Предисловие

Небо было чистым, а море спокойным, лёгкая плёнка тумана постепенно расходилась, сбиваемая маленькими волнами. Остров, с которого летали самолеты, был почти рядом. Если бы я начал грести, то доплыл бы за полдня. Сначала я думал, что надо со всеми попрощаться, но потом оставил эту мысль: «Если я не попрощаюсь, то они останутся со мной, а то, что было здесь, это было праздником, каждый день здесь был праздником», и эти дни я хотел взять с собой. Я уже был на пути домой. Впервые для меня это слово было наполнено, и оно было наполнено женой, детьми и теми, кто был очень долгое время о мной. Я закрывал глаза и видел их, каждого на своем месте. Они уже другие, думал я, но для меня они были там, в той комнате, когда они прощались со мной, какими я их оставил. Эта картина в последнее время преследовала меня. Она висела на стене, и я не мог ее убрать. Она зависала надо мной на пляже, и я думал об осенней слякоти и той невнятной грусти, которая приходила с ней. Мне оставалось только уехать.

Я спустил лодку на воду, принес весла из сарая, бросил маленький рюкзак, в котором были мои документы и немного денег. Сел в лодку, улыбнулся, привстал и помахал острову, который был хорошим другом все эти годы, потом взялся за весла. Только бы не туман, подумал я. Это было время, когда начинались туманы, они покрывали не только море, но и остров. Они были похожи на цунами, они заползали на скалы, поднимались до вершины, спускались с другой стороны и уходили дальше. Они приходили внезапно и могли оставаться днями, если не было ветра. Надо держаться южнее, подумал я, но остров был виден, надо держать середины, и, если начнется туман, то он не пропустит остров. Тревогу, которая схватила меня, я отогнал, и мысль, что я еду домой, захватила с новой силой, и я резкими взмахами весел стал толкать лодку к выходу из бухты.

 

Глава 1.

ВРЕМЯ ПОЗНАНИЯ

Каждый человек спрашивает себя об этом несколько раз. Это происходит в начале, в середине и в конце его пути, и в основном связано с неприятностями. И этот вопрос чаще всего задают себе мужчины. Им кажется, что в своей жизни они что-то пропустили, и бессмысленность начинает определять их жизнь, и они начинают поиск смысла своей жизни, забывая, что она в любом случае бессмысленна, потому что конечна. Но они родились, и поэтому им надо идти, и хорошо, когда ты не думаешь об этом в начале, потому что твое время наполнено, и это время будет определять твою жизнь потом.

Вся твоя жизнь определяется в начале пути, и здесь важно наполнение, как и чем будет наполнено твое сердце, потому что голова – это всего лишь инструмент, который удерживает картины, информацию, располагает их в порядке полезности и т.д. и т.п., а живешь ты только тогда, когда начинает менять ритмы твое сердце.

Как бы ты ни был наполнен стихами, картинами, музыкой – все будет бесполезным грузом, если это не окрасят ритмы твоего сердца или чувств, и чем больше их будет во времени, чувств, тем счастливее ты будешь потом. Поэтому начало пути, или время познания, наиболее важно, если тебе повезло и ты любил.

Ты будешь всегда возвращаться в это время и сравнивать все, что будет с тобой потом, с картинами этого времени. Самая большая трудность это понять и уметь возвращаться. Или хотя бы пытаться возвращаться, потому что, как бы тебе ни казалось, что то, что ты ищешь, это другое, но это всегда одно и то же. Это похоже на напиток, и весь вопрос в том, чтобы в нем был букет и ты различал бы запахи. Тогда тебе придется легко. Все дело в том, что понимание этого приходит поздно, как бы ты ни думал об этом, или сколько бы тебе ни говорили об этом, важно, чтобы это было у тебя.

Понимание бессмысленности приходит всегда по-разному, но обыкновенно оно приходит с усталостью и с возрастом, который ты не замечал, и только тогда, когда усталость подводит тебя к краю, ты понимаешь, что надо задать себе вопрос, который был всегда в тебе и от которого ты уходил. Ты задавал себе его часто, но не так упорно, и это было связано с какими-то огорчениями, потерями, ошибками и все в этом роде, но это не захватывало тебя целиком, чтобы подвести к краю, когда внизу темнота, а наверху бесконечность, но в обоих случаях – пустота. Когда это начинается, тебе надо вернуть из памяти первые чувства и все, что с ними связано. Это позволит тебе принять существующее время и себя в этом времени, и ты получишь возможность получать наслаждения новых дней, которых, по сравнению с началом, будет уже не так много.

Вторая возможность заключается в том, что тебе опять же повезет, как это случилось со мной, и ты попадешь на остров, где ты найдешь все, что ты хотел.

Хорошо, когда это понимание приходит не в середине пути, а почти в конце, потому что оно приносит тебе радость покоя, которая ничем уже не может быть омрачена. И даже твой уход, и в этом можно быть уверенным, будет казаться только сном. Еще одним сном, когда на следующее утро тебя будет ждать только радость.

Наступает время, когда ты начинаешь спрашивать себя, что дальше, и зачем это «дальше». Тебе повезет, если ты не будешь задавать себе эти вопросы, или начнешь задавать их как можно позже, когда ответ на них не будет требовать действий или поиска нового, или старого в новом. Хорошо, что в жизни у тебя была любовь и жила вера, потому что любовь требует веры, мелодии и красок, и это должно быть в начале твоего пути, и чем больше будет красок в твоих чувствах, тем сильнее ты будешь желать видеть их. Дело в том, что лучшего ты уже не увидишь, но тебе будет казаться, что стоит этого сильно хотеть, и это будет снова, и оно будет другим. Это будет твоим самым большим желанием.

Когда это будет жить в тебе, это заберет тебя с собой, и ты будешь жить в одиночестве, ожидая только этой встречи, забыв самое Главное, что она у тебя уже была. И забывают об этом большинство, и ищут любви, и это только потому, что то, что уже было у них, не имело запаха и цвета. Они забывают то, что это и есть жизнь, которая течет слишком быстро. И это время застало меня почти на излете, когда я начал спрашивать себя, но не мог найти ответа. Мне повезло, когда появилось место на этом острове, и я уехал. На острове было все, что я хотел: свобода, солнце, женщины и одиночество. Я жил здесь несколько лет и был близок к абсолютному счастью.

В последнее время меня начало догонять прошлое, и это создавало неудобство, которого раньше не было. Мне опять надо было отвечать на вопросы. Я боялся этих вопросов, которые мешали безмятежности той жизни, в которой я купался все эти годы.

Она не звонит, странно, что она не звонит, – думал я о своей жене. Та жизнь, которая осталась на материке, суетливая, и почти всегда тревожная, начала в последнее время все чаще посещать меня. Я искал на острове одиночества. Того одиночества, которое заставляет тебя жить каждый день и искать радости, и когда, как мне казалось, я мог сказать себе, что я счастлив и, наконец, нашел то что искал, я понял, что хочу, чтобы она позвонила, что ее не хватает.

Мне не хватает и осенней слякоти, и редких солнечных дней, и зимы, настоящей зимы, когда холод заползает к тебе в кости, а она опаздывает, и ты не можешь уйти, потому что твое сердце – эта маленькая печка – горит, и с этим в это время ты ничего не можешь поделать. Потом приходит весна, и ты живешь в этом пламени, на странном костре, куда ты восходишь добровольно и на котором сжигаешь себя. Потому что твое сердце рассказывает тебе другое, у него отдельная от всего жизнь, или, если есть жизнь, то она связана только с сердцем и у него другая весна.

Весна сердца, она приходит в любую погоду, но с ней тепло, и я верил тогда только сердцу и той весне, а это время заканчивается быстро, слишком быстро, чтобы я по нему не скучал или, скорее, жалел, настолько там было светло и тепло. И потом я буду постоянно во всем искать этот свет и это тепло, а когда перестану это делать, за меня это будет делать мое сердце. Оно будет болеть.

Они не изменились, они поженились, и кажется – срослись, но это было неправдой. С другой стороны, если бы не было ее, то не было бы и того мира, о котором я тосковал, поэтому и хотел, чтобы она позвонила. Это время было связано еще и с голодом. И они не замечали его, потому что они были вместе. Они не замечали холода, потому что они были вместе. И когда на острове мне показалось, что я счастлив, пришла мысль, что я предал ее, или то время, которое будет всегда одним, время познания, я хотел убежать, когда понял, что все эти годы на острове неизменно возвращался к ней. Я начал скучать. И это было плохо.

 

Глава 2.

ВРЕМЯ, КОГДА ПРИХОДЯТ ВОПРОСЫ и ПОЯВЛЯЕТСЯ ЧЕРНЫЙ АНГЕЛ

Что ты делаешь? – этот невинный вопрос задает тебе твое подсознание, когда ты мечешься утром на кухне, наливая кофе, смотря на экран телевизора, чтобы узнать последние новости, слушаешь новости от жены в основном о ее родственниках и болезнях, молча смотришь на ее мать, которая с неодобрением и презрением смотрит на тебя вот уже тридцать лет и не может простить свою дочь за то, что она выбрала тебя. И это вместе с кофе ты глотаешь каждый день…

Почему она до сих пор не положила мне яд в кофе, думаешь ты, глядя в ее холодные глаза. Она могла бы работать начальником тюрьмы, у нее был опыт, и он считал его достаточным – она была учительницей литературы. Она целыми днями смотрела сериалы и шоу, и включала телевизор на полную мощность, как только я заходил домой. Когда приходили знакомые или друзья, она садилась во главе стола и выражала свое мнение, особенно в области чувств.

Я был уверен, что она эту область знала, потому что ее первый и единственный муж ушел из жизни без видимых причин, после четырех лет жизни с нею. Он был героем, думаю я, с ней четыре года – надо быть героем. Как он, наверно, радовался, когда за его душой пришли сверху. Это она рассказывает всем, что он умер с улыбкой на губах. Как может человек умирать с улыбкой, думал я, если он ничем не болел. Ты можешь улыбаться, зная, что умираешь, когда это избавляет тебя от мучений и боли. Она была этой болезнью, я в этом был уверен.

К ним из за нее перестали приходить в гости, что было не так уж плохо, а стали приглашать их. Они смотрели на меня с сочувствием и предлагали вступить в общество охотников и купить ружье, а как известно, один раз стреляет и палка, а ружье могло выстрелить и два.

