этих словах председателя комиссии нахохленный бухгалтер Сыпчук оживился и с нескрываемым интересом поднял очки на Петра Евдокимовича.

— Да-да, вот насчет этой Нечаевой, насчет этой Нечаевой Г. А. — неожиданно бойко сказал он. — Интере-есный должен быть фактик! Что же вам удалось выяснить, Петр Евдокимович?

И от жадного ожидания он заерзал на своем стуле.

Нестеренко, чтобы придать больше значения тому, что он сейчас скажет, помолчал несколько секунд, покашлял значительно, подвигал бумаги на столе и наконец негромко, почти интимно, сказал:

— Гм, гм… Видите ли, товарищи… Эта Нечаева, как бы вам сказать… Нет, я не хочу ничего такого особенного, вы не думайте, что… гм, гм… Но все же в результате проверки… Люди говорят… Нет, дело даже не в том. Не в том дело, что говорят люди. Дело в том, товарищи, что эта Нечаева…

Геца передернуло:

— Что вы хотите сказать, Петр Евдокимович? Какое это имеет отношение к делу?

Нестеренко никак не ожидал такого тона от главного инженера, он спохватился и сказал, отвечая ему:

— А я и не о том хочу сказать, Лев Борисович. В конце концов, моральный облик Нечаевой — это ее личное дело. — Голос председателя комиссии зазвучал жестче. — Это ее личное дело… Но я хочу сказать о том, что товарищ Нечаева, как нам удалось выяснить, во-первых, не обладает достаточной как научной, так и технической подготовкой для занимаемого ею поста, а, во-вторых, злоупотребляя доверием коллектива, использует рабочее время в своих личных, корыстных целях. Я уже не говорю о том, что ее табель оставляет желать лучшего. Мы, конечно, обязаны заботиться о людях, но если человек по состоянию своего здоровья не может, я повторяю, не может справляться с той нагрузкой, которая полагается ему по занимаемой должности, то знаете ли…

Худощавая фигура Геца вдруг напряглась, словно кто-то разом подтянул все его сухожилия. Не думая, как-то вдруг потеряв контроль над собой, он хлопнул рукой по колену и громко сказал, глядя на Нестеренко:

— Нашли козлика… А вы уверены, что все это так, как вы говорите, Петр Евдокимович?

Мельком глянув на Геца и тут же опустив глаза, Нестеренко тем не менее спокойно и уверенно ответил:

— Да, Лев Борисович, я уверен, что все так и есть. Вчера мы говорили с Бахметьевым на эту тему и с некоторыми товарищами из управления, а кроме того, я ознакомился с ее личным делом и табелем. Так что все это не вызывает сомнения. Вы, Лев Борисович, знаете, какую ответственность накладывает пост главного инженера, — кому, как не вам, это знать, — а если человек увиливает от работы и пользуется любым предлогом для того, чтобы взять бюллетень, — это, знаете ли…

— Как член комиссии, — перебил его Гец и еще раз хлопнул себя по колену, — я заявляю, что не подпишу акта до тех пор, пока лично не проверю того, о чем вы говорите, товарищ Нестеренко. И еще. Каким бы ни было решение бюро, я категорически заявляю, что дело начальника СУ Бахметьева и главного бухгалтера Барнгольца должно быть передано в суд, и не в товарищеский суд, разумеется, а в уголовный, в у-го-ло-вный! Вот так.

«Что я только наделал… Разве так можно, разве это поступки?.. Как мальчишка… Что скажет Аня?..» — все это вихрем пронеслось в голове Геца.

Внезапный порыв спокойного, уравновешенного, — пожалуй, самого уравновешенного и самого солидного — члена комиссии произвел на всех пятерых ошеломляющее впечатление.

Нестеренко поперхнулся и, полуоткрыв рот, не разогнувшись до конца, — он, слегка склонившись, приводил в порядок бумаги на столе, — не выпрямившись, тупо уставился на человека, которого он считал самым рассудительным и надежным.

Нефедова словно разбудили: он до боли закусил губу и, бледный, невидящими глазами смотрел перед собой.

Бухгалтер Сыпчук, сутулый, нахохленный, оживившийся только при первых фразах Нестеренко о Нечаевой, а затем вновь траурно поникший, поднял голову, словно выставив очки напоказ, и застыл — лишь губы его пожевывали и время от времени дергался кадык, — так что он удивительно стал похож на большеголовую птицу.

Петя Успенский восторженно пожирал глазами главного инженера, а Вадим Старицын покраснел, все понял, вспомнил, что говорил ему Гец не далее как вчера, и, злой, испепелял взглядом председателя комиссии. Руки его инстинктивно сжимались в кулаки.

Первым пришел в себя Нестеренко.

— Я не знал, что вы так… Что вы так недоверчивы, Лев Борисович. Но если хотите, вы, конечно, имеете право… Однако Пантелеймон Севастьянович Хазаров… Я хотел сказать, что, однако, сегодня мы должны представить уже акт, потому что… Слушайте, в конце-то концов! — Он вдруг совсем по-мальчишески всплеснул руками и зафыркал: фр-фр. — Не нужно мне это председательство, прах его возьми-то совсем, фр-фр… Делайте, что хотите, фр…

И сел обиженно, умолк.

Тогда заговорил Нефедов:

— Вы, Лев Борисович, совершенно правы…

— Что? Что? Погромче! — залопотал Сыпчук, приставив к уху ладонь.

Нефедов действительно говорил еле слышно, запинаясь, с огромным трудом. Язык у него едва ворочался, и саднило в пересохшем горле.

— Вы, Лев Борисович, совершенно правы, — сказал он, напрягаясь. — Я… согласен с вами. Нельзя это дело так… Надо проверить, конечно, еще раз… проверить…

Стало тихо. Нестеренко полез в карман, достал и проглотил таблетку. На лице его все еще было выражение обиды.

Заговорил Старицын.

— Я думаю, что… Конечно, прав Лев Борисович! Под суд надо жуликов этих… Черт их возьми совсем! Еще бы…

Лев Борисович Гец думал о том, что с ним происходит нечто странное, что он как бы не в себе. Зачем, зачем?..

А Старицын продолжал тем временем:

— Насколько я понял, если я правильно понял, вы, Петр Евдокимович, намекаете на то, чтобы это дело замять, так, что ли? То есть свалить вину на главного инженера, который, ко всему прочему, отсутствует все эти дни, а с самыми главными жуликами…

— Что значит замять? — перебил его Нестеренко. — Что значит замять? Фр-фр! Кто говорит, чтобы замять? Вы еще молоды, понимаете ли, Вадим… как вас там?.. Вадим Андреевич. Не ваше, понимаете ли, дело решения выносить. Ладно там еще Лев Борисович что скажет, а вы что, понимаете ли, не в свое дело… Фр-фр!.. суетесь!

— Не в свое дело? Вы, товарищ Нестеренко, не забывайте, что это мы сами вас в председатели комиссии выбрали. — Старицын никого не боялся, его белые зубы сверкали.

— Как это сами? Как это сами? Вы, молодой человек, молокосос еще, я вам в отцы гожусь! Как вам не стыдно! — Нестеренко задохнулся от подступившей ярости. Эх, будь его воля… «Молчи, Петр, молчи, Петр, — повторял он про себя. — Слышишь, молчи? Слышишь, молчи!..»

— Так дело не пойдет, товарищи! — сказал Гец. — Ссориться нам уж совсем не к чему. Давайте все спокойно обсудим. Пусть каждый выскажет свою точку зрения, тогда и вынесем общее решение. В конце концов мы ведь должны к чему-то прийти.

Он окончательно воспрянул духом. Тусклая неуверенность прошла, и, логически, ничего больше не оставалось, как продолжать.

— Итак, — продолжал Лев Борисович, — относительно Нечаевой вы, Петр Евдокимович, высказались целиком и полностью отрицательно. При всем уважении к вам, я должен сказать, что говорить в данной ситуации с Бахметьевым о главном инженере во время его отсутствия по меньшей мере… бестактно. Кстати, почему все эти дни отсутствует Нечаева? Ведь, насколько я понял, никто из вас ее не видел?

— Бюллетенит, — буркнул Нестеренко.

— Что с ней?

— Ангина.

— Так. Кстати, если я не ошибаюсь, ведь тогда, в закусочной, вы, товарищ Нефедов, поручили заняться Нечаевой Старицыну, верно?

— Да, так, — тихо сказал Нефедов.

Старицын густо покраснел.

— Все же я не думаю, чтобы роль главного инженера была во всем этом столь уж значительной, — продолжал Гец. — Поверьте мне, что не главный инженер занимается составлением процентовок, выпиской премий и так далее. Может быть, эта Нечаева в чем-то виновата, но это ни в коей мере не искупает вину Бахметьева и Барнгольца…

Он говорил и, по мере того как говорил, чувствовал, что голос его набирает высоту, крепнет. Он уже чувствовал себя как в молодости когда-то, когда все было так просто и ясно, когда не приходилось еще задумываться над тем, сказать или не сказать то, что думаешь, без скидок на обстоятельства и ситуацию. Он говорил и сам удивлялся, как свободно и естественно льется его речь, как легко дышать, как распрямляются плечи.

И вопреки осторожной логике, вопреки жизненному опыту, по мере того как он говорил — а он сказал еще, что в нашей стране, как нигде, важна правда, именно правда, чтобы прийти именно к намеченной цели, а не к какой-нибудь другой! — по мере того как говорил это, он безошибочно чувствовал, уверенно ощущал, что вся маленькая аудитория — даже несговорчивый Нестеренко и унылый Сыпчук — все до одного постепенно склоняются в его сторону, начинают верить ему.

Когда Лев Борисович замолчал, стало тихо. Степан Евгеньевич Сыпчук, которого вопросы такого рода вообще не трогали, вдруг подумал, что дело, которым они заняты, имеет принципиальное значение. Не говоря уже о Пете, который прямо полыхал любовью к справедливости. Вадим Андреевич Старицын наконец полностью пробудился и понял, что зря он так несерьезно отнесся сначала к работе комиссии, а его восторженная, пылкая, правдолюбивая Лиля — просто прелесть. Даже Нестеренко мгновенно вспомнил свои сомнения и слова Хазарова. Этот Гец, которого он так безотчетно уважал, опять пробудил в нем беспокойство. Прах побери этих мыслителей! Только путают и не дают возможности взяться за дело! Знал он, что бесполезно выступление Геца, ни к чему не приведет, все равно победит Хазаров, и злился на Льва Борисовича за порыв. И еще большую путаницу — путаницу и боль! — внес Лев Борисович Гец в голову Нефедова. Стрелка его внутреннего компаса отчаянно завертелась, затыркалась. Что он скажет Хазарову? Как поступит с материалами? Что он будет делать и говорить? И зачем только этот главный инженер вмешивается — что он, маленький, что ли, не понимает?..

Решили воздержаться пока от заключения, тем более что во вторник предстояло еще все обсудить в присутствии Хазарова и некоторых членов бюро. Вот тогда пусть каждый и выскажет свое собственное мнение. Разошлись. Нестеренко ушел сердитым, Нефедов — встревоженным, Гец — растерянным: он вдруг опомнился и начал рассматривать все со стороны… Старицын еще не мог пока привести в порядок свои мысли и думал о том, как он расскажет обо всем Лиле. Петя, пытаясь унять волнение, думал, что есть все-таки честные люди, и представлял, как он теперь перестроит работу институтского «Прожектора», а бухгалтер Сыпчук пытался охватить новые горизонты. Его собственные неурядицы отступили на задний план.

 

ГЛАВА XVI

Когда Хазаров узнал об этом заседании и о выступлении Геца, он сумел быстро подавить вспыхнувшее раздражение. В потоке текущих дел эпизод с проверкой СУ-17 и так уже занимал неоправданно большое место, а тут еще старик Нестеренко вкупе с Нефедовым не смогли добиться единогласия.

Однако в воскресенье вечером, когда они с женой были на концерте в филармонии, подавая ей в гардеробе пальто, уже после концерта, он вдруг подумал, что ведь этот главный инженер из СУ-15  п р а в…

Он ощутил прилив мерзкой неуверенности, чувство, в последнее время довольно знакомое, которое поселилось где-то в затылке и между лопатками и которое всегда хотелось стряхнуть, сбросить. Но что же, черт побери, сделаешь?! Он ненавидел Бахметьева и Барнгольца, этих жуликов, принесших ему столько беспокойства. Он ненавидел и Ивана Николаевича, стоявшего за всем этим, высившегося, словно глыба, с едкой ненавистью он вспоминал его лицо, его приземистую фигуру, бычью шею. Но что, что поделаешь против него?

Из всех людей, знавших Пантелеймона Севастьяновича, вряд ли кто подозревал об этих колебаниях, о неуверенности, о мучительных периодах слабости, которые, как удушье, парализовали его ум, волю. В такие минуты он ненавидел все и всех, он чувствовал себя, как муха в паутине, к которой со всех сторон приближаются быстрые пауки, ему хотелось бросить все, уехать, скрыться куда-нибудь. Только огромным усилием оставшейся воли держал он себя в рамках, не позволял себе поступить как-нибудь опрометчиво. И действительно, проходили минуты, былое равновесие восстанавливалось, и Пантелеймон Севастьянович опять был деятелен и бодр. Правда, сердце в последние месяцы все чаще пошаливало.

Вышли на воздух, шли в потоке людей к машине, и Пантелеймону Севастьяновичу становилось легче и легче. Свежий воздух всегда придает уверенность. Отпустило и сердце. «Поменьше лирики нужно слушать, поменьше раскисать», — подумал Хазаров. Словно порывами ветра наносило на него затмения — приступы, и казались они весточками, которыми дает знать о себе приближающаяся безвольная старость.

…Во-первых, этот говорун Богоявленский из бюро. Так? Точно! За ним поставить в известность Мазаева, чтобы знал, что и как и каково ему, Хазарову, вести свою линию. Не шутки шутить! Затем побеседовать с их парторгом. Как его?.. Раскатов. Да, с Раскатовым. Тоже олух порядочный. Как допустил? Да ведь Иван же Николаевич сам будет на докладе — пусть-ка сам и разбирается с этим Гецем… Да что это он раскис на самом-то деле! Сколько можно из-за чепухи голову ломать?..

Сергей Петрович Нефедов, уходя в субботу с собрания, чувствовал себя прескверно. Вспомнилось ему все, и представилась вся линия его поведения с самого начала и до последнего момента, когда он выступил совсем в другой, можно сказать, противоположной роли.

Гец попал в самую точку, ударил в больное место, и теперь, когда необходимо было пойти к Хазарову и обо всем проинформировать его, Нефедов подумал, что тем самым он еще раз совершит предательство, и, может быть, более стыдное, чем в первый раз. Ведь Хазарову сразу станет ясно, кто виноват в разногласиях, кто стоит на его пути.

Господи, ведь с жуткой трезвостью, с болью видел Нефедов, что бесполезно выступление Геца, бесцелен пыл. Ничего не сможет добиться этот человек, слаб, очень слаб он перед Хазаровым. А то, что выступил он, только лишний раз подтверждает это: он опрометчиво раскрылся. Не сам Нефедов, так Нестеренко скажет обо всем Хазарову.

И все же, мучаясь, терзаясь, все оттягивал Нефедов момент звонка, переминаясь с ноги на ногу, стоял около автомата, не решаясь снять трубку и набрать номер, и оборачивался все, оглядывался, не идет ли кто, как будто кто-то мог что-нибудь дельное сказать Нефедову, помочь ему, успокоить.

Наконец вошел в темную, освещенную лишь снаружи уличным фонарем будку, постоял там с минуту, вздохнул глубоко, откашлялся и опустил монету…

Трубку сняли сразу, как только раздался первый гудок.

— Пантелеймон Севастьянович?

— Да, слушаю.

— Это… Это я, Нефедов.

Вышел из автомата опустошенный, несчастный, слегка пошатываясь от слабости и от вспыхнувшей опять боли в желудке, когда пришел домой, на нем лица не было.

— Господи, Сергей, что это с тобой? — всплеснула руками жена.

— Ничего, Клава, устал просто. Я не поздно?

— Сережа, ты уж не заболел ли, часом?

— Нет-нет, Клава, просто устал. Извини. Мне бы… прилечь…

Совсем не так воспринял совещание комиссии Нестеренко. Удивленный, рассерженный и опять повергнутый в недоумение Гецем, едва оставшись один, он вдруг увидел себя со стороны, свои сомнения. И — опомнился. Он посетовал на себя, что так легко поддался, не смог уверенно, по-хазаровски провести раз принятую линию. Еще больше укрепился в этом после очередного разговора с Хазаровым, устыдился проявленной слабости и окончательно разозлился на Геца. А ведь совсем недавно он уважал этого человека, думал, что Лев Борисович умнее других! Ах, какая глупость, какая глупость, как же он, Петр Евдокимович, умный человек, мог дать такую промашку? Опять его нахальным образом обошли, обскакали, посягнули на руководящую роль, заставили эти глупые слова сказать: «Делайте, что хотите, не нужно мне это председательство». «Хазаров-то, Пантелеймон Севастьянович, небось уж не допустил бы такого! Стыдно тебе, Петр, стыдно!..» Нестеренко полночи ворочался, не мог уснуть, и было у него горячее желание встать, пойти, навести наконец порядок в своей комиссии, заставить их всех пятерых, к чертовой матери, составить акт такой, какой нужно для дела.

В захолустной голове Сыпчука сквозняк, поднятый Гецем, тоже в общем-то не наделал большого переполоха. В тот же вечер он, Сыпчук, смотрел по телевизору футбол, а в воскресенье выехал за город, в местечко, которое давно присмотрел, — там осушали болото, корчевали пни, и было где поискать замысловатые фигурки, игру природы. И о бумагах не думать.

Молодому отцу Пете вообще было не до рассуждений на высокие темы. Жена его прихворнула, пришлось самому хлопотать по хозяйству, да и от институтской программы никуда не денешься: ведь пока Петя ездит с комиссией, ребята там занимаются, слушают лекции, скоро начнутся контрольные… Короче, Петя как вышел после того совещания, был еще пылок и полон любовью к правде, а как попал домой, так очутился словно в другом мире и опомнился лишь тогда, когда нужно было идти в понедельник на лекции…

А сам же Лев Борисович Гец, едва уйдя с совещания в субботу, едва опомнившись — что это нашло на него? — почувствовал себя так плохо, как уже давно не чувствовал. Что он действительно за мальчишка? Вот уж не ожидал от себя… Словно кто-то другой говорил за него… Дорого может стать такая несдержанность.

Он шел по бульвару, глядя на деревья, и листва их мельтешила в глазах, и не за что было зацепиться, и как за глотком свежего воздуха Лев Борисович посмотрел выше, на оливковое вечернее небо, — самого́ низкого солнца не было видно, лишь до высоких макушек деревьев доставали его прямые, негнущиеся лучи…

«Что будет, что же теперь будет?..» — в смятении повторял про себя Лев Борисович, и никто из тех, кто был знаком с главным инженером СУ-15, не признал бы сейчас в этом сутулящемся человеке высокомерного, интеллигентного Геца…

И только, пожалуй, на одного Старицына выступление Геца в субботу произвело действительно сильное и не угасшее сразу впечатление. Он действительно жаждал справедливости.

Хотя, если уж сказать честно, эта жажда справедливости была все же несколько абстрактной, больше эмоциональной, чем логической. Все-таки трудно было ему согласиться, что стоит так переживать из-за каких-то озеленителей.

 

ГЛАВА XVII

С того злополучного дня, когда в великолепное солнечное утро к нему в кабинет вошла эта грозная и подленькая пятерка, а вернее — шестерка, а днем пришлось, как мальчишке, возить троих идиотов на объект, в дом отдыха нефтяников, Михаил Спиридонович Бахметьев развил бурную деятельность.

Он сразу сообразил, что совсем сухим из этой лужи не выберется.

Он рассуждал так. Бухгалтер Соломон сел как миленький — здесь ему и мудрость хваленая не поможет. Но если Соломон — это одно, то Бахметьев — совсем другое. Раз засыпали бухгалтера, — значит, попался и начальник, ничего не поделаешь. Из документов эта компания вытянет все, что им надо, ясно. То, что они, дураки, ездили качество проверять, — чепуха. За качество шкуру не спустят, тем более что ведь передовое в городе СУ-17? Передовое! То-то вам и оно. Вообще-то уж, если говорить по чести, то они, подлецы, должны Михаилу Спиридоновичу в ноги кланяться. Кто вытянул управление из болота, в котором оно располагалось до его прихода, будучи еще под началом Феофана Власьевича Фомушкина — блаженной памяти начальника, ныне ведающего плановым отделом у Бахметьева? Кто заставил всю эту братию работать? Кто, черт побери, вывел управление на первое место? А? Сволочи! Где справедливость? А если премии и всякая там чепуха — так ведь это же по заслугам ему, Михаилу Спиридоновичу, приходится! Конечно, переборщил слегка, ну так кто же это знал, что придут вот так, нагрянут с бухты-барахты? И Иван-то Николаевич тоже — неужели ему ничего неизвестно было? Что-то не верится… Или он недоволен чем-то? Ах, Ванька, Ванька, разве так дела делаются?..

И первое, что пришло на ум, — отстранить временно Галю. А так как официально сделать этого было нельзя, то оставалось еще одно средство: попросить ее взять бюллетень. Галя, конечно, была не в курсе всех дел, а со своим непоследовательным женским характером она могла бы, пожалуй, здорово напортить во время этой ревизии. Галя, конечно, толковая женщина, но держал он ее в главных инженерах исключительно из соображений удобства — свой человек и во все дырки не лезет, верит на слово. Да еще диссертацию защитит — ей полезно, женщина одинокая, с ребенком… А Лисняк и Омельченко великолепно со всеми ее делами справлялись. Ну, не со всеми, конечно, а то, что она не успевала.

Галя — первое. Затем он сам лично поехал к брату, Ивану Николаевичу Мазаеву. Тот, как ни странно, уверил, что сам ничего не знал. Михаил Спиридонович поверил, пожалуй. Какой смысл был Ивану всю эту кашу заваривать? Ясно: никакого. Но он сам пообещал этим делом заняться и сказал, что все будет в норме, пусть Михаил Спиридонович не паникует. Он вроде бы даже здорово рассержен был: «Как?! На передовое управление руку подняли? Работай, Михаил, работай спокойно, мы с этим делом разберемся…»

Когда на следующий же день Иван Николаевич позвонил Бахметьеву и сказал, что все началось с анонимки, Михаил Спиридонович разволновался. Какая же это сволочь завелась среди его людей? Он начал перебирать в памяти всех, кого знал. Рабочие? Это он отбросил сразу. Хотя… Ибрагимов. Да уж не Ибрагимов ли? И он вызвал Ибрагимова.

Как ни пытал он этого чернявого хитреца, как ни ловил, ни в чем не признался Ибрагимов, и, главное, сам Михаил Спиридонович почувствовал: не то! Не Ибрагимов подлец. А кто же тогда? Кто?.. Из управления тоже вряд ли. Лисняк? Нет, он не такой дурак. Авдюшин? На Авдюшина он давно зуб имел: выступал этот прораб против него в свое время, может, теперь решил за старое взяться?.. Но Авдюшина не так легко расколоть — хоть и губастый, однако мужик упрямый. Вызвал он Авдюшина в субботу, попытал немножко. Ничего не сказал мужик, кроме «нет», молчал всю дорогу. Может быть, Агафонов?

Так и не выяснил Михаил Спиридонович этого вопроса и решил отложить пока и заняться им после. Если, конечно, удастся вывернуться из создавшейся катавасии. Не удастся — черт с ним, была не была, где-нибудь уж ему подыщут работку. Не посадят же. Ну, на другое место переведут.

Все-таки больше думал Михаил Спиридонович, что обойдется. Головой, правда, соображал, что дело дрянь. Но вот сердцем чувствовал, что выплывет. Везло ему в жизни. Смелость города берет. Возьмет и на этот раз.

И на третий день, несмотря на то что плохи уже дела были, Михаил Спиридонович как раз и успокоился.

А дальше уж и совсем легче стало: Иван позвонил…

Все же взял из сберкассы денег побольше: на всякий случай. Мало ли что! А вечером Лисняка, Фомушкина, Омельченко и Уманского в ресторан повел: дружба должна быть крепкой.

На четвертый и пятый день он уже почти вошел в свою обычную колею. Хотя, конечно, сосало что-то под сердцем — нет-нет да и приходилось подумать. Пришел он, например, на пятый день утром в свой кабинет, сел за стол, потянулся, зевнул, спокойно, протяжно, сладко, подумал, с чего же начать этот день, что он принесет ему, как лучше на работу настроиться… И вдруг вспомнил об этой ревизии. Ах, чтоб вас!.. И всякое настроение пропало к работе, не ощущалось уже свободы, без которой и жизнь-то не в жизнь. Ах, пропадите вы пропадом со своей ревизией, со своей анонимкой! Подленькие, приехали, понимаете ли, исподтишка и роют, и роют… Ну как тут можно работать, как план выполнять?.. Мешают, мешают работать. Палки в колеса…

И гнусно на душе стало, скучно. Хоть пойди и залей горе чем-нибудь этаким. Но — нельзя. Терпеть надо, терпеть, ничего не поделаешь.

И — терпел. Здорово он проштрафился, недоглядел, серьезное может быть наказание, но ведь кто его знает: может быть, и пронесет?..

Однако гораздо хуже и неуверенней чувствовал себя Соломон Иванович Барнгольц, главный бухгалтер. Всю жизнь — и сейчас, и раньше — был он как на краю пропасти: и ветры дуют, и снег, и ничего не поймешь. Одно только ясно: нужно держаться, цепляться за эту узенькую тропинку, как придется, любыми средствами. Вот и теперь…

Дома были у него жена, и сын, и жена сына, и мать жены, и маленькая собачка. Всех их любил он какой-то мучительной, необъяснимой любовью. Больше всех сына, потом жену. Меньше — маленькую собачку, потом мать жены, свою тещу, а еще меньше — жену сына, сноху. Счастлив был, что кончил сын институт, хотя, конечно, при поступлении не обошлось без его, Соломона Ивановича, посильной помощи. Был теперь сам он серьезно болен, оставалось тянуть от силы года три, это он понимал, но был он теперь уже и спокоен: сын вырос, инженером стал, женился, квартирка есть, хоть и маленькая, но отдельная, обстановка — как у людей, и на сберкнижке кое-что на первое время, когда он умрет. Любил он, придя с работы, посидеть перед телевизором, поиграть с собачкой, почитать газеты, исподтишка наблюдая за всеми домашними — как они ходят, что делают, любит ли сноха сына, любит ли сын ее. Трудно было узнать в нем тогда холодного и расчетливого бухгалтера, о котором даже Хазаров знал и считал хитрым и сильным.

Да и был ли он хитрым и сильным? Ведь сам Соломон Иванович искренне не считал себя ни хитрым, ни сильным. Ну уж если насчет хитрости — это куда ни шло, это еще ладно, а вот уж сильным… Смешно! Стал бы он, Барнгольц, в этой старенькой маленькой квартирке ютиться да на мизерную бухгалтерскую зарплату жить… Нет, вовсе он не сильный, слабый он, если уж самому себе признаться, очень слабый, в том-то вся и беда. Потому-то и может обидеть его каждый, кому это ни придет в голову.

Так и обидит его Михаил Спиридонович Бахметьев, это уж ясно. Сам-то он выплывет из этой неприятной истории, выплывет. А вот Соломона Ивановича, главного исполнителя его, начальника управления, суровой воли, потопит. Непременно потопит. Ни связей таких, ни уверенности, как у Бахметьева, у главного бухгалтера нет. Сам затащил он его на эту работу, соблазнил заработком, а теперь бросит в беде.

В этом Соломон Иванович Барнгольц был уверен почти.

Когда Ивану Николаевичу Мазаеву секретарша передала о звонке из СУ-17, он не придал этому значения. Что могло понадобиться Михаилу? Ерунда какая-нибудь. Вечно он клянчит. У Ивана Николаевича дел было столько, что заниматься звонками, пусть даже и от двоюродного брата, просто не было времени.

Однако когда чуть позже его соединили лично с секретаршей Бахметьева «по неотложному делу» и та сказала ему, что в СУ-17 пришла ревизия, и пришла внезапно, он так и вскинулся. Этого еще не хватало!

— Откуда ревизия? — сдержанно спросил он.

— От Хазарова, — пролепетала растерянно секретарша.

«Ах скотина — Хазаров! — в сердцах подумал Иван Николаевич. — Ну, погоди, посчитаемся!» И повесил трубку. Звонить Хазарову не стал — пусть сам звонит. Пусть теперь вывертывается. Иначе дело примет более крутой оборот. Предательства прощать нельзя.

Вечером первого дня к нему приехал Михаил, рассказал, как и что.

Все равно Иван Николаевич решил пока ждать.

И дождался.

Хазаров позвонил ему во второй половине второго дня.

— Иван Николаевич? Приветствую вас. Хазаров.

— Чувствую, что вы, Пантелеймон Севастьянович. Здравствуйте.

— Как поживаете, Иван Николаевич? Как насчет обязательств к Седьмому ноября?

— Работаем, стараемся, Пантелеймон Севастьянович. Самое горячее время.

— Да, к слову будь сказано. Вы, конечно, знаете про СУ-семнадцать у Бахметьева? Там сейчас наша комиссия работает. Пока еще трудно что-то определенное сказать, но есть неувязочки. Очень неприятно — они ведь в передовых числятся… Я хочу, чтобы вы были в курсе дела.

— Да, да, слышал, слышал. Недоглядели ребята, есть у них грех, есть. Я уж этого Бахметьева пропесочил как следует. Надо наказать, надо. Озеленители, самая последняя, так сказать, стадия, витрина, что называется, а они так… Зря мы им знамя вручили, зря! Да ведь кто знал, Пантелеймон Севастьянович!

— Вы времечко не найдете ко мне заглянуть, Иван Николаевич? — спросил Хазаров. — А то к вечеру бы. Или я к вам?

Договорились на завтра. В кабинете Хазарова.

Хазаров был доволен разговором. Иван Николаевич — тоже.

Вообще Мазаев не мучил себя, как некоторые другие, рассуждениями высокими, но бесполезными. Дело для него было прежде всего. Что такое справедливость? Такого вопроса он себе не задавал. В одном Иван Николаевич был твердо уверен: работа — главное. А то ведь что получается? Один будет вкалывать, себя не жалеть, вставать ни свет ни заря, мозгами ворочать, а другой проспит все на свете, в голове почешет, зевать будет, когда нужно действовать, а не зевать. Сам Иван Николаевич добился всего, что у него есть, своими руками.

Никто не помог ему в тяжелую для него минуту. Своими собственными силами он из низов вышел в люди, стал человеком. И горе тому, кто стоял теперь на его пути. Горе тому, кто хотел отнять у него то, чего он достиг своим трудом. Своим собственным, честным трудом.

Любил он поесть и попить, никогда ничем не болел, был приземист и силен. А самое главное — умел делать дело и ладить с людьми. Он всегда точно угадывал, чего человек хочет. И какое у него слабое место. Много людей было обязано Ивану Николаевичу, многим он оказал в свое время услуги.

Брата Михаила он слегка презирал. Бахметьев приходился ему двоюродным братом по матери, и были они ровесники, в одном месяце одного года родились, оба начали на ровном месте, а вот, поди ж ты, достиг Иван Николаевич такого, чего Михаилу во всю свою жизнь не достигнуть. А почему? Потому что, как вол, работал всю жизнь.

В кабинете Хазарова в общих чертах и было все решено. Правда, позже, на следующий, четвертый, день из обстоятельного разговора с Бахметьевым Мазаев выяснил для себя еще одну деталь. И дал дельный совет. Это облегчило задачу.

На доклад во вторник Мазаев шел в спокойствии и уверенности.

 

ГЛАВА XVIII

Первым выступил Нестеренко.

Как и на совещании в субботу, он начал говорить об «отдельных случаях нарушений», о том, что кое-что делалось «не всегда законно, но тем не менее, несмотря на несомненные просчеты в работе СУ-17, нужно признать, что» и т. д. Однако сейчас его выступление в присутствии Хазарова и Мазаева было гораздо более гладко и закругленно. Накануне он хорошенько поработал над текстом, приложил свою компетентную руку и Хазаров.

Только было и новое в речи Нестеренко.

Гец, слушая, не поверил поначалу своим ушам.

— Нами была детально проверена документация за второй квартал прошлого и первый квартал нынешнего годов. План по этим кварталам в основном выполнен, но вот премия, как мы с достоверной точностью выяснили, присуждалась…

Проверено ведь было не два, а пять кварталов, и причем как раз в трех из них план был не выполнен, а прогрессивка выплачена — в тех, о которых, видимо, и не думал упоминать Нестеренко. «Хорошенькое начало», — подумал Гец.

В кабинете Хазарова за длинным столом собралось тринадцать человек, не считая стенографистки, которая скромно примостилась в уголке за маленьким столиком. В число тринадцати входили: Хазаров, все шесть членов комиссии, Мазаев (член бюро), Богоявленский (член бюро), Раскатов (парторг СУ-17), Уманский (член партбюро СУ-17), Бахметьев и Лисняк. Состав этот был детально продуман Хазаровым накануне.

Открывая это небольшое собрание, Хазаров сказал, что они собрались здесь в связи с проводившейся на днях «маленькой ревизией СУ-17». Затем он предоставил слово председателю комиссии — Нестеренко — с тем, чтобы тот «коротко, но детально» изложил результат «пятидневной напряженной работы комиссии». Слушая Нестеренко, глядя на людей, сидящих за столом, четко представляя себе каждого в отдельности, роль каждого, он не мог скрыть внутренней радости, гордости за то, что сумел так умно и хитро организовать дело, несмотря на большой риск, довести его до конца, и вот сейчас, вот сейчас, как полководец, выиграет, уже выигрывает, последнее сражение. Пусть кажется мизерной эта затея с ревизией, пусть он ничего особенного не добился ею, но она дала ему повод еще раз проверить себя, почувствовать свою силу, свои организаторские способности, свое знание человеческой психологии. А это все было совершенно необходимо в его деятельности, в его предстоящем пути — предстоящем, потому что сейчас он был лишь в начале его.

И несмотря на то что продумано все было самым тщательным образом, в центре внимания Хазарова сейчас был один человек, одна фигура, которая расположилась по правую руку от него, через пять человек, на противоположном конце стола. Худощавое лицо, плечи и руки главного инженера из СУ-15, наивного правдолюбца-крикуна, который так несдержанно и так неуемно вел себя на совещании в субботу. «Ну-ну, посмотрим, на что вы способны, товарищ Гец», — с удовольствием думал Хазаров и мысленно представлял, как поднимется этот Гец и начнет говорить, — поднимется и начнет говорить он только после выступления Богоявленского — это раз. И после его выступления встанет Уманский, а может быть, и сам Мазаев или Богоявленский опять. И чего не сделают они, не смогут сделать — если не смогут! — то сделает уже сам Пантелеймон Севастьянович, он, Хазаров, и всем присутствующим здесь покажет, что такое настоящая убежденность и как надо работать с людьми. И все увидят это — и Мазаев, и Уманский, и Богоявленский, и сам Гец — умная голова… «Ты захотел встать на моем пути, — думал Хазаров, поглядывая на Геца, — и мы посмотрим, во что это для тебя выльется, посмотрим…»

Тем временем Нестеренко читал свой текст, напирая в основном на премии, качество и чуть-чуть на перепроцентаж, который вызван, по всей вероятности, не злым умыслом, а просто «недостаточной технической ориентацией специалистов СУ-17». Он так и не упомянул о трех неблагополучных кварталах.

Сразу после выступления Нестеренко слово было дано члену бюро Богоявленскому. Нестеренко еще сесть не успел, а Богоявленский уже встал, и Гец заметил, как Хазаров, сидящий почти как раз напротив, на дальнем конце стола, метнул сюда, в сторону Геца, осторожный, внимательный и хитроватый взгляд.

Богоявленский, лысый, полный, с одутловатым капризным лицом, встал, обвел всех сидящих долгим растерянным и каким-то обескураженным взглядом. Казалось, он вот-вот пожмет плечами и скажет: «Слушайте, что вы от меня хотите? Оставьте в покое человека…» И он действительно начал с того, что пожал плечами, слегка развел руки и сказал негромко, как бы удивляясь:

— Ну, товарищи!..

И замолк.

Хазаров, держа в руках карандаш, откинулся на своем стуле, слегка зажмурил глаза и весь отдался предстоящему наслаждению. Слушать Богоявленского была его слабость.

Иван Николаевич Мазаев, сидевший до этого, как глыба, поднял голову и с легкой улыбкой, явно доброжелательно, хотя с оттенком презрительности, но тоже с интересом смотрел на Богоявленского.

А тот, помолчав несколько секунд, поразглядывав удивленно сидящих за столом, опустил руки, еще раз пожал плечами и, слегка запинаясь от растерянности, подыскивая нужные слова, не спуская с сидящих глаз, продолжал:

— Ну, товарищи… Слушал я, слушал председателя комиссии Петра Евдокимовича Нестеренко и — удивлялся… Да, удивлялся!

Последние слова Богоявленский произнес неожиданно громко, фальцетом, и уже праведный благородный гнев звучал в его голосе.

— Да, я удивлялся, товарищи… — повторил он, уже гораздо тише, как бы сдерживая ту бурю чувств, которая кипела в его груди. — Такое передовое управление… — Голос его стал еще тише, совсем тихим, почти шепот. — Первое управление в городе! — неожиданно крикнул он.

И тут его словно бы прорвало: не сдерживаясь уже, давая волю переполнившему его гневу, он говорил — говорил страстно, убежденно, в беспредельном негодовании обрушивался он на «товарищей, которые забыли, что такое государственная и партийная! — да, партийная! я не побоюсь этого слова! — честь!..».

— …Когда вы, товарищ Бахметьев, получили в свои руки — вот в эти самые руки — Красное знамя, переходящее Красное знамя, символ чести, символ настоящей большой работы!.. — когда вы, товарищ Бахметьев, получали его, как вы могли, как вы только могли касаться его своими руками?! Это нескромно! Это… это… преступно… — выговорил он с трудом, мучаясь, как бы едва ворочая пересохшими губами. — Это почти преступно… — повторил он скорбно и замолчал.

Было тихо. Чирикнула какая-то птичка за окном. Богоявленский аккуратно передвинул блокнот, который лежал перед ним. Авторучку.

— Да, товарищи, — сказал он наконец, — все это ужасно — то, что мы слышали здесь с вами… Ужасно… Мне просто не верится. Скажите, Бахметьев, как же дошли вы до жизни такой, как вы могли так поступать? Я ведь знаю вас давно и не скрою, что вы мне… вы мне симпатичны, да, вы были мне симпатичны, но я ведь просто не знал… И никто из сидящих здесь не знал, что вы… что вы можете пойти на такое… Неужели это все правда — то, что нам только что рассказали? Неужели правда? Нет, не верится, просто не верится… Но документы есть документы! Вы, Бахметьев, воспользовались тем доверием, что вам было оказано, своим служебным положением воспользовались вы в своих личных, корыстных целях! Как вы могли это сделать, Бахметьев? Ведь вы же… Все в конце концов знают, это ни для кого не секрет, что до вас Управление по озеленению плелось в хвосте, что вы хороший организатор, что вы, как никто другой, смогли возродить этот коллектив, вдохнуть в него жизнь… Эх, Бахметьев, Бахметьев… Сейчас, когда по всей стране идет такая борьба за мораль, за нового человека, за светлое будущее, за — я не побоюсь этого слова: за великое будущее!.. — вы… Премии… Материальная помощь… Качество… Неужели вы, такой опытный человек, не могли уследить за качеством работ, а? Ведь это так важно для наших людей, для населения нашего города, — эстетика быта. А вы…

Богоявленский говорил, и люди, сидящие за столом, с большим вниманием слушали его. Поначалу, когда слушатели еще вдавались в смысл, в логику его речи, поначалу еще могла обратить на себя внимание какая-то неотчетливая предвзятость, необоснованность выводов, чрезмерная, до фарса, эмоциональность. Поначалу даже было смешно. Но чем больше говорил Богоявленский, тем меньше уже, как это ни странно, обращали на себя внимание такие вещи, как логичность или нелогичность. Тем больше люди, незаметно для себя самих, поддавались музыке его речи, словно гипнозу, таяла и таяла первоначальная недоверчивость, и уже вариации его голоса ласкали слух, хотелось слушать еще, и все, что он говорил, казалось необычайно правильным, очень существенным. А одутловатое капризное лицо Богоявленского уже становилось вдохновенным, красивым по-своему: румянец возбуждения появился на щеках и неподдельным пафосом горели глаза…

Когда Богоявленский кончил говорить и сел — закончил свою речь он на полуслове, скорбно разведя руки и задохнувшись от справедливого, возвышенного негодования, — воцарилась тишина. Странным казалось, что нет аплодисментов.

Даже Лев Борисович Гец, давно понявший, что это собрание — его печальное Ватерлоо, даже он поддался гипнозу человеческого голоса, даже он не мог не оценить талант Богоявленского.

В наступившей тишине как-то совсем кисло, надтреснуто, серо прозвучал чуть хрипловатый голос Хазарова:

— Ну, товарищи, кто хочет выступить?

Следующим попросил слова Бахметьев.

Бахметьев встал, помялся, как большой, нашкодивший ребенок, и с виноватым, так не подходящим к его крепкой фигуре и мужественному лицу видом начал говорить о том, что он конечно же признает все свои ошибки, что он очень виноват, очень. И потому, что все еще находились под впечатлением речи Богоявленского, и потому также, что Бахметьев, сам, видимо, тоже находящийся под впечатлением этой речи, говорил как-то очень естественно, трогательно даже, почти по-юношески, многие начали проникаться симпатией к раскаявшемуся парню. Да полно, стоит ли действительно шум поднимать из-за такой ерунды, зачем нужны какие-то наказания, порицания? Ведь видно же, что все понял парень, раскаивается и такого больше делать не будет…

Бахметьев все сказал, сел. Поднялся Уманский.

Начальник второго участка СУ-17 Уманский, как и Мазаев, был человеком дела. В свои тридцать пять он считал, что достиг еще слишком малого. Но у него все впереди. Он был членом партбюро СУ-17, и его прочили в парторги вместо нынешнего Раскатова. По линии производственной он считал себя вполне подходящим для поста главного инженера Управления по озеленению.

Поэтому, получив слово, он начал сразу о деле.

— Хотя я и не принадлежу к числу руководящих людей в Управлении семнадцатом (я всего только начальник участка), — сказал Уманский, — однако со своей стороны я должен сказать, что большая доля вины за те проступки, о которых здесь говорили, лежит на человеке, который здесь, к сожалению, не присутствует. Ни в коей мере я не хочу обвинять лично этого человека и только его, разве что в некоторой, я бы сказал, нескромности, но тем не менее я не могу не сказать о том, что такая большая организация, как это управление, имеет право на то, чтобы иметь достаточно квалифицированный высший инженерный состав. Председатель комиссии говорил в своем выступлении о недостаточной технической ориентации инженерного состава, что в свою очередь…

По крайней мере десять из двенадцати слушающих сразу поняли, о ком идет речь, и это почти для всех явилось неожиданностью. Даже для Хазарова.

То, о чем говорил сейчас Уманский, как раз и было навеяно тем дельным советом, который дал Мазаев Бахметьеву.

Идея Мазаева заключалась в следующем.

Исходя из жизненного опыта, из опыта своей борьбы, Иван Николаевич считал, что в каждом таком деле, когда затронуты интересы сторон, а безобидный компромисс сомнителен, кто-то должен пасть — кто-то, олицетворяющий наиболее слабое звено одной из сторон. Без жертв в таких случаях не обойтись, это ясно.

Кто-то ведь должен пасть в результате такой разгромной ревизии? Должен. Весь вопрос заключается в том, кто. Делать козлом отпущения Барнгольца просто неумно. Если судить Барнгольца и предположить, что тот не сумеет отвертеться — хотя он и хитрый гусь! — то каждый сможет сказать, что главный бухгалтер находился под руководством и контролем начальника СУ, а следовательно, вина Бахметьева очевидна. Да и кто же поверит, что делал все бухгалтер на свой страх и риск! Осудить Барнгольца, — значит, признать результат ревизии справедливым. Где Барнгольц — там и Бахметьев, как ни верти.

А вот если признать плохое… вернее, так: «не всегда хорошее» качество работ и нескромность начальника управления в присуждении премий, да еще слабое техническое руководство, то… Ведь в конце концов все знают, что главный инженер Нечаева слишком молода для такого поста, неопытна, да и здоровье слабое…

Самое же главное, что дело от этого только выиграет. Бахметьев и Барнгольц уже получили хороший урок, зарываться теперь не будут. Люди они стоящие, работать могут, об увольнении их из СУ-17 и думать нельзя. Главный же инженер Нечаева слишком молода и недостаточно компетентна, это давно известно. А потому…

Конечно, Мазаев улавливал некоторые моральные издержки в своей идее. Но он считал, что вовсе не он виною такому положению вещей. Вина за это пусть целиком ляжет на плечи Хазарова, затеявшего неблаговидную авантюру с комиссией. И если у Хазарова есть хоть капля совести, то пусть душа его примет тяжесть греха.

Душа Хазарова согласилась принять. На том и порешили.

Бахметьев же утешал себя тем, что Галя еще молода, у нее еще все впереди, а он со своей стороны, если вся катавасия закончится более или менее благополучно, использует свои связи для того, чтобы помочь ей…

Первой мыслью Хазарова, когда он понял столь прозрачный намек Уманского, было: это ведь ни к чему, они и так сделают все как надо. Уманский не был ни во что посвящен, и его заявление несколько ошеломило Хазарова. «Вот, шельмец, своей головой додумался!» — восхитился он. Взглянул на Мазаева. Тот ответил Пантелеймону Севастьяновичу успокаивающим движением век: «Молчи, мол, все правильно, пусть говорит». И осторожный Хазаров подумал, что раз спокоен Иван Николаевич — пусть будет так, тем более что это делает задачу еще более легкой.

Уманский все сказал. Сел.

Поднял руку, прося слова, Илларион Генрихович Лисняк, заместитель начальника СУ-17, заместитель Бахметьева.

Прежде чем дать ему слово, Хазаров мельком глянул на Геца. Лев Борисович сидел бледный, болезненный, длинные худые руки его безвольно лежали на столе.

— Пожалуйста, Илларион Генрихович, ваше слово, — сказал Хазаров.

Высокий, худой, с мохнатой растрепанной шевелюрой, Лисняк начал тихо, совсем тихо — так, что даже стенографистка вынуждена была со своего места сказать ему:

— Чуть-чуть погромче, пожалуйста, будьте любезны…

— Я, товарищи… — говорил Лисняк, — я являюсь заместителем Михаила Спиридоновича Бахметьева… Я, конечно, готов… Готов разделить всю вину, взять свою долю вины… На себя… Но вот насчет Галины Аркадьевны Нечаевой… я скажу, что… неправильно все это вы говорите, Уманский… Конечно, она да… молода еще слишком… опыта такого конечно же… нет… но…

Пришло время поразиться Бахметьеву. Чего-чего, но уж такого Михаил Спиридонович не ожидал. Лисняк был его второй правой рукой, по линии производственной, после Барнгольца, который вел финансово-отчетную, и вообще Лисняк был деятельный, весьма практичный и деловой инженер, а тут вдруг такой вялый тон… и неслыханная дерзость! Он не мог не видеть-по выражению лица Михаила Спиридоновича, как тот относится к выступлению Уманского, так какого же черта…

Но напрасны были его опасения.

Для самого Лисняка тоже было неслыханно дерзким и неожиданным его собственное выступление — словно робкая, целомудренная, неуверенно расправляющая свои еще влажные и сморщенные, младенческие крылышки душа вдруг проглянула на миг из его деловой, практичной натуры… Но проглянула она так робко, так неуверенно, а аудитория еще была под таким впечатлением от выступления Богоявленского и раскаяния хорошего парня Бахметьева, что нечего ей было делать здесь, на этом собрании.

Да и что, собственно, произошло? Уманский упрекал главного инженера за неопытность, за недостаточную техническую подготовленность — разве не могут быть вообще справедливыми такие упреки? Какие основания есть не верить Уманскому? Ведь он изложил все так логично, так кратко и так уверенно. Ясно, что так оно и есть. Тем более ясно в свете предыдущих выступлений Нестеренко, Богоявленского и Бахметьева…

Так чего же хочет этот косноязычный растрепанный человек? Не так легко и расслышать-то, что он там говорит, садился бы уж скорее…

Когда Лисняк только начал, когда из первых отрывочных фраз ясно стало, что он, без сомнения, выступает в защиту Нечаевой, Гец почувствовал мгновенную острую симпатию к Лисняку. Он оживился, воспрянул духом, он уже голову поднял и с интересом осматривал сидящих за столом — что думают они, согласны ли с Лисняком? Но то, что он увидел, поразило его. Сыпчук едва ли не зевал, Петя, скучая, смотрел в окно, Иван Николаевич Мазаев в явном нетерпении постукивал пальцами по столу, Нестеренко полуприкрыл глаза и, казалось, чуть ли не спал, Хазаров чертил что-то карандашом на бумажке. Только два лица, пожалуй, не были равнодушны — лица Бахметьева и Старицына. На немудреном лице Бахметьева отпечаталось удивление. И только. Старицын, злясь, кусал губы, но видно было, что его больше раздражает, чем умиляет косноязычное выступление Лисняка.

И что-то надломилось в Геце.

Как-то вдруг очень четко почувствовал он, что слишком уж безразлично сидящим здесь все, что сейчас происходит. Слишком им все равно. И тот потенциал неприятия, которым он жил последние дни, вдруг исчез в нем, испарился, и разуверился в этот миг Лев Борисович даже во всемогущем законе человеческой психики.

Кончил говорить Лисняк. Сел.

Оглянулся Хазаров и понял, что все, что им одержана полная и окончательная победа. И даже во вторичном выступлении Богоявленского надобности не было.

С этого момента собрание продолжалось при почти полном единогласии присутствующих. Выступил парторг СУ-17 Раскатов, признал все ошибки, признал критику справедливой, сказал, что большая доля вины лежит и на нем, как возглавляющем партийную организацию СУ. Выступил, резюмируя, и сам Хазаров. Он заявил, что результат работы комиссии был для него весьма неожиданным, но тем не менее приходится считаться с существующим положением вещей, с фактами. Для того чтобы не допустить впредь таких нарушений и улучшить работу СУ-17, а также учитывая чистосердечное признание и раскаяние Бахметьева, Пантелеймон Севастьянович предложил прибегнуть к серьезной мере партийного взыскания по адресу начальника СУ-17. А именно: строгий выговор с занесением в личную карточку. Попросил слова Богоявленский и сказал, что «с занесением в личную карточку» — это, пожалуй, слишком, лучше просто выговор с порицанием нескромности товарища Бахметьева. Надо ведь учесть прошлые заслуги Михаила Спиридоновича, Хазаров сказал, что это все же слишком слабая мера — просто выговор, нужно, пожалуй, строгий, но, впрочем, все зависит от того, как постановит бюро. Сам он лично предлагает все-таки строгий выговор. Большинству уже надоело сидеть, хотелось скорее выйти на свежий воздух, тем более что погода за окнами стояла великолепная, и спорить никто не стал. Так и порешили: строгий выговор. Как производственная мера Мазаевым было предложено «усилить техническое руководство СУ».

— То, что мы с вами здесь решаем, — это пока неофициально, не окончательно, — разъяснил Хазаров. — Окончательным должно быть решение всего состава бюро. Но все же мне хотелось бы выявить мнение товарищей, тем более что здесь я вижу всех членов комиссии, а на бюро с материалами выступит лишь товарищ Нестеренко. Итак, я хотел бы попросить вас проголосовать относительно решения, к которому мы, кажется, пришли. Голосуют все, кроме товарищей Бахметьева и Лисняка.

И вот тогда вдруг встал со своего места Нефедов, до этого момента молчаливо сидевший между Нестеренко и Раскатовым, и сказал:

— Пантелеймон Севастьянович, я прошу слова.

 

ГЛАВА XIX

Придя в субботу домой после звонка Хазарову, понимающий, что дважды предал уже не только себя самого, но и своих товарищей, стыдящийся смотреть на домашних, хотя они ничего и не знали, лег Нефедов в постель в девять часов, сказавши, что очень устал за день и что неможется ему что-то, — и желудок опять болит, и давление поднялось, к перемене погоды. Лег он, попросил Клаву, свою жену, не хлопотать, не суетиться понапрасну, потому что покой лишь ему нужен — и все пройдет, закрыл глаза, сделав вид, что спит (стал уже с закрытыми глазами и совсем похож на мертвую крысу — устал за день, набегался, осунулось его и так вытянутое вперед личико), но никак уснуть не мог. А может, и ко всему прочему простудился, — насморк и раньше был, а при такой-то беспокойной работе долго ли настоящую простуду схватить.

Лежал Нефедов с закрытыми глазами, слышал, как потихонечку ходит жена и ребятишки стараются шахматами не сильно стучать и говорят меж собой вполголоса, и казалось ему, что он умирает, а они вот не заметили, так и продолжают в шахматы играть. И до слез жалко себя стало. Кому он нужен, несчастный, маленький, больной, жалкий неудачник, который и за себя-то вот не может никак постоять? То, что он совершил сегодняшним вечером, когда позвонил Хазарову, — предел падения, дальше некуда, и женщина, которая отдается по расчету, все-таки благородней, потому что она продает только себя, не предавая тем самым других людей. Хазаров фактически теперь может делать, что хочет, и скажи он Нефедову, что нужно ему ботинки почистить, Нефедов почистит, потому что то, что он сделал сегодня, гораздо хуже и унизительнее.

Ночью Нефедова опять мучили какие-то сны, а в воскресенье, когда чуть ли не насильно сунула ему Клава градусник, была у него высокая температура. Он взял бюллетень. Однако к вечеру в воскресенье температура спала. С утра в понедельник почувствовал себя Нефедов лучше. Позвонив секретарше Хазарова и сказав, что болен, на бюллетене, он надумал съездить в управление.

Черт его знает, почему он решил туда ехать, — работу свою комиссия еще в субботу закончила, никого из пяти встретить в управлении не было надежды, а все-таки сел вот в автобус и поехал…

Давно уже не бывал он так свободен, как в этот день.

Во-первых, работу, которая ему была поручена, он все-таки выполнил, как бы там ни было — выполнил, даже слишком хорошо, чересчур, и, во-вторых, к Хазарову ехать не было надобности.

Вот в коридоре управления он и встретил Нечаеву.

Собственно, как-то так получилось, что его никто и не видел, — около дверей не было никого, в коридоре попадались все незнакомые люди, рабочие, заспанного Лисняка мельком вдалеке видел, а с Нечаевой получилось так. Шла навстречу ему молодая, красивая женщина, блондинка, проходила под яркой коридорной лампой, и, может быть, не обратил бы Нефедов на нее внимания, если бы не обогнал его кто-то в этот самый момент, не подошел к женщине, не закрыл ее спиной и не обратился к ней торопливо и быстро:

— Галина Аркадьевна, здравствуйте. У меня к вам дело есть, вы не могли бы со мной поговорить сейчас…

— Извините, пожалуйста, — зазвучал в ответ ее грудной переливчатый голос. — Я сейчас очень тороплюсь, а вот если вы можете к концу дня…

И, конечно, не оставила бы ровным счетом никакого следа в голове Нефедова эта сцена, если бы не услышал он, как назвал женщину незнакомый ему человек.

А когда она быстро прошла мимо него, обдав его ветром и запахом духов, и скрылась за одной из дверей, он уже не мог так просто и независимо идти дальше, погруженный лишь в самого себя.

Его прямо-таки резанула мысль, что ведь это и есть женщина, которую, по всей вероятности, хотят уволить, судя по субботнему выступлению Нестеренко. И увидел Нефедов, что слишком как-то не подходит она для этого.

Вспомнил он выступление Геца и документы, из которых видно было, что виноват во всем конечно же Бахметьев, как дважды два, а главный инженер управления, в сущности, ни при чем.

Долгое время ходил Нефедов как неприкаянный, а в обед в ресторане «Луч» — нашлась, к счастью, в кармане трешка — встретил прораба из СУ-17 и разговорился с ним.

Странное дело! Едва знакомые до этих пор люди, они вдруг почувствовали родство. «Все пробовал, — сказал Авдюшин. — И на собрании пытался выступить. Ничего не получается. Да я ведь не оратор… Уходить опять думаю, что поделаешь. А ревизия… Мы все думаем: с чего бы? По секрету скажу: мы ведь письмо в Контроль посылали. Без подписи. Уж не с него ли? Сейчас думаем — чем кончится? Изменится ли что-нибудь?»

И уже на второй план отодвинулась Нечаева. Открылась Нефедову вся картина, стала ясной, просветление наступило. Не в Нечаевой дело, может, даже и не в Авдюшине. Не в наказании или ненаказании Бахметьева и Барнгольца. В правде. Есть ведь, кроме всяких там рассуждений, правда, обыкновенная человеческая правда, которую всегда надо сказать, иначе куда же? Как дальше жить? На что полагаться? Простить можно, это, может, даже хорошо, если простить, но с правдой как же? Само собой утрясется, высветится, главное — правду сказать. Без нее какая жизнь? И даже анонимку Авдюшину он простил.

Первое решительное у Нефедова: пойти к Хазарову тотчас. Застать его на месте, дождаться или поискать. И сказать. Вот так просто, по-человечески и сказать. Поняв, однако, что можно ведь и прождать весь день и растерять пыл — он знает себя, надолго не хватит, — решил он ехать вечером к нему домой, раз уж завел Хазаров такой обычай. Однако по мере приближения вечера сильно засомневался Нефедов. Что именно будет он говорить Хазарову? Выслушают ли его, не выставят ли просто-напросто за дверь? Какое, вообще-то говоря, право имеет он на домашний визит? Что будет говорить, как?

И не пошел.

Однако за ночь муки Нефедова не утихли. А к утру начала его бить нетерпеливая дрожь. Странно чувствовал он себя, как-то механически. Не позавтракал, только пустого чаю выпил и в десять вместе со всеми был на докладе комиссии.

Когда еще только вошли в кабинет Хазарова и рассаживались и поджидали тех, кто опаздывал — Мазаева с Бахметьевым и Лисняком и Богоявленского, — Нефедов безнадежно пытался унять противную дрожь — даже плечи его передергивались непроизвольно, словно от холода, — но потом, когда сели все и после вступительного слова Хазарова начал читать Нестеренко свой доклад, разом успокоился Нефедов, размяк, словно после долгого ожидания окунулся в теплую ванну.

То, что говорил Нестеренко, никак не волновало его — разве что запоминалось автоматически, пока он, обмякши, приходил в себя и осторожно оглядывал всех присутствующих. Он заметил бледное и слегка осунувшееся лицо Геца, и это было первым толчком из внешнего мира. Он прислушался и понял: Нестеренко говорит и будет говорить только о двух кварталах, исключив остальные три. Ясно.

Далее он заметил растерянное, силящееся что-то понять лицо Сыпчука, капризно надутые губы Богоявленского, мощный загривок застывшего в неподвижности Мазаева и торжествующую свободную позу Хазарова. Хазаров, слушая Нестеренко, откинулся на спинку кресла, широко разбросав по столу руки, глаза его были полуприкрыты, и ноздри шевелились едва-едва, что говорило о настроении мирном, благостном.

Сам Нефедов, потихоньку разглядывая сидящих, сохранял позу спокойную, чуть сгорбленную, и из-за своей хилой комплекции был почти незаметен рядом с пророкоподобным, стоящим и говорящим Нестеренко и навалившимся с другой стороны на стол чернявым Раскатовым. Когда выступал Богоявленский, он почти и не слышал его, зная, что роковая минута близится, непрестанно сглатывая слюну, чтобы быть в полной готовности. За Богоявленским поднялся Бахметьев, за ним Уманский, потом Лисняк, и, не улавливая слов, поняв лишь главное — что Лисняк защищает! — он уже догадался, что вот сейчас, да, сейчас, вот только закончит Лисняк, выступит Гец, поддерживая его, наступит коренной перелом, и тогда, в этот решающий момент, он, Нефедов… Но что это?

Гец, по всей видимости, и не думает выступать. Хазаров специально выждал паузу после выступления Лисняка. Встал рядом, слева от Нефедова, Раскатов долго говорил что-то. Лицо Геца, сидящего в дальнем углу, стало совсем безразличным, далеким. Вот сел Раскатов, заговорил справа от Нефедова Хазаров, медленно заговорил, словно нехотя, разморенный. Когда он замолчал, вскочил Богоявленский, сказал несколько трескучих фраз, кивнул согласно Хазаров, проговорил что-то, и наконец до сознания Нефедова дошли его последние, умиротворенные и спокойные, неспешные слова:

— …Голосуют все, кроме товарищей Бахметьева и Лисняка.

И в один этот миг вдруг показалось Нефедову, что летит он с горы, летит в пропасть. Холодная ясность в голове, перед глазами — бледные пятна лиц. И тогда встал он, собрав силы, и, вздохнув судорожно, сказал:

— Пантелеймон Севастьянович, я прошу слова.

 

ГЛАВА XX

В первые секунды никто не заметил его порыва.

Мазаев, сидящий как раз напротив Нефедова, спокойно и уверенно поставил выпрямленную в кисти правую руку локтем на стол, как припечатал; Богоявленский дернул свою вверх над самой своей лысой головой, чуть не задев Старицына, который сидел справа от него и не торопился пока с поднятием руки. Так же, как, впрочем, и Петя, расположившийся справа от Старицына. Сыпчук, сидящий слева от Мазаева, между ним и Хазаровым, протянул было робко свою руку, но, заметив вставшего Нефедова, тотчас ее убрал. Этот фланг стола был как раз напротив Нефедова, и потому он отчетливо видел всю картину, не замечая того, что было слева от него, на другом фланге.

Стоя он был почти такой же, как Нестеренко сидя, и это вполне естественно, что никто, кроме Сыпчука, в первый момент не заметил его.

Тогда Нефедов не очень громко, но уверенно хлопнул ладонью по столу и, глядя на Хазарова, повторил еще раз:

— Пантелеймон Севастьянович, я прошу слова.

На этот раз голос его был спокойнее.

Хазаров медленно повернул к нему свою лоснящуюся голову и, подняв правую руку на уровень груди, повернув ее ладонью к сидящим за столом, как бы успокаивая их, очень вежливо и даже как бы сердечно, обращаясь к Нефедову, проговорил:

— Вы что-то хотите сказать, Сергей Петрович? Пожалуйста. Подождем минуту с голосованием, товарищи…

Сидящий справа от Нефедова Нестеренко скрипнул стулом, всем телом повернувшись к Нефедову, Сыпчук вытянул шею, а Мазаев медленно опустил поднятую было руку и с удивлением поднял свои глаза на Нефедова, стоящего как раз напротив него, через стол. И ощупал его неспешным взглядом.

Прошло секунд пять, не больше, но так неожиданно и так странно было заявление Нефедова, что казалось, будто его молчание затянулось.

— Вы что-то хотели сказать, Сергей Петрович? — повторил Хазаров спокойно. — Пожалуйста, мы слушаем вас.

Когда Нестеренко, читая свой доклад, упомянул только два квартала из пяти, подвергшихся ревизии, забыв как раз о тех трех кварталах, в которых и были обнаружены самые большие нарушения, Сыпчук не мог скрыть своей обескураженности. Ведь именно в тех трех были серьезные нарушения и именно на них с самого начала своей работы делал он ставку. Когда он, так внезапно нагрянув к Барнгольцу, взял его врасплох и принялся за бумаги, то сразу почуял, что дело неладно. И даже не потому неладно, что сразу видна неумеренность в премировании, а потому, что бумаги, которые, ему подсовывал Барнгольц, как-то все касались в основном двух кварталов — второго за прошлый год и первого за этот. Собственно говоря, в задачу ревизии не входила проверка многих кварталов, а тем более сквозная, однако же Сыпчук вовсе не желал, чтобы кто-то подсказывал ему, какие именно кварталы брать на проверку.

И когда, разбирая бумаги, он почувствовал, что ему прямо так и хочется заняться двумя кварталами — вторым прошлого и первым нынешнего года, тем более что в документах этих уже видны были кое-какие мелкие нарушения, — он внимательно посмотрел на Барнгольца и сказал:

— Соломон Иванович, я хотел бы ознакомиться не только с этими двумя кварталами, а и с парочкой других каких-нибудь. Ну, например, четвертый и первый прошлого…

И когда сказал он это, глядя внимательно сквозь свои очки на обезьянье лицо Барнгольца, то увидел, как дрогнуло это лицо, гримаса отчаянной детской обиды проступила на нем. Встал Барнгольц со своего стула и сказал тихо:

— Хорошо, я вам завтра все принесу, что вы хотите, товарищ Сыпчук.

И принес на другой день папку с бумагами за четвертый, самый неблагополучный из всех ревизуемых, как потом выяснилось, пяти кварталов.

Так и обхитрил угрюмый Сыпчук стреляного воробья Барнгольца. Теперь, однако же, слушая Нестеренко, он потихонечку начинал соображать, что вся его стратегия и тактика не привели ни к чему: как видно, им там, наверху, пригляднее, какие кварталы нужно ревизовать, а какие не нужно. Это обидело Сыпчука, однако же не настолько остро, чтобы надолго расстроиться. Тем более что в субботу на заседании комиссии после выступления Нестеренко он уже понял, что так оно, по всей вероятности, в конце концов и будет.

Теперь же, на этом собрании, он только еще раз убедился.

Однако тут вдруг, не дав проголосовать, встал со своего места Нефедов.

— Товарищи, во-первых, я… во-первых…

— Погромче, пожалуйста, товарищ Нефедов, я не могу так записывать, ничего ведь не слышно.

— Во-первых, я хотел сказать, что… Что мы же ведь проверяли не два квартала, а пять. Я ведь сам был в комиссии, я же знаком, я вам приносил эти сведения, Пантелеймон Севастьянович…

— Да-да, вот именно, пять кварталов, конечно же пять! Я же ведь говорил товарищу Гецу, что основное как раз не в этих двух, а в других трех, и в четвертом, в четвертом — особенно!

— Тихо, товарищи, тихо, так нельзя. Вам будет дано слово, товарищ… товарищ…

— Сыпчук!

— Вам будет дано слово в свое время, товарищ Сыпчук. Но я не понимаю, в чем дело, собственно. Вы что, товарищ Нестеренко, разве не знали, что проверено пять кварталов, а? Не знали?

— Нет, то есть как… Я же ведь все… Пантелеймон Севастьянович. Мы же ведь с вами вместе… А потом, какая разница — проверено два, проверено пять. Какая разница! Разве мы обязаны проверять пять кварталов? Мы не обязаны. Кварталы берутся выборочно, и если проверено два, то это все равно что…

— Нет, товарищи, нет-нет. Ведь не два проверено — пять! А? Так ведь? Пять! Я са-ам проверял, вот товарищ Гец зна-а-ет!.. И четвертый — главный, четвертый. А почему вы взяли второй и первый, а, скажите?

— Послушайте, товарищ Сыпчук, вам ведь сказали. Пантелеймон Севастьянович, я ничего не пойму. Что это за торговля такая? Что мы, до вечера должны здесь сидеть? Какая разница — два или пять? Мы же обговорили все. Вы объявили голосование — давайте голосовать. Что за базар?

— Иван Николаевич, вы не правы. Я, лично я в комиссии отвечал за проверку отчетности в бухгалтерии, и хотя проверку в основном производил Сыпчук…

— Ну, от вас, Лев Борисович, я этого никак не ожидал! Так подвести всех, подвести бюро… Пантелеймон Севастьянович, в чем дело? Работала комиссия или не работала? Мне ничего непонятно. Кому-нибудь понятно, товарищи? И потом мы же ведь уже голосовали. В чем дело? Почему раньше об этом никто ничего не сказал? Что за ерунда!

— Минуточку, я тоже хочу сказать, минуточку…

— Нет, товарищи, так не годится. Подождите же, товарищ Успенский! Что такое? Ведь вы собирались в субботу, мне об этом было доложено, вы сами, да-да, именно вы сами, товарищ Нефедов, докладывали мне об этом. И потом у вас еще было два дня. Почему вы не пришли к единому мнению, в конце концов? Сегодня вы должны были нам доложить, всего-навсего доложить о своей работе, а это что получается? Что за спектакль? Выходит, мы зря просидели здесь два с лишним часа? Все мы люди, загруженные работой, а это что же такое происходит? Я лично вам, да, вам, товарищ Нефедов, поручил надзор за работой комиссии, вы лично отвечаете за все перед нами. Почему такой разброд? Собирались вы в субботу или не собирались? Собирались! Если вы не достигли единого мнения, нужно было собраться еще. Два, три, пять раз! Но прийти к чему-то. Вы что думаете, мы в бирюльки играем? Серьезное, понимаете ли, государственное дело, партийное дело, а вы! Два квартала, пять кварталов! Почему вся комиссия не участвовала в подготовке доклада? Вы, Нефедов, вовремя заболели, однако сейчас, признаться, я не вижу, что вы больны, нашли все-таки в себе силы, чтобы прийти к нам сюда и затеять этот, понимаете ли… базар! Почему вы не пришли вчера к нам, если вы так уж болеете за это дело? Почему другие — вы, например, Лев Борисович, — почему вы тоже не были вчера у нас? Ах, вас никто не приглашал! Однако же вы вот считаете своим долгом… Или вы, Успенский и Старицын. Что это за детские штучки, в конце концов. Мы что, в прятки играем? То вы согласны, то вы не согласны… С чем вы согласны, а с чем вы не согласны, в конце концов, можем мы знать? Сидят, понимаете ли, как в рот воды набрали, а тут стоило одному выступить… Вы же голосовали уже, я же ведь сам видел, как вы, товарищ Сыпчук, и вы, Успенский, собирались руки поднять. Что случилось? Что же это изменилось вдруг, а? Так ввести в заблуждение членов бюро… Вам, Нефедов, я предлагаю вынести выговор за халатное, за разгильдяйское отношение к своим обязанностям. Инструктор вы или не инструктор? Кто должен был с самого начала вести честную и стойкую линию в комиссии, кто, как не вы? Где вы до сих пор были? Почему мы только сейчас, только вот в этот самый момент, перед самым голосованием, слышим ваш робкий голос? Вы что, только что обрели дар речи? Где вы были раньше, я спрашиваю?

— Одну минуту, товарищ Хазаров, я прошу слова. Как член партии и один из членов комиссии, я целиком и полностью согласен с товарищем Нефедовым, и я со своей стороны заверяю вас, что то, что сделано Нефедовым по организации работы комиссии, заслуживает самой высокой похвалы. Никто, кроме него…

— Дорогие товарищи, в чем же дело? Вы, Пантелеймон Севастьянович, вы, товарищ Нестеренко, и вы, товарищи, э-э… Нефедов и Гец. Может быть, кто-нибудь объяснит мне, что здесь происходит? Лично я сам, своими собственными силами ничего не могу понять. Мы о ком говорим, о Нефедове? Мы собрались здесь, чтобы просто так побеседовать? Ведь мы третий час уже здесь заседаем и пришли ведь уже к какому-то решению, почти пришли… Или, может быть, я вас всех не так понял? Объясните же мне! Как член бюро я ведь обязан это знать. А? Что происходит здесь? Где мы находимся? Как видно, имеют же некоторые товарищи право забывать… Что случилось, объясните же мне, прошу вас…

Нефедов никак не ожидал, что его коротенькое, бессвязное, состоящее буквально из нескольких слов выступление вызовет такую реакцию, такую лавину, такой неудержимо, прямо на глазах зреющий скандал. Во-первых, тотчас же его поддержал Сыпчук, что было совсем сюрпризом, во-вторых, Мазаев сцепился с Хазаровым, Хазаров, явно чувствуя себя неуютно, тут же обрушился на него, Нефедова, но за него заступился Гец, потом заговорил, но уже как-то совсем по-другому, Богоявленский. Но и Богоявленского слушали теперь совсем не так, как раньше, не было внимательной тишины. Старицын, перегнувшись через стол, объяснял что-то Гецу, Мазаев, не слушая ораторов, хмурился и громко стучал пальцами по столу. Сыпчук, приставив к уху ладонь, вертел головой, слушая всех подряд. Хазаров, крепко вцепившись пальцами в край стола, играл ноздрями, но он вовсе не казался Нефедову сейчас страшным… Может быть, это и был его, Нефедова, звездный час?

 

ГЛАВА XXI

ПРОТОКОЛ

Секретарь — Хазаров

Заседания ревизионной комиссии по проверке Управления по озеленению

Члены бюро — Мазаев, Богоявленский

П о в е с т к а  д н я

1. Доклад ревизионной комиссии.

С л у ш а л и:

а) Доклад председателя комиссии тов. Нестеренко о проведенной работе.

б) Выступления других членов комиссии.

П о с т а н о в и л и:

а) Обязать председателя комиссии тов. Нестеренко в десятидневный срок представить  п о д р о б н ы й  и  п о л н ы й  отчет о всей проделанной работе, с тем чтобы обсудить его на ближайшем заседании бюро.

 

Здесь описаны события, имевшие место в действительности. Изменены только фамилии и имена персонажей, за исключением фамилий и имен адвоката Р. Ф. Беднорца, народного заседателя В. А. Касиева и заведующего отделом писем «Литературной газеты» З. А. Румера, памяти которого я посвящаю эту повесть.

А в т о р

 

Часть I

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

1. НОЧЬ

Шел второй час ночи 26 апреля 1970 года. Милиционеры линейного отделения милиции железнодорожной станции города Мары делали очередной обход.

— На вокзале порядок, — доносил по телефону один из них, зайдя в комнату дежурного по вокзалу. — Все спокойно…

И в этот момент снаружи послышались крики. Бросив трубку, милиционеры выбежали из дежурной. К стене у дверей медпункта привалилась пожилая женщина-туркменка в национальной одежде. Одежда была в крови, на стене и на полу виднелись алые пятна. Несколько человек охали и причитали рядом, над женщиной склонилась сестра медпункта и старик туркмен.

— Где? Где? — спросила не знавшая туркменского языка медсестра.

— В туалете напали, порезали, — ответил кто-то. — Из туалета сюда пришла.

— Послушай, — сказал один милиционер другому, когда женщину отвели в медпункт и вызвали «скорую помощь». — Это один из тех, а?

Милиционеры быстро и молча зашагали в зал ожидания, где незадолго перед этим делали замечание троим подвыпившим парням, один из которых вздумал улечься на лавке.

Войдя в зал, увидели: сидят только  д в о е. Третьего нет.

— Где ваш товарищ? — спросил милиционер Бердыев.

— Нету. Ушел, — сказал один из парней, молоденький.

Другой, постарше, спал сидя.

Милиционер Гельдыев почувствовал, как у него подскочило сердце и потемнело в глазах.

— Фамилия! — сказал он, едва справляясь с волнением, и тряхнул спящего за плечо.

— Семенов Григорий, — быстро ответил тот, вытянувшись и сделав руки по швам.

— Семенов Анатолий, — прошептал молоденький, светловолосый, и при свете электрических ламп видно было, что лицо его побелело от страха.

— Третий где, который был с вами? — спросил Бердыев, заволновавшись тоже.

— В пиджаке коричневом, — подсказал Гельдыев.

— В пиджаке-то? Клименкин? Клименкин Виктор? Они меня провожали с Толиком. Ушел куда-то. Не знаю… — зачастил Григорий Семенов. — Спать, наверное, пошел. В общежитие. А может… Не знаю…

— Пройдемте! — сказал Бердыев, проглотив застрявший в горле ком. — Быстро!

Торопясь, доставили обоих Семеновых в помещение линейного отделения милиции (ЛОМ), доложили дежурному.

— Гельдыев, останешься. Бердыев — со мной! В машину! — сказал дежурный Хасанов, вставая, поправляя пояс и кобуру с пистолетом.

Дверь общежития была заперта. Стучали минут пять. Наконец, вахтер открыл. Не мешкая, нашли комнату № 4. Стучали и здесь. Было около трех часов ночи.

— Встать! Милиция, — негромко, но твердо произнес Хасанов, положив руку на кобуру, когда дверь наконец отворилась.

Спящие на нескольких кроватях зашевелились.

— Кто Клименкин? — спросил Хасанов.

— Он на веранде спит, — сказал кто-то. Прошли на веранду.

— Ну, я К-клименкин, — заикаясь выговорил один — тот, что лежал на одной из двух кроватей, — недовольным голосом. — Поспать н-не дают. Чего будите-то?

— Он еще спрашивает, — сквозь зубы процедил Бердыев. — Спит как будто!

— Встать, — повторил Хасанов. — Одевайся. Твоя фамилия как? — спросил второго, койка которого стояла рядом.

— Гриневич, — ответил тот испуганно.

— Тоже вставай.

Хасанов отогнул матрас кровати, с которого встал Виктор Клименкин, принялся шарить руками. Ничего не нашел. Клименкин, пошатываясь, направился в комнату — одеваться.

— Твое? — входя за ним в комнату, сказал вдруг Хасанов.

В поднятой его руке блеснуло лезвие небольшого самодельного ножа.

— Ч-чего это? А, м-мой, — сказал Клименкин, зевнув.

— Ты и Гриневич поедете с нами. Быстро! — приказал Хасанов, пряча нож.

— Пиджак, пиджак бери, в котором был, — сказал Бердыев Клименкину.

Клименкин надел пиджак.

2. УТРО

Старшему следователю линейного отделения милиции города Мары доложили о разбойном, зверском нападении в туалете. Это известие привело Ахмета Ахатова в ярость. Не было печали! И так процент нераскрытых преступлений на его участке велик — и вот вам…

Из сообщения Хасанова, однако, стало ясно, что уже задержано несколько человек, а главное — тот, который, по всей вероятности, и есть преступник. Все совпадало. Сбивчивый рассказ Гельдыева и Бердыева, уверенность Гельдыева, несомненная логичность поступка подвыпившего парня — им не хватало, захотелось еще, а напротив сидели старики. И женщина, у которой, вероятно, были деньги в платке, вдруг пошла в туалет, где в этот ночной час, разумеется, пусто… И, может быть, самое главное — темное прошлое подозреваемого, имевшего, как выяснилось, уже две судимости в свои двадцать лет. Да еще нож… И, быстро овладев собой, Ахатов подумал вдруг: а не удача ли это? Ведь если удастся быстро раскрыть такое серьезное преступление, то…

— Не отпускать никого! — распорядился он. — Клименкина в камеру. Я сейчас буду.

В девятом часу утра в линейном отделении милиции (ЛОМ) станции Мары раздался звонок из Ашхабада:

— Что там у вас опять?

— Не беспокойтесь, товарищ полковник, — сказал Ахмет Ахатов, подойдя к телефону. — Все нормально. Преступление раскрыто, преступник арестован. Не беспокойтесь, не беспокойтесь, все в порядке.

3. ДЕНЬ

Показания Клименкина Виктора Петровича, 1949 года рождения.

«25 апреля, в субботу, в 21 час я был в компании своих товарищей, Семенова Г. М. и Семенова А. В., а также Гавриленко Б. П. Мы сидели в комнате № 4 общежития «Марыстройтреста»… Мы, то есть, я, мои товарищи и другие ребята (шесть человек), выпили 2 бутылки вина марки «Ашхабадское», и одну бутылку водки я выпил с Семеновым Г. и тремя ребятами из комнаты № 26, фамилии которых Цепелев, Шнайдер, третьего зовут Гриша.

Потом, приблизительно в 23.50, мы, то есть я с Семеновыми, пошли на вокзал проводить Семенова Г., который должен был ехать в Куйбышев Новосибирской области… Я и Семенов А. решили покурить, вышли из зала и сели на скамейку, находящуюся под навесом, потом легли и задремали. Спустя некоторое время к нам подошли два милиционера и сделали замечание, что спать здесь нельзя, после чего мы встали и пошли опять в зал ожидания и сели рядом со спавшим Семеновым Г. … Потом я встал и пошел домой. Когда пришел в общежитие, разделся и лег спать… Через короткий промежуток времени ко мне вошли сотрудники милиции и предложили поехать с ними».

— Так, — сказал молодой инспектор уголовного розыска Каспаров, которому Ахатов предложил провести первый допрос подозреваемого Клименкина. — Я прочитал тебе все написанное. Добавить можешь что-нибудь?