Эта мысль меня забавляла, но я боялся держать ее в себе, потому что возраст и опыт подсказывали, что материализация мысли – это известный факт, и если держать эту мысль в голове, это может привести к ее реализации. Унылая картина моей жизни не скрашивалась ничем, хотя, если смотреть на наших друзей, с которыми мы иногда собирались, чтобы отмечать знаменательные даты рождения жен, себя, детей, что бывало достаточно часто, у них было не лучше.

Только кризисы в экономике иногда прерывали эти однообразные сборища. В последнее время они случались все чаще, и в воздухе пахло погромами. Исчезли идеалисты, думал я, поэтому уже нет революций. Остались мародеры, которых называли политиками ввиду полного отсутствия понятия гигиены в их действиях и программах, направленных на обирание своих товарищей от основной части полученного каким-то образом имущества. Человечество достигло дна своего разложения, и это не надо было проверять, это я видел каждый день, смотря на себя в зеркало. Я был высок, у меня было осунувшееся лицо, почти полностью побелевшие волосы и серые глаза. Достаточно мужественный портрет сглаживался его работой в банке, которая требовала частых наклонов в сторону начальства и клиентов, отчего начала побаливать спина, приклеенной улыбки и тоски, которую нельзя было увидеть в серых глазах, но она там была. Результаты этих наклонов находили материальное воплощение в доме, который был достаточно большим, в машине, на которой я практически не ездил, в теще, которую я одевал и лечил, в детях и т.д. В этом не было смысла, но понимание приходит позже, когда отступать уже некуда, или только туда, и это «туда» уже кажется тебе лучшим решением. И твое подсознание начинает самостоятельно готовить тебя к принятию решения.

Я смотрел на свою жену, и не понимал почему выбрал ее. Скорее, это она выбрала меня, думал я, а когда она звонила и говорила, что будет поздно, потому что она в парикмахерской или на массаже, – я жалел массажиста. По телефону она говорила о диетах со своими подругами, которые представляли круг общих друзей. Тела их расходилось, а скорее – разлагались, и они еще требовали к себе отношения. По сути, думал я, им приходилось иметь дело, или скорее работать с разлагаемыми образцами, которые всаживали в свое тело килограммы, нет, тонны различных химических соединений, чтобы уничтожить запах разложения. Я смотрел, как она садится перед зеркалом, готовя себя к выходу, и почти физически ощущал этот запах, который, после наложения крема на лицо, она уничтожит запахом французских духов.

Иногда, а это случалось все реже, мы ходили на концерты классической музыки, которая не трогала меня, а раньше трогала, и я не понимал, почему она раньше трогала. Тогда у меня не было времени, чтобы думать об этом. Где-то была сокрыта тайна, которую, я был уверен, если я не обнаружу, то будущее не имеет смысла.

Каждый прошедший день был похож на предыдущий. Будущее было настолько ясным, что его как бы уже и не было. Картина настоящего повторялось днями и годами, иногда только добавлялись болезни у тещи, а с ними вместе и расходы. К этой неизбежности я привык, пока не появилась она. Дело было не в ней, и не в ее показе своих ног, а в том, что я непроизвольно ловил глазами ее движения, наклоны, и это потом выдирало откуда то из глубины мозга картины, которые, казалось, уже забыл, а это были настоящие картины, и то, что я их не забыл, и всколыхнувшиеся инстинкты, непроизвольно заставляли смотреть на нее, и то, что это мне нравилось, пробуждало в душе ритмы другой жизни, которая была наполнена красками, и снова хотелось будущего. Дело было не в том, что хотели видеть мои глаза, ползая по ее ногам, потому что в моем возрасте и опыте там, где они должны были остановиться, давно ничего не представляло для меня ни тайны, ни желания.

Эту перемену заметила жена, когда я, сидя за столом и ковыряя вилкой в макаронах, смотрел то на жену, то на тещу, то на внука, который пошел в школу, внук что-то постоянно спрашивал, а я не отвечал или отвечал, как своей начальнице, совершенно не о том, о чем меня спрашивали. Я смотрел на их лица и спрашивал себя: а кто они и что они здесь делают…

Я забыл, что живу в большом городе и помнил три улицы от дома до своей работы. Я работал в одном отделении Банка уже тридцать лет. Я был заместителем начальника. Начальников сменилось много, и я понял, что лучше быть заместителем. Пока не пришла она. Ей было всего двадцать пять, она была стройной, высокой, и носила хоть и строгие костюмы, но разрезы на юбках были очень высоки. Когда она вызывала меня с отчетами, а это случалось несколько раз в день, сидя в кресле и закинув ногу на ногу, принимала у меня папки и задавала вопросы, я в это время пытался проползти взглядом до того места, которое было прикрыто, и хотел видеть, чем, потому и дело было не в том, что было на ней, это я уже знал, а именно это чувство – проползти глазами дальше, – вытаскивало из памяти что-то бесконечно теплое, и это напоминало особое время. И с этого, т.е. с первого дня ее работы, ко мне стали приходить картины того времени, времени рождения чувств и желания, и я мог смотреть их бесконечно.

С этого все начинается. По дороге с работы домой серая улица, которую до дома я мог бы пройти, закрыв глаза, не казалось уже серой, во мне начинали просыпаться и оживать картины того времени, когда впервые ноги стали волновать меня. И это время начала жизни стало оживать, и зов был связан больше с сердцем, потому что я подошел к краю и не знал, как идти дальше.

Всех в моем классе стали тогда интересовать ноги, потому что то, что было дальше, казалось недостижимым и бесконечно далеким. И это требовало объяснений, и я пытался найти их в картине и в музыке, потому, что мои чувства казались мне совершенными, и я стремился понимать совершенство, чтобы понять потом ее.

Это всегда начинается весной, а также с кино, которое нельзя было мне смотреть, но я смотрел, но это не имело значения потому что я был влюблен в совершенство. Тогда распускались вишни и яблони в маленьких огороженных камнями двориках, и я пытался соединить музыку и ритмы своего сердца с тем теплом, в котором были распустившиеся цветы яблонь, летние дожди, моющие мостовые, и мелодии, которые поднимались с мостовых, которые оживали вместе с тем, что было в моем сердце. Эти волны накрывали город, и были запахи, которые я пытался понять, а совершенство для сердца представлялось первой женщиной. Так начиналось это время чувств, и чем больше я был наполнен поисками красок, тем красивее были картины в той особой галерее, которую я открывал для себя впервые, а потом уже заходил туда все реже, и непонятно, почему, ведь там все было красиво. Воздух вокруг был наполнен мелодией и красками, это было время познания чувств и желания.

Смятение, когда в первый раз я увидел ее с другим, и черные тучи, накрывшие мое чистое небо… Пройдет время, и я пойму, что так должно было быть, чтобы я мог ценить отпущенное мне время тепла и солнца. Потом, когда пройдет много лет, когда, стоя перед зеркалом и задавая вопрос о жизни, вдруг какой-то знак вытянет для меня картины тех чувств, и тогда снова захочется жить, чтобы увидеть это снова. Все зависит от времени познания, когда оно начинает просыпаться, и твоих поисков – как объяснить это и удержать в своем сердце, потому что это будет держать тебя все жизнь, если тебе повезло и это было с тобой в начале…

Каждый день, начиная с этого дня, когда ноги начальницы открылись передо мной и мои глаза попытались ползти в одном направлении, когда с каждым сантиметром пройденной площади все тело костенело и я мог только мычать о своем желании, и я вдруг слабо, но все-таки смог открыть для себя картины того забытого времени.

Это было похоже на крик умирающего от голода тощего быка, которому вдруг захотелось любви и он пытался подняться. Может, слово «любви» здесь было не то, потому что оно было заезжено, а времени чувств, и в этом порыве, как ни странно, его ноги смогли поднять его и он смог прокричать вслед стаду свое желание. Впрочем, на это никто из них не обратил внимания, но это тоже было не важно.

Они были чисты, эти картины, и с ними была музыка. В это время поступило предложение о командировке на остров, и я понимал, что, если я не поеду, то умру, потому что, когда я приходил домой, то не понимал, зачем я там и для чего я еще жив. Это был уже разговор с черным Ангелом, который садился со мной вечером на балконе за чашкой кофе, и подтверждал все мои грустные размышления о жизни, о семье, о любви, и главное, в духе времени: что бы ты ни делал, размышлял или думал, ты не задаешь себе вопроса о том втором, который похож на тебя и всегда рядом с тобой, и если бы не было его, ты не задавал бы себе вопросы и не разговаривал бы с самим собой. Это неправда, что с самим собой, потом что он другой – это мое второе лицо, или это ты, который пытается что-то сделать с тобой, и тебе кажется, что это ты сам.

Мне стало гораздо легче, когда я разделил нас и вывел его из себя. Тогда у меня появился самый близкий друг, от которого не было тайн или секретов. На мансарде я поставил стол и кресло, здесь можно было курить, и я, наконец, мог отдыхать и получать наслаждение от беседы. Ангел стал мне так близок, что я даже поставил кресло и второй стакан и готов был прикурить ему сигарету. Новый друг говорил так артистически, что, чувствуя взмахи его руки, я убирал со стола бутылку из-под вина или виски, боясь, что в порыве он заденет их и они разобьются.

Я боялся, что меня примут за сумасшедшего и, к радости тещи, отправят в больницу, поэтому мне приходилось сдерживаться. Я стал молчалив, угрюм, и все мое желание было – придя с работы, побыстрее поесть и выйти на балкон.

Черный Ангел был похож на меня самого, но как-то не так одет, одежда была дорогой, но во всем была какая-то небрежность, о которой я мечтал, но никогда не мог себе позволить. И он был моложе, гораздо моложе… Взгляд серых глаз был рассеянным, что не позволяло до конца доверять ему, и я сказал ему об этом. Ангел усмехнулся, и ответил: «Что тебе мой взгляд? Ты должен верить себе и моим наблюдениям за тобой. Чего ты добился за эту жизнь, тридцать лет ты идешь по одной и той же улице на работу, где все серое и построено в серое время, но тогда наполняли сердца, и у тебя оно было также наполнено динамитом из смеси любви, мечты и свободы. Улицы стали такими же, как и люди, и ты стал одним из них, забыв о своем сердце, здесь не мечтают о звездах, не думают о войнах или как стать героем, а только как околпачить человека, который зашел к вам в банк. И чем больше ты сможешь с него стянуть, или затянуть в паутину, тем больше ты получишь его крови, или премиальных, на что ты сможешь кормить свою тещу, которая вечерами думает только о том, как тебя пошлют к нам и какое платье она наденет к этому случаю. День твоих похорон для нее станет праздником».

В таком духе у нас складывались диалоги, и мои мысли или «тайна грехов», как обещал Ангел, оставались только между нами. Я открывался новому другу полностью, правда, были вещи, в которых мне было самому неудобно признаваться, но Ангел и так все знал, поэтому мы говорили обо всем.

– Я не скрою, что мне хотелось бы одеться, как ты, и, может быть, я бы пошел на концерт, чтобы послушать Моцарта и свое одиночество, а лучше – Шопена, потому что одиночество похоже на осень, мне так казалось, и не то что казалось, а это было именно так…

– Ты обманываешь самого себя, хотя, по сути, жизнь – это бесконечная площадка обмана самого себя. Надо иногда перечитывать классиков. С другой стороны, ты хочешь женщину, и боишься себе признаться, потому что тебе мешает зеркало, единственный оценщик, который не может заглянуть тебе в сердце, но из тех редких друзей, которые говорят тебе правду, что то совершенство, которое ты ищешь, ты уже не можешь взять, а раньше мог, когда ты не понимал, насколько это драгоценно. Ты потерял ключ к своему сердцу, и ты надеешься его все-таки открыть, – Ангел говорил это с жалостью и с иронией, в которой я собеседник чувствовал понимание, сочувствие и тепло. И эти беседы становились мне все нужнее.

Я был благодарен своей жене, которая не задавала вопросов, но в ее глазах я видел тревогу, хотя не обращал тогда на это внимания, и этот взгляд, наполненный тревогой, в последнее время на острове стал приходить ко мне, но это потом. Итак, как только я справлялся с ужином, сразу забирался на балкон, доставал из портфеля бутылочку виски, придвигал второе кресло, сигареты, вытягивал ноги, прикуривал и был счастлив. Ангел приходил, когда я был уже изрядно пьян, с другой стороны, можно сказать, я был открыт для беседы, и унылое небо за окном меня не тревожило.

– Она тебя рано или поздно отправит в психушку, если ты не бросишь это дело, – показывая на стакан с виски, сказал он, сев в кресло. – Ты содержишь ее столько лет, она живет на твои деньги, которые ты достаешь, ползком вытирая собой пол перед клиентами в банке, и еще она недовольна, что позволила своей дочери раздвинуть перед тобой ноги. Она уверена, что эта процедура была бы более дорогой, если бы она выбрала другого. Ты же знаешь, что это не так. Для чего ты ее держишь – этот сгусток ненависти и злобы? Ты не знаешь? Если бы ты знал, или представлял из себя особь человеческую, а не некий организм, выполняющий определенные функции, то ты мог дать сюжет новому Достоевскому, писателей не стало, потому что не стало сюжетов, человеческих, а не связанных с функциями, которые также связаны с деньгами, – это борьба функций, и ты такой же мусор, как она, поэтому вы должны дойти до дна своего разложения.

Все, что пытаюсь я тебе сказать, это то, что нет смысла тянуть и поддерживать фармацевтическую промышленность различных и недружественных стран. Вспомни то время, когда ты был счастлив, фонтаны, которые летними вечерами стремились ввысь, как и твое сердце, и свет прожекторов играл в капельках воды. А музыка, если твое сердце наполнено и еще есть музыка, которая попадает под этот ритм, то ты наверху, я бы сказал – на самой вершине. Я тебе сыграю…

Я попытался остановить Ангела, и расплескал виски из стакана, представляя, что сейчас начнется. Ангел засмеялся и сел за рояль.

– Чудак, – сказал он, – ты так меня и не понял, что это можем мы слышать только вдвоем. Вот эти звуки – это блюз, как ты прижимался к ней в первый раз, и чувствовал упругость ее ног, и запах ее волос, и тепло ее кожи на шее. Ты пытался что-то говорить. Она также отвечала, помнишь нежную, нетронутую еще пленку ее губ, которые она иногда, проводя языком, орошала влагой, потому что в ней тоже все горело, как и в тебе, а ты еще не знал, как надо гасить этот жар. И еще ты не знал, что она хочет того же, что и ты. Ритм твоего сердца звучит по-другому. Ты чувствуешь, что можешь перевернуть весь мир, и так как любовь твоя чиста, ты ищешь такие же звуки. Что тебе сыграть, чтобы ты вспомнил ее? Танго, потому что только танго способно идти вместе с вами, когда у вас все общее, и если вы не можете рассказать это друг другу словами, то это говорят ваши руки, музыка и ваши тела, которые друг в друге, и это танго.

Так проходили их беседы. В начале это было раз в месяц, и я старался это делать скрытно, потому что для подготовки к встрече надо было сделать соответствующие приготовления, связанные с виски, сигаретами и временем покоя. Потом эти встречи стали мне необходимы, и уже было все равно, как это будет выглядеть со стороны.

Было одно неудобство, но не для меня, а для семьи, с которой я уже не мог оставаться, как раньше. Я приходил домой в то же время, через полчаса после того, как заканчивалась работа, и так было тридцать лет, и теперь ничего не изменилось. В это время ужин был уже на столе, и они ждали меня. Когда были дети, было лучше. Когда они ушли, мы остались втроем. Я, жена и теща, и в доме стало пусто. Потом появились внуки. Их приводили иногда, чтобы мы не скучали. Это вызывало неудобство, и это неудобство было внутри меня, потому что они были, как часы, которые напоминали, что мое время не бесконечно и оно идет к концу. Я садился за стол угрюмым, почти ничего не ел. Потом вставал брал, свою сумку и выходил на балкон, садился в кресло, наливал себе виски, и ждал когда мой гость придет. И если бы кто-то увидел в это время мое лицо, то на нем были покой и радость.

Вместе с напитком исчезают вопросы, которые я задавал себе в разное время, – похожие на уличную рекламу, начинают окружать тебя и не дают спать. Они словно висят везде на стенах комнаты, в коридоре, в туалете, на выходе из ванной, и это «зачем» и «для чего», и «что же дальше», и опять «для чего»… Об этом напоминает все окружение, и только вот эти вечера с черным Ангелом позволяли мне еще раз вспомнить то, что было в жизни и осталось в ней, и почему я не могу это чувствовать сейчас, когда я точно знаю, что нужно, чтобы был счастливым.

Для этого нужно лишь хорошее виски, пачка сигарет, и тот, с кем бы я мог говорить, не стесняясь.

– Привет, тебя уже мало что спасет, – снова, указывая на бутылку виски, которая была уже наполовину пуста, усмехнулся Ангел. – Я даже не знаю, с такими темпами, какую тебе написать рекомендацию, в Небесной канцелярии достаточно строго.

– Мне плевать, – ответил я.

– Я так не думаю, – возразил он, – и вообще, вся твоя жизнь была достаточно органично ограниченна, кроме, разве что, молодости, где также ты ничем не выделялся. Но теперь все, что ты делаешь, о чем ты мыслишь – это грех. Ну, например, как ты прилепился к ее ногам сегодня. Я едва оторвал твои глаза с ее ноги, а то они заползли бы в совершенно неприличные места, учитывая твой возраст и рекомендации надежного семьянина.

– Это непроизвольно, потому что дальше меня, пожалуй, не интересует.

– Ты не прав. Потому что дальше к тебе приходит другое время, и об этом тебе напоминают эти ноги. У нее были такие же ноги, и даже лучше. Они были более мягкими, если ты помнишь… Тогда не было столько журналов и рекомендаций, как убрать живот и накачать ноги. Теперь-то ты понимаешь, что дело не в животе и ногах, а в твоем желании. Когда ты состоишь из одного желания, это будет также и с ней, и это важно.

– Да, это самое важное, – сказал я.

– Вот-вот, – повторяет, передразнивая меня, Ангел, – а сейчас посмотри, во что она превратилась. Одна ее нога весит больше, чем весила в то время она вся. Она постоянно то худеет, то толстеет, и у тебя уже давно нет желания. Я бы не трогал тебя, и даже бы не пришел к тебе, потому что свое желанное ты получил совершенно законным способом т.е., через ЗАГС, а не в порыве греховной страсти, когда мир перестает существовать вокруг, и есть только ты, она и твое желание. Да, – сказал он задумчиво, – а ведь в тебе было это, что ты мог бы отдать полмира за свое желание. Но у тебя нет полмира, бедняга. Мне понятно, что ты хочешь сейчас найти, но тебе мешает твоя усталость, поэтому я тебе сыграю…

Я знал, что гостя не остановить, поэтому молча указал за кресло, где, как я уже знал, сейчас появится белый рояль. Я разрешил, зная, что бесполезно отказывать, тем более что он играл очень хорошо, и если бы не комментарии о моей жизни и событиях, которые я давно забыл и не хотел вспоминать, то это были бы просто приятные встречи. А так эти воспоминание – они были прощанием или тем светом и теплом, которые говорили мне, что мне в жизни было дано больше, чем многим. С какой-то стороны, тепло того времени отрицалось настоящим, а тем более будущим, и я пытался убедить себя, что ничего равного уже не будет.

– Мы не вспоминали давно о ней, сейчас я тебе сыграю, и ты поймешь, о ком я говорю, – сказал Ангел, наигрывая при этом на рояле. – Ты, как всегда, был одинок, и ты, как всегда, искал женщину. Ты ее не хочешь, потому что знаешь, что их там нет, но твои инстинкты идут дальше, чтобы найти то тепло, равному которого не было и нет, но есть ноги, а твои глаза, как щупальца у спрута, пытаются их все-таки найти, потому что вы принадлежите к одному виду, но к другому времени, когда все имеют цену, а ты, к своему сожалению, знаешь, что чувства и сердце не имеют цены. Джаз, тепло и движения, немного танго погорячее, вот так ты слышишь. Я вижу, ты смеешься! – крикнул он. – Да, ты ее вспомнил! Это было, когда ты хотел женщину, которая знала, что такое аритмия сердца, и она знала мужчин, и ты хотел такую женщину, и тебе было все равно, что она знала мужчин, потому что ты начал гореть и в тебе звучали не мелодии, которые были прозрачны и чисты, а загорелся огонь желания, и она знала, как его зажечь. Потом, когда ты начал гореть, она отпустила тебя, потому что у тебя были дети, но ты говорил ей «нет», слышишь, ты говорил «нет», ты готов был вечно гореть и тебе не страшен был ад, и тогда тебя спасли. Но это было слишком горячо, чтобы ты забыл, а ты забыл.

– Нет, – закричал я, – нет! – И мы оба засмеялись и начали играть в четыре руки, и это было здорово.