Виктор Клименкин — невысокий, русоволосый парень — сидел на стуле расслабившись и как-то странно равнодушно смотрел на него. «Он или не он?» — в который раз подумал Каспаров. Кажущееся равнодушие можно расценить двояко…

В это воскресное утро Каспаров пришел на дежурство в девятом часу, увидел троих задержанных и этого парня, Клименкина, сидящего в специальном отделении за решеткой. Он еще не успел ничего спросить, как раздался звонок из Ашхабада. Трубку передали Ахатову. И бодрый тон Ахмета, и уверения его в том, что преступление раскрыто, насторожили Каспарова. Потом в одной из комнат он увидел кучку яркой пестрой ткани. Это была окровавленная одежда. От Хасанова узнал, что произошло. Вскоре Ахатов приехал с экспертами из больницы, и подозреваемого Клименкина вывели из-за решетки, отвели в комнату начальника ЛОМа, приказали раздеваться. Эксперт тщательно осмотрел одежду и тело Клименкина. Следов крови ни на одежде, ни на теле не было… Клименкина увели опять за решетку, а Ахатов достал нож из стола. Понюхал. «Сало!» — сказал он. Эксперт осмотрел нож. Следов крови как будто бы не было и здесь. Взяли Клименкина и других задержанных, поехали в больницу. На опознание. По дороге подсадили еще двоих, незнакомых. В глубине больничной палаты на койке лежала маленькая старуха. Лицо ее было сморщенным, желтым, глаза закрыты, она тяжело дышала. Эксперт и Ахатов подошли к ней, а Клименкина, Семеновых и двоих незнакомых мужчин выстроили тесной шеренгой. Милиционер Бердыев неотступно держал за руку Клименкина — боялся, видно, что тот убежит. Каспаров на всякий случай встал у дверей. Эксперт наклонился к старухе и принялся по-туркменски что-то говорить ей, показывая в сторону стоящих шеренгой. Ахатов приподнял ее за плечи. Старуха была в тяжелом состоянии и, как видно, плохо понимала эксперта. Наконец она беспомощно махнула рукой в направлении стоявших. Один из них, маленький, лысый, Семенов Григорий, покачнулся и опустился на пол. Его подняли и положили на свободную койку. Обморок. Бердыев схватил Клименкина за другую руку, тот принялся возмущаться. Быстро Ахатов написал протокол. Все поочередно расписались. Каспаров заглянул в белый листок и увидел, что в графе «Подпись опознанного» расписался Клименкин.

— Клименкин, — сказал теперь Каспаров. — Что же ты молчишь? Судя по твоим показаниям, ты преспокойно спал, когда было совершено нападение на старую женщину. Или был на пути к дому. Короче, в этом деле не участвовал. А в протоколе опознания ты расписался, что потерпевшая опознала именно тебя. Как же так? Ведь она же опознала тебя? Значит, ты и напал на нее. Почему же теперь ты пишешь, что спал?

— Нет, — ответил Клименкин. — Что х-хотите думайте. Я не н-нападал. П-подраться я, можно сказать, любитель, в-верно. Но не со с-старухой же. Что вы, с-смеетесь, что ли. Как я н-написал, т-так и было.

Клименкин сильно заикался, и Каспаров подумал, что, может быть, оттого он и молчалив.

— Но ведь нож твой нашли, — сказал он.

— Н-ну и что? М-мой нож. Рыбу чистили, к-колбасу резали. При чем тут нож. Я его с с-собой н-не носил.

— Послушай, Виктор, — сказал вдруг инспектор Каспаров, наклонившись к парню и пристально вглядываясь своими карими глазами в его глаза, серые и как будто бы равнодушные. — Вот что. Давай в открытую. Скажи мне честно. Честно, понял? В любом случае я постараюсь тебе помочь. Но я должен знать правду. Если хочешь, это останется между нами. Я не следователь, твой следователь — Ахатов. Я только провожу первый допрос. Скажи мне честно: ты или не ты?

— Н-не я. М-можете не сомневаться. Я м-могу избить равного себе, но не п-престарелую женщину. Г-глупости.

— Хорошо, — сказал Каспаров. — Я верю тебе. Но почему же ты все-таки расписался в акте?

— Я н-не знал, что п-подписываю. Милиционер сказал — распишись. В-вот я и расписался. Она же п-просто рукой махнула…

Странное чувство появилось у Каспарова. Глубокой, непонятной тоски. Он понял вдруг, что верит парню. Как инспектор уголовного розыска, проводящий предварительное дознание, он не имел, конечно, права уже теперь считать Клименкина невиновным. И все же посчитал. Поверил парню. А это значит…

— Дело твое серьезно, Виктор, — сказал он и устало откинулся на спинку стула. — Скажи адреса своих родственников. Кто у тебя из самых близких?

— Невеста. Светлана. Светлана Г-Гриценко. А п-потом мать.

4. НЕВЕСТА

Ахатов даже не ожидал, что все сложится так удачно. Опознание он провел быстро и хорошо. Клименкин расписался как опознанный, а это — серьезнейшая улика. Есть протоколы допросов потерпевшей и мужа ее, записанные заместителем начальника ЛОМа Обетовым. В обоих — явное указание на Клименкина. «В туалете напал рыжий парень в коричневом пиджаке, при разговоре заикается…» Есть неувязочки — отсутствие крови на одежде подозреваемого и, похоже, на ноже, хотя все еще может поправить тщательная экспертиза. Чутье никогда еще не подводило Ахмета Ахатова. Оно верно подсказало и на этот раз. Главное — оперативность. Да, это удача! Наконец-то…

Старший лейтенант милиции, старший следователь железнодорожной станции Мары, Ахмет Ахатов вызвал на допрос Гриценко Светлану Прокофьевну, 1950-го года рождения, работающую мотористкой на швейной фабрике «Победа».

— Ты знаешь Клименкина Виктора Петровича, 1949 года рождения? — спросил он Светлану.

— Знаю, — сказала она тихо.

— А что он изнасиловал старуху, а потом порезал ее ножом и она умерла, знаешь? — повысил голос Ахатов и в упор посмотрел на девушку. — Он у нее пять рублей отнял. Человека — за пять рублей убил!

Светлана молчала. Только побледнела страшно.

— Пиши, — сказал он и подвинул ей лист бумаги и ручку.

— Что писать? — спросила Светлана и подняла лицо на Ахатова.

— Сначала анкету заполни, вот здесь. Потом — откуда знаешь его, с каких пор, в каких отношениях состоишь. Чего не знаешь — я подскажу. Пиши!

«Холостая», — написала Светлана в графе «Семейное положение». Потому что официально так оно и было.

«Я, Гриценко Светлана Прокофьевна, являюсь женой Клименкина Виктора», — начала она писать на обороте, на чистой странице, и не заметила этого расхождения. Все смешалось в ее голове.

Знала она Виктора с 66-го года, с 16-ти лет. Жили в одном городе, познакомились, часто встречались. В мае 69-го — первое несчастье. Виктор самолюбив. Да еще это заикание. Выпил однажды в компании ребят, а потом подрались на улице. Его осудили на полтора года условно. Не прошло и года — опять драка. И опять суд. Она ходила сама не своя. Через месяц Виктора освободили из колонии и отправили в туркменский город Мары. Там он продолжал отбывать наказание, работая на стройке. В июле вместе с матерью Виктора, Татьяной Васильевной, они приехали его навестить. Потом Татьяна Васильевна уехала — у нее кончался отпуск, — а Светлана решила остаться. Горе — на двоих. И поступила на работу на швейную фабрику. Грузчицей. Потом мотористкой. Тут, в Марах, они фактически стали мужем и женой. Он переехал к ней в общежитие, и она была счастлива: подальше от дружков, с которыми — она хорошо чувствовала своим женским сердцем — недалеко до беды. Потом начались ссоры. Сначала быстро мирились, потом стало труднее. Все чаще он приходил навеселе. Из-за этого и поссорились уже настолько серьезно, что он уехал от нее, перебрался в свое общежитие. Совсем не расходились, конечно, периодически он бывал у нее. Что-то происходило с ним нехорошее, а она ничего не могла сделать. Сознавая свою беспомощность, мучительно желала только одного: чтобы скорее шло время, чтобы кончился его срок и они переехали домой, под Новосибирск, в родной Куйбышев. Не будет дружков, начнется новая жизнь. Сам по себе он хороший, добрый, никогда не врет, всегда говорит правду. Только вот бесхарактерный перед своими дружками. И разочарованный какой-то. Эти выпивки… Но она верила: когда они переедут в Куйбышев, все это кончится, он возьмется за ум, может быть, у них будут дети. Или нет, сначала они оба поступят учиться. Светлана — что-нибудь по художественной части, она любит рисовать, ее рисунки хвалили. А Виктор — по автомобилям. Если только до того времени ничего не случится. Она гнала от себя мрачные мысли…

В последний раз он был у нее в ночь с четверга на пятницу, 24-го. Говорили о поездке домой, мечтали. Хотели съездить порыбачить на субботу и воскресенье, но что-то им помешало собраться. Если бы она могла  э т о  предчувствовать! Утром он проводил ее до работы.

Потом по городу поползли слухи. Она не верила, что Виктор мог совершить что-то слишком плохое. Подрался, наверное, опять.

А вот теперь, 4 мая, допрос. «Изнасиловал старушку?» — этого она не знала. Неужели он мог? «Человека за пять рублей убил»… Не может быть. Ошибка какая-то. Не может быть такого. Не мог Виктор. Он не такой. Но она была как в чаду. Не соображала толком, что пишет. Рука не слушалась. Хорошо, что следователь помогал.

5. ПРИЯТЕЛИ

Из показаний Семенова Григория:

«…Нас доставили в больницу, где одна больная женщина при мне указала на Клименкина и сказала, что он ранил ее. Я не знаю, почему так сделал Клименкин».

Семенов Анатолий:

«…Нас, всего пять человек, привезли в больницу и показали одну старуху, которая указала на Клименкина и сказала, что он ранил ее».

Гриневич:

«…В постели Клименкина работники милиции ничего не нашли, после подняли мой матрац и обнаружили небольшой нож, ручка которого обмотана черной изоляционной лентой. Этот нож видел я впервые. Перед тем как ложиться спать, я стелил и вытряхал постельные принадлежности и никакого ножа не видел, то есть ножа не было, поэтому мне думается, что этот нож подложил только Клименкин, так как он лежал рядом со мной. Между койками расстояние очень близкое, даже спинки наших коек соприкасаются, Клименкин вполне мог подложить этот нож под мою голову».

Очная ставка Клименкина и Семенова А.

Клименкин:

«Уходя с вокзала домой, я попрощался с Семеновым Григорием и поцеловал его в щеку, потом ушел».

Семенов А.:

«Я не помню, чтобы Клименко прощался с Григорием».

Очная ставка Клименкина и Семенова Г.

Семенов Г.:

«Я не помню, чтобы Клименкин со мной прощался».

Дополнительные показания Семенова А., взятые старшим следователем прокуратуры города Мары, юристом 1-го класса Абаевым:

«…Уходя с вокзала, Клименкин ни с кем не прощался и ничего не сказал… В больнице женщина указала на Клименкина Виктора. Она его опознала по внешности, росту и по одежи, даже знала она, что он заикается. Нас всех показали вместе, и она твердо опознала его и показала на него, поэтому считаю, что Клименкин Виктор напал на нее и нанес ножевые ранения, отчего она дня через четыре скончалась… Написано мною собственноручно».

6. СУД

Из Постановления о предании суду Клименкина Виктора Петровича, 1949 года рождения:

«…По делу собраны достаточные доказательства для рассмотрения его в судебном заседании, грубых процессуальных нарушений не усматривается, обвинительное заключение составлено в соответствии с имеющимися в деле материалами, имеются основания для предания обвиняемого суду».

Подпись: член Верховного суда ТССР Т. Джапаров.

Выездная сессия Верховного суда ТССР состоялась в клубе ПМК-19 треста «Марыстрой» 28 августа 1970 года. Заседание открылось около 12 часов дня. Закончилось в 6 часов вечера. Было опрошено 7 (семь) свидетелей. Народу в клубе было много — мест для сидящих не хватало, стояли у стен и в дверях. Присутствовала приехавшая из Куйбышева мать Клименкина.

Прокурор Джумаев, считая подсудимого виновным по статьям 106 пп. 1, 6, 8 (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах), 157 ч. III (разбой) и 249 ч. III (изготовление и хранение холодного оружия) УК ТССР, потребовал по совокупности преступлений приговорить В. Клименкина к высшей, исключительной мере наказания- — расстрелу.

Адвокат Агаджаев, молчавший в течение всего процесса, в короткой заключительной речи сказал:

— Я считаю, что обвинение по статьям 106 пп. 1, 6, 8 и 157 ч. III следствием не доказаны. А статью 249 ч. III я считаю доказанной. Но, учитывая молодость, прошу суд определить Клименкину минимальную меру наказания.

— Значит, ты такой же, как он, — подал реплику прокурор Джумаев.

— Допустим, — ответил ему Агаджаев и сел…

Последнее слово подсудимого:

«Прошу вас отнестись гуманно, так как за собой вину не чувствую».

Суд приговорил Клименкина Виктора Петровича к высшей, исключительной мере наказания — смертной казни.

Протокол судебного заседания от 28 августа 1970 года уместился на 13 листах рукописного текста.

Клименкину, сидящему в ожидании расстрела, предлагали подписать прошение о помиловании. «Подписать — значит признать себя виновным в том, чего я не совершал. Лучше я умру честным, чем буду жить как убийца», — сказал Клименкин и категорически отказался, подписать прошение.

 

Часть II

ЗАЩИТА

1. ИНСПЕКТОР УГОЛОВНОГО РОЗЫСКА

Виктору Тиграновичу Каспарову повезло. Идеалом для него был отец. Заслуженный чекист республики, бывший прокурор города Мары. Он умер, когда Виктору было восемнадцать, и теперь, по прошествии полутора десятков лет, личность отца для него не только не потускнела, но, как раз наоборот, стала ярче, чище. Отсеялись случайные, незначительные черты, осталось самое главное. Честность и прямота. Аккуратность, пунктуальность, подтянутость. И при этом — общительность, любовь к людям, немелочность.

Какими сложными ни казались бы Виктору Каспарову ситуации, в которые он, волею судеб, попадал, он твердо знал одно: надо поступать так, как поступил бы на его месте отец. А это значит быть честным, бесстрашным и — не юлить. Нет ничего сильнее правды, и что бы ни произошло на пути к ней, главное — выстоять. Потому что правда все равно победит. Тут может помешать только одно — страх. Страха быть не должно.

Однажды он случайно услышал от какой-то женщины: каждый человек рождается с двумя погонами. На одном погоне пишутся его добрые дела. На другом — злые. До сорока лет записи злых дел смываются дождем, но после сорока — остаются. Каспарову было тогда около тридцати, и он подумал: после сорока ли? Мысль пойти по стопам отца зародилась тогда же. Однако судьба распорядилась иначе. Он поступил в Туркменский сельскохозяйственный институт, закончил его. Но в марте 1970 года партийной организацией предприятия был направлен на обучение, а затем на следственную работу в органы МВД республики. Это было свидетельством большого доверия. Виктор Каспаров знал: он сделает все, чтобы доверие оправдать. Он помнил торжественную обстановку, слова, сказанные секретарем обкома: «Мы верим в вас, мы надеемся, что вы будете таким же честным, принципиальным, как ваш отец…»

Из сослуживцев поначалу симпатичнее всех казался старший следователь Ахмет Ахатов. Юрист с высшим образованием, ровесник Каспарова, он был энергичен, уверен в себе, оперативен, решителен. «Ты пока что неопытен, так? — сказал Ахмет в один из первых дней их знакомства. — Но ты слушайся меня, у меня большой опыт. Будь поближе ко мне, вникай, я постараюсь, чтобы ты все усвоил». Они стали почти приятелями. Однако не прошло и недели, как некоторые черточки Ахатова стали настораживать Виктора. Слишком много он говорил о своих способностях, безошибочном чутье, непререкаемом авторитете. Но на деле часто не выполнял даже того элементарного, что требовалось от следователя.

После допроса Клименкина Каспаров был почти уверен: Ахатов опять руководствуется только «чутьем». Его поразила быстрота ареста Клименкина, поспешный доклад Ахатова начальству из Ашхабада, удручающее расхождение показаний подозреваемого с версией следователя. Ахатов же, по всей видимости, настолько уверился уже в своей правоте, что и не пытался исследовать никаких других версий. Собственно, он так и сказал Каспарову: «Мое чутье мне подсказывает: напал Клименкин. Я знаю, что говорю. Погоди, закончу следствие, ты убедишься». И Каспаров ждал.

За это время он много раз в подробностях вспоминал то памятное утро, 26 апреля. И чем больше припоминал, тем больше не нравилась ему эта история. Экспертиза подтвердила: ни на ноже, ни на одежде Клименкина нет следов крови. Прочитав в специальной литературе об опознании, он понял: в больнице Ахатов допустил вопиющие нарушения процессуального закона.

Дело в том, что по закону вместе с опознаваемым должны быть предъявлены люди, не слишком отличающиеся от него по возрасту, внешности, одежде. Ахатов же выставил перед потерпевшей людей совершенно разного возраста (от 20 до 45 лет), не похожих друг на друга, и только на одном из них — на Клименкине — был надет пиджак. Остальные были в рубашках. Хотя опознание как раз и проводилось по пиджаку. Все разговоры в больничной палате велись на туркменском языке, никто не переводил ни того, что говорил Ахатов, ни того, что ему ответила женщина. А опознаваемый — русский и не знает туркменского языка. Это — серьезное нарушение. И, наконец, самое главное: во время опознания за спиной Клименкина стоял милиционер в форме и держал его за руку, тем самым подсказывая потерпевшей, кого нужно опознавать. Клименкин расписался в акте, по-видимому, в крайней растерянности.

И все-таки Каспаров ждал. Может быть, Ахатов чего-то не говорит ему? Может быть, есть еще какие-то доказательства, о которых он, Каспаров, не знает?

Несколько раз подходил к Ахатову, спрашивал, как дела. «А что, все в порядке, все ясно», — отвечал Ахмет Ахатов. «Ты собираешься брать пробы известки со стен, пробы земли с пола на месте происшествия, делать трасологическую экспертизу одежды пострадавшей? Ты записал номера машин на стоянке около станции?» — спросил Каспаров в первый же день дознания. «Послушай, не мешай! Я знаю, что делаю», — раздраженно ответил тогда Ахатов. Вместе составляли план места происшествия. Каспаров чертил, измерял. Но уже тогда отметил: не заходит и речи о хронометраже времени, не принимается во внимание расстояние от места происшествия до общежития, где арестовали Клименкина. Ведь его арестовали в постели, спящего, а после нападения на старую женщину прошло очень немного времени. Мог ли преступник за это время дойти до дома и улечься спать как ни в чем не бывало? Не был ли Клименкин уже в общежитии или по дороге к нему, когда происходило нападение в туалете? Ведь это было бы алиби. Похоже, ни одной версии, кроме самой первоначальной, что напавший — Клименкин, так и не собирался исследовать Ахатов. А время шло.

30 апреля — через четыре дня после разбойного нападения — женщина умерла. Теперь Клименкина должны были судить как убийцу.

Каспарову нужно было ехать на стажировку в Ашхабад. Но и там, в Ашхабаде, дело Клименкина не давало покоя. Он говорил с юристами, советовался. Перечитывал учебники криминалистики… Вернулся в Мары в июне. И вновь зашел разговор с Ахатовым о деле Клименкина.

— Опять ты свое! — с огорчением сказал Ахатов. — Я же тебе говорю: дело ясно! Зачем пустым заниматься? Что ты все мудришь? Зачем время терять? У меня других дел знаешь сколько! Ты слушай меня. Я сделаю из тебя хорошего следователя.

Каспаров молчал. Давно заметил он, что и в других делах Ахатов невнимателен, груб, слишком спешит. Не так представлял себе Каспаров работу следователя! Похоже, не истина интересовала Ахатова, а — собственное благополучие. И собственная непогрешимость. Ему лишь бы поскорей отчитаться, скинуть дело с плеч. А ведь от этого зависели судьбы людей.

И понял он наконец: больше терпеть нельзя. Несколько дней сидел, составлял докладную записку о нарушениях законности в линейном отделении милиции станции Мары. И отвез ее в Ашхабад заместителю министра внутренних дел республики.

Процедура «показательного» процесса поразила Каспарова. Выступления нескольких свидетелей были совершенно неубедительны, их показания ничего не доказывали, суд ие задавал им вопросов. Обвинительная речь прокурора носила общий характер. Он говорил о том, как должны вести себя люди в возрасте подсудимого, без конца напирал на его прошлое, приводил примеры, когда сверстники его погибали за Родину. И — ничего по существу дела. «Ты тюбик, начиненный чем-то порочным», — с пафосом обратился он к подсудимому. И — ни одного веского доказательства его преступления.

Зачитав приговор, судья, обращаясь к матери осужденного, заявил:

— Вы не беспокойтесь, вещи вашего сына — новая сорочка, коричневый костюм, ботинки — п о с л е  и с п о л н е н и я  п р и г о в о р а  будут отправлены вам посылкой.

С матерью стало плохо.

Когда Клименкина выводили из здания клуба, где происходил суд, и вели к машине, мать подошла к нему и дотронулась до плеча, чтобы попрощаться. Начальник конвоя оттолкнул ее. Мать упала и ударилась головой о край арыка. Клименкина увезли. На другой машине — «скорой помощи» — увезли мать.

Люди, бывшие на процессе, не скрывали своего возмущения. Тут же дали коллективную телеграмму в Президиум Верховного Совета СССР.

2. ЗАЩИТНИК

Во все времена, при любых общественных системах, всегда существует вероятность проявления человеческой недобросовестности, злой воли, жестокости. И все же настоящая трагедия происходит не тогда, когда действуют люди злые. Настоящая трагедия — когда бездействуют добрые…

Каспаров не мог спать. Больше всего его мучила мысль о том, что он был  п р а в, что с самого начала он видел: творится беззаконие. Да, он говорил с Ахатовым, он даже составил докладную записку и отвез ее в Ашхабад, он боролся. Но — недостаточно. Невиновному грозит смертная казнь.

И он, Каспаров, косвенный виновник этого. Свидетель.

Он представлял себя на месте Клименкина. Вот он, двадцатилетний парень, сидит в камере смертников и ждет: когда?.. Вот, кажется, идут за ним. Да, это за ним. И — все. Все. И ничего уже не поправишь, не изменишь. Бесполезны крики, мольбы. Умереть за идею, умереть за правду — почетно. Но тут… И люди  н и к о г д а  н е  у з н а ю т, что он невиновен, он останется в их памяти как убийца. Для настоящего преступника, ожидающего смертной казни за свои преступления перед людьми, эти часы тоже ужасны, но они все же заслуженны, и осужденный может хотя бы облегчить свою душу раскаянием. Но если ты невиновен — и все-таки погибнешь от руки правосудия, а истинные преступники будут гулять на свободе и натворят еще всякого, а ты в глазах твоих близких так и останешься преступником навечно, и никто не сможет уже…

Да, час действительно пробил. Каспаров понял: он должен лететь в Москву. Он. Это судьба. Никто не сможет объяснить лучше, чем он. Даже мать не сможет. Мать приедет пригласить адвоката, когда они подадут жалобу. А сейчас должен лететь он. Немедленно. В Москве разберутся, поймут. И — помогут. Он был на опознании, он первым допрашивал Клименкина, он хорошо знает Ахатова, знает порядки в ЛОМе. Он все расскажет. Там разберутся. Москва! Другого выхода нет. Приговор, подписанный судебной коллегией Верховного суда Туркмении, — окончательный и обжалованию не подлежит. Только Москва может помочь, Верховный Суд СССР.

Нелегко принять такое решение, а приняв, как же трудно осуществить! От города Мары нужно сначала лететь на самолете до Ашхабада. Оттуда — прямой рейс на Москву. А там как сложится? Неделя нужна, не меньше. И — деньги на дорогу.

Помогли родственники, сослуживцы, друзья. Больше всех — дальний родственник, Юрий Тихонов, летчик. Он был на процессе, все видел.

— Лети — и быстрее, — сказал он Каспарову. — Я тебе помогу.

Сам взял билет на самолет, пришел к Виктору.

— Собирайся при мне, я знаю, что ты медлителен. Через три часа твой самолет… Машина есть, я тебя провожу.

— Как, уже? — сказал Виктор Каспаров.

В три часа ночи он был в Москве.

Сомнения, колебания, неуверенность — как портят они нашу жизнь, как лишают нас силы! Но здесь речь не о себе — речь о другом. И на самом деле о жизни и смерти. И — о Правде. На людей действует искренняя уверенность. В Президиуме Верховного Совета СССР Каспарова приняли вне очереди. Выслушали. Минут сорок он излагал обстоятельства дела женщине-консультанту. Просил, прежде всего: немедленно задержать исполнение приговора. Женщина заверила, что примет все меры.

— Сегодня же мы свяжемся с Прокуратурой Союза, — пообещала она.

— Я сам туда направляюсь, — сказал Виктор Каспаров.

Женщина внимательно посмотрела на него.

— Хорошо, — сказала. — Если будут трудности, звоните мне. Вот по этому телефону.

Вышел. Вздохнул с облегчением… Главное сделано, однако расслабляться рано.

В приемной Прокуратуры Союза — огромная очередь. Растерялся даже: вот оно, непредвиденное препятствие. С трудом преодолел внезапную апатию, сковавшую тело.

— Товарищи, я приехал издалека, — обратился он к людям в очереди. — Невиновному человеку грозит смертная казнь. Срочно нужна помощь, остаются считанные часы.

Люди у окошка расступились… Пропуск — в руках. Наконец — нужный кабинет. Небольшая комната, женщина, довольно молодая.

— Слушаю вас…

Начал все снова. С подробностями. Рассказывал почти два часа. Женщина внимательно слушала. Спросила, давно ли он сам работает в органах.

— Недавно, — ответил он.

— Вот видите, — сказала женщина. — У вас нет опыта. Вы можете ошибаться. Вы, например, заявляете о всевозможных экспертизах, — а есть ли время на них? Ведь время работает на преступника, не так ли? Может быть, тот следователь поступил как раз правильно? В том, о чем вы говорите, слишком много теории…

— Какая же это теория! — прервал ее Каспаров. — Человека приговорили к смертной казни! Его вот-вот расстреляют. Я же не прошу вас оправдать его, я настаиваю на том, что необходимо пересмотреть дело. Я говорю о вопиющих нарушениях закона и за свои слова отвечаю…

— Хорошо, — смягчилась женщина. — Изложите все в письменном виде и принесите нам. А мы пока примем меры по задержке исполнения приговора.

Вышел, теперь еще более уверенный, что самого страшного не случится. В горле першило — слишком много волнений, слишком много слов в этот бесконечный день. С утра, вернее, с ночи — с тех пор, как ступил на землю в аэропорту Домодедово, — не ел, не пил. Только теперь впервые позволил себе немного расслабиться — выпил газированной воды из автомата… Отец был бы доволен, промелькнула мысль. Но отогнал ее тотчас. На очереди, может быть, самое главное — Верховный Суд.

Кончался рабочий день, но Каспаров все же занял очередь в приемной. Ему казалось, что необходимо успеть сегодня, это очень важно. Именно сегодня! Его принял человек средних лет, очень представительный, внимательный и спокойный. Фамилия — Воронов. Просторный кабинет, столы буквой «Т». Все основательно, солидно. Зеленое сукно.

— Я слушаю вас, — приветливо обратился Вячеслав Владимирович Воронов к Виктору Каспарову.

3. ВЕРХОВНЫЙ СУД

Телеграмма: Ашхабад, Верхсуд.

«Вышлите дело Клименкина Виктора Петровича осужденного двадцать восьмого августа тчк Исполнение приговора приостанавливаю

Зампредверхсуда Союза Кузьмин

18/IX—70 г.»

4. ПРОТЕСТ

В Судебную коллегию по уголовным делам Верховного Суда Союза ССР.

«Судебной коллегией по уголовным делам Верховного суда Туркменской ССР Клименкин В. П. осужден за незаконное хранение оружия, разбой и умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах…

Заместитель Председателя Верховного Суда Союза ССР С. Г. Баринов».

Согласно ст. 14 Основ уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик суд, прокурор, следователь и лицо, производящее дознание, обязаны принять все предусмотренные законом меры для всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела, выявить как уличающие, так и оправдывающие обвиняемого обстоятельства. Требования упомянутой статьи закона по делу Клименкина в должной мере не были выполнены как органами расследования, так и судом. В результате по делу остались неисследованными весьма существенные обстоятельства.

Из истории болезни Амандурдыевой усматривается, что она была доставлена в больницу в 3 час. 30 мин. 26 апреля 1970 г. Принимавшему ее врачу она заявила, что около вокзала на нее напали незнакомые люди и нанесли ей несколько ударов ножом. Это заявление осталось непроверенным. Ни потерпевшая, ни врач, ни другие лица по этому вопросу не допрошены. Судя по записи, на Амандурдыеву напало несколько человек. В связи с этим надлежало проверить, нет ли таких лиц, с которыми, потерпевшая или члены ее семьи находились в плохих взаимоотношениях и которые могли напасть на нее из мести или других побуждений, исследовать иные возможные версии. Однако органами следствия эти обстоятельства не проверялись…

Виновность Клименкина в нападении на Амандурдыеву суд обосновал ее показаниями и фактом опознания ею Клименкина.

Однако из дела видно, что опознание Клименкина органами расследования произведено с грубым нарушением требований ст. 165 УПК Туркменской ССР: Клименкин, родившийся в 1949 году, был предъявлен в группе лиц 1926, 1945 и 1942 годов рождения, резко отличавшихся от него по возрасту; в какой одежде были предъявленные к опознанию лица, в том числе и Клименкин, не описано…

Необходимо проверить адресованное в Верховный Суд СССР письмо инспектора уголовного розыска линейного отделения милиции Каспарова. В своем письме Каспаров указывает, что он принимал участие в расследовании уголовного дела по обвинению Клименкина и был очевидцем грубого нарушения закона работниками милиции при задержании Клименкина, при предъявлении его потерпевшей для опознания и при проведении других следственных действий…

Учитывая изложенное и руководствуясь ст. 15 Положения о Верховном Суде СССР,

ПРОШУ

Приговор судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда ТССР от 28 августа 1970 года в отношении Клименкина Виктора Петровича отменить и дело о нем направить на новое расследование.

26/X 70 г.

Судебной коллегией по уголовным делам Верховного Суда СССР Протест был удовлетворен.

Определение Коллегии было напечатано в «Бюллетене Верховного Суда СССР» (71, № 2) под заголовком: «Опознание личности обвиняемого, произведенное с нарушением требований уголовно-процессуального закона, не может быть положено в основание приговора».

В городе Мары следователь Абаев начал дополнительное расследование.

 

Часть III

БОРЬБА

1. АДВОКАТ

Московский адвокат Рихард Францевич Беднорц встретил своего знакомого, адвоката Сафонова.

— Послушай, Рихард, — по своей привычке Сафонов взял собеседника за пуговицу. — Хочешь, удружу?

— А что такое? — улыбаясь, спросил Рихард Францевич.

— Дело есть. Такие дела бывают раз в жизни. Хочешь?

И Сафонов в общих чертах рассказал о деле Клименкина.

— Парень не виноват, это ясно, — резюмировал он свой рассказ. — Ситуация понятна, как дважды два. Взяли первого попавшегося — тем более что он ранее судим. Решили: такого никто защищать не будет. А там инспектор угрозыска нашелся порядочный — сюда, в Москву, приезжал. А потом — мать осужденного, она со мной договор заключила. Истребовали дело, я жалобу написал. Одну деталь обнаружил, прелюбопытнейшую. Запись в истории болезни. Врач Кадыров со слов больной записал, а медсестра Хачатурова подтвердила: «напали незнакомые люди». «Люди»! — понял? По версии же обвинения, которая сложилась в первые минуты, «напал парень в коричневом пиджаке, рыжий, в разговоре заикается». Эта фраза у всех допрошенных фигурирует в одной и той же редакции. Есть там такой следователь ЛОМа — Ахатов, похоже, его изобретение. А тут — «люди». И еще. Знаешь, зачем старики Амандурдыевы в Мары приехали? Сына своего навестить. Он за изнасилование девочки сидит, понял? Кровная месть — очень похоже. Ты же знаешь, что она, увы, кое-где порой еще встречается… Но где уж эту версию исследовать. Трудно. И — чревато! А тут — парнишка подвернулся с судимостями. Вот и козлик… В два счета — и под расстрел! Приговор Москва теперь отменила, будет новый процесс. Ну, возьмешься?

— А ты чего же? — спросил Рихард Францевич.

— Да я, понимаешь, никак не могу. К сожалению. Нужно в Туркмению ехать, а у меня обстоятельства. Ну?

И Беднорц согласился.

2. ГАЗЕТА

18 марта 1971 года в редакцию «Литературной газеты» пришла телеграмма:

«Просим срочно командировать корреспондента МАРЫ Туркменской ССР необходимо спасти жизнь 20-летнего КЛИМЕНКИНА Виктора, против которого без доказательств было сфабриковано уголовное дело тчк нарушив социалистическую законность нормы советской морали приговорили Клименкина к СМЕРТНОЙ КАЗНИ ПРИГОВОР БЫЛ ОТМЕНЕН МОСКВОЙ тчк готовится новая судебная расправа подробный материал выслан редакции 15 марта.

КОЛЛЕКТИВ РАБОЧИХ ФАБРИКИ «ПОБЕДА».

ПРОСИМ ВАС ПРЕДОТВРАТИТЬ ПРОИЗВОЛ

22 марта редакция получила жалобы Каспарова и Сафонова.

Затем пришла еще одна телеграмма:

«Главному редактору «Литературной газеты» делегату XXIV съезда КПСС от невесты осужденного Виктора Клименкина тчк Прошу вас срочно командировать МАРЫ Туркменской ССР корреспондента на суд, который состоится в начале апреля…»

Было решено послать корреспондента на второй процесс по делу Клименкина.

3. СОМНЕНИЯ

Первое знакомство с делом Клименкина в городском суде Мары убедило Беднорца в том, что Сафонов был совершенно прав. Внимательно прочитав и второй том — доследование Абаева, Беднорц пришел к выводу: следствие не продвинулось ни на шаг в поисках истины. Абаев не только не пытался исследовать новые версии — о чем недвусмысленно было предложено в Определении Верховного Суда Союза, — но с упорством шел по старому пути. Вместо исследования других версий к делу была приложена справка о том, что брат девочки, изнасилованной сыном Амандурдыевых, служит в армии, а потому он якобы не мог быть в Марах в тот день, 26 апреля. И — протокол поверхностного опроса соседей, которые, разумеется, в один голос заявляли, что взаимоотношения с Амандурдыевыми у них всегда были безоблачными. Вызывали недоумение бесконечные повторные допросы в связи с опознанием. Исходя из того же Определения, следователю вовсе не нужно было добывать показания Анатолия Семенова и других свидетелей о том, опознала потерпевшая Клименкина или не опознала. Необходимо было установить: были нарушения во время опознания или не были. Если были — а они, судя по всему, были, — то уже не имеет значения, указала потерпевшая  т в е р д о  на Клименкина или нет. Ведь в Определении ясно сказано: «Опознание личности обвиняемого, произведенное с нарушением закона, не может быть положено в основание приговора». Следствие же только тем и занималось, что пыталось положить в основание приговора именно опознание.

Правда, в деле появился новый, вынырнувший неизвестно откуда свидетель Хыдыр Ичилов. Допрошен он был почему-то не в Марах, а в Чарджоу тамошним следователем Задорожным. Этот Ичилов якобы был в ту роковую ночь — 26 апреля — под навесом станции Мары. И видел, что один из молодых ребят «играл ножом с черной рукояткой». И еще «видел» он, как этот самый парень, «играя ножом», встал и пошел вслед за женщиной. Ичилов был на станции не один, а со своими знакомыми — с кем именно, он не помнил, но обещал выяснить. Они якобы подтвердят. «Кто со мной был в ту ночь на вокзале, я не знаю, но постараюсь узнать», — так были записаны его слова в протоколе. Как же это он узнает? Любопытно…

Заявление Ичилова в какой-то степени совпадало с тем, что показал на одном из допросов Клименкин, а также муж потерпевшей, Тиркишев Амандурды. Оба они говорили о том, что под навесом на мешках с картошкой сидели два железнодорожника…

Беднорц почувствовал, что сердце его внезапно дало сбой, а в горле появился неприятный саднящий привкус. «Подвергай все сомнению, подвергай все сомнению, — вспомнилось привычное правило. — Только это поможет добраться до истины».

Ведь прямых доказательств невиновности Клименкина нет.

4. СВИДАНИЕ В ИЗОЛЯТОРЕ

Открылась дверь, и адвокат Беднорц увидел невысокого двадцатилетнего паренька, стриженного наголо, бледного.

— З-здравствуйте, — сказал паренек, заикаясь. — Здравствуйте.

Рихард Францевич внимательно смотрел на своего подзащитного.

— Садитесь. Я ваш адвокат. Из Москвы. Буду вас защищать. Давайте подумаем, как это лучше всего сделать…

Разговаривая с Клименкиным, он несколько раз ловил себя на мысли, что хотя этот паренек волнуется и и заикается от волнения, иногда даже возмущается — либо приемами следователей, либо показаниями некоторых свидетелей, — но держится он так, будто вся эта история его  н е  о ч е н ь - т о  и  к а с а е т с я. То есть как будто бы ему даже требуется усилие, чтобы вникать в подробности дела, юридические тонкости, — хотя речь ведь идет о его, Клименкина, жизни или смерти. Жизни или смерти. Трудно было поверить, что именно этот парень сидел несколько месяцев в ожидании  и с п о л н е н и я  п р и г о в о р а. Ведь до телеграммы заместителя Председателя Верховного Суда Союза Кузьмина он имел все основания ждать, что со дня на день за ним придут… Да и сейчас, собственно, не решено ничего. Так что еще неизвестно… Казалось, однако, что он ведет себя так, будто вся эта борьба идет вовсе и не за него. Как будто и сомнений не было у него, что приговор  н е  б у д е т  приведен в исполнение. Как будто все эти месяцы он просто сидит и ждет, когда же его наконец освободят.

Выходя на солнечную улицу города, Рихард Францевич испытал чувство облегчения. Теперь он был почти уверен в невиновности своего подзащитного. А это очень важно. Защищать, коли взялся за это дело, нужно в любом случае. Но каково защищать убийцу? Сейчас же, на основании тех материалов, которые собраны следствием, было ясно: доказательств виновности Клименкина нет. Хотя преступление всегда нелогично, однако, по глубокому убеждению Рихарда Францевича, есть у каждого человека грань, за которую тот не может перейти. Клименкин не мог зверски напасть на старую женщину, Беднорц это чувствовал. Но тогда… Тогда все равно ведь есть  к т о - т о, кто это сделал.

В разговоре с Клименкиным адвокат узнал очень важную для дела деталь. Сидя в следственном изоляторе после отмены первого приговора, Клименкин общался с другими заключенными, и два парня — он запомнил их фамилии — слышали, как сын убитой Амандурдыевой рассказывал о том, что будто бы в день преступления отец приезжал на свидание с ним и сказал: «На мать напали несколько человек». Несколько. А это и есть ниточка.

После записей врача Кадырова и медсестры Хачатуровой, о которых упоминал еще Сафонов, это было уже третье такое свидетельство.

5. СУДЬЯ АЛЛАНАЗАРОВ

Один из лучших судей Туркмении, член Верховного суда ТССР, Худайберды Алланазаров был членом Союза советских писателей. Хотя он и закончил юридический факультет университета пятнадцать лет назад, однако долгое время работал не в суде, а в издательстве. Писал очерки, рассказы и повести, переводил произведения русских и таджикских писателей на туркменский язык. Благодаря ему на туркменском языке в ашхабадском издательстве вышел сборник повестей и рассказов В. Г. Короленко, 2-я книга «Жизнь Клима Самгина» М. Горького, произведения Льва Толстого и Чехова. Антон Павлович Чехов — любимый писатель Алланазарова.

С 1969 года Худайберды Алланазаров стал судьей.

Однако он продолжал переводить и писать. Появились очерки на судебные темы. В результате — несколько человек, необоснованно осужденных, получили свободу. За один из очерков, который назывался так: «Ферзевый гамбит прокурора», на Алланазарова обиделась прокуратура: «Или пусть работает, или пусть идет писать, а в наши дела не вмешивается». Однако благодаря этому очерку два учителя, необоснованно осужденных, были освобождены…

Одна профессия не только не мешает, а, наоборот, помогает другой — так считал член Верховного суда Туркмении Худайберды Алланазаров. Ибо что такое литература, как не попытка  п о н я т ь  и  п о м о ч ь  людям? И что такое, в конце концов, суд, если не то же самое?

13 апреля 1971 года председательствующий Алланазаров — подвижной черноволосый человек среднего роста — открыл второй процесс по делу Клименкина.

6. ВТОРОЙ ПРОЦЕСС

В самом начале процесса адвокат Беднорц подал ходатайство о направлении дела на новое, дополнительное расследование. Он хотел сразу же определить свою позицию по отношению к материалам предварительного следствия.

Судья Алланазаров понял поступок адвоката. Он тоже видел серьезные просчеты в деле. Однако хотел удостовериться в этом на суде. Кроме того, считал, что судебное разбирательство сможет хоть как-то восполнить недостатки предварительного следствия. Возвращение дела на новое доследование ничего не даст, ибо следствие уже заняло твердокаменную позицию, это было ясно. Только судебное разбирательство поможет высветить темные углы, пролить свет на нераскрытые обстоятельства дела.

Суд отклонил ходатайство адвоката.

Заседание началось.

Оно продолжалось четыре дня. Был допрошен обвиняемый, а также представитель потерпевшей — сын, Реджеп, этапированный из тюрьмы. И еще 21 свидетель.

Любопытными были показания Анатолия Семенова. Вот отрывок из судебного протокола:

«Следователь нагнулся к потерпевшей и начал ей что-то говорить на туркменском языке, переводчика не было, и нам никто не переводил. Потерпевшая ничего не говорила, а лишь махнула рукой, но на кого, я не видел даже. Все это время Клименкин молчал, а когда его начали арестовывать, то он возмущался. Семенов Григорий сразу упал в обморок. Показания, которые я давал ранее, не верны, так как я их давал по принуждению. На допросах следователь мне угрожал, чтобы я давал такие показания. В то время я был условно освобожден с направлением на работу, и следователь мне говорил, что меня снова посадят в тюрьму. На судебном заседании я также давал ложные показания, затем, после суда, я написал письмо Генеральному прокурору, где все описал, но свой обратный адрес я не писал. Об этом письме знает мать Клименкина».

Но еще большее значение для суда имели показания милиционера Бердыева.

— Где вы стояли во время опознания? — спросил адвокат Беднорц.

— За Клименкиным.

— А что вы делали?

— Держал его за руку, — как ни в чем не бывало ответил Бердыев.

— Зачем?

— Мне велели, я и держал…

— Прошу занести показания свидетеля в протокол! — сказал Беднорц.

Эти показания начисто лишали Опознание юридической силы.

Были зачитаны показания Хыдыра Ичилова, хотя сам он не явился в суд.

Адвокат Беднорц начал выяснять, кто записал фамилию Ичилова.

— Я записал Ичилова! — заявил милиционер Гельдыев.

— Нет, я, — возразил ему Хасанов.

— Где записка с фамилией Ичилова? — спросил Беднорц.

— Отдал Абаеву, — сказал Гельдыев.

— Не было никакой записки, — отмахнулся следователь Абаев.

Теперь Беднорц был уверен, что Ичилов — подставное лицо. Он потребовал немедленно вызвать этого свидетеля в суд, ибо понимал, что при случае следствие обязательно ухватится за эту соломинку. Однако Ичилов в суд так и не явился.

Худайберды Алланазаров держался невозмутимо. Судья не имеет права поддаваться эмоциям. Однако день ото дня росла в нем досада. На следствие, на свидетелей. Показания свидетелей были противоречивы и путаны. Следствие проведено чрезвычайно поверхностно. Не сделано очень многое, а время безнадежно упущено. Особенное внимание обращали на себя показания А. Семенова на суде, совершенно не соответствующие тем, какие он давал на предварительном следствии. Эти показания были прямо-таки сенсационными и сильно меняли дело. Кроме того, в процессе судебного разбирательства было выяснено, что врачи, лечившие Амандурдыеву, не заметили у нее проникающего ранения в почку. Частично именно в результате неправильного лечения потерпевшая и умерла! Ясно, что это вполне могло повлиять на показания врачей, — выгораживая себя, они могли быть теперь необъективны…

Внутреннее возмущение Алланазарова росло, однако он удостоверился в том, что, принимая дело к слушанию, поступил, несомненно, правильно. Многое прояснилось.

Последним свидетелем на суде выступил Каспаров.

— 26 апреля 1970 года в восемь часов тридцать минут утра я пришел па дежурство в линейное отделение милиции… — начал он.

Темноволосый, худощавый, с большими карими глазами человек держался прямо и говорил спокойно, убедительно, четко произнося каждое слово.

Никто не перебивал его, не задали ни одного вопроса. Он проговорил почти час. Судья поблагодарил его. Каспаров вышел.

На этом судебное заседание закончилось.

А через два дня было вынесено Определение:

«Судебная коллегия считает, что при такой неполноте предварительного следствия невозможно вынести в отношении Клименкина В. П. оправдательного или обвинительного приговора… Поскольку допущенные по делу недостатки не могут быть устранены в судебном заседании, дело по обвинению Клименкина В. П. подлежит направлению на доследование».

Было вынесено также Частное определение, в котором говорилось:

«Данное уголовное дело расследовано с грубым нарушением требований ст. 15 УПК ТССР о всестороннем выявлении как уличающих, так и оправдывающих обвиняемого, а также отягчающих и смягчающих его вину обстоятельств… А в ходе настоящего судебного разбирательства выявлен возмутительный факт — милиционер Бердыев во время опознания держал за руку опознаваемого Клименкина В. П. Допрошенный в качестве свидетеля Ахатов — следователь линейного отделения милиции станции Мары, проведший опознание, — в суде высказал свое пренебрежительное отношение к соблюдению уголовно-процессуальных норм… Учитывая, что такое отношение к требованиям закона не может быть терпимо со стороны работников следственных органов и руководствуясь ст. 325 УПК ТССР, Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда Туркменской ССР  о п р е д е л и л а: о вышеизложенном довести до сведения Министерства внутренних дел СССР и поставить перед ним вопрос о возможности дальнейшего использования Ахатова на следственной работе».

— Ну, все в порядке, — весело сказал Беднорцу корреспондент «Литературной газеты», опытный юрист. — Теперь оправдают. Даже процесса не будет. Прекратят производством. За недоказанностью и невозможностью наверстать упущенное. В свое время не провели следствие, как надо, а теперь поздно. Отпустят Клименкина.

— Дай-то бог, — ответил ему Беднорц и улыбнулся.

Он был доволен процессом, своим участием в нем. И с большим уважением думал об Алланазарове.

Но ни он, ни корреспондент газеты не знали, что все только начинается. Настоящая борьба впереди.

 

Часть IV

ПОРАЖЕНИЕ

1. СЛЕДОВАТЕЛЬ ПО ОСОБО ВАЖНЫМ ДЕЛАМ

Петр Данилович Бойченко считался одним из лучших следователей Прокуратуры Туркмении. Выше среднего роста, молодой, спортивный, всегда подтянутый, аккуратный, с красивым мужественным лицом, звучным голосом и великолепной дикцией, он умел располагать к себе людей. Щедрая к Бойченко природа наделила его не только располагающей внешностью. Он был мастером своего дела — умным, энергичным и деловым. Все давалось ему легко, и если существует такого рода талант — талант следователя, — то Бойченко был наделен им в полной мере. Он умел сразу, ухватив суть дела, поймав нужную, единственно верную с его точки зрения версию, выделить главное и, последовательно отсекая все лишние, посторонние ветви, дойти до сути, до глубины, раскрыть дело — и раскрыть его так, что и прокурору, и судьям, и самому преступнику было все ясно с предельной точностью. Он сумел овладеть мастерством допроса — этой тонкой процедуры, когда из хаоса бесконечных жизненных ситуаций, из сумбура памяти человека необходимо выделить — ясно, коротко и недвусмысленно — именно то, что необходимо для стройного, четкого построения дела: от кирпичиков, фрагментов, этюдов допросов — к величественному зданию Обвинительного заключения или Постановления о прекращении дела. Оно — финал, венчающая постройка, воссоздание прошедшей реальности — более реальное, чем сама реальность, ибо в хаосе повседневности, в сумбуре разных человеческих восприятий где она, объективность? Где абсолютность картины? А? Да ведь нет ее! Каждый участник события всегда интерпретирует его по-своему, исходя из своих интересов. Но нечто объективное все же есть. Объективность — это  ф а к т  события. И задача следователя так  в о с с о з д а т ь  событие, чтобы ни у кого не оставалось сомнения в истинности интерпретации, — и тогда-то интерпретация, изложенная в Обвинительном заключении (или в Постановлении о прекращении дела), становится единственной, несомненной и наиболее полной  о б ъ е к т и в н о с т ь ю. Правдивее, чем сама правда. Так, очевидно, считал Бойченко. И все бы хорошо, но…

Изучив дело Клименкина, Петр Данилович понял: оно сложнейшее. Сложность его не в запутанности показаний слишком большого числа прямых или косвенных участников, как это часто бывает. Наоборот. Сложность в ужасной беспомощности его предшественников, в упущенном времени и в катастрофически малом, безнадежно малом числе свидетелей и улик. И — в количестве затронутых им лиц. Не преступников, не жертв, не свидетелей, а — работников аппарата: милиции, прокуратуры, суда… Единственно серьезной, но решающей уликой могло бы стать опознание потерпевшей Клименкина. Но оно проведено так неграмотно, так плохо  о ф о р м л е н о, что не случайно фигурировало уже в Бюллетене Верховного Суда СССР под рубрикой: как  н е  н а д о  проводить опознание. Эта, в сущности, единственная более или менее серьезная подпорка — насквозь гнилая, и неудивительно, что второй процесс оказался столь безрезультатным.

Грустная картина.

Однако, как всегда, когда попадались трудные, запутанные дела и поначалу казалось, что ровным счетом ничего нельзя сделать, все безнадежно, невосстановимо, невосполнимо, постепенно все утрясалось, становилось на свои места — и первая паника сменялась ясностью. И становились видны концы тех ниточек, потянув за которые все-таки можно чего-то добиться. Так в развалинах здания, казавшихся бесформенной грудой, вдруг начинают проступать уцелевшие детали — карниз, оконная рама, часть колонны, угол… — и вот уже постепенно угадывается его облик до разрушения; так во время обыска, поначалу казавшегося совершенно бесплодным, вдруг попадает в руки следователя клочок смятой и как будто бы совершенно бесполезной бумажки — и несколько бессвязных слов, уцелевших на ней, дают толчок мысли, которая, уцепившись за эту крохотную соломинку, добирается, в конце концов, и до нужной, решающей сути.

Это только поначалу казалось, что ничего нельзя сделать. Сделать всегда можно что-то. Безвыходных положений нет.

И в конце концов Бойченко почувствовал, что его начинает охватывать знакомый азарт.

«Петро любое дело может обыграть, он умница», — говорили о нем его приятели. «Был бы человек, а дело, если нужно, найдется» — вспоминается и такая еще поговорка, циничная, но верно намекающая на потенциальные возможности следователя, увы.

Дилемма, которая встала с самого начала, была: либо исследовать все имевшиеся по делу версии, либо новым расследованием укрепить старую версию, что убийца — Клименкин, и он один. Что выгоднее? Что  н у ж н о?

Бойченко принялся за работу.

Да, все бы хорошо, если бы…

2. ЗАЧЕМ?

Сам факт предстоящего нового суда был для Беднорца неприятным сюрпризом. Вернувшись в Москву после второго процесса, он был, как и корреспондент «Литературной газеты», уверен, что нового суда не будет, дело несомненно прекратят производством, ибо ясно: доказательств вины Клименкина нет и уже не будет, следствие исчерпало все свои возможности, восстановить упущенного нельзя. И если все же продолжать искать подлинного убийцу или убийц, то Клименкина-то определенно нужно оставить в покое.

Но в начале лета до него дошли слухи, что следствие именно по делу Клименкина идет полным ходом, взялся за него способный молодой следователь — по важнейшим делам, — и как будто бы опять не ищут истинных виновников, а пытаются подвести новые подпорки под развалившееся, гнилое здание старого следствия.

Нехорошие предчувствия были у Рихарда Францевича. Он был почти уверен, что дело опять фабрикуется, фабрикуется полным ходом — вопреки очевидным фактам, вопреки просто человеческой совести: вопреки всему. Честь мундира! Сколько жертв принесено ей… Но сделать он пока ничего не мог. С горечью ждал окончания следствия и не сомневался, что мать Клименкина конечно же опять обратится к нему — с отчаянной просьбой взять на себя защиту ее сына па новом процессе, ибо опять нависает над ним угроза расстрела. Что он ответит ей? Чем поможет? Он согласится, конечно, но как же мучительно сознавать свою беспомощность! А ведь время идет. И если не обманывают его предчувствия, то время работает против Клименкина. И — на истинных виновников преступления.

В один из осенних дней Татьяна Васильевна Клименкина позвонила Беднорцу. Со слезами в голосе она попросила его взять на себя защиту ее сына в предстоящем третьем процессе. Как мог он ей отказать?

3. НАЧАЛО ТРЕТЬЕГО ПРОЦЕССА

Третий процесс по делу Клименкина открылся 10 ноября 1971 года. Председательствующая, член Верховного суда Туркмении Наталья Гурьевна Милосердова огласила Обвинительное заключение, составленное следователем Бойченко…

Глядя в непроницаемое лицо судьи — строгой, суховатой женщины, — Беднорц чувствовал: это не Алланазаров, не писатель, знаток и исследователь человеческих душ, внимательный и вникающий в тонкости. Здесь все будет по-другому.

И не ошибся.

Еще перед началом процесса, знакомясь с делом — сильно разбухшим, «прибавившем в весе» на целых три тома, — вот как поработал талантливый Бойченко! — Рихард Францевич понял: предчувствия не обманули его. Все было точно: ни одной новой версии не было по-настоящему исследовано, хотя формально они как будто бы и рассматривались, — формально, это было ясно. Нет, всю свою энергию, весь свой недюжинный талант следователя Бойченко употребил на то самое: любыми средствами укрепить ошибочную старую версию. И надо было признать: он добился больших успехов. Не в выявлении истины, нет. Во внешней солидности, внешней доказательности, обманчивой «красоте», «элегантности» следствия. Множество новых протоколов допросов — составленных уже не с тем унылым однообразием, как это было у Абаева. А — расцвеченных подробностями, деталями, исподволь, незаметно убеждающих в искренности свидетельских показаний, — так что и бывалому человеку легко было этому гипнозу поддаться. Вдобавок показания всех важных свидетелей были записаны на магнитофон, и ленты приложены к делу. Появились в деле эффектные, цветные схемы — как, например, копии генплана города Мары с районом происшествия, от вокзала до общежития, где арестовали Клименкина, — множество фотографий. Вынырнул из небытия нож Клименкина — «орудие убийства» (на котором, впрочем, так и не было обнаружено и следов человеческой крови!), — нож, уже «уничтоженный» было после первого процесса, — о чем в деле даже имелся акт. И, конечно, одним из главных героев фантастического построения Бойченко стал Ичилов — тот самый Ичилов, который вызвал опасения адвоката еще на втором процессе, но так и не явился на судебное заседание. Теперь Ичилову было посвящено множество страниц, он был снят на десятках фотографий: вот он «опознает» нож Клименкина, которым якобы тот «играл», сидя на вокзале в ночь убийства, вот Ичилов «опознает» самого Клименкина среди троих стриженных наголо, как видно, тоже заключенных парней. Полный, высокий, добродушный по внешности человек Ичилов, ничтоже сумняшеся, показывал пальцем на нож, лежащий среди других, на бледного, худого, унылого Клименкина (сидящего в тюрьме вот уже полтора года под гнетом страшного обвинения, в ожидании еще вполне вероятной, как выясняется теперь, смертной казни)… Особенно поразил кусок газеты с небрежно оторванным краем, зачем-то подшитый к делу. Это был номер от 28 апреля 1971 года. «Новый шаг в космосе» — таков был заголовок статьи, повествующей о благополучном возвращении экипажа «Союз-10»… Поначалу Беднорц никак не мог взять в толк: зачем? Наконец понял. Для того чтобы доказать, что свет в женском туалете, где произошло нападение на старую женщину, был достаточно ярким, а потому показания потерпевшей о «коричневом пиджаке» и «рыжих волосах» парня могли считаться достоверными, — для этого вот Бойченко водил понятых на место происшествия и давал читать этот кусок газеты… Это пахло кощунством, но что до того следователю, который уже не видит ничего вокруг, кроме  ц е л и, на пути к которой стремится использовать  л ю б ы е  средства!

Тома полтора были посвящены Каспарову лично. Допросы, очные ставки, справки на него, характеристики, телеграммы, которые посылал он по инстанциям вместе с матерью Клименкина и невестой Светланой. И везде, везде попытки любым способом дискредитировать и его, и мать, и невесту — и тем самым ослабить их показания. Показания свидетелей защиты. Даже официальные, на бланках, «Постановления о прекращении уголовного дела» — на мать, на Светлану. За то, что они якобы куда-то ходили, с кем-то встречались, кого-то якобы «пытались склонить к даче ложных показаний», следователь хотел, значит, завести на них уголовное дело. Но, разумеется, прекращал. И таким образом старался запугать и дискредитировать свидетелей. А на Каспарова… Беднорц не поверил своим глазам: на Каспарова Бойченко  в о з б у д и л  уголовное дело с выделением его в  о т д е л ь н о е  п р о и з в о д с т в о! Это уж совсем не лезло ни в какие ворота. Что ж получалось? Явный лжесвидетель Ичилов использовался всячески в выгодах следствия, а вот истинный и, пожалуй, самый толковый свидетель, Каспаров, квалифицировался следователем как лжесвидетель — с заведением на него уголовного дела!

И весь этот яркий, злой винегрет, иллюстрированную, озвученную магнитофонными записями, неприглядную смесь эту венчало Обвинительное заключение на 27 листах убористого, в один интервал, машинописного текста. Составленное с недюжинным умением, мастерски. Ловко обойдены прорехи, умело подчеркнуты «уличающие» обстоятельства и детали, которым придана эмоциональная сила убедительности…

Руки опускались после просмотра всех «иллюстраций» и прочтения захватывающего финального текста. Если спектакль теперь будет с таким же блеском поставлен… Да, вот так поработал талантливый Бойченко.

Первым был допрошен подсудимый Клименкин.

Он подтвердил, что милиционер ЛОМа держал его за руки во время опознания.

«Кто-либо из работников следствия к вам в камеру заходил, допрашивал вас в камере?» — спросил адвокат.

«Ко мне подсадили Завитдинова, он был два дня, его часто брали, видимо на допросы. Я спросил, почему тебя так часто берут. Он говорит: следователь мне сказал, чтобы я узнал, как ты будешь вести себя в камере. Просили его подписать протокол, где я будто бы признался ему, что это я убил женщину. Но он отказался. Потом его вообще от меня увели.

— Завитдинов интересовался, за что вы сидите?

— Да, я ему говорил, что сижу сам не знаю за что, обвиняют меня в убийстве какой-то женщины. Я прошу суд вызвать его в качестве свидетеля, он подтвердит то, о чем я рассказал. Ребята, которые тоже сидели в камере, все это слышали. Они тоже могут подтвердить…»

4. СУДЬЯ МИЛОСЕРДОВА

Глядя на Клименкина, Беднорц думал: сомнения прочь. Вот теперь, в эти часы решается судьба человека, для которого он — защитник. Он должен сделать все, чтобы справедливость восторжествовала. И он сделает все.

В глубине души Беднорц все-таки надеялся: во время судебного разбирательства правда будет восстановлена, фантастические построения Бойченко рухнут под напором искренних и очевидных свидетельских показаний. То, что следователю удалось добиться от свидетелей в тиши кабинета один на один, в столь неравном психологически положении, не выдержит проверки в судебном зале, перед лицом стольких людей. А он, Беднорц, официальный защитник, имеет же право задавать вопросы, заявлять ходатайства, и председательствующая не сможет же идти вопреки логике, вопреки истине. Вот она, великая правда суда народного, суда  г л а с н о г о — то есть в присутствии многих живых людей — тех людей, ради которых и вершится суд над преступником и преступлениями. Ради них и от имени их.

Однако первые же действия Натальи Гурьевны Милосердовой насторожили его. После допроса Клименкина Беднорц немедленно поддержал просьбу Клименкина о вызове в суд свидетеля Завитдинова. Просьба его была судом отклонена. Почему?

Начались допросы других свидетелей по делу. И все больше складывалось ощущение совершенно определенной пристрастности судьи Милосердовой. Свидетели обвинения, дающие противоречивые, путаные показания, вызывали особенное внимание, поддержку председательствующей, свидетели же защиты испытывали на себе несомненную, активную неприязнь Натальи Гурьевны.

Вот дает показания Ичилов. Монотонным, ровным голосом он повторяет то, что записано в протоколе его допроса. Но как только Беднорц начинает задавать ему вопросы, Ичилов путается, противоречит сам себе. Беднорц требует огласить прошлые показания Ичилова. Они оглашаются, и расхождение видно всем. Получается, что в кабинете следователя Бойченко Ичилов уверенно и с подробностями вспомнил то, что происходило на вокзале города Мары около года назад. Теперь же, по прошествии еще двух или трех месяцев, он не может связно вспомнить того, о чем говорил в кабинете следователя. Наступил такой момент, когда стало ясно: вот сейчас Ичилов скажет наконец правду и тогда…

Но именно в этот решающий момент председательствующая прекратила допрос Ичилова.

— Суду этот свидетель больше не нужен, — решительно заявила Наталья Гурьевна. — Он все сказал. Вы свободны, — обратилась она к Ичилову.

Решительный протест адвоката был председательствующей отклонен. Ичилова отпустили.

Потом для свидетельских показаний был вызван Салахутдинов, один из участников опознания. По версии Бойченко, он заявлял, что, когда потерпевшая указала на Клименкина, тот, заикаясь, сказал: «Я попух».

Беднорц начал задавать вопросы Салахутдинову, и тот немедленно запутался. Тогда вмешался прокурор.

— Ну, вы чего мнетесь! — прикрикнул он на свидетеля. — Сейчас мы попросим огласить ваши прошлые показания.

— Ты что на меня кричишь? — разозлился Салахутдинов. — Я всю правду скажу. Меня Ахатов научил, что говорить надо…

И заявил, что выражение «Я попух» подсказал ему Ахатов перед допросом у Бойченко, и он же, Ахатов, приезжал к нему домой на машине и просил дать нужные показания в суде, «иначе следователя снимут с работы». Это может подтвердить его сестра, завуч школы, Джумаева.

Беднорц потребовал немедленно вызвать Джумаеву. Ее вызвали в суд, и она подтвердила показания брата.

Но и это обескураживающее свидетельство Салахутдинова не поколебало члена Верховного суда ТССР. Суд продолжался.

Когда давала показания робкая, застенчивая Светлана Гриценко и назвала себя женой подсудимого Клименкина, Наталья Гурьевна Милосердова прервала ее.

— Какая вы жена?! — с негодованием сказала она. — Вы — сожительница!

Показания спутников Ичилова, которые якобы были в ту ночь на вокзале Мары и тоже видели, как Клименкин «играл ножом», а потом пошел вслед за старухой, — тех самых его «знакомых», фамилии которых он обещал узнать и «узнал», — существенно расходились с его собственными показаниями. И — наверняка — с действительностью. Они заявили, что 26 апреля приехали в Мары сдавать шерсть, однако овец в Туркмении стригут не в апреле, а в мае… Кроме того, время их «приезда» не совпадало с расписанием поездов. Потребовался их вторичный вызов в суд… Наталья Гурьевна вызвала сначала Ичилова и вручила ему повестки для его «знакомых» — Игембердыева и Сапаровой. Адвокат Беднорц немедленно сделал заявление: ведь это противозаконно, свидетели по делу не должны общаться между собой, ведь они могут таким образом сговориться! Закон запрещает это! Протест адвоката был, однако, председательствующей отклонен, а когда Игембердыев и Сапарова явились в суд, их показания уже не расходились ни между собой, ни с показаниями Ичилова…

В течение всего процесса защитник подал шесть ходатайств. А также сделал два заявления о неправильных действиях председательствующего. Наконец адвокат Беднорц заявил официальный отвод судье. Два заседателя, имеющие право отвести председательствующего, посовещавшись, не поддержали требования адвоката.

5. ПОКАЗАНИЯ КАСПАРОВА

С тех пор как Виктор Тигранович Каспаров давал показания на втором процессе, прошло полгода. Тогда, выйдя из здания суда, он был уверен, что Клименкина оправдают.

Однако вскоре в Мары приехал следователь из Ашхабада. По особо важным делам. И развил бурную деятельность. Но казалось, что следователь как будто бы и не собирается исследовать другие версии, — наоборот, с энергичным упорством ищет подтверждения все той же первоначальной, полностью дискредитированной версии. Ко всему прочему, допрашивал Бойченко не в здании прокуратуры области или города, что было бы естественным для приехавшего следователя, а — в помещении ЛОМа, и на допросах постоянно присутствовал Ахатов.

Наконец пришел вызов и Каспарову.

Идя на допрос, он старался настроить себя на объективный лад. Непредвзято. Мало ли что говорят! Все-таки — следователь по важнейшим делам, он-то должен же разобраться…

Было яркое, жаркое, солнечное утро. Ровно в 9 часов Каспаров вошел в большой мрачноватый кабинет — одно из помещений ЛОМа. За столом сидел сравнительно молодой человек с холодным, строгим лицом. На столе — множество папок, бумаг. Два магнитофона.

— Фамилия? — коротко спросил сидящий, едва ответив на приветствие Каспарова. — Имя? Отчество? …Подписать!

Каспаров с удивлением смотрел на него. С первых же минут возникло странное ощущение, что перед ним не человек, а машина. Никаких эмоций не читалось на молодом, довольно красивом лице. Вопросы он задавал ровным дикторским, отлично поставленным голосом. И движения его были словно бы механические.

Каспаров подписал уведомление об ответственности за дачу ложных показаний.

— Я буду записывать все ваши показания на магнитофон, — тем же ледяным тоном произнес Бойченко, глядя в пространство перед собой и положив палец на клавиши записи аппарата, который стоял на столе. — Задаю вопрос, — сказал он и нажал на клавишу. — Какие у вас отношения с матерью Виктора Клименкина?

— Обыкновенные, человеческие, — ответил Каспаров.

— Не так, более развернуто, — ровным тоном произнес Бойченко, остановив запись и опять положив палец на клавишу. — Какие цели вы преследовали при поездке в Москву? Кто покупал билеты на самолет, она или вы? На чьи деньги? Отвечайте.

— С позиции справедливости, я… — начал Каспаров.

— Стоп. Это не относится к делу. Отвечайте прямо на поставленные мною вопросы. Вопрос первый: брали вы деньги у матери Клименкина или не брали? И если брали, то сколько?

Допрос продолжался в общей сложности около шести часов.

— Речь идет о Клименкине, а не обо мне! — несколько раз не выдерживал Каспаров.

Но тем же сухим, холодным тоном, тем же ровным голосом автомата следователь Бойченко прерывал его, приказывая не отвлекаться и отвечать четко и коротко только на поставленные вопросы. Щелканье клавиш и прерывающие реплики следователя постоянно осаживали Каспарова («щелканье бича» — пришло на ум сравнение), он уже с трудом боролся с растущим чувством безразличия к собственным показаниям.

Наконец допрос был окончен.

Робот, подумал Каспаров. Механический человек с механической, бесчеловечной программой. Что же это делается? Он вспомнил, как после первого процесса и его поездки в Москву — когда в Мары уже пришло Определение Верховного Суда Союза, — Ахатов, Абаев, Джумаев все вместе вызвали его в ЛОМ. «Подпиши», — сказал его бывший приятель Ахмет Ахатов и протянул протокол, где Каспаров якобы признавал, что опознание в больнице проведено по всем правилам и потерпевшая Клименкина действительно опознала. Он, естественно, отказался подписать, они, все трое, долго уговаривали его, а потом Джумаев в сердцах сказал ему: «Послушай, ну что ты суетишься, кому это надо? Шлепнули бы парня — и дело с концом, всем хорошо. Гора с плеч…» А на втором процессе судья Алланазаров спросил у Ахатова: «Скажите, чем же объясняются показания Каспарова, так отличающиеся от ваших, как вы думаете?» Ахатов аж вскинулся. «Он до того купленный, что просто не могу и представить», — пылко заявил он. Вот и теперь следователь по особо важным делам в течение шести часов искал корыстные мотивы. Упорно, серьезно… Неужели  д р у г о е  этим людям и в голову не приходит?

Теперь, на третьем процессе, Каспаров тоже выступал одним из последних. Он повторил показания, данные полгода назад. Они и не могли быть другими. Правда она правда и есть, какой бы неприятной для кого-то она ни была и сколько бы времени ни прошло. Он давно понял: позиция человека, который говорит только правду, — самая выигрышная. Как мучились лжесвидетели, как буквально пускал слезу огромный сильный детина Ичилов, когда адвокат уличил его в бесконечных противоречиях, как тряс ногою в волнении самоуверенный и обычно невозмутимый Ахатов, когда его тоже приперли к стенке, как нервничала и краснела, несмотря на всю свою кажущуюся неприступность, судья Милосердова — ну если и не признавшаяся себе, что ведет недостойную, злую игру, то уж наверное в глубине души понимавшая это! И как легко, как просто было говорить Каспарову — о том, что он действительно видел, что чувствовал. И при всем понимании происходящего, при всем трагическом осознании  п о р а ж е н и я, которое надвигается неудержимо, насколько же спокойнее, насколько достойнее и сильнее был он, чем эти суетящиеся, мельтешащие, теряющие осознание самих себя люди! Особенно врезался в память свидетель Анатолий Семенов, бывший друг Клименкина, который на первом следствии и на первом процессе так недостойно лжесвидетельствовал об опознании, чем оказал немалую, но сомнительную услугу Абаеву. Однажды — еще перед вторым процессом — Каспаров встретил Семенова случайно на улице. «Ты Анатолий Семенов?» — спросил он, узнав. И плотный, невысокий светловолосый парень, остановившийся перед ним, вдруг как бы скорчился, сник, сморщился — хотя Каспаров пока не сказал ничего больше, не назвал себя, ни в чем Семенова не упрекнул. «Что с тобой?» — спросил он. «А вы… кто?» — в великой тревоге спросил Анатолий Семенов. «Я Каспаров, я был на опознании и первом процессе по делу Клименкина, я знаю о твоих показаниях». Что произошло с парнем! Он посерел, посинел, лицо его, казалось, истекает страхом, перед Каспаровым стоял не человек, жалкое подобие человека, живой мертвец. «Послушай, — продолжал Каспаров. — Будет теперь второй процесс, скажи же наконец правду, ведь ты же сам знаешь, что лгал». Презрение Каспарова все больше сменялось жалостью. Видно было, как страшно мучается этот молодой человек. «Я… боюсь», — выдавил он из себя наконец. «Кого?! — чуть не закричал Каспаров. — Почему?! Ты же видишь, что творится беззаконие, зачем же ты-то помогаешь? Разве можно бояться правды? Из-за твоей лжи страдают люди, и ты, а не кто-то другой виноват в этом!» — «Я боюсь… Меня опять арестуют. Боюсь», — ответил дрожащий Семенов. «Не бойся, не арестуют. Ты гражданин Советского Союза, помни это. Ты не должен бояться. Посмотри на себя, разве так можно! Человек должен всегда говорить только правду». Потом, на втором процессе, Семенов как будто бы преодолел себя, сказал правду. Повторил ее и теперь. Хотя многократно отказывался явиться в суд, и на это заседание его, по требованию судьи Милосердовой, доставили приводом — под конвоем, со связанными руками. Когда он давал показания, на него было страшно смотреть — похоже, он был безнадежно, смертельно болен. И все же он теперь сказал правду.

Подтянутый, чисто выбритый, элегантно одетый, Каспаров спокойно стоял перед судом и четко давал свои показания. Он думал: неужели прямота, искренность, уверенность не проймут эту суховатую, но все же явно неглупую женщину?

6. ПРОКУРОР ВИКТОР ПЕТРОВИЧ

Прокурора, поддерживавшего обвинение на третьем процессе, помощника прокурора Туркмении, старшего советника юстиции 3-го класса, звали точно так же, как и подсудимого, — Виктор Петрович.

Ах, как же часто мы упрекаем судьбу за ее слепоту, за то, что она играет несчастным человеком, как какой-нибудь щепкой, легкомысленно и коварно ставит его в разные непредвиденные обстоятельства — и при этом ничуть не заботится о нем, ничем никак не облегчает его положения, никогда не подскажет, как поступить. Ну, хоть бы намек какой, этакая спасительная соломинка… И так мы привыкли к этой ее бесчувственности, что уж ничего и не ждем. Но вдруг иногда… Этакий и не намек даже, а прямо подсказка.

Прокурор Виктор Петрович — подсудимый Виктор Петрович.

Ну, не подсказка ли?! Вот он сидит, бледный, синевато-серый аж, стриженный наголо парнишка, обвиняемый в страшном, отвратительном преступлении. Судимый ранее, да, верно. И все же… человек. Отчаявшиеся, печальные глаза, подрагивающие губы, заикающаяся, нервная речь… Как и у каждого человека на земле, есть и у него родственники, знакомые, есть любимые и даже — любящие. Вон сидит мать в зале (нервничает, глотает какие-то таблетки без конца), вон застенчивая, миловидная девушка, смело называющая себя женой подсудимого, хотя с точки зрения официальной она ему никто, но тем не менее не отказавшаяся ведь от него, упорно защищающая (хотя и к расстрелу приговорили раз…), несмотря на то что со дня ареста прошло уже полтора года с гаком — и ведь за это время только так вот, через решетку и виделись. Вон товарищи его, работавшие вместе с ним, может и ссорившиеся с ним раньше, а сейчас — сейчас тоже болеющие за него (с места кричат, хулиганы!). Да, не болванка это какая-нибудь — Виктор Петрович Клименкин, не муляж, не статист из театра, лишь временно играющий роль. Живой человек это. И отец его, выходит, — тоже Петр. Да еще — инвалид Отечественной войны, это есть в деле. А вы, гражданин прокурор, тоже ведь участник той самой войны и, может быть, тоже ранены были, а? Вот ведь любопытно, как все получается, не правда ли?

Но, позвольте, позвольте? Как это… Как это можно сравнивать? Может быть, этот молодой Виктор Петрович — Клименкин, — может быть, он — хладнокровный, бессердечный убийца, преступник злостный, которому не место на этой Земле, рядом с другими Викторами Петровичами, а? Может быть, он — убил?!

Может быть. Но… А вдруг? Ведь не доказано, не доказано пока, Виктор Петрович. Прямых улик нет. Да и косвенные, как бы это сказать… Того! И адвокат вон как старается, и Каспаров. Похоже, не врет этот черноглазый худой человек, а? И свидетели кое-какие тоже вот… Семенов вот, к примеру, Анатолий. Да и другие, многие. Вы изучали дело, Виктор Петрович, вам кажется, что он виновен, — тем более что один раз уже приговорили… Так? Но ведь выслушать других все равно нужно, а? Вникнуть-то, вникнуть-то все равно ведь необходимо.

Ведь следствия — особенно первое, да и второе тоже, а если поразмыслить, то и третье… — проведены на нижайшем уровне (ну — хоть насчет первых двух вы согласны, Виктор Петрович?), прямых улик нет (ведь так?), дело явно  о ц е н о ч н о е  (это — ваше выражение, товарищ прокурор), вот недаром ведь и Верховный Суд Союза вмешался. Да, Обвинительное заключение составлено прекрасно красиво внешне, связно и как будто бы убедительно, но ведь это — творчество следователя, который  в о л ь н о  или  н е в о л ь н о  тоже может ошибаться (даже если он и живой, порядочный человек), — не так ли? Ведь не случайно законом установлено: следствие следствием, но все должно обязательно пройти проверку судебным разбирательством (потому и называется досудебное следствие — п р е д в а р и т е л ь н ы м), — так и записано в статье 249 УПК ТССР. Ибо, как сказано в статье 3-й, «Задачами советского уголовного судопроизводства являются быстрое и полное раскрытие преступлений, изобличение виновных и обеспечение правильного применения закона с тем, чтобы каждый совершивший преступление был подвергнут справедливому наказанию и ни один невиновный не был привлечен к уголовной ответственности». Н и  о д и н  н е в и н о в н ы й! А в статье 8-й вот что: «Никто не может быть признан виновным в совершении преступления и подвергнут уголовному наказанию иначе как по приговору суда». Приговора-то, Виктор Петрович, не было пока… Позвольте, позвольте, скажете вы, но ведь, согласно статье 256-й: «Прокурор поддерживает перед судом государственное обвинение, принимает участие в исследовании доказательств, дает заключения по возникающим во время судебного разбирательства вопросам, представляет суду свои соображения по поводу применения уголовного закона и меры наказания в отношении подсудимого»… Верно! Правильно! Но представьте себе лишь на минуту, лишь на секунду хотя бы, что Виктор Петрович Клименкин, который сидит сейчас перед вами на скамье подсудимых, вдруг он вовсе и не преступник по этому делу, а? Вдруг преступники — это как раз те, кто лжесвидетельствует против него, а? Ведь это  м о ж е т  б ы т ь, Виктор Петрович, ведь прямых улик нет, ведь дело-то  о ц е н о ч н о е, ведь… Виктор Петрович! Ведь главное все же — торжество Закона. Без закона-то как же?.. И потом… Ведь если не он преступник — а это очень даже возможно! — если не он убил, то… Ведь  к т о - т о  же убил все-таки, а значит — гуляет на свободе. Мы тут, выходит, на бедного Виктора Петровича Клименкина нападаем, а тот — г у л я е т… А?

И ведь слово-то «прокурор» какое хорошее, оно ведь из латинского «прокураре» вышло. А «прокураре» — это значит: надзирать, заботиться. З а б о т и т ь с я  о правильном применении законов. Вот, пожалуйста, статья 15-я: «Суд, прокурор, следователь и лицо, производящее дознание, обязаны принять все предусмотренные законом меры для всестороннего, п о л н о г о  и  о б ъ е к т и в н о г о  исследования обстоятельств дела, выявить как  у л и ч а ю щ и е, так и  о п р а в д ы в а ю щ и е  обвиняемого, а также отягощающие и смягчающие вину обстоятельства». А вот и еще одна статья, 18-я: «Прокурор обязан во всех стадиях уголовного судопроизводства своевременно принимать предусмотренные законом меры к  у с т р а н е н и ю  в с я к и х  н а р у ш е н и й  з а к о н а, от кого бы эти нарушения ни исходили». Закон — вот ведь чему нужно служить во имя нормальной жизни людей!

И выходит, что прокурор хотя и обвиняет, но не враг он подсудимому. А — б е з з а к о н и ю  враг! И — преступлению, которое в высшей мере беззаконие есть. Человек же, сидящий перед вами между конвойными, — пока что лишь подсудимый. И  п о к а  он такой же человек, как и вы, имеющий в судебном разбирательстве  р а в н ы е  с вами права (статья 250). Вы Виктор Петрович — он Виктор Петрович. Пока.