Только повернувшись, я увидел, как дверь мансарды пытаются ломать незнакомые люди. За их спинами маячили бледное лицо жены и полное злорадства – тещи. Глазами я стал искать топор и пожалел, что не купил ружье, повернулся к Ангелу, чтобы попросить у него помощи. Но он отмахнулся, усмехнулся и, сказав: «Я тебя предупреждал!» – исчез вместе с роялем.

Меня схватили за руки, придвинули таз и заставили извергать из себя все то, что было моим утешением все это время. Они заставили меня что-то выпить и нагибали над тазом снова и снова. Наконец, мокрого, грязного и покрытого следами непереработанного желудком виски, бросили на диван и уехали. Мне было жаль себя. Но у меня и в мыслях не было, что я больше не увижу своего друга. Я был уверен, что сейчас любая подворотня для меня могла бы быть дворцом. И улыбнулся мысленно, зная, что Ангел это видит.

– Спи, малыш, – прошептал он мне в ухо. – Ты почти готов.

На следующее утро, выслушав про себя, сколько я стою и в кого превратился, я помылся и, не думая о своих глазах, – последние слова гостя я не забыл, что я уже готов, и был с ним согласен. Надо было сделать один шаг или несколько шагов, но это уже за той чертой, которая была так хороша в эти удивительные дни на моей мансарде. Я зашел в банк, открыл дверь своего кабинета, сел за стол и начал перебирать бумаги, думая, что это все уже не нужно, в том числе и ноги начальницы, и просвет между ее ног. Глубоко вздохнув, я откинулся в кресле, и подумал снова, что это было хорошее время. Так начиналось это утро, почему я его запомнил? Потому что это был первый, а может, и последний день, или начиналось время прощания. Зашла секретарь директора, и показала головой, что надо идти к ней. Я посмотрел на себя в зеркало, ничего хорошего не увидел, и поплелся, по дороге думая о своих глазах, ее ногах, и ногах вообще, имеется в виду, женщин. Дорога в кабинет была не такой длинной, и ноги меня еще не занесли в более востребованную область. Я открыл дверь и, спросив на ходу, можно ли войти, вошел.

– Неважно выглядишь, – не здороваясь, сказала она, смотря на измятое лицо, которое я не мог уже поправить.

Я промолчал и отправил глаза на потолок. Этому была причина, потому что, как только я вошел, они кинулись к ее ногам, которые, хоть и были сжаты, но глаза ожидали открытия. Они не ожидали такой фразы, вот и бросились метаться по потолку. Я сам молчал, хотя мне уже стало весело. Она ждала объяснений. Но я сказал:

– У тебя хорошие ноги, интересно кто на них играет… Ему повезло, если он это понимает.

– Баланс, – прервала она меня.

– Да, – так же быстро ответил я, – должен быть баланс между чувствами и телом, но только на работе, если ты хочешь только ног, то баланс нарушается, а сейчас кругом кризисы, и вечный дисбаланс. Надо уметь держать баланс…

– Я не понимаю, о чем ты, – резко прервала она.

И я ответил:

– О том, о чем ты не знаешь, потому что ты работаешь с деньгами, оцениваешь и отдаешь, корень здесь «оцениваешь».

– Что-то с тобой не то, – вдруг улыбнувшись, сказала она, села прямее и ей пришлось раздвинуть ноги, и мои глаза с потолка попробовали спрыгнуть, но я удержал их на уровне ее лица. – Мы хотим открыть филиал на одном острове. Я там была, ничего хорошего, только скалы. Там нет даже деревьев. Летом остров почему-то переполнен, а лето длится долго. Так вот, мы решили открыть там филиал, потому что там услуги по переводам и выдача наличных. Никто не захотел туда поехать, а так как тебя все равно собирались уволить, то я советую тебе это место.

«Это лучше, – подумал я, чем то, что я делал». Хотя я и услышал шепот черного Ангела: «Не соглашайся, нельзя постоянно оттягивать неизбежное. Я договорился уже в канцелярии, что некоторые грехи тебе спишут». Я подумал только секунду и ответил:

– Я еду.

Она дала мне проспекты, чтобы я посмотрел, но я откинул их в сторону.

– Ты передумал?

Я сел напротив нее и спросил, где договор. Она дала мне его.

– Там две комнаты, – сказала она, – мы арендовали помещение на площади, впрочем, единственной площади. В большой комнате ты будешь принимать посетителей, а в маленькой – спать. В твоем возрасте, я не думаю, что тебе много надо.

– Там есть кровать? – спросил я.

– Да, и большая.

– Тогда, если еще раз приедешь, то узнаешь.

– Я не приеду, – ответила она.

– Это лучшее, что могло быть в твоей жизни.

– Обойдусь.

– Всем так кажется, но пока я там, у тебя будет шанс, – я взял со стола мой экземпляр договора, отправил ей воздушный поцелуй, вставил свои глаза на место, выпрямился, и подумал, что мне снова начинает везти.

По дороге домой я не зашел в магазин, где каждый день покупал бутылку контрабандного виски. Может, напоследок, подумал я…

– Ну, конечно, – крикнул мой Ангел, – и возьми сразу два, а лучше три!

Я сказал ему «нет».

– Ты идиот, – воскликнул он, – я для тебя договорился, чтобы приняли на особых условиях.

– Ничего. Я согласен на общих!

Хоть я и храбрился, но искушение было велико, и, пожалуй, впервые за эти годы я смог с чем-то не согласиться. Наверно, нельзя об этом ей говорить сразу, – эта мысль пришла ко мне, когда я был уже у дверей дома, – это может ее расстроить.

И это было грустно, потому что расставание всегда грустно, когда люди жили вместе долго и, хотя они забыли уже, как и для чего стали жить вместе, но еще были вместе и жили в одном доме, и каждый из них был частью этого дома. И это думается перед тем, как расстаться, хотя никто не мешал думать об этом раньше, и, может быть, тогда не надо было бы уезжать. Я зашел, и они были дома. Они ждали меня на кухне, и мне вдруг захотелось, как раньше, посидеть с ними, и чтобы было то тепло, которое закончилось, как сейчас мне казалось, совсем недавно. Теща посмотрела на меня с более глубоким презрением, собираясь что-то с казать насчет вчерашнего, но, посмотрев, она промолчала. В глазах я ощущал уже грусть расставания, а в этой грусти всегда есть место прощению, и это видно и в твоих глазах, и в глазах у тех, с кем ты прощаешься, и возникает чувство тревоги, или потери. У меня появилась надежда, а у них – потеря, потому что у них оставалось бы все то же самое, но только без меня.

Я увидел эту тревогу в ее глазах, и подумал, что надо сказать сейчас, ведь я уезжаю только на время, и потому, что у меня нет выхода.

– Я уезжаю, – сказал я. – Мне жаль, но у меня не было выбора.

– Это надолго? – спросила она.

– Да, но мы можем поехать вместе, – я сказал и пожалел, и добавил: – Это маленький остров, почти без растительности, и одна комната, где можно спать.

– Ты знаешь, что я не смогу, – это вызвало облегчение.

– Но ты можешь приезжать.

Ты сам хочешь уехать, – она сказала это устало и с пониманием, так прощаются, когда сдаются после долгой борьбы, а это было действительно долго почти вся жизнь. – Пришла пора осени. Она пришла внезапно. Это было неожиданно именно для тебя, потому что каждый год твоей жизни ты отмечал в Новогоднюю ночь. Сначала вдвоем, когда ты был счастлив, а потом с временем, когда тебе надо было успевать добывать пищу, следить за детьми, и еще не забывать, иногда смотреть на женщин. Этот инстинкт ты пытаешься сохранить, потому что только это место остается свободным, когда твое время становится заполненным обязанностями: сначала успевать кланяться, чтобы тебя заметили, и носить галстук в жару, чтобы соблюдать правила, и все будет очерчено правилами, и дни рождения и праздники и постель с женой, – это то же становится обязанностью. Иногда ты позволял себе заходить в кафе, совсем немного времени, чтобы смотреть на женщин, потому что ты понимал, что все можно забыть, но только не это, потому что тогда все может умереть…

 

Глава 3.

ОСТРОВ

Я прилетел сюда, когда дома начиналась осень, а здесь еще было солнце. Со мной было достаточно много груза: это маленький сейф, в котором лежали наличные, код которого мне не сказали, так что, если бы меня пытали, чтобы я открыл сейф, я бы скорее умер, чем что-либо сказал, и мое имя посмертно занесли бы в книгу героев банка. Теперь я понимал разведчиков, которых убивали, а они не выдавали тайн. Это цинично, подумал я, садясь в катер, который нанял, болтая на школьном английском, который, как ни странно, здесь понимали. В общем, катер поплыл по синей скатерти моря, и хотя я чувствовал, что море абсолютно гладкое, и я бесконечно счастлив, через некоторое время, зависая за борт и выбрасывая только через рот неотработанные отходы прошлой жизни, я признался в очередной раз себе, что ничего бесконечного в смысле счастья, в этой жизни, по крайней мере, не бывает. Я зависал на борту, черпая воду и обливая голову и лицо. От этого становилось немного легче, а потом начиналось снова. Я не заметил, как лодка остановилась и меня за плечи подняли и вытащили на причал.

На берегу стояли два человека, один в гавайской майке и трусах, а другой в белой рясе, глаза его были устремлены на пляж, к выброшенным с катера вещам подошел какой-то чернокожий и начал нагружать их на себя. Мужчина в гавайской майке подошел ко мне, потряс руку и сказал, что он губернатор острова, и рад присутствию первого на этом острове банка, и похвалил за дальновидность собственников банка, которые не прогадают, если рассмотрят его проекты и подумают об инвестициях. На школьном же английском я заверил, что банкиры, уверен, не прогадают, потому что они банкиры, и если они выжили, то прогадают все остальные, но это я пока не мог донести до губернатора из-за скудного запаса английских слов, не говоря уже о грамматике.

Священник, оторвав взгляд от пляжа, который, как ни странно, был забит почти голыми телами, также пожал мне руку и выразил надежду на определенные вливания в строительство церкви и содержания церковной школы, в которой учатся Ангелы. За это Господь, – опять же его слова, –будет помнить и помогать банкирам в их благородном деле.

Я был категорически против этого, зная почти точно, что им дорога только в одну сторону, куда, пускай и я попаду, и буду там работать кочегаром, но готов в три смены. Но опять я это не сказал священнику по причинам, которые обозначены выше. Мы высказали друг другу все, что могли, я едва стоял на ногах, а носильщик, нагруженный так, что его не было видно под вьюком, был уже довольно высоко.