Но не понял, не понял этого первого, лукавого намека судьбы прокурор Виктор Петрович, проигнорировал. Рьяно и бескомпромиссно отдался он раз и навсегда избранной роли, уверовав слепо и беззаветно в то, что Клименкин Виктор Петрович — в н е  в с я к и х  с о м н е н и й — убийца! И уже не до заботы о каком-то там «правильном применении» было, и уже казались все те, кто не согласен с этой единственной версией, пособниками преступника, почти соучастниками. А больше всех — мать, эта бессовестная женщина, вскормившая подлого убийцу, а теперь с таким неуемным пылом защищающая его! Хорошо поработал следователь Бойченко, сумевший-таки уличить ее во множестве противозаконных связей с целым рядом бывших работников административных органов — таких, как, например, Каспаров, этот явно ненормальный и несомненно корыстно заинтересованный человек! Или таких, как, например, некий «бывший эксперт», теперь напрочь спившийся, приятель Каспарова, как его там… Нет, но Каспаров, Каспаров-то действительно каков? Эта наглая ложь его — да, ложь, ложь! И следователю ложь, и перед судом ложь — в том, что он действовал якобы бескорыстно, «из соображений справедливости»! Знаем мы такую «справедливость»! Ну скажите, какой  н о р м а л ь н ы й  человек поедет в Москву  н а  с в о и  д е н ь г и, будет обивать пороги инстанций, а потом с таким бессовестным упорством повторять свои показания то на одном процессе, то на другом? Кто поверит ему? Хитрый, изворотливый, лживый насквозь человек, сколотивший группу сторонников в зале суда и так мешающий спокойному разбирательству. Он, в сущности, такой же асоциальный элемент, как Клименкин, этот отвратительный, порочный от рождения тип. Таким не может быть снисхождения! И молчать!

А эта Гриценко Светлана, сожительница Клименкина, нагло называющая себя его женой?! Правильно осадила ее председатель суда, назвав своим именем их взаимоотношения. Два сапога — пара. И ведь тоже какая наглая ложь: играет в застенчивую, краснеющую, говорит тихим голосом! «Мы с Виктором… Виктор не мог этого сделать… Он честный…» Застенчивая — а с Клименкиным-то… сами знаете. Краснеющая — а телеграмм в Москву напосылала ворох! Разобраться бы как следует, на какие средства…

Но если поступки этой «святой троицы» — мать, Каспаров и Светлана Гриценко — можно еще как-то понять — не простить, разумеется, а понять! — то вот поведение московского адвоката вызывает самое недвусмысленное, самое праведное негодование. Он, человек, разбирающийся в законах, человек  о ф и ц и а л ь н ы й, да еще приехавший из столицы, а потому уже одним этим авторитетный для массы, заполнившей зал суда, — «условной» массы, ибо там сплошь люди, освобожденные условно-досрочно, а потому, разумеется, сочувствующие подсудимому, — он тоже ведет себя на протяжении всего процесса нагло и вызывающе. Из Москвы — вот и пользуется своей безнаказанностью…

Корреспонденты газеты — тоже хороши! Двое! Особенно — женщина распоясалась. Сидит — и пишет, и пишет. Что она там пишет, поди-ка проверь!..

Прокурор Виктор Петрович старательно подготовился к своей обвинительной речи. Он любил торжественность момента. В последние годы редко выступал в суде — все больше по проверке исполнения. А тут появилась возможность проявить свой талант. В день, когда он должен был произнести свою речь, прокурор вызвал на процесс работников прокуратур города и области. Пусть послушают! Они читали когда-то речи русских и зарубежных защитников и обвинителей, которые производили огромное впечатление даже при чтении, — можно себе представить, с каким волнением слушали их современники в обстановке суда! Как же было не послушать теперь речь наследника знаменитых русских судебных ораторов — Кони, Плевако, Урусевского, — современного нашего юриста, выступающего с речью по поводу столь нашумевшего дела! Пусть, пусть слушают. Пусть учатся!

И вот настал торжественный миг. Прокурор в форме государственного советника юстиции 3-го класса поднялся.

— Корабль нашего судебного разбирательства шел долгим путем, — так начал он свою речь. — Этот путь был тернист и сложен. Мы натыкались на отмели и рифы, которые замедляли наш ход. Но курс нашего корабля был, несомненно, правилен…

Виктор Петрович перевел дух, оглядел зал заседаний и продолжал:

— Процесс по делу Клименкина был столь длителен и отнял у всех столько сил и времени потому, что нашлись люди,, которые вставляли нам палки в колеса…

На мгновение прокурор запнулся, ибо «колеса» несколько противоречили образу «корабля», однако быстро решил, что, во-первых, в двигателе есть же всякие колеса, а во-вторых, бывали же и колесные пароходы…

— Кто же эти люди? — задал риторический вопрос прокурор и, не останавливаясь, продолжал: — Это так называемый «свидетель» Каспаров. Задумаемся: что же это за свидетель перед нами? Мы его распознали! Как ни пытался накинуть личину добродетели на свои поступки — ничего не получилось у него. Он будет привлечен к уголовной ответственности за дачу ложных показаний, за присвоение власти, за отказ от дачи показаний. Да, к уголовной ответственности! Я рад сообщить вам, что на него уже заведено уголовное дело… Скажите, можем ли мы верить такому свидетелю?! Нет, не можем… Или — мать подсудимого. Ее безответственные поступки очень мешали нам… Но вот сегодня мы наконец подошли к финалу. И сейчас нам все ясно. Все многочисленные факты неопровержимо говорят о том, что именно Клименкин совершил преступление. Судите сами. Вот, распив спиртные напитки, они пришли на вокзал…

Прокурор Виктор Петрович говорил долго. А закончил свою речь требованием приговорить Виктора Петровича Клименкина, по совокупности совершенных им преступлений, к 15-ти годам исправительно-трудовой колонии строгого режима.

Почему же теперь не к расстрелу? Ведь если все было так, как установлено следствием, то и мера наказания должна бы опять быть прежней — высшей, исключительной. Ведь — зверский убийца! А, ладно… 15 лет, так и быть. На всякий случай…

7. ПРИГОВОР

Именем Туркменской Советской Социалистической республики В. П. Клименкин был признан виновным в убийстве и разбое и приговорен по совокупности к 13 годам и 7 месяцам исправительно-трудовой колонии строгого режима, а с присоединением срока, который он уже отбыл в заключении, — ровно к 15-ти годам.

Судебные издержки в размере 581 рубля 23 копеек постановлено было взыскать с подсудимого..

— Подсудимый, вам понятен приговор? — обратилась председатель суда Милосердова к Клименкину.

— Чтобы ваши дети мучились так, как я, — ответил осужденный Клименкин.

Прокурор Виктор Петрович так и подпрыгнул: так грубить судье! Ему, прокурору, этот рецидивист уже нагрубил в процессе судебного разбирательства. Однажды он нагло сказал: «Вас бы на мое место». Каково?!

8. ИРОНИЯ СУДЬБЫ

Но случилось так, что пожелание Клименкина в некоторой части своей оправдалось.

После объявления приговора прокурор Виктор Петрович опять столкнулся с явлением, которое более внимательным и менее стойким человеком могло бы быть расценено как очередной обидный намек. Дело в том, что «условная» масса, присутствовавшая в зале суда и во время его блестящей обвинительной речи, и при оглашении приговора, настолько распоясалась, что у Виктора Петровича опять возникло неприятное чувство опасности. Во избежание, пришлось прокурору выстроить довольно многочисленную охрану и сквозь этот спасительный строй, за которым бесновалась «условная» масса, быстро проследовать к машине. Причем к машине не легковой, милицейской, на которой нужно бы ехать официальному прокурору, а к автозаку, известному в народе под названием «черный ворон». Это было унизительно, конечно, но зато гораздо более безопасно. Надежнее.

И так как прокурор Виктор Петрович занял законный транспорт Клименкина Виктора Петровича, тому — хотя он и осужденный — пришлось сесть в милицейскую легковую машину…

Вот так они — временно — и поменялись.

Остается загадкой: задумался ли на этот раз Виктор Петрович, прокурор?

Вполне возможно, что не успел. Ибо вмешательство Судьбы на этом закончилось. Дальше распоряжались люди. Виктора Петровича Клименкина хотя и на легковой машине, но увезли-таки в тюрьму. Прокурора же Виктора Петровича хотя и на «черном вороне», но целым и невредимым доставили в гостиницу и отпустили домой, к семье.

9. ПОСЛЕДСТВИЯ

Для Клименкина, для «святой троицы» — матери, невесты и Каспарова, — для «условной массы» и многочисленных жителей города Мары, для всех веривших в торжество справедливости, третий процесс был сокрушительным, удручающим поражением.

Еще когда судьи только вошли для произнесения приговора и все присутствовавшие в зале встали, Рихард Францевич Беднорц все еще на что-то надеялся. Так бывает: догадываешься, предвидишь, но все-таки не веришь себе: а вдруг?

Но чуда не произошло. Судья Милосердова милости не оказала. Произошло печальное.

Однако же вот что удивительно. Если перед процессом, в начале и в ходе его, Рихард Францевич, чувствуя атмосферу, ощущал себя довольно-таки смутно — что, правда, не помешало ему бороться до конца, — то после оглашения приговора, когда худшие опасения подтвердились, он ощутил странный прилив энергии. Стало ясно: борьба  п р о д о л ж а е т с я. Ни процедура суда, ни приговор не только не поколебали его уверенности в том, что подзащитный не виновен, но наоборот: убедили окончательно и бесповоротно. Милосердия не было, а продолжалось беззаконие.

Одно обстоятельство вселяло особенную надежду в предстоящей борьбе: на суде присутствовали корреспонденты «Литературной газеты», разделившие полностью его отношение к процедуре суда и к виновности Клименкина.

Когда вышли во двор, на солнце, девушки с фабрики «Победа», которые работали вместе со Светланой Гриценко, ребята, знакомые Виктора Клименкина, незнакомые люди, бывшие в зале суда, Окружили Беднорца.

— Что же делать, Рихард Францевич?

— Куда же теперь-то?

— Что же это творится, господи…

— Опять в Верховный Суд Союза, — сказал адвокат. — Больше некуда. Будем воевать, ничего не поделаешь. Будем воевать!

Уже после того как прокурор Виктор Петрович быстрым шагом сквозь строй охраны проследовал к автозаку, а люди во дворе суда все не расходились, появился один из народных заседателей — молодой Валерий Касиев, красивый темноволосый парень с голубыми глазами.

Девушки кинулись к нему:

— Как же ты мог, Валерий?

— И ты подписал такой приговор? Не стыдно тебе?

Касиев покраснел.

— Я же… — замялся он. — Я подписал, да. Но… Я написал Особое мнение.

 

Часть V

ПОБЕДА

1. ОСОБОЕ МНЕНИЕ КАСИЕВА

Жил-был молодой человек, работал себе мастером турбинного цеха, учился в политехническом институте заочно. Женился. Любил музыку, особенно — Чайковского, больше всего — Первый концерт. Играл и сам на фортепиано и даже кое-что сочинял. Одно время был заведующим культмассовым сектором клуба. Купил мотоцикл — работа была связана с поездками, — с удовольствием ездил на нем, обожал скорость…

И в 29 лет избран был заседателем Верховного суда республики.

Что же это такое, народный заседатель? А это когда человек, живя точно так же, как раньше, продолжая работать на прежней работе, может быть вызван в суд. Для того чтобы принять участие в заседании. Ибо согласно нашему Уголовно-процессуальному кодексу: «Рассмотрение уголовных дел во всех судах первой инстанции производится в составе судьи и двух народных заседателей». И это потому именно, что суд у нас — народный. Но вот еще что, самое главное: «Народные заседатели пользуются равными правами с председательствующим в судебном заседании в решении всех вопросов, возникающих при рассмотрении дела и постановлении приговора». Р а в н ы м и  п р а в а м и! А это значит, что жизненный опыт, гражданское чувство и человеческая совесть народного заседателя призваны стоять на страже закона и справедливости в той же мере, как опыт, знание законов и специальная подготовка судьи-профессионала. Два народных заседателя, имеющих два полноправных голоса, — и только один профессиональный судья, имеющий один голос, — вот что такое суд демократический, суд народный. «При осуществлении правосудия по уголовным делам судьи и народные заседатели независимы и подчиняются только закону» (статья 11-я УК ТССР). Вот что такое — народный заседатель.

Осенью 1971 года Валерию Арамовичу Касиеву, которому исполнилось 32 года, было предложено принять участие в судебном разбирательстве по делу Клименкина.

Знакомясь с делом в городском суде Мары, листая многочисленные протоколы допросов на специальных бланках и на листах сероватой бумаги, справки, ходатайства, определения, акты экспертиз, письма, машинописные страницы Протеста С. Баринова и Определения Верховного Суда СССР, протоколы двух предыдущих судебных заседаний, фотографии, схемы, планы, обрывок газеты, подшитый к делу следователем Бойченко, Приговор первого суда и Определение второго, три Обвинительных заключения, Валерий Касиев испытывал упорное чувство недоумения. Он начал читать дело Клименкина с первого же тома — и с первых страниц возникло ощущение смутной и все растущей тревоги. Как это ни покажется странным, но наибольшее доверие вызывал первый и последующие допросы самого Виктора Клименкина — а не тех, кто упорно, с непонятной настойчивостью пытался его обвинить. Вот Клименкин говорит, что, уходя с вокзала, простился с Григорием Семеновым, поцеловал его, пожал ему руку — но ни сам Григорий Семенов, ни Семенов Анатолий не подтверждают этого… А вот Анатолий Семенов, как будто бы ближайший приятель Клименкина, берет уже на себя роль прокурора и, по обычаю путая фамилию, пишет: «Считаю, что Клименко Виктор напал на нее и нанес ножевые ранения, в результате которых она скончалась в больнице через четыре дня». Вот — еще перед первым процессом — «сослуживцы» на общем собрании («общее собрание» — 12 человек…) «отметили о недостойном поведении Клименкина, который своими действиями положил пятно на весь наш коллектив». Ничего себе «недостойные действия» — человека убил! Но самое главное другое. Вина Клименкина еще не доказана, а сослуживцы по предложению следователя Абаева уже торопятся, уже тут как тут. Осудили! Общественного обвинителя выделили… А ведь «никто не может быть признан виновным иначе, как по приговору суда». Ощущение такое, как будто бы петля за петлей опутывают человека — и никто и не думает искать оправдывающих обстоятельств, — а это ведь и по закону положено! И вот — суд и приговор. Расстрелять! Заседание началось в 12 часов, окончилось в 18. И все. И было оно в клубе ПМК, где работал Клименкин. Какое же  в о с п и т а т е л ь н о е  воздействие может быть от такого «показательного» суда?

Прочитав все пять томов, Валерий Касиев понял: кроме Протеста и Определения Верховного Суда Союза, написанного на его основе, а также Определения второго суда во главе с Алланазаровым, в деле нет ни одного документа, который вызывал бы полное и безоговорочное доверие. Ничего! Все вокруг да около и все с упорной, нескрываемой тенденцией — уличить, обвинить Клименкина, его и только его! — во что бы то ни стало! Вопреки логике, фактам, вопреки здравому смыслу. Возникло такое ощущение, что как будто бы даже и не в убийстве Амандурдыевой дело — ибо всерьез никто и не пытался найти истинных виновников, ни один следователь, похоже, не делал того, что напрашивалось само собой! Формула «В. Клименкин — убийца» заслонила следователям весь белый свет. Что же касается следствия, проведенного Бойченко, то это была просто фантасмагория. Ничего по существу. Никаких попыток найти истинного убийцу. Лишь этакая пышная «аранжировка». Как в концерте. Фантазия на тему…

Касиев хотя и читал книги по уголовному праву, однако не считал себя, конечно, юристом. Но ведь — Протест! В Протесте все было четко и ясно. Фантазия же Бойченко фактически никак не отвечала на Протест. Она была на другую тему…

Начался суд.

С острым вниманием смотрел народный заседатель на подсудимого — человека, судьбу которого он теперь тоже будет решать. Совсем мальчишка, очень бледный (побледнеешь за столько-то времени за решеткой!), но, как ни странно, совершенно обычный, ничем особенным не выделяющийся, — в толпе и не узнаешь такого, пожалуй. И реагировал он на все, что происходило в суде, очень естественно — тоже обычно. Вот он дает показания, заикается. Но даже заикание у него зависит от волнения — чем больше волнует его то, о чем он говорит, тем заикается больше. Так может вести себя или очень опытный убийца, или человек, невиновный вовсе…

И с этого момента — с показаний подсудимого Клименкина — понял Валерий Касиев, что наступил в его жизни период трудный. Вот так живешь-живешь, думаешь, как все, поступаешь, как все, без особенных сомнений и размышлений. Но приходит час — и видишь: нужно  в ы б и р а т ь. Налево пойдешь — голову потеряешь… Направо пойдешь… Как в сказке. Здесь, в Марах живя, сталкиваясь с милицией на улице каждый день, находясь на виду у прокуратуры, зная, что нужно им от дела Клименкина, видя, что председательствующая, член Верховного суда, хочет  т о г о  ж е, — здесь-то вот поступить как? Налево пойдешь… Направо пойдешь… А прямо перед тобой — человек. Жизнь или смерть его. Свобода или тюрьма. Осудишь его без вины — как потом сам-то жить будешь?

На третьем процессе народный заседатель Валерий Касиев задавал вопросов свидетелям не меньше, чем председатель суда. Другой народный заседатель, женщина, за все 20 дней не задала ни одного вопроса. Мнение Касиева о невиновности Клименкина упрочилось. Убедился он и в тенденциозности председательствующей. Почему она отказала адвокату в вызове в суд Завитдинова? Почему позволила сговориться Ичилову с Игембердыевым и Сапаровой? Почему появилось фиктивное расписание поездов? Почему судья отмахнулась, когда мать Клименкина говорила о том, что есть люди, которые видели, что в тот вечер, когда было совершено нападение, кто-то в женской одежде (возможно, мужчина) перелезал через забор в районе станции? Почему удовлетворилась слишком поверхностным исследованием Бойченко того факта, что муж потерпевшей Амандурдыевой умер скоропостижно и при загадочных обстоятельствах?..

Когда защитник заявил отвод Милосердовой и Касиев вместе с женщиной-заседательницей удалился в совещательную комнату, чтобы решить, отвести судью или не отвести, то выяснилось, что женщина — туркменка и почти не знает русского языка. Касиев же не знал по-туркменски.

Посидели они, помолчали, он пытался на пальцах ей объяснить, что вот, мол, дается отвод судье. Но она не понимала. Как же вообще она могла участвовать в судебном разбирательстве, если процесс велся на русском языке, а переводчика, как правило, не было?

Подумав, решил Валерий Касиев, что он не поддержит ходатайства адвоката об отводе судьи. Он понял: отвод члена Верховного суда ничего не изменит. Дадут другого судью, будет другое судебное разбирательство. На котором он, Валерий Касиев, наверняка уже не будет судебным заседателем. И он решил: пусть все остается по-прежнему пока и суд идет. Но он напишет Особое мнение.

— Долго вы… — сказала Наталья Гурьевна Милосердова, когда заседатели вышли из совещательной комнаты.

Касиев увидел, что председательствующая смущена. А когда он объявил об отказе в отводе судьи, член Верховного суда Туркмении облегченно вздохнула. И видя эту неожиданную реакцию властной, самоуверенной Натальи Гурьевны, Валерий Касиев подумал: «Может быть, потому и бывают несправедливости, что мы не научились пользоваться законом?..» И, может быть, она все-таки…

Но нет. Милосердова быстро забыла о том, что заседатели отказались ее отводить. Ее смущение было недолгим. Когда Касиев сказал о том, что будет писать Особое мнение, председательствующая заявила, что в таком случае он не должен пользоваться записями, которые вел на суде. Касиев не стал спорить, но безапелляционное и противозаконное заявление Натальи Гурьевны только еще больше убедило: он прав…

В своем Особом мнении он написал о том, что протокол опознания не имеет юридической силы; что Ичилов и двое его спутников — лжесвидетели, показания их путаны и противоречивы; что расписание поездов, на одном из которых они якобы приехали 25 апреля в Мары, — фиктивное, хотя и представлено Милосердовой в пику официальному расписанию, предъявленному адвокатом; что следствием осталась не проверенной версия мести; что напрасно председательствующая отклонила ходатайство подсудимого о вызове в суд Завитдинова, который мог пролить свет на действия следствия; что, судя по документам, Клименкин арестован раньше, чем потерпевшую привезли в больницу и допросили, а это подтверждает, что следствие на самых первых порах создало версию, от которой не в состоянии было отказаться, несмотря на очевидные противоречия. «Я убежден, что вина Клименкина в убийстве Амандурдыевой не доказана и он должен быть оправдан», — резюмировал Валерий Арамович Касиев.

Особое мнение заседателя хотя и не оглашается в суде, но прилагается к приговору.

2. НАТАЛЬЯ ГУРЬЕВНА

Что сказать о судье? Как можно расценить действия человека, если он поставлен на службу Закону и вершит правосудие от имени Народа — а народ с ним в большинстве своем не согласен? Практически не было никого в зале суда, кто согласился бы с жесткими и односторонними действиями Милосердовой и с приговором, вынесенным на основании столь ненадежных, сомнительных улик, — никого, кроме тех, кто своими действиями прямо способствовал вынесению этого приговора: прокурора Виктора Петровича, свидетеля Ичилова и его «друзей», следователя Бойченко…

Чем руководствовалась Наталья Гурьевна? Чувством своей правоты? Независимостью своего мнения от мнения большинства, сидящих в зале? Но ведь даже в том случае, если она считала все это большинство, всю эту «условную», по выражению прокурора Виктора Петровича, массу неправой, то как судья она обязана была в процессе судебного разбирательства  д о к а з а т ь  свою правоту — в том-то и заключается смысл самой процедуры  о т к р ы т о г о,  н а р о д н о г о  суда! Однако она не позаботилась об этом. Что ж, ей, очевидно, виднее.

Но если судья имеет право на  с в о ю  правду, отличающуюся от правды других людей, сидящих в зале, то ведь такое же точно право имеет и каждый — любой! — человек. В конце концов и судья ведь тоже… Обыкновенный человек. Как все. Разве что он как раз и  д о л ж е н  быть выразителем всех, выразителем воли  н а р о д а. Если же он не выражает ее, то… Каждый вправе выразить ее. Не так ли?

И если Наталья Гурьевна настаивала на  с в о е й  правоте, то вполне естественно, что каждому хотелось настаивать на своей…

3. ЖАЛОБА

И все-таки нужно отдать должное судье Милосердовой — приговор был составлен грамотно, мотивированно как будто бы и даже убедительно на первый взгляд. Но только адвокат Беднорц думал: с чего начинать теперь? Конечно, жизнь его подзащитного теперь как будто бы вне опасности, но ведь и пятнадцать лет лишения свободы — наказание очень серьезное. Тем более что есть уверенность в его несправедливости. Милосердова определенно убеждена в своей правоте. Но точно так же — определенно! — убежден и адвокат. В своей.

Было ясно: действовать можно только через Верховный Суд Союза. Решил написать развернутую, хорошо аргументированную жалобу.

Сочинял ее две недели, вновь и вновь перебирая в памяти подробности дела.

Жалоба получилась длинной, целый трактат. Как ни старался сократить, оставляя одни только факты, получилось тридцать страниц убористого машинописного текста.

Ответ на жалобу пришел в июле. Дрожащими пальцами вскрывал небольшой конверт с грифом Верховного Суда СССР. Два сложенных вместе тонких листика с машинописным текстом. В нетерпении заглянул в самый конец. В пересмотре дела было отказано.

Начал читать внимательно. Руки дрожали, пришлось положить листки на стол.

«Уголовное дело по обвинению Клименкина истребовано и проверено в Верховном Суде СССР… Изучение материалов дела показало, что вина Клименкина… доказана показаниями потерпевшей, ее мужа, подтвердившего ее показания, показаниями работников милиции Гельдыева, Бердыева и ряда других лиц… Некоторые нарушения процессуального закона, которые были допущены при проведении опознания Клименкина потерпевшей, компенсированы путем допроса многих лиц, присутствовавших при опознании и подтвердивших, что потерпевшая твердо опознала Клименкина за лицо, напавшее на нее…»

Беднорц не поверил своим глазам. Перечитал еще раз. К о м п е н с и р о в а н ы? Как же могут быть «компенсированы» нарушения процессуального закона? А «Определение Верховного Суда» от 8 октября? А публикация в Бюллетене? Странно.

Ответ был подписан председателем Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР.

И Беднорц написал новую жалобу — теперь уже самому Председателю Верховного Суда СССР. В ней он изложил свои сомнения по поводу отказа председателя Судебной коллегии по уголовным делам.

В ожидании нового ответа — не в первый раз уже — зашел в редакцию «Литературной газеты», к заведующему отделом писем:

— Что же делать, товарищи? Я спать не могу.

4. ЗАВЕДУЮЩИЙ ОТДЕЛОМ ПИСЕМ ГАЗЕТЫ

Со дня получения первых телеграмм по делу Клименкина прошло больше полутора лет. За это время в отделе писем газеты побывала мать осужденного, бывший инспектор уголовного розыска Каспаров и — неоднократно — защитник Беднорц. Дважды посылали корреспондентов на процессы в Мары, на последний — даже двоих. Несколько раз собирались на совещание сотрудники двух отделов газеты — лучшие юридические и публицистические умы редакции. Заместитель главного редактора уже обращался с письмом в Верховный Суд Союза.

И наступил такой момент, когда заведующий отделом писем понял: сделано все, что было возможно. И ничего больше как будто бы сделать нельзя…

Однако адвокат опять сидел у него.

И понял заведующий, что это — как эстафета. От Каспарова, матери и невесты — к консультантам и заместителям Председателя Верховного Суда. Потом — газета, адвокат Беднорц и судья Алланазаров. Но вот застопорилось… И застряла «эстафетная палочка». И все теперь может оказаться бессмысленным…

И осознал вдруг работник газеты, что «эстафетная палочка» — у него. Все сошлось на нем теперь. И к нему пришли люди — адвокат и корреспонденты, — от него ждали помощи. И у него лежали телеграмма невесты, письмо матери, письмо рабочих и докладная записка Каспарова. Что же делать? Ситуация действительно сложная. Дело непростое. Определенно нельзя сказать ни да ни нет. Но необходимо строгое, серьезное, непредвзятое разбирательство. Беспокойство этих людей понятно.

— Узнайте, пожалуйста, телефон Баринова, заместителя Председателя Верховного Суда СССР, — сказал он своей секретарше.

И добавил, обращаясь к сидевшим в его кабинете Беднорцу и обоим корреспондентам:

— Сидите спокойно. Молчите. Не мешайте мне. Я сейчас.

Постоял, собираясь с мыслями. И когда секретарша принесла бумажку с написанными цифрами телефона, снял трубку, набрал номер.

— Товарищ Баринов? Здравствуйте. С вами говорит заведующий отделом писем «Литературной газеты». Я обращаюсь к вам не как завотделом, а как гражданин Советского Союза. Тут вот какое дело…

5. ЗАМЕСТИТЕЛЬ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР

— Я вас слушаю, — сказал Сергей Григорьевич Баринов…

Когда два года назад заместителю Председателя Верховного Суда доложили о том, что истребован приговор по делу Клименкина, что была телеграмма Кузьмина о приостановке исполнения, что и само дело получено уже, — он поручил проверку одному из своих консультантов. Консультант Арбузов, изучив дело, согласился с жалобой адвоката Сафонова, найдя, что оснований для столь сурового приговора слишком мало. Следствие — как предварительное, так и судебное — проведено на очень низком уровне, и, возможно, истинные преступники так и не найдены. В основание приговора было положено опознание, проведенное с нарушением уголовно-процессуального закона. Были все основания для обращения дела Клименкина к дополнительному расследованию.

Сергей Григорьевич сам ознакомился с документами и, придя к выводу, что Арбузов прав, поручил ему написать текст Протеста.

В потоке текущих дел Баринов, естественно, забыл о деле Клименкина. Но теперь вспомнил.

Лаконично и четко завотделом газеты обрисовал положение. Когда он кончил, Баринов помолчал, обдумывая положение. Главная трудность заключалась в том, что мнение по делу Клименкина в Верховном Суде уже сложилось. И мнение было неблагоприятным. Два консультанта, изучавшие последний приговор и само дело, которое было истребовано во второй раз в связи с письмом заместителя главного редактора «Литературной газеты», пришли к одинаковому выводу: теперь Клименкин осужден правильно. О чем и было сообщено редакции.

Дело было действительно сложное — запутанное, о ц е н о ч н о е, а личность обвиняемого Клименкина не вызывала симпатии ни у кого. Но здесь-то и крылась опасность ошибки. Ибо на оценку свидетельских показаний как раз и могло повлиять мнение о личности обвиняемого. Это можно понять, но это не должно иметь места, ибо необходимо найти действительных преступников, а не… Что, если на самом деле: невиновный человек снова осужден за убийство? Просьба товарища из газеты сводилась к тому, чтобы он, Баринов, принял двух корреспондентов, бывших на последнем и предыдущем процессах, а также адвоката и выслушал их.

— Хорошо, пусть приезжают, — сказал Баринов, решив. — Двадцать второго, в десять утра, вас устраивает?

6. АУДИЕНЦИЯ

Три человека — двое мужчин и женщина — вышли из станции метро «Арбатская», проследовали по подземному переходу на правую сторону проспекта Калинина, повернули на улицу Воровского. Все трое молчали.

Но когда вступили в центральный подъезд здания Верховного Суда СССР, поднялись по широкой беломраморной лестнице на второй этаж, прошли коридор и с разрешения девушки-секретаря оказались в просторном, длинном кабинете, устланном ковровой дорожкой, и зампред Верхсуда — среднего роста приветливый человек — поздоровался с каждым из троих за руку и предложил всем сесть, корреспондент газеты, юрист, бывший на втором и третьем процессах, ощутив внезапно подъем справедливого негодования, копившегося в нем столько времени, немедленно начал:

— Что же это получается, Сергей Григорьевич? Как же это недостатки опознания могут быть компенсированы? Что же это за пересортицу устроил председатель вашей Коллегии по уголовным делам?!

И столько напористости было в его голосе, столько уверенного негодования, что заместитель Председателя Верховного Суда Союза с удивлением посмотрел на него.

— Минуточку, минуточку, товарищ корреспондент, — сказал он, стараясь понять: действительно ли этого человека волнует дело Клименкина или им движет желание сенсации во что бы то ни стало (такое тоже бывает…). — Мы разберемся, мы сейчас разберемся, — добавил он, внимательно глядя в глаза пожилому взволнованному человеку.

— Вот, смотрите, — не унимался тот. — Рихард Францевич, дайте-ка ответ на вашу жалобу. Вот. Сергей Григорьевич, видите? «Некоторые нарушения процессуального закона… компенсированы…»

Баринов посмотрел.

— Да, — сказал он. — Согласен с вами. Здесь неправильно. Мы разберемся. А теперь прошу вас всех, товарищи, высказаться по очереди. Только прошу вас учесть: об этом деле я помню, поэтому говорите лишь самое существенное. Вот старший консультант, — Баринов показал на сидящего рядом с ним человека. — Товарищ опытный, он нам поможет.

7. ИНСПЕКТОР СОРОКИН

То, что Валентин Григорьевич Сорокин выбрал профессию юриста, получилось почти случайно. Он мечтал о военно-инженерной карьере, хотел поступить в Артиллерийскую академию, но вышло по-другому. Обстоятельства сложились так, что Сорокин закончил академию не Артиллерийскую, а Военно-юридическую, и определено ему было теперь не устройством орудия и ракет заниматься, а выискивать истину в хитросплетениях человеческих поступков и слов, выяснять мотивы и обстоятельства, соразмерять наказания с преступлениями. Которые, как это ни прискорбно, все еще имеют место в любой стране мира.

Теперь, в 1972 году, ему было 46 лет, и он работал инспектором Военной коллегии Верховного Суда СССР.

Четкий, математический склад ума, ясность суждений, а также приобретенный богатый опыт быстро выдвинули его в число наиболее авторитетных инспекторов, и Сергей Григорьевич Баринов уже не в первый раз обращался к нему, несмотря на то что дело, о котором шла речь, относилось к категории гражданской.

Папка надзорного производства в Верховном Суде СССР по делу Клименкина содержала уже не один десяток листов. Здесь были копии телеграмм заместителей Председателя Верховного Суда СССР, письмо матери осужденного, текст Протеста, исполненный консультантом Арбузовым, проверенный и подписанный Бариновым. Это был первый этап.

Дело, однако, на этом не кончалось, и главное, как видно, шло дальше.

Второй этап, который так или иначе необходимо было закончить теперь — и немалую роль в этом предстояло, видимо, сыграть Сорокину, — начинался письмом отца осужденного. Инвалид Отечественной войны П. М. Клименкин обращался к министру обороны Союза ССР с просьбой посодействовать в отмене второго, несправедливого, с его точки зрения, приговора. Из Министерства обороны письмо было переслано сюда. В нем упоминалось об Особом мнении, при котором остался один из народных заседателей процесса…

В связи с этим письмом один из членов Верховного Суда Союза обратился в Верховный суд Туркмении с просьбой выяснить: нет ли в Особом мнении народного заседателя каких-либо сведений, ставящих под сомнение последний приговор? В ответе из Туркмении было: Особое мнение проверено, сомнений в справедливости приговора не возникает… Однако здесь, в Москве, Особое мнение Касиева не изучали.

Очень любопытной была длинная, на нескольких страницах, жалоба корреспондентов «Литературной газеты», сопровождаемая письмом заместителя главного редактора. Корреспонденты, побывавшие на двух процессах, выражали полную уверенность в несправедливости последнего приговора. В связи с этим было — во второй раз — затребовано дело Клименкина из Мары. Оно проверялось двумя консультантами, и оба, независимо друг от друга, пришли к выводу: вина Клименкина доказана, последний приговор справедлив. С ними согласился один из членов Верховного Суда, перепроверивший их.

Далее шли ответы на жалобы и письма — отцу, невесте. Ответы отрицательные. Ответ председателя Судебной коллегии по уголовным делам на жалобу адвоката Беднорца, тоже, кстати, весьма аргументированную и любопытную. И, наконец, ответное письмо заместителю главного редактора газеты. Тоже отрицательное…

Вот тут и можно постараться представить себе трудность работы в надзорной судебной инстанции. Хотя роль судьи первой инстанции тоже весьма нелегка — попробуй-ка разберись в хитросплетениях показаний и эмоций участников процесса, когда люди далеко не всегда говорят то, что думают, а ты, судья, все-таки обязан отыскать правду, взвесить все самым тщательным образом и — вынести справедливый приговор, взяв тем самым на себя всю ответственность за судьбы людей… Однако работнику надзорной инстанции еще труднее. Ведь он имеет дело только с документами — не видит лиц, не слышит голосов, не может, пользуясь своим опытом и знанием человеческой психологии, разобраться в том, насколько искренне говорит человек, не может задать вопроса. Перед ним — бумаги. Как правильно оценить значимость, важность этих бумаг, как угадать за ними людей? И — ко всему прочему — в надзорную инстанцию ведь обращаются в самых сложных случаях: лишь тогда, когда ни первая, ни кассационная не добились четкого и недвусмысленного результата. А между тем работник надзорной инстанции несет двойную ответственность — не только перед потерпевшими и осужденными, но и перед всеми работниками милиции, прокуратуры, суда, имевшими отношение к делу до него. Следствие по следствию, суд над судом… А перед тобой — лишь бумаги. Непросто!

Внимательность, непредвзятость и — компетентность, конечно, — вот главное. Добиться максимальной ясности дела прежде всего.

Спокойно, сосредоточенно, не торопясь и не позволяя себе отвлечься, Валентин Григорьевич Сорокин начал читать документы с самого начала.

И когда дошел до заключений консультантов, вот что сразу бросилось ему в глаза. И тот, и другой консультанты, пришедшие к отрицательным для Клименкина заключениям, вполне могли впасть в довольно распространенную ошибку: психологически остаться в плену самого первого тома дела. И последнего судебного следствия. Утверждать это с уверенностью было пока нельзя — необходимо проверить, — но вот что любопытно: ссылки обоих консультантов были только на листы из 1-го и 6-го томов, а 6-й том содержал, по-видимому, как раз лишь судебное следствие последнего процесса. Показания свидетелей на этом процессе, возможно, были достаточно вескими для обоснования приговора, в них, вероятно, были компенсированы провалы первого предварительного следствия, но вот вопрос: можно ли им, свидетелям, верить? Что содержится в промежуточных четырех томах? Не нарушают ли они последовательность и не ставят ли под сомнение добросовестность свидетельских показаний, данных на последнем процессе? Кстати, доводы журналистов и, особенно, адвоката, изложенные в их жалобах, как раз и упирают на это.

И еще одно бросилось Сорокину в глаза. Чувствовалось, что представление о самой личности обвиняемого (дважды судим за хулиганство) как-то довлеет над выводами обоих консультантов, да они, собственно, и не скрывают этого. А между тем есть очень важное для всякого судебного работника правило: данные о личности обвиняемого не могут, не должны оказывать влияние на формирование убеждения следователя, прокурора, судьи в виновности за рассматриваемое деяние. Эти данные могут иметь значение только при определении наказания…

Дальше — больше. Почему народный заседатель Касиев остался при Особом мнении, что он там все-таки написал? Что это за письмо работника УВД Каспарова, о котором упоминается в жалобе адвоката и в Протесте? Действительно ли смерть Амандурдыевой наступила в связи с проникающим ранением в почку, не замеченным врачами? Чем объяснить тот факт, что на одежде Клименкина не было крови? Почему нож признан «орудием убийства», хотя на нем тоже не было обнаружено крови? Почему не проведена трасологическая экспертиза и нельзя ли провести ее теперь по одежде? Почему не исследована версия кровной мести? И так далее, и так далее. Шквал вопросов, требующих ответа, хлынул сквозь плотину создавшегося мнения, как только обнаружились серьезные трещины в ней. В общем-то не так уж и трудно по-человечески понять тех людей, которые инстинктивно, искренне, часто даже не отдавая себе отчета, избегают искать таких трещин — чтобы, не дай бог, не рухнула вся плотина. Ибо ведь кому же тогда новую-то придется выстраивать?

Короче говоря, мнение у Сорокина создалось такое: дело сложное, а ясности нет. Необходимо истребовать его еще раз.

С такими мыслями он пришел 22 сентября 1972 года по приглашению Сергея Григорьевича Баринова на аудиенцию корреспондентов «Литературной газеты» и адвоката.

Внимательно слушал выступления троих, таких разных. Разных по внешности, по возрасту, по темпераменту, по взглядам на жизнь. Одно безусловно объединяло их: желание, чтобы дело Клименкина получило справедливое решение. Это было несомненно. Недвусмысленно. И — наверняка — бескорыстно. Нет, они не настаивали на непременном оправдании Клименкина. Они жаждали справедливости.

На другой же день полковник Сорокин составил лаконичную, но убедительно аргументированную справку о том, что дело Клименкина должно быть истребовано для проверки в порядке судебного надзора еще один раз. Третий.

8. «ПРОСТЫНЯ»

Дело Клименкина пришло из Туркмении в начале октября. Шесть томов — шесть темно-бежевых картонных папок.

Направление, по которому необходимо было начать исследование, уже определилось. Вообще говоря, можно было бы, например, проверить сам факт события — так, как он установлен в последнем процессе. Часто именно такой путь приводит к успеху. Особенность же этого дела заключалась в другом. Все бесконечные пересмотры, никак не приводящие к окончательному результату, а также несомненная слабость дознания и первого предварительного следствия, невосполнимость улик в связи с давностью происшествия и смертью главных свидетелей — потерпевшей и ее мужа — недвусмысленно сводили дело Клименкина в разряд  о ц е н о ч н ы х. Отсюда и следовало: нужно самым тщательным образом проверить и  о ц е н и т ь  показания всех главных свидетелей.

Объективны ли они? Можно ли им верить? Вот главный вопрос.

И Валентин Григорьевич Сорокин приступил к следствию по следствию и к суду над судом, что, собственно, и составляет суть надзорного производства.

Он начал с того, что тщательно изучил последний приговор, составленный под председательством судьи Милосердовой, и определил, какие именно показания, каких именно свидетелей положены в его основание. Затем необходимо было тщательнейшим образом проследить  п о с л е д о в а т е л ь н о с т ь  показаний каждого свидетеля на протяжении всех предварительных и судебных следствий.

Одними из важнейших показаний были показания потерпевшей и ее мужа, записанные еще в 1970 году на туркменском языке. Сорокин отдал их в лабораторию перевода с просьбой дать двум разным переводчикам, независимо друг от друга. Ибо на предварительном следствии по-разному трактовался цвет пиджака и речь парня, якобы напавшего на Амандурдыеву в туалете (то ли он «заикался», то ли «картавил»).

Когда переводы (по два на каждое показание) были готовы, Сорокин выписал в столбик фамилии тех свидетелей, показания которых были важны. Практически — всех.

А дальше началось самое главное.

У судебных работников это называется «простыня». Берется большой лист бумаги и расчерчивается в виде таблицы — на колонки и строчки. Каждая строка начинается фамилией свидетеля. Далее идут сведения из колонок: «Первое предварительное следствие», «Первое судебное следствие», «Первый приговор», «Второе предварительное следствие», «Второе судебное…» и так далее. Затем берется дело и тщательно изучается каждое показание каждого свидетеля, а существенное из него вписывается в колонку. Самая последняя колонка: «Вывод». То есть оценка показания данного свидетеля.

И когда, через несколько недель, «простыня» наконец была заполнена, очень многое стало ясно.

Первым отпал Ичилов. Показания его — так же, как и его «спутников», Игембердыева и Сапаровой, — были противоречивы, путаны, не вызывали никакого доверия и явно не были следствием добросовестного заблуждения…

Групп свидетелей оказалось несколько. Об одной из них можно сказать: в своих показаниях они руководствовались девизом «угадать и угодить». Угадать, что следствию от них нужно, и — угодить ему.

Особняком стояли показания бывшего работника УВД Каспарова. Единственный из всех, он ни разу не противоречил себе. Возникало ощущение, что за ним, Каспаровым, как будто бы что-то стоит, какой-то мощный двигатель. Какой? Сомнений в его добросовестности тем не менее не возникало.

Внимательно обозревая «простыню», Сорокин пришел к выводу, что в деле так и не собрано достаточно доказательств для суждения о виновности или невиновности Клименкина. Именно провалы дознания, первого предварительного следствия, а также последующая упорная работа П. Д. Бойченко, старавшегося любыми путями, в том числе и незаконными, подкрепить версию о доказанности вины Клименкина, ввели в заблуждение судью Милосердову и работников Верховного Суда СССР, ранее проверявших это дело.

9. ПЛЕНУМ

Хотя работа Сорокина и утверждала, что преступление, связанное с убийством Амандурдыевой, осталось нераскрытым, однако вскрывало другое, не менее тяжкое преступление: необоснованное осуждение человека. Как ни досадно было убедиться в том, что произошла серьезная судебная ошибка, это ни шло ни в какое сравнение с тем, что ошибка теперь несомненно будет исправлена. Лучше поздно, чем никогда…

Тем не менее, опять же следуя своему принципу всесторонней проверки, Баринов отдал материал, подписанный инспектором Военной коллегии, сразу двоим — консультанту Верховного Суда и члену Верховного Суда. И тот, и другой, независимо друг от друга, пришли к выводу: инспектор Сорокин несомненно прав. Необходимо внести Протест.

Текст Протеста на этот раз подписал другой заместитель Председателя Верховного Суда Союза: В. В. Кузьмин — человек, который, как и Баринов, сыграл уже однажды свою гуманную роль в деле Клименкина, подписав телеграмму о приостановке исполнения приговора и первом истребовании дела в Москву. В Протесте говорилось, что, ввиду относительной давности происшествия и невозможности теперь восполнить недостатки дознания и первого предварительного следствия, дело по обвинению Клименкина В. П. в убийстве Амандурдыевой надлежит прекратить производством.

Протест, составленный Сорокиным и подписанный Кузьминым, был направлен в Президиум Верховного суда Туркмении в феврале 1973 года.

И был отклонен. Президиум Верховного суда ТССР считал, что вина Клименкина доказана и в последнем приговоре правильно обоснована. Однако убедительные мотивы в обоснование этого решения приведены не были.

В мае 1973 года с письмом к Председателю Верховного Суда Союза обратился теперь главный редактор «Литературной газеты». Та самая «эстафета» теперь перешла к нему…

И снова Протест, составленный В. Г. Сорокиным и подписанный В. В. Кузьминым, был тщательно изучен в Верховном Суде СССР. Наконец новый Протест, подписанный теперь самим Председателем Верховного Суда Союза, был внесен в Пленум Верховного Суда СССР — высший судебный орган страны. В Протесте предлагалось отменить приговор третьего суда и дело направить на новое расследование.

За отмену приговора третьего суда над Клименкиным и возвращение дела на новое, третье дополнительное расследование члены Пленума проголосовали единогласно.

10. СУДЬЯ АЛЛАКОВ

И пока Виктор Клименкин, которому теперь исполнилось 24 года, ждал своей участи в местах лишения свободы, его дело о нападении на Амандурдыеву вернулось на доследование в третий раз. И опять следователь по особо важным делам Прокуратуры Туркмении Петр Данилович Бойченко принялся за работу. Только не было уже в нем первоначального пыла. Хотя и насобирал он еще два тома свидетельских показаний, справок, а также Обвинительное заключение (теперь уже на 50-ти машинописных листах), где опять доказывал, что собранных материалов достаточно для того, чтобы утверждать: убийца — Клименкин, и только он один. Однако это была агония. Ведь он так и не исследовал другие версии, упрямо и упорно повторяя одно и то же.

Рассмотрение дела, в 4-й раз, поручили молодому, 28-летнему судье Аллакову. Не было случая на четвертом судебном процессе по делу Клименкина, чтобы он, Чары Мухаммед Аллаков, прервал дающего показания, независимо от того, был ли это свидетель защиты или обвинения. Прокурор Виктор Петрович, который опять поддерживал обвинение на суде, причем с ничуть не меньшим пылом, чем три года назад, считал, что поведение Аллакова отличается недопустимой мягкотелостью и либерализмом. Раз придя к несокрушимому мнению, что Клименкин — убийца, прокурор, глядя на Аллакова, искренне не понимал: как можно так попустительствовать отъявленному рецидивисту?! Но судья Аллаков, несмотря на свою молодость, следовал важнейшему принципу: при рассмотрении дела проявлять непредвзятость. Непредвзятость влечет за собой внимательность, и Аллаков не только внимательно слушал свидетелей, но пытался добиться полной ясности их показаний, задавал многочисленные вопросы. И почти все записывал в свои тетради. В конце концов его, Аллакова, «дело Клименкина» почти сравнялось с официальным. Даже адвокат Беднорц считал, что молодой Чары Мухаммед Аллаков знает дело, пожалуй, даже лучше, чем он, адвокат, и, может быть, почти так же хорошо, как инспектор Военной коллегии, которого он видел на аудиенции у Баринова и работой которого восхищался (ему особенно нравилась четкость и недвусмысленность текста Протеста в отношении главных свидетелей П. Д. Бойченко — Ичилова, Игембердыева и Сапаровой, которых Сорокин фактически уличил в лжесвидетельстве).

Но было и нечто, что омрачило 4-й процесс с самого начала. В качестве одного из главных свидетелей на суд был вызван Анатолий Семенов, бывший на вокзале вместе с Клименкиным в день убийства, один из участников опознания. Тот самый Анатолий Семенов, который менял свои показания, а на третий суд по приказанию Милосердовой был доставлен приводом. На несколько вызовов теперь он отвечал телеграммами, где сообщал о болезни матери и невозможности приезда на суд. Ответ на последний вызов был прислан уже не им самим, а начальником отдела внутренних дел горисполкома, майором милиции. Телеграмма была короткой:

«Свидетель Семенов Анатолий Васильевич покончил жизнь самоубийством».

В качестве одного из свидетелей по просьбе защиты был вызван в суд следователь по особо важным делам Петр Данилович Бойченко. Защита предложила допросить его в связи с заявлением Клименкина о подсаженном к нему в камеру Завитдинове, которого следствие пыталось склонить к даче заведомо ложных показаний, а также в связи с возникшими у защиты сомнениями в правильности допроса целого ряда свидетелей. Однако Бойченко на суд так и не явился.

Приблизительно через десять дней после начала суда пошли слухи: приговор готовится опять обвинительный. Кто-то якобы оказывает давление на Аллакова, о чем стало известно работникам суда. Никто не мог слухи проверить, однако они были упорными. Аллаков заболел. У него резко подскочило давление. Все присутствовавшие на процессе заметили: он ходит сам не свой…

Однако пришел и день вынесения приговора.

Этот день — 19 декабря 1974 года — запомнился многим жителям города Мары, да и не только Мары… Жена Виктора Каспарова, Алла, вспоминает его как один из счастливейших дней своей жизни. Начинался он плохо. Была пасмурная погода, и настроение у присутствовавших в зале суда тоже было пасмурным. Стало известно, что Татьяна Васильевна, мать подсудимого, отбывает наказание «за хулиганство», наложенное на нее прокурором Виктором Петровичем за ее якобы «хулиганские действия», и ее не было в зале суда. Не было здесь и адвоката Беднорца, вложившего столько сил в это дело, — Рихард Францевич, почти уверенный в том, что приговор и на этот раз будет обвинительным, несмотря ни на что, улетел в Москву по другим срочным делам. Не было Светланы, невесты Виктора, так самоотверженно воевавшей за него, остававшейся верной ему все эти годы, — она уехала в свой город, чтобы не быть свидетельницей очередного несчастья. Не было многих людей, регулярно ходивших на процесс, видевших внимательность и непредвзятость судьи Аллакова, но поверивших все же в упорные недобрые слухи.

Но был как всегда подтянутый, собранный Виктор Каспаров, был его друг, летчик Юрий Тихонов, провожавший его в Москву четыре года назад. И была Алла, жена, знавшая больше других, чего стоила Виктору эта всегдашняя собранность. Одни бессонные ночи не сосчитать. Что уж говорить о том, сколько пришлось пережить мужу в связи с докладной запиской о нарушениях законности в ЛОМе станции Мары. Было несколько проверок, но они не дали результатов, а Каспаров в конце концов был уволен из органов МВД «по служебному несоответствию». И сейчас фактически опять решалась судьба не только Виктора Клименкина…

И вышел среднего роста коренастый, круглолицый и узкоглазый молодой человек Аллаков в сопровождении двух народных заседателей и начал читать по-русски с туркменским акцентом, и затаили дание негромыхание присутствовавшие, вставшие для слушания приговора. И сквозь монотонное журчкого голоса вдруг начало улавливаться: «Судебная коллегия считает, что… доказательства не могут быть признаны достаточными… ставят под сомнение достоверность… не соответствуют… противоречат… Требования закона грубо нарушены…» И, наконец, явственно и четко:

— «Признать Клименкина Виктора Петровича невиновным в предъявленном ему обвинении и по делу его оправдать… Производство по делу в отношении Клименкина Виктора Петровича прекратить… И из-под стражи его немедленно освободить».

Кончил читать Аллаков, и мертвая тишина была в зале. И всхлипывания послышались вдруг. Это плакала какая-то незнакомая Алле женщина. Но видела ее Алла сквозь сияние своих собственных слез и повернулась машинально к мужу. Но и он, ее невозмутимый муж, молчал и как будто пытался проглотить что-то.

— Ну, что же ты? — сказал вдруг громко начальник конвоя, улыбаясь широким лицом, и дотронулся до плеча бледного и неподвижного Виктора Клименкина, все еще сидящего на скамье подсудимых. — Что же ты? — повторил он, и в глазах его тоже, кажется, что-то блеснуло. — Ты свободен, иди… Ты свободен.

11. В ДОМЕ НА УЛИЦЕ КАРЛА МАРКСА

И поехали они все в дом на улице Карла Маркса, где жили Каспаровы. Нет, далеко не все, конечно. Не было адвоката, не было Светланы. Не было многих из тех добрых людей, что участвовали в столь долгой битве — битве не только за одного гражданина Виктора Петровича Клименкина, но и — за справедливость вообще.

В первые часы не было здесь, в доме на улице Карла Маркса, матери, Татьяны Васильевны, но вскоре, отпущенная на радостях из милиции, она присоединилась к ним. И смогла наконец беспрепятственно обнять своего отныне свободного сына.

Узнали, правда, что прокурор Виктор Петрович собирается внести протест по поводу вынесенного молодым судьей приговора, и это вселяло тревогу. Но так устали все, что сейчас не хотелось думать об этом. Как выяснилось позднее, Виктор Петрович внес-таки протест, и Прокуратура Туркмении поддержала его, но судебная коллегия Верховного суда Туркмении отклонила этот протест, оставив оправдательный приговор в силе.

12. ТЕЛЕГРАММА

Москва, редакция «Литературной газеты», заведующему отделом писем З. А. Румеру.

В с е  Клименкины.

Дорогой Залман Афроимович, поздравляем вас и всю редакцию «Литературной газеты» с наступающим Новым годом, от души желаем всем здоровья, счастья в жизни, всего самого, самого лучшего.

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Так закончилось это действительно сложное дело — «Дело Клименкина», приговоренного на первом процессе к высшей, исключительной мере наказания. Дело, редкое в судебной практике, по-своему исключительное, ставшее, однако, пробным камнем для людей, так или иначе причастных к нему; дело, требовавшее от всех участников внимательности, ответственности, компетентности, человечности. Трудной и долгой была борьба, но окончилась победой тех, кто обладал поистине высшей мерой перечисленных качеств. А вместе с ними и победой закона. Это — в который раз уже! — доказывает: добро побеждает зло, но, конечно, в том случае, если добро не пасует раньше времени, если оно упорно и активно.

Чары Мухаммед Аллаков переведен на более ответственную работу и в настоящее время является членом Верховного суда ТССР.

Виктор Каспаров работает инженером Марыйской ГРЭС.

Виктор Клименкин и Светлана Гриценко живут дружно, оба работают. У них растет сын.

За допущенные нарушения законности — увы, не связанные с делом Клименкина, — А. Ахатов и П. Бойченко освобождены от работы в следственных органах.

Как уже сказано в предисловии, здесь описаны события, имевшие место в действительности. И — казалось бы — справедливость в конце концов восторжествовала. Так зачем же об этом деле писать?

Но ведь в том-то и суть, что вещи не были названы своими именами. Те, кто боролся не за справедливость, а за честь мундира и за свою непогрешимость, так и не поняли, что произошло. Победу справедливости, победу Закона они восприняли как несправедливость по отношению  л и ч н о  к  н и м. Борьбу тех, кто встал на защиту справедливости  о б щ е й, они восприняли как войну против них  л и ч н о. Но ведь именно такой взгляд на вещи как раз и приводит к невеселым последствиям.

Жизнь — всегда борьба. Справедливость побеждает не по какому-то чудесному наитию, а потому, что она  с и л ь н е е. Нужно только верить в силу ее.

Верить до конца.

 

1

Когда после разговора в обкоме Голосов приехал в райцентр, а потом в село, где располагалась центральная усадьба совхоза и жили знатные хлеборобы, о которых он должен был сочинить трехчастевку, и весь день стояла хмурая, так надоевшая уже в этом ненастном году погода, и увидел он мокрую грязную центральную улицу, даже не заасфальтированную, и унылые дома, беспорядочно разбросанные вдоль нее (довершая полноту картины, село, как на грех, называлось «Бутырки»), и познакомился с тремя не слишком-то интересными людьми, главным агрономом, главным инженером и парторгом совхоза, — стало ему тоскливо и грустно. Ничего себе натура!

Он помнил, правда, что редактор студии уговаривал его обязательно пожить в совхозе хотя бы неделю. «Иначе вы ничего не увидите, я вас самым серьезным образом прошу: неделю, не меньше, а то, знаете, ваш брат — вушлый человек: только глянет и считает, что сценарий готов, а документалистика ведь посложней игрового будет — сама жизнь!» — говорил этот симпатичный пожилой дядька, и Голосов соглашался и мужественно настроил себя еще в Москве. Но теперь, глядя на унылый пейзаж, подумал: дня два-три, больше не выдержу. Да и два-три дня как просуществовать?

Но уже к вечеру прояснилось, выглянуло закатное солнце, осветив совсем иную картину: пригорки с березами на окраине села и несколько вполне сносных домиков. И повеяло вдруг таким исконно русским, что сердце сладко сжалось. И на другой день с самого утра было солнце. После короткой беседы в кабинете директор совхоза — молодой, веселый, пышущий здоровьем человек (только что вернулся с курорта) — повел его знакомить с одним из героев будущего документального фильма, знатным комбайнером Нечаевым.

Это первое утро в совхозе особенно запомнилось Голосову. На ярком июльском солнце, оживившем и освежившем Бутырки и приведшем Голосова в радостное расположение духа, они с директором идут по живописной дороге, а по обочинам во множестве пестреют полевые цветы, и легкий ветерок веет, и птицы поют, и облака плывут по небу, словно сказочные корабли. И заходят они в МТМ — не ахти какую, а все же годную для нескольких сносных кадров — но там нет Нечаева. Нечаев, сказывается, ремонтирует свой комбайн невдалеке, на лугу. Его «Колос» высится ярко-красным железным чудовищем, сверкающим стеклами самолетной своей кабины на солнце, прямо на зеленом пологом откосе бугра, а рядом стоит среднего роста коренастый человек с короткой стрижкой и, вытирая руки паклей, смотрит на подходящих. Директор знакомит их, внимательно разглядывает Голосов героя и с радостью чувствует: Нечаев ему нравится. Очень нравится! Он крепок, быстр в движениях, улыбка часто вспыхивает на подвижном лице, улыбка приветливая, добрая и открытая. Великолепный типаж! И больше всего нравится Голосову то, что во всем — в движениях, улыбке, манере разговора с директором и с ним, сценаристом и режиссером одной из столичных студий, — проявляется несомненное, хотя и не навязчивое чувство собственного достоинства. «Хорошо, хорошо, прекрасно, — думает Голосов с удовольствием. — Вот так тебя и снимать, голубчика, прямо здесь, на этом откосе, у «Колоса», потного и горячего, в расстегнутой рубашке, с паклей в руках и с этой самой улыбкой — чуть застенчивой, но полной достоинства рабочего человека. Хорош, парень, хорош, ну прямо то, что надо, лучше нарочно не подыскать».

И во время разговора Нечаев нет-нет да и поглядывал заботливо на красное железное чудовище рядом, как будто бы он только что, вот этими самыми руками «сколотил его и собрал», как у Гоголя. Да, вот именно! «Расторопный ярославский мужик»! — пришло на ум тотчас, и неважно было, из Ярославской области родом Нечаев или не из Ярославской. Вот какой замечательный комбайнер Нечаев — один из двоих, рекомендованных в обкоме, — исконно русский мастеровой человек! А комбайн хлебный — так это ж главная машина в сельском хозяйстве нашем, и пусть не летит она так, чтобы версты мелькали, «пока не зарябит тебе в очи», но именно ее плавным ходом в страду движется Россия. Современная «птица-тройка», железным на сей раз схваченная винтом… Завязывался сценарий, уже завязывался, с первой встречи с героем, и так радостно стало Голосову.

— Ну что ж, давай, Владимир Спиридонович, бери свою машину, поезжай с товарищем кинематографистом на Дон, рыбку половите, побеседуйте, я тебе на сегодня отпуск даю, — весело и бодро сказал директор, похлопав Нечаева по плечу. А был он, директор, невысок, крепок, как боровичок, энергичен, полон жизни — великолепно смотрелся тоже…

Не спеша идут Нечаев с Голосовым к новенькому «Москвичу», полученному комбайнером в качестве премии за очень большой намолот три года назад, садятся и едут полями на Дон и располагаются в лодке, причаленной к берегу знаменитой реки, — здесь, в верховье, Дон пока еще не слишком широк, но уже плавен и величав — и беседуют, и Нечаев все больше и больше нравится Голосову.

И Дон нравится. Все ему стало нравиться здесь.

Конечно, рассказывает Нечаев в первую очередь о работе. Нечаев рассказывает, а Голосов внимательно слушает и думает о том, как же это удивительно все-таки, что знатный механизатор, известный на всю область, кавалер орденов Ленина и Трудового Красного Знамени, рекордсмен по намолотам, оказался таким молодым (ему тридцать шесть лет), простым и естественным, чем-то даже похожим на ребенка, но в то же самое время понимающим непростые как будто бы вещи и в этом смысле, можно даже сказать, вполне интеллигентным. И никакой он не «беззаветный работяга».

Да, не в первый уже раз Голосов убеждался, что рекордсмен и передовик в своем деле — всегда развитый человек и личность, независимо от того, каким делом он занимается. В любом деле по-настоящему преуспеть непросто, и простым прилежанием не достигнешь высот — нужна индивидуальность человеческая, самосознание и, конечно, внутреннее достоинство. И еще нечто есть в Нечаеве, что Голосову особенно нравится. Что же именно?

А вот, рассказывая, например, об аварии, которая приключилась с ним однажды зимой в гололед, Нечаев ни разу ни на кого не пожаловался, хотя было ясно, что занесло его трактор «К-700» и перевернуло потому, что шедший впереди бензовоз резко затормозил. А когда зажало Нечаева в кабине и скрючило, и вот-вот мог полыхнуть мотор, и ребята со встречных машин уже добрались до него, пытаясь вытащить, — и сначала вытаскивали по частям сиденье из-под него, а потом только и самого вытащили наконец, — то первое, что он спросил, было: «Я ни в кого не врезался? А в меня?» И когда узнал, что пострадал лишь он один со своим трактором с прицепом, то сразу легче стало: «Ну, думаю, сам-то ладно, а то еще кого, не дай бог, угробил бы».

Внимательно вглядывается Голосов в карие глаза Нечаева и видит: нет, не кокетничает Нечаев своим человеколюбием, искренне думает так и ничуть не старается пустить пыль в глаза заезжему режиссеру.

И дальше узнает Голосов, как лежал Нечаев в больнице — сначала в пятиместной палате, а когда стало приезжать к нему большое районное начальство, то перевели его в двухместную, и было Нечаеву совестно. «Ну как на людей смотреть? Что я, особенный?»

И опять чувствует Голосов: не лукавит комбайнер, искренне говорит, и вообще лукавство ему не подходит никак. И мысленно Голосов даже руки потирает от удовольствия: ну, типаж! Вот только трудность в чем: как это, последнее, на экране передать, какой найти зрительный эквивалент, чтобы не только слова…

А потом Нечаев и Голосов ездили по окрестностям, и места вокруг были красивые, привольные — то лес, то поле, то косогор, и везде-то далеко видно, а по обочинам дороги опять синие и желтые полевые цветы, а в чистом и светлом березовом лесу — земляника душистая… Родина, Россия милая, в самом неприкрытом, изначальном своем обличье.

Да, особенная нота появляется в общении двоих — горожанина, человека искусства, интеллигента до мозга костей, с одной стороны, и сельского жителя, механизатора, человека физического труда, с другой. Общность! Общность исконная, глубинная, уходящая корнями, кажется, в эти перелески, дали, в эти пригорки, реку, которая «тихо и плавно катит»…

Семейная жизнь тоже была у Нечаева хорошая и нормальная, как и жизнь трудовая: как женился пятнадцать лет назад, так и жил, и уже трое были у него — два парня и дочь. Хотя сам он вырос в условиях совсем не простых — во время Отечественной мать похоронную получила на мужа, за другого вышла — ведь трое было малых, Володя — самый старший, — а муж-то после войны вдруг вернулся. Считали, погиб, а он в плену был, оказывается. Сложная жизнь была, однако наладилось в конце концов.

У Голосова семейной жизни не было пока вообще никакой: холост, живет в одиночестве, а если что и объединяло его здесь с Нечаевым, то лишь трудности в детстве: Голосов рано потерял отца, потом и мать умерла, жил он у родственников, потом сам перебивался. Но несмотря на эту  в н е ш н ю ю  разность, опять находил Голосов все больше и больше того, что объединяло его с Нечаевым  в н у т р е н н е, по сути.

— Как с отдыхом здесь у вас? — спросил он между прочим. — Ведь скучно, наверное? Пойти-то некуда после работы.

— Ой, да что там! — воскликнул Нечаев в искреннем недоумении. — Ведь можно в любой близкий город съездить на автобусе, даже в Москву на субботу и воскресенье. Было бы желание!

«Было бы желание!» — вот самое любимое изречение Нечаева. Об этом говорил директор совхоза, а сейчас Голосов сам убедился. «А ведь это здорово, а? — думал он, все приближаясь, кажется, к пониманию чего-то очень важного для себя. — Было бы желание! И желание искреннее, истинное. Не в этом ли  с у т ь?»

Расстались к вечеру, и Голосов долго еще ходил по краю села, вспоминая дневной разговор и думая теперь, что ведь именно на таких людях, как Нечаев, всегда держалась земля русская. И государство. Недаром это — «сколотил и собрал тебя расторопный ярославский мужик». Или: «Эх, тройка, птица-тройка, и кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа могла ты родиться…» Да, работать беззаветно, не требуя многого за свой труд, не гордясь, — не в этом ли многовековая особенность наша…

На другой день опять ездили, беседовали уже как старые приятели, позагорали днем на краю лесной поляны, сказочно поросшей сине-фиолетовыми свечами дельфиниума, желтым душистым донником, ромашкой. И была бутылка водки и свежее пиво, купленные в райцентре, и крупные сочные помидоры, и недавно испеченные, пропитанные маслом пирожки с мясом. И нелюбитель выпивать Голосов выпил с Нечаевым, чтобы не обидеть, и эта безобидная выпивка (осталось полбутылки) еще больше сблизила их на лесной поляне.

Но вот что появилось новое: несмотря на полное взаимопонимание, Нечаев уже тяготился вынужденным бездельем — ведь его перемонтированный «Колос» стоит, а скоро страда! И Голосову это тоже понравилось.

А потом столичного режиссера познакомили со вторым знаменитым механизатором, Осиповым, и тот оказался человеком совершенно другим, на первый взгляд удивительно непохожим на Нечаева.

Осипов, по мнению Голосова, как бы олицетворял вторую национальную нашу черту — правдолюбие. Если для Нечаева почти не существовало внешних причин и он думал всегда не о том, почему плохо то-то и то-то, а как  с д е л а т ь, чтоб было хорошо, и что именно он  с а м  должен сделать, то Осипов, наоборот, всегда старался доискаться  п р и ч и н ы  плохого и определить, к т о  в этом виноват и  п о ч е м у  это плохо. Он тоже работал прекрасно, всегда, очевидно, делал то, что от него лично зависело, но его беспокоил  р е з у л ь т а т  его труда, последствия того, что делает он, зачем и для чего. Если Нечаев, при всем своем личном достоинстве, был все-таки исполнителем, то Осипов не хотел безгласным и безответным исполнителем быть. В более широком смысле слова он был хозяин и дело свое видел не в отрыве ото всего остального, а как часть какого-то общего дела. Чужую бесхозяйственность он воспринимал как свою. Удивительно, думал Голосов, что Нечаев и Осипов с одной стороны составляли единое и неразрывное целое, хотя внутри этого целого стояли на разных позициях. И дополняли друг друга. Единство и борьба, с растущим интересом думал он. Но главное все же — единство! Диалектика…

Внешне Нечаев и Осипов тоже отличались друг от друга весьма. Если Нечаев был крепок, коренаст, подвижен, темноволос и кареглаз, то Осипов, наоборот, казался худощавым и несильным на первый взгляд, замедленным в движениях — тонкошеий, светловолосый, сероглазый. Нечаев смотрел на собеседника, как бы сдерживая в себе так и рвущуюся наружу энергию и доброжелательство, а внезапно вспыхивающая улыбка словно бы выдавала его щедрую жизнерадостность, и он слегка смущался ее. Худосочный Осипов, наоборот, внимательно и испытующе смотрел на окружающий мир, он экономил силы, рассчитывал их, стараясь использовать наиболее рационально, слова произносил неспешно, обдуманно, следил за тем, какое впечатление они производят, И опять тут вспоминалось что-то из русской классики…

Правда, немного поговорив с Осиповым, Голосов убедился, что спокойствие и медлительность его до поры до времени.

— Как клоун, за штурвалом сидишь, крутишься, что заводной. Комбайн чувствовать надо, как сердце свое. Что шумит, где стучит, куда едешь — гляди, камень бы не схватить какой, железяку, высоту подъема жатки смотри, полон ли бункер, далеко ли машина, в которую бункер опорожнить, а сзади поглядывай, чтобы копны ровно ло́жить. Все ж мы друг за другом смотрим, — говорил Осипов не спеша, и Голосов любовался им.

Он явственно видел уже великолепную ленту о двух этих людях — и в жизни их снять надо в личной, в быту то есть, дома, но главное — на работе, в поле, прямо так, за штурвалом, в пыли, в поту, с поло́вой, летящей в щели комбайна. Как оно есть, без всяких дешевых прикрас, потому что нет ничего красивее, чем истинная жизнь. Если это, конечно, жизнь настоящая. А здесь она такой и была.

— Спать в уборочную мало приходится? — спросил Голосов.

— Да уж какой сон. Спать сам не захочешь, — ответил Осипов, подумав. — Что ж это, я спать буду, а Нечаев в то самое время…

Осипов ухмыльнулся, а Голосов расхохотался радостно: живой, живой человек, как и Нечаев, живой! Вот оно, объединяющее их обоих понятие, — ж и в о й.

Да, при всей разности внешностей и характеров, работали и Нечаев, и Осипов оба хорошо и оба нормально и как-то основательно жили. В работе и в жизни то один брал верх, то другой, и наград у них было приблизительно поровну. И детей поровну, хотя именно это, конечно, чистое совпадение: у Нечаева дочь и два сына и у Осипова дочь и два сына!

Вот только если Нечаева выбрали членом обкома партии, то Осипов второй год подряд был заседателем народного суда в районе, состоял в какой-то ревизионной комиссии, у начальства слыл спорщиком, а в народе правдолюбцем.

Сидели у Осипова дома (Нечаев, между прочим, домой не очень-то приглашал), пили чай с медовыми сотами, только что вынутыми из улья, стоящего на участке, а потом Голосову даже было позволено забраться в комбайн и самому проехать по лугу, хоть немного почувствовать душу этой железной, имеющей странный, ни на что не похожий вид, машины. Ах, до чего же здорово было ощущать, что она слушается тебя — эта неуклюжая на первый взгляд техника, похожая вот на что: на какое-то инопланетное огромное насекомое с глазами-фарами! Как же эффектно можно будет показать при съемке это чудовище, каждая деталь которого, при всей кажущейся нелепости, на самом деле выполняет свою необходимую функцию. Действительно, как живое существо, со своим характером, норовом, не случайно одушевляют его оба — и Нечаев, и Осипов!

Жена у Осипова была просто красавица — это тоже неожиданно и выигрышно! — познакомились с ней на целине лет двадцать назад, как и Нечаев со своей, жили в вагончике, перегороженном надвое одеялом, здесь и родился первенец. Эх, наплыв бы дать из прошлого — вот ведь героика истинная была на целине, в казахстанских голых степях! Но это нереально, конечно, это если игровой фильм снимать. Да, так вот нелегкая как будто бы судьба и у Осипова, но удивительно, как словно само собой вышло все, вырулилось, в конце концов, самым лучшим образом. Сколько соблазнов было и Осипову ловчить, искать так называемых легких путей, но он ничего такого не искал, он, как и Нечаев, жил просто и честно работал, и вот в конце концов — результат. Удивительный «хеппи-энд», хотя, конечно, в своем ключе.

Да, вот что, пожалуй, роднило Нечаева и Осипова, делало их, таких разных, очень похожими друг на друга. С радостью все больше и больше приходил Голосов к ценной для себя мысли: разгадка в простой естественности жизни, в искренности. И на двух этих разных примерах видно было, что никакие изначальные внешние условия на человеческую жизнь не влияют по сути, если ты по-настоящему нашел себя и работаешь честно. Да, было о чем подумать, помимо соображений, связанных с будущим фильмом непосредственно.

И так потянулись дни один за другим, и Голосов даже не заметил, как прожил положенную неделю. Он мог, собственно, ехать уже на шестой день, но было 13 число, и он решил на следующий, 14-го.

Он потому решил так, что, несмотря на то что жизнь его в совхозе вполне удалась, материал для будущего фильма был несомненно собран — сценарий он напишет в два счета, теперь только как можно быстрее «пробить» его и приезжать с оператором и аппаратурой в страду, — несмотря на то даже, что знакомство с механизаторами дало ему больше гораздо, чем просто будущий фильм, было и еще нечто, освещавшее его дни в совхозе с самого начала, а под конец почему-то тем более.

Как ни странно, но в конце своего пребывания в совхозе Голосов все чаще и чаще вспоминал это нечто, и все больше и больше именно оно казалось ему чрезвычайно важным. Может быть, еще более важным, чем столь удачная неделя в совхозе. Это нечто, которое, очевидно, и создавало в течение всех этих дней особенно радостное, праздничное настроение Голосова, было воспоминание. Воспоминание и предвкушение. Воспоминание о девушке, с которой он познакомился в поезде на пути из Москвы в областной город, и предвкушение их встречи в областном городе на обратном пути из района в Москву.

Да, как ни странно. И только на первый взгляд казались два этих события — удача в совхозе, с одной стороны, и случайное знакомство в поезде, с другой, — несоизмеримыми. Чем дальше, тем больше приобретали они связь и равенство, и одно, казалось, даже подчеркивало, усиливало другое. Он пока не мог разобраться, в чем тут дело, но связь была несомненна. И равенство несомненно.

И потому-то он и не захотел уезжать из совхоза 13 числа. Чтобы не заканчивать первую часть своей командировки и не начинать вторую именно в «несчастливый» день.

 

2

А было вот как.

Неделю назад, в поезде, едва войдя в почти полный уже плацкартный вагон, пробираясь к своему месту, находясь в унылом, усталом, мрачном от неудач последнего времени состоянии, — их, неудач, было немало, ах как немало! — желая сейчас больше всего на свете лишь одного — забыться, отвлечься, — Голосов привычно отметил среди пассажиров сначала одну чем-то привлекательную девушку, за ней другую… То, что он машинально отметил их, было вполне естественно и не стыдно, однако со всегдашней своей раздвоенностью чувства и мысли он подумал: странно, наверное, выглядит со стороны взрослый тридцатилетний человек, едущий в серьезную командировку и тайком пялящий глаза на девчонок…

Вопрос этот для Голосова был всегда трудный. Сам факт противоестественного разделения людей на две крайности в связи с полом казался ему нелепым. Главную горечь, печаль вызывало вот что: почему человек в многочисленных и разнообразных моральных установках так упорно, так последовательно, хотя в общем-то безуспешно старается идти против природы? Сколько нелепых правил ввели мы именно в этой сфере человеческой жизни! Настоящий лабиринт. А в чем причина? Не в паническом ли страхе перед живой, естественной, полной хотя и страданий, но ведь и несомненных радостей жизнью? И не в старом ли, как мир, чувстве собственности, из-за которого одни люди пытаются во что бы то ни стало подчинить себе, закрепостить других? Хотя ведь и чувство собственности происходит все от того же — от страха жизни.

Так думал Голосов теперь, но не сразу, ах как не сразу пришел он к этим размышлениям. Сколько было метаний от одной крайности к другой…

Он отыскал свою полку и хотел уже бросить на нее портфель, однако сидевшие внизу женщины попросили его поменяться — перейти в соседнее отделение плацкартного вагона, чтобы им, женщинам, ехать вместе.

Голосов, разумеется, немедленно согласился и даже порадовался, потому что в соседнем отделении было пока что пусто. Он сел к окну и умиротворенно принялся наблюдать сверкание сначала медленно проплывающих, а потом уже проносящихся огней — поезд набирал ход. Наконец-то, наконец-то выехал, думал Голосов с удовольствием, радуясь тому, что можно пока забыть о суете последнего времени, пустых хлопотах, мучительных размышлениях, спорах с редакторами, поисках темы…

Здесь тоже был лабиринт. И серьезный. Окончил ВГИК с отличием, снял первый фильм — документальный, о неофашизме, — получил премию в ГДР, обласкан вниманием, но потом… Вот уже несколько лет бесплодные попытки найти сценарий, который удовлетворил бы и его, и руководство студии, нежелание заниматься халтурой… Да, лабиринт был серьезный, и из него Голосов пока что не выбрался. Но какие-то признаки верного пути все же были. Несомненно были! Вот что он начал понимать: как ни странно, два лабиринта — предыдущий и этот — крепко связаны. В жизни вообще все связано, одно зависит от другого. И в частности, отношение между полами, которое для некоторых представляется хотя и важным, однако все же не слишком, из области «этакого», о чем и говорить-то всерьез не стоит, на самом деле определяет очень во многом поведение каждого человека. Хотя как раз об этом всерьез почему-то никогда не говорится. Все как-то с подмигиванием, недоговариванием, между строк… Но именно потому Голосов считал извечную проблему особенно важной, вдвойне. Он видел, что здесь — полная неразбериха и она очень мешает людям. В последнем Голосов убеждался все больше и больше. А потому трудно было даже сказать, какой из двух лабиринтов важнее.

Да, многое еще предстояло решить для себя, во многом разобраться, и то, что он ехал сейчас в командировку, было очень кстати, потому что один из способов осмыслить свое положение как раз и был в том, чтобы отвлечься. Разумеется, потом придется вернуться на круги своя, однако идти будет легче и ясней станет верное направление. Это уж несомненно.

Не успел Голосов насладиться одиночеством и покоем, как на местах рядом появились ребята, как видно студенты. Они, едва положив свои немудреные багажи, достали две бутылки портвейна и принялись их распивать. Голосов пересел на боковое место, освободив им поле деятельности, и заранее огорчился, представив беспокойную душную ночь в подвыпившей говорливой компании. Но через некоторое время, глядя на ребят, успокоился: они, кажется, были из тех, кто даже в подвыпившем состоянии ведет себя в рамках.

А минут через пятнадцать после отправления поезда в вагон вошли еще двое — мужчина средних лет и красивая молодая девушка, светловолосая, стройная, в джинсовом модном костюме. Проводница, которая вела их, указала на свободные полки. Полка девушки оказалась как раз под полкой Голосова, а полка мужчины, ее спутника, — рядом.

С первого взгляда девушка очень понравилась Голосову. Даже сердце защемило. Хотя он конечно же старался этого не показать.

Она села за тот же столик — напротив Голосова — и, достав журнал, тотчас погрузилась в чтение. А Голосов смотрел на нее все чаще и чаще, и все больше и больше она нравилась ему. Густые, чуть рыжеватые волосы, огромные серо-зеленые глаза, небольшой милый носик, маленькие, но очень пухлые губы, красивые нежные руки… Внешность выражает ведь суть человека, и что-то давнее было в ее облике, казалось Голосову, из девятнадцатого века, или восемнадцатого даже, из портретов Боровиковского и Рокотова, но и налет современности был на ее лице в то же самое время. Смелость, порывистость, уверенность в себе удивительно сочетались с нежностью и женственностью. Как это сочеталось, трудно было понять, но это сочеталось и создавало странную двойственность, а потому и особенную таинственность. Да, при всей нежности и застенчивости, была, казалось, в ее лице, в фигуре, в движениях искушенность и смелость. Голосов, осматриваясь вокруг, недоумевал: как могут мужчины оставаться спокойными в ее присутствии? Ребята распивали свой портвейн как ни в чем не бывало, спутник девушки принялся что-то читать, как и она, проходившие мимо люди тоже не обращали на нее особенного внимания. Удивительно! Или Голосов, как часто с ним бывало, просто фантазирует, приукрашивая и как бы совершенствуя своим воображением действительность?

Ему и в голову не пришло пытаться знакомиться с ней. Хотя в принципе он был бы, конечно, не против. Да, тут тоже был его принцип: он считал, что знакомиться люди должны уж совсем запросто. Надуманное равнодушие, с которым принято поглядывать друг на друга в поезде, в метро, даже просто в уличной толпе, всегда злило его. В нем тоже была, с его точки зрения, привычная, застарелая ложь. Ну почему, к примеру, не улыбнуться тому, чье лицо нравится тебе? Почему не познакомиться запросто? Разве на самом деле люди безразличны друг другу? Разве не взаимоотношения людей между собой — главное на земле? Так почему же?

Но, почему-то стараясь поглядывать на девушку как можно реже, Голосов принялся отстраненно философствовать вот над чем: как, каким образом молодые красивые женщины, а в частности именно эта — на вид ей было года двадцать два, — защищаются от несомненно все же многочисленных и часто конечно же весьма агрессивных попыток встречных мужчин? Что помогает им? Напускная грубость, высокомерие? Или, наоборот, безукоризненная, обезоруживающая вежливость? И кто этот лысеющий спутник ее? Муж? Отец?

Все дальнейшее, однако же, произошло настолько просто, естественно, само собой, что Голосов, как ни старался потом, не мог вспомнить, с чего же, собственно, начался их разговор. И где был в этот момент его привычный и строгий внутренний редактор. Ведь он отсутствовал.

Проводница разносила чай, потихоньку допивали свой портвейн студенты, спутник девушки сидел тихо и читал. Все было вокруг по-прежнему как будто бы, а мир для Голосова переменился.

Сначала об одном недавнем кинофильме говорили они с девушкой, потом о другом, затем о спектаклях популярного московского театра… Выяснилось вскоре, что девушка едет в тот же город, что и он, она родом оттуда, а учится в Москве, в институте, а сейчас у нее каникулы, и она везет в подарок матери телевизор — он в почтовом вагоне, — а мужчина, который пришел с ней, ей даже не знаком. Просто кассирша, очевидно, ошиблась с билетами, и места ее и этого мужчины в соседнем вагоне оказались заняты. Поэтому они здесь оба.

Едет же она совершенно одна, и трудно ей, конечно, будет завтра с телевизором. Но ничего, справится как-нибудь. Договорится с таксистом. Красавица из восемнадцатого века с телевизором, усмехнулся Голосов про себя, радуясь этому милому образу. И очень естественно предложил ей вдруг свою помощь на завтра.

— Я в командировку еду, а учреждения открываются в девять-десять утра, поезд же приходит в семь. Время у меня будет, я с удовольствием вам помогу, — сказал он, улыбаясь.

И девушка с благодарностью это его предложение приняла. Как ни в чем не бывало.

Вот вспомнили они еще об одном фильме — это удивительно все-таки, как их мнения совпадают! — обсудили и режиссера — он и ему, и ей нравится, опять сходится! — и необычайное взаимопонимание вдруг возникло. Казалось, стоит одному из них только подумать о чем-то, как другой тотчас без слов это же самое понимает. Голосов был в волнении. И девушка, судя по всему, тоже.

Тут в их разговор попытался вклиниться один из студентов, но девушка тотчас стала острой и резкой — решительно и умело она осадила паренька. У Голосова мелькнула мысль: вот так она и защищается! Но только не от него.

Когда все вокруг уже забрались на свои полки, а свет в вагоне стал тусклым, ночным, они все еще тихо беседовали. Наконец спохватились, что пора ложиться спать, и тут выяснилось, что девушке не досталось одеяла. В вагоне холодно, Голосов слегка простужен, но он с радостью предложил ей свое. Она, конечно, отказывалась, но потом согласилась все же его взять, и Голосову было особенно приятно чувствовать, что она будет спать под его одеялом.

Несмотря на то, что вагон очень уютно поскрипывал и покачивался, а колеса так привычно стучали, Голосов долго не мог уснуть. И не от холода вовсе. Наоборот. Удивительное, неопределенно светлое чувство хрупкого счастья вдруг охватило его. Он даже согрелся под своей простыней, хотя в вагоне по-прежнему было холодно, а в окно дуло. И простуда его как-то вдруг внезапно прошла.

 

3

Ни нотки разочарования, ни одной досадной детали не возникло в течение всего утра, последовавшего за счастливой ночью, полной юношеских грез, светлых снов, так или иначе связанных с девушкой, которая мирно спала на нижней вагонной полке.

Часов в шесть утра они уже разговаривали в тамбуре, как старые знакомые, — девушка курила, а Голосов стоял рядом, опять чувствуя в ее словах, жестах, улыбках, в ее прекрасных зеленовато-серых глазах несомненное родство, понимание, близость. Ничего натянутого, неестественного, никакого налета игры, пустого кокетства, манерничания, никакой напряженности, недоверия — ничего постороннего не видел он в ней. Продолжалось вчерашнее!

Даже имя у нее ласковое, нежное, радостно думал Голосов. Оля! Женственное и мягко звучит. Курит — это плохо, Голосов не любил курящих, но что поделаешь, ведь век-то двадцатый. Да, представить только барышню с портрета Боровиковского или Рокотова с сигаретой «Ява» во рту! — думал Голосов, по-прежнему, однако же, любуясь ею.

Приехали наконец, вышли из поезда, выгрузили из почтового вагона картонную коробку с телевизором. Оля деловито отправилась искать такси — это ее родной город и она чувствовала себя здесь хозяйкой. Голосов стоял рядом с коробкой, к которой были прислонены чемодан и сумка, и смотрел на весь этот багаж с умилением. Вот ведь решилась же ехать со всеми вещами одна, а кажется, слабенькая такая, не побоялась. Вот она, современность.

Подкатили на такси к ее дому — «Мама будет меня ругать, вы уж, пожалуйста, извините, она не ждет, что я привезу телевизор, это подарок, но она все равно будет ругаться», — сказала Оля, и Голосов опять умилился, на этот раз ее искренности.

Выгрузили и вместе с Олей внесли в квартиру телевизор. Мама оказалась женщиной лет пятидесяти, нервная, с озабоченным строгим лицом, издерганная — вот уж чисто современный типаж! Откуда только Оля такая взялась? Действительно, мать тотчас принялась читать нотации дочери, не стесняясь Голосова, и, несмотря на предупреждение Оли, это все же покоробило его. Но и тут ему понравилось, как Оля себя вела: она слушала мать с несчастным видом, что-то безуспешно пыталась объяснить ей, но не было ответного раздражения ни в словах ее, ни в лице. «Милая, какая же ты милая», — думал Голосов вновь и вновь, сгорая от нежности.

И уже минут через десять мать смягчилась, сердечно пригласила Голосова пройти в квартиру, сесть за стол, извинилась за свой прием: «Она всегда придумает что-нибудь такое, никогда не посоветуется, всегда по-своему, всегда как сама хочет», — пожаловалась ему. На что Оля, умоляюще глядя ей в глаза, несколько раз повторила: «Не надо, мамочка, не надо, пожалуйста».

Быстро согрели чайник и выставили на стол великолепный, пышный, испеченный, как видно, специально к приезду дочери «наполеон» — и тут же для Голосова его, не колеблясь, разрезали, — а следом за ним появилась на столе тарелка со спелой, душистой, очень дорогой в этом дождливом году клубникой. И чай был свежезаваренный, индийский, очень хороший. Оля почти не пила, Голосов с удовольствием выпил стакан, а мать сидела рядом и уже хвалила дочь, расписывая Голосову ее таланты, — оказывается, она училась музыке, на виолончели, и бросила училище перед самым окончанием — «ведь как обидно, подумайте!» — а еще она пишет стихи и вообще очень способная, только вот своенравная и взбалмошная, что очень жаль. А Оля в продолжение материнской этой исповеди-жалобы опять смотрела на мать умоляюще и повторяла: «Не надо, мамочка, я тебя очень прошу, пожалуйста».

— Вот-вот, — сказала мать. — Сделает какую-нибудь глупость, а потом хлопает своими глазищами. Ну как на нее ругаться?

«Милая, — опять подумал Голосов, — ну какая же ты милая все-таки». И улыбнулся матери.

— Но это еще не все, вы не думайте, что это ей так сойдет, — не унималась мать. — Нам еще придется выяснять отношения. Подумайте: и так денег нет, кручусь-кручусь, а она — телевизор! И ладно бы цветной, а этот-то гроб зачем?

— Ну, ладно, мамочка, ну мы продадим, — хлопая глазищами, сказала Оля.

В квартире была маленькая собачка неприятной с точки зрения Голосова породы — голая, злая, упрямая, писклявая, — однако она тоже как-то очень скоро признала гостя и, чуть-чуть порычав для начала и обнюхав его ботинки, перестала обращать на него внимание. Звали ее Чуня.

— Чукоккала… — ласково тянулась к ней Оля, но и собачка ее довольно сдержанно принимала.

Голосов вспомнил, что еще утром, в вагоне, предупреждая его о возможной неласковой встрече, Оля сказала: «Мама одна живет, ей очень скучно, в прошлом году привезла ей собачку, она за нее ругалась, хотя сама потом счастлива была. Теперь вот пусть хоть телевизор смотрит».

— Вот вы мне нравитесь, вы простой, — ни с того ни с сего изрекла вдруг мать, ласково глядя на Голосова. — А то был у нее тут один аспирант, красивый, черный, но больно уж из себя важный.

— Ну вот, только еще этого не хватало! — воскликнула Оля, всплеснув руками и сверкнув глазищами в мамину сторону. — Мамочка, пожалуйста, ну я же просила!

А Голосов постарался обратить это в шутку, хотя почувствовал укол в сердце.

Потом мать ушла на работу — долго решалась, с едва заметной тревогой поглядывая на Голосова, а уходя сказала, что через полчаса обязательно вернется. И Голосов, конечно, понял. Но перед уходом она очень любезно и искренне пригласила его обязательно зайти к ним, когда он вернется из района, сказала адрес, продиктовала телефон, который Голосов, волнуясь, записал в свой блокнот.

Оставшись вдвоем с Олей, по-прежнему потягивая крепкий чай, Голосов не знал, как быть. Наступил, по всей вероятности, решающий момент, от того, как он поведет себя с ней наедине, зависит дальнейшее, но… Режиссер, где режиссер? Увы, куда-то исчез привычный режиссер самого Голосова…

В одном он почувствовал уверенность. По какому-то самому большому счету то, что происходило сию минуту, только и имело значение и было важнее, может быть, чем командировка вся, важнее всего на свете… Однако он сидел и потягивал изредка чай и не знал, не знал, как поступить.

И впервые за все, кажется, уже очень долгое время их знакомства возникло в нем ощущение границы. Он внимательно смотрел на нее, и казалось ему, что и в ней тоже как будто бы идет борьба, что она понимает происходящее, но тоже не знает, не знает, как быть.

И хотя Голосов думал, что, уйдя вот так запросто, не сказав ей обо всем том, что он по отношению к ней чувствует, не сделав чего-то решительного, он тем самым рискует — мало ли как сложится дальше, вдруг он не сможет встретиться с ней на обратном пути и потом скоро в Москве? — хотя Голосов прекрасно осознавал несомненную эту и серьезную сейчас для него опасность, он все же сидел молча и неподвижно, и даже какое-то оцепенение охватило его. Как это бывало не раз. В юности. Но теперь-то он давно взрослый. Это было странно.

— Ну что же, мне пора идти, — сказал он наконец, взглянув на часы, хотя все его существо кричало о другом: о том, что ему совсем не пора, что очень, очень не хочется ему никуда идти, что куда-то не вовремя исчез режиссер, а то бы…

— Сейчас, еще одну, ладно? — сказала Оля и, вытянув сигарету из пачки, закурила опять. Пальцы ее дрожали.

Да, она как будто бы тоже что-то решала! Еще не решила и оттягивала момент… Он очень внимательно опять посмотрел на нее. И вновь ощутил границу.

— Я много курю, да? — сказала она, глядя на Голосова большими своими глазами. — Когда музыку бросила, начала курить. И маму научила, она не курила раньше.

— А почему музыку бросить пришлось? — спросил Голосов.

— С преподавательницей конфликты были. Так уж получилось.

И она опять жадно затянулась: кончик сигареты заалел ярко.

Лицо ее после ночи в поезде было бледным, белки глаз чуть воспалены, никакой косметики не осталось, но именно в обнаженной усталости, в не стесняющейся самой себя будничности она была особенно мила и близка Голосову. И в том, что она была как будто бы вовсе не угнетена этой будничностью, не стеснялась ее, Голосов опять увидел проявление естественности и доверия.

— Приезжайте, если будет скучно. Пораньше, — сказала она вдруг. И опять заалел ярко конец сигареты.

— Приглашаете? — обрадовался Голосов, и сердце его забилось сильно. — Приеду. Обязательно! Если будет хоть маленькая возможность. С удовольствием приеду. Я вообще-то не представляю, как сложится. Сейчас — в обком, а там видно будет. Не знаю ведь даже, в какой район. К кому, не знаю. Уж как сложится, посмотрим. Мне трехчастевку надо, на полчаса, о механизаторах, но пока даже не знаю, о ком, — говорил он, не останавливаясь, пытаясь скрыть волнение. Что же это с ним, черт возьми, он давно не чувствовал себя так неуверенно, что же это…

— Гудёж, наверное, будет, — сказала Оля, сочувственно глядя ему в глаза. И стала закуривать еще одну, чиркая спичкой. — Это у нас принято. Особенно для таких людей, как вы. Режиссер кино, это ведь…

— Что поделаешь, — Голосов развел руками. — Как-нибудь отобьюсь. Придется отговариваться как-то. Или хитрить..

Это словечко «гудёж», что означало солидную выпивку, опять прозвучало диссонансом в ее устах, но почему-то еще приблизило его к ней. И опять увидел он в этом проявление естественности, доверия и сочувствия к нему.

Но он все так же неподвижно сидел, и все больше и больше охватывало его почему-то чувство потери. Почему? Сплошная путаница получалась.

Уходя, уже в дверях — она решила проводить его до автобуса и выходила вместе с ним, — он все-таки прикоснулся губами к ее теплой щеке, и это получилось неловко, неестественно… Она напряженно и как-то испуганно отшатнулась, но как было на самом деле, он не понял.

Ведя собачку на поводке, она дошагала с Голосовым до остановки автобуса и подождала, пока он не уехал. И даже помахала рукой на прощанье.

 

4

И — все. И не было бы ничего особенного в этой встрече и в этих не слишком заметных постороннему взгляду мелочах, если бы то хрупкое чувство, которое впервые возникло у Голосова, когда он разговаривал с ней в вагонных сумерках, когда даже и студенты уже легли (она им больше подходила по возрасту, но, видя их с Голосовым единение, они даже и не пытались перехватить ее у него, а тот, что ввязался все же в их разговор, тотчас отстал), если бы оно, это чувство, не крепло, не росло — сначала еще в поезде, потом у нее дома. И, наконец, в совхозе. Если бы не казалось Голосову, что на этот раз встретил он нечто особенное, нечто  и м е н н о  д л я  н е г о, что она, Оля, со своими глазами, губами, голосом — вся, вся она со всеми многочисленными подробностями, которые без конца вспоминались, со своей таинственной двойственностью, не вошла прочно в его внутренний мир и не проделала с ним, этим миром, нечто необратимое — так, что если они и не встретятся никогда больше, то все равно он будет вспоминать ее. И свое чувство, вызванное ею. Он сам себе нравился с нею — вот особенно важно что. Почти постоянно с нею был он самим собой.

Прекрасными были шесть дней в совхозе. Праздничными. Не праздными, а именно праздничными, что совсем не одно и то же. Потому что настоящая жизнь — это праздник, и труд — праздник. Во всяком случае, он должен быть таковым. Любимая работа — всегда праздник, даже если она тяжела. В этом он еще раз убедился, беседуя с Нечаевым и Осиповым, внимательно наблюдая, изучая этих прекрасных людей. А с ними и себя. Любимая работа — праздник, даже если она трудна, и именно так он хотел сделать фильм, и, может быть, так и назвать его: «Праздник». Праздник страды. Чтобы трудно, чтобы пыль, чешуя половы, усталость и пот, чтобы грохот комбайна, и жаркий ветер, и слипающиеся глаза, но это — праздник. Потому что ширь неоглядная, ширь родного русского поля. Потому что золотые волны пшеницы, потому что горячий живой комбайн, и наполняющийся бункер, и золотой, хотя и пыльный поток из шнека в кузов машины, и лица людей, которые тебе дороги, и обед, что принесла жена в поле, и старший сын перенимает дело твое и взрослеет на глазах, когда стоит за штурвалом комбайна, и новый дом и участок с ульями, как у Осипова, и золотистый мед и жужжание пчел, и цветы на обочине дороги, мокрые от росы, и облака, как сказочные корабли. Праздник! Праздник осмысленного, полноценного бытия.

Получилось так, что, уехав из столицы, покинув город со всеми многочисленными переплетениями долгов, обязательств, мелких обязанностей и связей — со всей этой многообразной, затягивающей суетой, Голосов вдруг оказался в мире естественном, истинном, изначальном. Потому и праздничном. Отсюда и был отсчет. А встреча с Олей в вагоне поезда была, кажется, первым впечатлением этого мира. И впечатлением, может быть, самым сильным.

В каждом человеке заложена своя «искра» — это было кредо Голосова всегда. Но вот беда: каждый ли по-человечески с ней обращается? Да и сам-то Голосов так ли уж знает, как именно с ней обращаться… Распознать свою искру, понять ее, разжигать ее, а не гасить — вот, наверное, главный смысл жизни, — так подозревал Голосов и раньше. То есть нужно быть всегда верным самому себе, не играть роль, навязанную тебе кем-то. Именно здесь, в совхозе, это и подтвердилось! Нечаев и Осипов тем и были особенно интересны, что оба они, внешне такие разные, как раз и сумели распознать свои искры, были без всякого лукавства верны им, а потому-то именно и достигли того, чего никак не могли достигнуть их соседи и сотоварищи. Особенно впечатляющим было то, что достигли они высот в своем деле безо всякого чрезмерного напряжения. То есть жили честно и просто, следуя своему предназначению, и все получалось у них как бы само собой, без натуги и жертв. Это ли не однозначное подтверждение главной мысли?

И, разумеется, не имеет никакого значения, что дело, которым они занимались, для Голосова не подходило. У них свой путь, у него свой. Какой? Вот это и надо было понять до конца.

В один из дней в совхозе у него оказалось свободное утро, а погода была хорошая, и Голосов получил возможность остаться наедине с собой. Он отправился из села по дороге через поле, дошел до леса, углубился в него, вошел в цветущую благодать поляны, лег в цветы, и ему казалось, что жизнь изменилась отныне и поездка его конечно же знаменательная. Точнее будет сказать так: жизнь не изменилась, а именно вернулась на круги своя. Он понял направление. Он многое окончательно понял.

Он вспоминал и встречу в поезде, милую девушку Олю, чистое создание, занесенное в суматошный век. «Милая, ах какая же ты милая все-таки», — вновь и вновь думал он, перебирая в памяти каждую минуту их встречи, и опять чувствовал себя переполненным благодарностью. Да, он, к сожалению, не сказал ей того, что думал, не смог, не успел. И она не сказала ему. Формально они этого не сказали, но на самом деле… Ведь как здорово, как прекрасно все произошло у них, как естественно и быстро! Не важно, что они так мало были вместе, не в этом дело. Важна суть. У него было такое чувство, что он знает ее хорошо и давно, и почему-то ему казалось, что у нее к нему тоже такое чувство. Не могли лгать ее глаза! Естественность — вот что самое главное в ней, а значит… Все будет в порядке.

Да, так и нужно, так и нужно жить — как Нечаев и Осипов! — радостно думал Голосов. Бесстрашно и честно, не опасаясь без конца всевозможных мелких последствий, не рассчитывая каждый свой шаг, а — отдаваясь жизни. Прекрасный пример эти сельские труженики. Отличное подтверждение! Простота, и верность себе, и естественность, безоглядность чувств. Именно это понравилось ему в Оле, именно этим пленили его Нечаев и Осипов.

И, лежа в цветах поляны, Голосов смотрел на пронизанные солнцем венчики ромашек и колокольчиков, наблюдал с умилением за хлопотливой работой пчел, шмелей, бабочек, ощущал жаркие прикосновения лучей, трепет легкого ветра и, отдаваясь всему этому с восторгом, упоенно думал: вот и это, и это — извечное, родное, первоначальное — тоже суть, тоже смысл, мы забываем природу, детские ощущения, а ведь в них — истина, «блаженны дети»… Не случайно Нечаев с Осиповым так любят природу, не случайно очеловечивают, оживляют железные свои комбайны и думают в первую очередь не о себе — о других, понимают, что все, все на свете имеет душу свою, а жизнь не только в тебе, но и вокруг. Ты лишь часть бесконечной, окружающей тебя жизни. И если ты не понимаешь других, значит, твоя собственная душа умерла. Счастливые, счастливые люди эти комбайнеры, они сразу поняли главную истину, и жили по ней, и не суетились из-за наград, признания, вот он и результат…

И наступило 14-е. И Осипов на своем «Москвиче» утром вез Голосова в город и в пути разговорился особенно откровенно. Внимательно слушая его, Голосов еще раз убедился, что не ошибся. Они с Осиповым были так разны, жили в разных местах, и жизнь у каждого была своя, не похожая на жизнь другого. Но так в сущности одинаково думали они о самых важных, жизненно важных вещах! И это было очередным подтверждением. Значит, правильно Голосов понял их. И правильно понял себя. Фильм он, конечно, постарается снять во что бы то ни стало, но поездка дала ему гораздо больше. И дело, само собой, не в том, что в городе жизнь неправильная, а здесь, в сельской местности, правильная. И там, и там жизнь может быть как правильной, так и неправильной. Дело не в месте. А просто ему повезло, что встретил он людей настоящих. Суть не в том, чем они занимались, А в том, как. На таких людях воистину держится человечество, хотя — вновь и вновь Голосов удивлялся — никакой жертвенности не было в них, даже наоборот. Они жили гораздо более свободно, гораздо более интересно, наполненно и — счастливо, чем те, кто в работе не отдавал себя до конца. Они успевали больше, и жизнь их в большей степени, чем жизнь других, была праздник. Парадоксально, казалось бы. На самом же деле нет. Они пели свою песню, играли свою, а не навязанную им кем-то роль. И не боялись этого. В том-то как раз и была разгадка.

Очевидно, что Осипов почувствовал отношение к нему Голосова, потому-то и был с ним весьма откровенен. Гораздо более откровенен, чем просто с режиссером кино. Из какого-то юношеского озорства Голосов даже решил проверить Осипова и сказал, что познакомился с девушкой в поезде по пути сюда, увлекся ею и теперь ждет не дождется встречи. Не осудит ли его Осипов — хоть взглядом, хоть интонацией — за «легкомыслие», «несерьезность»? Нет! Понял его примерный семьянин, комбайнер! Понял в главном. И предложил ему даже позвонить ей до того, как Голосов пойдет в обком, чтобы заранее знать, нужна ли будет гостиница и на сколько. И машину остановил у телефонного автомата. «Спасибо, друг! — не в первый раз уже подумал Голосов. — Ты понял меня».

Стараясь быть как можно более спокойным, глубоко вздохнув несколько раз, Голосов набрал номер, который помнил конечно же наизусть.

Тотчас она взяла трубку, как будто ждала его.

— Оля, ты? Здравствуй, — сказал Голосов. — Это Владимир. Я вернулся из района, уже в городе. Мы сможем сегодня увидеться?

 

5

Медленно, следя за тем, чтобы держаться спокойно, Голосов спустился по лестнице, быстро оглядел кресла, стоящие в вестибюле — они пусты, — подошел к одному из них, сел. Откуда-то слышалась тихая музыка, и она гармонировала с его настроением, а может быть, и не было музыки, может быть, она только грезилась ему, странное состояние тягучего, замедленного спокойствия наступило. Опять, как и тогда утром, у нее в квартире, было стойкое ощущение важности происходящего. Ее не было еще, а что-то уже происходило с ним.

Она обещала приехать к гостинице через полтора часа.

Когда после разговора с ней по телефону он простился с Осиповым и направился в обком и говорил с заведующим отделом, ставя его в известность, что командировка удалась, материал есть и, видимо, будет документальный фильм, а завотделом с облегчением слушал его, он чувствовал себя не тем, каким был всего лишь полчаса назад до телефонного разговора. Уже был он в плывущем, очарованном состоянии, и опять то, что казалось таким важным, когда он собирался в командировку и жил в совхозе, и что считал таким важным заведующий отделом — энергичный, доброжелательный, приятный человек, — теперь отдалилось, поблекло перед тем наиважнейшим, что как будто бы решалось для него после звонка.

Он попросил заведующего устроить ему номер в гостинице дня на два: «Нужно кое-что здесь, в городе, посмотреть, в музее краеведения побывать, где есть материалы о комбайнерах», — и заведующий немедленно снял трубку и позвонил в гостиницу…

Номер оказался вполне приличным, с благодарным чувством осматривался в нем Голосов.

И вот теперь сидел в вестибюле и думал о том, как все хорошо складывается. Не столь важным было даже возможное конкретное воплощение его поездки — сценарий, который превратится в документальный фильм. Важно было, что фильм уже как бы есть, он существует потому, что существует действительность, наиболее совершенное воплощение ее в этих двух комбайнерах. Пока есть такие, как эти двое, жива земля русская. Да только ли двое! Мало ли таких настоящих людей живет в огромной нашей стране?! Пока живут они, пока  п о ю т  с в о ю  п е с н ю, не выродится человечество, не исчезнут из мира добро, правда и красота. А удастся или не удастся ему «пробить» именно этот фильм в том виде, как он, Голосов, представляет себе его, — это уже другое. Главное, что все это  с у щ е с т в у е т  в действительности, хотя, конечно, было бы очень и очень ценно сказать людям об этом. Для того ведь и искусство. Печально, конечно, что пока мало, очень мало удалось ему сделать — сколько тем, сюжетов, конкретных сценариев уже отвергнуто студией, нет уверенности и в этом… — но в конце концов мир и без его картин проживет. Все равно нужно петь  с в о ю  песню. Во всех случаях нужно быть только самим собой. И не суетиться.

Стеклянная дверь отворилась, и вошла она. Увидела его, улыбнулась.

Красивая, элегантная, знакомая как будто бы, но и — чужая. Что-то светское, отстраненное было в ней, что-то искусственное, и это кольнуло Голосова, причинило непонятную боль.

— Здравствуй, — сказал он, вставая навстречу, взволнованный.

— Здравствуйте, — ответила она, улыбаясь смущенно.

Он почувствовал ее волнение, и оно успокоило его: не совсем чужая все-таки, а элегантность и «светскость» не против него, а, может быть, даже наоборот — ему, ему она хотела понравиться. От ее ногтей пахло свежим лаком, волосы были аккуратно уложены только что — все в ее облике говорило о том, что она готовилась к этой встрече, ждала.

— Зайдем ко мне? — предложил он, как будто бы вполне небрежно.

— А это удобно? — спросила она, покраснев.

— Конечно.

Они поднялись на второй этаж. Сдерживая дыхание, плохо владея руками, он не сразу смог отпереть дверь. Вошли.

— Видишь, у меня здесь почти «люкс», — сказал он. — Садись.

Она села на диван.

— Закурить можно? — спросила.

И с лихорадочной какой-то поспешностью достала из сумки пачку, дрожащими пальцами вытащила сигарету, закурила. Задернулась тонкой кисеей голубоватого дыма. И только после этого облегченно вздохнула.

Прекрасная, желанная и, кажется, давно знакомая женщина сидела перед Голосовым на диване, она выглядела не совсем так, как он представлял ее там, в совхозе, но она была красива и очень женственна, — ну прямо Лопухина с портрета Боровиковского! — и все как в тумане было перед ним в первые эти минуты. Что прелесть цветов, что солнце поляны перед этой вот, наиважнейшей, наипленительнейшей человеческой прелестью? Вот она, главная песня жизни, блаженны взрослые, а не дети…

И вот уже, как тогда, в поезде, сам собой начался между ними удивительный разговор. Удивительный тем, наверное, что его и ее слова лились как-то очень естественно и словно бы несли в себе иной, глубинный смысл. Казалось, что он и она говорят о самом важном для себя, и неважно, какими словами, какими фразами, хотя самое поразительное было то, что и слова-то как будто находились те самые, и фразы строились хорошо, и опять звучало это как мелодия, прекрасная музыка, как слаженный, гармоничный дуэт.

Самым волнующим для Голосова были, конечно, ее глаза: они казались временами просто огромными, вбирая в себя, кажется, весь мир и все то, что говорил Голосов, и мысли его, и все переживания, и выражали малейшие оттенки ее, Олиных, мыслей и чувств. И было совершенно непостижимо, как, каким образом обыкновенные в общем-то человеческие органы зрения, вполне материальные, давно объясненные анатомией, могут так сильно действовать и столь многое выражать. Полную уверенность в том, что его понимают, ощущал Голосов, глядя в эти глаза, и знал, что он сам понимает тоже. Удивительно было, что говорил не только он один — как часто диалог при условии, что нас понимают, превращается в эгоистический монолог! — нет, говорили оба, и она даже прочитала несколько своих стихотворений. Которые — это было ясно — она не очень-то часто читает, потому что они очень личны, интимны. И, слушая их, Голосов едва удерживался, чтобы не вскрикивать: «Ну конечно же, я так и знал! Так я и понял тебя, все правильно!» О жажде настоящего, безоглядного чувства были эти стихотворения, о печальной неискренности человеческой, о нелепом одиночестве среди людей…

Прошло совсем мало времени с тех пор, как они остались вдвоем, а оба были уже опьянены близостью, божественной, вечной музыкой двоих. Их существа, их души, казалось, уже соединились, уже проникали, как два облака, одно в другое, уже превращались в одно прекрасное целое…

— Нельзя здесь где-нибудь кофе выпить? — спросила вдруг, опомнившись на мгновенье, она.

— Может быть, сходим в ресторан, пообедаем заодно? — предложил он.

Вышли, заперли дверь. В том же состоянии отрешенности, очарованности сходили в ближайший ресторан, где покормили их очень плохо, — ждали долго, суп был невкусным, второе подгорело, не было хорошего сухого вина. Она вообще почти ничего не ела, а пила только кофе.

Вернулись в номер, и тут она сказала, что хочет познакомить его со своими друзьями, и если он не против, то сегодня вечером они к ним пойдут. Она договорилась уже.

С друзьями так с друзьями. Поколебавшись лишь одно мгновение, Голосов согласился.

Вышли на улицу — хмурую мокрую улицу в ранних сумерках (погода опять испортилась) — и пешком направились за несколько кварталов в дом Олиных приятелей. Только тут, на улице, Голосов понял, какая это ошибка. Нельзя было им уходить! Но он быстро успокоил себя: они вместе, а это — главное. Что может им помешать?

Продолжать разговор в прежнем ключе, однако, не удавалось. Шли молча. Чувство взаимопонимания не прошло окончательно, и Голосов понял, что Оля думает так же и жалеет о том же, хотя и не признается, наверное, себе самой. Чувство жалости к ней и неминуемой какой-то потери овладело вдруг им настолько сильно, что он, желая скрыть от нее, заговорил о чем-то постороннем, какую-то чепуху, мгновенно вживаясь в первую попавшуюся, подвернувшуюся к случаю роль. И тут же понял, что, чувствуя то же, что он, отвечая ему и тоже боясь чего-то, она, Оля, мгновенно в роли какой-то, привычной для себя, оказалась. И — словно шарики в известной игре, бегавшие до этого момента свободно и встречавшиеся друг с другом, а теперь попавшие в разные гнезда и застывшие, — странно застопорились и как бы окаменели вдруг оба, словно механические роботы запрограммировались. А то хрупкое, очарованно-восторженное, искреннее и истинное, что было в каждом только что, — живое, теплое, объединявшее их, казалось, в нерасторжимое целое, — исчезло.

Подошли к одной из современных двенадцатиэтажных коробочек, поднялись в лифте, позвонили в дверь.

 

6

Им открыл молодой человек, лет двадцати пяти, спортивный, раскованный, в небрежно расстегнутой рубашке, вежливый и симпатичный.

Поздоровались, познакомились, прошли в комнату, где шел, очевидно, ремонт — мебели не было, только посредине стояла большая тахта, покрытая бумагой, на которой лежали кипы журналов и сидела молодая худенькая женщина с белесыми, почти белыми длинными волосами. Она с неестественной живостью вскочила при виде входящих, бросилась к Оле, расцеловала ее, а потом, изо всех сил сияя приветливостью — именно изо всех сил, так казалось Голосову, — протянула руку:

— Меня зовут Света.

Эта натужная приветливость как-то сразу не понравилась ему, как не понравился и весь облик ее — облик слабого существа, мучительно пытающегося скрыть свою слабость и играть чуждую ему роль.

— Присядьте пока, — сказал молодой человек, внося стулья из соседней комнаты.

Его звали, как и Голосова, Володя.

— У нас самый разгар, мы со Светиком сегодня потолок белили, как назло, — добавил он тоже приветливо, но его приветливость, в отличие от приветливости Светланы, была искренней.

Посидели, полистали журналы, думая, к кому бы пойти, — Голосов сказал, что не надо ни к кому, что не в обстановке ведь дело, можно и здесь посидеть хорошо, только бы музыку какую-нибудь.

— Мне даже нравится в такой обстановке, — сказал он, думая о том, как бы поскорее со всем этим разделаться и вернуться в покинутый так неосмотрительно номер гостиницы.

Но Оля со Светой о чем-то пошептались, потом подключили и Володю, потом Света пошла куда-то звонить. Пока ее не было, пришел еще один молодой человек, Толя.

— Они нас ждут, — сказала Света, вернувшись. — Пойдемте. Только по дороге в магазин зайдем, у них в доме ничего нет.

Вышли и зачем-то направились сначала в магазин, в котором вина не оказалось, потом прорвались в ресторан с заднего хода и долго упрашивали буфетчицу отпустить несколько бутылок. Наконец с бутылками зашагали в гости к тем, с кем договорилась Света.

Все то время, пока входили в квартиру, здоровались, потом сидели, листая журналы и решая, что делать дальше, а затем суетились с бутылками и теперь вот шагали, — Оля казалась Голосову уже не просто растерянной, а — чужой. Ничего общего с той, что раньше. Такой Голосов ее еще не видел. И не подозревал. Смотрел и не узнавал. Что-то очень обычное появилось в ней, стертое. Ни женственности, ни раскованности. Какая-то унылая жалкость. Почему?

Начался дождь. Оля не взяла с собой зонта, но Толя застенчиво уступил ей свой, и теперь она и Голосов шли под одним зонтом. Молчали.

Дошагали до новых кварталов, здесь была непролазная грязь, асфальт положили лишь кое-где, кругом высились кучи свежей земли. Ухабы, ямы… Нашли наконец нужный дом — тоже современный, недавно построенный, неотличимый от стоящих по соседству — коробка то ли в девять, то ли в двенадцать этажей, — поднялись в лифте, позвонили.

Молодой человек, который открыл им на этот раз, был в узких выцветших джинсах, в модном батнике, сравнительно коротко стриженный, бодрый, энергичный, крепкий, за ним стояла молодая красивая женщина с каштановыми волосами, по-видимому жена. Уже с первого взгляда они тоже чем-то не понравились Голосову, хотя сразу он не понял — чем. Одно к одному…

В комнате, куда все, сняв обувь, вошли, высилась лакированная импортная «стенка», уставленная книгами. Книги художественные — Достоевский, Лесков, Толстой, Шекспир, — книги по спорту, а одна — «О лечебном голодании» — на самом видном месте.

Выжидающе и как-то настойчиво смотрели на вошедших две звуковых колонки, хотя самого проигрывателя или магнитофона не было видно. Стоял у стены изящный полированный низкий журнальный столик и другой полированный рядом с ним, чуть побольше, а пол был устлан сероватым паласом, и на нем как бы полулежа расположились в живописном беспорядке низкие кресла-шезлонги. Эти кресла, палас, низкий столик, колонки, броские, ультрасовременные эстампы на стенах, эффектная люстра диссонировали с содержанием книжных полок, а особенно — книгой о голодании, которая явно нарочито была выставлена так, что сразу бросалась в глаза, а также несколькими миниатюрными иконами в углу — их Голосов не сразу увидел. Было такое впечатление, что хозяева квартиры во что бы то ни стало хотели удивить приходящих гостей, но вот чем именно удивить — шикарной современной импортной мебелью, книгами классиков, стереоколонками, иконами, эстампами или книгой о голодании — они так и не решили. Удивительная дисгармония была в этой мешанине вещей, и Голосов почувствовал, как уж совсем неудержимо поднимается в нем раздражение.

Едва вошли, Оля тотчас начала шепотом переговариваться о чем-то с хозяйкой, потом со Светой. Она лишь изредка бросала на Голосова мимолетные взгляды и теперь была чужая вовсе. Сев в кресло — оно оказалось чрезмерно мягким, не ко времени расслабляющим, навевающим сон, — он опять остро вспомнил об оставленном гостиничном номере — предельно скромном по сравнению с этой шикарной комнатой, но каком же на самом деле богатом! — пленительной, опьяняющей музыке, которая там так еще недавно звучала, и опять постарался погасить тоску и досаду. Он думал о том, как сделать, чтобы вечер удался и Оле не было стыдно за него перед своими друзьями. Видимо, именно этого ждут от него.

Но вот вопрос: что сделать? И как? Никто как будто бы не обращал на него внимания, однако же натянутость, неестественность, непонятная неловкость чувствовались в каждом.

Володя листал книгу, достав из шкафа. Толя долго и молча рассматривал эстампы, потом иконы. Света стояла у стены с отрешенным, отсутствующим видом. Оля, хозяйка, хозяин и еще одна девушка, которая тоже, оказывается, была здесь, вышли на кухню.

Голосов сидел в нелепом кресле в ожидании понимания, ясности, ощущения того, как именно нужно вести себя, но ясность не приходила.

Хозяйка, войдя в комнату, подошла к нему и странным расслабленным тоном, как бы играя роль пожилой, уставшей от жизни дамы, спросила:

— Вам хорошо? Удобно?

Голосов посмотрел на ее странное лицо — сохранять это томно-расслабленное выражение явно стоило ей большого труда, — и ему стало смешно. Но почему-то он не засмеялся, а смутился и, машинально пожав плечами и как бы невольно вступая в игру, ответил ей в тон:

— Да-да, хорошо, все в порядке, спасибо.

И тут же разозлился на себя.

Хозяйка, блаженно полуприкрыв глаза, улыбнулась, подошла к Володе, мужу Светы, и зачем-то ободряюще погладила его по плечу.

Деловито вошел хозяин, принялся сосредоточенно и молча открывать бутылки. Хозяйка вышла. И тут в комнату медленно вплыл ресторанный миниатюрный столик на колесиках — его осторожно и бережно везла хозяйка. На нем стояли пустые фужеры, они слегка позванивали, а хозяйка, полуприкрыв глаза, блаженно внимала этому звону. Лавируя между шезлонгами, она подвезла столик к столу.

«Ничего, ничего, не удивляйтесь, это в порядке вещей, сейчас всем вам будет хорошо», — как бы говорила она, и на лице ее играла скромно-ласковая улыбка.

Медленно и молча, серьезно, как бы исполняя нечто очень важное, ответственное, худощавый хозяин дома (если кто и использовал на практике книгу о голодании, то это, конечно, он) налил вино в фужеры.

Голосов хотел было встать из кресла, решив, что пришло наконец время собраться всем за столом, и обрадовавшись этому (может быть, возникнет наконец-то беседа), но хозяйка, предупреждая его желание, остановила его взглядом. Она церемонно взяла подносик с наполненными вином фужерами (оказывается, на ресторанном столике лежал еще и этот подносик) и с грустно-приветливой, печальной улыбкой подошла к Голосову. Он, так и не встав, послушно взял фужер, пригубил. Вино было дешевое, кислое и невкусное, это так не вязалось с подносиком и всем торжественным ритуалом. Пить не хотелось — Голосов поискал поблизости, куда поставить фужер, не нашел и принялся все-таки неуклюже вылезать из низкого мягкого кресла, стараясь не расплескать вино.

Вылез, встал, сделал два шага к столу, поставил.

— Может быть, сядем за стол? — сказал он как-то не слишком уверенно, чувствуя, как постный голос его нарушает с таким трудом созданную хозяевами атмосферу.

Хозяйка, которая все еще разносила фужеры, медленно обернулась на Голосова и, недоуменно и осуждающе подняв свои красивые брови, на миг застыла.

— Кто как хочет, каждый делает, что хочет, — послышался голос хозяина, и это звучало как заклинание.

Голосов потоптался, отпил зачем-то еще глоток из фужера, поставил-таки его на стол и вернулся к своему креслу.

Хозяйка тем временем торжественно продолжала. Она подплыла с подносиком к Оле, которая как раз вошла в комнату. Оля взяла фужер.

Странное оцепенение, казалось, овладело всеми. «Что с ними происходит? Зачем?..» — мучительно думал Голосов. Скука, невыносимая зевотная скука сковала его. С недоумением смотрел он по сторонам и ждал, что же будет дальше.

Хозяин скрылся за перегородкой, повозился там. В звуковых колонках послышался шорох. Потом заиграла музыка. Это была песня из недавнего кинофильма.

«Со мною вот что происходит, ко мне мой лучший друг не ходит», — делясь своей бедой, запел мужской голос.

Голосов хорошо знал это стихотворение, знал и песню. И то, и другое нравилось ему. В фильме человек мучился от одиночества, делился со зрителями, искренне и без кокетства страдал. Фильм был отличный, и песня там была очень к месту.

Здесь же эта музыка и эти слова показались Голосову удивительно неуместными, вопиюще неуместными, они просто резанули его своей неуместностью. Здесь собрались молодые люди, пары, очевидно приятные друг другу, собрались, чтобы пообщаться, повеселиться, так зачем же… И так ведь не хватало веселья, раскованности, и так было грустно, скучно, одинаково всем, так зачем…

печалился тем временем голос.

Со все растущей, просто распирающей его досадой Голосов оглядывался по сторонам. Может быть, он все же не прав, может быть, он придирается просто… Да нет же, нет, вот же Света с Володей, совсем еще молодые супруги, любят друг друга же, должны любить, а иначе зачем женились, так ведь? Или энергичный спортсмен-хозяин со своей красивой женой — разве они настолько уже надоели друг другу? И, наконец, они, они с Олей!

Поразительно было то, что все присутствующие в комнате — и Оля! и Оля! — со странным, противоестественным каким-то удовольствием слушали певца. Они, казалось, наслаждались искренней его жалобой, смаковали ее, и на лицах их, и до того невеселых, теперь появилось совсем уж слезливое, но в то же самое время блаженное от этой вот собственной слезливости выражение. Этакий душевный мазохизм. Сюрреализм какой-то. Странная чепуха!

Внимательно Голосов вглядывался в Олю. Она сидела за столом с несчастным видом, она потупила глаза, и губы ее чуть шевелились, повторяя слова. Ни взгляда на него, Голосова, ни мысли о нем, очевидно. Как будто это не она была перед ним всего два часа назад, в номере, как будто не ее глаза вбирали в себя весь мир, как будто и не было никогда той, божественной, общей их музыки. Как будто не она читала стихи о неискренности, о нелепости одиночества среди людей. Что же происходит со всеми ими, что происходит с ней?

За первой песней из кинофильма последовала другая, столь же печальная — прекрасная сама по себе, но опять чудовищно неуместная здесь, сейчас.

«Мне нравится, что вы больны не мной. Мне нравится, что я больна не вами»…

Как «не мной»? Как «не вами»? Это они-то с Олей…

Голосов чуть не расхохотался, увидев вдруг всю эту картину со стороны. Но не расхохотался.

Потом, в гостинице, ночью и утром, в воображении снова и снова переигрывая эту сцену, он понял, что необходимо, обязательно нужно было сделать что-то, не поддаваться. Объяснить им, в конце концов. Или действительно просто-напросто расхохотаться! Ну, хоть попросить другую музыку поставить, что ли. Или сказать что-то резкое, пусть даже тем самым оскорбив их. Но — поступить, обязательно поступить надо было как-то, чтобы прорвать эту дурацкую паутину, разрушить, встряхнуть их всех! Смешно ведь, нелепо, глупо.

Но это — в гостинице. А сейчас Голосов сидел молча, недоумевая, досадуя и страдая. И в растерянности чувствовал, что его тоже словно бы обволакивает общая паутина, а Оля уходит от него, уходит, непоправимо рушится что-то из-за этой непонятной, дурацкой чепухи.

Наконец — наконец-то! — кончилась пластинка, хозяин поставил другую, танцевальную. Но настроение уже было создано, все сидели.

— Пойдем потанцуем, Оля, — предложил Голосов, выбравшись с трудом из глубокого кресла.

— Нет, не хочу, — сказала Оля, не поднимая глаз.

— Почему? — спросил он, холодея.

— Я не умею танцевать.

— Но ведь можно попробовать. Пойдем, Оля.

— Нет, я не хочу..

Она даже не подняла на него глаз, а голос ее был чужой. В чем дело? Она была не с ним, не с ним, она, как и все, играла в эту дурацкую игру, она вошла в нее. Может быть, там, в гостинице, было совсем не то, что он думал, и он ошибся, и только вот здесь, сейчас истина? Может быть, она на самом деле  т а к а я?

Он вышел на балкон. Дождик моросил. В слабом свете редких фонарей видно было, какая грязь между домами — та самая, по которой они сюда шли. Похоже, что, возведя дома и заселив их, строители так и не заметили, что не положен асфальт, нет газонов, а кое-где, оказывается, не засыпаны ямы. Уехали и забыли. Не видно было, чтобы где-нибудь асфальт клали. Точно, забыли. Словно бы это ни к чему. «Но почему же так? — мучительно думал Голосов теперь уже и об этом. — Зачем современные удобства в домах, если вокруг — грязь и темнота деревенская? Опять ненастоящее, неискреннее. И здесь показуха. Лишь бы сдать…»

Откуда-то снизу, из окон нижнего этажа несся неслаженный хор подвыпивших голосов:

— «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…»

Странно было слышать эту старейшую песню здесь, в окружении современных домов-коробок, чем-то очень далеким веяло от нее. Вспомнился убогий быт послевоенной неустроенной жизни, полуразвалившиеся дома, коммуналки. И все-таки это было лучше, чем то, что у них теперь. Была хоть какая-то общность. А это что? Шезлонги. Подносик дурацкий. Какой же смысл в вещах, если они не освобождают людей, а, наоборот, делают их какими-то мертвыми? Или не в вещах причина? Он ничего не понимал. Но как же, как быть? Что делать? За его спиной в комнате зазвучала вдруг быстрая музыка. Послышались голоса. Кажется, начали танцевать. Он повернулся и вошел в комнату.

Да, танцевали все, коллективно. В круге, но каждый сам по себе. И Оля. Голосова тоже втянули в круг. Повинуясь, он с усилием принялся выделывать какие попало па, стараясь подделаться под общий ритм, наконец это стало у него получаться, он поднял голову и посмотрел.

На лицах танцующих не было и тени истинного веселья. Натянутые улыбки, фальшиво блестящие глаза. Да, теперь они не сидели — двигались, но и движения их были неестественными, вымученными. Казалось, они танцуют не потому, что хотят, а потому, что считают: это тоже зачем-то нужно… Голосову почудилось вдруг, что кто-то невидимый издевается надо всеми ими, дергает за ниточки, как в кукольном театре, и они, здоровые молодые люди, мучаясь внутренне, все же исполняют то, что непонятно зачем требуется кому-то. Жалкие, беспомощные марионетки.

Он перестал насиловать себя, подделываться под них. Сел. Взял какую-то книжку, полистал ее машинально. Началась другая вещь на пластинке, и все, кроме Голосова, потанцевали еще. Потом сели наконец за стол, молча попили вино. Света начала рассказывать что-то о Франции, куда она ездила по туристической путевке недавно. Но и тут она продолжала пыжиться изо всех сил, манерно поводила плечами, руками, манерно закатывала глаза, неестественно смеялась. Рассказывала она главным образом о магазинах. И слушающие с натянутым видом поддакивали и усмехались, где нужно. «Неужели во Франции такая скука?» — подумал Голосов. Он вдруг попытался вставить что-то об одном из многих своих путешествий, однако сам почувствовал, что это не к месту. У него тоже получилось неестественно. Его плохо слушали, и он замолчал. О ГДР, о своем фильме ему рассказывать совсем не хотелось. Да ведь его и не спрашивали.

Наконец начали собираться. Никто не улыбался. Спектакль не удался, и, как ни странно, это чувствовали все. Почти все, потому что хозяева — поджарый Саша и красивая интеллигентная его жена, — стоя в прихожей, продолжали демонстрировать свое сердечное гостеприимство. И непонятно было, чувствуют ли они вообще что-нибудь.

— Заходите, обязательно заходите еще, — слащаво говорила хозяйка, и на нее неловко было смотреть.

А бледненькая Света, наклонившись и надевая туфли, тем же фальшивым тоном вторила ей:

— Да-да, непременно зайдем, обязательно, спасибо, спасибо. Было очень хорошо.

Все длился странный обряд — сценка, запрограммированная и отрепетированная множество раз.

— Заходите еще, обязательно.

— Обязательно зайдем, спасибо, спасибо.

— Ну что вы, что вы. Не стоит благодарности.

— Было очень хорошо, спасибо вам, до свиданья.

— Вам спасибо, заходите еще.

— Да-да, непременно, спасибо, спасибо.

— Вам спасибо.

Шли молча, гуськом, выбирая тропинку в грязи, наконец выбрались на асфальт, но все равно вокруг было тускло, мокро. Володя подошел к Голосову, дотронулся до его рукава.

— Послушай, — сказал он. — Давай завтра соберемся? Сегодня что-то не получилось. Давай? У нас…

Это было прекрасно, это был светлый луч — понял Володя, понял! — но не помогло уже это Голосову. Он держал Олю под руку, он смотрел на нее сбоку, и ему было страшно. Неужели опять — опять и опять! — он ошибся, неужели то, что было в вагоне поезда, дома у нее, в номере гостиницы, — неправда, а правда то, что сейчас, только что вот, на вечеринке. Это — реальность? Одно несовместимо с другим, и получается, что или тогда, с ним, она как бы предавала своих друзей, потому что противоречила им, или же, наоборот, сейчас, только что вот она предала его. Предала музыку их общую. Предала себя. Никак, ничем не поддержала его, не поняла того, что с ним происходит. Никакого контакта не чувствовал он с ней сейчас, хотя и держал ее под руку, всякое понимание, казалось, ушло, ушло безвозвратно, и видно было, что она даже не чувствует, как ему сейчас тяжело. Или он слишком преувеличил?

— Спасибо, Володя, — машинально ответил Голосов. — Не знаю, как получится. Наверное, мне придется завтра уехать. Запиши на всякий случай мой телефон в гостиницу, позвони утром, если.

Подошли к остановке автобуса.

— Я провожу тебя, Оля, — сказал Голосов тихо.

— Спасибо, не надо, — ответила она все с той же холодностью. — Вам поздно будет возвращаться. Мы с Толей рядом живем, нам по пути. Вы уж не беспокойтесь.

Подчеркнуто было это «вам», «вы», она словно желала отомстить ему за что-то. За что?

Во внезапном порыве он крепко взял ее за локоть и, произнеся решительно: «Мне нужно что-то сказать тебе», — отвел в сторону.

Силе она подчинилась — машинально и с неприязнью отметил он, — но смотрела на него с новым каким-то выражением — отчужденного торжества.

— Послушай, — сказал он, мучаясь, глядя ей прямо в глаза, пытаясь всеми силами вернуть, вернуть хоть на миг то, что было между ними еще так недавно.

— Послушай, что происходит? Ты что, не понимаешь меня? Ведь там… Ведь плохо было все, неискренне, глупо, спектакль какой-то. А ты… Ты была не со мной — с ними. Как же так? Как ты могла… Мы встретимся завтра?

— Не знаю. Как получится, — сказала она.

Нет, это была не она. Спокойная как будто бы. Холодная. Злое, не ее лицо!

— Послушай, — сказал он опять, настойчиво, мучительно глядя, путаясь и не понимая ничего. — Я ведь из-за тебя остался на день. Ты же знаешь… Ведь мы с тобой… Нам завтра нужно обязательно встретиться.

— Не знаю! — повторила она опять с вызовом. — Как получится. Вы что, меня упрекаете за то, что остались? Что-то обязывающее получается.

— При чем тут обязывающее! — взорвался он. — Ты что, не понимаешь?! Ведь ты же сама… Как же ты!

— Почему вы так говорите со мной? Этот тон… — остановила она его холодно, с каким-то высокомерием даже (опять спектакль!). — Там были мои друзья, и я…

— Оля, милая, — заговорил он вдруг совсем по-другому, мучаясь и растерявшись совсем. — Ну почему ты о тоне, при чем тут? Извини, конечно, может быть, я что-то должен был… Но что? Ладно, давай завтра встретимся. Мы ведь хотели в музей… Пойдешь со мной?

Он говорил это в отчаянии и тоске и видел, что и в Оле как будто бы тоже боролись два человека, два естества — та, прежняя, понимающая и искренняя, добрая — она вдруг проглянула! — и эта, эгоистичная, резкая, холодная, оскорбленная сейчас за своих друзей, за себя, пылающая досадой и словно бы ненавистью даже, презрением…

— Хорошо, позвоните мне утром, — сказала она. И вдруг улыбнулась внезапно жалкой улыбкой. — Спокойной ночи…

Простились. Подошел Олин автобус.

 

7

Да, в Оле тоже как будто боролись два человека… С одной стороны, ей очень, очень понравилось то, что произошло в поезде, — знакомство их, такое удивительное и простое. Он был милый, так хорошо разговаривал с ней — никакой сальности, никаких стыдных намеков и взглядов, предложил ей помочь с телевизором, уступил одеяло… Во сне она видела его — они как бы продолжали разговор, — о чем, она не могла бы вспомнить, а потом знакомила его с мамой — это было во сне, но как удивительно потом все произошло и наяву, по-другому, чем во сне, но все же произошло, хотя, проснувшись утром, она немножко стыдилась своего сна, боялась, что утром он будет другим. Но он не был другим, они хорошо говорили в тамбуре, и он сказал, что режиссер, что едет за материалом к ним в район, что хочет снять фильм о сельских механизаторах, но это впервые, а раньше занимали его другие темы. Хоть он и не совсем тот режиссер, не «художественный», но все же окончил ВГИК и причастен к кино, к телевидению, он представитель того самого мира, о котором она так мечтала когда-то. Да, с ней что-то творилось, без конца хотелось курить, отвечала, кажется, невпопад.

Приехали, он помог с телевизором, ей было неловко, потом обычные нотации мамы, от которых она готова была провалиться сквозь землю, но он как будто бы не придавал им значения, за что она была ему так благодарна… Когда мама ушла и они остались вдвоем, с Олей и вовсе происходило что-то несусветное, говорила какую-то чепуху, боялась, что он будет настойчив, — все ведь они такие, тем более москвичи! — но он сидел нерешительный, не осмелился даже поцеловать ее, такой милый, хотя, если честно, ей было немножко досадно. Правда, когда выходили, он слегка ткнулся в щеку, но так робко и неумело, она страшно волновалась, но это было все, и они с Чуней проводили его до автобуса.

Она боялась хотеть, чтобы он позвонил на обратном пути из совхоза, но все же хотела, даже несмотря на то что Витя, кажется, что-то заподозрил, и еще тут, как нарочно, опять объявился Олег. Звонил, просил о встрече, грозился прийти вечером. «Мне нужно с тобой поговорить». О чем же им говорить? Все давно переговорено… Странные эти мужики — пока их любишь, обращаются с тобой как с вещью, а как чувствуют, что ты уходишь, так дороже тебя на свете нет. Но Олег ей на самом деле совсем чужой, сама не понимает сейчас, как могла быть такой дурой, — два года, боже! Всего-то и было, что несколько встреч вначале, которые запомнились, — еще до загса, а так он ей уже давно безразличен. Не то что Витя… Но и Витя в последнее время все больше чужой, она поняла, что ошиблась.

Особенно стала понимать тогда, когда Володя уехал в совхоз.

Нет, она не думала о нем много, но было такое чувство, как будто что-то новое появилось в ее жизни после встречи в поезде, что-то теплое, хорошее и что-то из такой давней, кажется, ранней молодости ее. Она боялась признаться себе, но все же по-новому вздрагивала при каждом телефонном звонке. Дня через три, правда, совсем подавила в себе, решила, что звонить он, конечно, не будет, и вообще все это ни к чему, зачем она ему нужна, провинциалка? Вот вернется она в Москву, в институт, может быть, сама позвонит ему, может быть, как-нибудь… Да и то ни к чему это, зачем? Витя как будто бы стал с ней нежней — словно почувствовал, — а она, наоборот, ощущает такую страшную пустоту в сердце. Вся романтика конечно же давно кончилась для нее, она взрослая женщина, и нужно устраивать наконец жизнь. Двадцать четыре года — не шутка! Скоро распределение, загонят куда-нибудь в глушь, а что она видела в жизни вообще? Зачем ей Витя? А тут мама еще… От этого никуда не денешься, разве маму оставишь? Крест на всю жизнь. Детей не хотелось, но хотелось, очень хотелось пожить, поездить, встречаться с людьми… В Москве, правда, Эдик, но он все же ребенок, куда ему жениться? Смешно. Она ему как мама. А он — шофером при маме на своих желтеньких «Жигулях»… Голова кругом.

Думала отдохнуть дома, а какой отдых? Все замужем или переженились, то одна, то другой жалуются — не разводятся, как она, а стонут, только вот Светик с Володей, да и то не сказать, чтоб райская жизнь. Тоже не видят ничего, хотя Светик и была во Франции, но теперь все, отпрыгалась, на пяти месяцах уже. Да, тут-то и заговорила — и все громче и громче! — вторая половина Олиного существа…

И вот он позвонил, Володя. Удивительно, что она как раз не ждала его, думала, что звонит Светик, а это оказался он. Сама не понимала, что это произошло с ней, но когда собиралась в гостиницу, от волнения не могла пуговицы застегнуть. Сама не своя. Пришла и увидела его точно таким, каким он был тогда в поезде и у нее. Ничуть не изменился, такой же ласковый, мягкий, она страшно волновалась, ничего не соображала, когда шла с ним в номер. Он что-то говорил, она тоже. Потом читала свои стихи. Он, режиссер, сценарист, оценил ее стихи, он так смотрел на нее! Она специально договорилась со Светиком, что придут к ним, потому что не представляла, как себя вести, если останутся надолго вдвоем, да еще ведь Витя.

Но потом было странно. Пришли к Саше с Ниной, у них отличная квартира, шикарная обстановка, прекрасная музыка, но Володе почему-то все не понравилось, он скис, на нее, Олю, внимания не обращал, вел себя непонятно, так что все чувствовали себя скованно. Еще бы: режиссер! Из столицы! Где уж нам. Ну да, провинция, может быть, что-то не так, но зачем же… Что-то действительно не заладилось, все были скучные, но очень уж этот столичный гость задавался, ей неудобно было перед всеми. Ну и что, если режиссер? Тем более должен все понять и не задаваться. Да, согласна, этот Сашка нудный, а Нинка ломаться любит, изображает из себя красавицу несусветную, вообще-то зря к ним пошли, можно было что-нибудь лучше придумать, но кто мог знать, что Володя будет таким жестоким. Тут она поняла, что все. Правильно она боялась, и так ей вдруг понравились эти песни. Чуть не заплакала. Все — обман, ничего в жизни хорошего нет, а Володя только показался ей хорошим и добрым, на самом деле он такой же, как все. Ничего у них не выйдет, это ясно, он, конечно, может быть, и не против с провинциалочкой поиграть, что ему-то, все равно в командировке, чтоб запомнилось… Но ей-то, ей… Не то. Опять не то. Вообразила она себе неизвестно что. Вот приедет в Москву, там Эдик…

Она изо всех сил держалась, а когда он ее за локоть взял и отвел в сторону на автобусной остановке, да еще и ругаться начал неизвестно за что, она и совсем разозлилась. Пропади все пропадом! Им, мужикам, одно нужно. Какое право он имеет ругать ее друзей? Да еще упреки… Конечно, если бы она у него осталась, если бы он свое получил… Все они одинаковые! Она говорила с ним плохо, очень плохо.

А теперь ехала в автобусе, ей хотелось плакать, едва удерживалась, и зло на себя брало, потому что Толя все видел. Глупо, глупо…

Когда пришла домой, мама сказала, что три раза звонил Витя и приходил Олег, ушел, не дождавшись, но, видно, смог опять чем-то улестить маму, потому что выражение у нее было опять то самое — упрек и обида. Бросилась в постель сразу, но уснуть долго не могла, а потом снился глупый сумбур. Зачем, зачем это все? Ни к чему… В конце концов, у нее была твердая жизненная программа — теперь, после срывов, музыки, замужества неудачного, она сама себе не нравилась, если честно, но что ж теперь-то поделаешь. Такой уж характер…

Теперь нужно особенно держать себя в руках, никаких поблажек, а то будет поздно и жизнь совсем уж покатится кувырком. Она порой презирала себя, ненавидела, многое хотелось бы переиграть заново, но все же ни о чем не жалела. Чего жалеть? Что было, то было, только теперь-то уж надо держаться, держаться изо всех сил, выполнить хотя бы то, что намечено, программу-минимум.

Сон глупый, глупый, опять угнетала собственная беспомощность, бестолковость, не умела владеть собой, путалась всю жизнь, делала все невпопад — так и во сне. Просыпалась несколько раз ночью с тяжелой головой, а на подушке — мокрое пятно…

 

8

А Голосову в гостинице тоже снился длинный, никак не затухающий мучительный сон. Как будто то ли в комнате его московской квартиры, то ли в номере гостиницы собрались люди и, куря и лениво перебрасываясь пустыми фразами, щелкали пальцами или били каким-то предметом по большой стеклянной банке, в которой Голосов вез из экспедиции по Средней Азии экзотического ядовитого паука. В Голосове боролись два чувства — гостеприимство и досада на причуду гостей, которые, не слушая его рассказов об экспедиции, о том, как трудно было поймать и в сохранности довезти этого необычайно крупного и редкого паука, только посмеивались и продолжали страдное свое занятие.

Паук метался в банке, где заботливо были положены камешки, веточки и летали пущенные мухи. Голосов понимал, что, если он будет слишком заметно выражать свою досаду, это только раззадорит гостей, и он, пытаясь отвлечь их, жалко лепетал какие-то факты из жизни пауков, мучаясь, рассказывал о подробностях экспедиции, припоминал, торопясь, что-то интересное о других своих многочисленных путешествиях…

Наконец банка была разбита, камешки, веточки, осколки стекла высыпались на стол, Голосов лихорадочно принялся искать какую-нибудь маленькую банку, чтобы накрыть оставшегося на воле ядовитого паука, а потом пытался отыскать самого его среди мусора на столе, и то ему чудилось, что редкий паук погиб и с ним пропал счастливый результат экспедиции, то с ужасом думал он о том, что паук убежал и вот сейчас укусит кого-нибудь из неслушающих и не сознающих опасности гостей, — и опять в нем боролись два чувства: жалости к ним и глухой, нерассуждающей, мрачной досады, растущей неудержимо и грозящей перейти в неуправляемое слепое чувство.

«Укус смертелен, ведь укус смертелен!» — в отчаянье уже принялся повторять Голосов на непрекращающиеся усмешки и, мучаясь от неразрешимости, проснулся.

Было всего только пять часов утра, а спать не хотелось. Вспомнилась вечеринка вчерашняя, опять досада возникла, а вместе с ней и печаль. Да, его сон был каким-то образом связан с вечеринкой — та же смесь понимания, ясности и незнания, как поступить. Никто не виноват в убогости жизни, никто, кроме нас самих, но это с одной стороны. А с другой: вот он, Голосов, все понимал и мучился, а выглядел, наверное, точно так же, как и они. Не сделал ничего, молчал, подчинялся общему. И Володя, к примеру, — тот самый, который понял и предложил Голосову собраться снова, — ведь он тоже мог подумать о Голосове точно так же, как он, Голосов, думал обо всех о них.

Суток не прошло, как он покинул Бутырки, Нечаева с Осиповым, и они уже так отдалились, но тут он опять вспомнил о них и опять с теплым чувством. Ему припомнилось, как Осипов доставал соты из улья, а он, Голосов, стоял невдалеке, слыша пролетающих мимо него пчел и моля бога о том, чтобы они не ужалили его. Ни одна не ужалила, и он радовался. А Осипов сказал:

— Они плохих людей жалят. Хороших не трогают.

— А как они узнают? — спросил Голосов, внутренне торжествуя.

— Да ведь плохой суетится, боится всего. Вот они и чувствуют.

Мед был душистый, необыкновенно вкусный…

А потом Осипов дал ему проехать на комбайне.

Да, что-то было во всем этом от детства, связывалось со счастливыми давними годами, когда мир открывался солнечной стороной, когда таким значительным казалось все — и настоящее, и обязательно светлое будущее. Да… Да… Обязательно светлое! А почему нет? Что мешает? Что препятствует тому, чтобы людям счастливо жить на земле, такой богатой цветами и травами? Почему мы ссоримся из-за какой-то чепухи, подсиживаем друг друга, подчас ненавидим…

Так вот же она, разгадка: Нечаев и Осипов. Естественности не хватает всем нам, вот в чем дело. Суетимся много. Не живем — суетимся.

И вставал, и принимал душ, и делал свои упражнения Голосов со светлым чувством, все еще досадуя на себя за вчерашнее, но почему-то уверенный в том, что все наладится с Олей, не потеряно главное, — он понял причину, он сам был  в и н о в а т, а значит, поправить можно, если зависит от него самого.

Он даже поработал немножко над сценарием — записал несколько сценок, чтоб не забыть, — и, дождавшись половины девятого, позвонил Оле. Он говорил легко, по-новому, словно забыв вчерашнее, не связанный. И Оле передалась эта легкость, она согласилась пойти в музей, сказав, что приедет к десяти часам, пусть он ждет ее прямо у входа. Как по волшебству получилось.

И неожиданная легкость, с которой они договорились, еще больше осветила его, доказала несомненную его правоту — все проще, все гораздо проще, а сложности мы создаем сами, и планета наша предназначена все-таки для хорошей, красивой жизни. Верно говорится, что все плохое не от природы, а от самого человека. Жизнь непременно должна быть праздником, даже если она полна страданий — все равно праздник. И труд — праздник, только он должен быть любим и осмыслен.

Он вспомнил свои красивые мысли в совхозе, когда лежал на поляне в цветах, рассуждения о цели и о пути — и еще раз утвердился в этом. Вот именно, вот именно! Мы разучились радоваться процессу, нам обязательно нужно что-то конкретное — р е з у л ь т а т! А что такое результат? Всегда ли мы понимаем, что он такое? В погоне за результатом как же часто теряем мы важнейшее из человеческих качеств — внимательность. Отчего и получаем результат вовсе не тот. Внимательности к окружающему и к себе самим — вот чего так не хвастает нам, именно, именно! — думал Голосов, радуясь этой мысли. Потому и открытия все, потому и интерес к жизни, что — внимательность! Ведь еще столько тайн… Нечаев-то как говорит? А вот как: «Было бы желание». Так ведь желание только тогда и есть, когда есть внимательность, интерес. Высший смысл — путь. Как в детстве было? Интерес и открытия каждый день.

Голосов ждал десяти часов, расхаживая по номеру, и ему казалось, что он слышит отзвуки того, что было здесь вчера, когда она сидела в этом вот кресле, курила, а он смотрел в ее глаза и садился то на этот вот стул, то на кровать и ходил — и не было окружающих материальных предметов, а были только они с Олей, два родственных существа. И были они как бы вне конкретного пространства, вне времени, как две вольные птицы, а еще точнее — две вселенных, два облака, свободно летящих, приближающихся друг к другу, а то и входящих одно в другое, без страха нарушить свою форму и свой состав. И они не нарушали ни того, ни другого, они лишь как бы светились, как бы вспыхивали и пели друг в друге. Это было настолько непохожим на то, что произошло потом, на вечеринке, настолько это было несравнимо более истинным, близким к сути и правде, что Голосов уже почти и забыл вчерашнюю мучительную досаду и горечь и ждал Олю хотя и с некоторой тревогой, но радостно. Отзвуки мелодии, честно сохраненные гостиничным номером, настроили его на искренний, чистый — прежний! — лад.

Без пяти минут десять он спустился в холл, а потом вышел на улицу.

 

9

Погода улучшилась, с радостью Голосов отметил и это, подошел к музею — он был на другой стороне площади, — вдыхал глубоко свежий утренний воздух и вглядывался в прохожих в той стороне, откуда должна была прийти она. «Ничего, еще не все потеряно, ничего, — утешал он себя. — Билета нет, и хорошо, поеду завтра, от командировки осталось же время, завтра и поеду, а сегодня еще целый день впереди, сейчас пойдем в музей».

Конечно, она появилась внезапно — шла, торопясь, потому что слегка опоздала. Эта не унижающая ее достоинства торопливость понравилась Голосову, хотя он уже издалека увидел слегка нахмуренное ее лицо. Подошла, поздоровалась с улыбкой, Голосов, с трудом сдерживая волнение, взял ее под руку и повел в музей.

В темном, почти черном облегающем длинном платье, слегка, ненавязчиво, как бы между прочим подчеркивающем ее великолепную фигуру, с особенно тщательно убранными волосами, чуть-чуть, совсем чуть-чуть накрашенная, благоухающая, она была, как никогда, хороша. Уверенной в себе, могучей, всепобеждающей женственностью веяло от нее…

Музей был закрыт, однако Голосов по телефону договорился еще вчера, и их впустили. Какие-то женщины, работницы музея, встретились им в первом же зале, и все смотрели на них, особенно на нее, и Голосов отметил на их лицах типично женское — восхищение, осуждение, зависть…

Быстро прошли по залам — музей был не из самых интересных, это видно сразу, — остановились у стендов, посвященных сельскому хозяйству. Да, действительно, здесь висели огромные портреты Нечаева и Осипова — по отдельности и вместе, во весь рост, рядом с комбайнами. Голосов показал их Оле, начал было рассказывать, но тотчас почувствовал, как вяло и бесцветно сейчас звучит его рассказ. Не тем были заняты его мысли, да и ее…

Он держал ее под руку и чувствовал тепло ее тела, и упругость руки особенно волновала его, голова чуть кружилась, словно он был во хмелю.

Не больше десяти минут пробыли они в музее, но, впрочем, этого было вполне достаточно — важно ведь убедиться, что фотографии Нечаева и Осипова здесь действительно висят.

— Зайдем ко мне, да? — сказал он, волнуясь больше, чем ему бы хотелось.

— А кофе у тебя можно будет попить? — спросила она, и по звучанию ее голоса и выражению лица понял он, что она волнуется тоже, и ясно уже было ему, что не имеет никакого значения то, что происходило вчера вечером, ничто не имеет значения, кроме того, что они наконец опять вместе.

Они вошли, и Голосов тотчас настроился на то, чтобы немедленно вернуться к тому, что было здесь вчера, продолжить мелодию, — как ребенок в ожидании праздника, он уже не думал ни о чем постороннем, в радостном предвкушении размяк и слегка улыбался. «Блаженны дети…»

— Садись, — сказал он. — Пойду доставать кофе.

Она села, а он направился вниз, к ресторану, зашел с заднего хода, попросил несколько чашечек кофе — ему дали с обязательным возвращением чашек, под честное слово, — гордый, он понес их на маленьком подносике в номер.

Она сидела в кресле, положив ногу на ногу, курила и смотрела на него со странным каким-то выражением — каким, он не понял сразу.

— Ну, как тебе музей? — спросил он.

— Ты ведь сам знаешь, — сказала она, прихлебывая кофе и глядя в окно.

Да, что-то все-таки произошло с ней, она была не такая, как вчера здесь. Что-то произошло. Не прошла, значит, вечеринка даром. Красивая, обворожительная, но — чужая.

— Володя взял у меня телефон вчера, обещал позвонить днем, — сказал он. — Хочет пригласить нас куда-то сегодня. Но не пойдем, правда? Хватит вчерашнего.

И тут он почувствовал, как опять поднимается в нем досада.

— Что вы так на вчерашнее напали? — сказала она вдруг холодно, подчеркнуто переходя на «вы» и так, словно ждала этого, вспыхивая.

— Ну как же! — взорвался он. — Эти ломания, фиглярство. И ты не со мной была, Олечка, с ними.

— Володя, я не хочу, чтобы вы так говорили, — сказала она совсем уже отчужденно, выпрямилась и поставила чашку. — Я лучше уйду. Это мои друзья, и я…

«Что делаю?! Не то, не то говорю. Неправда это!» — в отчаянье заметалось в сознании Голосова, а вслух он сказал:

— Извини. Я не хотел. Понимаешь, как бы тебе объяснить… Люди должны быть самими собой. Милая, хорошая моя, ну зачем этот подносик дурацкий, столик ресторанный, когда и так общения не хватает, когда общения-то и нет! Песенки эти… Зачем в одиночество-то играть?

С тоской чувствовал он, что говорит не то, что нельзя так впрямую. Он не хотел говорить, но говорил почему-то, досадовал на себя, но говорил…

— Вы уедете, Володя, а я останусь, — перебила она его вдруг. — Зачем же вы так? Ведь другого у меня нет.

Она откинулась в кресле, курила и смотрела на него, взрослая и холодная.

Он осекся.

— Прости, Оля, — сказал тихо. — Прости.

Встал, подошел к окну.

Не было, не было музыки. Ничего не получалось, хотя они теперь были только вдвоем и в том же самом номере, где вчера….

Затянулась пауза. Он стоял спиной к ней, глядя в окно. Она молчала.

Да, конечно. Он уедет, она останется. Другого у нее нет. Они живут в провинции. Здесь, разумеется, люди не могут быть людьми, где уж… Здесь даже стенки, шезлонги, эстампы и столики на колесиках не спасают! Даже подносики. Провинция… Можно подумать, что в столице шезлонги спасают от собственной беспомощности, убогости.

Он обернулся.

Она смотрела на него по-прежнему холодно. «Неужели и он — как Эдик, — промелькнуло у нее. — Взрослый ведь как будто бы человек. Неужели не понимает? И хочет ли он чего-то другого, кроме…»

— Оленька, милая, — сказал вдруг Голосов, мучаясь, тыкаясь, как слепой в поисках верной дороги. — Оленька, но ведь… Не в подносиках, не в стереофонических колонках дело. Не в шезлонгах же! Можно ведь… Можно во Франции не увидеть того, к примеру, что у себя в доме, на своей собственной улице… В людях дело, а не в вещах! Вот мы с тобой здесь сидели перед тем, как туда идти, — у нас ведь все было. Музыка истинная была! А там, в вещах дурацких… Колонки, стенка, иконы напоказ… Там-то как раз и не было музыки, при всех этих стерео… как их там? Зачем же это, а?

Она молчала. «Какой же он нудный, оказывается, — думала она, наслаждаясь почему-то собственной злостью. — Ведь то, что он говорит, и так ясно. Чего он хочет?» Но что-то все-таки изменилось в ней. И чуть не зарыдала вдруг.

Замолчал и он.

— Ну и что, если у вас здесь провинция, — машинально сказал он наконец. — Да и что такое провинция, собственно? Что здесь, не люди живут?

— И все-таки другого у нас нет, — тоже тихо, печально повторила Оля. — У меня нет. Это уж точно.

— Другого чего?

Она не ответила. Он смотрел на нее спокойно. Она сжалась в кресле.

— Я, понимаешь… Как бы… как бы тебе объяснить… — запинаясь отчего-то, начал Голосов. — Ты о йогах, к примеру, слышала что-нибудь? Ну, об индийской философии. У них правила есть, правила жизни. «Внимайте песне жизни», ибо ничто не случайно в этом мире, во всем — гармоническое единство, а следовательно, каждый в конечном счете получает по заслугам. Так ведь? Тут главное что? Понять, в чем суть! Ничто не случайно, понимаешь. И от нас самих очень многое зависит. И еще… Радость жизни должна быть обязательно. А иначе зачем все? Если жизнь правильная, то и в страданиях радость, верно? Как же без них, без страданий? «Страдания даются нам для того, чтобы мы что-нибудь поняли» — вот мудрость. Ведь так? Ведь это здорово, если подумать, что так оно и есть. Когда мы особенно страдаем? Когда не сделали чего-то — того, что могли и должны были сделать! Задним числом понимаем и мучаемся. Вот и нужно нам понять и в следующий раз умнее быть! А если от нас ничего не зависит, то и страдать нечего. Тут ничего не поделаешь. Верно? Истинные страдания — от нас самих!

Он говорил то, во что верил, это были важные для него слова, однако опять чувствовал, что говорит не то.

Оля молчала, он не смотрел на нее.

— Знаешь… — помолчав, начал он опять, пытаясь обязательно нащупать дорогу. — Я вот путешествия люблю. Чувство свободы удивительное. Именно тогда начинаешь понимать, что к чему. Да и работа моя ведь с путешествиями, с поездками связана…

А Оля тоже вся извелась сомнениями. Она слушала его, но не вдавалась в смысл его слов, целиком занятая собой. «Глупость, какая глупость, при чем здесь путешествия, — мысленно возразила она на последнее его заявление. — Все любят путешествия, ну и что? При чем тут…» Однако незаметно для себя самой она размягчалась все больше и больше, и уже опять влекло ее к нему, и уже не хотелось возражать ему, хотя она заранее была не согласна. Впрочем, может быть… В чем-то он, может быть, и прав, хотя…

А Голосов восторженно рассказывал о своих путешествиях, о командировках, увлекся. Он перестал думать о том, что можно говорить и чего нельзя, говорил то, что хотел говорить, и смотрел на нее, удобно, покойно сидящую в кресле, смотрел с удовольствием и опять любовался ее волосами, глазами, губами, каждой складкой, линией ее строгого черного платья, маленькими туфельками, выглядывающими из-под него, стройными тонкими ее лодыжками. Да, что-то изменилось, что-то произошло. Уже опять стало казаться Голосову, что Олю окружает сияние, оно наполняет всю комнату… Он чувствовал себя все свободнее и свободнее и понял вдруг, что опять, как при первой встрече в поезде, происходит нечто очень и очень важное: он стал самим собой.

И Оля тоже вдруг почувствовала, что теряет опору и плывет, плывет неизвестно куда, невольно нежась в жаре его убежденности, наслаждаясь музыкой голоса, темпераментом, красивым потоком слов. Понимала ли она смысл, хотела ли понять? Да ведь никакой смысл, никакая строгая логика не могла бы сейчас переубедить ее в том, в чем, по несчастному стечению обстоятельств, убедила сама жизнь. Она была уверена, уверена, уверена, что он никогда, никогда, никогда не сможет понять ее, женщину, дожившую до двадцати четырех лет и так и не построившую себе сносную личную жизнь, живущую не там, где хочется, не так и не с тем, делающую не то и не так. Что ей до его философии, пусть даже и очень красивой? Но ей все больше и больше нравилось слушать его, ей становилось лучше и лучше — легче, теплее, покойнее. «Что это я? Зачем? — подумала она в какой-то миг. — Поддаюсь… Опять, опять…» И минутная горечь нахлынула на нее, но тотчас прошла, она перестала сопротивляться. Уши ее, казалось, не слышали слов, они ощущали музыку. Она едва не закрыла глаза, ей хотелось дотронуться до него, погладить, но не было сил встать.

Вспоминая потом эти минуты с волнением и печалью, Голосов понимал, что тогда-то и наступил, очевидно, его час — их общий час! — что не только можно, но просто необходимо было ему попытаться перейти грань, он просто обязан был, так уж устроен мир, что должен, должен мужчина в какой-то миг взять на себя.

Да не только потом! Он и тогда понимал. Но не мог. Не считал себя почему-то вправе нарушить миг духовного единения, как-то оскорбить, как-то унизить ее этим. Именно теперь он не позволял себе приблизиться к ней…

И никогда, никогда, никогда не призналась бы Оля себе самой, что хотела, очень хотела этого. Наоборот. Вспоминая потом, дома, эти минуты, она старательно убеждала себя, что благодарна ему за сдержанность, за то, что он оказался столь благороден. И все же ей было грустно, страшная пустота проглянула. Как будто что-то необыкновенное было рядом, промелькнуло и исчезло. Может быть, навсегда.

Но это — дома. А теперь, перейдя через апогей, чувство ее беззащитности стало таять. Словно путешественник, плывший к определенной цели, но ощутивший вдруг прелесть пути — самого по себе пути, — оказавшийся в какой-то миг «без руля и без ветрил», отдавшийся счастью этой сиюминутности — солнце, волны, ветер и теплые брызги, острое ощущение бытия! — она испугалась, подумав о том, что это нехорошо, что минутная слабость предосудительна и вредна, что нужно быть более сдержанной и трезвой. Ведь это всегда лучше!

Да, постепенно она приходила в себя. Эмоции не нашли разрешения, и вступал, вступал в свои законные права мудрый разум. А с ним потребовал своего и рассудок. Трезвая половина ее существа заговорила.

— Но ведь то, что вы проповедуете, — эгоизм, чистый эгоизм, — сказала она, встряхнув головой, доставая очередную сигарету, закуривая, окончательно приходя в себя и вспоминая что-то когда-то прочитанное.

— Эгоизм? — переспросил он, как-то внезапно трезвея. — Как же так…

Он посмотрел на нее, закутавшуюся дымом от сигареты. Поразительно, как быстро она стала опять чужой!