– Мы вечером собираемся здесь внизу, – сказал губернатор, – здесь не так жарко, ключи у Пуа Пуа, – я понял, что это мой носильщик. Прямо от причала вела лестница наверх, камни были так нагреты, что мне показалось, будто я вхожу в печку. Я сделал первый шаг, и дальше уже не помнил. Только идущий впереди Пуа Пуа напоминал, что, может быть, это еще не конец.

Я не смотрел по сторонам, просто тупо переставлял ноги со ступеньки на ступеньку, проходя виток за витком. Там были выемки, где стояла скамейка, а рядом лимонное или апельсиновое дерево. Это было очень красиво, но, кажется, я не замечал вообще ничего, пока не дошли до конца лестницы. Я не помнил, на каком витке открылась площадь, и воздух здесь был прохладным, и стало легче дышать. Я мог смотреть только себе под ноги, не упуская из виду спину носильщика, который останавливался и ждал меня. Мы дошли. Банк представлял из себя большое помещение с креслами для посетителей. Мебель была светлой, окна – на всю стену. Они были открыты и легкий ветер вздувал тонкие белые занавески, и от этого дом становился похожим на парусник, а прямо за стойкой была дверь, которая вела в спальню или уже в мой новый дом. Носильщик сразу направился туда, умудрившись не задеть расставленные по всей комнате ветки кораллов. «Это погибший корабль», – подумал я.

 

Глава 4.

ПУА ПУА

Пуа Пуа свалил вещи в спальне, так что осталась только маленькая дорожка к холодильнику и на террасу, откуда, веял свежий ветерок.

Я посмотрел на Пуа Пуа, который уже открывал холодильник, там я увидел два или три горлышка шампанского и внутри разлилась благодарность к губернатору острова, который был внимателен к своим гражданам, и, если бы он захотел стать президентом, я бы стал его представителем и его бы выбрали. Надо спросить, подумал я, не хочет ли губернатор стать президентом в нашей стране, где президенты думают только о том, как остаться в истории, а это для народа, выбравшего его, ничего хорошего не обещает. Пока все это пронеслось в моей остывающей голове, бутылка была открыта, из шкафа рядом с холодильником вынуты два бокала и шампанское с легким шуршанием пены позвало меня, чтобы охладить внутренности и принести то легкое ощущение кружения и свежести, для чего оно и было создано французами, или французом, потому что оно похоже на девушку, и то легкое кружение, которое ты чувствуешь с ней, как опьянение после первой радости слияния, и эту схожесть первым почувствовал француз, когда выдавленную от радости слезу он смог сравнить с солнцем и теплом, которые хранились в ягодах винограда.

В шампанском есть смысл. В водке тоже есть смысл, но шампанское – это рассказ, и он о радости.

Бутылка в руках Пуа Пуа казалась маленьким бокалом, настолько он был высок. Цвет его кожи был скорее не черным, а шоколадным, он был одет, если это так можно назвать, в легкий платок, натянутый на бедра, а все остальное представлялось красивым сплетением мускулов, которые естественны у людей, работающих с водой или в море, потому что вода обтачивает их тела и доводит до совершенства. Все его тело было покрыто татуировкой. Я не знал, что на острове есть аборигены. Он в это время протянул мне руку и сказал: «Пуа Пуа». Сказал на чистейшем английском. Я это понял, зная, насколько грязным был мой. Выпив первый бокал и придя немного в себя, я представился. Пуа Пуа сказал, что знает про мою страну, что там холодно и нет демократии, я хотел перебить его, но он продолжил, сказав, что это не так уж и плохо, потому что демократия и цивилизация уничтожили естественную среду развития человека. Они уже стояли на мансарде и Пуа Пуа разливал вторую бутылку, показывая рукой на остров, откуда они приплыл:

– Это земля моего племени, их почти не осталось в естественной среде обитания, – и в его голосе я услышал грусть. – Их уничтожили свиньи.

– Да, – согласился я, желая, хоть как-то поддержать тему разговора, – в основном, управление в демократических странах представлено… – но он, не дослушав меня, уточнил:

– Я имел в виду экспорт свиней и свинины, и это привело наши племена к лени, и потере системы естественного отбора.

– Каким же образом?

– Мы раньше ели мясо наших врагов, и я мог свою жену, которая мне надоела, обменять на свинью в соседнем племени, или, перебив ей кости, чтобы кровь впиталась в мясо, держать несколько дней в родниковой воде, а потом зажарить.

– Что ты говоришь! – воскликнул я с восторгом, желая больше узнать об этой экономически целесообразной модели развития, о чем не знали в Европе и у нас ни в ранние, ни в поздние времена своего существования, как они называли, развития, когда все было достаточно целесообразно и просто. – И это было здесь?

– Да, – сказал Пуа Пуа, – я знаю на острове место, где был дом моих предков, и этим занимался мой прадед, – я там нашел наконечник его дубины, которым он кроил черепа, но его забрала Миа Миа.

– А ты ел человечину?

– Конечно нет, если от нее отказались, значит, свинина вкуснее, – и он засмеялся.

– У тебя жена тоже отсюда? – спросил я, вспомнив картинки на туристических буклетах и ролики о райских островах, где они бегают голыми, нацепив на себя цветы, а потом занимаются любимым делом, или процессом любви. Эта картина под влиянием шампанского меня тронула, но, вспомнив, что мои легкие и ноги не приспособлены для бега, я только вздохнул.

– Нет, к сожалению, – тяжело вздохнув, сказал он, – она итальянка, но загоревшая, единственное что в ней есть, это ее имя – Миа Миа, мы с ней познакомились в Риме, я иногда подрабатывал моделью, и там встретил Миа Миа. Я там учился на медика.

– Это грустно, что цивилизация уничтожила практически все в человеческих отношениях, что действительно чего-то стоило, но ты, я уверен, будешь хорошим хирургом, потому что расчленение записано в твоих генах.

Мы допили вторую бутылку, сказав: «Вам надо поспать, а вечером спускайтесь в бар, там весело», он ушел.

Пока здесь мне нравилось все, и это была последняя мысль, я лег на кровать и уснул, и это было так же тепло, когда тебя укладывала мама в то удивительное время, когда у тебя не было забот.

Я проснулся поздно, потому что ветра не было, и только жара и солнце, и еще кто то тряс меня за плечо. Я с трудом открыл глаза, и увидел сначала руку в рясе, которая протягивала мне бокал с шампанским.

– Мы ждали Вас вечером, но вы не пришли, мы ждали Вас утром, и я начал беспокоиться.

– Спасибо, – сказал я. – Я, наверно, очень устал.

– Я понимаю, – ответил он с грустью. – Все, которые приезжают сюда, в основном уходят от усталости, от той усталости… – многозначительно заметил он.

Он хотел сказать, что он все понимает.

– Вы смотрели на пляж и на женщин. Я заметил, как вы на них смотрели. Это неправильно, – улыбнулся он. – Я родился не священником, и полюбил Господа, потому что знал, что такое любовь и как можно любить, и как это тепло.

– Она бросила Вас?

– Нет, она постарела.

– А Вы любите смотреть на молодых?

– Вставайте, – засмеялся он, – я люблю время моей молодости, а там все были молоды.

Настроение было более чем хорошим, и еще я вдруг почувствовал свободу, мне показалось, что я могу летать, меня не связывало ничего: обязанности, заботы, кредиты и дни рождения, я мог бы перечислять это днями и это заняло бы больше страниц, чем у Льва Толстого, – и этого всего не было, было только море, восхитительное шампанское, и пастор, который пришел к Господу, потому что знал вершину любви.

– Ну вот, – когда я посмотрел на него просветленными глазами, сказал он, – разберитесь со всем этим, – показал он на кучу сваленных вещей, – и спускайтесь вниз пообедать. Если вам захочется освежиться, то на пляже хороший песок и Вы получите удовольствие. В этом году много женщин, – сказал он, уходя, – но мало тех, которые могли бы Вам понравиться. – Он снова улыбнулся. –Форма стала лучше, но исчезло содержание.

– То, что Вы сказали, это грех? – спросил я его.

– Нет, – засмеялся он, – это наблюдения. Я буду внизу, я рад, что Вы здесь и что Вы похожи на нас, потому что на острове выживают или остаются те, которые в чем-то похожи друг на друга. На мой взгляд… Это Вы поймете, когда начнете здесь жить. Я уверен, что Вы здесь останетесь.

Первые дни на острове я запомню, потому что потом это будет уже жизнь, которая похожа на танец, и это будет всегда хорошо, об этом думал я сейчас, и хотя и в мыслях не допускал, что надо вернуться, я думал уже о том, что было уже прошлое, и знал, что не буду об этом жалеть…

…Меня немного пугал туман, я встал в лодке и посмотрел в сторону острова и, увидев знакомые скалы, которые казались так же далеки, как и пять часов назад, когда я отплыл и начал грести, я садился и снова брался за весла. Иногда слышал сирены лодок, которые предупреждали о себе в тумане, но не видел пока ни одной лодки. Это было бы хорошо, если бы я увидел лодку, и лучше рыбацкую лодку, она могла бы взять меня на буксир, а катер нет, и мне бы пришлось оставить свою лодку. Я в любом случае ее бы оставил, но хотел ее оставить на скалах, во время отлива. Эта лодка была сделана моими руками, и я начал ее делать, как только познакомился с Пикасом и тот показал мне сарай позади его бара, и поделился секретом Паруса.

Мне пришлось в тот день много работать. Из того, что у меня было, я должен был сделать банк. Я подключил терминал, поставил внизу у стойки сейф, потом достал макулатуру с белозубыми и сияющими улыбками на буклетах, карточках и проспектах, объясняющих, какое счастье обслуживаться или, точнее, обкрадываться в этом месте. После того, как человек с его деньгами оказывается в их руках, у всех в банке появляется такая улыбка. Гнусное ремесло, подумал я. Но здесь это мне не грозило. По сути, у меня была роль кассира в пункте обмена валюты, и это меня устраивало. Провозиться пришлось до вечера, потом я надел свою рубашку и легкие брюки из парусины, взял немного денег и вышел. Площадь была похожа на маленькую галерею и была совершенно пуста. За день я успел проголодаться так, что глаза ничего не видели, и только нос почувствовал запах жареного, настолько слабый, что человек в нормальном состоянии не мог бы его учуять, но запах жареной рыбы, приправленный ритмами музыки, показывал дорогу к трубе, так я назвал лестницу, которая была слабо освещена, но на каждом витке около лимонного дерева стояли фонари, и белые скамейки, пустые и праздничные, напоминали, что наступает время праздников.