— Ведь я говорю о… — продолжал он, пытаясь найти утерянный ход мысли и становясь все более и более трезвым. — Какой же это эгоизм… Я ведь… наоборот… Я говорю о том, что… Даже расставания не страшны, если понять! — вдруг вырвалось у него как будто бы без всякой связи. — Мы расставаний боимся, конечно. Это понятно, но… Расставаний избежишь разве? Вся жизнь наша в конце концов — сплошные расставания. Мы каждый день сами меняемся, с разными людьми встречаемся, мы умираем в конце концов! Это разве не расставания? Да ведь главное-то что? А главное — это… Главное быть честным и искренним в чувствах — вот! И тогда… А иначе… Не бояться, не рассчитывать каждый свой шаг — вот главное. Не бояться! Самим собой нужно быть всегда.

И все-таки опять что-то нарушилось необратимо. Опять надо было думать о смысле и логике, правильном построении фраз — как на экзамене. И теперь он чувствовал, что не может ей объяснить. Логика и строение фраз не помогут. Ведь чтобы тебя поняли, надо, чтобы хотели понять. А Оля не хотела, это было ясно. Почему-то она упорно не хотела понимать. И опять чепуха получалась.

Потом они пошли в ресторан, и когда входили и садились за столик, Голосов заметил, что многие обращают на них внимание. Они хорошо смотрелись — молодая красивая женщина в элегантном темном платье и он, Голосов, высокий, стройный, в костюме и белой рубашке с галстуком. Но ему было грустно. Очень грустно.

— Володя, мне скоро нужно идти, — сказала она вдруг твердо, как будто бы додумав и решив что-то.

— Как идти? Почему? — потерянно спросил он.

— Мама ждет. Скоро она с работы приходит. Ты не представляешь, как трудно мне уходить из дома к тебе. Мама не любит оставаться одна. А сегодня еще…

Она замолчала.

— Что сегодня? — спросил он.

— Сегодня придет мой бывший муж. Вечером. Мама пригласила его. Я должна быть.

— А, понятно, — сказал он. — Ну что ж, тогда пойдем.

Он проводил ее, посадил на автобус.

— Я уеду завтра вечером, — сказал. — Может быть, встретимся завтра? Утром, днем… Как сможешь.

— Ладно, — сказала она. — Постараюсь с мамой договориться. Как получится. Если отпустит.

В ее глазах тоже была печаль и усталость.

 

10

Проводив ее, он вернулся в номер. В номере было накурено, пепельница полна окурков — ее окурков! — кресло еще стояло так, как она его оставила, пружины еще хранили память о тяжести ее тела. Все, все еще было освящено ею, хранило ее теплоту, однако все теперь несло привкус горечи.

Он ходил по номеру неприкаянно, потом включил радио.

пел чистый молодой женский голос.

Голосов горько рассмеялся даже: ну конечно же «Травиата»! Как будто нарочно. Ну и ну. Бывают же такие совпадения! Сколько раз слышал Голосов эту арию, спокойно и равнодушно воспринимая, но сейчас знакомые слова звучали для него как насмешка. «Жить свободно и век счастливой». Как это?

Голосов лежал на кровати, слушал бессмертную музыку Верди, прекрасные голоса Козловского и Шумской — это была старая запись — и думал о том, как же все-таки привыкли люди пугать друг друга. Даже композиторы, даже писатели.

Вот опера эта. Нарастает, нарастает чувство трагизма, безнадежности, и вот уже поет Лисициан партию Жермона: «Ты забыл край милый свой, бросил ты Прованс родной…» Чудесно, прекрасно льется мелодия. Ах, музыка, совершеннейшее из искусств! Но перед тем как обратиться к сыну с упреком в том, что он «забыл», заботливый отец уже соответственным образом переговорил с Виолеттой, упросив ее наступить на горло собственной песне. Теперь пытается склонить к тому же Альфреда. И музыка, та самая музыка двоих — Виолетты и Альфреда — должна теперь заглохнуть, умереть под напором так называемой «реальной жизни». То есть под напором тупо-расчетливого буржуа-отца, находящегося под властью «высшего света». Не важна радость пути — важна цель, а как же. Цель! Добиться «положения». А в этом непредусмотренная любовь сына и легкомысленной женщины, разумеется, помешает.

И Виолетта, конечно, гибнет, и жестоко страдает Альфред, а торжествует, как всегда, «общество». Непогрешимое в своей тупой сытости, намертво закованное в рамки предвзятостей, озабоченное больше всего тем, чтобы не жить живой смелой жизнью. Прописная мораль торжествует. Косность. Свод правил! Долой жизнь — свод правил важнее!

Да, именно. Свод правил. Скорлупа, охраняющая от жизни.

И Альфред внял. Тем более что обманутая Жермоном Виолетта сама помогла ему в этом. И разрушилось то, что так трудно построить, но что разрушить так просто. И Виолетта в конце концов умерла молодой. Честно умерла. А Альфред хотя и остался жив, но по сути это была теперь лишь видимость жизни. Ибо вместе с Виолеттой он тоже умер. Он конечно же стал полноценным «буржуа», представителем «общества». То есть марионеткой.

Вечное, вечное трепыхание наше между двумя полюсами — свободой с одной стороны и страхом с другой.

Так размышлял Голосов, слушая бессмертную музыку Верди и содрогаясь от жалости к Оле, к себе, ко всем на свете. Что же, что же мешает нормальной, человеческой жизни, где они, свободные люди, свободные не только в труде, а и в радости, в счастье, думал он. Что мешало Оле — ведь ее тянуло к нему, он не мог же ошибиться! И зачем ждала она его инициативы — ведь ждала, это было ясно, ведь не в первый же раз сталкивался он с подобным. Равенство… Какое там равенство! Ведь стоит только стать более нахальным, бесстыдным — и все! А потом и «духовное единение» как будто бы появляется. И объяснять уже ничего не надо, все понимается с полуслова… Как будто  э т и  отношения не такие же  ч е л о в е ч е с к и е, как и все другие. Мистика!

Голосов лежал на диване, думал так, и было ему очень и очень грустно. Ведь, если разобраться, то и сам-то он… Где, в конце концов, его-то, Голосова, свобода? Сам-то он почему не говорил Оле прямо? Почему он не говорил того, что думает об  э т о м? Почему бы ему не быть перед ней честным до конца? Перед ней и перед самим собой.

Мы не верим самим себе и потому-то, желая быть любимыми чисто и честно, так часто уступаем как раз тому, что бесчестно и грязно. Что движется вовсе не теми мотивами, каких мы жаждем. Мы ищем силы, но не понимаем, что сила бывает разная. Мы заявляем о своих правах и свободе, а сами охотно поддаемся как раз тому, что закрепощает нас. Мы ждем чужой инициативы — и становимся ее рабами! Какая бессмыслица… Наши рассуждения противоречат нашей собственной природе, так чего же проще, казалось бы, изменить рассуждения? Соотнести их с природой, с действительностью! Но нет. Ведь столько предписаний для нас изобрели другие, и мы тоже продолжаем старательно и прилежно изобретать. Внимательность, интерес к самой жизни покидают нас, и мы упорно следуем предвзятостям, которые отнимают у нас жизнь. Со странной настойчивостью мы закрываем глаза, затыкаем уши, зажимаем в тиски естественнейшие свои чувства, подменяя многоцветную, многообразную, яркую жизнь своим убогим представлением о ней…

Так думал Голосов с грустью, с печалью, в отчаянье даже, и смотрел на темные окна, на кресло, стоящее все так же, чуть отодвинутым от столика, на сам столик с крошками пепла и высохшими пятнами кофе, на диван. Он явственно помнил, как сидела она, окутываясь дымом от сигареты, он помнил мелодию… Многозвучное, ослепительное и прекрасное было, казалось, совсем, совсем рядом. И дело, конечно, не только в ней. А словно бы отблеск истинной жизни сверкнул. Такой, какой она  м о ж е т  быть. Сверкнул и погас. Через Олю сверкнул этот отблеск. С первого взгляда она поразила Голосова, и с той минуты он постоянно ощущал ее присутствие в мире. Мир стал необычайно прекрасен для него. Говорят, что когда любят — не рассуждают. Но это не совсем верно. Когда любят — не боятся, вот это точнее. Голосов осознавал теперь, что особенно пленило его в ней. Именно естественность (ведь как познакомились они, он даже не мог вспомнить, — словно цветок расцвел сам собой), именно открытость ее поначалу, бесстрашие, никакого ломания, позы, никакой, казалось бы, пустой игры. Не случайно впечатление о ней слилось с тем, что он потом увидел в совхозе. Да! А потом началось другое… Совсем, совсем другое. Почему?

«Ну как же, ну как же быть?» — думал он среди ночи, ворочаясь с боку на бок и уже перестав рассуждать. «Завтра, завтра, есть еще завтра», — бормотал он, как заклинание, в неудержимом, мучительном, властном ожидании новой встречи.

 

11

И Оля не понимала, что с ней происходит. Тряслась в автобусе по знакомым улицам, а в голове был разлад, неразбериха полная. Она — не в первый раз уже — казалась себе маленькой щепочкой, которую швыряет в море туда-сюда, и никакой надежды нет на столь необходимую, столь чаемую определенность. День провела в гостинице, а вечером придет Олег, а еще наверняка будет звонить Витя, и Эдик там, в Москве, ждет ее не дождется. Что  в ы б р а т ь? Как поступать? Где он, истинный  п у т ь?

Этот Володя… Чего он хочет, знать бы. Залетел проездом, говорит красивые слова — умно, приятно, смотрит на нее хорошо, завораживает, но дальше-то, дальше-то что? Ей хорошо с ним, никогда бы не уходила из гостиницы, ни с кем не было так приятно говорить. Но ведь он уедет завтра — и что же тогда? Опять скука, серость, мышиные Светкины заботы, мелкие свары ее с Володей, Витя с преданными своими глазами, нудный Олег, мама с неврастенией, нужда. Потом Москва, институт, общежитие, Эдик. Одна зима осталась, а там уж и распределение, а куда? Двадцать четыре года — подумать страшно. А какой же итог? Ничего не добилась в жизни путного, хорошего не сделала ничего, неприкаянная какая-то, неудачница. Ну, будет диплом. А дальше? Пошлют куда-нибудь в Воркуту или Унжу — и что же там? Ау, молодость. Она ж понимает, что с неба звезд не хватает, совсем там задохнется. Найдется какой-нибудь витя-эдик, будет, может быть, даже предан — пока глаза ничего, пока губы пухлые, пока груди в норме. А что же будет лет так через пять, семь, десять? А если дети пойдут? Вон у Тамарки какая фигурка была, чудо. Родила — и в бочку превратилась. Куда что делось? Теперь мымра настоящая, спасибо, муж у нее такой лопушок безответный. Легко им про бессмертие говорить, про то, что запомнится. Переспал и отбыл в неизвестном направлении, пусть даже запомнил, ладно. А как постареешь, как морщины пойдут, как внешность изменится — не очень-то захочется о бессмертии распинаться. Стал бы он ей проповедовать, если бы лет на десять постарше была, если б лицом пострашнее да кожа не гладкая! Вот она, «духовность» их, мужиков.

Она чувствовала, что не права все же, что это слишком, она досадовала на себя за эти приземленные, стыдные мысли, но они лезли и лезли, и было тяжело на душе, и жить не хотелось. Сама не понимала, отчего это.

Доехала на автобусе, вошла домой и тут же встретила нахмуренную, вечно недовольную маму. То говорила, что ей нравится этот режиссер, то Олега опять приглашает — и все время хмурится, неизвестно отчего. Трудно без мужа, еще бы. Почти всю жизнь. И что за глупая верность? Был же Виктор Иваныч, приличный человек. Нет, не захотела! Ну вот и мучайся, ненавидь весь свет.

— Ничего я не опоздала, мамочка. Ну что ты опять кричишь! Ну ты же сама только пришла…

 

12

Утром он все же позвонил ей, и она сказала, что придет — все-таки придет опять! — и тотчас вспыхнула в нем мелодия, канула в прошлое, горечь, опять свидание с ней казалось самым главным — главнее всего в жизни, только одно нужно было — ее ответ! — и тогда…

Опять понесло его, как в юности, как в те годы, когда он еще не вышел из лабиринта, опять несся на хрупких крылышках, в глубине души сознавая, что понапрасну, и все же счастливый от этого, — привычный и сладкий самообман! Время изменило свой бег.

Как всегда, опаздывала она, и эти долгие мучительные минуты Голосов проводил в холле — сидел, бродил, подходил зачем-то к окошечку администратора. Он как будто бы не думал ни о чем определенном, мысли беспорядочно метались, и все же была одна мысль, которая исподволь подчиняла себе все. Как, как объяснить ей, что сделать, чтобы она  п о н я л а? Как расколоть эту ненавистную скорлупу, что сделать, чтобы она была такая, как раньше — как в поезде, как в первый раз в его номере. Чем, чем помочь ей? И себе… Ведь она хочет того же, что он, а иначе ведь не приходила бы, не согласилась бы прийти и теперь, она сама страдает от этих никчемных, ненужных пут. Как, как помочь ей? Как помочь себе?

И то, что  м о г л о  бы быть между ними, казалось теперь нереально, особенно, головокружительно прекрасным. И опять это было сейчас самым важным на свете, наиважнейшим, потому что с этого и начинается вообще все — жизнь человеческая! — и все остальное теряет смысл, если нет единения, понимания, общности между людьми. Да и рождение жизни самой от того же — от единения двоих.

Опоздав, она вошла возбужденная, раскрасневшаяся — торопилась! — и опять первая встреча их глаз была такой, как раньше. Она была женщина, он был мужчина — два человека, близкие, родственные друг другу, альфа и омега, начало начал… На ней опять было новое платье, но он не мог бы потом вспомнить его — ничто внешнее не имело сейчас значения.

Молча, как заведенные, они поднялись по лестнице, вошли в номер. Она была очень напряжена, опять что-то новое с ней происходило — Голосов успел заметить. Войдя, она тотчас начала закуривать, но как-то нарочито медленно, не спеша, словно бы желая этими замедленными своими действиями — раскрытием сумочки, доставанием сигареты, чирканьем спички — защититься от чего-то, оттянуть момент. И, странно глядя на него, опять задернулась сигаретным дымом. Тот же самый, уже знакомый ему ритуал.

Она села — как и тогда, в первый раз — на диван, бросив рядом сумочку, положив ногу на ногу и откинувшись. И опять что-то отчужденное и настойчивое было во взгляде ее, что-то отсутствующее и холодное. И то прекрасное, о чем думал он всего лишь несколько минут назад, опять странным образом померкло и отдалилось.

Наконец, совсем измученный сомнениями, он сел рядом с ней на диван, отбросив в сторону сумку, закинул руку ей на плечи, неуклюже, словно превозмогая себя, по нелепой обязанности, через силу как будто бы. И неуверенность в себе и в ней, жалость, натуга были в неестественном этом движении.

— Нет, нет, не надо, — мучаясь, страдая, вздрагивая отчего-то, сказала Оля и встала, скинув руку его, и что-то было в ее движении такое, отчего Голосов не удерживал ее и не встал вслед за ней.

— Почему? — тупо спросил он, чувствуя глупость вопроса и презирая себя. Опять, опять ложь. Ложь в обоих! Он чувствовал себя отвратительно. Ничего прежнего не осталось.

— Не надо, Володенька, милый, очень тебя прошу. На самом деле.

Он сидел, справляясь с волнением, досадой, мучаясь нелепостью происходящего..

— Давай лучше поговорим, — сказала она, улыбаясь как-то жалобно и виновато заглядывая ему в глаза.

— Не понимаю, почему ты так… В чем дело, Оленька? Ну, не надо, не надо. Не хочешь — так и не надо. Разве в этом дело? Не надо.

Ему и на самом деле не хотелось уже ничего. Он встал, он даже тряхнул головой, словно отгоняя от себя что-то.

— Да, я на самом деле ничего не понимаю, — сказал он серьезно, подходя к окну, глядя на площадь, на людей, которые двигались, словно тени.

Потом обернулся и увидел глубоко несчастное и виноватое Олино лицо.

— Почему же так, Оля? — сказал еще раз, словно бы по инерции, и подошел к ней.

Она молчала. Она сжалась в кресле, словно испуганный, загнанный зверек, и молчала по-прежнему. И головы не поднимала. Он опять отошел к окну. Грустно было, горько. Вот и разрушилось все окончательно, это ясно. И не женщина, казалось, была теперь в комнате рядом с ним. А просто — несчастный человек. И он, Голосов, был тоже несчастен.

— Почему мы так боимся всего? — начал он серьезно и медленно. — Ведь смерти нет. Не может быть, чтобы она была, смерть, то есть полное исчезновение. Ну неужели же навсегда исчезнет то, что мы думаем, чувствуем, переживаем, — наши мысли и чувства? Не может быть. Бессмыслица! Но если смерть все же есть, если потом — тьма и небытие, то ведь тогда тем более! Тем более жить надо, а не трястись в вечном страхе. Разве не так?

Но Оля молчала. Она тоже не понимала ничего. Она только грустно смотрела перед собой.

Да, не получалось, не получалось ничего у них. И у Голосова вдруг возникло чувство, что ими обоими — как тогда всеми на вечеринке! — играет что-то или кто-то, а они почему-то подчиняются, исполняют почему-то роли, а сами мучаются, но ничего, ничего не могут поделать с собой. И странное равнодушие все больше охватывало его. Как и ее. Он видел. Все разрушилось. Ничего не осталось.

Перед тем как уйти, она опять жаловалась, просила отпустить ее — мама якобы придет с работы в три, а ей, Оле, обязательно к тому времени нужно быть дома, а не то начнется скандал. Не встала и не ушла, а именно жаловалась и просила отпустить, как будто он имел над нею какую-то власть.

Голосов сказал, что уедет все-таки не сегодня, а завтра вечером, это уже окончательно, последний день командировки. Как бы между прочим он добавил, что если она хочет, то может прийти к нему перед отходом поезда или днем.

— Придешь? — спросил он почти равнодушно.

— Приду, — ответила она, мучаясь отчего-то.

Перед тем как им выйти из номера, Голосов зачем-то все-таки обнял ее и наконец-то поцеловал — буднично, как будто машинально даже, — и она тотчас затрепетала, как пойманная птица. Зачем? Зачем?.. Из какого-то непонятного и глупого удальства Голосов даже дотронулся до ее спины под блузкой, и гладкость ее кожи взволновала его, но это было уже совсем, совсем другое чувство, не то, что раньше. Оно действительно было оскорбительным для нее. Голосов подумал вдруг, что еще чуть-чуть — чуть-чуть вполне оправданного и вполне естественного насилия! — и все бы  с о с т о я л о с ь, природа вступила бы в свои законные права, и зазвучала бы, наверное, песнь, вечная песнь жизни, и сметены были бы все надуманные преграды. Но та ли это была бы песнь? И страдание в ее глазах, жалость к ней остановили его.

И заметил он все же в досаде и грусти, что она как будто бы уже поддавалась, уже сделала шаг… И не радость, увы, промелькнула в ее глазах, не любовь, не стремленье к освобождению. А — мольба о помиловании.

 

13

Ночью опять ему снился сон, и, как это часто бывало в его жизни, он, на первый взгляд, не был связан с тем, что приходилось решать наяву, однако на самом деле он был именно о том самом.

…В какой-то неопределенной стране жил Голосов, — может быть, это была Германия того времени, о котором он знал из кинофильмов и книг, а может быть, это было связано с фильмом о неонацизме, который он снял несколько лет назад. Он, Голосов, одновременно был и нацистом, ведомым всеобщей идеей, и простым, чувствующим, не потерявшим осознание самого себя человеком. И многое в этом сне было непонятным и неприятным образом перемешано, но выкристаллизовалась при этом четко одна картина.

В «воспитательных целях» в стране была введена такая «процедура». Хилого и слабого человека сажали на табуретку в углу специального помещения, раздевали догола, опутывали почему-то кинолентой (наверное, для того чтобы острые ее края врезались в тело, когда он двигается недостаточно ловко), а потом заставляли его проползти по грязному, скользкому полу, причем ползти надо было, лежа на спине и ногами вперед… И в сумбуре сна то, что было Голосовым, сначала выступило в роли этого хилого человека — он очень хорошо помнил, как по приказанию инструктора-«воспитателя» несколько раз прополз, а острые края киноленты врезались в кожу… Но не это, оказывается, было главным во сне. А главным было то, что непонятным образом, внезапно, но естественно то, что было Голосовым, выступило теперь уже в роли того, который наказывал. И, проснувшись, осознавая сон, приходя в себя, Голосов очень хорошо помнил, как он, будучи тем, кто наказывал, не испытывал никакой ненависти к наказываемому, как не испытывал и сочувствия. А испытывал он лишь вполне естественное, вполне человеческое желание  х о р о ш о  в ы п о л н и т ь  с в о ю  р а б о т у: приказал человеку раздеться догола, как было положено, набросил на него петли киноленты, потом велел ему лечь и ползти вперед ногами как можно быстрей. А когда ему показалось, что человек ползет слишком медленно, нерадиво, хотя и явно старается, он велел ему проползти  е щ е  р а з, считая, что все, что человек делает, он должен делать хорошо и во всем нужно стремиться к совершенству. А что человек делает — особенного значения не имеет, ибо все в мире так относительно, и высшая холодная справедливость природы говорит нам как раз об этом. Он ведь выступал в роли инструктора-«воспитателя», а коли так, то нечего предаваться излишним сомнениям — нужно выполнить свою  м и с с и ю  как можно лучше. То есть не в цели было дело, а в пути — в совершенствовании. Во второй раз человек прополз лучше, чем в первый, это подтвердило, что вероятность совершенствования есть, и пришлось заставить его проползти в третий раз — так же ловко и быстро, как во второй, только чуть ровнее. А на худом изможденном лице человека распахнуты были большие голубые глаза, и в них светилось… не страдание, нет. Старание! Он очень, очень старался… В этом — в том, чтобы заставить человека  с т а р а т ь с я, — и была суть нацизма, и старого, и нового, девизом которого было: «Сокруши каждого, кто не таков, как ты», заставь его  с т а р а т ь с я…

Но во сне, в тот самый миг, когда то, что было Голосовым и выступало в роли добросовестного инструктора-«воспитателя», увидело эти глаза, оно-то вдруг и претерпело изменение: в него вошла еще одна часть истинного, живого Голосова, того самого, который спал и видел сон! И часть эта немедленно  о с о з н а л а, что происходит на самом деле, к а к о е  это «воспитание», какое «старание», а осознала она это потому, что глаза человека были глазами одного друга Голосова, которого он, Голосов, очень любил, но отношения с которым были сложны.

Дело в том, что друг был очень талантливым и умным человеком — одним из самых талантливых и умных людей, которых Голосов знал, а талант его был талантом к делу, очень близкому тому, которым занимался Голосов, — к писательству. Они познакомились давно, в институте, — друг учился на сценарном отделении, — и, слушая однажды рассказ, который будущий его друг читал в компании своих друзей, куда случайно попал Голосов, он сразу понял, что человек этот очень талантлив.

Такая была в его рассказе боль, такой мучительный и честный поиск истины, такой эмоциональный накал, причем верно переданный, что немедленно прощались ему литературные недостатки — нечеткость построения, сумбурность и неопределенность выводов. Разве дело в четком построении, ясности и определенности выводов? Дело — в боли, в чувствах, в искренности! «Мысль изреченная есть ложь!» — недаром же сказано. Так вот рассказ не ставил точки над «и», не растолковывал и не пояснял, но заставлял мучительно, а главное — честно — задуматься, причем задуматься не над чем-то посторонним и абстрактным, над чем задумываться и о чем судить очень легко, а — задуматься о самом трудном: о том, что в тебе, внутри тебя и что обычно под тем или иным предлогом мы стараемся как раз увести и от чужого, и от собственного своего суда.

С этого — со взаимного понимания и с внутренней духовной близости, которую они нашли друг в друге, — и начались их отношения. Один из его сценариев Голосов даже хотел предложить для дипломного фильма. Но дальше произошло так, что будущий друг Голосова не смог устоять, из института его отчислили за то, что уже на третьем курсе он просто-напросто перестал писать и ходить на занятия. Да к тому же экзамены по нескольким общим предметам не сдал…

Дружба началась несколько позже, когда по случайности судьба опять свела их вместе. Голосов к тому времени кончал институт, а его новый друг скитался по экспедициям, никак не мог найти постоянного места работы, а главное — никак не мог снова начать писать ни сценарии, ни рассказы. Вот это, последнее, как раз и привело к сложностям в их отношениях. По тому немногому, что уже было написано его другом, Голосов был уверен: его друг настоящий сценарист и, может быть, даже писатель, прирожденный писатель, он должен писать хотя бы уже потому, что может сказать людям нечто необходимое им и такое, чего никто другой, кроме него, очевидно, не скажет. Он должен писать ради людей. Но не только. Видя, как мучается его друг, Голосов был убежден также и в том, что он должен писать и ради самого себя. Путь — один. И путь определенный, хотя очень трудный. Друг не спорил с этим, друг и сам знал то, что знал Голосов. Но он никак не мог продолжать писать, не мог преодолеть в себе что-то — болезненное, сломанное. Похоже, именно потому, что он ощущал для себя эту гигантскую необходимость, именно по этой самой причине он и не мог сдвинуться с места. Как во сне, да частенько и в действительности: мы застываем в неподвижности именно тогда, когда надо опрометью бежать, и молчим именно тогда, когда нам слишком многое нужно сказать. Оба понимали это, и Голосов чего только не делал для того, чтобы своему другу помочь. Особенно потому, что сам он постоянно, мучительно и упорно преодолевал в себе то же самое…

Разум, чувство, собственный опыт давали ему, Голосову, и уверенность, и как будто бы право помогать своему другу всеми средствами. И мягкими, и грубыми — всякими, именно такими, какие в свое время помогли да и теперь помогали ему самому. Он поступал по отношению к своему другу самым честным образом, по принципу: относись к своему ближнему так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Но ничего не помогало. Больше того. Именно из-за горячего и самого искреннего желания Голосова помочь между друзьями теперь иногда возникали конфликты, приносящие одному муки осознания своего бессилия, а другому — страдания оттого, что он, оказывается, вовсе не желая, выступал в роли насильника: страстно мечтая сделать добро, делал, оказывается, постыдное зло. Самое же мучительное для Голосова было то, что внутренняя честность и все то же искреннее желание добра заставили его, пережив чувство раскаяния, опять искать пути помощи, опять словом ли, делом ли пытаться помочь своему другу все в том же главном вопросе. И все повторялось. И получалось, что Голосов, любя, приносит зло своему другу. И нельзя было прекратить эту взаимную каторгу, ибо это значило бы оставить своего друга в беде, предать его. И не видно было путей, по которым можно было бы выйти наконец к победе. Ибо каждый путь, поначалу казавшийся спасительным, неизменно приводил к одному и тому же печальному результату. А все потому, как Голосов понял после, что преодолеть собственную свою слабость каждый человек должен именно сам.

И вот теперь, во сне, увидев глаза мучимого им, волею отвратительного сна, человека, Голосов увидел глаза своего друга. И при всей мерзости, которая была в сне, он почувствовал, что нечто во всем этом есть  с о о т в е т с т в у ю щ е е, а именно — неосознанное, слепое и глухое насилие Голосова, оправданное якобы стремлением к «совершенству», с одной стороны, и — искреннее старание худого, изможденного человека, его друга, в противоестественной, нелепейшей ситуации, с другой. Да, собственно, так бывает, наверное, гораздо чаще, чем мы думаем, когда желание сделать добро есть, а вот достаточных знаний о том, что такое добро, нет. Фашизм не только отвратителен, он еще и противоестествен, потому что самостоятельную, внутреннюю работу каждого человека над собой он подменяет исключительно насилием внешним. А это есть нарушение одного из главных законов природы. Собственную совесть и нравственное чувство каждого в многообразных обстоятельствах жизни фашизм заменяет жесткими, раз и навсегда данными «правилами», которые подминают под себя жизнь и личность каждого человека. В этом, собственно, и была суть его фильма, премированного в ГДР.

И, проснувшись, осознав с ужасом, что в странные минуты до осознания, когда то, что было Голосовым, чувствовало себя руководителем и учителем и, стремясь к совершенству, заставляло измученного человека ползти по грязному полу ногами вперед — быстрее, ловчее и ровнее, — он был все же самим собой, что он  м о ж е т  б ы т ь  и, наверное, б ы в а е т  таким, что при всей чудовищности ситуации в роли инструктора-«воспитателя» выступал все-таки он, Голосов!.. И тотчас он осознал и другое. Вчера, здесь, в номере, с Олей, он отчасти был таким. Хотя и колебался, но нотки были. И он  м о г  быть таким, б ы в а л  таким. И подсознательно она, вероятно, ждала от него именно этого. Хотя и боялась. Боялась, но ждала. Ждала — потому, что став  т а к и м, он как бы избавлял ее от страха перед самой собой и брал на себя ответственность, то есть снимал с нее и вешал на себя ее вериги, диктовал бы ей свои «правила». «Честь безумцу, который навеет…» Она ждала, ждала «безумца», как ждут его столь многие женщины, да только ли женщины… И это-то и было самое грустное.

…А Оля тоже переживала весь вечер, мучилась, думая о том, что правильно, а что нет, кидалась в воображении из крайности в крайность… А когда уснула, ей тоже приснился сон. Да, они были вместе, совсем-совсем вместе, и у нее дух захватывало от счастья. Но тут же рядом почему-то стояла мама, она с печалью и укором смотрела, а еще унылое и несчастное лицо Вити… И Олю охватил нестерпимый стыд, и она посмотрела на него и увидела, что это не он, оказывается, не Володя. Это, оказывается, тот, наглый, противный, который был давно, на юге, который, слава богу, забыт, но теперь вот напомнил о себе вновь, приснился. Оля проснулась с колотящимся сердцем, сама не своя от растерянности, от стыда, слабая, беззащитная, сама не своя. «Нет, нет, ни в коем случае. Бежать, бежать! Нельзя, нельзя… Не любит, не любит он, а то бы… И чего это я, дура, вообразила. Ни в коем случае! Подумать надо, подождать, взвесить, не поддаваться на разговоры ни в коем случае… Дура я, дура, зачем приходила — сама, сама виновата, совсем стыд потеряла. Уедет — и хорошо! Проводить разве что. На вокзал прийти. А там посмотрим… Придумать, придумать что-нибудь — и ни в коем случае больше…»

 

14

В половине девятого он вдруг позвонил ей.

— Оленька, милая моя, хорошая, девочка моя, — говорил он, и сам удивлялся, как легко, как естественно у него получилось. Никакой скованности! Он говорил, что думал. Странный какой-то внезапный порыв… — Девочка, ты такая хорошая, — говорил он, радуясь, а там, на другом конце провода, Оля в смущении и смятении слушала его.

«Что делать? Что делать, боже мой?» — билась ее усталая мысль, и вопреки всем принятым решениям женское ее существо откликнулось. «Но ведь нельзя, нельзя ведь, никак нельзя, решила — все. Приехать можно, проводить нужно же, но только не это, не это, нельзя, нельзя…»

— Ты приедешь сегодня? Обязательно приезжай, ладно? — звучали в трубке ласковые его слова. — И пораньше приезжай, очень тебя прошу, проводи меня…

Он говорил легко и раскованно по телефону, наслаждаясь своей раскованностью и чувствуя, что с того конца провода навстречу ему льются, уже льются ответные ноты.

— Я сейчас пойду за билетом, — с удовольствием продолжал он, — сегодня мне на самом деле нужно уехать. Но поезд вечером, и времени у нас много. Только ты пораньше приезжай, милая, пожалуйста, я тебя очень прошу…

— Хорошо, я постараюсь, — отвечала она неожиданно для себя тоже нежно, и сердце ее колотилось безудержно. — Но только часа в два, раньше никак, ладно? Обязательно постараюсь…

Что произошло с ним? А он и сам не знал. Обе половины его существа по-прежнему норовили поспорить, но он вдруг осознал очень ясно — не умом осознал, а словно бы всем своим существом, — что спор этот бесконечен, что главная суть не в борьбе, а в единстве, что хоть жизнь действительно есть борьба, но движется она все же любовью, то есть единством, что всякий анализ имеет смысл, если за ним следует синтез, а в основе основ не ненависть, а любовь. Чего стоят все его высокие рассуждения перед простым и ясным, как день, фактом: он мечтает о ней, он ждет ее… Потому и звонил вдруг так просто, ясно, легко. Потому и она согласилась.

Он положил трубку, спокойный, тихий и просветленный. Да, он был самим собой теперь, и это — главное, ведь именно это так нравилось ему еще тогда, в поезде, именно в этом была разгадка всего.

Впереди необозримо длинное пространство утра — больше пяти часов. Многовато, конечно, но Голосов был наполнен ожиданием, и ожидание освещало его. Торжественный и праздничный, он умывался, принимал душ, потом ходил завтракать. И в лице, и в движениях его было столько умиротворенного спокойствия, что люди смотрели на него с удивлением.

Вернувшись в номер, он вытащил из портфеля и полистал многострадальный сценарий свой — собственный свой сценарий большого художественного фильма, который сочинял несколько лет, возил с собой повсюду и мечтал поставить, но пока это было далеко, так далеко! Да, он хорошо написал его, весь фильм был уже как бы снят в его воображении, и было обидно и странно, что сценарий не утверждали — даже заявку не хотели принять! — но сейчас это не слишком огорчало. Придет еще время, если работа его достойна. Правильно, что он не идет на уступки. Он — написал, он фактически снял, и это пока самое главное. Фильм как бы уже существует в природе, пусть пока лишь для него одного. Лучше ли заложить душу, изменить себе, получить скорую постановку как будто бы твоего, а на самом деле вовсе не твоего уже? Он вспомнил еще одного знакомого, который, взяв хороший сценарий, многократно переделывал его по настоянию редакторов, добился-таки утверждения, но затем переделывал и снятый фильм, а в результате почти ничего не осталось в фильме от первоначального замысла… И все это называл он «тактикой и стратегией», чтобы добиться возможности снимать потом все, что он хочет, «безоговорочно». Однако для постановки следующего фильма опять потребовались бесконечные переделки… И дошло до того, что он уже и сам стал брать для постановки такие сценарии, которых раньше стыдился. Оглядка на редакторов стала его сутью. Редакторы ему, собственно, уже и не нужны были, потому что самый трусливый, самый оглядчивый и малодушный редактор поселился внутри него, и даже студийные редактора корили его за традиционность и примитивизм… Нет, ни при ка-каких обстоятельствах нельзя изменять себе!

Потом Голосов взялся за свою тетрадь, где вел записи в совхозе, перечитал и набросал план будущей трехчастевки. Да, она получится, несомненно! И это будет хороший  д о к у м е н т а л ь н ы й  фильм, но только опять при том же непременном условии: только так, как он сам видит, без оглядок. Затем он направился на вокзал. В кассе билетов не было, но он спокойно обратился к администратору со своим командировочным удостоверением от киностудии и получил билет в мягкий вагон. Поезд отправлялся в десять часов вечера. А они встречаются в два.

Приближалось время. Без пяти два он был уже у входа в гостиницу, на площади, и все такой же просветленный и радостный вглядывался в идущих. «Ни о чем не думать — вот выход. Следовать чувству, и только. Оно не подведет», — счастливо думал он.

Ее не было долго, он все ходил и ходил, стараясь не смотреть на часы, уговаривая себя, что все хорошо. Мрачные мысли против воли все больше овладевали им опять. «Приятно, конечно, чувствовать себя чистым, не идущим на компромисс, но как-то всегда получается так, что ты остаешься, как говорится, при своих интересах», — опять закопошилась предательская мыслишка. Его-то знакомый снял уже десяток документальных и два игровых фильма, а он, Голосов, лишь один, пусть даже премированный, но маленький, один-разъединственный! Его друзья сходились с женщинами гораздо легче, чем он, Голосов, — они, как правило, не мучились философствованием, — и, если бы он принял наконец всеобщие правила игры, а не тешил себя сладкими иллюзиями, то не нужно было бы сейчас ходить в сомнениях и печали, Оля сама пришла бы ни свет ни заря и все было бы значительно проще. Как это и бывает обычно. Зачем ему думать за нее? Надо действовать, следуя чувству, не мучая ни себя, ни ее. Сколько раз с печалью и досадой он убеждался, что именно так, не изводя себя нравственными сомнениями, не думая о последствиях, мужчины и достигают того, чего хотят, и именно таких уважают женщины! Так не в этом ли суть? Разве учтешь все? «Если надо делать — делай!» — кажется, именно так сказано у Толстого. Ведь слишком, чрезмерно, увы, сильна надо всеми нами власть обстоятельств. Как же преодолеть ее? Может быть, именно так — подчиняясь исключительно чувству?

О, у Толстого, конечно, очень хорошо сказано. Но…

Голосов даже остановился вдруг посреди улицы. Ну конечно же: «Анна Каренина»! — вспомнил он. Вот что вертелось у него в голове и — раздражало. Не далее как в прошлом году он не в первый раз уже читал этот великий роман. И, восхищаясь, злился. «Мне отмщение, и аз воздам». При всем том, что Толстой ненавидел ложь «общества», восставал против лицемерия церкви, чувствовалось, что сам он не был все-таки свободен ни от того, ни от другого.

В том-то и дело.

«Мне отмщение…» Но за что?! Разве не права была Анна в своей любви к Вронскому? Ведь это о ней сказано: «Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда» то в улыбке». Жизнь! Жизнь переполняла ее, избыток жизни… И разве не победой жизни была ее любовь к Вронскому, при всем даже пусть ничтожестве объекта, разве не было это благим восстанием против вериг общества, света? Разве не больше должен был быть наказан Каренин, сам губивший свою жизнь в этих веригах да еще и взваливший их на Анну? Так почему же «отмщение» Анне? Зачем она сделала  э т о, да причем еще — вот что самое-то досадное! — с благословения автора, самого Толстого, сказавшего тем не менее как-то: «Если надо делать — делай…»?

«Что же имел в виду великий писатель, так жестоко наказав Анну и как бы даже одобряя страшный ее поступок? — думал Голосов мучительно. — «Мне отмщение и аз воздам»? Сама согрешила, мол, сама и… Неужели смысл в том, что, мол, убийственно это, если женщина преступает общественную мораль?»

Досада и даже какая-то злость закипали в душе Голосов а.

Человек, написавший «Казаков», что же он хотел сказать вот этим своим «Мне отмщение…»? — недоумевал Голосов. Уж не ту ли печальную философию несут рассуждения в романе, что и в «Крейцеровой сонате»? А ведь это у него, у Толстого, старик Ерошка в «Казаках» решительно отвечает Оленину: «Грех? На хорошую девку поглядеть грех? Погулять с ней грех? Али любить ее грех? Это у вас так? Нет, отец мой, это не грех, а спа́сенье. Бог тебя сделал, бог и девку сделал. Все он, батюшка, сделал. Так на хорошую девку смотреть не грех. На то она и сделана, чтобы ее любить да на нее радоваться». Вот ведь как! Так зачем же тогда…

И Голосов вдруг машинально замедлил шаг, поняв простую истину.

Ведь он, Лев Николаевич, сам мучился. Сам искал. Сам, очевидно, н е  з н а л  до конца. А и на самом деле: где она истина, в чем?

Оля появилась на площади, Голосов увидел ее и машинально посмотрел на часы: половина четвертого. Улыбаясь, Оля подошла и сказала, что ее задержала мама, но теперь она свободна до вечера. Правда, есть еще одно обстоятельство…

— Какое? — спросил Голосов.

Оказывается, беда у ее подруги, Светы. Она поссорилась со своим Володей…

— Ну и что? — спросил Голосов.

А то, что, может быть, придется им с Голосовым зайти к Свете на часок.

Что-то тут было не то, Голосов сразу почувствовал. И в выражении лица, и в словах ее была опять какая-то ложь.

— Что же у них произошло? — спросил он, внимательно глядя на Олю.

— Да так, поругались. Но серьезно. Он ушел, хлопнув дверью, а Светка в растрепанных чувствах, — ответила Оля, живо посмотрев на него, но тотчас отведя глаза.

— Ну и что же? Разве они не разберутся сами? Зачем же мы-то нужны? У нас с тобой ведь так мало времени.

Голосов не отводил глаз, и Оля потупилась, покраснев.

— Не знаю, — сказала. — Все-таки надо будет зайти.

Они уже поднялись по лестнице, и Голосов отпирал дверь своей комнаты.

— А кофе можно? Может быть, ты сходишь за кофе? — попросила тотчас Оля, едва вошли.

Мельком глянув на часы, Голосов направился вниз, за кофе. Принес. Оля сидела в кресле, положив ногу на ногу. Курила. На столике стояла бутылка сухого вина, которую она, очевидно, вытащила из сумочки.

— Спасибо, — сказал он как-то машинально и принялся открывать бутылку.

— Другого нигде нет у нас, а это вот нашла, — сказала она, улыбаясь.

Но пить отказалась.

— Почему же? — спросил он. — Зачем ты тогда принесла? Ты же знаешь, что я не любитель. Зачем же…

— Извините, я просто не могу, на меня вино плохо действует. Пожалуйста, пейте один, — сказала она, опять внезапно переходя на «вы».

Она сидела в кресле, улыбаясь, смотрела на него. Красивая взрослая женщина. Собранная, светски любезная, отчужденная. Самостоятельная. Казалось немыслимым сейчас подойти к ней. Как будто бы и не было ничего между ними.

И тут зазвонил телефон.

— Возьмите трубку, это, наверное, Володя, — сказала Оля.

Голосов взял.

— Володя, это вы? — раздался в трубке тоненький женский голосок. — Это Светлана. Оля у вас? Позовите ее, пожалуйста, на минутку.

Он протянул трубку Оле, недоумевая — он же не давал телефона Свете! — и видел, как она слушает то, что говорит ей подруга. И ему не понравилось, как она слушает. Наконец Оля протянула трубку ему:

— Она хочет что-то сказать вам…

— Володя, я вас очень прошу, зайдите с Олей к нам на полчаса, очень нужно, — послышался тоненький жалобный голосок.

— Зачем? — удивился Голосов.

— Очень нужно, я не могу вам сейчас объяснить. Мы с Володей… Ну, просто нужно, чтобы вы хоть на полчасика к нам зашли.

— Светлана, у нас очень мало времени, — спокойно сказал Голосов. — Через два часа я еду на вокзал, Оля хотела меня проводить. Что у вас произошло? Володя дома? Можно попросить его к телефону?

— Володи нет.

— Света, мы что, чем-то можем помочь? Что случилось?

— Ну, ничего особенного. Просто нужно, чтобы вы на полчасика зашли. Очень нужно.

«Что-то мышиное», — подумал Голосов.

Он вспомнил свое первоначальное впечатление о Свете, вечеринку, и глухая досада стала подниматься в нем.

— Оля, в чем дело? — спросил он, прикрыв трубку ладонью. — Ведь у нас с тобой так мало времени. Скажи же ей.

Смущенная Оля опять взяла трубку, слушала, краснея, а потом, положив трубку, заявила:

— Володя, нужно пойти, иначе у них будет семейная ссора. Я не могу объяснить, но нужно. Света моя подруга, я не могу ее бросить.

— А то, что у нас, это… То, что последние наши часы пропадут… черт знает на что… Это для тебя не важно? — спросил он, чувствуя, что кровь бросилась ему в лицо. — Их что, убивают? Ведь там ничего серьезного, ясно же. Зачем же нам идти?

— Это моя лучшая подруга, и я должна, раз она просит, — с неожиданным упрямством, как будто бы даже с вызовом сказала Оля. — Если вы не пойдете, я пойду одна.

— Ну что ж, иди, — сказал Голосов, вдруг успокаиваясь. — Иди. Но ты хоть понимаешь, что опять меня предаешь? И предаешь серьезно. Иди, дело твое. Иди.

Было что-то мелкое, недостойное его и ее в этой глупой сцене, Голосов чувствовал. Опять нужно было, наверное, говорить что-то другое и делать другое, может быть, даже пойти с ней. Но ему не хотелось ничего. Он отвернулся и подошел к окну.

И дверь открылась и закрылась за его спиной. Оля действительно ушла. Это было невероятно, но она ушла.

— Я приду через час, если хотите. Сначала позвоню, — сказала напоследок.

И пусто стало в номере. Торчала бутылка на столе, и вино было налито в стаканы, и дым от сигареты еще висел, а ее не было.

 

15

Сразу за площадью был спуск, а там, на просторном пологом берегу реки, большой старинный парк. Голосов ушел из гостиницы и ходил по парку, и все вокруг представлялось ему мертвой театральной декорацией. «Здесь нельзя без лжи, — думал он с бесконечной горечью. — Что другое не обязательно, много чего не обязательно, а вот безо лжи никак».

И опять было ему смешно и грустно. Ясно ведь: Оля сделала все нарочно. Лишь бы не остаться с ним один на один на достаточно долгое время, лишь бы не «уступить». Зачем же она в таком случае пришла? Чтобы он не обиделся? На всякий случай?

И прозрачность, ясность ее «стратегии» оскорбляла особенно. Потому что получалось: она принимает его за наивного дурачка. А он-то о «духовном единении», о бессмертии…

В глубине парка под развесистыми вековыми деревьями был маленький зоопарк. Небольшие клетки из поржавевших частых прутьев, в которых томились унылые птицы и звери. Земля в клетках и вокруг них начисто вытоптана, и ясно было, что даже в самый яркий летний день сюда не проникают солнечные лучи — их поглощают кроны деревьев. Голосову показалось, что это хуже, чем кладбище, это напоминало камеру пыток, и дико было видеть праздно шатающихся между клетками людей в ярких воскресных одеждах, с детьми, весело разглядывающих несчастных животных, пытающихся как ни в чем не бывало заигрывать с ними. Особенно неприятное впечатление произвела на Голосова одна клетка, — собственно, не клетка даже, а сравнительно низкая сетчатая ограда, внутри которой рядом с деревянным обшарпанным ящиком расположилась семья индюков — сам индюк и три его темно-серых подружки. Можно было себе представить их убогую жизнь на маленьком, голом, лишенном солнечного света участке, однако индюшки деловито и бойко склевывали что-то с земли, а надутый индюк стоял, повернувшись к проходящим зрителям, и высокомерно шипел, если кто-то приближался вплотную к сетке, огораживающей его унылый загон.

Казалось, он чувствовал себя настолько довольным жизнью и этим своим гаремом, что даже свысока смотрел на людей и раздраженным шипением утверждал над ними свое несомненное индюшачье достоинство. Со странным чувством наблюдал Голосов это семейство.

И вдруг в том же загоне, за ящиком, который служил домиком индюкам, он увидел небольшую прекрасную, белую с черным птицу, неподвижно стоящую на одной ноге, печально глядящую в никуда и не реагирующую ни на суетливую возню индюшек, ни на шипение индюка, ни на возгласы любопытных зрителей. Настолько неуместна была она здесь и настолько символическим казалось ее присутствие, что Голосов вздрогнул. «Почему она не улетит? Почему же не улетает она?» — с лихорадочным странным волнением глядя на птицу, думал Голосов и не мог понять этого — ведь крыши в загоне не было, а крылья у птицы как будто целы.

«Может быть, она  н е  у м е е т  летать? Неужели, неужели  н е  х о ч е т? Или, может быть, она  б о л ь н а? Почему же, почему же не улетает она?»

Долго стоял Голосов, глядя на птицу, но та и не шевельнулась.

Он пошел дальше. Он давно уже ходил в парке, и часы показывали восьмой час, еще полчаса проходить — и можно идти в гостиницу. Полчаса на сборы, час добираться. Поезд отправляется в десять. Главное сделано. Теперь если даже он вот сейчас не выдержит и быстрым шагом пойдет, и она встретит его у входа, и бросится ему на шею… О нет. Она не бросится. Это ясно теперь. Самое большее, что может быть, если она все-таки ждет его и будет виновато хлопать своими голубовато-зелеными.

Ах, как же многим из нас необходимо насилие, думал Голосов с горечью и печалью. Но он, Голосов, н е  х о ч е т  насилия. Насилие — ложь. То, что делается через насилие, — неискреннее, ненастоящее. Поступая так или иначе под властью чужого насилия, человек на самом деле не поступает никак, он лишь исполняет чужую волю, играет роль, сам он не действует, его естество молчит. Привыкая к насилию, он вырождается, умирает постепенно. Но… Зачем? Неужели мы приходим в мир для того только, чтобы без конца исполнять нелепые, чуждые, нужные кому-то — не нам — амплуа, исполнять не свои — чужие — желания, быть под властью чьей-то — чьей угодно, но только не своей! — воли? Ведь это скучно в конце концов, неинтересно, стоило ли ради этого приходить? Страх — вот главное наше чувство, оно-то и отравляет нам жизнь, отнимает ее. И еще безразличие, лень, которые как раз и возникают на почве страха. Апатия…

Скверно, очень скверно чувствовал себя Голосов, шагая к гостинице, поднимаясь по длинной лестнице, ведущей из парка на площадь, чувствуя судорогу, сковывающую лицо. И он, и он сам ведь… тоже… Он тоже вел себя не так, наверное. Он тоже был слишком скован, он тоже до конца не был самим собой. Как странно! Мы мечемся из крайности в крайность, мы или всех и все пытаемся себе подчинить, или, наоборот, складываем крылышки и стоим неподвижно, забыв, что крылья-то у нас все-таки есть, у каждого. Ведь смиряется со своим убогим положением человек только сам. Никто по-настоящему не властен над человеком, кроме него самого.

Голосов с особым вниманием смотрел на людей, вглядывался в лица, и казалось ему, что ни в одном лице нет даже отблеска  т а к и х  страданий и мыслей, люди озабочены совсем другим, каждый занят слишком самим собой. Странная заколдованность, зачарованность, сонность. Проснемся ли мы когда-нибудь? И особенная досада и горечь Голосова объяснялись тем, что он думал: никто из них, идущих вокруг, пожалуй, не понял бы его сейчас, каждому показались бы его мучения несерьезными. Причина, причина-то какова? Импульс для обобщений откуда? «Подумаешь, девчонка ушла! — сказали бы ему. — Ну и что? Другую найдешь. При чем тут «проснемся ли»?» И как, как он объяснил бы им, что дело, в сущности, совсем не в ней, не в Оле, не в конкретной этой молодой женщине, да и вообще не в женщине дело. Дело совсем в другом. Просто на этом примере… И, глядя на лица встречных и понимая, что у каждого из них конечно же свои проблемы и трудности, Голосов с печалью думал о том, что хотя эти проблемы и трудности разны, однако в основе их все равно то же самое: отсутствие понимания, мелкий расчет, апатия, лень, разобщенность. И у каждого так! А все остальное — это лишь следствие главного.

Ни на площади около гостиницы, ни у входа, ни в вестибюле Оли не было. Голосов поднялся в номер. На сборы оставалось минут двадцать. При виде номера, где прошли четыре дня, где еще недавно была она, ему стало совсем уж невмоготу. «Блаженны дети», — вспомнил он опять и согласился мысленно: блаженны потому, что не разучились чувствовать. В том и секрет.

Быстро вылил в раковину вино, вытряхнул окурки из пепельницы. Собрал вещи, сел на диван, устало откинулся на подушки. Телефон молчал. И слава богу.

Он понимал, что сам виноват во многом, а может быть, вообще во всем (винить ведь всегда нужно не кого-нибудь, а себя), и все же казался себе сейчас мальчиком, которого обидели в лучших чувствах. И почему-то ему было приятно видеть себя в этой жалкой роли…

Но все же было, было что-то хорошее в этих четырех днях — было! — и должно же что-то остаться, подумал он вдруг. Фальшь, которая появилась в ней, да и в нем тоже отчасти, убила многое, но не все. Нет, нет, сам-то он как раз чувствовал  и с к р е н н е  и даже пытался действовать, пусть не очень правильно, но пытался. И в этом, пожалуй, была неистребимая правда и радость, независимая от того, как она относилась ко всему, независимая теперь от нее. А если он и действовал плохо, то все же не оттого, что чего-то боялся. Он просто не знал, как правильно, он не хотел поступать слепо, он не хотел насилия.

«Супермен в потертом пиджачке» — вспомнилось ему выражение еще одного его хорошего друга. Этот друг, как и тот, из сна, тоже не шел на компромиссы, но если тот просто не умел идти, то этот к тому же и не хотел. «Супермен в потертом пиджачке» — так он подтрунивал над собой, спокойно в общем-то относясь к своему положению. Могущий, но не хотящий. Не принимающий лжи. Думать надо. И лучше все же никак не поступить, чем поступить плохо. Но — думать, обязательно думать, искать пути. Крылышки не опускать.

Он опять вспомнил разговоры с Олей в первый вечер — прекрасный первый вечер! — в гостиничном номере или еще раньше, в поезде — нет, в той музыке он не ошибся, она была. И для Оли она тоже была, это несомненно. Он не забудет той музыки никогда! И в сущности не имеет значения, как относится сейчас к ней она. Музыка, прекрасная музыка двоих была, а значит, есть, значит, она существует. Хотя, конечно, увы, она не уберегла Олю от трусливого, расчетливого ухода… Да, да, очевидно, что помимо красоты внешней и наполненности духовной необходимо в человеке еще что-то, какой-то стержень, без которого, увы, все разваливается. И в ней, в Оле, именно этого стержня, очевидно, и нет. Да, в том-то и дело, в том и беда. Что Голосов мог сделать, кроме того, что сделал? Она хотела насилия, это ясно, она, скорее всего, не возражала бы против него, ждала. Она, как многие женщины, привыкла.

Голосов вспомнил вдруг ее мать, неуравновешенную, капризную женщину, властную, очевидно, по-своему, но и слабую, разумеется… Да, вот ведь откуда идет, это же ясно, как день! Вот где начало. Желание насилия, привычка… Ожидание «безумца»… Не в первый раз Голосов сталкивается с этим, увы. Власть — это слабость, потому что сильному человеку не нужна власть над другими людьми, если и нужна ему власть, то лишь над самим собой. Сильному вовсе не нужно заставлять других делать все по его желанию, потому что, уважая свои желания, он уважает желания других. Он понимает: то, что будет сделано в результате его насилия, — ненастоящее, ложь. Сильному не нужно обманывать ни себя, ни других. Он знает: насилие лишает человека самого главного — человеческого достоинства, без чего человек, собственно, и не человек уже. Но… Как же часто подпадают слабые матери под власть распространенной иллюзии! Они забывают, что главное в любом человеке — а в маленьком, растущем тем более! — его личность. Осознание себя в мире и мира в себе. Самостоятельность суждений, поступков. Ребенок — не собственность родителей, ребенок — это гость в доме, новый человек, вступающий в мир. И все может быть у него не так, как у родителей, а — по-новому. По-своему. Да, поделиться опытом своим, да, научить, раскрыть, объяснить, предостеречь. Но — уважительно, но — с признанием самостоятельности суждений. Разве жизнь любых родителей так уж безупречна? Разве они, будучи уже взрослыми, не ошибаются в поисках истины? Разве обладает хоть кто-нибудь из людей абсолютным и непререкаемым знанием истины? Нет, конечно. Но как же относимся мы к своим детям, да не только к детям, а подчас и к взрослым, к тем, кто нуждается в нашей помощи, нашем совете? Мы не советуем, мы требуем сплошь да рядом. Требуем непременного и непререкаемого признания нашей правоты. Мы, советуя и помогая, так часто думаем на самом деле не о тех, кому советуем, кому помогаем, а — о самих себе. Мы самоутверждаемся на других, на слабых, вместо того чтобы помочь им…

Вот и неуравновешенные, слабые мамы, чья жизнь по сути не удалась, — не так ли частенько поступают они? Что говорят, что советуют они своим дочерям? Или вообще ничего, или: «Береги свою «честь», не отдавай ее «просто так», смотри, с кем «имеешь дело», что ты можешь за это «получить», отношения «эти» вообще беспутны и грязны, у мужиков только одно на уме…» И так далее в том же роде. Ничего не говорят они о том, что у «этих» отношений есть и другая сторона, что вовсе не всегда они «беспутны и грязны», что «эти отношения» в сущности такие же  ч е л о в е ч е с к и е  отношения, как и любые другие, во всяком случае должны быть такими. А если они не такие, то повинны в этом сами мы — и мужчины, и женщины, — только мы и никто другой. И уж во всяком случае не природа. И только предвзятости, страх, только замешенное на нем чувство собственности мешают нам это понять.

Но мечется, мечется девочка между материнскими наставлениями и зовом природы, не имеет она своего мнения, своей воли, не верит чувствам своим, боится, пытается что-то рассчитать несозревшим, не подготовленным к реальной жизни своим умишком, старается, играет роль, навязанную самым близким ей человеком, да где уж… И любой властный и умелый мужчина может управлять ею — она бессильна, беспомощна перед ним, потому что ему достаточно лишь убедить ее в несостоятельности навязанной ей роли и заложить в ее неокрепший мозг совсем другую программу. А помогает ему — и успешно — сама рвущаяся из пут природа девочки. Неподготовленная по существу, обманутая собственной матерью, оказывается девочка целиком во власти «безумца», и вторая, истинная мать девочки — природа — только способствует этому, настрадавшись. И что же удивляться печальному перекосу, который подчас случается? А беда в том еще, что даже и добрый человек уже не может по-настоящему рассчитывать на запутавшуюся — запутанную! — девочку, потому что как только выпустит он ее из-под власти своей, так тут же любой властный и умелый может овладеть ею, ибо хребет-то ее давно уже переломан. В детстве еще. Или в юности. Кем? Ясно же кем. Горячо любящей ее мамой.

И бродят по земле такие вот девочки со сломанными хребтами, беспомощные и несчастные, преклоняющиеся перед «безумцами», изуродованные в первую очередь теми, кто, казалось бы, должен больше всех помогать им, кто самой природой определен к тому, чтобы правильно воспитать, подготовить их к  р е а л ь н о й  и на самом деле нелегкой жизни. Жизни, полной неожиданных положений, соблазнов, обманов, страданий и — радостей. Жизни, где как раз необходим в первую очередь крепкий хребет, индивидуальность, личность, д о с т о и н с т в о  человеческое, гармония природы и разума, верность не надуманным, а истинным принципам, верность  с е б е, собственной своей песне, собственному предназначению, которое одно только и может провести через запутанный лабиринт.

Ах, если бы только девочки! Родительская эта «забота» распространяется не только ведь на дочерей. Да и одни ли родители занимаются перебиванием хребта? Как часто и сколь многие из нас увлекаются тем же в пылкой жажде считать себя носителями безусловно добра — как будто мы всегда точно знаем, что такое добро!

В дверь постучали, и в номер вошла дежурная по этажу.

— Вы уезжаете? Можно перестилать?

— Да, пожалуйста.

— Где же ваша девушка? — спросила дежурная, вынимая одеяло из пододеяльника и с сочувствием, как показалось, поглядывая на Голосова. — Неужели она вас не проводит?

«Видела нас в коридоре», — понял он.

— Нет, наверное, — сказал он как мог равнодушно. — Обстоятельства.

Дежурная, как будто бы все поняв, печально покачала головой.

Телефон молчал. Голосов встал с дивана, взял портфель и, простившись с дежурной, вышел.

 

16

Площадь у гостиницы была пустынной. С какой-то еще смутно мерцающей надеждой он быстро глянул вдоль площади, но не увидел знакомой фигурки и медленно зашагал к остановке автобуса. На остановке было несколько человек. Ее не было. Несмотря на свои мысли, несмотря на то что понимал уже: в том, что произошло теперь, больше реальности, больше правды, чем было ее во всех предыдущих днях, что она со своими «отталкиваниями», расчетливостью была гораздо более жизненна и в сущности даже правдива, искренна, чем он, взвинтившийся, опьяненный, далеко, как видно, оторвавшийся от действительности (ему — музыка, а ей ведь и на самом деле замуж надо и теперь уж наверняка), несмотря на то что он понимал: именно теперь все стало на свои места и было гораздо более похоже на то, что бывает обычно (а следовательно, и есть настоящая правда), к пониманию чего не случайно же рано или поздно приходят все  в з р о с л ы е  люди, — несмотря на это, Голосов чувствовал свою несомненную правоту в чем-то. Но в чем? Этого он пока еще никак не мог осознать. И чувствовал, что какая-то работа все еще продолжается в нем…

Стоя в ожидании автобуса и поняв, что все уже теперь, — хотя, конечно, она могла бы еще встретить его на вокзале, если уж пересмотреть возможные варианты, — Голосов почувствовал, что он, собственно, уже и не хочет видеть ее. Любое продолжение будет агонией. Того, что разрушилось и чего не восстановить ничем. И опять — в который раз уже! — он увидел себя со стороны — беспокойным, назойливым, не от мира сего человеком, путешественником, свободным странником, так внезапно и с такими претензиями вторгающимся в устоявшийся привычный людской мир. С претензиями? Это верно… И зачем? Чтобы принести новые огорчения тем, у кого их и так хватает? Может быть, и хорошо, что так кончилось. Лучше раньше, чем поздно — меньше слез, меньше соленой водички. «Супермен в потертом пиджачке».

Подошел наконец автобус, Голосов втиснулся в узкие двери и через полчаса вышел у здания вокзала. Поезд стоял. Голосов отыскал свой вагон, купе, где никого пока не было. Забросил портфель на полку и вышел опять на платформу.

И тотчас увидел Олю.

Торопясь, она шла вдоль поезда, разглядывая стоящих, а увидев его, приблизилась с радостной и виноватой улыбкой. Она была в джинсовом костюме, том самом, в котором он впервые увидел ее, а следом за ней, озабоченная и грустная, шла мама. Увидев его, мама отошла в сторону, а Оля, заметив его взгляд, тотчас сказала:

— Мама провожает свою знакомую, а я вас проводить пришла. Вы не возражаете?

Молча он смотрел на нее. Она сама взяла его под руку и, правильно поняв его взгляд, тотчас перешла на «ты»:

— Не обижайся, ладно? Может быть, пройдемся немного? Время еще есть?

— Пойдем, — сказал он, постепенно приходя в себя.. — Володя, я звонила, приходила в гостиницу несколько раз, тебя не было.

— Да, я уходил. В парке гулял. Ведь ты…

— Володенька, не надо. Ну, пожалуйста. Давай так, как будто мы познакомились только что. Ладно? Ничего-ничего не было! Давай?

— Пойдем, — сказал он мирно, и они пошли.

Кажется, надо было радоваться — ведь она пришла, это прекрасно, это возвышенно. Значит, она поняла…

Но она так уверенно, крепко теперь держала его под руку и сама вела его, она опять была совсем не такая, как раньше. И словно бы пыталась растормошить его. Задним числом.

— Знаешь, я к Светке зашла на одну минутку и сразу ушла, звонила тебе без конца, никто не берет трубку. Я в гостиницу пошла, стучала, стучала к тебе — неудобно так, дежурная на меня смотрела. Не знаю уж, что подумала. Ну, Володенька, ну, не надо, давай все сначала. Я тебе в Москве позвоню, и мы встретимся, да? Мне обещали путевку достать, я на юг еду, в Пицунду, а потом каникулы кончаются, в Москву приеду и тебе позвоню, хорошо?

Да, кажется, нужно было радоваться — вот ведь, в гостиницу приходила и, кажется, на этот раз говорит и на самом деле правду, но… Он машинально отвечал что-то изредка, какие-то междометия, и с трудом мог справиться со своим лицом — его сводила судорога. Оля шла, прижимаясь к нему боком, она была непривычно, неузнаваемо раскованна — совсем, совсем не такая, как в гостинице! опять не похожая на себя, то есть на ту именно, какую он встретил в поезде и о какой все эти дни мечтал, — а когда до отхода поезда остались считанные минуты и они вернулись к вагону, она сама прислонилась к нему и даже потянулась губами. И, целуя ее послушно, он чувствовал все ее тело, и высокая грудь тесно прижималась к его груди, а губы с такою готовностью раскрывались, и Голосов чувствовал, что целует и обнимает действительно прекрасное женское тело, но это была не Оля. Это была какая-то взрослая, бывалая женщина, наверное даже очень пылкая, но  т о й  Оли не было здесь. И он даже не чувствовал возбуждения. Он, как и она, играл роль.

Тронулся поезд, Голосов вскочил на ходу. Оля махала ему рукой, он ей тоже, и вот платформа удалилась, замелькали пристанционные строения, будки, столбы. Проводница давно уже закрыла дверь и ушла, а Голосов все стоял в тамбуре, глядя на проносящиеся огни.

 

17

Бывает так, что какие-то события, происшедшие в жизни раньше, мысли, наблюдения, копившиеся как будто бы без всякой системы, хаотично и беспорядочно, вдруг, под влиянием какого-то озарения, выстраиваются в систему. И становится прозрачно ясным то, чего никак не понимал раньше, — четкая истина выплывает, подтверждение которой было, оказывается, во всех тех событиях, наблюдениях, — они-то как раз и останавливали внимание, исподволь, незаметно готовя рождение общей итоговой мысли на свет. На свет разума.

Так произошло в этой командировке с Голосовым.

Стоя в тамбуре вагона, он вспомнил вдруг (и понял тотчас), что именно волновало и мучило его в последний период жизни, какие события особенно останавливали и — по тогда еще не совсем понятной причине — заставляли так переживать их. Ну вот, например, взаимоотношения с редактором первого фильма — прекрасные как будто бы внешне, полные бесконечными заверениями в наилучшем к нему, Голосову, отношении — и мучительное несоответствие им в делах. Сколько раз он винил себя в непонимании, в излишней требовательности, в «нравственном максимализме» — она, редактор, так ведь прямо и говорила ему: «Вы, Володя, слишком многого требуете от людей, так нельзя…» И он пытался поверить ей, согласиться, винил себя, но — исподволь, незаметно вдруг пробивалась в нем все одна и та же упорная мысль: «Н о  п о ч е м у  нельзя? Не в этом ли вообще смысл нашего существования и смысл взаимоотношений наших, людских, — не в том ли, чтобы  в е р и т ь  другим, верить тому, что человек заявляет о себе и о своих стремлениях, и пытаться найти соответствие с этими декларациями — в другом человеке, как и в самом себе?!» Если не верить, если раз и навсегда принять, что слова — одно, а дела — другое, что первое — это как бы фимиам, этакий благоуханный флер над вторым, то ведь это значит вообще отказаться от жизни, признав раз и навсегда несостоятельность свою и окружив себя сознательно иллюзиями. Ведь это значит — свою несостоятельность перед жизнью признать и смириться с нею! Но как же тогда жить? И зачем?

«Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой?» Глупость. Подлый обман. Из-за того-то и беды все, что привыкли мы ждать безумца. Мы так привыкли не к жизни, а к ролям, что подчас и не живем вовсе. Но… Как же правильно поступать?

И Голосов мучился, не зная ответа, и, страдая, думал над другой сентенцией редактора — тонкой, умной, очень начитанной женщины: «Искусство, Володенька, это совсем не то, что жизнь, это совсем, совсем другое. Ваша большая ошибка в том, что вы путаете одно с другим». Но почему, почему?! — думал он, напрягаясь. — Разве искусство не рождается жизнью, разве  ж и з н ь  не включает в себя человеческое искусство, разве, в конце концов, искусство не влияет на жизнь, не проясняет нам нечто в ней, разве оно — не круг света, зажженный человеком для себя во тьме мироздания?

Разве, к примеру, книги великих — Шекспира, Данте, Сервантеса, Стендаля, Достоевского, Толстого, — разве они не формируют нас в юности и в более зрелом возрасте? Разве даже Андерсен, Купер, Дефо, Жюль Верн, Джек Лондон и многие, многие другие — не вмешиваются в наш внутренний мир уже в юности, а то и в детстве? Как же можно отделять искусство от жизни, как можно говорить, что это «совсем другое»?

А уж о «самом массовом из искусств» и говорить нечего! И уж тем более апогея достигает связь искусства и жизни в  д о к у м е н т а л ь н о м  кино! Разве это не  с а м а  жизнь, переданная с максимальной правдивостью? Да, конечно, нужно учитывать законы жизни, общие законы — то самое правило типизации и типичности. Но ведь и эти правила должны отражать  р е а л ь н у ю  жизнь, а не построения каждого случайного редактора, с которым ты в данный момент имеешь дело и который так часто пытается считать лишь свое восприятие жизни единственно и безусловно правильным, хотя на это его восприятие ведь влияет так много «причин», «моментов» и «обстоятельств»…

Да, не на каждого влияет искусство в равной степени. Человек — сложное существо, частенько думая и желая одного, он говорит и делает другое. Но это человеческое свойство — лишь степень раздвоенности его чувств и разума, неумение гармонично соотнести одно с другим, степень невежества с одной стороны и слабости с другой. Степень несовершенства! Ибо вся история человечества — это история стремления к совершенству, гармонии, пусть даже полная противоречий и поражений.

Так как же можно несовершенство, недостаток, невежество, неразвитость выдавать за раз и навсегда данное, за окончательное и неизменное? Это все равно, как если бы ученик первого класса школы, не понимающий, как могут быть интересны старшеклассникам толстые книги, напечатанные таким мелким шрифтом и без картинок, сказал бы, что старшеклассники — люди странные, что они увязли в иллюзиях, что не может быть никакого смысла в том, чтобы читать эти непонятные, скучные фолианты, ибо гораздо приятнее и ближе к жизни пойти поиграть в футбол во дворе или пострелять птиц из рогатки. И по-своему он был бы, конечно, прав…

Да, вот это «по-своему» всегда смущало Голосова. Он понимал, что каждый человек имеет право на «по-своему», что не признавать этого права — значит стремиться к насилию, что ученик любого класса все равно не воспримет по-настоящему ничего из предметов, преподаваемых ему, если не  з а х о ч е т  воспринять, если желание понять эти «толстые книги, напечатанные мелким шрифтом и без картинок» не станет частью его «по-своему».

И потому-то, страдая, мучаясь, будучи  д л я  с е б я  совершенно уверенным в важности и нужности «толстых книг» в теснейшем их соотнесении с жизнью — в несомненной глубочайшей, хотя и непрямой, сложной, конечно, связи искусства с жизнью, — он смущенно останавливался каждый раз, когда встречал вот это — упорное, не поддающееся доводам разума, другое, чем у него, «по-своему». И самым мучительным, самым изощренным казалось ему, когда люди на словах соглашались с ним, внимали как будто голосу разума и совершенно точно, безошибочно анализировали даже с этой точки зрения поведение персонажей книг, соглашаясь с позицией автора, и — больше того! — умели применить тот же анализ в жизни, «по полочкам» раскладывая характеры и поступки окружающих людей, но… Но немедленно меняли свою позицию, немедленно становились нерассуждающими и непробиваемыми, как только дело касалось их самих. И каких только «теорий» не выдумывали Для оправдания этой, внезапно проявляющейся своей слепоты! Например, теорию «большой разницы между искусством и жизнью». И настолько, оказывается, важна была им, настолько дорога эта свежеизобретенная теория, что не беспокоило их даже то, что она ведь напрочь зачеркивала все их предыдущие блестящие анализы книг и людей…

Такого рода мучительные размышления беспокоили Голосова и раньше, но, как уже сказано, в последние полтора года он почему-то страдал от них с особенной силой. Может быть, потому, что вышел наконец его фильм и получил же признание, — значит, он, Голосов, был прав! Удивительно, что и редактор в конце концов с ним согласилась, да и не только она, а многие из тех, кто так или иначе либо сценарий, либо фильм отвергал. Победила правда как будто бы. А почему? Не потому ли, что он, Голосов, до конца оставался самим собой? Страдал же он теперь потому особенно, что, в значительной мере избавленный от прежнего чувства неполноценности, стал теперь еще внимательнее смотреть по сторонам и понял, что на нем  о т в е т с т в е н н о с т ь, а потому в еще большей степени должен он быть  с а м и м  с о б о й.

Тот самый сценарий, который он начал несколько лет назад и вот только недавно закончил, в сущности был тоже об этом. О том, как, встретив женщину и влюбившись в нее, герой никак не мог преодолеть вот этого ее двойного «по-своему» — рассуждения на словах и стремления на словах к одному (чему поверил герой и за что влюбился) и весьма неблаговидного, совершенно противоречащего словам и стремлениям реального ее поведения (что необычайно мучило героя и чуть не довело его до сумасшествия — до тех пор, пока он, под влиянием очевидных и недвусмысленных фактов, расстался-таки со своей иллюзией, хотя не расстался с верой). Да, он не расстался с верой, потому что если не верить в возможность реального существования «синей птицы», то ради чего жить? Если не верить в  о т д е л ь н о г о  человека, то можно ли верить в человечество? Разве оно состоит не из отдельных людей? И разве смысл общественного прогресса в том только, чтобы добиться обеспечения каждого машиной, дачей, цветным телевизором? Какой смысл в производстве «материальных ценностей», если они не делают людей лучше, не объединяют их, а, наоборот, разъединяют, превращая в бездумных и равнодушных друг к другу потребителей-марионеток? И вправе ли мы верить в лучшее будущее своих детей, если мы не верим в самих себя?

Нет, если расстаться с верой в людей, которые тебя окружают, в конкретных живых людей, то жизнь просто теряет смысл. Но если верить, то как же мучительно каждый раз все вновь и вновь расплачиваться за веру, сталкиваясь все с новыми и новыми разочарованиями — особенно вот такими, болезненно изощренными, когда человек сам провоцирует вас на то, чтобы вы верили ему, верили свято, — и тут же, словно в насмешку, демонстрирует вам свои язвы, а когда вы, видя, пытаетесь сказать ему о них, чтобы поскорее их излечить, он возмущается, считает себя оскорбленным в лучших чувствах и утверждает, что язв-то ведь никаких нет, а просто вы самонадеянный, паскудный человек, видящий в людях только плохое.

Что ответить на это? Как такое перенести? Как не разочароваться в человеке, если он не только не хочет лечить те язвы, которые его убивают, жизнь крадут по капле, — но если он, по какой-то странной, упорной слепоте, не хочет их даже замечать? Можно ли помочь больному, который вовсе и не считает себя больным, больше того — возмущается и считает личным оскорблением для себя всякие разговоры о его болезни? Как помочь умирающему, не желающему принимать лекарства и продолжающему с упорством делать то, что довело его до столь печального состояния? Воистину, человек не понимает, что же это такое — жизнь. Потому, может быть, и умирает так скоро.

Потому что не понимает… Здесь все же выход, здесь надежда. Попытаться понять, а потом сказать другим, поделиться понятым. Но как? Как сказать человеку, который не хочет слушать? Как научить того, кто не желает учиться? Как помочь ближнему своему, если он не понимает помощи твоей? И как пережить, как перенести, когда помощь день ото дня отвергается, болезнь прогрессирует, и он умирает на твоих глазах, и его смерть — упрек тебе? Упрек, несмотря ни на что. Ибо «высшее счастье — это счастье человеческого общения». Ибо «человек один не может»…

Где же выход, как прорвать этот заколдованный круг?

Тут-то и возникает якобы необходимость насилия. Но человек не имеет на него права. Так что же делать?

И можно так сказать, что если мысли подобного рода беспокоили Голосова и раньше, то в последнее время они стали еще острее, и переживания последнего времени были в большинстве случаев связаны с ними. И вот теперь, только что — в те мучительные минуты в парке, а главное — после, в гостинице, по пути на вокзал, на вокзале и особенно сейчас, в вагоне, после «трогательного» прощания с Олей, эти переживания последнего времени вдруг выкристаллизовались в прозрение.

Он вспомнил не только о своей редакторше, о первом фильме, о приятеле, которого видел прошедшую ночь во сне (у того приятеля тоже, кстати, как и у Оли, была деспотичная, неуравновешенная мать — так же, как и у женщины, героини его романа, так же, как еще у одного знакомого, беда которого была, по мнению Голосова, в «отсутствии стержня»), очень многое выстроилось вдруг в четкую систему, и ясна стала одна мысль, объединяющая все, следовавшая из всех этих предварительных фактов как вывод, как резюме: он, Голосов, как, впрочем, и каждый человек, увы, всегда будет сталкиваться со всем этим — и бесполезно мучиться, удивляться, каждый раз в отчаянье воздевать руки к небу. Это — неизбежно. Люди — разны, у каждого своя судьба, у каждого, очевидно, свой путь. Бесполезно учить рыбу летать, а орла плавать. Но… Только один разумный выход есть из всего этого, пожалуй.

Понимая — прощать. И помогать  в с е  р а в н о. Не рассчитывая на быстрое понимание и эффект. Это верно, что каждый человек в состоянии научиться в конце концов и летать, и плавать. Но — не сразу ведь. Нужно время, нужно терпение. Нужны постоянные усилия, а главное — собственное желание его, а не слепое подчинение. Да, только так. Иного пути нет, ибо в насилии ложь. Но если так, то, значит, нужно отрешиться от себя. Нужно перестать считать себя «суперменом», пусть даже и «в потертом пиджачке». А просто — работать. Для себя — то есть для других. Это неразрывно.

Да, все-таки отрешиться и от радости взаимопонимания полного, оставив, конечно, радость помощи, радость творимого, пусть не всегда видного и ценимого, но несомненного добра. Не ради славы, не ради удовольствия считать себя немножечко «избранным», «отмеченным судьбой». И не подвергать без конца сомнению свою правоту, не ужасаться внешнему отличию своего «по-своему» от «по-своему» других людей, когда они, переходя от высоких и абстрактных рассуждений к своей собственной жизни, к себе, немедленно изобретают смехотворные и вызывающие досаду «теории». Понять наконец, что истинное и конечное его «по-своему» в сущности есть то же самое, что «по-своему» твое, а скоропостижным защитным «теориям» не придавать-таки серьезного значения, как, в сущности, при всей видимой «серьезности» не придают им такого значения в глубине души сами изобретатели… Меньше обличать, а  з а ж и г а т ь  с в е т.

«Лучше зажечь одну свечу, чем обличить гигантские пространства мрака», — так звучит восточная мудрость.

И опять он вспомнил о командировке в район, о Нечаеве и Осипове, с которыми провел неделю, — о том светлом чувстве, ощущении чего-то настоящего, так удачно соединившемся с «воспоминанием и предвкушением» предстоящей встречи с Олей. Это светлое ощущение, это чувство приподнятости, может быть, и объяснялось как раз не Олей, а тем, что Голосов, беседуя с комбайнерами, знакомясь постепенно с их жизнью, проникаясь ею, начал видеть то, что как-то скрывалось от него раньше, заслоняемое хаосом других впечатлений и чувств.

Да, Нечаев и Осипов жили своей, н а с т о я щ е й  ж и з н ь ю. Нет, не потому только, что они жили близко к земле (хотя и от этого тоже), не только потому также, что они вот занимались чисто физическим трудом и не мудрствовали лукаво, не изощрялись в теориях вместо того, чтобы жить (хотя частично и от этого тоже). Ведь «близко к земле» можно жить и не обязательно в сельской местности, заниматься «чисто физическим трудом» можно и в городе. Но не в том дело.

Еще там, в совхозе, внимание Голосова остановила одна психологическая деталь, один любопытный момент. Ни Нечаев, ни Осипов, рассказывая о своей работе или жизни, н е  ж а л о в а л и с ь. Они оба, конечно, упоминали о недостатках — и многих! — но ни один не жаловался, не ныл. Даже о недостатках говорили они в положительном смысле. То есть не так, что вот, мол, то-то и то-то плохо, а так: что  н у ж н о  с д е л а т ь  для того, чтобы было хорошо? Получалось, что они в  с е б е  ищут причины неудач и неурядиц своих, — в себе, а не в окружающей жизни, которая какая есть, такая уж есть. И тем более не в других людях. Прежде всего в  с е б е.

Тут и выход. Если человек ищет в себе, значит, он всегда может найти.

И это и есть — зажигать, а не обличать.

И таким образом из всего, что он, Голосов, перечувствовал и передумал сам, и из того также, что увидел он в совхозе, знакомясь с героями будущего своего фильма, получался очень естественный, очень простой, гениально простой вывод: нужно любить свою работу и просто, без всяких посторонних мудрствований, делать ее. Не думая об «объективной значимости» своих «показателей». Не думая об оценке ее кем-то. Делать по-своему и любя. И быть искренним в этом. И тогда все встанет на свои места. И все рано или поздно будет оценено.

Но не только работу…

Главное: нужно любить жизнь. Жизнь — самую важную, основную свою работу. Нужно петь свою песню, петь ее от души, с радостью, даваемой самим процессом пения, петь как можно лучше — настолько хорошо, насколько только возможно. Любая работа должна быть частью твоей жизни и — тоже песнью. У песни нет гордыни, самомнения человеческого, истинная песня не лжет. Она — единственное, на что действительно можно положиться. На чем стоит издавна мир. Это и есть та самая  р а д о с т ь. Поэзия — это правда. Без правды поэзии нет.

И тогда по великому закону соответствия, который, что бы на этот счет ни говорили люди, чувствующие себя обиженными и смакующие свою обиду, — и тогда твою песню услышат. И поймут. И оценят. Ибо «песня жизни» — это то, что действительно объединяет всех нас, вопреки самолюбию и самомнению каждого. А искусство не только связано с жизнью и выходит из жизни. Оно и есть жизнь. Жизнь каждого. Каждый так или иначе сам творит свою жизнь. Жизнь каждого из нас — его искусство.

А Оля… С Олей он, увы, как это ни странно, был тоже не прав. И жесток. Делал-то он все правильно. А вот осуждал зря. В сущности, он полюбил не ее, а свое представление о ней, которое создалось в первый же вечер. И разве виновата она, что в чем-то он ошибся, чего-то недоразглядел? И где ж была его доброта, когда он понял ее, но не дал ей понять, что понял? Так что не прав был и он…

Так думал Голосов, стоя в тамбуре вагона и видя, как проносятся мимо огни и уплывает в прошлое город, где довелось пережить ему нечто мучительное и все же прекрасное — проблеск, которым он так и не воспользовался по-настоящему, испортил своими чрезмерными требованиями, иллюзиями. Своим эгоизмом. А ведь он мог бы — мог! — по-настоящему помочь ей. Не обличать, а зажигать свет…

А Оля, проводив поезд, помахав ему на прощанье, чувствовала, как щиплет глаза, — ей хотелось плакать, непонятно отчего, что-то мучительное было во всей этой сцене ее прихода на вокзал, предварительных пылких разговоров с матерью, споров, сомнений, страха, смутных желаний, надежды непонятно какой и на что! Зачем, зачем она просила Светку, зачем пошла, зачем не осталась у него… О господи. Целуя его и позволяя себя целовать, она так хотела отдать ему теперь все, всю себя, искренне хотела, чтобы он понял, понял ее и простил, понял по-настоящему! Но опять что-то мешало ей, она хотела быть пылкой, раскрепощенной, но не могла, не могла, опять что-то мешало ей — не холодным каким-то отчаяньем, как бы со стороны видела она эту сцену, оценивала ее спокойно и понимала: не то, не то, что-то не то происходит, она лишь играет роль, и что-то утеряно навсегда, а губы ее на самом деле мертвы. И он холоден, а значит — ошибка тем более. Тронулся поезд, уехал, оставив пустым перрон, а мама уже была тут как тут…

Оля увидела ее худенькую, как всегда озабоченную, чуть ссутулившуюся фигурку, мучительно родную, такую жалкую сейчас, она несмело, виновато как будто, приближалась к ней, пока Оля стояла, глядя вслед поезду, уплывающим красным его огонькам, и чувствовала, как огоньки расплываются — все расплывается вокруг от неудержимо наворачивающихся слез.

— Ну? Что? До чего вы договорились? — быстро и как-то по-деловому спросила мама, и нелепость вопросов и тона привычно покоробила Олю, она быстро вытерла слезы и хотела сказать что-то резкое и обидное, как всегда, но, увидев глаза матери, осеклась. Столько любви, печали, искреннего сочувствия, жалости — столько истинного материнского, женского было в них, — что, ни слова не говоря, она прислонилась к матери и разрыдалась. — Ничего, милая, ничего, доченька, ничего, — гладила ее мама по спине — совсем как в детстве, — и Оля плакала, содрогаясь всем телом, и ей казалось, что вместе со слезами выходит все мучительное, неразрешимое, что скопилось, что так мучило ее в эти последние дни — да что там дни! давно уже, не год и не два! — мучило и выбивало из колеи.

«Вот и хорошо, вот и хорошо, что так кончилось, — думала уже она, постепенно успокаиваясь. — И не надо, не надо ничего, не хотела ведь — и не нужно. И спасибо Светке. Не было — и не нужно. Все они одинаковы, им лишь бы одно. Не позволила — вот он и… Никогда, никогда не было по-настоящему хорошо, ни с кем, и не надо, не надо ничего, жила без этого — и проживу. Жестче надо быть, не верить ни во что, хватит уж, наверилась, хватит. Не было — и не надо. В Москве буду, все равно в Москве буду жить, буду, буду, буду, и все. Найду кого-нибудь и…» — твердила она про себя, изо всех сил давя в себе мучительное, жестокое, неистребимое чувство обиды…

Постояв в тамбуре, Голосов направился в свое купе.

Там сидела миловидная женщина лет двадцати восьми. Приветливо взглянула она, когда он вошел. Два других купейных места были пусты. Голосов поздоровался сдержанно, сел.

— Как вас зовут? — оживленно спросила женщина, когда Голосов сел. — Вы тоже в Москву едете? Значит — вместе. Я так рада, что мы поедем с вами. Смотрю — портфель лежит, ну, думаю, старик какой-нибудь нудный. Моя мечта осуществилась — ехать с молодым человеком. Как вас зовут? Володя? А меня — Валя. Давай на «ты», Володя, ладно? Хорошо бы никто больше в наше купе не сел, правда?

Она была мила, приветлива, здоровье и молодость так и излучались ею. Голосов вздохнул и, прислонившись к стенке купе, устало закрыл глаза. Опять, опять лабиринт. Но даже с закрытыми глазами чувствовал он, как испускаемые ею лучи пронизывают его, и боль, и тоска его странным образом теснятся ими, и вспыхивают новые блестки. Зажечь свечу…

 

НАЧАЛО

В моем путешествии все было удивительно. Хотя бывало, что мне не везло, но это — по мелочи. На самом деле мне везло так, что дни путешествия я и сейчас считаю одними из самых счастливых в жизни.

Правда, уехал я не в тот день, в который было намечено, а на следующий. Притом не просто задержался, а — вернулся! Под нагрузкой стало бить заднее колесо, потому что сносилась втулка, и пришлось разгружаться и ехать в магазин за колесом… Чтобы наверстать упущенный день, я решил отъехать первые сто километров от города на электричке. И тут у самого вокзала остановились часы (забыл завести накануне). А стоило войти в электричку и кое-как пристроить нагруженный велосипед, заняв при этом целых четыре сидячих места, как в вагоне немедленно появился раздражительный гражданин и сурово потребовал:

— Уберите машину, освободите место!

Несмотря ни на что, спокойствие путешественника уже начало овладевать мною, и я вежливо осведомился у гражданина, куда мне ее убрать. Ведь в тамбуре, к примеру, она будет мешать еще больше. А свободных мест вокруг и так сколько угодно.

Гражданин вскипел, — видимо, я ущемил его гражданское чувство — и в яростной деловитости отправился на поиски милиции или еще какого-нибудь начальства. Наверное, не нашлось ни того, ни другого, потому что гражданин вернулся и все-таки сел на свободное место невдалеке. Лицо его выражало неутоленный гнев и обиду.

Ревизоры пришли, когда электричка отъехала уже на порядочное расстояние от Москвы. Проверяя мой билет, один из них равнодушно взглянул на велосипед и ничего не сказал. Гражданин, сидевший невдалеке, тоже промолчал почему-то. Сердце мое благодарно забилось, предчувствуя поворот судьбы. И верно: с этого момента мне и начало везти. Сначала потихоньку, а потом все больше и больше. Говорят: если вернешься — пути не будет. Я вернулся. А путь у меня был. Да еще какой.

Ну, так вот, живешь-живешь, забирает тебя путаница жизни и суета, потихонечку теряешь ориентиры, а потом глядишь — а жизнь-то почти уже позади. Во всяком случае немалая ее часть. А есть ли что вспомнить хорошего? Еще говорят, что есть такая вот притча. Создал будто бы бог людей и животный мир, роздал всем года жизни, людям досталось по восемнадцать. Прожили люди по восемнадцать лет, понравилось, не хочется умирать. Пришли к богу с просьбой: дай нам еще годков, владыка! Подумал бог, подумал, прикинул, как и что, заглянул в свою кладовую и сказал людям: знаете что, а годов-то человечьих нет у меня больше. Звериных хотите? Почесали люди свои молодые затылки, пораскинули неразвившимися еще мозгами — очень уж не хотелось им умирать — и сказали богу: ладно, давай хоть звериные, коли так. И дал бог людям звериные года. Кому какие достались. Кому заячьи, а кому и лисьи, кому волчьи, змеиные, верблюжьи, ослиные, а кому и собачьи, медвежьи… Вот так и живут с тех пор люди: до восемнадцати на свои, человеческие года, а уж после кому как придется. Кто зайцем всю жизнь трясется, скачет, кто волком рыскает, кто по-лисьи ловчит, кто орлом смотрит, а кто, как осел, прямодушен…

А что же она такое, эта самая жизнь? Как надо жить  п р а в и л ь н о?

В начале августа и вообще летом, даже не летом — раньше еще, с весны, а уж если совсем по правде, то и вообще последние годы жизнь у меня была сумасшедшая. Учеба, работа, опять учеба до одурения… А как раз перед самым отъездом еще и сердечная драма, да не просто драма, а этакое жестокое разочарование. Хоть мне и стукнуло тридцать, а все же нелегко было драму перенести. Но это бы ладно. Самое главное то, что я понял: крутясь и вертясь, топая по жизненному пути без оглядки, теряешь способность вообще понимать хоть что-то, и вот уже тебе начинает казаться, что мир до невозможности плох, а люди кругом все такие дураки, что, как говорится, не приведи господь. Глупости, конечно. А кажется. Вот тут и оглядеться бы, в себя прийти, дыханье перевести перед тем, как дальше бежать…

Так и решился я на свое путешествие. Как говорится, не от хорошей жизни.

Собственно, и раньше частенько выезжал на велосипеде из города, накатывая за день километров по сорок, а тут вдруг подумал: что, если ехать все время вперед и не возвращаясь? Ночевать можно в гостиницах, а еще лучше — в избах у местных жителей. На сеновале, например, чем плохо? Приходилось же ночевать раньше, когда выезжал на охоту или на рыбную ловлю. И ничего ведь, пускали. Люди добрые страннику в приюте никогда не откажут. Да ведь и интересно у жителей. И так мне захотелось вдруг выехать, что не прошло и недели, как я собрался. Вопреки, надо сказать, совету соседа-врача, вопреки страхам родственников, вопреки мудрой, спокойной житейской логике. Хотя самая-то мудрая житейская логика, как оказалось, была на моей стороне. Тогда я, правда, этого до конца не понимал. Но уже догадывался.

Маршрут такой: Москва — Серпухов на электричке, раз уж так получилось, а дальше Таруса, Алексин, Калуга, Брянск, Новгород-Северский, Чернигов, Киев, Житомир, Винница на велосипеде. То по проселочным, то по шоссе. Больше по проселочным.

Итак, электричка, в которой мы с велосипедом ехали, спокойно докатилась до Серпухова. Старинный русский город встретил нас пыльной вокзальной площадью, жарой. Оставив велосипед в камере хранения, я зашел пообедать в вокзальный ресторан, обливаясь потом, поговорил с молодой женщиной, что сидела за столиком, к которому сел и я. Разговор был непринужденный, запросто, что не всегда у меня бывает, и мне вдруг понравилась собственная непосредственность в меру (заповедь: не скучать). Приходилось ежеминутно вытираться платком, я держал его в руке наготове, а женщина, не останавливаясь ни на миг, размахивала перед своим лицом книжечкой меню. В ожидании официантки собеседница сказала, что город не так чтобы очень уж интересный, останавливаться и осматривать его не стоит — сама она приехала в командировку и вот уже несколько дней живет здесь, «в этой жаре и дыре»… И я понял, что есть смысл сегодня же доехать ну, например, до Тарусы и там переночевать. Была половина третьего.

Почувствовав себя увереннее после обеда, я взял велосипед в камере хранения и не спеша покатил по городу в сторону Тарусы, справляясь о направлении у пешеходов.

Мое путешествие началось.

 

ВСТРЕЧА С ОКОЙ

Воспоминания детства живут вместе с нами и возникают вдруг в памяти, когда встречается нечто похожее в жизни, нечто напоминающее. Прошлое не умирает, и, хотя в суете мы часто забываем о нем, все равно нам от него не уйти.

Выехав, вырвавшись из города Серпухова, я покатил по шоссе, по обеим сторонам которого начались сосны, взрослые и стройные — светлой колоннадой, или, наоборот, маленькие, коренастые — непроглядной чащей. Налетел аромат хвои, не одуряющий, как в густом распаренном хвойном лесу, а едва заметный, ненавязчивый, легкий. Что-то уже просыпалось во мне.

Я остановился, сошел с велосипеда, перебрался через кювет, сел на траву в тени юной кудлатой сосенки, которая присоседилась к большой и стройной.

Стояла нереальная тишина. Ослепительное солнечное безветрие, колоннада стволов, пустынное почему-то шоссе.

Прошествовали безмолвно и скрылись в колоннаде две женщины и маленькая девочка с корзинкой, не спеша, не обращая внимания на меня.

Все так же безотказно сияло солнце, не было ни малейшего ветерка, но в тени сосенки, в легком ее аромате не ощущалось особой жары.

Совсем близко пролетела, как ни в чем не бывало, большая желтая бабочка — махаон…

Впереди было двадцать дней путешествия по неизведанному маршруту, шоссейными дорогами и проселочными, в одиночестве, без всякой страховки, на стареньком дорожном велосипеде «Прогресс». Впереди было неведомое.

Но не верилось ни в какие напасти. Я посмотрел на часы: половина пятого. А из Москвы выехал в двенадцать. Пяти часов не прошло! Но если бы даже сейчас, если бы даже сию вот минуту оказаться мне дома, то и тогда эти пять часов сегодняшней жизни вспоминались бы долго, и особенно запомнился бы этот вот миг — возвращение в детство.

Ну конечно же Ногинск, подмосковный город. Мальчиком жил я в Ногинске у тети, там были такие же вот сосны и сосенки, даже шоссе, похожее на это, такой же аромат и солнце. Мы играли в разведчиков, в разбойников, в принцев и королей, я собирал бабочек и жуков, и не было ничего более важного тогда, чем найти «герб», спрятанный чужим «королевством», или поймать махаона, или отыскать где-нибудь около пня рогатого жука-оленя… Махаонов теперь под Москвой почти нет, рогатых жуков тем более. Откуда взялась большая желтая бабочка?.. И мне показалось, что не только в Ногинске, но именно здесь, на этом вот самом месте — на пятнадцатом километре шоссе Серпухов — Таруса, — я уже когда-то бывал. Словно жизнь моя прошла таинственный цикл, и вот вернулся, вернулся я наконец сюда, откуда когда-то так счастливо начиналось.

Отдохнув под сосной, я вновь покатил по шоссе, и теперь по сторонам встречались поля и деревья, которые опять словно старались напомнить мне что-то, опять что-то будили. Я оглядывался по сторонам в растерянности и даже какой-то неловкости — словно стыдно стало за то, что забыл, не навещал, — неблагодарно как-то.

Нельзя не навещать родных — грех, потому что все равно приходит время, когда становятся они тебе нужны, но тогда бывает, ты им уже чужой, и неожиданно оказываешься еще более одиноким. В юности — после Ногинска, когда мать уже умерла, а отец погиб, — я часто ездил на охоту или на рыбную ловлю или просто побродить по лесу. И на какой-нибудь затерянной лесной поляне мне вдруг казалось, что именно в этих деревьях, в этом вот самом воздухе, в этих теплых лучах жив дух моих родителей, заботящийся обо мне, оберегающий. Это были справедливые отец и мать, они зря не ругали меня и прощали и требовали лишь одного — уважения. И если у дерева росли ветви и листья, то я знал, что это то же, что мои руки и волосы, а птицы, зверьки и рыбы лишены были коварства и на добро отвечали добром.

Еще не доезжая Тарусы — дорога, судя по карте, приближалась к Оке, — на одном из поворотов я увидел ее, эту большую реку, — внизу, в красивых белых берегах. Легкий спуск, дощатый мостик, кусты у ручья, ветлы. Поворот, разбитое шоссе, объезд, лужицы воды в колеях. Слева внизу — Ока, широкая панорама.

Не снижая скорости, я почему-то мчался дальше, увозя с собой эту освещенную солнцем ширь, боясь поверить, сдерживаясь, чтобы не остановиться и не вернуться.

Встретив дорогу, которая шла налево, в сторону реки, я свернул.

Сначала было паровое, недавно вспаханное поле, затем лесок и снижение. Я въехал в березовую рощицу, слез со своего верного друга, повел его рядом, держа за руль. Он ехал послушно и плавно, только нагруженный багажник слегка поскрипывал. Я был как в зеленом аквариуме, солнце мелькало сквозь листья, высокая непримятая трава послушно раздвигалась, сзади оставался едва заметный след.

Высоко подняв узкую голову с яркими оранжевыми пятнами на затылке, прополз — как проплыл — в девственной траве черный уж. Над травой видна была только голова и часть туловища, похожая на узкий и хищный торпедный катер, с шипением рассекающий зеленую воду. Я подошел ближе, но, увеличив скорость, «катер» отклонился от встречи.

За деревьями был обрыв, а под обрывом — Ока.

Самое детство мое — еще до Ногинска, еще когда живы были мать и отец, — вернее, даже не детство, а одно лишь лето давней, таинственной той поры прошло в Озерах, городке на Оке, и, может быть, именно поэтому, увидев перед собой эту реку, я опять почувствовал себя вне времени.

Спокойно лежала она внизу, под теплыми лучами солнца, ярко белели обнаженные песчаные берега, слева был изгиб и справа изгиб, а вода была гладкая, почти неподвижная, не было ветра. И было в этой спокойной и доброй красоте реки что-то женское.

Пришлось довольно долго идти по берегу прежде, чем нашелся более или менее сносный спуск.

А спустившись к ней, окунувшись в ее конечно же теплую воду, я уж и вовсе чуть не расплакался от жалости к себе и от стыда. Наконец-то почувствовал я опять полузабытую ласку, и стыдно было за столь долгое отсутствие, и уж теперь я как-то совсем был уверен, что все это когда-то бывало — такое вот мое купание в этой реке — и с тех пор ничего, ну ровным счетом ничего здесь не изменилось. Даже этот сероватый песок и хрустящие под ногами ракушки, даже чахлые кустики на обнажившихся, обмелевших от жары берегах были как прежде. Так же постепенно понижалось дно на плесе, так же принимала к себе и мягко несла желтоватая стремительная вода и плыл мимо крутой, усыпанный большими камнями и поросший соснами левый берег.

Да, я был возвратившимся блудным сыном, искавшим счастья на стороне, не нашедшим его, вернувшимся. Меня не было долго, но здесь все по-прежнему, и меня любят по-прежнему, меня простили.

Какой-то мужчина и мальчик копошились на берегу, развели костер. Их «Москвич» стоял недалеко от воды — каким чудом они съехали вниз по такой крутизне? Отец и сын. Дым костра поднимался медленно и таял, достигнув маленьких домиков наверху. Мой верный, мой двухколесный «конек-горбунок», мой друг, оставленный у куста, казался с воды трогательно маленьким, совсем игрушечным — он ждал меня. Руль и обода блестели на солнце…

Когда, выйдя из воды, я оделся и начал выводить велосипед на тропинку, что бежала вдоль берега под обрывом, вдалеке из-за поворота, против солнца, показалась большая толпа. Люди шли по тропинке навстречу мне, их было много, они шли в красноватом солнечном мареве — посланцы, вестники издалека. Приблизились. Совсем молодые ребята, пионеры из лагеря, москвичи, мальчики и девочки лет по двенадцати…

По тропинке вдоль берега я не проехал и километра. Она и с самого начала была узкой, рискованно петляющей между большими булыжниками, быстро ехать было нельзя — а время все-таки неуклонно шло к вечеру, — и, когда тропинку стали наглухо перегораживать огромные валуны, я решил, что нужно подниматься наверх и возвращаться к дороге, иначе не успею в Тарусу дотемна.

Передо мной высилась почти отвесная, поросшая кое-где травой, кустарником и маленькими деревцами, а кое-где просто осыпающаяся стена берега — отвесный склон дикой горы… Местами все же виднелись и более пологие участки, на которых упорно держались прямые сосны, но упорство их казалось упорством отчаяния. Возвращаться назад не хотелось, а дальше по берегу впереди стена, казалось, была еще круче. И настолько я был уверен в своей удачливости, в своих вернувшихся вдруг силах, что, не думая, крепко ухватив велосипед за руль, смело ринулся на штурм обрыва.

Когда я сейчас вспоминаю эту стену и велосипед, который с рюкзаком как-никак весил все-таки кое-что и на своих больших колесах неудержимо стремился вниз, грозя увлечь за собой и меня, а уцепиться было не за что, да и нечем было цепляться, потому что обе руки были заняты велосипедом, и только чудо, казалось, поддерживало меня, не давая буквально загреметь вниз, и я все же упорно, медленно, сантиметрами, полз в гору — и вполз наконец еле живой! — когда я сейчас вспоминаю все это, я, разумеется, думаю, что нельзя было так рисковать, да и не к чему — в первый же день путешествия, на ночь глядя, — но тогда было все нипочем, и даже в самые рискованные моменты я ни на миг не терял уверенности в том, что все окончится благополучно.

Руки ныли, особенно бицепсы, тело намокло от пота — купание полетело к черту! — солнце уже было довольно низко, а мне еще ехать и ехать — надо ведь до шоссе добраться, а я понятия не имею, сколько до Тарусы и далеко ли вообще шоссе. Хорошо еще, что велосипед не пострадал… Но я чувствовал себя мужчиной.

Через двести метров выяснилось, что стоило проехать по тропинке вдоль берега еще немного, обогнуть мыс, и там прямо от берега начинался великолепный подъем зигзагами — дорога для автомашин…

И вот — шоссе Серпухов — Таруса, недавно отремонтированное, гладкое, сумерки, прохладный воздух, комары и мошки, бьющие в лицо, сумасшедшая гонка, головокружительная скорость на спусках, стадо коров и пастух, удивленно провожающий меня взглядом, и наконец мостик через реку Тарусу, приток Оки, первые домики и впереди — подъем на высокий бугор, россыпь изб и каменные дома.

Странное дело: сейчас, вспоминая, как я мчался к Тарусе, по пояс голый, в велошапочке с козырьком, в шортах, возбужденный этой гонкой, и как увидел Тарусу и первых женщин, что сидели на лавочках у плетней, и как у первых же решил спросить насчет ночлега — не хотелось сейчас одолевать подъем, да и искупаться надо бы успеть перед сном, и поесть что-нибудь, — а они ответили, что в городе есть гостиница, что меня, честно говоря, немного разочаровало (у жителей-то интересней!), хотя и успокоило, — я помню, что начало как будто темнеть. Да и по времени сколько уже прошло — в Серпухове был около четырех, а потом и дорога, и отдых, и купание, и этот подъем, и опять дорога. Да, еще помню, когда встретил пастуха со стадом, были сумерки, почти вечер… Но я столько еще успел увидеть и сделать в оставшееся до темноты время, что на самом деле не понимаю, как же это могло произойти.

Зная теперь, что в городе есть гостиница, а город — как раз там, на подъеме, я с трудом одолел этот подъем, едва не поддавшись искушению слезть с велосипеда и вести его рядом. После нескольких расспросов нашел наконец гостиницу — маленькое двухэтажное здание. Нужно было, наверное, переодеть шорты на брюки — кто их знает, как здесь принято, — но я лихо соскочил с велосипеда, прислонил его к забору и решительно направился к администратору. Вежливая женщина в окошечке сказала, что да, места у них есть. И даже найдется куда велосипед поставить.

Я быстро переоделся, спросил о столовой — оказалось, что даже еще туда успеваю, — и, легкий, уверенный, довольный собой, направился ужинать.

Вот теперь точно вспоминаю, что было около восьми, — в восемь столовая закрывалась, я в нее успел, но тут же после меня дверь заперли.

За столами никого не было. На раздаче тоже никого. Но когда я позвал, из кухонной двери выпорхнула черненькая миловидная девушка. Улыбаясь, взяла у меня чеки…

Она была очень милая (студентка-практикантка?), черненькая, голубоглазая, с ямочками на щеках… И это тоже было, конечно, неспроста. Пионерский лагерь — давно, давно… — и тоже черненькая, тоже голубоглазая девчушка, похожая на эту, с такими же ямочками, с такой же вот точно улыбкой…

Ошеломленный, очарованный, размягченный, я сел за стол и, хотя с аппетитом уплетал свой ужин, все же лихорадочно соображал, что нужно мне теперь немедленно сказать и сделать. Пригласить купаться?.. Да, именно! Работа у нее ведь закончилась, день жаркий, река совсем рядом… Стоило только подумать так — и вот мы уже с ней на берегу Оки, любимой моей реки, вот мы весело приближаемся к воде — никого нет поблизости, пляж пустынен в это позднее время, хотя солнце еще не село, его желтые блики сверкают на быстрой воде, золотят нашу загорелую кожу. Да-да, летят во все стороны брызги, звенят наши молодые голоса, мы плаваем, борясь с течением, наконец, искупавшись, выходим — легкость, прохлада, чувство свежести, капли на нашей коже… А потом мы уже в лодке, плывем по Оке, солнце садится, тихо и спокойно кругом…

Когда я наконец отвлекся от своих пылких фантазий и посмотрел в ту сторону, где только что была девушка, ее там не оказалось. Выставив все, что мне полагалось по чекам, милое создание упорхнуло и не появлялось больше — потому конечно же, что я ведь и был тем последним посетителем, после которого можно идти домой. Увы, увы…

Вместо девушки в зале появилась женщина с тряпкой и принялась вытирать столы, потом старушка уборщица вышла с ведром и начала мыть пол. А я посидел с минуту, грустно посмеиваясь над собой, вздохнул печально, но затем бодро встал, узнал у старушки, в котором часу открывается столовая завтра, с оптимизмом проследовал через зал к выходу, спустился по темной деревянной лестнице, распахнул дверь на улицу и — зажмурился.

Меня ждала освещенная ярким заходящим солнцем Таруса.

Намечая маршрут, я нарочно выбрал путь через Тарусу, потому что много слышал о ней. Я понимал, что такой человек, как Паустовский, не стал бы так восхищаться этим маленьким городком, если бы он был того не достоин. И все же я немного боялся разочарования, которое так часто бывает, когда мы многого ждем. Но тут о разочаровании не могло быть и речи…

Сначала была площадь, маленькая площадь с заколоченным почему-то Домом культуры, много приветливых, оживленных людей. «Где здесь купаются, не скажете ли? Как пройти к Оке?» — мои вопросы. Наконец дорога под уклон, старые иссохшие лодки вверх днищами на обочинах. Внизу — Ока… Игрушечная отсюда пристань, неподвижные лодочки с рыбаками, пологий противоположный берег, лес.

— Скажите, где же здесь все-таки купаются?

— Вон на той стороне, городской пляж. Там лучше всего, песок.

— Ну, а как туда перебраться?

— На лодке. Вон, у пристани лодочник.

Когда я, торопясь, обратился к лодочнику, здоровенному парню в тренировочном костюме, он критически осмотрел меня и спросил:

— Сам-то грести можешь?

— Конечно, могу.

— Ну и бери лодку, вон она. Отвяжи и бери, потом на место поставишь.

Уже выплыв на середину, дрожа от сдерживаемой радости — вот ведь везение! — я все еще посматривал на лодочника, все боялся, что он передумает, крикнет, что я, мол, не так гребу или что лодка ему спешно понадобилась, но он и не глядел в мою сторону. Ни документов не взял, ни денег…

Как в светлом детском сне, плавал я на лодке вдоль противоположного берега, купался в теплой вечерней воде, перевез какого-то парня через Оку, потом двух отдыхающих из тарусского дома отдыха. Это были, видимо, муж и жена, пожилые, и муж спросил у меня, как там в Москве, давно ли оттуда. Я сказал, что был в Москве только сегодня, и сам поразился этому простому факту, — казалось, уже так много времени прошло с тех пор. С кем-то еще разговаривал, перевозил кого-то… Потом привязал лодку на место, темнело, лодочника не было поблизости.

В поздних сумерках я поднимался по крутой, мощенной булыжником улице в центре Тарусы. Булыжник был белый, и дорога светлела впереди, поднимаясь в гору. Проходили мимо люди, две девчонки встретились лет по шестнадцати, хорошенькие, внимательно посмотрели на меня, осторожно съехал на малых оборотах навстречу мотоцикл. Наверху был перекресток, и словно какая-то сила влекла наверх, к перекрестку, в ногах не было и намека на усталость. У перекрестка, не раздумывая, я свернул направо и тут же, пройдя лишь несколько шагов, увидел их. Деревья, о которых мечтал в детстве, деревья моего детства. Я не знал толком, как они называются — то ли ивы, то ли осокори, — да это и хорошо. Деревья Моего Детства. Их было четыре или пять, а может быть, восемь, они стояли кряжистые, неохватные, кажущиеся в сумерках просто огромными. Корявая бугристая кора, толстенные ветви, горизонтально протянувшиеся над дорогой. Несмотря на возраст, они были полны жизни, сила так и выпирала из них, казалось, именно от избытка жизненных соков они так толсты, так мощны их стволы и ветви, так густа их зеленая, нигде не тронутая желтизной листва. Ни одного сухого сучка… По любой из нижних ветвей можно было бы ходить, как по буму, каждая из них была в один-полтора обхвата и, если посмотреть вдоль от начала ствола, терялась в дремучей путанице листьев. Какое раздолье для птиц: каждое дерево — целый город, да что там город — государство, зеленая живая страна, куда можно залезть и заблудиться среди ветвей.

Ветвь, на которую я прилег, казалась теплой. Сквозь неподвижный ажур справа и слева отцветало небо. Ни один зубчатый листик не шевелился. Я смотрел вверх, я опять был маленьким мальчиком и странствовал по зеленому лабиринту, открывая потаенные уголки, вспугивал птиц, и тело мое было в пятнах солнца…

Проходили мимо в полутьме люди, едва не задевая и не замечая меня, прошагали девушки, оживленно обсуждая что-то, стукнула где-то калитка. Долго лежал я на ветви дерева, изредка меняя позу, когда извилина коры слишком сильно впивалась в тело, смотрел вверх. Уже совсем смерклось, было все так же тихо, тепло.

В темноте летней ночи сошел я с ветви на землю, отправился дальше по улице волшебной Тарусы, непрестанно оглядываясь, запоминая силуэты великанов, — удивительно стройными были они при всем своем величии, — добрел до колодца, выпил холодной воды. Усталости не было, спать не хотелось совсем.

Горел на перекрестке большой фонарь, светились окна домов по обеим сторонам улицы, мощенной белым булыжником, слышались голоса. Двигались людские тени. Улица быстро кончилась, на площади внизу я свернул направо, в первую попавшуюся, с молоденькими деревцами по сторонам, тоже булыжную, узкую, и замер, услышав песню. Песня доносилась из окна второго этажа двухэтажного дома — по улице часто горели фонари, и весь дом был разрисован темными кружевами теней деревьев, — одно окно было открыто настежь, и из черного его проема, из глубины, доносилась негромкая песня. Пела девушка, пела с чувством, удивительно пела. Безо всякого усилия, без напряжения лился молодой голос, и казалось понятным, почему огромные черные деревья стоят, не шелохнувшись, почему в полном молчании застыли дома. Я огляделся и увидел, что невдалеке в тени дерева неподвижно стоит человек, а чуть дальше, под другим деревом — еще. Одинокий девичий голос тосковал, и печалился, и звал кого-то, и сокрушался, но необычайная звенящая радость была в нем в то же самое время, и восторг, и полнота любви, и надежда. Я боялся шелохнуться, громко вздохнуть — чтобы не потерять ни звука песни, ни ноты мелодии, которая никогда ведь не повторится, как не повторится такая именно тарусская ночь, как не повторится все-таки ни одна минута нашей быстротекущей, нашей единственной, нашей таинственной и прекрасной жизни.

На улице, идущей под уклон, не было ни одного фонаря. Впереди и внизу — огромный и полный мрак. Наконец, когда весь свет остался позади и привыкли глаза, стали видны скромные огоньки бакенов, пристань, очертания спящей реки. Остановившись, я присел на одну из перевернутых лодок, погладил ладонями сухое шершавое днище.

Впереди, за рекой, за лесами, за неясной линией горизонта, спал сейчас, отдыхая, непостижимый, бесконечно разнообразный мир с реками, равнинами, городами, деревнями и людьми…

Вывело меня из этого состояния вполне реальное ощущение капель, падающих на голову, за шиворот, на лицо, — теплых и приятных капель, но все учащающихся, грозящих перейти в ливень. Я поднял глаза к небу и не увидел звезд. Предостерегающе заурчало вдали.

Не спеша поднялся я с лодки, бросил последний, прощальный взгляд на спящую реку, на темную даль, зашагал к гостинице. А теплый редкий дождь, как будто нарочно, как будто дожидаясь, пока я дойду до укромных стен, не усиливался, небо терпело, урча от сдержанной мощи. Дойдя до гостиницы, я не стал заходить сразу, остановился, вдыхая свежесть, — но тут уж терпение всевышнего лопнуло, и хлынул мощный, прямой, полноводный ливень, окончательно нарушивший состояние очарованности и тишины.

Со спокойной совестью, убедившись, что песня допета, дослушана до конца, вошел я в гостиницу, поднялся на второй этаж, развернул свежие крахмальные простыни на постели и, ощутив мгновенно одуряющую усталость, лег и уснул сразу, как провалился, с одной лишь счастливой мыслью: мое путешествие только еще началось.

Я понял: Ока, ее теплая вода, песчаные отмели, на которых хрустят ракушки, крутые и пологие берега, прибрежные камни, ивы — все это как раз для меня. И что бы я потом ни увидел, на каких бы реках, в каких местах бы ни побывал, лучше все равно не найду. Очень хорошие, даже прекрасные реки и места могут быть. Но лучше — нет.

 

СОСЕД

Перед самым отъездом произошла у меня неприятность, которую я долго не мог вспоминать без пылкой досады.

Узнав о моей идее, родственники и знакомые реагировали каждый по-своему — в основном все же доброжелательно, — но вот один сосед по коммунальной квартире, врач, был первым да, в сущности, и единственным, кто категорически и бесповоротно возражал против моей поездки.

Вообще он так близко к сердцу принял мое решение, так остро реагировал на него, что я долго не мог понять, в чем же все-таки дело.

Началось с того, что я обратился к нему по поводу расширения вен на левой ноге.

Спокойно он ощупывал мою ногу, но когда я сказал, что вот, мол, еду на велосипеде, один, хочу добраться до Винницы из Москвы, он взглянул на меня как-то странно, и пальцы, ощупывавшие ногу, напряглись.

— Один? На велосипеде? До Винницы? Это еще зачем?

Мы с ним и раньше частенько расходились во мнениях, но такой резкой реакции на мои слова я не ожидал.

— Ну, как же, — сказал я. — Интересно. Природа… Настоящая жизнь.

— Но что ты там будешь делать один? — с каким-то странным раздражением перебил он меня. — Я понимаю, поехать на машине, компанией. Коньяк, шашлык, девушки. А так… Мне это совершенно непонятно.

— Ну, как же, ну… Интересно ведь.

Я вдруг почувствовал, что не могу ему объяснить.

— Смотреть буду. Ночевать у местных жителей. Купаться… — сказал я, не зная, что же еще добавить.

— Ночевать у местных жителей… — повторил он, как бы взвешивая. — Смотреть… Что смотреть-то?

И наконец вынес свое окончательное решение:

— Какая чепуха! Чего ты там увидишь, на дороге? А у местных жителей зачем? И педали крутить без конца… Ладно бы на машине… Нет, знаешь, я теперь буду воспринимать тебя как человека странного. В высшей степени странного. А с твоей ногой дело дрянь. Нужна операция. Ехать я тебе ни в каком случае не советую. Вообще рекомендую продать велосипед и готовиться к инвалидности. Да ты ведь не мальчик уж. Удалить вены, конечно, можно. Но велосипед и все такое придется оставить.

Растерянно я встал со стула, поблагодарил и пошел в свою комнату. Я был почему-то уверен, что ничего страшного с моей ногой нет. Ездил ведь по городу столько, гимнастикой занимался, бегал — и ничего.

Все же я показал ногу еще двум врачам — физкультурному и хирургу, — и оба сказали, что ехать без всякого сомнения можно, нужно только бинтовать эластичным бинтом. Даже полезно ехать, потому что умеренный спорт повредить никогда не может. Об инвалидности и прочем смешно, конечно, и думать.

Сосед же, встретив меня в очередной раз в коридоре, опять странно посмотрел и спросил:

— Все-таки едешь?

— Еду, — ответил я.

— Безумству храбрых не поем мы песню! — продекламировал он, и опять неприязнь так прямо и излучалась от него.

«Почему?» — думал я, недоумевая.

Теперь же, в пути, я не раз отвечал встречным, что еду, мол, в Винницу, еду один, из Москвы, и каждый раз видел доброжелательные, по-хорошему сочувствующие глаза…

— Если тебе непонятно, это не значит плохо, — сказал я тогда в коридоре соседу, но он не опустился до диспута со мной.

Он остался при своем мнении стойко и непреклонно.

 

ПЕРВОЕ УТРО

Когда я проснулся, на простынях и подушке лежали яркие пятна солнца.

Это было настоящее утро путешествия — в номере маленькой гостиницы в ста с лишним километрах от Москвы, кругом незнакомые люди и городок незнакомый, на первом этаже в укромном месте под лестницей стоит и ждет меня мой нагруженный велосипед.

В номере было пять кроватей, на одной из них еще кто-то спал, около другой стоял высокий мужчина с зеркальцем в руках и брился. На столике посреди номера лежали грибы.

Первое, что я почувствовал, когда поднялся с кровати, было ощущение новизны, свежести и какая-то тихая, спокойная уверенность в непременном везении. После вчерашнего откоса мышцы слегка болели, но эта спортивная полузабытая боль была приятной. И радостно было думать, что сегодня опять предстоит дорога.

Выезжал я из Тарусы по той самой крутой улице с белым булыжником, по которой ходил вчера вечером, но сегодня, при свете дня, она уже не казалась такой волшебной, а дойдя до перекрестка — улица была слишком крута, и велосипед пришлось вести рядом, — я даже не свернул направо, чтобы посмотреть на деревья. За этим, первым подъемом последовал еще подъем, снова пришлось идти шагом, а в одном месте слева открылась опять широкая, голубоватая от утреннего тумана, панорама Оки.

Проехал мимо какой-то церкви, началось поле с поваленной изгородью («По этой дороге на Паршино ехать?» — спрашивал несколько раз. «По этой, по этой, так прямо и едьте», — отвечали мне), лесок, а потом дорога вдруг неудержимо пошла вниз, я едва успевал тормозить, сильно опасаясь за втулку, — звук тормозов был сухой, в Москве я по незнанию забыл залить втулку автолом, — страшно было также за багажник и за рюкзак, очень уж сильно трясло. Пронеслись мимо несколько развесистых берез, высокие сосны. Поворот — и впереди, внизу, влево и вправо распахнулся большой широкий овраг, дорога стремительно неслась к мостику на дне оврага, а за ним прямо и круто взбиралась на ту сторону вверх. В тряске я едва успевал глянуть по сторонам и все-таки почувствовал, что овраг этот необыкновенный.

Я резко затормозил.

Звякнул звонок на руле, скрипнул багажник. Стало тихо, солнечно. В яркой листве берез самозабвенно распевали птицы. И такое спокойствие, такая завершенность были вокруг.

Потихоньку спустился пешком до мостика, придерживая упорно катящуюся вперед и вниз машину, перешел мостик, поднялся немного вверх и опять остановился, завороженный.

Чистая, светлая роща прямых пестроствольных берез, редкие стройные стволы — колонны. Листья наверху — капители, сливающиеся в изумрудный, ажурный потолок, сквозь который свободно проникают солнечные лучи. Внизу не растет кустарник, только низкая редкая трава, и так сухо, что хочется полежать на теплой земле. Светлый сказочный мир…

Выехал я из Тарусы благополучно, — правда, довольно долго пришлось идти в гору пешком, да и на нужную улицу попал не сразу, заехал сначала совсем не туда, потом овраг, а за оврагом миновал первую деревню, Паршино, — но потом начались блуждания, странствия, и стал этот день, 13 августа, одним из самых длинных дней путешествия.

Было у меня пять маленьких карт, причем две первые, наиболее подробные, трехкилометровые, как раз и включали весь маршрут от Серпухова до Алексина. Но если от Серпухова до Тарусы немудрено было по прямому шоссе доехать, то от Тарусы до Алексина не только шоссе, но и проселочной дороги прямой не было. Намечая маршрут в Москве, я нарочно включил стоящий в стороне городок Алексин, к которому и дорог-то толковых нет, да и вообще стоит он на Оке, а я раньше о нем и не слыхивал, разве что встречал упоминание где-то, но и то не уверен.

У кого как, а у меня 13 число частенько бывает необычным. А 13 августа почему-то особенно. 13 августа я убил своего первого тетерева…

Боже, как я мечтал об этом! Несколько раз приезжал на моховое болото — сто километров от Москвы на автобусе и еще двенадцать пешком — со взрослыми охотниками и со своими приятелями, школьниками, вспугивал много тетеревов, видел их на току. Однажды в конце апреля слышал прямо-таки симфонию, которую запомнил на всю жизнь: множество токующих тетеревиных голосов слилось в негромкий, какой-то  м е р ц а ю щ и й, вездесущий звук, словно со всех сторон во множестве мчались к болоту быстрые поезда… Но никак не мог попасть из своей старенькой одностволки в пролетающий в утренних сумерках силуэт птицы, не мог привезти домой почетный охотничий трофей, близко подкрасться к токующим на мху среди берез птицам тоже не удавалось никак.

И вот однажды, в конце лета, шел я с приятелем по мягким кочкам болота, увязая во мху по колено, продираясь сквозь заросли, в жаре, в густом аромате багульника, с ружьем наготове, и раздался вдруг впереди знакомый, мощный звук взлетающей птицы, мелькнуло меж тонких березовых стволов черное с белым, вскинул я тотчас свою одностволку, выстрелил, почти не целясь, некогда было целиться, и тут же — еще не успел утихнуть звук выстрела — бросился вперед со сдавленным от волнения горлом — ведь такое уже бывало и я ничего не находил! — и увидел, и чуть не задохнулся от счастья и жалости. Он лежал на буро-зеленом мху, большой черный красавец с белыми полосами на крыльях, с красными бровями и рубиновыми капельками на черном, тяжелый, теплый…

А 13 августа другого года я спас человека, тонувшего в Москве-реке.

Старинный городок Алексин теперь тоже связан в моей памяти с этим числом.

Но прежде чем доехать до Алексина (от Тарусы по прямой совсем недалеко, километров тридцать), я познал прелесть затерянности и неопределенности, когда словно бы нет прошлого, не хочется думать о будущем, но зато есть яркое, солнечное настоящее, ты сам, твои выносливые крепкие ноги, послушная тебе машина и — бесконечное переплетение богом забытых дорог, поля, леса, деревни, полевые цветы, колосящаяся пшеница и рожь, струистое море запахов: сенных, хвойных, навозных, цветочных, неожиданные повороты дороги; овраги, пригорки, ручьи и речушки, сонное, сумеречное молчание старого леса, полевое раздолье с чириканьем птиц, зачарованная, монотонная песня лесного ручья, колодцы, крутые подъемы и спуски, жара, солнце, пот — мучительная, отупляющая и невыразимо прекрасная полнота жизни.

От Паршина нужно было держать на Шишкино и дальше на Яблоново, как мне сказали в гостинице, но почему-то втемяшились в голову Ладыжино и Алекино́, они были левее, ближе к Оке, а река эта по-прежнему притягивала, гипнотизировала меня. Перед самым Паршином, после оврага, я свернул влево по асфальтированной дороге, решив, что раз уж тут есть асфальт, то есть и все основания ехать по нему, держась ближе к Оке. Правда, дорога эта была какая-то странная, слишком прямая, и, когда впереди показался «Запорожец», едущий навстречу, я остановился, дождался его и прокричал в окно кабины: «Куда эта дорога, не скажете?» Кургузый автомобильчик остановился, из окна высунулся интеллигентный мужчина и сказал, что дорога эта идет в пионерский лагерь, а там заканчивается тупиком. За «Запорожцем» появился «Москвич», он тоже притормозил, пассажиры его высунулись, начались расспросы, я сказал, что в Винницу, и опять увидел удивленные, доброжелательные глаза. Мне теперь уже нравилось говорить, куда еду…

 

МИЛИТРИСА КИРБИТЬЕВНА

Женщина, встретившаяся на окраине деревни Паршино, сказала, что нужно держаться правее, «вон по тому большаку», — Ладыжино останется слева, а Шишкино справа, ни туда, ни туда не надо сворачивать, а все прямо и прямо по «большаку», а я, еще когда слушал ее, тоскливо глядел на «большак», ничем не отличающийся от обыкновенного проселка, и знал уже, что обязательно сверну куда-нибудь «не туда».

Разумеется, так оно и случилось, но когда случилось, мне было почти все равно — я уже расстался с мыслью сегодня проехать Алексин и добраться по «улучшенной грунтовой дороге», как сообщала карта, до большого поселка Ферзиково на полпути от Алексина до Калуги. Потому что от Паршина и начались предалексинские долгие странствия, таинственным образом связавшиеся для меня с числом 13.

Первое, что вспоминается, — коварные, непонятные разветвления дорог, похожих друг на друга и в то же время разных — сухих, укатанных до твердости, глинистых, или разъезженных, поросших травой между колеями, полевых, с колосьями и соломой, едва приметных среди жнивья, заброшенных. «Большак», по которому нужно было ехать, вдруг непонятным образом раздваивался — так, что с совершенно одинаковой вероятностью можно было принять за правильную любую из веток, — или вдруг поворачивал резко в сторону, и я в растерянности останавливался, считая, что теперь-то уж вот наверняка сбился с дороги. Когда я выезжал в поле, то где-нибудь слева или, наоборот, справа видно было деревню, но «большак» как ни в чем не бывало тянулся мимо, оставляя ее в стороне, не сворачивая. И я понятия не имел, какая именно это деревня. И, как назло, не было встречных.

Солнце, которое светило то в левый, то в правый висок, то, большей частью, прямо в лоб, в конце концов напекло голову, и пришлось опять надеть велошапочку с козырьком, за которой я, слава богу, не поленился специально съездить в магазин в день отъезда.

Наконец, проехав какой-то лес, в полной уверенности, что окончательно сбился с пресловутого «большака», в поле увидел я нескольких человек, бредущих по дороге навстречу. Не успел я слезть с велосипеда и стать на землю, чтобы спросить у них о дороге, как услышал вопрос женщины, которая шла первой:

— Где деревня Алекино́, не знаете?

— По-моему, там, впереди, — сказал я с появившейся вдруг уверенностью от ощущения твердой земли под ногами. — А впрочем, давайте разберемся, у меня ведь есть с собой карта.

Я вытащил трехкилометровку, люди обступили меня, а когда наконец последовал традиционный вопрос и так же ставший традиционным мой ответ, то лицо женщины, как, впрочем, и лица ее спутников — двух девушек, пожилого мужчины и паренька, — приняли такое неподдельно симпатизирующее выражение, что я понял: сосед мой посрамлен окончательно и бесповоротно.

Расставшись с ними, я так энергично налег на педали, что, как птица, взлетел на пригорок и ощутил вдруг, что ничуть, ну совсем не устал, на земле конечно же больше хороших людей, воинствующему невежеству нужно давать решительный отпор, а то, что я вот тут немного заплутал, — даже здорово, даже, наоборот, интересно, и бог с ним, с направлением, — главное ведь то, что я действительно, по-настоящему путешествую. И это ведь так здорово!

Деревня, которая показалась сразу же за пригорком, была Алекино́.

Успокоенный, радостный от сознания собственных сил, гнал я от Алекина до Трубецкого — чувствовалась, ох как чувствовалась близость Оки: бесконечные крутые подъемы и спуски, речушки и ручейки — так что половину дороги опять пришлось шагать под гору и в гору, вцепившись в ускользающий из рук никелированный руль. И все же так вольно было вокруг — такие живописные неожиданные изгибы дороги, деревья, кустарник, поля, — что даже застилающий глаза пот и тяжелый велосипед не мешали оглядываться по сторонам, смотреть.

Фляга была пуста, и я решил, что в Трубецком нужно обязательно попросить молока.

На окраине Трубецкого чувствовалась работа — тарахтели комбайны, стоя на месте; что-то деловито разравнивал бульдозер. На вопрос о молоке меня послали дальше, в глубь Трубецкого. Живописная узкая улочка, плавно идущая на спуск, маленькие хатки в кустах сирени…

В нескольких аккуратных чистеньких избах с пристройками для скотины сказали, что молока у них нет. Может быть, виной тому был непривычный мой вид — ни рубашки, ни майки, голые ноги и только коротенькие брючки, шорты? Когда одна бабка, завидев меня, приближающегося, еще из окна истошным голосом закричала вдруг «нету! нету!» — даже не выслушав мою просьбу, — я обиделся, разозлился и повернул велосипед назад. Однако тут же, заметив, видимо, мои эмоции и поняв, сама остановила меня полная женщина, черноволосая, в красной кофте, и пригласила следовать за собой. По дороге женщина посмеялась над моей обидой, потом спросила, не в армии ли я служу, брюки вроде армейские, и не на побывку ли со службы еду. А то у нее дочкин жених в армии служит и на меня похож. Не встречал ли я его часом? Я разочаровал тетю, но она все равно привела меня к крыльцу, успев еще сказать, что дочка у нее — красавица, и велела ждать.

Великолепная все же деревенька Трубецкое: недалеко от Оки, крутые кривые улочки, много деревьев, сады…

— Вальк, а Вальк, там Петя приехал, иди посмотри, — послышалось за стенами избы. Стукнула дверь, и на пороге явилась в дверной раме, как в рамке, молоденькая милая девушка в светлом платье. Взявшись руками за притолоки, она внимательно и, как мне показалось, слегка недоброжелательно рассматривала меня. Милитриса Кирбитьевна в ожидании прекрасного царевича на вороном коне.

— Правда, похож? — сказала женщина, выглядывая из-за ее спины.

— Нет, не похож… — протянула Милитриса серьезно и разочарованно.

— Он Петю-то знает, Петю-то знает, служит вместе… — нашлась хитрая мать, подмигивая мне незаметно.

— Правда? — оживилась Милитриса Кирбитьевна и взглянула теперь с приязнью. Голубые глаза ее вспыхнули и засветились, улыбка озарила румяное милое личико. Даже волосы зазолотились и засияли.

— Конечно, — соврал я совсем не по-царски и тут же пожалел об этом, и выраженье моего лица конечно же подсказало девушке правду.

— Обманываете, — произнесла она устало и улыбнулась теперь уже приветливо, грустно.

— Попои молоком-то, попои, — опять подмигивая зачем-то, сказала мать, протягивая девушке кружку и кринку.

Пот стекал у меня по лицу и груди, мне вдруг стало стыдно перед прекрасной царевной.

Девушка взяла у матери кринку и кружку, аккуратно налила молока, протянула тонкой белой рукой. Пить хотелось очень, я пил взахлеб, стыдясь перед женщинами своей жажды.

— Нет, не похож, — еще раз с печалью сказала Милитриса Кирбитьевна и скрылась в избе, вернув матери кринку.

— Ждет! — кивнула женщина ей вслед и вздохнула.

Она налила еще, я выпил, совсем уж по-будничному полез в карман за деньгами, женщина отмахнулась от денег, пожелала счастливого пути, подмигнула еще раз на прощанье, укоризненно качнув головой в сторону скрывшейся дочери, я поблагодарил, сел на велосипед и поехал.

 

СНИЛИСЬ ЛИ ВАМ ПОЛЕТЫ?

Недаром перед Трубецким было больше спусков, чем подъемов, — лишь только я выбрался из древней, непонятно откуда взявшейся в этой затерянной деревеньке липовой аллеи, начался длиннейший тягун, под безобразно ярким полуденным солнцем, без тени, среди ржаных и пшеничных полей. Я просто в полном смысле слова обливался потом — он брался откуда-то сверху: со лба, с висков, из-под волос, скапливался у ключиц и струями стекал вниз, под ремень. Даже брови напитались, как трава после дождя, и стоило провести рукой по лицу, как новые капли, выжатые из бровей, устремлялись вниз и предательски разъедали глаза. А ноги бунтовали и отказывались работать. Подъем тянулся не на один километр — свободно и раздольно вымахивал на увал, — но дорого же мне далась эта наша русская широта и раздельность. Я из последних сил налегал на педали, чуть не касаясь носом руля, и вожделенно вглядывался в счетчик у переднего колеса — в конечном счете ведь именно от этих маленьких цифр, отсчитывающих километры, зависело мое избавление. Но цифры менялись медленно, очень медленно — я уже не на километровые смотрел, а на стометровые, сцепив зубы, и с трудом удерживался от нелепейшего желания: остановиться, слезть и просто так покрутить переднее колесо, чтобы заставить быстрей работать счетчик.

А вокруг было до удивительности хорошо. Солнце, тишина и безлюдье. Тишина, если не считать птиц, потому что птицы — им-то плохо ли?.. — заливались безудержно, особенно жаворонки.

Наконец, преодолев бессовестно длинный подъем — два с половиной километра по счетчику! — добравшись до перелеска, до его дивной тени, я слез — ноги едва не подогнулись сами собой — и, стараясь сохранить должное уважение к своему бессловесному другу, который вроде бы вовсе и не стремился к спасительной тени, а, наоборот, всячески пытался вырваться из моих рук и упасть тут же на дороге, на солнце, повел его в сторону, через кювет и кочки, — и окунулся наконец в мрачноватую, душистую, влажную, восхитительную прохладу. Комковатая глинистая земля была мягкой и теплой, словно свалявшаяся от долгого употребления подстилка.

Нет, все-таки было здорово. Я сидел в густом переплетении ветвей, в темном укромном островке, как в шалаше, как в индейской пироге, а вокруг — больно смотреть — колыхался, тек, сиял безбрежный океан света. И такая щедрость, такое могущество и величие было также и в буйстве зелени — листьев, колосьев, трав, — что такие мелочи, как усталость в ногах и руках, цифры на счетчике, жара, пот, жажда, казались теперь вовсе уж несущественными мелочами. О городе, о прошлом, о суете даже и мысли не было. Весь, целиком, со всеми своими ощущениями, желаниями, мыслями я был только здесь, сейчас, в этом вот сиюминутном моменте.

Не торопясь, ехал я дальше и даже остановился отдохнуть, как только встретилась симпатичная молодая березовая роща. Когда я подводил машину к березке потолще, чтобы прислонить к стволу, на глаза попался первый гриб.

Он торчал рядом с колесом велосипеда, хорошо видный, коренастый, крепкий. На шоколадной бархатной шляпке застыл неподвижно солнечный зайчик. Ножка была толстая, пузатая.

Сердце мое забилось. Взяв гриб, затаив дыхание, я принялся обшаривать окрестную траву, заглядывать под валяющиеся сухие ветви и листья, раздвигать кустарник. Удалось найти еще несколько и среди них только один червивый. Вот радость-то! Помню, как когда-то в лесу я с особым вожделением искал именно белые грибы, молил судьбу, проклинал невезение, но именно они, белые, всегда с трудом давались. До боли в глазах всматривался я в густую траву, ворошил листья, ползал среди папоротников… И, как правило, мои спутники находили больше белых грибов, чем я. Вот лисички — другое дело, с лисичками мне всегда везло, но ведь это несерьезные грибы, лисички. А тут совсем рядом с дорогой, больше того: там в двух шагах другая дорога была, так что не только рядом, а даже в развилке между двумя дорогами удалось найти несколько великолепных белых, стандартных белых — таких, какие грибники считают на штуки. Это было как внезапный подарок, сюрприз, и, только собрав их, положив рядом с велосипедом, обшарив еще раз, для верности, уже обойденные окрестности, я вдруг сообразил, что грибы-то эти мне в общем-то и ни к чему. Не суп же из них мне теперь варить. Да, вот так не вовремя, бывает, везет — с большим опозданием.

Но что же мне делать-то с этим богатством?

В ярком слепящем свете по дороге шла женщина с сумкой. Она была еще далеко, шла не спеша, приближалась. Я собрал все грибы и спокойно стоял в тени, ждал. Она не шарахнулась, увидев меня, полуголого, в шортах, не испугалась, я спокойно, с улыбкой протянул ей грибы, она улыбнулась тоже, взяла грибы, положила в сумку, пошла.

И опять потянулись перелески, поля, поля, тракторист сосредоточенно чинил свой трактор на соломенном жнивье — я спросил, как в Алексин, он кивнул прямо, — крутые подъемы и тряские спуски, жара, опустевшая фляжка, наконец — деревня у совсем скрытого в кустах, почти высохшего ручья — Шарапово. Ни в Яблонове, которое было перед Шараповом на пригорке, ни в самом Шарапове, как мне сказали, колодцев хороших нет, а берут они воду в этом самом ручье — «Хорошая вода, лучше колодезной, не пожалеете». Я долго спускался по узкой тропинке, шагом, оказалось, что там около самого ручья — родник, рыжая ямка, наполненная неподвижной хрустальной водой, такой холодной, что заломило переносицу, не пожалел. Потом обратный ход, тоже шагом, несколько сот метров по деревне в седле, а затем крутой спуск, брод через ручей, который в этом месте разлился и перегородил дорогу, — можно было хоть поплескать на себя, смыть пыль, — подъем: сначала опять шагом, потом с грехом пополам в седле, опять деревня, а за ней — лес, спуск и такой дремучий и молчаливый бор, загадочный, узкий извилистый путь по известняковым камням, легкий деревянный мостик где-то внизу, едва видный между деревьями, такая волшебная тишина и величие огромных, обросших кое-где мхом деревьев, что почувствовал я себя словно мальчик с пальчик со страниц детских сказок братьев Гримм.

Нет, ей-богу, несмотря на жажду, жару и усталость, несмотря на время, которое давно уже перешло в обеденное, несмотря на то, что до Алексина еще ехать и ехать, просто никак не хотелось покидать этот бор. Но пришлось. Начиная с Тарусы, я уже познал обязательное ощущение путешествия — радость встреч и тоску расставаний…

За мостиком и новым подъемом в тени многолетних сосен стояло в ряд несколько изб. Разве что не на курьих ножках. Они были добротные, с крашеными резными наличниками, под новыми черепичными крышами — как на подбор. Около каждой — большой запас напиленных и наколотых дров в штабелях. Бидоны и кринки на частоколе. Я постучал в одну из дверей. Никто не откликнулся. Около другой залаяла большущая злая собака. Наконец на крыльце показалась девочка. Голова ее была повязана ярко-красной косынкой.

— Как насчет молока, девочка? Не найдется ли?

Девочка скрылась в избе, а затем вернулась с полной холодной кринкой и кружкой. Я выпил две кружки. Молоко было хорошее, жирное, на кринке выступили прозрачные капли. Когда я предложил деньги, Красная Шапочка сначала удивилась, а потом замахала рукой, ушла. Я едва успел крикнуть «спасибо».

Около крайней избы двое, мужчина и женщина, пилили бревно. Я спросил, что это за деревушка.

— А мы не знаем, — сказала женщина. — Мы не здешние.

И почти сразу же за этой обителью Красной Шапочки началась неасфальтированная, но все же автомобильная дорога, и встречные сказали, что до Алексина уже недалеко, километров восемь.

После жары, после блужданий, после мучений, после бесконечных крутых подъемов и спусков вырвался я наконец на широкую финишную прямую, просторную гладкую дорогу, плавно идущую под уклон, и, едва касаясь педалей, несся теперь с головокружительной скоростью — туда, где далеко впереди и внизу раскинулась огромная, необозримая, захватившая дух панорама. Там блестела полоска Оки, зеленели леса, дымили какие-то трубы.

Видимо, это и есть Алексин.

— Это и есть Алексин? — спросил я у встреченной женщины в тужурке, прервав свой полет.

В руках у женщины был флажок, она стояла у будки на самом краю обрыва. Подойдя ближе, я заглянул в обрыв и увидел далекий, маленький отсюда песчаный карьер, похожие на детские куличики холмики песка и щебенки, игрушечные автомобили. От будки начиналась дорога, которая вела в карьер, извиваясь зигзагами. Завыла сирена.

— В чем дело, зачем сирена? — спросил я у женщины.

— А сейчас щебенку рвать будут, — сказала она, отчего-то морщась.

В жизни не видел, как рвут породу, — разве что только в кино, и теперь очень захотелось посмотреть.

— Так это, где трубы — не Алексин? — спросил я в ожидании.

— Это Соцгородок. Алексин левее, вон, за бором, видите храм? Соцгородок на этой стороне, Алексин — на той, вам через Оку переехать придется — вон мост, видите? Ока здесь петлю дает.

Я приблизительно понял, как показывала она, и теперь неотрывно смотрел на карьер. Что-то долго не было взрыва. Правее карьера, на той стороне Оки густо и плотно зеленел большой лоскут соснового бора, уходящий одним своим краем к горизонту.

— Не жарко ехать-то? — сочувственно спросила женщина, и только тут я заметил, что она бочком-бочком прячется в тень от будки.

И понял, отчего она морщится. Жара и правда была немыслимая. А мне — хоть бы что. Я стоял наверху, на этой высоте — над Окой, над Алексином, над горизонтом, — свободный, смотрел во все глаза и дышал полной грудью. Жалкий, страдающий вид женщины только придал мне величия.

Наконец внизу медленно вырос маленький серовато-желтый султан, он рос и рос в полном безмолвии, и лишь несколько мгновений спустя до нас донесся несильный грохот взрыва. Султан расползался, бледнел, сквозь него уже было видно противоположный откос карьера, его жиденькая верхушка, едва достигнув одного уровня с нами, начала оседать. Опять провыла сирена, я простился со своей новой знакомой, вернулся на дорогу и снова ринулся вниз — навстречу цели, навстречу новому, никогда ранее не виданному городу со старинным названием — Алексин.

Снились ли вам когда-нибудь полеты? Я-то летал сколько раз — и просто по комнате, присаживаясь на шкаф отдохнуть, и низко над улицей, спасаясь от преследователей, — казалось, это так просто: небольшое усилие воли, напряжение — и ты плавно отрываешься от земли. Когда такой сон бывал утром, в полудреме, я, сознавая, что сплю, все убеждал себя, что это ведь так просто, и, снова и снова взлетая, старался запомнить, как именно это делается, с тем чтобы и наяву повторить. Но увы, когда сон уходил, наступало тусклое разочарование, — еще не вставая с постели, с унылой трезвостью я сознавал, что бесполезен опыт, который я вот только что приобрел, бессмысленно будет даже пытаться взлететь. И только когда проходило время и приходили новые сны, я опять не терял надежду: вот ведь как это делается, это же совсем просто — вот так, вот так… И, увлекшись, взлетал высоко, над городом, над улицами и площадями — сердце замирало от высоты, — и вот уже внизу проплывали холмы, поросшие лесом, поля… Впервые наяву я испытал нечто подобное, когда плавал в маске в голубовато-зеленоватой воде теплого моря. Как и во сне, внизу проплывали большие камни-скалы, поросшие водорослями, сновали рыбы, а горизонт терялся в сизой дали…

Нечто подобное снам я чувствовал и теперь, когда низвергался с горы к Алексину и к Оке, — дух захватывало от скорости и высоты, — но только это была уже настоящая явь: ослепительный свет, тугая волна встречного воздуха, дребезжание велосипеда и острое, звенящее чувство опасности.

 

АЛЕКСИН

Можно было бы еще долго и подробно вспоминать, как спускался я по зигзагообразной, похожей на горную, дороге к Оке, к мосту, как, весь соленый от пота, купался недалеко от моста, загорал на переполненном пляже, как потом смертельно голодный въехал в Соцгородок, искал камеру хранения и столовую — сначала меня послали на железнодорожный вокзал (здесь есть одноколейная линия на Калугу), а камера хранения была закрыта на длительный перерыв, и пришлось, чтобы сократить утомительный обратный путь, перелезать по виадуку, таща в руках ставший неимоверно тяжелым транспорт, — как негде было велосипед оставить, чтобы пойти в столовую, как сделали мне замечание какие-то подвыпившие мужички из Соцгородка за то, что вот я, мол, по их приличному городу езжу в таких неприлично коротких штанах («Вы что, из Прибалтики приехали? — с сарказмом спросил один. — У нас здесь без штанов не ходют…»), как не разрешили мне остановиться на одну ночь в каком-то рабочем общежитии — даже велосипед на час не дали поставить, — как сжалилась надо мною одна молодая некрасивая женщина, что гуляла с ребенком: сказала, что присмотрит за велосипедом, пока я в столовую пойду… И как, когда я пришел наконец в столовую, она оказалась закрытой, а когда, расстроенный, вернулся я к женщине и начал прощаться, собираясь ехать в Алексин, на ту сторону, и там попытаться устроиться, она сказала: «Если там не найдете, приехать можете, у меня переночуете, устроимся как-нибудь, я ведь одна живу…»

Собрав последние силы, решил я все же достичь Алексина и в легком розоватом тумане усталости покатил обратно, к мосту, чтобы переехать через Оку и рискнуть подняться на крутой противоположный берег, где, по крайней мере, как сказали, есть человеческая гостиница и много столовых.

Все же сравнительно успешно я въехал на берег, удачно избегнув столкновений с яростно шипящими на подъеме автобусами, краем глаза успев даже заметить сверху, с моста, колдовскую необычность пейзажа — кипящий под солнцем незнакомый мне город, населенный множеством движущихся людей, — заметить и подивиться, несмотря на невероятную усталость.

Смутно помню въезд в самый Алексин, его крутые, мощенные светлым булыжником улицы, по которым почти и не пришлось ехать — только идти, волоча за собой машину. Я был уже на пределе. Наконец страждущим глазам моим явилась цистерна с квасом, и в пустой, сжавшийся желудок мой влилось две кружки кислосладкой, прохладной, божественно вкусной жидкости, в которой хоть несколько калорий, но все же есть.

И вот — даже не верится! — гостиница, и, как ни странно, место в ней для меня — пусть не на втором добропорядочном этаже и даже не на первом, а лишь на самом нижнем, в подвале. Койка и возможность поставить велосипед.

Вот оно, чувство приюта, вожделенного отдыха, немудреное счастье путника, добравшегося наконец до желанной стоянки! Давно я не был так счастлив при виде обыкновенной сырой подвальной комнаты и койки.

Как хороший, осмотрительный всадник, я сначала пристраивал своего «коня» — полноватая благодушная хозяйка гостиницы разрешила поставить его в комнате, рядом с кроватью, — и теперь уже не торопясь развязывал свой багаж, чтобы достать необходимые вещи. После солнца я едва мог рассмотреть эту низкую прохладную, сыроватую комнату, в которой стояло по крайней мере с десяток кроватей, — вынырнул наверх налегке, с ощущением бодрости и свободы, несмотря на усталость, пошатываясь, направился в столовую, которая, как сказали, находилась неподалеку.

Она и правда была совсем близко и еще не успела закрыться, я вошел в нее. А когда вышел, то уже совсем едва двигался — к усталости прибавилась еще и сытость, накрывшая и обволокшая меня, словно ватное одеяло.

Не помню, когда еще в жизни я так уставал.

Я шел обратно чуть не по стенке, как пьяный, думая о том, чтобы не упасть, предметы покачивались вокруг, теряя свою земную устойчивость, дома, казалось, плыли, как корабли, и в опасной близости от меня, явно превысив скорость, сновали подводные лодки — люди.

Кое-как добрался до гостиницы, стремясь к своей койке в глубоком трюме, где предстояло провести ночь.

Из маленького уютного дворика, наполовину залитого еще самыми последними рыжими лучами солнца, где на лавочках и просто на стульях, вынесенных из дома, расположилась чуть ли не половина обитателей гостиницы — полные нарядные женщины, явно отдыхающие, их лениво и осторожно улыбающиеся мужья, дети, — все или почти все были заняты важным дачным делом: приводили в порядок свои дневные трофеи, грибы, — из этой мирной и милой обители я по темной и узкой лестнице спустился в подвал: сначала пришлось миновать небольшую, совсем не освещенную каменную коробку — подобие прихожей, — где слышался шум канализационной воды, пахло погребом, а неровный плиточный пол был скользким от сырости, затем распахнуть одну за другой две двери и в жидких сереньких сумерках разглядеть довольно просторную, низкую комнату, уставленную кроватями в два ряда. Машинально я пересчитал кровати. Их было 13. Угасающий дневной свет сочился из нескольких полуподвальных окон, расположенных одно за другим слева от входа. На одной из кроватей кто-то спал, высунув из-под простыней бурые заскорузлые ступни, на другой сидел одетый тщедушный мужичок и молча внимательно смотрел на меня.

Я поздоровался, бросил быстрый взгляд на велосипед — рюкзак был по-прежнему крепко увязан, — разложил во всю ширину одеяло и — можно было наконец облегченно вздохнуть — прилег. По направлению моего взгляда светилось маленькое арестантское окно, и в его тусклом свете на железной койке сидел сгорбленный хилый мужичок, упершись руками в одеяло, чтобы не упасть, сдержанно кашлял и время от времени быстро посматривал в мою сторону.

— Курить есть, сынок? — спросил он наконец.

— Нет, не курю. С удовольствием бы.

— А машина ваша?

— Да, велосипед мой.

— Издалёка?

— Из Москвы.

— Ну?

Мужичок вдруг надолго и мучительно закашлялся, схватившись одной рукой за грудь и мотая головой, словно пытаясь таким образом отогнать кашель.

— Отдыхать приехали? — спросил он, наконец утихомирив свою разбушевавшуюся грудную клетку.

— Нет, путешествую. В Винницу еду.

— Далеко… А я вот к сыну. В третьем отряде он. Завтра родительский день. Написал: «Приезжай, папа, обязательно».

— Пионерский лагерь?

— Нет, спецшкола. Вот, гостинцев везу. Кормят, говорит, хорошо, но все ж таки… Нет, вообще-то ничего у них здесь, место хорошее. И — строгость, дисциплина. Хорошо. Уж второй год пошел нынче.

— За что?

— Подрались да украли чего-то… Да нет, он-то не виноват, он по глупости. Я ему говорю: Санька, ты смотри, с кем ходишь, не будь дураком. Он как тот раз пришел — я сразу его спрашиваю: ну, ты чего натворил? Он и рассказал. Ребята, говорит, папа, грабили, а я на шухере стоял. Они, значит, все убежали, а мой-то дурак остался. Его и поймали. А на другой день милиционер приходит. Как за соучастие и взяли. Эх, дураки, дураки, а все водка виновата. С чего начинается-то? Я ему сколько раз говорил: гуляй-то гуляй, но только не вздумай водку пить. А в тот раз пришел, а от него за версту тянет — хоть закусывай!

Мужичок хрипло засмеялся.

Вот тебе и на. Ничего себе, первая встреча. А я-то уехал как раз от этого — повесть о несовершеннолетних преступниках в городе сочинял. Настигло меня, значит, и здесь, в Алексине.

А мужичок тем временем продолжал. Он уже не смотрел на меня и говорил как бы сам с собой — видно было, как отчаянно хочется ему поговорить хоть с кем-то. Не останавливаясь, не дожидаясь моих сочувственных слов, — ему главное было, чтоб слушали, слушали, не перебивая, — он рассказал, как жена собирала ему харч на дорогу, — сама-то она не могла поехать, так как больна, да и денег на дорогу нужно, а потом сообщение плохое: до Москвы на поезде — они под Волоколамском живут, — а от Москвы сюда очень нескладно, автобусом, да на автобус посадка трудная — народу много, и все сюда, все в Алексин. Хорошо, что она не поехала, а то бы не сели. Потом стал говорить о себе, о том, что сам ни-ни, пороком этим не страдает — ну, если и примет при случае, то немного, а так, чтоб голову потерять, этого нет. Потом предложил мне пойти и распить бутылочку на двоих. Я сказал, что мне ехать завтра, нагрузка большая и пить нельзя. А он уже завелся и, ничуть не обидевшись на меня, отправился вон из подвала на поиски другого напарника.

Да, вот так. Странная встреча: я думал, что стоит мне только добраться до койки, как тут же усну до утра. Но сон не шел. Телу было неприятно от высохшего пота, а сырой подвальный воздух только усиливал ощущение неудобства. А тут еще болтовня мужичка. Не хочу, не хочу возвращаться. Уехал ведь, уехал, черт побери…

И, бросив взгляд на велосипед — на своего бессловесного верного друга, — вспомнив сегодняшний длинный яркий день и вчерашний, поняв вдруг, что только ведь еще второй день — второй только! — рывком поднялся я на ноги, по-быстрому вытащил из рюкзака мыло, полотенце и плавки и — освященный своей новой солнечной верой, могучий и сильный — вышел наверх — в домашнюю теплоту августовского субботнего вечера. И из гостиничного уютного дворика решительно зашагал к крутому берегу, где тут же, неподалеку, еще давеча направляясь в столовую, видел внизу под обрывом Оку.

Наверное, высота берега здесь была метров пятьдесят. Тяжелое красное солнце уже легло краем на горизонт, словно раздумывая, чего еще оно не сделало за день. Слева и справа от солнца горизонт был неровный, темный. Дымили силуэты труб Соцгородка. Но эти тонкие струйки дыма только подчеркивали очарование холмистой, покрытой лесом местности, которая тихо отходила ко сну. Было совсем безветренно — даже здесь, на высоте, на естественной смотровой площадке, где я стоял, не ощущалось движения воздуха. Слабые стуки и шорохи доносились с той стороны реки — кто-то садился в лодку. Внизу в самых последних лучах солнца отсвечивали стены нескольких маленьких домиков, чудом примостившихся на обрыве. Сверкали бидоны на частоколе. Дальше была Ока, волшебная живая Ока, словно бы замершая в робком и трогательном ожидании. Даже отсюда, сверху, видно было быстрое движение струй посредине ее, но в спокойной прибрежной воде отражался темнеющий берег, большие камни, мост. Вольным, широким изгибом уходила она направо, огибая алексинский бор, а слева решительно и круто устремлялась по направлению моего взгляда — вдаль.

И не только Ока, а и эти поросшие лесом холмы, и трубы, и домики Соцгородка на той стороне, и мост — все словно чего-то ждало. Я тоже стоял, затаив дыхание, глядя во все глаза, боясь пропустить то чудо, которое обязательно должно произойти: ну, хоть полет ангела, что ли…

Солнце наконец скрылось. Стало быстро темнеть. В неудержимо густеющих сумерках спустился я вниз по узенькой крутой каменистой тропинке — мимо жестких кустиков и торчащих корней, цепляясь за них, мимо домиков и больших валунов, занесенных сюда какой-то природной прихотью в незапамятные времена, — к пологой песчаной полоске берега, к воде. Теплый воздух, скопившийся у реки, ласково обволок меня, позволил с удовольствием сбросить ставшую ненужной одежду. Я аккуратно положил ее на большой теплый камень, посидел на нем с минуту, стараясь продлить этот миг. Кто-то уже плескался невдалеке, метрах в двадцати, отдувался и фыркал. Потом я медленно зашел по колени в воду, намылил голову, намылил тело. Течение даже у берега было довольно быстрым, комки пены, падая, тут же растворялись и светлыми невесомыми призраками уносились прочь. Вода чуть-чуть журчала, омывая икры. Наконец, когда кожа головы под волосами стала чистой и ожила, задышала, а мыла в волосах не осталось, можно было нырнуть.

У меня было такое чувство, будто не в воду я погружаюсь, а в сгустившийся теплый воздух, и ничего плохого не может случиться, и даже если я не буду плыть — река все равно не даст захлебнуться.

И действительно: вода подхватила, и понесла, бережно и плавно, как носила меня когда-то — так давно, что невозможно припомнить, — женщина, которая меня родила.

Я сделал несколько кругов по Оке — уже совсем стемнело, и видно было огни Алексина наверху и железнодорожные фонари на той стороне, которые отражались в воде. Высыпали первые звезды.

Когда, с трудом найдя свой камень с одеждой, я выбрался на берег, от недавней усталости ничего не осталось — добрая река незаметно отобрала ее у меня и чистого отпустила в мир.

 

РАЗГОВОР

С детства я мечтал о доме, большом доме, населенном разными, но дружественными людьми, относящимися друг к другу как родственники. И чтобы все много знали друг о друге, но чего-то и не знали бы, и чтобы было нам хорошо друг с другом, и каждый был бы, конечно, в чем-то талантлив, и каждому из нас был бы виден этот талант каждого. Хрупкая, розовая мечта, так и не покинувшая меня до сих пор в зрелом возрасте, хотя изрядно, разумеется, потускневшая, порастерявшая радужную когда-то окраску.

…Я вернулся в гостиницу и сидел, блаженно отдыхая на лавочке, вдыхая душистый и свежий алексинский воздух.

Лампа, горевшая у входа в дом и освещавшая дворик, была слабенькой — на стол, стулья и на людей свет падал из окон косыми четырехугольниками. Народу было по-прежнему много, каждый чем-то занят, переговаривались друг с другом, жарили и ели грибы.

И меня вдруг неудержимо потянуло к ним.

Было такое чувство, словно все они мне знакомы и требуется лишь небольшое усилие, чтобы они узнали меня. Да, нужно совсем чуть-чуть — и глаза их раскроются, скинув холодную прозрачную пленку, они увидят меня, и я услышу предназначенные мне слова, увижу заинтересованные глаза, смотрящие на меня.

Где-то я прочитал, что удивительная деловитость и целеустремленность Робинзона Крузо на острове объяснялись именно тем, что он верил: придет корабль — и с ним он вернется в человеческий мир. Вера вселяла в него жажду жизни. Вера в возвращение к людям.

Так же и мне захотелось вдруг поговорить хоть с кем-то, поделиться счастьем своим, послушать в свою очередь, — может быть, восхититься, может быть, посочувствовать. Кстати, они же ведь все видели, что я на велосипеде приехал. Неужели никому не интересно узнать, откуда я и куда?

Я сел на свободное место на одной из лавочек и, машинально приняв бывалый вид путешественника, стал ждать. Но никто ни о чем не спрашивал, никому не было до меня дела, каждый был занят своим…

С чувством растущей тоски видел я нескольких мужчин — некоторые даже интеллигентны на вид! — да и не только мужчин. Я точно знал, что здесь есть по крайней мере две девушки, — одна и сейчас бегала туда-сюда, порхала, как мотылек, очень хорошенькая, хотя и очень молоденькая, а другая… Да, где же другая? Я мельком видел ее, еще когда только приехал, она явно постарше, лет двадцати двух… Но — увы. Нарядная и тщательно причесанная, гордо ступая, вышла она из дверей дома в сопровождении надутого и угрюмого парня, некоммуникабельно прошествовала через двор и скрылась со своим ни на шаг не отступающим спутником в темноте алексинской ночи… А мужчины? Двое из них почти тут же сговорились о чем-то и тоже вышли, чуть ли не крадучись, потихоньку, — очевидно, чтоб не заметили жены, бойко моющие грибную посуду… Еще один громко зевнул и во всеуслышание сообщил, что отправляется спать…

Я сидел растерянный и разочарованный, такой, кажется, одинокий в этом большом и праздничном, перенаселенном мире.

И вот тут-то…

И вот тут-то справа от меня шевельнулось что-то, до того неподвижное, темное, и я услышал вежливый негромкий вопрос:

— А вы издалёка?

Сначала я даже легонько вздрогнул, так как совсем не ожидал вопроса именно с этой стороны, — с самого начала там сидел кто-то молчаливый и мрачный, — но, приглядевшись, увидел слегка блестящие во тьме глаза, направленные на меня, и уже совершенно точно понял, что вопрос обращен ко мне.

Сдерживаясь, чтобы не показаться легкомысленным и не вспугнуть собеседника, я спокойно, безо всякого нажима ответил:

— Я из Москвы. А вы?..

— Сосед ваш. Из-под Москвы. Из Клина.

Голос был пожилой, мужской, прокуренный.

Однако, представившись, мой сосед замолчал и довольно долгое время не подавал признаков жизни. Тем не менее я почему-то был твердо уверен, что на этом наш разговор не кончится. Я бы и сам заговорил, не дожидаясь, но ведь неловко, черт побери. Опасался я, что томящиеся во мне слова и чувства так прямо и выплеснутся неудержимым, неостановимым потоком. И молчал.