Бар Пикаса был у причала, лестница обрывалось почти у дверей бара, рядом с ним была большая площадка, там звучала музыка и все танцевали, но я пока шел на запах рыбы, и этот ритм колыхающихся тел мне уже напоминал о старых праздниках, и тревога в сердце, которая поселилась там давно, начала уходить, и впервые за это время я начал чувствовать свободу, а с ней и желания. В чем разница? Над этим я не хотел думать сейчас. Ко мне постепенно начало приходить понимание, что у меня есть время, время думать об этом. Бар был полон, как и площадка снаружи. Под потолком стоял туман из сигаретного дыма, смешанного с запахом рыбы и воды, который иногда убирался воздухом с моря. Все окна были открыты. Откуда столько народа, подумал я, на этих скалах не было столько места, и потом в окно я увидел освещенную маленькую бухту, где стояли яхты. За барной стойкой стоял громадный грек, а такая же громадная гречанка разносила подносы. Я увидел Пуа Пуа за маленьким столиком, прижатым в углу у барной стойки. Он был в той же одежде, а рядом сидела красивая блондинка, и Пуа Пуа помахал мне и подвинул стул, показывая, что я могу присоединиться к ним. Я помахал им и греку, который улыбался мне, и показал, что хочу есть и пить. Грек, показал, что он все понял, и чтобы я садился к Пуа Пуа.

– Это Миа Миа, – сказал он, Миа Миа улыбнулась.

– Я думал, что Вы тоже с острова людоедов!

Она засмеялась и сказала:

– Предки Пуа Пуа из Эфиопии, и мы иногда позволяем себе делать образы, которые нам нравятся. Здесь все во что-то играют.

– Жизнь – игра, – заметил я.

– Английская королева не играет, – сказал Пуа Пуа. – Но это последняя настоящая королева, и когда она умрет, мы уйдем из подчинения Британии, потому что королева должна быть настоящей. Мы здесь зарабатываем и отдыхаем.

– И что вы продаете? – спросил я ее.

– Моего мужа. Он прыгает в воду, принимает записочки. Ловит рыбу, и эту рыбу мы продаем на аукционе, где участвую старые дамы и неплохо платят. А потом вечером он ужинает с ними.

Пуа Пуа вздохнул:

– Я не уверен, что мои предки не отсюда, потому что во мне звучит зов, и мне не хватает дубины моего предка.

– И еще троих детей, – добавила Миа Миа.

– Вас правда зовут Миа Миа?

– Нет, меня зовут Мария.

– Но здесь у нас то, что нам нравится, кроме обязанностей, – сказал Пуа Пуа. – Вот и мистер По, для него я мистер Пу, а он для меня По, он утром ловит рыбу и держит ее в воде, пока не начинается наше шоу.

– А как это выглядит?

– Очень эффектно, – улыбнулась Миа, – приходите, не пожалеете, особенно, если будет на привязи большая рыба. Видите ту белую старую яхту? Она стоит здесь давно, а ключи у него, – она показала на бармена. – Утром мистер По с садком и пойманной рыбой устраивается под ней, потом под первыми лучами солнца появляется Пуа с гарпуном или с ножом, и медленно, – практика подиума! – подходит к носу лодки и прыгает в синюю воду, и через несколько минут начинается кровавая битва с рыбой, которую на привязи держит мистер По. Потом, естественно, победный клич и восторженные аплодисменты с яхт и с причала, и Пуа приглашает всех на обед из этой рыбы. Естественно, сюда. Каждый жареный кусок разносит Пуа, предлагая его на аукцион. Дамы визжат от восторга и, кроме денег, суют туда записочки с телефонами, которые отбираю я…

– Это самая неприятная процедура! – Пуа Пуа грустно вздыхает, и мы смеемся. Мистер По подходит к нашему столу и Пуа наливает ему шампанского. – Сегодня день шампанского и грусти, пейте, мистер По, и завтра привезите большую рыбу, чтобы я дрался по-настоящему, я хочу чего-то настоящего, мистер По, кроме английской королевы. Женщины могут испортить все, мистер банкир. Честную битву она превратила в аттракцион, где я отрабатываю свою любовь. Или свое счастье.

– Ты жалуешься? – спросила Миа Миа.

– Нет, – сказал он, – я скулю, как собака, это не протест и не жалоба, поскуливание – моя радость.

– Мистер банкир подарит По большую лодку, и мы сможем показывать аттракционы с белыми акулами или касатками, – сказал я.

– Я видел с касатками – это впечатляет. И это будут честные бои.

Нет, – сказала Миа Миа, – я тебя не могу потерять, кто будет кормить троих твоих детей. Ты опоздал, тебе не надо было заводить детей, и я бы с удовольствием смотрела, как тебя съедят… Мы с мистером По слушали их болтовню, попивая шампанское, иногда бросая взгляд на площадку, где колыхалась почти голая масса тел.

– У этого острова есть магия, – сказал Пуа Пуа, – ночи здесь должны заканчиваться в постели, вы видите, как они качаются, ушли времена вальса, они, – показывая на танцующих, – держат примитивный ритм, так было, когда зарождалось человечество, а сейчас оно угасает. Это грустно, потому что вы не знаете, с кем вы спите, а они этого и не хотят знать. Выйдите на танец, мистер банкир, выберите любую и идите с ней наверх, потому что только здесь ваши белые волосы не имеют значения.

– Я хочу есть и я устал.

– Поверьте мне, красивая женщина сделает из вас зверя и вы забудете об усталости. Я люблю Миа Миа, потому что с ней у нас был вальс, и поэтому я не изменяю ей, потому что это бессмысленно, и только дети – это реальность, а все остальное теряет смысл. В повторениях, – добавил он.

– Он много читает, – извиняясь за него, сказала Миа Миа, – и это ни к чему хорошего не приводит, потому что дети – уже реальность. Мистер банкир ушел от детей и от жены. Сюда приезжают те, кто ушли от той жизни, и они хотят найти снова любовь, потому что они из времени вальса.

– Это мне нравится, – ответил я. И заказал шампанского, я поднял пальцы вверх и заказал две бутылки, а потом, вспомнив, что я еще ничего не ел, я показал пять пальцев, потому что мне с ними было легко, так легко, я не помнил, когда еще так было. К нам подошел пастор и я налил ему бокал, он поднял бокал, и сказал:

– За остров! Человек всегда живет на острове, хотя ему принадлежит вселенная.

– Глупости! – отвветил Пуа Пуа, – я хочу крови своих предков, и откапать топор войны, и биться каждый день за жизнь и за пищу, чтобы чувствовать жизнь, а не играть в нее. Мы ничего не можем делать, даже любить, потому что ушло время вальса, и об этом знают немногие, и они несчастны, как я.

– Ты много выпил, – сказала Миа Миа, – и ты не можешь так говорить со святым отцом.

Пастор только улыбался:

– Ничего страшного – это как исповедь и мы часто говорим об этом.

– Я не согласна, кровь и война – это прошлое, и это плохо, если ты любил.

– И если у тебя есть такая жена, как Вы, – добавил я, чтобы сгладить выражения Пуа Пуа, которые, как мне казалось, вызывали напряжение, которое здесь было не к месту, а я еще хотел попробовать рыбу, которую поставила жена Пападикопулуса, и я заказал еще шампанского. Миа Миа поднялась:

– Нам пора идти, у нас завтра работа.

С ними вместе поднялся и мистер По:

– А, выйду в море часа через три с помощником. С аквалангом работаю я, поэтому я сегодня выпил достаточно. Приходите завтра днем.

Мы остались с пастором вдвоем. Я налил ему и бутылку снова положил в большое ведро со льдом, которое поставила рядом с нами жена Пападикопулуса, может его имя звучало и не так, но и то, что я сумел выговорить, было для меня нелегко. Пастор молча смотрел на площадку и чему-то улыбался.

– Вы не настоящий пастор, если Вы смотрите на это, я помню, что это грех.

– Исступление, я пытаюсь найти причину исступления. Это качание скоро превратится в оргию. Это не имеет ничего общего с человеком, потому что человеческая страсть – это конец и начало чего-то большего, что могла благословлять церковь. Они из времени страха, потому что пытаются забыться.

– Это не так плохо, пастор.

– Это плохо, потому что за ними нет прошлого, и поэтому это плохо. Но я не хочу Вам мешать наслаждаться. Скоро это закончится. Пападикопулус зажжет огни на лестнице, и Вы увидите картину, которая может Вам понравиться.

– Мне понравилась лестница, хотя, когда я поднимался, я слишком устал, а когда спускался, был голоден.

– Лестница начнет жить, когда зажжет огни большой грек, я не буду Вам рассказывать, потому что Вы это увидите, а пока наслаждайтесь рыбой и шампанским, хотя Вы, я думаю, любите водку. Сюда редко привозят водку, но Пападикопулус заказал для вас много водки. Ему сказали, что вместо воды Вы пьете водку. Сейчас у него нет водки, и если Вы закажете водку, он огорчится, поэтому пейте шампанское.

– Я пью по утрам кофе, но постараюсь его не огорчить.

Пастор поднялся:

– Спасибо за беседу и угощение. То, что увидите Вы, мне не хочется видеть, но Вам это может понравиться, поэтому ждите.

Музыка становилось все быстрее, Пападикопулус вместе с женой не успевали наливать шампанское, хлопки от бутылок с открывающимся шампанским стали похожи на пулеметные очереди. Жена Пападикопулуса бегала с подносами и с ведерками шампанского между столами, а когда ей удавалось передохнуть, то наготове были подносы, заставленные бокалами шампанского, с которыми она выходила на площадку, чтобы немного охладить танцующих, пока нежное тепло шампанского опять не настроит их на ритм, который с каждым разом будет брать более высокую ноту желания. Стало темно, на секунду свет на причале, в баре и на площадке был отключен, и раздался рев с площадки с бара, крики похожие на зов: «Света, Света, Света!», и тогда серпантином по всей лестнице, до порога бара, и на причале с яхтами вспыхнул белый свет неоновых ламп, и танцующие под ритм музыки стали подниматься по лестнице. Когда площадка и бар опустели и жена Пападикопулуса устало села за столик, а улыбающийся Пападикопулус подмигнул мне и сказал:

– Вы можете сейчас идти, торопитесь, а мы поговорим с Вами завтра, и обязательно спускайтесь на обед, и мы с Вами выпьем водки.

Я поднялся спросил, сколько я должен.

– Завтра, я Вам скажу завтра. Я открыл на Вас счет, не беспокойтесь.