А он молчал тоже.

Однако спустя некоторое время справа опять шевельнулось.

— Это вы давеча на велосипеде приехали? — тихий, спокойный голос.

— Да, — ответил я, на этот раз чрезмерно все-таки оживившись.

— Путешествуете?

— Да.

— Нравится?

— Еще как!

У меня аж сердце забилось в предвкушении собственного рассказа.

— Я, правда, не совсем из Клина, — сказал тем временем мой сосед. — Деревушка там есть такая — Куликово. А до этого в Усть-Пристани жили…

И опять пришлось мне изумиться. Ведь в деревушке Усть-Пристани я провел много дней — с ней и с соседней деревушкой, Медвежья Пустынь, связано очень много, там у меня и любовь-то была как-то летом, и именно в тех местах 13 августа убил я того самого, первого в жизни, тетерева, а в Усть-Пристани в просторной избе, видимо, и сейчас живут женщины-вдовы, у которых я провел как-то пол-лета, пытаясь написать свою первую повесть. Ну прямо сама судьба послала его мне, прямо сама судьба.

— Усть-Пристань? — переспросил я. — На реке Сестре?

— Да, — блестящие глаза качнулись во мраке. — А что, вы эту деревушку знаете?

— Еще бы. И Усть-Пристань, и Медвежья Пустынь — я ведь в тех местах часто бывал. Александрово, Трехсвятское, Нижнево, — крыл я напропалую. — В Усть-Пристани я у Богомоловых жил, — может, знаете?

И с юношеским, неприличным воодушевлением я повернулся к соседу.

— Богомоловых? Как же… — ответил голос из темноты. — Тетя Саша, тетя Дуня… Третью вот забыл.

— Мария Васильевна.

— Верно. Мария Васильевна. А тетя Саша умерла, знаете?

— Что вы. Не знал. Но помню: она ведь совсем старенькая была. Восемьдесят с чем-то?

— Да, восемьдесят два. Я ведь родственник тети Саши, сестра она мне двоюродная.

Вот так. Помолчали, пока я приходил в себя. Тесен мир! А совпадений сколько?

Случайно это или — опять 13 число? Впрочем, в настоящем путешествии все может быть. Пора бы уж перестать удивляться.

А разговор тем временем перешел на другую тему. Мой собеседник, оказывается, не всегда жил в окрестностях Клина. В разные периоды своей жизни он бывал то в Москве, то в Волоколамске под Москвой, то в Электростали.

В Электростали почти со дня основания завода работал мой отец.

— А в Электростали вы в какие годы работали? — спросил я для верности.

— В Электростали-то? Сейчас вспомню. С тридцать пятого по тридцать седьмой. Завод тогда еще только строился.

Ну, ясно. Я и это принял как должное, а он начал рассказывать о заводе. Я спросил, не встречал ли он там моего отца. Долго пытался он вспомнить, но так и не вспомнил. И хорошо. А то было бы слишком.

Мой сосед больше не спрашивал меня ни о чем — ни вопроса о путешествии, — он рассказывал теперь только сам. Теперь и моих вопросов не нужно было. С рассказа о заводе он перешел к семейным своим неурядицам, говорил медленно, рассудительно. Если я пытался все же вставить что-нибудь о своем путешествии — даже в связи с его рассказом, например такое: «Вы знаете, чем хорошо еще путешествие? В себя приходишь, проблемы как-то сами собой решаются, понимаешь, что важно на самом деле, а что неважно…», — он, спокойно выслушивая, говорил «ага», а потом продолжал свое. И было такое впечатление, что моя реакция на его рассказ ничуть его не волнует, ему нужно выговориться, выговориться хоть кому-то — как и тому, «подвальному» мужичку, — и я понял, что на моем месте сейчас мог бы оказаться любой другой человек, неважно кто, лишь бы слушал, слушал, не перебивая. Не один я, оказывается, жаждал исповедаться!

Наконец я набрался смелости прервать собеседника, сказав, что очень сегодня устал, а завтра ехать дальше, рано вставать.

И нырнул в подвал, как к себе домой, а потом и в постель с влажными от сырого подвального воздуха простынями. Как приятно было потрогать рукой перед сном надежное железо моего верного и, к счастью, молчаливого друга…

 

СТАРОЕ И НОВОЕ

Наутро 14-го мне в руки попала местная газета. Первое, что я там увидел, — объявление:

«Разыскивается мальчик Саша 12-ти лет, заблудившийся 11-го августа в районе алексинского бора. Особые приметы…»

Когда уже в Москве я смотрел в энциклопедии о городах, которые проехал, то прочел об Алексине, что основан он конечно же в XIII веке.

14 августа в Алексине по случаю воскресенья была ярмарка. Я шел по крутым неровным булыжным улицам, оставшимся такими, наверное, со дня основания городка. В гастрономе продавали яблочный и томатный соки из конусообразных стеклянных баллонов — как в Москве, — а в очередях стояли старушки и женщины во всем черном, в платочках, и высохшие от времени деды. Тут же, правда, гордо вскинув головы, выстаивали женщины, вполне по-московски одетые (дачницы?), и трудно было понять, что же здесь инородное.

На узкой древней булыжной улице, где, казалось, вот-вот вымахнет из переулка лихая извозчичья пролетка, по асфальтированным тротуарам четко щелкали каблучки-гвоздики.. И во всю ивановскую гремел надтреснутый репродуктор — утренние последние известия из Москвы. Скрипя несмазанной цепью, проехал неспортивного вида велосипедист — деревенский краснолицый парень в черном пиджаке, белой рубашке и черных широких брюках с отворотами. На раме старенького его транспорта чудом держались наперевес два огромных мешка с зерном — вот уж поистине: не велосипед, а выносливый ослик.

Почти рядом с гостиницей, у края обрывистого окского берега на обширном пыльном пространстве, обнесенном забором, расположилась ярмарка. Здесь было оживленно и весело: все нарядно одетые, кто во что горазд, бабы — в праздничных белых платочках, старики — в непривычных для себя отглаженных пиджаках. Много толкущихся, жующих овес лошадей… Ярмарка только еще начиналась — привозили товар, располагались прямо на земле или на телегах, страшно шумели — как будто это и было самое главное, — но весь этот разноголосый шум перекрывали торжественные мерные звуки колоколов собора, огромная звонница и купола которого возвышались сразу же за оградой. Люди все прибывали и прибывали — шли и ехали через окский мост, карабкались по тропинкам крутого берега, подходили и с восточной стороны, из приалексинских деревень. А я, готовый к отъезду, стоял, прислонившись к раме своего нагруженного велосипеда, и казался мне мой двухколесный друг машиной времени, перенесшей меня вот в восемнадцатый или девятнадцатый век, с его бурлящим, торговым колоритом…

Постояв, очарованный этим прорвавшимся людским темпераментом, спустился я по рискованным береговым тропинкам к мосту, перебрался через Оку, выехал по вчерашней дороге вдоль берега — мимо пляжей, мимо Соцгородка — на длительный подъем вдоль селения с неприятным названием Мышега. И очутился наконец на обычной проселочной дороге, которая, по словам встречных, вела на Ферзиково.

Дорога шла по возвышенности, отсюда хорошо было видно и извилистую Оку, и Алексин со светлеющим храмом, сизо-зеленый алексинский бор, деревни правее и левее Алексина, карьер, где вчера рвали щебенку, холмы, поля и леса. Далекие горизонты терялись в туманной дали. Дул свежий ветерок, почти попутный, а небо, которое с раннего утра было ясным, а потом, когда я стоял на ярмарке, нахмурилось было, опять начало проясняться. Свободно хозяйничал ветер у себя наверху, перестраивая по своему желанию покорные облака, лучи солнца уже пронизывали их, некоторые светились, а сам маленький светлый кружок висел в стороне, словно бы он здесь вовсе и ни при чем.

Мрачноватая равнина расстилалась впереди по направлению моего следования, на западе, и было почему-то тревожно ехать. Будто узнал я там, позади, какую-то тайну, а теперь не миновать мне сурового наказания за любопытство.

Было пустынно вокруг, только раза два встретились принаряженные люди, которые, по всей вероятности, тоже пробирались на ярмарку, но непонятно, откуда они взялись, потому что вокруг не было деревень.

Стало жарко, я решил снять свои длинные спортивные штаны и надеть короткие шорты. Наконец из-за пригорка показалась деревня. С радостью помчался я к ней, однако первые же жители, увидевшие меня, с какой-то непонятной враждой принялись подтрунивать над моим непривычным для них, а потому, значит, якобинским, с их точки зрения, нарядом.

— У нас здесь без штанов не ездиют!

Крутя педали все быстрее и быстрее, несясь по деревне мимо деревянных домов, около которых сидели люди, я слышал вслед совсем не приветливое:

— Эй, голоштанный! Штаны-то потерял где?

Странное дело: не только шутка была в тоне кричащих, но и настойчивое, чуть ли не суровое осуждение. И жутковато мне стало. А ну как камни начнут кидать?

И опять, опять я вспомнил соседа-врача. Ясно же, почему я не мог забыть его, ясно. Да, ему не нравился мой образ жизни, как, впрочем, и мне его. Да, он не принимал мою философию, как и я никогда не мог принять его. Но разница между нами все же в том, что мне и в голову не приходило относиться к нему при этом как-то неприязненно, высокомерно осуждать и считать его человеком «в высшей степени странным». То есть лишать его права мыслить и жить по-своему. А вот его, как я видел, очень беспокоил мой образ мыслей и жизни. Почему? Впрочем, говорил же один из великих людей, кажется Байрон: «Я ничего не имел бы против дураков, если бы они не заставляли меня думать и жить так, как они считают нужным». Почему же все-таки люди так агрессивны, когда дело касается чужих взглядов на жизнь? — думал я с печалью, несясь в своих шортах по не слишком-то ухоженной, разбитой деревенской дороге, мимо покосившихся, не всегда опрятных изб…

О, если бы дело касалось только длины штанов или поездок взрослого человека на велосипеде! «Разум добр и снисходителен, невежество зло и агрессивно» — это, если не ошибаюсь, Омар Хайям. А ведь зло — это всегда следствие какой-то неполноценности. Хочешь понять злого человека — ищи, какую обиду он испытал от людей либо от природы. Точнее — только от природы, ибо человек, щедро наделенный природой, никогда не может быть обижен людьми настолько, чтобы стать злым. Злой человек по-настоящему несчастен… Заслуживает ли он сочувствия, жалости? Да, пожалуй. Но ни в коем случае мы не вправе уступать его злу.

Вокруг деревни, которую я проезжал, были, кажется, такие же перелески, поля, такое же над ней было небо, а вот неприятная какая-то атмосфера здесь. Почему?

Вскоре хорошо укатанная грунтовая дорога пошла вдоль узкоколейки, но опять она была странно пуста. Может быть, по случаю воскресенья? В одном месте велись какие-то работы: стоял бульдозер, валялись каменные столбы, трубы, высились кучи земли. Но и здесь не было ни души.

Только один раз, опрометью, обогнав меня и чуть не задев, пронесся мотоцикл с двумя седоками. Грустное было место. Мне даже останавливаться и отдыхать не хотелось.

Эх, жаль, что не было у меня бутылочки и не с кем было выпить, чтобы отпраздновать приезд в Ферзиково и выезд на шоссе Таруса — Калуга. Ах, какое же это было шоссе: гладкое, чистое, недавно залитое, с аккуратными километровыми столбиками и дорожными знаками! Кажется, и педали-то крутить не надо — велосипед сам несся, дорвавшись наконец до настоящей дороги. Теперь и в гору можно было ехать и с горы лететь, не слезая и не боясь за багажник, теперь я чувствовал себя, как самолет, вырвавшийся наконец из сплошной, непроглядной облачности. И небо-то совсем прояснилось, стало безветренно и жарко, и час не поздний…

Стрекотали кузнечики. Очень редко по шоссе проносились автомашины. Велосипед стоял, прислоненный к стволу березы, а я лежал в тени на мягкой мураве, положив голову на руки, вдыхая целительный, напоенный ароматами листьев и трав воздух, причастившись вновь к великой земной сущности, чувствующий себя опять «ко двору».

 

ЗНАКОМСТВО

В пять часов вечера из гостиницы города Калуги направился я на свиданье с Окой.

Старый калужский горпарк. Люди — такие же на первый взгляд, как в Москве, где-нибудь в Центральном парке культуры и отдыха, так же одетые, без алексинских старушек и дедов, нарядные в честь воскресенья. Высокие, аристократически красивые старые деревья, напоминающие об ушедшем. Когда-то, наверное, по этой набережной степенно расхаживали высокомерные барыни в длинных платьях с оборками, молодые повесы с моноклями на шнурках и со стеками. А где-то неподалеку, в деревянном стареньком домике, жил чудаковатый учитель, не от мира сего, — он бредил ракетами, космосом и тому подобными «эмпиреями», а барыни, помещики и повесы о нем и слыхом не слыхивали и не собирались слышать. Те же, кто жил рядом с ним, его конечно же презирали, считали человеком «в высшей степени странным» и, разумеется, не одобряли его образа жизни и мыслей…

Внизу за перилами — Ока. Песчаный пляж с тентами, довольно много купальщиков — тоненькие и беззащитные сверху человеческие фигурки. Река не такая, как в Алексине, и уж тем более не как в Тарусе. Уже, прямее… И ничего общего, кажется, с прошлым моим. Ничто, видно, не повторяется.

Вечерело, солнце потихоньку садилось. Я был странник, взгрустнувший вдруг. О покинутом доме? Еще о чем-то? Непонятное отрезвление настигло в конце третьего дня путешествия. Странная какая-то грусть и тоска. Да, был первый день, был второй — ослепление, восторг открывателя, безоглядность. Но вот странно враждебные какие-то деревни, не слишком теплый прием в гостинице города Калуги, невозможность поставить велосипед, отчего пришлось ехать с ним в камеру хранения на вокзале и упрашивать там. Привычное многолюдье, одиночество в нем, суета…

Ну почему, почему мы так нетерпимы друг к другу? — думал я, стоя у перил и с печалью глядя на такие маленькие, такие беззащитные сверху фигурки. Почему так плохо учимся у великой и мудрой матери нашей, природы? Дерево не иссушает себя ненавистью к соперникам, оно просто растет, не стараясь намеренно заглушить других, заботясь лишь о полнокровности своих корней и листьев. Да, в природе гибнет слабый и побеждает сильнейший по великому закону эволюции, то есть совершенствования, но в природе нет зла как такового, зла ради зла, ненависти к сопернику, зависти, обиды. Здесь здоровое соперничество, соревнование, и в конечном счете хватает места под солнцем всем — природа Земли, несмотря на свое разнообразие, точнее, пожалуй, благодаря ему, величественна, прекрасна, вечна. И только мы, люди, вносим в нее дисгармонию, хаос, ничем не оправданную гибель. Почему бы, кажется, нам не учиться у нее именно терпимости, уважению к каждому живому существу и друг к другу? Ведь у нас не только инстинкты, у нас еще и разум — королевский подарок матери нашей, могучий, почти всесильный. Ведь мы так беззащитны перед стихией… Зачем бы, казалось, еще и ненависть по отношению друг к другу? Да, мой «корабль» рано или поздно вернет меня обратно. Как будет там?

Медленно я спустился на пляж, разделся, сел на лавочку в плавках. Одиноко, очень одиноко чувствовал я себя почему-то, хотя рядом было много людей. Низкое тусклое солнце чуть грело мой правый бок, оно висело над большим новым мостом через Оку — по нему мне и ехать завтра. Там, на юге и юго-западе, — неведомая земля. Завтра Калуга — Перемышль — Козельск, потом — Дудоровский, Хвастовичи, Судимир, Цементный, Брянск… Названия звучали, как музыка. Вечерний легкий бриз чуть колыхал приспущенные паруса стоящей в гавани бригантины. Ну что ж, посмотрим, что будет дальше.

Пляж, однако, пустел. Таяли сиротливые кучки одежды на песке. Люди покидали пляж и дружной цепочкой устремлялись на берег. Некоторые, правда, еще только приходили. Недалеко от меня положили свои вещи пришедшие — невысокий подвижный мужчина и мальчик. Мужчина неотступно и очень заботливо следил за мальчиком, тщательно вытирал его полотенцем после купания. Необходимости в этом вовсе не было в такую теплынь, однако дома в городе, по всей вероятности, осталась мама, которая и наказала папе такую заботу. А может быть, мамы как раз и нет.

У мужчины не было часов, и он спросил у меня, который час. Я ответил. Потом я спросил его о мосте — через него ли ехать на Перемышль, Козельск. И добавил: я, мол, на велосипеде…

Мужчина ответил охотно и с подробностями. Оказалось, что он не только старожил-калужанин, но и бывший шофер, изъездивший Калужскую область.

Так мы и разговорились.

— До Козельска доедете запросто, — сказал он. — Даже до Ульянова доедете. А вот дальше — никудышная дорога, песок. Может, и проберетесь, но трудно очень. Там, еще от немцев гати остались, с самой войны так и лежат. Целые бревна вдоль рядком и лежат. Ну, конечно, песок сверху насыпался — за столько-то лет… На велосипеде вам ой трудно будет!

Бывает, что два чужих человека начинают понимать друг друга с первых же слов. Мужчина первым протянул руку, чтобы познакомиться, — его звали Сергеем, — с первых же моих слов понял суть путешествия и… позавидовал. «Вот, Коль, как нам бы с тобой отпуск-то провести, — сказал он мальчику. — На следующий год будет у меня отпуск — обязательно поедем, велосипеды купим…» И начал спрашивать меня о практических деталях: сколько нужно денег, что из вещей брать с собой.

Мы вместе ушли с пляжа, взобрались на берег, прошли через парк. Сергей и Коля проводили меня до гостиницы. Сергей рассказывал о Калуге, о музее Циолковского. «Народ у нас гостеприимный, вы зря в гостинице остановились. В следующий раз — прямо на квартиру к кому-нибудь, пустят…» И так хорошо сложился у нас разговор, так симпатичен был мне этот маленький папа и его сын, который серьезно и внимательно тоже слушал, что, ей-богу, я не прочь был еще поговорить по душам. В Москве я не люблю ресторанов, а тут предложил Сергею зайти в гостиницу выпить пива. Поколебавшись, — видимо, тоже не любитель, да и мальчику пора спать, — он все-таки согласился, но гостиничная забегаловка уже закрылась. Мы расстались.

 

КАК ДОМА

Тот, кто думает, что, сидя на велосипеде, приходится только крутить педали, а не смотреть по сторонам и любоваться окрестностями, глубоко ошибается. Теперь я с полной уверенностью утверждаю, что велосипед — лучший способ передвижения в путешествии, если, конечно, есть достаточно сносная дорога. Может быть, в будущем, когда мы свободно сможем пользоваться орнитоптерами или индивидуальными портативными ракетными двигателями, которые крепятся на спине и позволяют свободно лететь на высоте нескольких или десятков метров над землей, велосипед и потеряет свои несравненные преимущества, но пока-то он совершенно незаменим. То, что педали приходится-таки непрерывно крутить, в общем, почти не мешает и при соответствующей тренировке, не утомляя, только повышает общий тонус. В конце концов, их просто не замечаешь — как не думаешь о том, что нужно шагать при ходьбе. Ко всему прочему движение велосипеда бесшумно, достаточно быстро для того, чтобы передвигаться, и достаточно медленно для того, чтобы смотреть по сторонам. А если еще дует легкий попутный ветерок и мало автомашин, то езда по неизведанным дорогам похожа на разведывательный бреющий полет. Почти как во сне.

Постоянно я ехал без рубашки и майки, а после Алексина и в шортах — и встречный бархатный ветерок сушил пот и проветривал каждую клеточку тела…

Передо мной расстилалась пустынная шоссейная дорога, по обеим сторонам ее был великолепный сосновый лес, сухой и ароматный, правда, совсем не такой, как в Тарусе, — Ока у Тарусы окончательно осталась позади, словно воспоминание детства. Хотелось к вечеру добраться до Козельска, — правда, выехал я поздновато, однако километровые столбы сменялись довольно часто, а перед Козельском должен был быть, во-первых, Перемышль, а во-вторых, конечно же еще какие-нибудь деревни. Рыжие стволы сосен горели на солнце и, почувствовав легкую усталость, я остановил велосипед и вошел в сосны. Я был как дома. Можно присесть, можно прилечь на сухую мягкую подстилку из сосновых игл, можно до бесконечности смотреть на небо в просветы темно-зеленых веток, вдыхая сладкий и пряный аромат. Велосипед — в полной исправности, ноги — тоже, а потому — никакого беспокойства: час езды — и я в случае необходимости окажусь за двадцать километров отсюда, а уж за двадцать-то километров хоть одна деревня да встретится.

Когда лес у шоссе кончился, вокруг стало еще красивее, привольней — волнистая равнина с перелесками, озеро вдалеке, а справа — пойма Оки. Здесь, в верховьях, река была гораздо уже, чем раньше, — обыкновенная речка… В последний раз я переехал ее по понтонному мосту — колеблющийся старый переезд, составленный из древних плотов, — тоже, наверное, со времен войны. Сергей ведь говорил, что новый мост построили только что, а то были эти понтоны, которые отбуксировали потом выше по течению, сюда. Сердечное спасибо должна сказать вам Калуга, Константин Эдуардович…

Это была наша последняя встреча с Окой.

Сразу за понтонами после очередного подъема виден стал Перемышль — большое село с церковью, купола которой сверкали своей позолотой в лучах низкого уже солнца, — и захотелось вдруг остаться на ночь именно здесь, в этом красивом селе: времени около шести, а ехать стало труднее — поднялся ветерок, который дул теперь не в спину, а прямо в грудь. Преодолев искушение — для сегодняшнего дня это все-таки слишком малый путь, — я миновал Перемышль и очень правильно сделал: усталость вскоре прошла, ветер утих, жара спала, за несколькими неизбежными подъемами последовал длинный спуск, который опоясывал гору, и слева открылась чудесная панорама — поля, перелески, извилистая река, застывшая в дремотном вечернем спокойствии, — а я опять был хозяином всего этого. Хозяином и частью. Горстями били в лицо мошки, роящиеся над дорогой, стало совсем прохладно, и силы еще прибавилось — можно было ехать и ехать, — но уже темнело, а потому я решил остановиться в первой же попавшейся деревне.

Это оказалась Каменка — пятьдесят с небольшим километров от Калуги.

 

КАМЕНКА

Родина — это солнце, это небо, это реки и рощи — только такие и никакие другие. Нигде во всем мире нет больше такого, именно такого солнца, нигде нет больше такого, именно такого неба, таких разгульных закатов, щедрых восходов, сказочно светлых березовых рощ. Великая, необозримая, родная Россия: избы, плетни, перелески, озера и реки, болота, луга, стежки, ухабы, покосы, межи, русые косы, сережки, кресты, голубые глаза, головные платочки, морщины, мозоли, ширь, беспечность, доброта…

Каменка — типично русское село: дорога, по обеим сторонам ее — по ряду изб — окошки на улицу, — и прикованные, тоскующие по небу журавли у колодцев.

Был тот тихий вечерний час, когда отяжелевшее солнце вот-вот уже скроется за лесом, а каждый звук отчетливо слышен и разносится далеко — будь то звяк ведра, скрип журавля, плеск, лай или говор. Стадо еще не пригнали, и хозяйки в платочках сидели на лавочках возле изб, глядя на дорогу и отдыхая.

Я ворвался в этот тихий обжитой мир — пришелец, странник, хозяин дороги, обветренный и свободный, только что сломя голову летевший по спуску с возвышенности — так, что удары мошек были как дробь, мошки с ходу забивались в ноздри и в рот, приходилось щурить глаза — и они забивались в ресницы, — я вдыхал полной грудью этот ставший прохладным воздух, вперемешку с мошками, пахнущий росою и тяжелой вечерней пылью, пьянящий своей неожиданной свежестью, — возбужденный, разгоряченный — варвар, гунн, скиф, влюбленный и очарованный. И с ходу, после этой великолепной спартанской, ошеломляющей гонки, я вдруг оказался в совсем ином, совсем другом мире, спокойном, замедленном, и мир этот пленил меня, перестроил, остановил. Еще не снизило темпа разорвавшее оковы сердце, еще отголосками стучало в висках, а я уже ехал совсем-совсем тихо, бесшумно, приглядываясь, примериваясь, где слезть с седла, у кого спросить.

Полная пожилая женщина в платке стояла у колодца, и стройный тонкий журавль послушно кланялся ей, доставая из-под земли ведрами студеную воду.

— Мамаш, как насчет переночевать? У вас нельзя будет? — спросил я с ходу. И остановился.

Женщина взяла полные ведра, понесла их, покачиваясь, раздумывая на ходу, разглядывая меня, такого инородного, непривычного, но все же — в закатанных поношенных брюках, усталого, проголодавшегося, и — согласилась.

— Ну что ж, сынок, давай, в горнице с моим сыном ляжете. Сын у меня приехал. А вы далеко едете-то?

Она поставила ведра у обочины шоссе. Вода выплеснулась и тут же всосалась в сухую землю.

Я терпеть не могу спать с кем-то, а потому, поняв буквально, что с сыном, мол, на одну постель, испугался вдруг, почувствовав скованность, бросив взгляд вдоль длинного ряда притихших изб, ощутив острую тоску по свежему сену, по молоку, по уютности деревенского одиночества, спросил:

— А сеновала нет у вас, мамаша? На сеновале бы…

Женщина поняла мои мысли, взяла свои ведра и сказала с оттенком обиды:

— Сеновала нет, сынок, сын как раз двор и строит, А чем хуже в хате-то? В хате-то лучше, покойнее.

Что было делать? Нельзя пренебрегать ее гостеприимством, не хотелось, и, взяв под уздцы свой велосипед, скрепя сердце, я послушно пошел за нею. И тихий вечерний мир надвинулся на меня, обволок — я уже не был свободным варваром, я был проголодавшимся, уставшим с дороги путником.

За калиткой встретил нас классически сложенный, голый до пояса молодой богатырь, бронзовый, лоснящийся от пота, голубоглазый, русоволосый.

— Вот, привела тебе для компании, — сказала женщина. — Ночевать у нас будет. От самой Москвы на велосипеде едет.

— Васька, — сказал богатырь, приветливо глядя на меня, протянув руку. — Так ты правда от самой Москвы? — спросил он, когда я пожал его сухую и теплую ладонь.

— Почти от самой, от Серпухова. До Серпухова на электричке, — ответил я, и моя собственная рука и вообще все мое тело, только что казавшееся мне самому мускулистым и сильным, вдруг похудело сразу и стало не сильным, а просто — жилистым и выносливым. И не помогло даже то, что я ответил на следующий вопрос Васи:

— В Винницу еду. Через Киев, Житомир, там посмотрю, может быть, и до Одессы…

— Ого! — удивился Васька. — И… на этом самом? Он критически осмотрел мой транспорт.

— Да, на этом, — сказал я, чуть-чуть воспрянув духом.

— Ишь ты! — Вася уважительно посмотрел на меня и покачал головой. Ростом он был чуть пониже меня, но уж больно хорошо сложен. — Купаться поехали? — предложил он, уже как хозяин и приятель одновременно.

— А далеко? — неуверенно спросил я, тут же устыдившись своей неуверенности.

— Не, недалеко! — бодро подхватил он. — На Жиздре. Десять минут на велосипеде! Хочешь посмотреть, как я двор строю? Пойдем! Я топор возьму, в избу внесу. И поедем.

Даже по его спине можно было хоть анатомию изучать, а такой загар редко встретишь и на юге. За избой шло настоящее строительство — сваи, свежестесанная бревенчатая кладка, приторный запах смолы.

— И давно ты это? — спросил я, кивая на возведенные до половины стены двора.

— Не, два дня как приехал. Еще пару-тройку дней — и все. Отпуск за свой счет взял на неделю — матери двор к зиме надо. Одна она у меня живет.

— Быстро… — искренне удивился я.

Вася был явно доволен своей работой и моей похвалой.

— А ты чего на велосипеде-то? — спросил он весело. — Охота крутить? Купил бы мотоцикл…

Как я ни старался объяснить ему всю прелесть велопутешествия, именно вело, он не соглашался никак, хоть и поддакивал из приличия, — его широкую натуру, видимо, никак не прельщала такая маленькая скорость и надоедливое верчение педалей.

Чтобы достать топор, Вася вспрыгнул на кладку, мышцы его молниеносно напряглись, с топором в руках на фоне своей работы он был великолепен — вот такие люди, сметливые крепыши, строили хоромы русских князей.

— А где ты работаешь? — спросил я.

— На заводе, в Калуге…

— Ну и как, ничего?

— А… — Вася махнул рукой. — На жизнь хватает. Матери вот еще присылаю… Ну, поехали?

— Поехали.

— Сейчас, только у Любки велосипед попрошу…

Он спрыгнул на землю, ушел и через минуту явился передо мной, ведя за руль дамский велосипед.

И опять: куда делись усталость, голод? Мы с Васей наперегонки неслись к Жиздре — сначала по шоссе, потом по проселку, — я хоть и разгрузил свой велосипед, отвязав рюкзак, вытащив даже фляжку, оставив лишь запасные части, привязанные к раме, но все же старался ехать осторожнее, беречь — не хватало именно сейчас сорвать тормоза или поломать раму! — однако просто не мог очень-то осторожничать. Разве можно отстать от Васи, разве можно здесь, на единственном своем козыре, проиграть?! И мы неслись, не уступая друг другу, и, только почувствовав, что он поверил, я слегка сбавил скорость на проселочной дороге. Ему-то что, ему-то хоть сейчас выбрасывай поломанную машину, а мне еще до Винницы ехать…

Но Вася летел что есть мочи, с жестокостью юности, не принимая во внимание ни мою Винницу, ни сегодняшний велосипедный день, я все же не отстал, и мы наконец очутились на пустынном широком речном берегу, обрамленном кустами. Солнце село, быстро сгущались сумерки, вокруг не было ни души, и мы были в нескольких километрах от Каменки.

Что-то слишком уж долго мы ехали, причем довольно долго вдоль самой речки, — неужели нельзя было остановиться раньше?

Осторожно я снял свои брюки, на ремне которых болтался в ножнах охотничий нож, положил их на песок…

Я плавал посреди темной Жиздры, а Вася стоял у берега и намыливался с ног до головы, светлея пеной. Потом я тоже стал мылиться, стоя по пояс в воде. Как-то инстинктивно мы держались на расстоянии. Говоривший все время, пока мы ехали, Вася вдруг замолчал. На речке поначалу говорил по инерции лишь один я.

Раньше я никогда не купался в Жиздре, не видел ее, но слышал, что эта река очень рыбная. Я спросил Васю. Вася ответил, что не очень, — может быть, где-то в другом месте, но не здесь. Намылившись, Вася тоже бултыхнулся в реку, стал плавать, шумно плеская и фыркая, как большое и сильное животное, нырял, надолго скрываясь под водой, выныривал, отдуваясь, я тоже нырнул пару раз, но безо всякого удовольствия: темная, загадочная, непроглядная и непонятная вода смущала, тем более поздно вечером, а стало уже совсем сумеречно: пляж белел, но кусты слились в одно, друг с другом и с берегом.

Неприятная настороженность начала рассеиваться, как только мы оба вышли на берег. Вася дал мне свое полотенце, кожу пощипывало свежестью, портили настроение лишь комары.

Сев на велосипеды, — я так же, как и Вася, рискнул ехать без тапочек, босиком, чтобы обсохли и очистились от песка ноги, — мы уже медленнее поехали назад, с трудом различая дорогу. И, удалившись от мрачного места, вырвавшись из кустов на простор поля, оба вдруг, как по команде, заговорили наперебой, чувствуя радость недавнего купания, радость движения, — особенно хорошо заговорил Вася, начал рассказывать о том, как он побеждал на соревнованиях по штанге без подготовки, и, конечно, о девушках.

Совсем хорошо стало ехать, когда мы выбрались на шоссе, — гладко, ни тебе колдобин и ям, а приближающиеся машины видны издалека: два ярких лучистых пятна света от фар в окончательно наступившей кромешной тьме.

Конечно же мы не спали на одной кровати с Васей, как я боялся.

Но перед тем как лечь спать, еще обильно ужинали — тетя Марфа, Васина мать, накормила супом, ел я с ними и жареную картошку, с удовольствием, они угощали так радушно и просто, что я действительно чувствовал себя как у хороших родных, и не было ни надобности, ни желания отказываться. Я сходил за молоком к соседям — через шоссе (в небе уже замерцали голубоватые звезды), вместе пили молоко — у тети Марфы коровы нет, купят осенью, когда будет построен двор и накошено сено. Вася пригласил меня в клуб, в кино, однако я отказался: кино мне и в городе надоело. Он быстро собрался, отправился, кто-то его там ждал, кому-то он обещал. А я, вспомнив, как заинтересованно, но без пошлости, говорил он о девушках, о тяжелоатлетических своих победах и как в сущности неагрессивен он при всей своей уверенности, не нагл, — я опять нашел подтверждение своей теории: по-настоящему сильный человек не может быть злым.

Тетя Марфа охала, вздыхала, рассказывала о своей неудачной семейной жизни, о том, что живет в этой большой избе совсем одна, — спасибо, вот Вася-сын иногда приезжает, — и думает о том, чтобы эту большую избу продать, купить поменьше, поближе к городу, тогда и корову будет выгоднее держать — молоко в город возить. А может быть, все-таки покупать избу не стоит — Вася скоро квартиру получит, женится, а она к ним переедет, внуков нянчить.

Удивительно похожа была тетя Марфа на моих знакомых старушек из деревни под Клином, да и не только на них — на многих знакомых мне хозяек русских деревень. Как водится, в избе тети Марфы был дощатый щелястый пол, пахло хлебом, перед иконами теплилась лампадка, громоздилась посреди комнаты небрежно побеленная, с разверстым закопченным зевом русская печь, и было это соединение неприбранности и уюта, как бы наглядно свидетельствующее о широте и беспечности русской натуры.

И, как всегда по обычаю, уважительно постелили мне одному хозяйскую широкую кровать в просторной светелке, несмотря на летнюю жару дали стеганое ватное одеяло, холщовые простыни. Не успел я уснуть, как стукнул дверью и зашуршал в темноте Вася, — очевидно, кино не понравилось, а завтра рано вставать, работать. Тетя Марфа вздыхала на печке, а Вася улегся на сундуке, рядом с моим шикарным княжеским ложем. И тоже почему-то вздыхал. А я вспомнил о том, что давеча, когда на велосипедах с речки ехали, он среди других печальную историю рассказал. О том, как обманула его любимая девушка. Вот и добрый, и богатырь, а не всегда так, как хотелось бы, получается. Загадочно женское сердце, не предусмотришь…

 

УТРО И СОЛНЦЕ

Я проснулся в тети Марфиной светелке отдохнувший, бодрый, с удивительным чувством свободы. Уж и не помню, когда я так ощущал ее. Это чувство было свежо и остро, сон как рукой сняло. Некоторое время я полежал в кровати под стеганым одеялом, глядя на яркие пятна солнца на занавесках.

Ясно мне стало, что каждый день теперешней жизни — событие, много событий. Время удивительно растянулось, словно удалось перейти какой-то барьер, и не только день — каждый час теперь был полон больших и маленьких происшествий.

Да разве что в детстве бывали такие вот минуты, да и то ненадолго. Но теперь… Ни одна душа не знает, где я нахожусь, — шутка ли: в пятидесяти километрах от Калуги, в одной из многочисленных деревушек, поди-ка отыщи меня здесь. Даже тетя Марфа и Вася понятия не имеют, кто я такой в городской своей жизни, да им и не нужно, самая лучшая визитная карточка — я сам, со своими человеческими свойствами, достоинствами, недостатками… Все — снова, все — как будто бы в первый раз. И впереди — неведомый, но наверняка насыщенный событиями пятый день. Что будет? Где я окажусь днем, вечером, ночью?

«Не имейте, ничего не стремитесь иметь, — предупреждали мудрецы всех времен. — То, что ты взял, потеряно для тебя. То, что отдал, — твое». Большой смысл, огромный смысл в этих простых словах. Вновь и вновь я осознавал его. Именно желание иметь предметы материального мира лишает нас главного в человеческой жизни — свободы.

В щель между ослепительными занавесками виднелось голубое холодное небо. Погода опять на редкость. Дорога зовет.

Сбросив с себя одеяло, я соскочил на дощатый пол, ощутив ступнями его теплую, чисто вымытую шероховатость.

Вася, который, к моему удивлению, еще спал на своем сундуке, зашевелился тотчас, протер глаза и, как по команде, вскочил тоже — стукнул босыми пятками. Увидев, что я делаю гимнастику, он принялся было за мной повторять, но, сделав пару движений, махнул рукой и побежал умываться, вспомнив про свое строительство.

Тетя Марфа давно встала — в своей обычной одежде, в неизменном платочке, вздыхая и охая, она уже раздула самовар: он тоже пыхтел и гудел, трещали разгорающиеся лучинки. Тоненько и сипло, с переливами, запела вдруг закипающая вода.

Я полил Васе из ковшика, Вася полил мне — вода была холодная, только что из колодца, прямо ледяная, да и на дворе еще было прохладно. И так молодо и бодро стояли, сверкая окнами, освещенные с одного бока желтовато-розовым утренним солнцем, ладные, словно помолодевшие за ночь дома Каменки, так звонко распевали птицы, что я почувствовал радость уже оттого, что встал так рано, а не разлеживался — и вот теперь, позавтракав наскоро, нажму на педали и поеду сквозь этот пронзительно свежий утренний мир.

Завтракал я так, словно опаздывал, оправдываясь перед тетей Марфой и Васей тем, что много нужно проехать сегодня.

И было удивительное чувство важности и необходимости предстоящего.

И тетя Марфа, и Вася оба подтвердили слова Сергея из Калуги, что дороги до Брянска неважные. Правда, сами они дальше Ульянова не бывали, да там и вообще мало кто из здешних бывал. Брянск — это «другая губерния», вся связь через Калугу, но все, кто забирался когда-нибудь дальше Ульянова, в один голос говорили, что не проехать там, не пройти — песок. Лучше мне сворачивать от Козельска направо и ехать через Сухиничи — длиннее дорога, но зато вернее: машины там вроде как ходят.

Но на меня их советы произвели как раз обратное действие: я решил ехать прямо.

Перед отъездом Вася спросил мой московский адрес, на всякий случай, по обычаю гостеприимных людей обмениваться адресами — вообще-то он редко бывает в Москве. А тетя Марфа сказала: «Вы, сынок, поспрашивайте там у себя, у художников, может, кто избу купит или приедет на лето. У нас сюда много художников из города приезжает…»

Простившись, я в последний раз посмотрел на гостеприимный двор, на большую избу, где одинокая тетя Марфа охает долгими зимними вечерами, на плетень, к которому вчера, знакомясь с Васькой, прислонил велосипед, на горку досок, нужных для коровника, на все мелкие детали дворика, избы, крыльца, которые теперь останутся со мной навечно. Решительно взял за руль своего друга, вывел его на шоссе, сел — и тотчас замелькали мимо придорожные камни, травы, кустики на обочине, поплыли домики и деревья, защелкал счетчик, набирая привычный ритм. Впереди был новый день, впереди был огромный мир, залитый солнцем.

Машин совсем не было на шоссе, — видимо, еще рано, — я был один, совсем один, летящий в неведомое, солнце поднялось еще не очень высоко, но уже припекало. Оно было слева, а прямо перед глазами, по ходу — растворенный в прохладном воздухе солнечный свет — утренняя серебристая дымка.

Как еще передать это чувство свободы? Нет слов, но стойко в памяти воспоминание об ощущении свежести утра, новизны и необычной прелести его, об ожидании непременной радости и в дальнейшем…

Да, да, истина совсем близко: иметь только то, что крайне необходимо для жизни, не отягощать себя лишним грузом. Да, да… Но… Увы, нет истины, нет счастья без людей. Увы, увы, при всем блаженстве одиночества человек не может один. А как только появляются людские связи, тут-то и начинается… Эти поля, леса, реки, это небо, деревья и травы, цветы — вот истина, они прекрасны… Как же, как же найти нам истину и между собой, чтобы всем вместе дружно, чтобы так же вот естественно и хорошо?.. Задача!

Первое большое поселение — Козельск. Русский город, исконно русский, крепко стоявший против врагов: и против татар («Злой город» — потому что защищался крепко), и в Отечественную. Странно было увидеть, что внешне он — ничего особенного: обычная большая деревня, ни крепостных стен, ни валов. И только в центре — сгущение изб и переход количества жилья в качество: двух-трехэтажные деревянные и каменные дома. И, как всегда, противный велосипеду тряский старинный булыжник, седой от пыли и времени. И конечно же крутизна улиц: раз город, — значит, у реки, а раз у реки, — значит, крутые берега, холмы. Река Жиздра.

Вот оно, истинное значение слова «провинция». Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем… Когда-то этот город был центром удельного княжества.

Около девяти часов утра стоял я на холме над Жиздрой в центре Козельска, прислонив к себе велосипед и раздумывая, как ехать дальше. Было летнее провинциальное утро. Хозяева и дачники вставали и шли с бидонами и сумками за молоком, за хлебом, за маслом — к завтраку. Матово-серебристые бидоны сверкали на солнце, качаясь в руках, белели платьица и косынки — мирные дачные фигурки двигались вдоль пыльных улиц героического древнего городка. Кому и чему всегда так верен был он, какую тайну так свято и неприкосновенно хранил? Когда-то события бурлили вокруг него, но вот повернулось колесо времени, история выбрала другие пути, безжалостно оставив его в стороне…

Люди, которых я спрашивал, советовали ехать через Сухиничи. Только один шофер бывал дальше Ульянова. Он подтвердил, что там непролазный песок.

Солнце для меня — все. Никакие опасности не страшны, не пугают беды, когда все вокруг залито его лучами. Между нами словно бы существует прочная связь, и, когда солнце светит, опасности преодолимы, беды проходят и кажется, жизнь будет продолжаться вечно.

Кроме солнца — ничего запоминающегося на пути. Однообразный пейзаж, к которому я привык, поля, перелески, а впереди — пустынная, блестящая отраженным светом лента асфальта. Изредка, очень редко, проносились грузовики, объезжая меня, в зависимости от характера своего водителя: осторожный, спокойный водитель — объезд широкий и бережный; лихой и нервный — грузовик едва не задевал меня своим бортом.

Время как будто бы остановилось: я двигался по шоссе, а вокруг все оставалось по-прежнему — такое же солнце, такие же перелески, поля, такая же тишина. Слышно было шуршание шин велосипеда, и, как всегда, с периодичностью ударов сердца пощелкивал счетчик.

Миновав двадцатый километровый столб, я стал присматривать место, и, когда шоссе погрузилось в лес, негустой и нехмурый, наполненный солнцем, я остановился, пересек неглубокий кювет, продрался сквозь заросли кустарника и очутился на уютнейшей маленькой полянке, желтой от солнца, с резкими тенями, с высокой травою до пояса и цветами. Озеро солнца.

Какая же была тишина…

 

В СТРАНЕ ПЕСКА

Единственный после Колосова пешеход сказал, что на Дудоровский нужно сворачивать, не доезжая Ульянова. Километрах в двух перед этим селом должен быть перекресток, поворот направо — вот туда-то и нужно мне, и будет сначала маленькая деревушка Дьяконово, а потом, километров через двенадцать от нее, — Дудоровский.

Увидев впереди большое село, заметную издалека церковь — златоглавая, белая, — я понял, что это, по всей вероятности, и есть Ульяново, километра два до него. А тут как раз и показалась дорога, сворачивающая направо.

Но дорога эта была такой несерьезной, такой непохожей на шоссе (по атласу автомобильных дорог здесь была красная линия), что я остановился в нерешительности.

На счастье, впереди показалась черная точка — кто-то двигался из Ульянова. Точка приближалась довольно быстро, и вскоре я понял, что это — велосипедист.

Велосипедист подкатил — худенький мужичок в черном пыльном костюме, — я махнул ему рукой, он остановился, слез.

— На Дудоровский сюда сворачивать, не скажете ли?

— На Дудоровский? Сюда. Сначала Дьяконово будет, за ним — Дудоровский. Поехали, я покажу.

Мужичок взобрался на свой облупленный ржавый транспорт — что-то скрежетало в нем при каждом обороте педалей, — и мы свернули с ульяновской высокой дороги на эту, узкую, несолидную.

— А вы издалека едете-то? — спросил он.

Когда я объяснил, откуда еду и куда, то, вместо того чтобы подвергнуть сомнению или хотя бы просто критике затею, он внимательно осмотрел на ходу мою голубенькую, имеющую довольно новый вид машину, рюкзак, флягу, запасную покрышку, привязанную к рюкзаку, и, видимо, довольный осмотром, с ласковостью деревенского доброго человека принялся меня успокаивать, убеждать, что хоть дорога, по которой мы едем, — плохая, однако с такой машиной, как моя, я все-таки доберусь и до Винницы.

— Дорога, она, конечно, неважная, да ведь потихоньку можно и ехать. Я-то ведь тоже езжу — и до Колосова ездил, и в Дьяконово. Где проедешь, а где пешочком, а там, глядишь, от Брянска и шоссе пойдет, а по шоссе чего же не ехать? Главное, это чтобы не торопиться и чтоб машина в порядке, а доехать можно, конечно, что ж…

Милый дяденька — рыбак рыбака видит издалека! — однако я с тревогой смотрел, как из-под шин его развалины пылит песок и стелется сзади дымом, оглянувшись, удостоверился, что у меня — то же самое, и уж совсем стало волнительно, когда нас обогнал грузовик и за его задними колесами творилось такое… Желто-коричневые клубы ярились скрытой мощью, пухли, росли, и, когда грузовик проехал, нас накрыло белое, непроглядное облако. Мужичок на своем велосипедике в двух шагах от меня был как расплывчатый призрак и как раз в этот самый момент договаривал свою последнюю фразу:

— …а доехать можно, конечно, что ж…

Пыль довольно быстро осела, я огляделся и, несмотря на свое беспокойство, увидел картину просто замечательную. Вокруг было желтое, зеленое, голубое. Широкая медовая дорога простиралась вперед; справа, под углом к ней, за кустами и чуть внизу, виднелась другая, по ней сейчас ехал еще один неизвестно откуда взявшийся грузовик — маленькая темная точка, — а за ним стелился живой клубящийся золотой хвост. Людей нигде не было, строений тоже — только песок, кусты и деревья под бледно-голубым небом, и чудилось, что мы с моим спутником попали в сказочную страну. Страну живого песка. Он был тих и неподвижен, этот песок, но, казалось, он только и ждет случая, чтобы взвиться, взлететь, посветиться на солнце каждой песчинкою и, полетав, бесшумно осесть опять, выжидая нового случая… И в этой обманчивой неподвижности его виделось загадочное коварство.

Вскоре мужичок пожелал мне счастливого пути и свернул по тропке направо, поднимая за собой маленькие смерчи, а я опять остался один, совсем один под ярким палящим солнцем, во власти песка.

До Дьяконова пришлось слезть с велосипеда раза три — колеса не проворачивались. Дьяконово — очень симпатичная деревушка: среди леса, какая-то затерянная. Если бы не такая дорога!.. При подъезде к ней встретила меня табличка: «Ящур! Остановка транспорта запрещена». Но разве мог я ехать, не останавливаясь? Почти через всю деревню пришлось идти пешком, волоча за собой ставший обузой транспорт, руки уже начинали ныть, фляжка была пуста. Спрашивать молоко здесь, наверное, — верх глупости. Все же пить так хотелось, что мрачные мысли о неизвестной мне болезни отступили на задний план. В одной из избушек, которая показалась мне чище, я решил попросить хоть воды. То есть я бы, конечно, сам достал из колодца, но колодцы все были без ведер.

Я прислонил велосипед к забору — за забором ярко желтели подсолнухи — и постучал в дощатую дверь. Открыли не сразу — в дверях показался настороженный молодой парень. Пригласив в избу, он дал мне воды, зачерпнув ковшиком из ведра. Плюнув на предосторожности — живут ведь люди, — я начал пить. В избе, которая изнутри была совсем не такой чистой, как снаружи, прямо на полу копошились голопузые маленькие дети. Я пил, а сам внимательно рассматривал их, стараясь найти страшные признаки неизвестной болезни. У одного был что-то слишком большой животик, но, может быть, так оно и должно? Никаких других признаков не было. Из этого же ковшика я наполнил опустевшую фляжку.

Еще когда я пробирался через Дьяконово, встреченные женщины с жалостью смотрели на меня, покачивая головами.

— Так на Дудоровский ехать? — спросил я.

— Так, так, — ответили мне. — Ох, сынок, сынок, и куда ж тебя занесло? До Дудоровского еще наплачешься.

Ехать теперь было почти нельзя, лишь время от времени я садился в седло и проезжал метров двадцать — тридцать, изо всех сил давя на педали. И приблизительно через час очутился километрах в трех от этой маленькой ящурной деревушки.

Лес, густой смешанный Брянский лес, захламленный, кочковатый, с болотцами и камнями. Среди этого леса — довольно широкая песчаная река, которую лишь в очень далеком приближении можно назвать дорогой. Ноги тонут по щиколотки, колеса велосипеда — до спиц, ровно настолько, сколько нужно, чтобы, сев на него, не сдвинуться с места. Его и просто так волочить за собой трудно. Бывают разъезженные дороги, с краю которых или параллельно которым бегут утоптанные пешеходные тропинки. Здесь — каждая тропка моментально превращается в песчаный ручеек, а по целине нельзя провести машину и несколько метров — хворост, кустарник, камни, кочки.

Ставшее безжалостным палящее солнце. И — ощущение ничтожества своего перед обступающей громадой леса.

А под ногами — вязкое горячее месиво, которое называется по карте «шоссе». Кое-где сквозь песок проглядывают уложенные в продольный тесный ряд бревна.

Вода во фляжке, хоть она и была ящурная, кончилась очень быстро. Дальше все продолжалось на одной лишь голой выносливости.

И все-таки этого чувства я никогда не забуду. Чувства уверенности, что, несмотря ни на что, все кончится хорошо. Чувства уверенности в себе. Эти три или четыре часа, что я был наедине с дорогой, Брянским лесом и солнцем, чему-то новому научили меня и еще раз дали понять: все хорошо, пока ты не падаешь духом, все устроится лучшим образом, трудности обернутся удачей, неудачи — счастьем. Не бог весть какое серьезное испытание, а все же приятно.

 

ПОСЕЛОК

Первой мыслью, когда я выбрался из леса и увидел домики поселка, была мысль о молоке или хотя бы о воде. Однако около изб что-то не видно было людей. Наконец из-за угла появилась скамейка у забора, на которой сидела молодая женщина с двумя детьми. Они играли. Странно было увидеть эту идиллию после безлюдной дороги в диком лесу. Обыкновенная женщина, обыкновенные дети.

Приблизившись, я спросил у женщины:

— Где тут молока можно попить, не скажете?

Женщина как-то очень просто посмотрела на меня, на мой запыленный и, наверное, очень измученный облик и ответила вежливо, с сочувствием:

— Вон, третья изба, если отсюда считать. Спросите там. Там тетя живет, у нее корова, они всегда молоко продают.

И дорога, страна заколдованного песка, затерянная ящурная деревушка Дьяконово, дремучий лес — все это вдруг отодвинулось далеко. Вокруг были в беспорядке разбросаны домики довольно большого, как видно, рабочего поселка. Я огляделся. Но и там, откуда я шел, по краям безобразно развороченного, перевитого месива дороги стояли одинаково запыленные серые избы. Крайние деревья леса тоже были какие-то серые.

Я устало направился туда, куда показала женщина.

На стук из конуры за забором выскочила маленькая отчаянная собачонка. Больше никого. Пришлось вернуться и снова расспрашивать.

Выяснилось, что у тетки с молоком два домика — один этот, маленький, нежилой флигелек, и другой — на той же самой усадьбе, только с противоположной стороны. Надо пройти по улице до поворота, повернуть и там не ошибиться, найти именно тот дом. Новый, под новой крышей.

До поворота было дома три, все по такому же месиву, а там оказался большой перекресток — площадь, изъезженная поверхность которой была как в барханах.

Дом я нашел, не ошибся. Хозяйка — темноволосая невысокая женщина с усталым лицом. Мы прошли через весь участок по тропинке между грядками как раз к той самой избушке, в которую я стучал. Сердитая собачонка выскочила опять, но по приказу хозяйки угомонилась.

Молоко было отличное. Я выпил литр и спросил, нельзя ли мне оставить здесь велосипед с грузом, пока пойду в столовую, и нет ли у них сеновала, чтобы мне потом отдохнуть.

— Велосипед — пожалуйста, — вежливо ответила хозяйка. — А вот насчет сеновала…

Она открыла дверь сарайчика, и я удостоверился, что он буквально битком, до самой двери, начинен сеном.

— А я раскладушку вам дам, — сказала она. — На участке и полежите.

Я осторожно осведомился, как дорога отсюда до Судимира — такая же или, может быть, чуть получше? От Ульянова до Дьяконова тоже ведь был песок, но там, хоть и с перерывами, можно все-таки ехать.

Хозяйка вздохнула и ответила, что до Хвастовичей и Судимира гораздо дальше от них, чем до Брянска или Калуги. До Калуги автобус хоть и редко, но ходит, до Брянска — поезд, а вот в Хвастовичи и на машине попасть нелегко. Дорога такая же, если не хуже. Судимир, Хвастовичи… Выразительные названия.

До столовой было километра два. Преодолевал я их минут сорок. Идти можно было только с краю дороги. Как будто специально выкопали канаву, засыпали песком и назвали: «дорога». Несколько раз, пока я шел, проезжали машины — ехали не только вдоль, но и поперек, колеса отчаянно воевали с песком. Представляю, что здесь делается весной или осенью.

Поселок вообще был какой-то неустроенный, серенькие безликие домики стояли каждый сам по себе, без плана и интереса к жизни. В чем дело? Казалось, что собрались они здесь по чьей-то нелепой прихоти, по принуждению, а люди, что населяют их, тоже невеселы, живут без радости.

Столовая находилась как раз рядом с железнодорожной станцией. Она была закрыта «на обеденный перерыв». Оставалось ждать полчаса. Здесь уже сидели в ожидании несколько мужичков — кто на крыльце, кто на траве, кто на бревнышках. Я сел рядом. Мужички молча курили.

Столовая наконец открылась. Мы с мужичками поднялись и вошли внутрь. Меню не соответствовало действительности — от первой половины дня остались переваренные до клейкости макароны без масла и консервы. «Утром была делегация из центра, все съела», — так объяснила хозяйка. «Что еще за делегация?» — подумал я.

Однако спрашивать не стал. Собственно, выбирать было не из чего, других столовых здесь нет, а аппетит у меня после такой дороги был будь здоров. Нашлись к тому же еще и кисель — безвкусная мутноватая жидкость — и старый виноградный сок в банках.

После столовой я зашел в станционную будку и узнал, когда идет поезд до Брянска и можно ли ехать с велосипедом. Оказалось — в половине второго ночи. Начальник станции заверил, что с велосипедом можно. До Брянска — около восьмидесяти километров.

Такой вот неожиданный оборот. Смутные чувства вызвал во мне поселок, не сразу я мог в них разобраться. Возвращался медленно, с грустным интересом оглядывая окружающий пейзаж. Не было радости жизни вокруг, не было. В чем дело?

На участке хозяйка предложила мне раскладушку, которую можно было бы поставить где-нибудь под яблоней, в теньке. Поначалу я отказался и лег на доски, которые были навалены рядом с домом. На сухих и теплых сосновых досках ведь так приятно лежать. Однако вскоре отлежал бока и спину и попросил раскладушку.

До поезда оставалось еще очень много времени, можно было как следует отдохнуть. Но продремал я всего каких-нибудь полчаса. Вроде и усталости-то особой не чувствовалось.

Раскладушка моя стояла у забора, за забором виднелся небольшой пруд. На той стороне прудика, в кустах сидели мальчишки с удочками.

Я подумал, что и пруд этот наверняка пропадает зря. Никто не думает разводить там рыбу, никто не собирается чистить его. Я смотрел долго, но никто из мальчишек так ничего и не выудил.

Пригнали коров. Хозяйская корова была большая, неповоротливая, черная, с непропорционально объемистым вислым выменем. Ее не стали загонять под крышу, а пустили в загончик, который был как раз за моим забором, перед прудиком. Легкую проволочную оградку загончика я не сразу приметил. Скандально помычав для начала, корова с аппетитом принялась за свежую траву. Дойдя до меня, она равнодушно глянула сквозь забор, дернула ушами, пошевелила губами, помахала хвостом, отгоняя мух, и вновь принялась за свое однообразное занятие.

Ясно было, что загончик выстроен контрабандой, до поры до времени, потому такая легкая проволочная оградка. Но нельзя было не оценить хозяйской сметки: зачем же зря будет пустовать никому не нужный кусочек луга?

Вообще все больше и больше участок, на котором я остановился волею судеб, казался мне этаким форпостом прогресса, оазисом хозяйственности в поселке. Глядя на корову, я подумал о том, сколько же пришлось выстрадать владельцам этих вот бессловесных животных. Было время, когда велели сдавать их на мясо. Потом позволили держать, однако же запретили сено косить, а потому хочешь не хочешь, а все равно сдашь. Теперь как будто бы и корма обещали, но ведь даже и в совхозе с кормами непросто… И теперь уж мало кто соглашается: кому возиться не хочется — рано вставать, доить, навоз убирать, сено доставать, — а у кого и просто желания нет. Ну как новый указ придет? Любить животное надо, коли держишь, а какая уж тут любовь, если не знаешь, будет новый указ или не будет, а если ждешь, что будет, то опять же не знаешь какой… И все же мои хозяева вот держат.

Тут я услышал характерные звуки работающей косы. Косца не было видно за яблонями, но ясно, что работает он на участке. Послышались негромкие голоса, и к звукам одной косы прибавились такие же — работали двое. Звуки были размашисты, длинны и резки, косили, по-видимому, мужчины.

Я решил сходить на пруд.

Встал, сложил раскладушку, обошел дом и увидел косцов. Действительно, это были мужчины, один почти старик, другой лет тридцати. Тот, что помоложе, совсем не похож на деревенского парня — пестрая городская рубашка, бледное, мало загоревшее лицо.

Когда же я подошел к крыльцу дома, чтобы отдать раскладушку хозяйке, то поразился неожиданному обилию людей. Раньше я видел только хозяйку и маленького седого старичка, который сердито глянул на меня и не ответил на мое приветствие, а теперь появились не только косцы, но и молодая, довольно интеллигентная женщина с ребенком, и мужчина средних лет, длинноносый, худой и задумчивый, и парень лет двадцати пяти в белой майке.

На меня как будто никто и не обратил внимания, словно мое присутствие, как и присутствие всех, само собой разумелось, и только один из косцов, тот, что помоложе, подойдя к дому, чтобы поточить косу, подмигнул мне почему-то, поздоровался и спросил, кивнув на велосипед:

— Далеко?

— Да в Винницу, — ответил я невесело. — До Брянска вот на поезде придется. С вашими дорогами…

— Да, дорожки — слезы, — согласился он, улыбнулся как-то странно и принялся отбивать косу.

Я стал отвязывать рюкзак, чтобы достать полотенце и мыло.

— А откуда? — спросил косец.

— Из Москвы. Вернее — от Серпухова. До Серпухова на электричке…

— Молодцом, — сказал он. — Только что ж ты по этим-то дорогам? Какая радость?

— Так ведь кто ж знает, какие они здесь у вас. По карте — шоссе. Или, по крайней мере, «улучшенная грунтовая».

— По карте-то?

Он засмеялся.

— Да потом, все равно ведь интересно, — добавил я. — Места-то у вас какие: партизанские! Брянский лес.

— Да, места у нас знаменитые. Ты вон с батей поговори, он у нас большим партизаном был. Заместитель командира отряда.

«Батя» — это и был длинноносый задумчивый. О том, что он бывший замком отряда, мне сказал и парень в майке, Саша, с которым мы вдруг разговорились, когда вместе с хозяйкой отправились опять в избушку за молоком. Между прочим Саша — это единственное имя, которое я узнал за все время пребывания в поселке. Хозяйку я звал мамашей, другие ее или никак не звали, или звали мамой; бывшего партизана, хозяина, называли просто «батей». Седого старичка никто будто и не замечал, а пожилого косца я больше не видел, как и женщину с ребенком.

Отвязав рюкзак, вытащив из него полотенце и мыло, я сходил на пруд и поплескался в нем, стоя по колени в воде. Как ни мутная, а все же вода, хоть такая. Настоящее купанье, как сказал Саша, здесь далеко, несколько километров, — или речка Рессета́, или озеро, чуть подальше. Когда вернулся, хозяева пригласили к чаю, нелепо было отказываться.

Молчание царило за чаем. И опять было такое впечатление, что даже здесь, на участке моих хозяев, в этом оазисе, люди собрались случайно. Как и домики во всем поселке. И здесь тоже живут без радости. Несмотря на то даже, что вместе работают на усадьбе, родственники, и, как сказала хозяйка, своими силами строили этот дом. Батя был особенно молчаливым, и сначала возникло даже у меня впечатление, что до сих пор, несмотря на столько прошедших лет, осталась у него непреодолимая привычка к сдержанности и конспирации. Ничего он не рассказывал о своем партизанстве, хотя я и старался вежливо его расшевелить.

Разговаривали мы главным образом с Сашей — о дорогах, об оторванности этих мест. Сам он из города Людиново. «У нас хорошо, все по-человечески, приезжайте, вам понравится! — приглашал он. И добавил: — А тут — богом забытый край. Дыра». И еще сказал, что дорогу здесь собираются строить вот уже лет десять, если не с самой войны. Только собираются. Батя вдруг нарушил свое молчание и добавил, что теперь уже нет смысла строить автодорогу, выгоднее — аэродромы. Хотя места, конечно, здесь знатные, один лес чего стоит. Правда, лес сейчас сильно вырублен и запущен и та мелкорослая мешанина, которую я видел на пути из Дьяконова, имеет мало общего с великими Брянскими лесами, что были здесь когда-то и даже еще перед самой войной. Леспромхоз вырубал как ни попадя, толком не восстанавливали, вот и загубили.

Еще поведали мне, что поселок этот — рабочий. Потому, может быть, дома здесь такие, без деревенской ладности и опрятности.

— Ну и что же, что рабочий? — сказал я, возражая. — Если люди не в поле работают, то жить разве нельзя по-человечески? И в дорожном песке приятно разве изо дня в день вязнуть? Я вот думаю: почему бы всем вам вместе не взяться? Вот — хоть за дорогу. Могли ведь даже во время войны гати настелить…

Общее молчание было ответом. Потом заговорила хозяйка:

— Вот вы говорите: вместе взяться дорогу строить. Мы за дом свой взялись вместе — так его чуть не отняли, когда мы, родственники, надстроить его решили. А ведь своими руками строили — кому помеха?

— Но почему? — спросил я наивно.

— Вы с нашим начальством поговорите, — сказала хозяйка. — Почему того нельзя, этого нельзя? Спросите его!

И опять за столом воцарилось молчание.

После чая я опять попытался разговорить «батю» — показал ему карту со своим маршрутом, пройденным и предстоящим. Глаза его загорелись, он узнал места своих бывших боев. Но почему-то опять ничего не рассказывал.

Заинтересовала его моя электробритва. Он, конечно, видел такие, но сам никогда не брился, не приходилось. И теперь с удивлением ощущал, как она срезает его серебряно-проволочную щетину.

Отправился я на станцию, когда уже совсем стемнело. Тьма в поселке была просто кромешная — хорошо, что взял из Москвы фонарь. Первые метров сто я шел в тающем отсвете единственной, кажется, на всю улицу лампы на столбе у дома моих хозяев, потом же выручал только фонарь. А еще больше — чувство направления, потому что в полной тьме песчаная река, которую здесь называли дорогой, разветвлялась, петляла и запросто можно было забрести куда-нибудь не туда. Несмотря на то что справа и слева угадывались домики поселка, на дороге не было ни души. Лишь редкие окна освещены.

В ожидании поезда я зашел в станционную будку. В ней горел свет и уже было пятеро ожидающих — четыре женщины и мужчина. Велосипед я тоже втащил в будку, прислонил к печке, которая высилась посреди небольшого помещения, и сел на свободное место — между мужчиной и женщиной. На противоположной лавке бодрствовали две повязанные платочками женщины и спала третья, тоже в платочке.

Мужчина, который сидел справа от меня, был маленький хитроватый мужичок с утиным расплющенным носом и лукавым взглядом остреньких, близко посаженных глаз; женщина слева — пожилая, темноволосая, с обычным деревенским пробором и невыразительным вялым лицом. Своим появлением я, видимо, прервал неторопливо шедший разговор. Шел он, по всей вероятности, между обоими моими соседями и той из женщин, которая сидела посредине напротив. По всему было ясно, что со своим новеньким груженым транспортом, в полосатом свитере (стало прохладно), чисто выбритый, я выглядел инородным телом в этой компании, однако никто из них и вида не показал.

Помолчав, они как ни в чем не бывало опять продолжали говорить о своем — о том, из какой кто деревни и как они сюда по песку добирались, куда и зачем кто едет. Сразу, конечно, нашлись общие знакомые и общие темы: дороги непролазные, где что можно достать из продуктов, а где нельзя, кто вышел замуж, а кто, наоборот, развелся, у кого какая сноха или зять, кто бьет свою жену, а кого, наоборот, жена колотит, кто пьет «до свинства», а кто так «только балуется».

Та, что спала, принялась вдруг громко храпеть, ее толкнули, и она утихла тотчас. Разговор продолжался. Наконец исчерпали все темы, разговор стал было затихать, но потом нашлась и еще одна тема, философская. Общим вниманием овладела та, что сидела напротив, — разбитная бабенка, имеющая заметную привычку поджимать губы, охать, качая головой и уперев щеку в ладонь, и, округляя губы буквой «о», вытирать их концом платка.

— Я, бабоньки, так скажу, — говорила она, не обращая внимания на то обстоятельство, что так же внимательно, как бабоньки, слушал ее и утконосый мужичок. — Я так скажу: семейная нонче жизнь никуда негодная пошла. А все почему? А потому, я вам скажу, что баба теперь мужика не боится. Раньше, бывалоче, муж как на свою жену прикрикнет да как ее за косу оттаскает — так сразу неповадно будет и не захочешь на сторону глядеть. Порядок был! А теперь девки только по сторонам и зыркают.

— Верно говоришь, верно, — серьезно закивала та, что сидела слева от меня. — Баба должна своего мужика чтить. Дай я скажу, дай… Меня как муж держал? Строго! Так я ему ни в жисть не изменяла. А теперя вон посмотри: муж в армию ушел, а девка года не дождалась — по парням шастает.

— Правильно говоришь, правильно. А я про что? Я про то вам и говорю. Вы, бабоньки, послухайте…

Только мужичок, слушая ее, подмигивал, посмеивался, а когда я посмотрел на него, подмигнул и мне. Но я вообще-то старался уснуть, хотя, сидя в духоте, уснуть было не так-то просто.

Подошел поезд. Платформ не было, затащить велосипед помог мне какой-то мужчина. Вагон был почти пуст. Я пристроил своего «конька-горбунка», задрав переднее колесо на пустое сиденье, и мирно погрузился в сон.

Разбудила меня чья-то настойчивая грубая рука, охватившая цепкими пальцами мое плечо. Я мгновенно проснулся, открыл глаза, но не сразу разобрал, что к чему, — было темно, вагонные лампы едва тлели. Рука все еще трясла меня, слышались какие-то слова, угрозы, было неприятное ощущение чьей-то рассерженности. Наконец я понял, что это пришел ревизор, сопровождаемый проводником, они спрашивают с меня билет и требуют, чтобы я перебирался со своим велосипедом в багажный вагон.

Я еще до конца не проснулся, еще только едва сообразил, что нужно дернуть плечом для того, чтобы рука перестала терзать меня, но уже понял, что то, что они мне предлагают, совершенно бессмысленно и, в сущности, никому не нужно. Во-первых, я спрашивал начальника станции, и он сказал, что с велосипедом садиться в вагон можно, во-вторых, свободных мест все равно вокруг полно, в-третьих, нет совершенно никакой возможности перебираться с велосипедом в багажный вагон — велосипед тяжелый и большой, платформ на станциях нет, перехода из обычного вагона в багажный — тоже… Было ощущение насилия и, главное, его полной бессмысленности. Они кричали в два голоса, особенно отличалась маленькая горластая проводница. Не давая опомниться, они с двух сторон теребили меня, дергали велосипед, который едва не загремел на пол вместе с рюкзаком, запчастями и флягой, а то, что они взяли меня врасплох, спящего, казалось, только придавало им силы. Хотя стоило мне слегка прийти в себя, дернуть плечом, закричать на них тоже — как ревизор тут же сбавил тон и заявил, что в любом случае я должен уплатить штраф.

Уже когда я протянул деньги и ревизор выписывал квитанцию, проводница все еще никак не могла успокоиться, она словно бы даже хрипела от невылившихся до конца чувств и все уговаривала, чтобы ревизор взял с меня побольше штрафа, чтобы он взял не за одно место, а за два, а еще лучше за три. Уже и ревизор замолчал и что-то успокаивающе сказал ей, а она все металась вокруг него, заглядывала через плечо, что он пишет, и уже его теперь порицала за то, что он взял с меня все-таки за два лишних места, а не за три.

— Из-за тебя меня премии могут лишить! — выкрикнула она по моему адресу несколько раз в течение этой невыносимо долго длящейся сцены, и я, уже окончательно пришедший в себя, уже пытающийся понять, осмыслить, что происходит, особенно запомнил именно эту фразу.

Наконец они с ревизором ушли, а я стыдился поднять глаза и встретиться взглядом с молчаливыми окружающими. Но проводница вдруг вернулась, вернулась теперь одна — для того чтобы взять с меня еще какой-то штраф — пятьдесят копеек.

— Из-за тебя меня премии могут лишить! — повторила она, все еще неспокойно дыша. — Плати!

Я заплатил…

Вот такие воспоминания оставил по себе поселок, затерянный в чаще Брянского леса.

 

НА ПРОСТОРЕ

В Брянске я решил устроить суточный отдых с купаньем в реке Десне. И выезжал через сутки с намерением к вечеру быть в Трубчевске — около ста километров.

Солнце продолжало безотказно светить, и я выезжал из Брянска, оставляя позади все неприятное — и унылый поселок, и письмо, которое получил «до востребования» на центральном почтовом отделении Брянска. Письмо было от женщины, которая осталась в Москве и которой я назвал все-таки перед отъездом свой маршрут. Удивительно, что именно тут, в Брянске, я и понял наконец, что происходило между нами все последние месяцы. Уезжая из Москвы, я был уверен, что с ее стороны было предательство. Теперь же убедился, что нет. Она просто поступила так, как поступала всегда, — а поступала она всегда так, как хотела. Это естественно, но беда-то в том, что я этого не понимал. А теперь понял. Знакомое, старое, как мир, свойство: говорить одно, а делать другое. Изо всех сил зачем-то пытаться выглядеть не тем, что ты есть, а тем, что кажется тебе более выгодным и престижным. Не быть, а именно выглядеть. Зачем? Ведь бессмысленно… И я верил словам, а дела видел совсем другие.

Но вот теперь понял. И легко стало. Ведь я, как и она, свободен. Свободен! Мы все свободны в выборе своем. А потому и я ведь волен поступать как хочу. И пусть она поступает по-своему. Я тоже буду поступать так, как хочу. И я не буду требовать от нее соответствия, не буду искать расхождения между ее декларациями и делами. Я просто буду верить не словам, а делам. И я свободен. Свободен!

Дорога до Трубчевска стала еще одной радостью, хотя проехал я в тот день довольно много километров — сто пять.

За Выгоничами, когда началась уже она, эта великолепная дорога — серо-голубая, чистая, прямая, как растянутая тесьма, — было легонькое снижение, мостик через извилистую узкую речку, и у мостика на обочине лежали плашмя два дамских велосипеда, один на другом. Я замедлил ход, вгляделся в приречный кустарник, но никого не увидел. И послышался вдруг из кустов протяжный, лукавый девичий голос:

— Па-арень кра-си-и-вый… — пел он, кокетливо растягивая слова.

И почему-то я тотчас решил, что слова эти предназначаются мне. Но не остановился — ведь их двое там… Но, уже отъехав, с сожалением оглядывался: можно было бы поплескаться в речушке…

Посреди открытой, далеко видной, почти безлесной холмистой местности, под большим развесистым вязом, в его благодатной ароматной тени, под неумолчный, неугомонный, завораживающий треск кузнечиков был мой первый привал.

Зелено-голубой простор, редкие автомашины на шоссе, легкий ветерок, доносящий волны запахов, полная свобода, одиночество, и — никакой тоски. Земля родная, родные деревья, поля — родина… Вот, вот это и есть точка отсчета, вот это и есть, можно сказать, момент истины.

Начались деревни с очень какими-то одинаковыми названиями: Уру́чье, Ута, Яковск, Рябче́вск. Слева по ходу пролегла пойма Десны, она то приближалась на два-три километра, то удалялась, согласно своей прихоти. Иногда по далекому сгущению кустов и просвету меж ними угадывалось, где именно течет эта красивая река: дорога все время шла по возвышенности — и в обе стороны было далеко видно. Несколько раз я с трудом подавлял желание свернуть налево, к Десне, дороги не было, а если бы и была, то ясно какая — ведь здесь пески. Опять были ошеломительные спуски и довольно трудные подъемы, но все же теперь они брались гораздо легче, я втянулся. Всего раза два пришлось сойти на землю, поднимаясь в гору, и то это было в деревнях, где дорожники оставили старинный и пыльный, но зато надежный булыжник.

Кажется, в Яковске я медленно мучился на булыжном подъеме — все-таки в седле! — и какая-то местная тетя, договорив со своими приятельницами, отходя от них как раз в тот момент, когда я проползал мимо, сказала, глядя на меня и добродушно посмеиваясь:

— А я вот за голым пойду…

Да, как и раньше, я ехал по пояс голым, первые ожоги прошли, кожа покрылась загаром, стала мягкой, бархатной.

В Рябчевске я решил попросить воды — колодца у дороги так и не встретилось. Уже на выезде, поднявшись от обязательного в каждой деревне ручья, притока Десны, увидев сидевших на лавочке колоритных женщин — все в черном в такую жару, в белых головных платках, с одинаковыми, бурыми от загара лицами, — я решил спросить у них. Посмеиваясь, они смотрели, как я приближаюсь, как слезаю с велосипеда и веду его к ним. Одна из них с готовностью взяла мою фляжку, направилась в избу и почему-то очень долго не возвращалась, а три другие вежливо отвечали на мои вопросы о том, далеко ли отсюда до Десны, хорошая ли река, много ли рыбы. Река очень хорошая, рыбы много, уверили они дружно.

Удивительно: здесь никто уже не смотрел на меня враждебно, на мой, непривычный для них, облик. Да ведь и сами-то люди здесь, в этих старинных спокойных деревнях, держались без суеты, без показухи, с неброским достоинством.

 

САД МАРИИ ИВАНОВНЫ

Трубчевск — город пыли.

Булыжные древние улицы, почти нигде нет асфальта. И еще больше, чем в Козельске, на всем печать времени.

Конечно, наши впечатления относительны, конечно, они во многом зависят от настроения в данный момент, и, может быть, именно поэтому маленький, пыльный городишко Трубчевск оставил светлое воспоминание о себе.

Я остановился недалеко от его первых домиков, переоделся и, отерев лицо носовым платком от пота и пыли, медленно пошел по булыжной улице, внимательно вглядываясь в лица прохожих.

Вскоре встретилась женщина, увидев которую я понял: именно у нее нужно спросить.

— Отчего же? Конечно! — бодро ответила она. — У меня нельзя, к сожалению, у нас очень тесно, одна комната, но вот я вам объясню. Идите прямо, до первого поворота направо. Это будет улица Свердлова. Третий по этой стороне дом — там еще такой сплошной зеленый забор и калитка в заборе. Хозяйка — Мария Ивановна. Скажите, что вы от Марии Васильевны, поняли?

Когда я открыл калитку в сплошном заборе — «дверь в стене», — то увидел фруктовый сад, яблони с яблоками и двух женщин, одна из которых стояла на лесенке-стремянке, рвала яблоки и складывала их в корзину.

И опять такими неведомыми путями ворвалась в путешествие моя юность.

Такой же вот большой фруктовый сад был когда-то в Никольском под Москвой, где тетя моя снимала полдачи на лето, мне было 13 лет, и я гостил все лето у тети. Я бегал летними днями по Никольскому и за окраину его — на поле и в лес, разведывал все новые, жутко захватывающие своей новизной и прелестью места, заросшие разнообразной травой, редкими цветами, кустами, деревьями; ловил бабочек и накалывал их в специальный ящичек, расправляя по всем правилам, вычитанным у Аксакова; зачем-то все пытался варварски ловить птиц — синичек, трясогузок и воробьев, — делал силки, хитро посыпал их приманкой, а утром просыпался в серую рань и, затаив дыхание, с ужасом выглядывал из-за угла дачи: не попался ли кто? Никто, к счастью, не попадался… Сад хозяйки был весь со стороны той, другой половины дачи, где жила она со своими домашними, мне было строго-настрого запрещено ходить на ту половину участка, и я лишь понаслышке да потому, что она иногда угощала нас какими-нибудь ягодами или фруктами, знал, что растут у нее в саду и малина, и смородина, и крыжовник, и вишня, и слива, и яблоки разных сортов, и даже — что почему-то особенно трогало меня — груши. Запретный, как будто заколдованный сад снился мне потом много лет, стал мечтой. Ах, как хотелось побродить по этому саду, самому собирать тугие скользкие яблоки, мягкие сливы, ароматные переспелые груши. И по странному совпадению хозяйку в Никольском звали так же, как и хозяйку сада в Трубчевске, — Мария Ивановна…

Мария Ивановна из города Трубчевска отнеслась ко мне сразу очень радушно, налила свежей воды в рукомойник, предложила мыло и чистое полотенце, разрешила рвать яблоки в своем саду. Она отвела мне койку на маленькой светлой веранде, постелила крахмальные голубоватые простыни и дала шерстяное новое одеяло. На веранде во множестве стояли разросшиеся растения в горшках, стекла были до холодной прозрачности вымыты.

Когда я умывался, в саду появилась молоденькая стройная девушка. Я уже был готов ко всему в этом саду и даже не удивился. Солнечная позолота лежала на яблонях, на стеклах веранды, на волосах девушки, на приветливом лице Марии Ивановны…

По пути к Десне я миновал здешний парк, где вдоль одной из аллей уважительно выставлены фотографии знаменитых людей, родившихся в городе Трубчевске, спустился по немыслимо крутой тропинке на плоский берег — Десна была здесь не шире, чем в Брянске, но чем-то настойчиво напоминала Оку, Тарусу.

Глубина была такая, что всю реку можно перейти вброд, на той стороне — обрывистые песчаные отроги. Мальчишки ловили сачками мальков у берега, пойманных сажали в бутылку. Теплый воздух, золотое небо, низкое желтое солнце, пристань.

Когда после купанья я вошел в комнату — Мария Ивановна пригласила пить чай — и в ожидании самовара присел на стул, тихонько открылась дверь — и передо мной явилась та самая стройная девушка. Она была худенькая, с тяжелым узлом золотистых волос, вошла как-то нерешительно и осторожно присела на краешек стула, всеми силами пытаясь скрыть свое любопытство.

Комната Марии Ивановны была темной и очень мрачной: одно окно, потолок низкими сводами, наверху — два крюка. Как объяснила потом хозяйка, эта комната — бывшая келья монахов, постройка чуть ли не XIII века, а весь дом, вполне обычная коробочка, — лишь последующая надстройка.

— Вы из Москвы? — спросила девушка, очень волнуясь, ерзая на краешке стула, — словно красивая бабочка, которая села на садовую дорожку в двух шагах и вот-вот вспорхнет при малейшем неосторожном движении.

— Да, из Москвы, — ответил я приветливо и спокойно.

— А далеко едете?

Она мучительно преодолевала застенчивость, тоненькие брови ее сблизились и наморщили переносицу.

— В Винницу, — ответил я. — Сегодня вот только из Брянска…

— Неужели сегодня в Брянске? — тихонько удивилась она и как-то обмякла сразу — крылья бабочки раскрылись и застыли в робкой незащищенности…

Ее звали Валей.