Я ступил за порог и, кажется, наступил на свет, и пошел по нему, и стал подниматься по лестнице. Музыка закончилась, лестница на секунду показалось молчаливой и устремленной в небо, и был слышен только шум волн, и когда он начал подниматься, он услышал этот ритм колыхающихся тел, накрытых одеялами и без них, и он шел между ними наверх, и его то же захватил этот ритм, и когда к нему потянулись руки и позвали к себе, он уже был готов, потому что каждая частица его тела, его мозг – все было охвачено желанием, и это было как когда-то давно, и но было так же сильно, как в первый раз, и это было у всех кругом, и он закрыл глаза и опустился на лестницу, покрытую чем-то теплым, а руки уже сплетались в волосах, которые пахли теплом и морем, и он больше ничего не видел, а потом, когда он открыл глаза, он лежал один на мягкой белой простыне и смотрел в небо, и уже не было света, и он был один. Лестница под светом луны казалось мёртвой, и он стал тихо и устало подниматься к себе. Тело его было тяжелым и легким одновременно, и в нем была та усталость, которая приходит только после любви, и она начинает жить в тебе, и ты всегда будешь желать именно этого…

Так закончился его первый день на острове, и впервые за многие годы он лег и уснул счастливым.

…Где же этот остров, думал он, по его расчетам он должен был быть рядом, он не слыша предупреждающие сирены, он подумал, – наверно, потому что здесь мелко и катера не могут зайти сюда, и он снял весло с уключины и сунул его в воду, пытаюсь нащупать дно, но весло зависло, лодка встала боком к волне и ее чуть не перевернуло. Большая волна, подумал он, у берега не бывает таких волн, но это только на острове, где он жил, за эти годы он был здесь всего два раза, когда приезжал за деньгами. Потом их ему отправляли по почте…

В первый день я проснулся рано, в это время с мансарды тихо проходил сквозь комнату ветер, теплый и влажный. Дверь была открыта, и небо, казалось, было рядом. Я встал, зажёг плиту и поставил кофе. И стал смотреть сверху на бухту и яхты, и вспомнил вчерашнюю ночь и лестницу. Не может быть, подумал я, что это было со мной и я здесь, но кофе уже булькал в кофеварке, и аромат его, смешанный с теплым воздухом и запахом моря, говорил мне, что я рад, что это мне нравится. Весь остров внизу был заставлен маленькими домами, которые поднимались в гору, сами дома были отделены друг от друга каменными заборами, между ними были тропинки, и когда люди выходили и шли к морю или на гору, то казалось, что на заборах движутся цветные шляпы. Это меня поразило в первый день, я проснулся тогда, когда солнце только начало нагревать воду, и многие уже выпили утренний кофе и шли на пляж, и вся гора была покрыта цветными шляпами, как цветами, и это было похоже на продолжение того праздника, который был ночью.

У меня были инструкции, как я должен выглядеть. Меня смущал галстук, эта ужасная петля, которую я должен был надеть, сидеть и ждать в приёмной среди белых кораллов, когда кто-нибудь захочет зайти сюда. Потом я подумал, что я директор, а директору наплевать, как он выглядит, главное, чтобы было удобно ему. Здесь жила женщина, думал я. Женщина, которая любила одиночество. И я не хотел нарушать эту картину, только переставил большие кораллы так, чтобы они не мешали подходить к столу, где я должен был принимать клиентов, но потом подвинул их еще дальше, подумав, что зигзагами мне самому будет трудно добраться в свою комнату, а если я буду не один, а я был уверен, что часто буду заходить сюда не один, я буду натыкаться на них, и подвинул их еще дальше. И еще раз подумал, что я бы не хотел приходить сюда один. Вся жизнь, или дорога твоего сознания, когда ты начинаешь понимать мир, – это бег от одиночества, и когда ты живешь с женщиной, только это время позволяет снова войти в тот мир, где ты был счастлив, и это твое время, когда ты не думаешь об одиночестве. Я впервые за эти годы это почувствовал здесь – снова, каждый день, не думая, что ты можешь, и здесь было еще другое: понимание того, что это будет всегда, и это давало уверенность и желание жить.

Я думал об этом после работы, заходя в бар к Пикасу, я называл его Пикасом, потому что у него было длинное греческое имя, которое я не мог произносить серьезно, и спросил его, не будет ли тот обижаться, если я буду звать его Пикас, – и тот ответил, что ему все равно, и так ему даже нравится, и все на острове стали называть его Пикасом. Я заказал себе водку. Жара уже спадала и остров тихо начинал приходить в себя, бар был еще пуст, но здесь шла работа, все чистилось и убиралось. Они готовились к вечеру. Каждую неделю одна группа уезжала, и они отмечали это. Это было для них днем триумфа и прощания, и это было похоже, для тех кто уезжает, на прощание с миром. Это было особое прощание, и в этот день зажигалась лестница Пикаса, и те, которые поднимались по ней, оставляли в большой корзине то, что было на них. Корзина стояла прямо на пороге, а рядом висели теплые белые одеяла, они заворачивались в них и поднимались наверх, и они были похожи на Ангелов.

Они поднимались, чтобы найти свое место на лестнице, и с ними были только звезды, и мир, который был полон только желанием. Они, поднимаясь, были наполнены желанием, и солнцем, и ритмами, которые постепенно убирали из них память прошлого и будущего, оставляя то единственное, что имело смысл, и когда зов уже звучал, лестница была похожа на колыхающийся белый флаг желания, и ты чувствовал этот ритм и гимн желания, и они обволакивали тебя, и забирали к себе – это было, что-то такое, которое нельзя было ни с чем сравнить, после этого не было опустошения, а только звезды и накрытая небрежно разбросанными повсюду одеялами лестница, по которой ты один добирался домой. У лестницы была особая магия, она имела свое значение, она в этот день, как большой белый цветок, открывалась для одного, как открываются цветы, чтобы отдать свой нектар.

Это было раз в неделю, до того, когда должен был прийти большой катер, чтобы забрать отдыхающих, все остальное их время было заполнено, как и везде на этих островах, морем и вечерними танцами или встречами в баре Пикаса. Не прошло и месяца, как я чувствовал себя уже аборигеном. Я знал все тайны острова, а вернее, его жителей, или то, что на острове просто нет тайн.

До обеда я пытался в первое время прилично выглядеть, пока у меня получали деньги, потом мне надо было спускаться обедать, или слегка позавтракать и выйти на площадь, которая в это время начинала наполняться родителями, детьми которых в это время занималась Балерина, потому что она была оттуда, откуда я был сам, и традиционно она меня невзлюбила, и я не мог объяснить это, наверно, потому что на острове были особые отношения у всех со всеми, и она не знала, могу ли я это принять. Особые отношения между мужчинами и женщинами, и того поиска желания, который был и во мне, она не увидела в первый раз, а потом ей было все равно, как и мне. В это время приходили и священник с губернатором, они садились на скамейку рядом с магазином музыкальных инструментов, откуда звучала музыка, и Поляк играл на рояле, а его сестра на саксофоне, и дети, одетые в белые платья, красиво двигались, и глаза священника покрывались влагой. Я подходил к ним и садился рядом. Когда не было губернатора, мы говорили со священником, потому что его глаза покрывались влагой, а мои нет, и мы говорили об этом. А это было уже вечером, и в первый раз, и потом, когда я это увидел, это было и во мне, но я не мог бы об этом сказать так, как это говорили Пуа Пуа и Балерина. Вечером мы поднимались из бара Пикаса на площадь, и все поднимались на площадь, и на площади почти не было места, только маленькая площадка у лимонного дерева, где должен был быть фонтан. И тогда Балерина и Пуа Пуа начинали свой танец желания, и саксофон звучал как желание, а рояль пытался объяснить, что не надо спешить, и они танцевали, и еще не было Миа Миа, потому что в этом танце были только они и они говорили о своем, и говорили так, что ты понимал, что будет дальше, потому что это было и в тебе, и в тех, которые смотрели на них, и даже в жене Пикаса, которую он, подталкивая, выносил на площадь. И я понял священника, потому что он не знал, как уберечь маленьких Ангелов, которые учились у Балерины, от вечера и ночи, которые так похожи на годы моей жизни. И этот вопрос мучал его, потому что это было сильнее того, что он пытался им сказать, а с другой стороны это было именно то, что он пытался им сказать.

Дни становились наполнены ожиданием этого праздника, и, когда я ставил утром кофе для двоих, в моем сердце сидело тепло, то тепло, которое я чувствовал во времена холода и первого свидания. Здесь не было холода, и они были другие, но тепло в моем сердце было тем самым, – первого желания и познания женщины, которая и была для меня миром, и потом я буду всегда искать женщину, чтобы она зажгла мое сердце. Я буду думать об этом, когда варится кофе для двоих, и в душе будет покой, потому что в ней не будет страха, что это исчезнет, потому что я знаю что ищу – только это тепло.

Площадь была очень маленькая, несколько домов и гостиниц. Дома были в основном двухэтажные и построенные из белого туфа, который со временем принимал теплый персиковый цвет, и тропинки, и заборы – все было из белого туфа. Иногда мне не хватало снега, особенно, когда начинались туманы, и они были везде, даже у меня наверху, около моей кровати, но и тогда я не хотел вернуться. Хорошо, что так бывает в конце, а не в начале, потому что, если бы у меня это было в начале, как у Пикаса, или у тех, которые здесь родились, то не было бы такого ощущения праздника или света, и я бы не смог это понять, потому что до барабанов, отсчитывающих ритмы желания, надо было долго изучать музыку, читать и смотреть картины, и это все должно было начать жить в тебе.