Вот так мы и познакомились, а потом сидели все трое вместе с Марией Ивановной и пили чай — по такому случаю я выложил на стол свой «н. з.» — пачку чая и шоколад, которые вез от самой Москвы. Оказалось, Валя — дипломница брянского техникума, приехала в Трубчевск на практику и живет у Марии Ивановны на квартире вместе с другой девушкой, которая работает сестрой в здешней больнице.

Тихо, спокойно мы пили чай из тоненько поющего самовара, не спеша разговаривали. Валя освоилась, изящно прихлебывала из блюдечка и уже ответила на шутливое мое приглашение поехать дальше со мной серьезным согласием. «Возьмите меня с собой, правда, я постараюсь достать велосипед, я не буду вам мешать, я буду обед готовить», — волнуясь упрашивала она. И было странно слышать, что она серьезно — взрослая двадцатилетняя девушка, — и немножко захватывало дух от ее бесполезных слов. Вот тогда-то и появилась вторая жиличка Марии Ивановны, Люба.

Люба резко, одним нервным движением распахнула дверь, не задерживаясь на пороге, вошла в комнату, села на лавку, что тянулась вдоль стены кельи, переводя дух, как после быстрого бега, едва бросив нам отрывистое резкое «здравствуйте». Она отказалась от чая и сразу принялась рассказывать о больнице, о том, какого трудного больного привезли к ним несколько часов назад и как она устала.

Видимо, лет ей было приблизительно столько же, сколько Вале, а если и больше, то не намного, но ни в смуглом, очень худом лице ее, ни в порывистой угловатой фигуре не было и тени того девического очарования, того изящества, которым так и светилась Валя.

Это была больная, издерганная, до предела уставшая женщина.

Легкое кружево нашего разговора мгновенно распалось — Люба внесла в мрачную комнату настоятельную необходимость какого-то немедленного активного действия. И необходимость эта тут же выразилась в совершенно конкретном Любином предложении:

— Может быть, пойдем в парк? Там сегодня гулянье, какой-то праздник. Или лучше не пойдем? Устала я зверски! — мигом выпалила она, обращаясь к Вале.

Валя встала со стула, зачем-то прошлась по келье, поправила волосы — с появлением Любы она заметно переменилась, замкнулась как-то, — я смотрел и не узнавал. Как далекий отголосок недавнего прошлого прозвучало ее предложение мне:

— Может быть, вы тоже пойдете?

И мы отправились в парк.

Но лишь только мы вышли из кельи и очутились под темным августовским небом, усеянным драгоценными звездами с луной, Валя опять стала прежней, как до Любы. Люба тоже притихла, шла справа от меня, подрагивая от ночной свежести. Мы едва сказали несколько слов до парка — Люба спросила, кто я и откуда, я ответил коротко, — а Валя шла совсем молча, сосредоточенно, и я понял, что она опять думает о путешествии.

Войдя в парк, мы быстро прошли по его людным аллеям, не задерживаясь нигде, — гулянье было явно скучным, люди невесело слонялись туда-сюда, — вышли к ограде, к обрыву. Внизу нежилась Десна в свете луны, голубовато светлели песчаные пляжи, в призрачной дали темнела полоска леса. Все было совсем другим, чем несколько часов назад, преобразилось, как по волшебству. Я посветил своим сильным фонариком вниз — бледное широкое пятно легло на далекую воду.

Что-то совсем черное появилось на темной поверхности реки.

— Плот плывет, — сказала Люба.

Да, это был плот. Медленно, очарованно плыл он по течению реки, следуя ее прихотливым изгибам. Валя, вцепившись в перила, долго, не отрываясь, смотрела на плот, до тех пор пока он не скрылся за поворотом.

Мы еще с час гуляли по парку, по самым темным его аллеям, подходили к собору — его-то и видно было с берега Десны на вершине холма. Вблизи он оказался запущенным, с осыпающимися полуразрушенными стенами, запертым. Собор, построенный в XV веке… Потом мы с Валей бегали наперегонки по пустым скамейкам для зрителей, рядами вкопанными перед черной раковиной парковой сцены, а Люба командовала: «Раз, два, три… беги!» Потом опять бродили, не говоря ни о чем.

Мне очень хотелось остаться вдвоем с Валей, может быть, попытаться забраться в собор, опять подойти к обрыву… Но как, как быть с Любой? Люба, так ничего и не поняв, не ушла.

И стало вдруг всем нам троим невообразимо скучно. Пошли по направлению к дому.

Чтобы хоть как-то поднять настроение, развеять внезапную тоску, я заговорил о чем-то постороннем, тут же заговорила и Люба — опять настойчиво рассказывала о своей работе в больнице. В другое время мы с интересом слушали бы ее, — то, что она рассказывала, было действительно интересно, — но сейчас не существовало реальности, все вокруг было из сказки, из детского сна. Словно оказались мы в пещере Аладдина, и пусть за се стенами остался весь сумасшедший ритм XX века — сейчас не хотелось думать о нем. А Люба говорила и говорила.

Только перед самой калиткой, «дверью в стене», Люба вдруг умолкла, пробормотала, что очень устала сегодня и жутко хочет спать.

Но было уже поздно. Посияв вдалеке, волшебная лампа погасла.

Почему же, почему перед Любой я был так беззащитен? От нашего первого разговора с Валей, от хрупкого кружева не осталось и следа. Непонятно на что еще надеясь, я заговорил вдруг о карте своего маршрута, обещая показать ее Вале прямо сейчас же, при свете луны, она с удовольствием согласилась, и, кажется, еще можно было что-то спасти. Но тут же в дверном проеме веранды появилась и Люба.

Я долго не мог уснуть, ворочался среди голубых простыней, зачем-то ждал, что Валя пройдет мимо двери веранды… Может быть, она опять вспыхнет, эта робкая лампа?.. Во сне тоже мучило что-то, и даже утреннее пронзительно яркое солнце, внезапно хлынувшее в глаза, не затмило вчерашние отблески.

Привычно и приятно было думать о том, что путешествие продолжается, но и грустно уезжать. Грустно покидать этот сад, грустно вспоминать.

Валю я лишь мельком видел утром: сосредоточенная, в платочке, повязанном до самых глаз, она прошла мимо, едва кивнув на прощанье, и не знаю, чего больше было в этой поспешности — неловкости от своей рабочей одежды, упрека за что-то вчерашнее или обиды на то, что я не принял всерьез ее просьбу.

Я медлил со сборами, все что-то перевязывал, спрашивал что-то ненужное у Марии Ивановны, потом вдруг вздумал писать письмо приятелю в Магадан…

Мелькнуло мне что-то тревожное, чаемое — несбыточное! — а вот уже и опять предстоит кочевье.

 

СЧАСТЬЕ ПУТНИКА

Но стоило сесть на велосипед, оставив позади сад за зеленой дверью, как грусть тотчас развеялась — ее развеял прохладный ветер, ринувшийся навстречу, пахнувший свежестью перемен. До чего же здорово это — чувство дороги, когда ты знаешь, что каждый день, каждый час ждет тебя новое что-то, а то, что происходит сейчас — хорошее ли, плохое ли, — пройдет и, только если ты хочешь, останется с тобой навсегда — в воспоминаниях.

Еще стоя вечером рядом с Валей в парке у перил, глядя вниз на черный плывущий плот, в призрачную лунную даль, которая звала, я опять чувствовал себя немножко другим, чем раньше, познавшим откровение, прикоснувшимся к истине, которой не понимал до сих пор.

И теперь, выехав из чудесного сада, за «дверью в стене», покинув трогательно-наивную Валю, очутившись на мерзкой дороге, я почувствовал себя счастливым.

А дорога и правда была мерзкой. Вот сейчас, припоминая, я не могу себе представить более плохую дорогу. Разумеется, непролазная грязь хуже, но будьте уверены, если бы не безотказное солнце, словно решившее сопровождать меня до самого конца, если бы пошел хоть небольшой дождь, грязь не заставила бы себя ждать, она поглотила бы меня надолго, потому что все условия для нее были, так сказать, в наличии. Эта серая мелкая мука, покрывавшая толстым слоем выбоины, камни и сучья, была не что иное, как высохшая и размолотая колесами отвратительного сорта глина. Даже пески Дудоровского казались лучше, по крайней мере — благороднее, они хоть не скрывали под своим покровом ничего. А здесь стоило лишь увеличить скорость, обманувшись гладкой на вид поверхностью, как тут же ожидал меня резкий толчок, и перегруженный багажник жалобно скрежетал. Эта дорога была словно живое существо, подленькое и мелочное: льстиво зовя вперед, она тут же давала подножку. А вскоре после выезда из Трубчевска на одном из крутых горных спусков я потерял фляжку и, хоть вернулся и дважды медленно прошел пешком весь путь с горы и в гору, так и не нашел ее. Пришлось от деревни до деревни оставаться без питья в этой пыли и жаре…

И все же было великолепно. Я побеждал это длинное ехидное существо, сжав зубы, на которых противно хрустело, вцепившись в руль, осторожно нажимая на педали, словно пришпоривая коня, внимательно глядя вперед, по возможности стараясь не обращать внимания на пот, который вместе с пылью разъедал глаза, я ловко маневрировал, стараясь разгадать коварство противника, и приближался, приближался к Витемле, несмотря ни на что!

Шшш-шшш-шшш… — поворачиваются педали, — трах-тах-тах! — одно из колес попадает в колдобину, присыпанную пылью, — скрип-скрип, — скрипит несчастный багажник, — тьфу ты, господи! — сплевываю я липкую коричневую слюну, — жжжжж… — жужжит тормоз. И опять: шшш-шшш-шшш… Трах-тах-тах! Скрип… Но вот сзади: уууууу… кх-кх… уууу… Машина. Что делать? Деваться некуда, остается одно: приготовиться. Разгоряченный, опаляя меня натруженным своим дыханием, грузовик прогромыхивает мимо, и накрывает меня белое облако, и ничегошеньки-то не видно, и вдохнуть-то нельзя, и в глаза и в уши летит, а вдохнешь — в горле першит, и на зубах-то: хруп, хруп…

А солнце жарит немилосердно, а пить-то нечего — вместо фляжки пустое место. И напекло мне голову, и чудится уже в облаке белом фигура всадника. Сидит всадник в седле — конь большой да мохнатый, серый, как на картине Васнецова, а всадник в шлеме, да в кольчуге в такую жару, да в сапогах мягких, да с копьем в руке. И смотрит витязь на меня с удивлением, и говорит он мне голосом ласковым: «А и куда же ты, добрый молодец, на своей на железной штуке путь держишь? Каким таким ветром занесло тебя в наши края вольные, да и где же спутники твои верные, и почто ж оставил ты родимую свою сторонушку?..» И отвечаю я витязю: «Ой ты гой еси, витязь храбрый! А еду я по свету белому посмотреть, как люди живут, уму-разуму понабраться, а держу я путь в Новгород-Северский древний, да в Чернигов, да в стольный Киев-град. Только вот дороги, витязь, у нас никудышные, и грустно мне оттого. Почему же мы их себе никак не вымостим, не знаешь ли ты?» Усмехнулся витязь в бороду, пришпорил он своего седого коня и скрылся в туманном облаке…

И опять: шшш-шшш-шшш… трах-тах… шшш…

Витемля, Витемля… Звучало это слово в голове моей как заклятие. Четыре часа в муках добирался я до этого поселка, какие-то несчастные сорок километров, как Колумб вглядываясь вперед, мечтая о Витемле — земле обетованной, где начнется наконец «шоссе межреспубликанского значения», если верить карте. Земля обетованная встретила меня уже знакомой табличкой: «Ящур. Остановка транспорта воспрещена».

А что там, подумаешь, впервой ли?! Зато добрался, добрался наконец! — и усталый, измученный, прислонил я велосипед к стене какого-то сарая и направился пить воду к колодцу. У сарая на завалинке сидел длинный худой и усатый украинец, «дядько», ласково, с прищуром смотрел, как я пью.

Выпив с четверть ведра, подошел я к завалинке, утираясь.

— Что, сынку, жарко? — ласково спросил дядько, и я вдруг почувствовал себя на гоголевской Украине — «чуден Днепр» и так далее…

— Жарко-то ладно, а вот дороги у вас… — сказал я, присаживаясь рядом с дядьком, удивительно счастливый; переводя дух.

Велосипед стоял весь бурый от пыли, за тощей околицей сохло на солнце недавно перепаханное поле, у колодца разлилась широкая лужа.

— Да, дороги-то у нас не очень чтобы хорошие, — согласился дядько. — Добро, что погода сухая, а то бы легко так не выбрались. Издалека?

Я сказал и в порыве счастья поделился с дядьком:

— Дороги вот были дрянь, но теперь-то, слава богу, им конец, — теперь чего ж не ехать. Вот, у меня карта, по карте — шоссе, где тут шоссе-то начинается?

Дядько как-то странно замялся, неопределенно показав назад, в сторону поселка Гремяч, но, увидев карту, оживился, глаза его заблестели.

— Ишь ты, ишь ты, — забегал он глазами по пергаментному листу, на который я перевел карту из атласа автомобильных дорог. — Унеча… Почеп… Стародуб… Клинцы… Хутор Михайловский… Да, да…

Бережно взял он из моих рук пергамент, с трудом разбирая названия поселков и деревень, водил заскорузлым коричневым пальцем и забыл, наверное, что рядом с ним сижу я. Наконец, перечитав все названия до единого, он поднял лицо, и я чуть не ахнул. Спокойное, чуть насмешливое, довольное судьбой и собой лицо его вдруг обмякло, постарело, жалобно обвисли усы, а водянистые голубоватые глаза, не видя меня, смотрели вдаль — туда, где перепаханное поле за изгородью сливалось с раскаленным послеполуденным небом.

— Эх, сынку, сынку, я ведь все эти места пешком исходил… — сказал он.

От лукавого прищура не осталось и следа.

— Как же это вы? Путешествовали? — живо спросил я.

— Да… путешествовал… В войну из плена по всем этим местам шел. Было дело, сынку. От луны ночью светло, как днем, того и гляди, на немцев нарвешься, а то еще собаки в деревне шум поднимут. Идешь себе один как перст, то полем, то лесом, то через речку перебираешься вброд — дорогами-то нельзя, увидят… Кушать хочется… Один как перст, один-одинешенек…

— А что же вы ели-то? — спросил я, помолчав и осмыслив.

— Иногда местные жители накормят, когда уж мочи нет, а то — грибы, ягоды, яблоки в садах. Еще хорошо, время теплое было — как сейчас, август.

И дядько опять глубоко вздохнул.

— А днем что же?

— Днем спал. Нельзя днем идти — увидят. Найдешь кустик какой-нибудь погуще и от дороги подальше и — спишь себе… Веришь ли, иной раз забывал, что война идет, такая кругом благодать. Места-то у нас — сам знаешь, проезжал. Так и шел, сынку, чуть ли не месяц целый. А с тех пор так здесь и живу и — никуда…

Дядько горестно покачал головой, и усы его тоже покачались.

Да, волнующе все это было, что говорить. Вот оно — путешествие, вот великий смысл его. Даже во время войны, даже в таких невероятных условиях… Миг истины в мире, охваченном ненавистью и ложью. Маленький тихий пир во время большой, гремящей канонадой чумы.

— Может быть, зайдете ко мне? — сказал дядько вдруг. — Вечерком ко мне друг придет, посидим втроем, жинка ужин сготовит, горилка у меня есть…

Трогательное было предложение. Но так не хотелось его принимать. Жаль было огорчать дядьку, но я отказался.

— Простите меня, ради бога, — сказал. — Но не могу. Мне сегодня во что бы то ни стало до Новгорода-Северского добраться надо…

Сказал — и пожалел.

Столь же быстро, как в первый раз, произошла в дядькином лице перемена. Оно замкнулось, приняло прежнее лукавое, но теперь еще и чуть нахмуренное выражение, усы вздрогнули и независимо затопорщились. И уже совсем другим, отчужденным тоном, перейдя почему-то на «вы», дядько сказал:

— Ну тогда я вам советую проехать вон туда, к магазину. Оттуда и пойдет дорога на Гремяч. Но дорога плохая, такая же, как эта. Вам лучше на машину попроситься, там ребята зерно на мельницу возят…

Обиделся. Что было делать? Как объяснить? Свобода, давно чаемая и наконец-то достигнутая свобода была мне сейчас дороже всего на свете — а тут, пусть и на короткое время, но я рисковал ее потерять. Что мне горилка, что мне застольные разговоры? Зачем? И разве мало для нас обоих вот этого пережитого только что, разве нужно нам еще что-то?

Но дядькино лицо замкнулось в обиде.

Ну что ж, ну что ж… Я посидел немного, потом вскочил в седло своего верного друга.

Дядько все же помахал мне рукой на прощанье…

 

ШОФЕРЫ

У магазина никто не взял меня на Гремяч, хотя машины и стояли. Пришлось самостоятельно перебираться через полотно железной дороги и опять свирепо вглядываться вперед, пытаясь разгадать дорожные козни. Эта дорога была еще хуже — местами приходилось идти пешком.

Мой переход из России на Украину был таким: обычный деревянный, до предела запыленный столб, такой же, как километровый, только на одной стороне угольничка написано: РСФСР, на другой: УССР. И все.

На Украине дорога не изменилась, изменилось только мое моральное состояние — я остановился и принялся «голосовать». Шоферам тоже, по всей видимости, дорожка давала прикурить — остановился лишь третий. Грузовик вез торфяные брикеты, мы забросили поверх брикетов мой бедный запыленный транспорт, я сел в кабину и со злым удовольствием наблюдал, как теперь замелькал чуть быстрее до оскомины надоевший пейзаж — рыжие от пыли деревья. Шофер за баранкой чувствовал себя почти так же «уверенно», как я за рулем: быстро ехать нельзя, но и при тихой скорости машину сотрясают резкие, неожиданные толчки.

В Гремяче удалось пообедать, но оставаться на ночь здесь не было ровно никакого желания: выяснилось, что такая дорога — до самого Новгорода-Северского, еще сорок шесть километров, а Гремяч хоть и милый поселочек, однако очень уж пыльный. И купаться толком негде поблизости. Пыль была у меня в носу, в волосах, между пальцами. Я удивлялся, как еще крутятся колеса велосипеда.

Беседка, где пришлось ждать автобуса, была круглая, крытая, тенистая. Когда, прислонив велосипед снаружи, я вошел в тень, все присутствующие молча воззрились на меня. Присутствующих было человек шесть. Среди них — необъятных размеров тетка в клетчатой поневе, полнолицая, с пухлыми голыми руками — таких обычно показывают в фильмах об Украине; маленький, чернявый, мрачный мужичок, — как видно, татарин; и суетливая коротышка рядом с толстухой — явно русская. Содружество наций.

Войдя, я приветливо поздоровался, чувствуя по их глазам всю неожиданность своего вторжения, но вежливость, как всегда, сыграла свою положительную роль, словно визитная карточка парламентера. Чтобы еще больше расположить их к себе, я вежливо и вместе с тем просто осведомился, скоро ли подойдет автобус и — как по их мнению — пустят меня с велосипедом или нет? Тут уж они совсем расприветились — даже мрачный мужичок усмехнулся, — зашевелились, а тетка в поневе спросила по-доброму:

— А издалека ли?

— Да из Москвы. Путешествую вот…

— Ох ты, батюшки! — не выдержала толстухина соседка.

— И все на этом самом, на велосипеде, что ли? — спросила тетка, улыбнувшись.

— Да, все на этом. Дороги у вас…

— А зачем же это вы путешествуете-то? — не унималась теткина соседка.

— Как зачем? — ответила за меня тетка. — Посмотреть, как люди живут. Так ведь?

— Конечно! Да не только… На себя самого посмотреть — тоже. Со стороны.

Все шестеро напряженно задумались, осмысливая высказанное мною.

— Он спортсмен. Тренируется, — мрачно объяснил наконец татарин.

— Ну, и это верно, — покорно согласился я.

— Устал небось, сынок… — жалостливо протянула соседка. — Ай нет?

— Да уж он привык, — ухмыльнулся татарин.

— Еще бы не привыкнуть. От самой Москвы ведь едет-то, — поддержала его толстуха.

Несколько секунд опять все молча разглядывали меня.

— Э-эх, знала я одного путешественника, — сказала толстуха и тут же завладела всеобщим вниманием. — С бородой с черной, а росту — под потолок. Ну, три метра, как не соврать. Отродясь таких больших людей не видывала. Тот все пешком ходил. Чего же ты ходишь, бывало, спросят. А я, говорит, бабоньки, хочу посмотреть, как люди добрые живут. И ходил, и ходил. Все смотрел. Ох и большущий!..

Заскрежетав тормозами и подняв столб пыли, у беседки остановилась машина.

— Куда? — закричал я, выскакивая из беседки на солнце.

— До Пушкарей.

Шофер выжидательно смотрел из кабины. Татарин с женой, вскочившие тоже, разочарованно вернулись на свое место.

— А далеко это, Пушкари? — спросил я, смутно помня по карте название.

— Полдороги до Новгорода-Северского.

— С велосипедом возьмете?

— Давай.

И вот мы трясемся в кабине вместе с шофером, а в кузове на каких-то ящиках подпрыгивает мой бедный транспорт. Шофер оказался очень вежливым, — видимо, принял меня за разъезжающего корреспондента. Пока ехали, он доходчиво объяснил мне, как убирают хлеб.

— Вон, посмотрите, — думаете, что это такое? — говорил он, терпеливо выкручивая рулем и время от времени поглядывая на меня спокойными серо-голубыми глазами. — Это — снопы. Пшеницу скосили, собрали в снопы, а теперь молотить будут. Смолотят — зерно получат, отвеют, а потом — на мельницу. Так мука получается, а из муки еще хлеб надо испечь.

— А это что? — спросил я, желая сделать ему приятное своим вниманием, когда не в первый раз уже увидел какие-то маленькие симпатичные снопики.

— Это конопля, — терпеливо разъяснял он, думая, что, может быть, хоть теперь-то хоть один городской человек будет понимать сельское хозяйство по-настоящему. — Коноплю тоже надо скосить — а косят у нас, между прочим, вручную, серпами, — а потом ждать, пока она в снопах не подсохнет. А после еще теребить… У вас в городе все готовое, а здесь, в сельской местности, очень много труда нужно приложить…

Так, с содержательными разговорами, быстро доехали до Пушкарей, денег шофер не взял, помог спустить на землю тяжелющий велосипед, а когда я, уже сев в седло, поехал, сзади раздался гудок. В кабине с разговорами я оставил пакет с картами, документами и деньгами — взял в кабину, опасаясь, что в кузове он вывалится из рюкзака.

— Возьмите, пожалуйста, нам чужого не нужно, — улыбаясь сказал шофер.

И запылил на своем грузовике направо, к виднеющимся домикам деревни — домой после работы ехал. А я опять остался один.

Километра два пришлось протащиться самостоятельно, время шло уже к вечеру, потихоньку стало смеркаться, и понял я, что если и дальше так пойдет дело, то Новгорода-Северского сегодня мне не видать. А у меня уже идиосинкразия выработалась к этой дороге. Согрешившего раз тянет грешить вторично, а я, если уж быть до конца честным и точным, согрешил сегодня с машинами дважды: один раз до Гремяча, а второй — вот, до Пушкарей. Места, по которым я тащился, правда, были ничего себе: ветра, как всегда к вечеру, и в помине не было — так что пыль лежала в добром спокойствии, тем более что и машины ее не тревожили, — видимо, разъехались по домам. Солнце уже начало свои вечерние метаморфозы — листья кустов и деревьев светились то золотым, то багряным. И вообще вокруг разлилась такая до бесстыдства откровенная мирная благодать, что дорожные мучения и вообще трудности и усилия казались просто бессмысленными и никчемными. Оставаться в Пушкарях на ночь? Но тогда завтра опять нудная пыль… Нет, да здравствует древний город земли русской Новгород-Северский!

А тут как раз начался разъезженный до неузнаваемости песчаный подъем, по сравнению с которым подъезд к Дудоровскому казался легкой прогулкой. Я положил свой исстрадавшийся транспорт на обочину и в отчаянной решимости, увязая по щиколотки, вышел на середину дороги с самыми серьезными намерениями относительно попутных машин.

Тишь была такая, что стуки и говор доносились сюда из Пушкарей, которые я давно проехал. Где-то прострекотал мотоцикл. Протарахтела машина и смолкла. Ни гугу. Ну и сторонка! Возвращаться в Пушкари? Нет уж, дудки. Еще автобус на Новгород-Северский должен идти из Гремяча. Уговорю шофера, да еще те знакомые из беседки, бог даст, вступятся — они ведь автобуса ждали.

Выезжая из Москвы, я взял с собой жерлицы, крючки, лески, поплавки. Даже кастрюлю и соль. Ловить — так надо было в Десне под Трубчевском, но эти замыслы как-то не оправдали себя. У каждого путешествия есть свой ритм и окраска — долгие бдения с удочкой и возвышающие душу сидения у костра нарушили бы очарование динамики, ритмичной смены впечатлений. Вот на плотах или байдарках — другое дело. Даже на автомобиле. Я в свое время еще скажу все, что думаю о путешествии на автомобиле, — разумеется, с точки зрения убежденного велосипедиста. Но уже сейчас могу заявить, что такой отвечающей духу времени и существу человека ритмики, как в путешествии на велосипеде, вы не найдете нигде — разве что, как я пока лишь подозреваю и как уже говорил, в неторопливых полетах с портативными реактивными двигателями на спине.

Кстати, велосипед — единственное средство передвижения, рабом которого вы не становитесь.

И доказательством этого как раз и было мое непоследовательное отчасти — только отчасти! — поведение на дороге от Витемли до Новгорода-Северского.

Так с угрызениями совести было покончено, и я мужественно стоял, широко расставив ноги, вязнущие в дорожном песке, и навострив уши. Любая из моих рук была готова незамедлительно взметнуться вверх при приближении подходящего транспорта. Однако транспорт не приближался. Все-таки я рекомендовал бы людям, страдающим неуверенностью в себе (одна из самых распространенных болезней двадцатого века), закатиться вот так на велосипеде в какую-нибудь глушь. Да еще никаких палаток с собой не брать — разве что небольшой продуктовый «н. з.». Странный парадокс получается здесь: чем хуже — тем лучше. Чем хуже ваше положение объективно, тем лучше чувствуете вы себя, так сказать, субъективно.

То, что машин на дороге не было, меня, в общем, как-то и не очень трогало. Я стоял и спокойно наблюдал, как опускается солнце. Наш дом там, где мы находимся. Говорил кто-нибудь из великих эти слова? Я лично не знаю, но настоящий, уверенный в себе путешественник может это сказать. Зато определенно говорили другое: человек носит счастье в себе самом. Задача — помочь ему расцвести…

Но чу!.. Вроде бы и тихо было — и вдруг сразу близко зарокотало: грузовик! Я на всякий случай подвинулся к обочине и чуть помахал руками — для разминки.

Отчаянно, хрипло уже и даже как-то жалобно завывая, показалось это медленно ползущее доисторическое животное, и фары его словно помутнели от напряжения. Несчастный. Однако, не медля, я вскинул правую руку вверх и помахал ею, изобразив на своем лице на всякий случай еще и просящее выражение. Черта с два. Грузовик, как-то неловко вильнув, не сбавляя отчаянного, из последних сил, напряжения, прополз мимо, скрылся чуть повыше за поворотом. И из сочувствия к его адскому труду, долго еще слыша, как он мучается, бедняга, я даже и не обиделся на шофера, хотя кузов грузовика был пуст.

Когда видишь, что другим, может быть, даже еще тяжелее, чем тебе, становится как-то легче. У меня-то вон Пушкари под боком, а ему, голубчику, еще невесть куда добираться.

Тем временем медленно, но неотвратимо все изменялось. Солнца уже не было видно из-за придорожных кустов, а небо над ними стало мутным и розовым, как разбавленный кисель из клюквенного концентрата. Попрохладнело. Однако внизу дорога и весь обширный пейзаж еще были залиты теплыми золотисто-розовыми лучами, придающими окрестностям уютный, приветливый вид.

Проехал второй грузовик — и опять ни ответа, ни привета. Они словно одурели от усталости. Но мне-то что? Я спокойно стоял и ждал третьего.

У каждого клада стоит дракон, и, чтобы овладеть кладом, надо победить дракона. Это уже совершенно точно говорил один из великих людей. Мое спокойствие было вознаграждено: третий грузовик, уже миновав меня, жалобно хмыкнул и остановился. Опрометью, схватив свой дребезжащий транспорт, я бросился к нему. Высунувшийся из приоткрытой двери кабины шофер был, кажется, жутко рассержен — проклинал, наверное, в душе свою неумеренную мягкотелость.

— Куда тебе? — совсем не вежливо спросил он.

— В Новгород-Северский, — униженно пролепетал я.

— А чего ж сам не едешь? — кивнул он на мою бедную машину и, кажется, слегка усмехнулся — чуть-чуть все-таки отвел душу.

— Да дороги… — начал я, чувствуя, что теперь-то уж точно посадит.

— Давай лезь! — оборвал он меня. — По-быстрому!

А из кузова уже высовывался тот самый чернявый татарин из беседки…

Смеркалось, садилось солнце, шофер, наплевав на рессоры, гнал быстро, тряска была сумасшедшая, казалось, глаза вот-вот выскочат из глазниц, прыгала в кузове на боку бедная моя машина, жалеючи, я придерживал ее всю дорогу, чуть ли не на руках держал, а проезжали мы перелески, поля, расцвеченные закатом, деревеньки — ближе к городу они становились зажиточнее, — чистенькие, беленькие хатки, соломенные крыши — настоящая Украина. Одно село уж и совсем производило впечатление богатого: искусственный пруд, честно отражающий небо, деревья на берегах, сады. Природа была та же вокруг — тот же пейзаж, — но вот приложил человек руку — и по всему видно, что жить здесь много легче, сытнее, спокойнее, да, в сущности, и к природе ближе, как бы заодно с ней. Значит, можно все-таки. Только вот дорога…

На полпути шофер вдруг резко затормозил. Мы высунулись из кузова. У маленького запыленного пикапчика, который стоял внизу, кончился бензин. Как ни торопился наш шофер, но он принялся откачивать бензин из своего бака, а потом еще носил и масло. И все это злясь, чертыхаясь, покрикивая. Потом еще помог завести весьма строптивый мотор пикапчика — и только тогда сел в кабину, сердито рванул сцепление и помчался еще быстрей, что есть мочи…

Новгород-Северский — совсем древний город, старше Москвы, когда-то был одним из больших — центр обширного княжества. «Слово о полку Игореве» — это слово о полку новгород-северском, потому что знаменитый Игорь и был как раз князем новгород-северским. Составляя маршрут, как же мог я обойти стороной историю своей родины?

И вот теперь даже в этой невероятной тряске начал уже звучать в голове моей мотив древнего города, к которому мы приближались, с которым предстоит мне встреча через каких-нибудь полчаса. Загадочный, неопределенный пока мотив, навеянный школьной историей, славянской речью «Слова о полку Игореве» и тем мощным, огромным пластом моего сознания, которым, независимо от своей смертной воли, связан я со всем необозримым путем, которое уже пройдено человечеством до меня.

— Большой город Новгород-Северский? — спросил я чернявого, с трудом ворочая языком в этой тряске.

— Балшой город, хароший город, я его очин люблю, — живо ответил дядя, с особенно проявившимся в тряске акцентом.

«А не потомок ли он завоевателей?» — весело подумалось мне вдруг. Бог с тобой, дядя, все люди — братья, мир-дружба, и да здравствует уничтожение границ!

В путешествии каждый город имеет как бы свою музыку, которая зависит, конечно, не только от города, но и от самого путешественника. И вот если Таруса звучала мне элегией, Алексин — веселенькой джазовой мелодийкой, Калуга почему-то чем-то историко-революционным, в Дудоровском вообще был какой-то расстроенный хор несыгравшихся инструментов, то на подъезде к Новгород-Северскому зазвучала музыка Скрябина.

После леса и поворота многозначительно показался впереди темный холм — купы деревьев, приземистые дома и солидные, чуть приплющенные, слегка мерцающие на закате, купола храма. Холм темнел, как большой, полный неведомой жизни, немного мрачный в своем величии остров.

Исполать тебе, город великий, древний, прими путника странствующего, уставшего, злых-темных помыслов не таящего, накорми-напои, дай крышу над головой, приюти на ночку, на день — да и отпусти с миром!

Вид города придал грузовику резвости, а вот и булыжник начался, и ворвались мы в древний княжий град, словно завоеватели, на полном на колесном ходу — и замелькали мимо кузова склоны крутые придорожные, и украинские хатки беленые, и деревья вековые развесистые, и смотрели на нас, взглядом встречаючи-провожаючи, жители здешние, и запахло-то молоком — жильем, а солнце уже почти совсем село.

Сумеречно было в дорожных пролетах между склонами, но все равно видно, что много жителей и булыжник и деревья старинные, а потому так и думалось, что выедут сейчас из-за поворота витязи конные — и шарахнется в сторону грузовик наш, уступая им дорогу. Но ничего такого не происходило, только женщины в светлых платьях дорогу пересекали, а потом повыскакивали кое-где дома-коробки, и выехали мы на площадь. Грузовик остановился.

— Вон, гостиница, — показал шофер. — Вон, на той улице, второй, что ли, дом.

Спрыгнул я на пыльную площадь, принял поданный из кузова велосипед, расплатился с шофером и огляделся. Площадь, хотя и мощенная плиткой, была какая-то неметеная, остановились мы у дощатого сарая. Шофер приглушил мотор.

 

НОВГОРОД-СЕВЕРСКИЙ

Жизнь города, как и жизнь человека, имеет свои взлеты, падения. И как по лицу человека можно многое понять о его жизни, так и лицо города свидетельствует о его настоящем и прошлом. Тут главное — непредвзятость. Кто-то очень много может говорить о своих мнимых достоинствах или недостатках, стараясь, чтобы его собственный взгляд на себя стал и вашим, но сама интонация его голоса, блеск глаз, не зависящий от его воли, нечаянные жесты, гримасы, черты его лица и морщины выдают его с головой.

Город — существо совсем другого порядка, он искренен по природе, и только люди, населяющие его, пытаются наделить его своими предвзятостями…

Бодро оглядываясь, ведя велосипед «под уздцы», направился я в сторону, показанную шофером, заранее все же готовя себя к тому, что свободных мест в гостинице может не оказаться. В сумерках уже светились окна большого дома на той стороне неширокой площади, и красными неоновыми буквами горела вывеска: «Ресторан».

В одном из совсем обычных, недавно построенных, двух- или трехэтажных кирпичных домов располагалась гостиница. Оставив велосипед на улице, наскоро отряхнувшись от пыли, я вошел. Дежурный администратор-женщина, сидевшая за перегородкой, на мой бодрый вопрос спокойно ответила, что мест у них нет. Не растерявшись, я в том же бодром стиле протянул паспорт, сказал, что еду из Москвы с велосипедом, только что вот из Гремяча, и у меня хоть такая просьба: оставить велосипед. Пока я ужинать буду. А там, к ночи, может, и место освободится? Не знаю: что сыграло — упоминание ли о Москве и доказательство — московский паспорт, бодрый ли мой тон, — но только женщина вышла из-за перегородки, показала, где можно поставить велосипед — какое-то маленькое складское помещеньице, — и сказала, что поужинать можно в ресторане напротив.

Я поднялся на второй этаж дома с неоновой вывеской, помыл руки в туалете и сел за чистый белый столик с чувством уважения к самому себе.

За каждым столиком кто-нибудь сидел, напротив меня плохо выбритый мужчина с озабоченным лицом читал газету. Я подробно ознакомился с шикарным меню, наметил содержание своего заслуженного ужина и огляделся по сторонам. Компания молодых людей в белых рубашках громко обсуждала проведенный день, жалуясь на жару, единственная на весь зал молоденькая официантка порхала вокруг них, не обращая на нас ровно никакого внимания. Приблизительно через полчаса появилась вторая официантка, с жутко занятым видом она принялась брать заказ у столика в другом конце зала — взяла и скрылась. Мой сосед чертыхнулся и пересел на одно из свободных мест поближе к тому концу. Я последовал его примеру. Теперь за одним со мной столиком сидели три парня. По репликам, которые они время от времени бросали друг другу, я понял, что они — молодые специалисты, попавшие сюда на одно из предприятий по распределению. Наконец жутко занятая официантка остановилась около нашего стола. С умопомрачительной скоростью записав заказы ребят — по сто пятьдесят и по бифштексу, — она хотела уйти, однако я, улыбаясь, остановил ее, сказав, что мне, между прочим, тоже требуется кое-что.

— Что вам? — быстро сказала она, глядя по сторонам с таким видом, словно кроме меня у нее еще по крайней мере миллион клиентов.

— Салат, шницель, рагу, сметана, компот, — одним духом выпалил я, стараясь попасть в ее ритм.

— Нету, — отпарировала она и сделала молниеносную попытку уйти.

— Пиво, — нашелся я тоже молниеносно, и это на миг удержало ее у стола; она лихо поставила какую-то закорючку в блокноте.

Выиграв этот миг, я не менее находчиво добавил:

— Бифштекс. Опять закорючка.

— Что еще есть? — выдохнул я, чувствуя, что пока держусь.

— Ничего. Хлеб, — отрезала она, спокойно оставив меня позади.

— Значит, хлеб. Побольше, — сделал я отчаянную попытку догнать, однако увидел лишь ее мелькнувшую вдалеке спину.

Все это длилось какой-то необыкновенно короткий отрезок времени, и теперь можно было перевести дух.

— А ты откуда приехал-то? — добродушно спросил меня один из ребят.

— Из Москвы.

— В командировку? — Все трое смотрели на меня оценивающе.

— Нет, так просто. Путешествую. На велосипеде.

То ли не поверили, то ли посчитали меня за какого-то непонятного чудака, но больше вопросов не последовало. Они вяло продолжали переговариваться о чем-то своем.

Прошло минут двадцать. Я почувствовал, что если почему-либо бифштекса не окажется тоже, то от голодной слабости мне вряд ли удастся встать со стула.

Внезапно на нашем столе появились три графинчика с водкой и несколько бутылок пива, одна моя. Вскоре принесли и стаканы. Прохладная терпкая жидкость придала сил. А тут и бифштексы подоспели.

Повеселев, я спросил у добродушного парня:

— Как до Чернигова-то дорога, не скажете?

— Хорошая дорога, шоссе. Новая, — ответил он и, внимательно посмотрев на меня, добавил: — Так ты что, правда на велосипеде, что ль?

— Ну, конечно, правда.

— От самой Москвы?

— Почти. От Серпухова — там сто километров на электричке.

— Во дает!

На ребят явно подействовало содержимое графинчиков, и теперь они с интересом расспрашивали меня, но, узнав, что еду я совсем один, опять с недоверием умолкли.

Я медлил со своим пивом, стараясь приглядеться к посетителям ресторана, поймать те трудноуловимые искры, которые гораздо больше могут сказать о городе, чем самые эффектные достопримечательности.

Добродушный парень, взявший еще водки и коньяка, пытался угостить меня, желая сделать приятное, заплетающимся языком принялся рассказывать, какие у них здесь красивые места на Десне, какая рыбалка хорошая — «особенно если сеточка есть». Потом вдруг доверительно пожаловался на свою жену… Я спросил его, открыт ли собор и есть ли какие-нибудь древние памятники — что вообще стоит посмотреть?

— Есть с-собор!.. Б-бальшой с-собор, аг-ромный! А еще Алекс-сандра Невского м-могила есть, т-там на горе, погляди. На Д-десну с-сходи, не забудь… — говорил он заплетающимся языком, порядком уже опьянев, потом вдруг затянул песню.

Быстрая официантка носилась все с тем же жутко занятым видом, отрешенным от этой вот посконной, жутко надоевшей ей действительности, и не мигнув глазом поставила на наш столик новый полный графинчик, несмотря на то что соседи мои были уже вполне не в себе.

Почему-то совершенно спокойным я шел в гостиницу, как будто номер уже давно ждал меня. А он и на самом деле ждал. И не в коридоре, как было обещано, — «если будет, то в коридоре», — а в самой что ни на есть палате, чистой, хотя и похожей чем-то на больницу. В коридоре действительно сплошь стояли диваны и койки, на которых уже пристраивались на ночь постояльцы — не только мужчины, но и женщины, и даже одна девочка лет пяти, и совсем маленький мальчик.

В «палате» было что-нибудь коек восемь, из них три или четыре свободных, я выбрал ту, которая была ближе к окну.

Большой номер гостиницы похож на вагон поезда — так же, как и в вагоне, каждый несет в себе движение свое собственное. Находясь в этой вполне неподвижной комнате, он как бы продолжает ехать, глядя на людей, оказавшихся по соседству, как на случайных спутников, и молчание каждого наполнено шумом колес и мельканием заоконных пейзажей, без задержки проносящихся мимо. И даже когда человек здесь разговаривает с вами, на лице его сохраняется несколько отрешенное выражение, словно он все еще прислушивается к колесному шуму и краем глаза ловит мелькающие в окне картины.

Благодушие дальнего путешественника, может быть, тем и объясняется, что он ни к чему не приглядывается слишком внимательно, ни к чему не относится с чрезмерной серьезностью и принимает жизнь такою, какая она есть, со всеми ее достоинствами и недостатками.

Но вот именно эти достоинства и недостатки окружающей жизни выступают в путешествии особенно рельефно — в сравнении. И сплошь да рядом совсем немного нужно, чтобы определить настрой, характер жизни людей в том месте, мимо которого проезжаешь.

Да, конечно, день был длинный и устал я здорово, но боюсь все же, что не усталостью объясняется мое настроение. Ведь еще подъезжая на грузовике, мыслил я, что, при удаче с гостиницей и ужином, обязательно похожу еще сегодня по улицам города и, может быть, даже по традиции искупаюсь в Десне. И, вымывшись у раковины почти что с головы до ног, — благо, что посетители заходили редко, — почувствовав незамедлительно бодрую свежесть, я даже вышел в ночной теплый мрак, пересек площадь, полюбовался звездами, которые высыпали в изобилии.

Уличного освещения в городе практически не было. Даже здесь, в центре. Люди ходили, словно тени, и это напоминало, конечно, старину, когда об электричестве и не слыхивали, но почему-то совсем не приходило в голову, что можно встретить рыцаря, выезжающего на скакуне из-за поворота. Редкие прохожие опасливо оглядывались — совсем не по-рыцарски…

Настроение, возникшее в ресторане, заметно усилилось. Не пробродив и получаса, я вернулся в гостиницу. В коридоре, на всех раскладушках и диванах, уже спали, на одном из диванов — мама с маленьким мальчиком, а рядом, на раскладушке, — девочка. Идти нужно было осторожно, лавируя, чтобы не задеть. Я подумал о том, как мне повезло: от привычки к свежему воздуху, я вряд ли смог бы как следует уснуть в этой немыслимой духоте. Но как же они-то?..

В номере воздух был тоже не блеск — дорожные мучения обитателей материализовались в состоянии их ног, носков и обуви. Несколько человек спали, двое собирались ложиться. Обращаясь к тому, который был ближе, я спросил:

— Здесь что, везде такие дороги, как в сторону Гремяча?

Мужчина отрешенно взглянул на меня, словно сам факт вопроса был для него неожиданным, и, подумав некоторое время, как бы осмысливая мой вопрос, ответил быстро, словно пытаясь этой быстротой загладить свое затянувшееся осмысливание:

— Да, конечно, такие. До Чернигова хорошие, а кругом такие. Самый угол здесь такой… Забытый.

— А вы-то сами издалека?

— Из Климова.

— А далеко это?

— Да не так чтоб далеко, километров восемьдесят, а с самого утра добирался.

— Странно все-таки, — сказал я, чувствуя, что больше и больше разбирает меня, как и в Дудоровском, неопределенная досада, так не приличная путешественнику.

— Вы бы весной или осенью посмотрели, — сказал другой мужчина, который, расстелив постель, раздевался, собираясь ложиться. — Сколько продуктов губится — перевезти нельзя. А, что говорить-то зря… Все разговоры одни… Свет тогда погасите, последний…

Улегшись, он натянул простыню до подбородка.

Свет погасили. В темноте было хорошо лежать, ловя свежесть, которая доносилась из открытого настежь окна. Негромко журчал динамик — передавали последние известия из Киева на украинском языке. Вот я и на Украине. «А тэпэр слухайте передачи з Москвы…» «Сегодня наша передача посвящена рассказу об одном из классических произведений советского кино — кинофильме «Щорс».. » История заговорила теперь из репродуктора — как будто нарочно. «Товарищи новгородсеверцы!» — обратился Щорс к казачьему пополнению своего войска… «Казаки Таращанского полка… После победы при Семи-Полках, Щорс…»

А я лежал, не засыпая, несмотря на свою усталость. Дороги — ведь это не просто асфальтовые или булыжные полосы, это связь между людьми, это отношение друг к другу, это жизнь. То же и гостиницы… Не с дорог ли вообще нужно жизнь начинать? Дорога — это путь от человека к человеку, это желание друг друга понять, это — коридор нашего «общего дома». А гостиницы? Или не в чести уже сердечное человеческое гостеприимство?

«После победы при Семи-Полках, Щорс…»

Неловко было лежать на кровати в комнате, зная, что за стеной в коридоре мучаются соотечественники…

Вечернее настроение мое было, видимо, неслучайным, потому что и наутро оно не изменилось. Утром все же, стараясь не торопиться, походил я по городу: сначала обошел площадь, покрытую ухабистой каменной плиткой, на которой, видимо, гарцевали еще кони Игоря Святославича, князя новгород-северского, пообедал в столовой, открытой в одном из помещений древнего торгового ряда, дождался открытия промтоварного и хозяйственного магазинов, чтобы купить новую фляжку. И все мне казалось, что старина здесь странным образом переплетается с современностью: и старина-то не сохранилась толком (оно понятно, конечно, — время), но и современность какая-то несовременная, вчерашний день. Болезненная ущербность чувствовалась в этом переплетении времен, они будто бы мешали друг другу, не давая одному окончательно умереть, а другому по-настоящему развиться. И казалось, что эти старинные торговые здания и плитка площади сохранены не из уважения к старине, а только потому, что они вроде бы еще могут нести свою службу. Опять, опять нет уважения, думал я. В том и беда.

Наконец я подошел к знаменитому новгород-северскому XVII века собору. Он был отреставрирован и ухожен, на прилегающем к нему зеленом участке за оградой росли аккуратно подстриженные кустарники и расхаживал садовый рабочий с ножницами. Участок был, правда, открыт, можно было подойти вплотную к стенам собора, но на дверях висел большой амбарный замок. Я не знаток архитектуры, но, по-моему, все великие художественные ценности и создавались не для знатоков, а тем более соборы. Поэтому я вправе был ждать соответствующего впечатления. Но надломленный мотив этого города, ничуть не меняясь, в полной мере звучал и здесь. Слишком отреставрирован, казалось, был этот собор, до безвкусицы, слишком тщательно подстрижены кустарники и газон и как-то очень красноречиво висел замок на дверях. Большие, чуть приплюснутые купола, недавно выкрашенные, как будто бы гордо сияли в бледно-голубом утреннем небе — но даже в этой гордости чувствовалась натянутость, фальшь.

Не было, не было здесь уважения. Была показуха и не совсем понятный расчет. Истинного достоинства не было, вот в чем суть.

Может быть, я и ошибся в своих скоропалительных выводах — бывает! — но оставаться здесь не хотелось. Как-то чувствовал я, что все эти частности не случайны. Надломленный мотив города упорно пробивался сквозь показуху и фальшь человеческую. Очень может быть, что Десна здесь действительно очень красива, но… Нет, не хотелось идти на Десну.

Я вернулся в гостиницу, вывел велосипед, увязал свои пожитки и покатил дальше — к Чернигову. Все цельно, все цельно и органично в жизни, думал я. Утрата чего-то главного немедленно влечет за собой утраты дальнейшие. Недаром говорят: проигрывает сражение та армия, которая бросает раненых и убитых на поле боя. Вечные ценности человеческие потому и вечны, что без них человек по-человечески жить не может. Нет жизни без уважения, без достоинства…

Но вскоре после выезда из гостиницы началось хорошее новое шоссе с аккуратными километровыми столбами и указателями, с лесопосадками по сторонам и неожиданно огромными портретами передовых людей Черниговской области, с сельскохозяйственными сводками районных колхозов…

 

ГОСТЕПРИИМНЫЙ ЧЕРНИГОВ

Девятый день был я в дороге, и словно девятое повествование разворачивалось передо мною в непережитой своей привлекательности.

Погода по-старому благоприятствовала, я теперь уж и не замечал ее, принимая как должное — так же, как принимал и все путешествие в целом, перестав удивляться, давно отдавшись во власть его, словно поняв наконец, что попал в какое-то иное измерение, недоступное раньше. Плавное движение сменялось привалами, и казалось, что большую часть своей жизни я только тем и занимаюсь, что вот так путешествую.

Участки пути и привалы были похожи друг на друга, как праздники, как удачные дни, они слились в моей памяти так же, как сливаются в памяти счастливые периоды жизни, — не всегда можно разобраться, что было сначала, а что потом.

Помню привал на пути до Сосницы: удивительно живописная балка — овраг с лучеобразными отростками, с крутыми осыпающимися песчаными склонами, заросшими кое-где соснами и березами. Среди этих берез и сосен в пятнистой от солнца траве то тут, то там рдели крупные, блестящие от спелости, приторно-душистые ягоды земляники.

В Соснице я сначала пытался устроиться на ночлег у кого-нибудь из местных — несколько раз слезал с велосипеда у беленьких уютных хат за заборами. Но в одной хатке никто на мой зов не откликнулся, к другой не подпустила охрипшая от злости собака, а в третью удалось зайти, но хозяйка, глядя на меня с подозрением, сказала, что у них и так тесно, нельзя. Пришлось ехать дальше, к заасфальтированному центру городка, искать гостиницу, «готель» по-украински.

«Готель» нашелся довольно быстро, хозяйка без лишних разговоров разрешила пристроить велосипед в кладовой. Узнав, где находится здешняя речка, Убедь, я направился купаться.

На узкой и прямой наклонной улице — по наклону чувствовалась близость реки, — среди хаток, на огороженном плетнем участке высился большой, выше хаток, стог сена. Когда я приблизился к стогу, из-за него, как по волшебству, явилась древняя сгорбленная старушка, простоволосая, в сером тряпье. Глядя на меня, она сделала несколько неуверенных шагов навстречу с необыкновенно доброй и какой-то странной улыбкой.

— Купаться, сынок? — ласково спросила она.

— Купаться, бабушка! — ответил я бодро, прошел, не задерживаясь, и, лишь отойдя на некоторое расстояние, оглянулся.

Бабушка стояла у плетня, глядя мне вслед. Увидев, что я оглянулся, она помахала рукой.

Подходил к речке я так, будто давно и не раз бывал здесь, будто не первый день живу в Соснице и вот пришел вечерком искупаться.

Речка была узкая, с истоптанными травянистыми берегами, но все же довольно глубокая и не грязная. На той стороне у самой воды густо стояли кусты. С веселым шумом по воде мимо меня проплыли два мальчика на ярко-желтом водном велосипеде. Купался я с радостью, как всегда.

В четырехместном номере гостиницы на одной из соседних с моей кроватей устало сидел молодой еще мужчина с большим мясистым носом и слегка обрюзгшим длинным лицом. Увидев меня, он оживился — видел давеча, как я ставил велосипед, — начал расспрашивать, позавидовал и пригласил пойти прогуляться от скуки по вечернему городку.

Звали его Антон, вскоре мы уже как старые приятели с разговорами расхаживали по темной Соснице, прошли в парк, вышли к танцверанде. Здесь было не то что в Брянске — яблоку негде упасть, — но я ведь не захватил с собой из Москвы ни приличных брюк, ни сандалет и теперь пожалел об этом. Ребята сплошь были в черных костюмах, белых рубашках, при галстуках — город.

Нам с Антоном не понравились танцы оттого, что было слишком много народу и сравнительно мало девушек, мы хоть и зашли на веранду, но почти тут же ушли. Антон начал говорить о своей ранней женитьбе, о скучных командировках, о том, что ему уже много лет — «скоро сорок» (!) — и его лично никакое путешествие уже не ждет.

Я слушал его с чувством человека, постигшего Истину. При чем возраст? Возраст человека не меряется календарными годами. Человек стареет не от прожитых лет. Он умирает еще при жизни, если теряет в себе ее ощущение.

На другой день утром, идя на речку, я опять встретил бабушку.

— Здравствуй, сынок, — опять приветствовала она меня, ласково улыбаясь. — Много-то не купайся, рано еще, солнышко-то не поднялось, не растеплилось…

Покидал я Сосницу с легким сердцем, уверенный в хорошей дороге, с надеждой к вечеру быть в Чернигове, со светлым почему-то ожиданием этого древнего города.

И на длинном, но вовсе не тягостном пути до Чернигова особенно запомнилось множество бабочек на шоссе, сшибленных пронесшимися машинами, — светло-желтые, лимонные хлопья. Некоторые были живы и ползали, оглушенные, некоторые еще весело порхали над синеватым горячим асфальтом. Святая слепота счастья…

Еще были душистые дыни и мягкие переспелые яблоней в большом поселке Мена. И полуденная остановка моя — привал в цветах — в нескольких километрах за этим поселком. Это были сплошные цветы, белый кипенный остров, почти без травы — ромашки, зонтичные, — земля совершенно сухая, теплая, ни муравьев, ни букашек, только все те же бабочки и алые божьи коровки — как сверкающие на солнце капельки крови.

От цветов шел пряный аромат, когда я лег на спину, они стали волшебно большими, сияющими, они покачивались, пронизанные солнцем, у самого моего лица.

В бледно-голубом далеком просторе над цветами, не торопясь, плыло невесомое, напоенное светом, свободное облако.

В Чернигове мне необыкновенно везло, весь город, казалось, был расположен ко мне.

Милиционер любезно присматривал за велосипедом, пока я ходил насчет гостиницы. Администратор — интеллигентная женщина — сразу ответила, что места у них есть, а увидев мой московский паспорт и узнав про велосипед, даже прониклась ко мне уважением. Это я особенно понял потом, когда увидел, какой номер она мне отвела. На просьбу о велосипеде она, не задумываясь, ответила, что да, у них, кажется, есть куда поставить и пусть я позову к ней привратника. Импозантный усатый привратник по ее просьбе милостиво разрешил мне отвезти машину в просторный подвал под лестницей. А когда, поставив машину, мы вернулись в вестибюль, он вдруг, на миг потеряв свою неприступность, наклонился ко мне и посоветовал, не теряя зря времени, пойти и осмотреть выставку на «валу» — ежегодную выставку цветов и плодов.

И я направился через площадь и сквер, мимо огромного собора — к «валу». «Вал» — гордость Чернигова, ансамбль сохранившихся церквей, храмов, соборов.

Покрытая сизой плиткой широкая площадь, великолепный собор (Спасо-Преображенский собор 1036 года — самое старое из сохранившихся на Руси каменных зданий), вполне современные здания неподалеку, кусты и деревья парка, чистота и праздничность, а затем и сама выставка — среди деревьев и белых златоглавых церквей, со множеством разодетых людей, с возбужденными девушками-школьницами у стендов, с помидорами, грушами, яблоками, гладиолусами и георгинами — и маленькая картинная галерея в одном из храмов.

Наступил вечер и — опять по совету привратника — я отправился на здешнюю танцверанду. Это была обширная площадка у подножия собора, огражденная проволочной сеткой, напоминающая тем самым огромный и круглый теннисный корт. Девушки, с которыми я танцевал, казались необыкновенными… Вернулась юность — как награда за веру в нее, — волнение молодости путало мои мысли. Куда делся взрослый опыт? Но я не жалел о нем.

С танцев возвращались вдвоем с Матвеем, черноглазым приветливым пареньком, с которым познакомились, разбивая танцующую девичью парочку. Дошли до гостиницы, потом я проводил Матвея чуть дальше. Он ушел, а я все бродил — не хотелось спать.

Небо было полно звезд, четко вырисовывались созвездия, и было тепло и тихо, а я будто и не проехал около ста километров и не был еще утром в Соснице.

Перед тем как направиться в номер, я спустился в подвал под лестницей. Мой двухколесный, мой сказочный «конек-горбунок» стоял там, где я его оставил, покорно ждал.

Номер был на четвертом этаже, окна его выходили на площадь. Парами и в одиночку по ней еще расхаживали нарядные люди. Светлели платья женщин, их каблуки стучали по древней каменной плитке…

Утренние лучи солнца, коснувшиеся моего лица, разбудили внезапно, словно зов походной трубы. Было только семь, и я решил, что вполне можно еще поспать — ведь лег вчера во втором часу. Перевернувшись на другой бок, я принялся рассматривать робкие, какие-то неопределенные, но светлые сны. В них не было ни навязчивости, ни тоски. Нахлынуло вдруг вчерашнее ощущение выставки, картинной галереи, «вала». Я выпутался из простыней и подошел к окну. Площадь уже вовсю блестела от солнца, вдалеке сквозь зелень белели стены и сияли золотом купола собора.

Настроение у меня было — как, наверное, у Наполеона, когда он проснулся в первый раз императором Франции. Мне не нужен был сан императора — Родина и так лежала передо мной. Казалось, сбывается то, чего не получалось, не было в жизни раньше. И те часы, дни, годы, которые, видимо, еще отпущены мне судьбой, — это просто сказочное, неоценимое богатство.

Ослепительная Десна со своим уютным песчаным пляжем, по которому медленно расхаживали стройные девушки в ярких купальниках и великолепно сложенные ребята, стала продолжением утренних снов. Высокое солнце светило на совесть, широкая река оделась в светлое марево, береговой песок мягко белел. В двадцати шагах от воды зеленели гостеприимные заросли ольхи и орешника, за ними тоже кое-где был песок, а выше, над обрывом, белые храмы сияли золотом куполов в темно-голубом холодном небе. Что-то во всем этом было от вечности.

А потом я видел картинку, которая много раз в разных вариантах снилась мне издавна.

Светловолосая стройная девушка стояла спиной ко мне, против солнца, в знойном, мерцающем сиянии волн. Вода осторожно лизала ее загорелые ноги, река сверкала, теряясь в светлой дали. Потом она вошла в реку, а накупавшись, выходила из воды, уверенно, быстро выходила, вода взмывала перед ее стремительными коленями. Высокая грудь ее летела вперед, а голова была слегка откинута, отягощенная массой пышных волос.

И так верна была моим представлениям, моим давним снам вся картина — люди, пляж, река, солнце, девушка, — так законченна в каждой своей детали, так знакома, так истинна, что просто не верилось, что это все наяву. Может быть, лишь белых лодок и яхт не хватало. Счастливый «дом»…

Таким и остался в моей памяти Чернигов — гостеприимным.

 

НАПОМИНАНИЕ

В одной деревне за беспорядочным строем избушек открылась маленькая пыльная площадь, а в глубине ее вымахнула вверх невысокая на первый взгляд деревянная церковь.

Она была так хорошо сложена, так стройна и так сохранилась, что, казалось, не бывает и никогда не было в этих благословенных местах ни дождей, ни ветров, ни непогоды, а каждый раз вот так в добром спокойствии поднимается утром и опускается вечером солнце, не спеша проделывая обычный свой путь, — и так изо дня в день, во веки веков.

Проехав, я все оглядывался на церковь — она еще долго была хорошо видна, и уже избушки слились с землей, а она все высилась тонким рисованным своим силуэтом. И казалось, не люди соорудили ее, а была она здесь всегда, сама по себе, одинокая, стройная.

А когда солнце уже садилось совсем в загустевшем от жары воздухе и само, утонув в этом воздухе, стало расплывчатым и красноватым, я увидел картину совсем уж библейскую, тысячелетнюю, опять толкнувшую мое сердце какой-то странной причастностью к моей судьбе.

Тонущее красноватое солнце было справа, на уровне вытянутой вверх руки, вдоль шоссе мелькали редкие большие деревья, а в просветах между ними виднелась еще одна пыльная древняя дорога, по которой сейчас пастух гнал стадо овец. Овцы шли дружно, гуртом, поднимая дорожную пыль, пыль висела над ними желтовато-красным сиянием, клубилась слегка. За ними раскинулся огромный, темнеющий уже, невозделанный луг, на который кое-где садился туман. А совсем вдалеке, под самым солнцем, в молчаливом и грозном спокойствии цепенел вездесущий пятиглавый силуэт храма.

Я остановился, слез. Была нереальная тишина, которая, кажется, только усиливалась мягким топотом множества овечьих ног, редким взблеиванием, и это настойчивое однообразное движение стада тоже только подчеркивало окружающую вечную неподвижность. Стадо прошло, скрылось, золотящаяся пыль еще висела над дорогой, но и она медленно редела, садясь, и уже ничто вокруг не нарушало размеренного течения вечности.

Как ни торопилось солнце скрыться от посторонних глаз, как ни исправно выполняли свою извечную задачу неудержимые сумерки, как ни пыталась земля поскорее расслабиться и напустить туману, я успел еще засветло добраться до Козельца — городка, от которого до Киева осталось всего километров семьдесят, — отыскать «готель», пристроить велосипед и первым делом отправиться на местную речку.

Речка оказалась узенькой, — переплюнуть можно, — грязненькой и жалкой — склеротическая артерия на старом теле Земли. Разгоняя перед собой руками тину, увязая в илистом дне, я все же кое-как искупался в наступившей уже темноте. И, несмотря на тину, как по волшебству, опять исчезла усталость, стало легко и свободно. Словно земная кровь, омыв тело, передала ему часть своего неистощимого жизненного запаса.

Я вернулся в «готель», поднялся по стертой деревянной лестнице, чтобы оставить мыло и полотенце, и в коридоре нечаянно стал свидетелем сцены, от которой внезапно дрогнуло и заметалось в растерянности мое такое свободное сердце.

В полумраке коридора, в двух шагах передо мной, гулко стуча каблуками, шел кто-то невысокий, коренастый в гимнастерке. Открылась перед ним одна из дверей, и в проеме явилось внимательное, ожидающее лицо девушки. И произошла мгновенная перемена в этом лице, оно преобразилось тотчас — размякло и повлажнело от счастья, — девушка сказала только одно какое-то слово, спрятала лицо у него на груди, на гимнастерке, а он, тоже размякший и немного растерянный, принялся бережно гладить ее темные волосы. Осторожно, бочком, я прошел мимо них в свою комнату.

Оставил на подоконнике мыло и полотенце, подтянул свои ковбойские брюки и вышел, бодро насвистывая, направляясь на поиски хоть какой-нибудь столовой этого городка. На веранде у лестницы стояли они. Они стояли близко друг к другу, очень близко, не обращая внимания на меня, она оживленно расспрашивала его о чем-то, не отводя мокрых счастливых глаз.

Я покинул веранду и шел по неизвестной, совсем незнакомой, неведомой улице, было почти темно — какие-то дома, заборы, редкие силуэты людей. А перед глазами была эта пара. И сердце сжималось… Напоминание! Но я посмотрел вверх и увидел беспредельное небо, еще не темное, сероватое, на котором уже вовсю высыпали мерцающие автогенные искорки звезд. И, глядя на это, я ощутил вдруг такую бесконечность мира, такой невыразимо прекрасный, пряный вкус свободы, что милая сценка тотчас выскочила из головы, как что-то очень симпатичное, приятное, но — и только…

В Козельце тоже был свой собор, огромный, внушительный, видимо знаменитый, обстроенный с одного бока лесами — словно старый и немного больной, но еще могучий и крепкий седой патриарх. Спокойно и мудро высился он среди беспорядочно разбросанных домиков городка, много живший, много видевший, поливаемый дождями, освещаемый солнцем, открытый ветрам.

А в ресторане города Козельца произошло событие, которое опять и опять напомнило мне все то же.

Да, опять была девушка — подвижное, ежесекундно меняющееся лицо, вспыхивающие и на мгновение гаснущие глаза, беспокойные и переменчивые — словно поверхность нагреваемого и остужаемого металла, или игра пены на поверхности моря, или блики солнца на воде, — пухлые нервные губы, светлые волосы, сплетенные в косу и закрученные наверху. И сплетаемые и расплетаемые, загорелые, с бело-розовыми аккуратными ногтями, длинные пальцы. Жизнь, жизнь, казалось, так и искрилась в ней…

Девушка мгновенно ответила на первый мой какой-то вопрос, сейчас же спросила сама, тут же восхитилась, рассмеялась, задумалась, и было совершенно ясно, что она все понимает и принимает, все чувствует и все обо мне давно ей известно… И казалось, что передо мной не только она.

Да, конечно же это была и та, которую я любил первой на этой земле, и другая — все те милые, нежные лица, в которых рассеянными искрами, отблесками светило мне отражение Той, Единственной, которая одна лишь предназначена мне по неведомому закону, та непознанная душа, то тело, которое одно лишь соответствует моему.

Как в центре изображения от сильной короткофокусной линзы, видел я в этот странный миг только ее одну, в центре сущего, и лишь в размытых окружающих бесконечных полях был сейчас остальной мир. Но в самой близкой к центру окружности, из мглы, к столику, за которым мы сидели друг напротив друга, подошел размытый и полненький молодой человек, с хозяйским видом ставящий на стол бутылку, тарелки…

Она была не одна.

При нем она не изменилась в своей возбужденной внимательности, и что-то, конечно, осталось, какие-то отзвуки, что-то затаилось, при случае готовое вспыхнуть, но удивительное видение стало неудержимо меркнуть. Удивительное, удивительное видение… Показавшись на минуту, напомнив о себе, оно вновь унеслось в непостижимую даль.

Мы разговаривали еще какое-то время. Оба — и он, и она — спрашивали о моем путешествии оживленно, а я уже с некоторым удивлением даже рассматривал милую, красивую, но в общем-то довольно обычную девушку, которая теперь заботливо следила за тем, как ест и что пьет сидящий с ней рядом полненький молодой человек.

Вскоре я вышел один — опять один! — в этот ночной незнакомый город, еще не опомнившийся, еще не остывший и — благодарный! Долго ходил по улицам Козельца, по маленькому парку, разбитому у подножия собора, совсем один, великолепно один, не скованный и свободный.

А у автобусной станции на перекрестке шоссе вовсю хозяйничали автобусы дальнего следования. Рыча и сипя, они разворачивались, подставляя бока пассажирам — одни прибывали, другие уносились в ночь, — и прямые, негнущиеся лучи света их фар беспокойно шарили, метались в ночи, скрещивались, не сливаясь друг с другом. Как-будто искали что-то и никак, ну никак, не могли найти.

 

КОНЕЦ

Я пока еще не думал о том, что путешествие мое подходит к концу, как не думает о старости сорокалетний счастливый человек, достигающий, по мнению Мечникова, расцвета «чувства жизни». Выехав из Козельца в этот двенадцатый день, возбужденный оживлением на шоссе и мыслью, что сегодня к вечеру, а может быть, даже к обеду я буду в незнакомом городе, большом и красивом по слухам, мальчишеской мыслью, что авантюрное путешествие мое удалось, что волшебный фонарь Аладдина не погас вместе с ушедшим детством, я мчался вперед по всем правилам нерасчетливой молодости, кусок за куском отхватывая шагреневую кожу дороги.

Быстро летели назад столбы, я даже почти и не оглядывался по сторонам, останавливаясь разве лишь для того, чтобы попить у колодцев или передохнуть немного, — впереди перед мысленным взглядом сияли не дома реального города Киева, нет: в сказочной своей неприкосновенности поднимались из мифических волн ослепительные строения Атлантиды.

Лишь перед Броварами, когда вдруг смутно почувствовалось, что та, прошлая, дорога кончается, начинается большой Киев, а с ним и какая-то серьезная перемена в моем путешествии, я остановился почти по-старому, в спокойствии стихийного путника. Но — ненадолго. Мысли, сердце, кровь моя уже взяли какой-то беспокойный ритм, и от нетерпения даже руки дрожали. Рассеянно посидев немного в придорожном сосновом лесу, я прекратил сопротивление, бегом вывел велосипед на шоссе, не зная еще, что это, в сущности, был мой последний такой привал.

Начались дома киевского предместья, толчея легковых, грузовиков, автобусов и троллейбусов на шоссе, потом спад, когда кончились длиннющие Бровары, снова просторное шоссе, ветка налево, куда приглашался транзитный транспорт, почти пустынная дорога уже на территории Киева, мост, Днепр…

Вот она, боль путешествия, радость и боль перемен, — въезжая в Киев как триумфатор, в залитый солнцем Киев, счастливый и гордый, я на самом деле хоронил свое путешествие. Финишировал, радовался, опьяненный финалом… И только позже, потом, понял, что вместе с победой пришло окончание.

Днепр был неожиданно узок («Редкая птица долетит до середины Днепра…»), но все же великолепен: мало воды и обнажившийся белый песок. Сначала один рукав, потом другой, и вот — ошеломительная моим распаленным глазам панорама: город на противоположном огромном крутом берегу, золотое сверкание куполов в сплошной темной зелени склона. Конец моста, приблизившиеся, выросшие дома, оживленная набережная Киева.

Легким, крылатым чувствовал я себя на своей запыленной машине, перенесшей меня через леса, через поля сюда, куда я, кажется, все дни так стремился. Ни одного прокола, ни одного несчастья на всем двенадцатидневном пути, ни усталости. Грудь распирало сознание своих сил, некой тайны, познанной так счастливо. Дракон пал, даже не очень-то сопротивляясь…

Замедлив ход, ступил на асфальт киевской набережной довольный путник, немножечко обалделый, но все же благоразумно подумывающий о бивуаке, внимательно приглядывался к людям, которые шли по набережной, чтобы у них спросить о гостинице, и обратился к респектабельному, чем-то понравившемуся прохожему в добротном сером костюме, с черной копной вьющихся волос, которые при ближайшем рассмотрении оказались тронутыми сединой. Интуиция не обманула — это был автотурист, приехавший в Киев тоже впервые.

Автотурист посоветовал возвратиться в кемпинг, который путник в своем неудержимом стремлении к Киеву проскочил, даже и не заметив.

Пока мы разговаривали, поблизости появился парнишка в линялом военном френче, давно не бритый, причем щетина его была тоже какая-то выцветшая, редкая и неровная. Услышав, что я спрашиваю про кемпинг, а затем и то, что еду я из Москвы, он подошел ближе.

Как выяснилось тут же, этот парнишка был тоже путешественником, но путешествовал он совсем неожиданным способом — на поездах, в товарных вагонах. И объездил за это лето уже почти всю страну…

Как ни был я уверен в своем, именно вело-, способе передвижения, как ни горд пройденным путем своим, пахнуло на меня от его слов томящей свободой таких вот скитаний, перестуком колес, скрипом вагонов, тоскливой тишиной захолустных станций, печальным запахом паровозного дыма, перемешанного с лесным туманом…

— Вы вообще не доверяйте ему, — вдруг шепотом посоветовал мне автотурист. — Шатается черт-те где, а денег у него нет ни копейки.

Он и действительно был словно не от мира сего, этот парнишка, бесцельно улыбающийся и глядящий на меня так же, как на дома и Днепр. И даже мне, вольному путнику, его еще большая вольность казалась слишком уж необычной и слегка чрезмерной. Пальму первенства можно было уступать ему, не колеблясь.

Но вот — кемпинг: недавно построенный — счастливое знамение времени! — скопище больших палаток на пространстве, поросшем соснами, недалеко от конечной станции метро «Дарница». Автомобили, автобусы, мотоциклы. Бивуак путешествующих.

Я вошел на его моторизованную территорию, ведя за руль свой маленький безмоторный транспорт, гордо держа голову, потому что здесь как раз достоинство путешественника обратно пропорционально величине и скорости средства передвижения. Так и приняли меня — соответственно, — и в глазах владельцев автомашин и мотоциклов я не видел и тени того — соседского — недоброжелательства.

Водители автомашин приветливо улыбались мне и моему велосипеду — с удивлением, а некоторые, как ни странно, с завистью.

Едва переодевшись — пристроили меня в палатке вместе с двумя владельцами «Москвичей», — приняв душ, я направился в город с мыслью сегодня не только осмотреть Крещатик, но и искупаться в Днепре.

Город был освещен уже низким солнцем, которое множилось в многочисленных окнах, чуть ли не все прохожие казались мне тоже путешественниками — ну, а если не путешественниками, то уж, во всяком случае, любопытными аборигенами, жизнь которых конечно же не похожа на нашу.

На пляже Днепра было довольно много народу — группки людей и кучки одежды на светлом и мелком песке. А сам обмелевший Днепр все же величаво и медленно катил воды свои, не очень широкий, но полный достоинства. Вода его оказалась приветливой — теплой.

Солнце садилось далеко за Днепром, такое же тихое и оранжевое, как всегда, предвещая и на завтра такую же солнечную погоду, длинная тень протянулась от меня по песку.

Чего еще мне было желать? Я стоял в лучах заходящего солнца, воздух вокруг был напитан свободой, я вдыхал его, пахнущий Днепром и ширью дальних полей, над водой с писком носились ласточки. Редкие облака к вечеру замедлили свой полет, успокаивались, а когда солнце село совсем, растворились в густом желтом зареве.

Одна за другой на сером вечернем небе замерцали маленькие пока, но постепенно растущие звезды. На легкой ряби Днепра вспыхнули отраженные огни электрических фонарей. Подул ветерок, стало холодно…

Может быть, потому, что я на два дня прервал путешествие в Киеве, чтобы поближе познакомиться с этим прекрасным городом, а может быть, просто наступило нечто похожее на перенасыщение, отчего мой непривыкший мозг устал поглощать и перерабатывать все новые и новые потоки поступающей информации, но только путешествие мое, каким оно было в течение первых двенадцати долгих солнечных дней, кончилось.

Путь до Винницы уже не был окрашен прелестью новизны, да и погода испортилась — начались дожди. В Виннице я вновь почувствовал, что такое лишиться собственного средства передвижения и присоединиться к толпе обалделых и обезличенных пассажиров, пользующихся услугами общественного транспорта в пиковое летнее время. Мой отпуск кончался, а я хотел увидеть море, и пришлось сдать велосипед в багаж и отправить его домой «малой скоростью».

В Одессу я приехал в железнодорожном вагоне рано утром. На вокзале вповалку спали безбилетные и транзитные пассажиры, и это напоминало стихийное бедствие… Улицы города были еще пустынны, первым делом я направился к морю, которое, к моему удивлению, было от Одессы в северном направлении, а не в южном. Я долго шел в прохладе утренних улиц, встречая лишь редких дворников, солнца не было видно, но верхние этажи домов уже нежились в его розовых молодых лучах.

Даже море не радовало, потому что мой верный спутник, мой друг, мой волшебный «конек-горбунок» ехал где-то в тесном мраке вагона, пока я валялся на песке вместе с тысячами других праздных людей и грустил.

1 сентября в одесском аэропорту я садился в самолет, чтобы лететь в Москву.

Знакомая дрожь пронизала тело, заколотилось сердце, когда я увидел простор летного поля, когда поднимался по трапу и пролезал в темный и тесный люк, занимал место в салоне. Загрохотал мотор, загудели винты, все сильнее, сильнее, быстро понеслась мимо обочина взлетной полосы, вот она ушла, провалилась вниз, поплыли под нами домики, квадраты полей, прихотливые извивы рек.

Самолет набирал высоту, погружаясь в холодную синь, вот он, разворачиваясь, лег на крыло, и в иллюминатор ударило солнце.

Я возвращался домой. Меня ждало то, от чего я с такой поспешностью уезжал три недели назад. Но я понимал, что все теперь будет немножечко по-другому.

Солнце било в иллюминатор, внизу проплывали леса, поля, реки, нити дорог. В несколько минут я теперь преодолевал путь, который проезжал недавно в течение целого дня. Дня прекрасного, дня счастливого, полного непредвиденных и таких важных тогда для меня событий.

 

ЭПИЛОГ

Прошли годы. Я часто вспоминаю свое Путешествие. Первое, потому что за ним последовали другие. Но первое запомнилось лучше всех.

Те двенадцать дней, которые в меру сил я постарался здесь описать, были, как я уже сказал, одними из самых счастливых дней моей жизни. Впрочем, как и некоторые другие, которые я постарался описать в рассказах.

Однажды по Московскому радио я услышал новогоднее обращение к школьникам. «Ребята! — радостно говорил диктор. — Вспомните, что самое хорошее было у вас в прошедшем году. Какие дни вы считаете для себя самыми счастливыми?» И я подумал: а какие дни были самыми счастливыми для меня?

И вот, размышляя, стараясь отбросить привычные стереотипы, напрягая память и убеждая себя, что ведь об этом никто не узнает, а потому я могу быть действительно откровенным, я с удивлением обнаружил, что самыми счастливыми днями в прошедшем году были у меня те, которые другим показались бы, возможно, не только не важными, но и бесполезными, незначительными, несерьезными…

Есть у американского писателя Ирвина Шоу рассказ «Солнечные берега реки Леты». Там описывается день служащего, который работал изо дня в день в какой-то фирме, приходил по звонку, уходил по звонку, дома его тоже неотступно преследовали семейные заботы — и вот его уволили. Узнал он о своем увольнении неожиданно, утром, придя на работу. Для него это была катастрофа. В полном отчаянье вышел он из здания, где провел столько дней… И вдруг, совершенно неожиданно, почувствовал себя… счастливым. Он шел по той самой улице, по которой ходил столько раз утром и вечером, шел тем же самым маршрутом, но — теперь совсем в другом качестве. Не как служащий, а как безработный. Не поглощенный делами, а непривычно свободный. И он как бы вновь эту самую улицу открывал. И получилось, что он не только много раз виденную, а на самом деле, оказывается, совершенно невиданную улицу для себя открывал — он открывал жизнь.

В мировой литературе довольно много подобных вещей. И все-таки по-настоящему близки и понятны стали они мне после моего Путешествия.

Это был долгий, порой казавшийся бесконечным, праздник. Праздник свободы.

Но вот что еще, наверное, нужно добавить. По приезде в Москву, радостный, чувствующий себя так, будто сделал важнейшее из открытий, я несколько раз пытался рассказать о Путешествии родственникам и друзьям. Но никто ни разу не дослушал меня до конца. Сосед-врач хотя и снисходительно, но все же поздравил с благополучным возвращением, однако едва я попытался рассказать о некоторых деталях путешествия, как он сослался на неотложные дела и ушел. У меня даже осталось впечатление, что он крайне огорчен тем, что с нотой у меня в порядке. Знакомая молодая усталая женщина послушала некоторое время — с интересом, даже глаза ее оживились и на миг вспыхнули. Но потом она погрустнела. «Да, — сказала она, — интересно это все очень. Но недоступно. Пойду я. Дел много сегодня у меня — стирка». И ушла.

Потом я позвонил давнему своему приятелю, свободно мыслящему эрудиту. Уж он-то наверняка поймет и оценит! «Немедленно приезжай, пресс-конференцию тебе устроим, я ведь тоже ездил немножко, расскажу тебе, приезжай!» — так откликнулся он на мой звонок. Я радостно приехал. Минуты три они с женой внимательно слушали меня — у жены лицо прямо так и загорелось, — но вскоре приятель-эрудит начал меня перебивать и, в конце концов, рассказывал уже только он о своих командировках по делам промышленности и сельского хозяйства, а я молчал. Мне было чрезвычайно интересно то, что рассказывал он, но почему же мое путешествие казалось ему легкомысленным и ненужным?

Наконец я попытался ему объяснить. Он слушал, согласно кивал, но я видел: он не понимает меня.

Вспомнив об одной своей знакомой — пожилой женщине, которая всегда понимала меня, как мне казалось, и вообще сочувствовала, — я позвонил ей и, немедленно получив приглашение, приехал. Я начал рассказывать осторожно, ненавязчиво, сдерживая свой пыл, чтобы не отпугнуть, и она спокойно слушала меня, не перебивая. Но лишь только я упомянул, что брал молоко в деревнях, она тотчас спросила: «А почем молоко, кстати?» Когда я сказал мимоходом о яблоках, она с интересом осведомилась, сколько они в тех местах на рынке стоят — сколько килограмм и сколько ведро. «А сливы почем? А груши? А в каком городе из тех, что вы проезжали, самые дешевые фрукты?» Мой рассказ незаметно съехал на чисто экономические рельсы, и только тогда я увидел в глазах женщины интерес неподдельный.

Ну, в общем, так я и не смог рассказать о своем Путешествии никому.

И решил о нем написать.