Я прошел около магазина музыкальных инструментов и подумал, что надо зайти, перед тем как принять душ и лечь поспать. Окна магазина выходили, как и мои, на площадь, они были на уровне мостовой и почти никогда не закрывались, и когда старый поляк или его сестра играли вечером на рояле и на саксофоне, то площадь заполнялась музыкой и скамейки вокруг фонтана с лимонным деревом были заполнены жителями, и это были хорошие концерты, которые начинались в промежутке, когда проходила жара и туристов становилось все меньше, но еще не начались туманы. Скорее, туманы в это время только начинали подниматься, но не так высоко, и утром, когда ты варил кофе у себя на мансарде, море было синим, и ничего не было лучше, и листья лимонного дерева были сухи. Ближе к октябрю туманы становились плотнее и поднимались почти до площади, и когда ты просыпался, то твой пол и площадь были покрыты волнами тумана, и твои ноги опускались в облака, и в это время раздавался звон колокола, и тебе казалось, что ты на небе. Потом несколько дней это повторялось вечером. И вечерние концерты были так необыкновенны, что снизу, с залива, почти ощупью, на площадь добирались рыбаки. Пикас запирал свой бар и поднимался наверх, подталкивая впереди мадам Пикас. Приходил мэр города, и священник, и поляк играл на рояле Шопена, как настоящий поляк, который может чувствовать Шопена. Его сестру звали Хеленой. Она была на двадцать лет моложе его. Они были родными по матери. Поляк был высоким, с белыми волосами и синими глазами, а Елена – маленькой, тоже почти седая, она любила его и смотрела на него как на бога, особенно когда он начинал играть. Я иногда заходил к ним вечером, и мы пили водку. Иногда мы напивались, он легко пьянел, тогда Хелена провожала меня до моего дома. Это было не трудно, и оставалась со мной, и мы любили друг друга, и это было похоже на музыку того времени, которое мы помнили, а она была в ней, эта музыка, и наши отношения в постели были нежны, как будто мы пришли на концерт, и наши объятия и поцелуи были похожи на аккорды, которые играл нам ее брат. В наших отношениях не было обязательств. Это было похоже на то, как ты позволял себе в прошлой жизни раз или два пойти на концерт хорошей музыки, правда, у нас это было почаще, и начиналось с сезоном туманов и дождей.

Он сидел в плетеном кресле перед ним стояла чашка недопитого кофе и лежала сигара. Увидев меня, он обрадовался и показал на кресло рядом с собой. «Хелена ушла за рыбой», – сказал он. Мы никогда не спрашивали друг у друг о делах, потому что здесь ни у кого не было дел. Здесь жили те, кто ушли от дел, или того мнимого мира, где ты бегал и пытался что-то делать или показать, что делаешь, чтобы тебя оценили и на парадной своего дома ты вывесил свой ценник с номером и с серией принадлежности к определенной ступени на лестнице, которая вела, как ни странно, на кладбище. Здесь жили те, кто это понял и позволил себе уйти, чтобы остаться с тем, что он любил, – то есть, свободу и одиночество. У меня была еще и любовь, а у него была музыка. Каждый из нас возвращался к своим чувствам по-разному, но к чувствам, которые понимал другой, поэтому нам нравилось здесь жить и ждать начала дождей. Еще он играл для детей школы. Школа открывалась вместе с летним сезоном, когда приезжали туристы с детьми и дети жителей, которые учились на материке. Наверху на скале жила Балерина, которая, на мой взгляд, была достаточно странновата, потому что она была, как и я, из России, но она любила музыку, балет и Пуа Пуа, и я, наверно, ревновал, потому что она не замечала меня.

Мы встречались иногда здесь в магазине, и Елена просила меня глазами молчать, не трогать ее и не спорить с ней. Ей хорошо платили, потому что на острове, кроме моря бара Пикаса и нескольких ресторанов, которые открывались в сезон, развлечений не было, и еще она старалась помочь своим друзьям, потому что музыкальный магазин не приносил никакого дохода, поэтому Елена просила не трогать ее, и я не трогал, и старался, когда она там, не заходить к ним.

– У тебя уроки? – спросил я его, он молча кивнул.

– Скоро все это закончится, и мы можем снова жить для себя. Это был хороший сезон, но все меньше хороших учеников. Они породистее, что ли, но они не умеют танцевать вальс, они не чувствуют высоких ритмов, которые идут от сердца а музыка – это сердце. Ты понимаешь о чем я? – Я кивнул. – Сегодня будут дети¸ но это будет вечером, у нее интересная композиция, и тебе может понравиться. Будет мэр и священник.

– Я не знаю, у Пикаса прощальная вечеринка, с белой большой яхты, и он просил меня ему помочь.

– Скоро конец сезона, время Шопена, жаль, что нет наших деревьев и жёлтых листьев, но мне нравится играть, когда туман.

– Это правда, мне тоже нравится и туман, и это время…

Анджей, так звали пианиста и владельца магазина, был старше меня и любил сидеть за роялем. Рядом со стульчиком у рояля стоял стол и кресло, и он угощал кофе гостей и посетителей, которые ничего у него не покупали. Магазин, скорее, был лишь названием, потому что здесь все было старое – и рояль, и аккордеоны, и гармонь, и гитары, и саксофон, на котором играла Хелена, она была моего возраста и она любила играть на саксофоне. Денег, которые они зарабатывали в сезон, хватало на то, чтобы спокойно жить три месяца до тех пор, когда снова поднималась солнце и гора начинала жить и ждать своих посетителей. В первый год это ожидание давалось легко, да и все остальные тоже, потому что была Хелена, и наши воспоминания в постели, и, хотя мы рассказывали всегда одну историю, это было то, от чего ты не устаешь, и чего тебе будет не хватать всегда.

…Туман начал рассеиваться, сбиваемый волнами, я греб уже достаточно долго и устал. Солнце проходило через облака и стало тепло, и я подумал, что скоро должен быть остров, мой самолет будет завтра, я заказал билеты на завтра. Волны были достаточно большие, чтобы я мог встать в лодке и спокойно посмотреть, где я и найти остров. Захотелось есть. Я достал из рюкзака завернутые в фольгу бутерброды и термос с кофе. Была еще водка, но она была теплой, и еще сильно качало. Придерживая одной рукой весла, второй я держал бутерброд. Облака рассеивались, волны стали меньше, гораздо меньше, и я не знал, это хороший знак или плохой, еще немного: подумал я, и будет можно встать и посмотреть, где остров. С утра солнце было с левой стороны, а сейчас оно над головой, я посмотрел на часы. Был полдень, и, если я и отклонился, то ненамного. Я встал в лодке и посмотрел на ту сторону, где должен был быть остров, и на секунду показалось, что я увидел скалы, и это меня успокоило. Я сел и начал грести.

Когда начиналось время туманов, в неделю раз к острову подъезжал маленький грузовой паром. Это были особые туманы, они не были похожи ни на что, что я видел раньше: облака начинали выходить из моря, они покрывали море до горизонта, а потом заползали на гору, самое странное было то, что на вершине, где я жил, они поднимались до уровня колен, и когда в первый раз я проснулся, я не мог понять, где нахожусь, потому что вместо пола было плывущее облако, а наверху было солнце, только ноги спускались в туман, и ты чувствовал странную мёртвую прохладу. И когда я варил кофе и шел вниз, я чувствовал особый холод. Туристов уже не было, банк почти не работал. Ко мне пришла Хелена и попросила кофе.

– Это тяжелые месяцы, – сказала она. – Кажется, что ты мёртв, иногда туман стоит неделями, и мы не знаем, что делать.

На мансарде было много тумана, я усадил ее на кровать и принёс ей кофе, и я тоже сел на кровать и поднял ноги, потом мы подобрали ноги и засунули их под одеяло, и стало тепло, и мы закрыли глаза, и стали касаться друг друга нежно, как трогают воспоминания, которые дороги тебе.

Хелена приходила почти каждый день, когда начинались туманы, главное было, чтобы не остаться в одиночестве. Это было похоже на снег, но это было другое, туман приводил с собой тоску. Мы с утра собирались у Пикаса, но труднее была ночь, и тогда приходила она. Анжей оставался с роялем и играл чудесные этюды, и мы любили друг друга, и была его музыка, и мы были все вместе. Это трудно объяснить, но уходило одиночество, и мы слышали рассказы нашего сердца, и после этого мне нравилось время туманов.

На причале, где стояли яхты была маленькая мастерская, там собирались рыбаки. Хозяином мастерской был мистер По, я его называл так же, как Пуа Пуа. И я подумал, что я буду делать лодку, когда настанет время, я поплыву на ней. Я не знал, правда, куда. Я. Попросил мистера По, и он выделил мне место позади мастерской, и когда не было работы, а ее не было в это время, я приходил сюда и занимался своей лодкой. Я ее делал все эти годы. И это позволяло мне отвлечься. Это была хорошая работа. Когда наступало время обеда, приходили рыбаки и мистер По, и мы вместе шли к Пикасу, и заказывали себе мясо, которое привозили с материка, и его жарила на углях миссис Пикас. Рыбы не было. Для рыбы надо было плыть далеко в море, в тумане, а это было опасно, потому что ты не видел волну. Мы все лето ели рыбу. И скучали по мясу, и мы не хотели думать о рыбе, и нам нравилось мясо. И еще была водка. И с мясом это было то, что надо.

 

Глава 5.

ПАРУС ПИКАСА

Остров еще не совсем опустел, когда я приехал сюда, и в первый раз я попал на прощание с островом тех, кто уезжал, но они хотели вернуться, все, кто уезжал, возвращались. Они работали год, и они работали, зная, что их ждёт остров, и это было странно, потому что остров давал то, что ты мог бы взять, когда хотел, в городе, в любом городе. Разница была в том, что это давалось тебе сразу, и когда ты приезжал сюда, ты получал свободу от всего. Это видел пастор, и не мог принять. Это было похоже на вулкан, который копил в себе силы, чтобы взорваться. Условности, законы и все в этом смысле – здесь исчезало. И только те, кто оставались здесь, участвовали в этом празднике каждый день и не хотели уезжать. Когда приходил первый корабль, на носу корабля стоял Пуа Пуа и радостно махал нам. Мы все стояли на причале и ждали корабль, только Пикаc не выходил на причал и готовил столы к первой встрече, на которых была уже рыба со свежими лимонами, и сладости, и ведерки с шампанским, которые ставились за счет заведения, и все, кто приезжал с первым кораблем, это знали, и они бросали вещи около входа и садились за столы, и открывались бутылки с шампанским.

Это был остров Пикаса, потому что он его открыл, эту скалу. Тридцать лет назад здесь стоял только маяк, от которого не было пользы, когда начинались туманы. Когда посетителей было мало или их вообще не было, мы пили у барной стойки водку и Пикас рассказал мне историю острова.

Он жил на большом острове, откуда вылетали самолеты, он был молод, но у него уже было четверо детей, и он выходил в море на своей старой лодке, чтобы ловить рыбу. Мадам Пикас была очень красива, когда он взял ее в жены, а потом пошли дети, и он не обращал внимания на ее формы, которые с каждым ребенком расширялись, и ему казалось, что это так и надо, потому что на острове все женщины, когда появлялись дети, занимались детьми и не обращали внимания на себя. Пикас был высок, с черными вьющимися волосами, все тело его было похоже на стальной каркас, обтянутый мускулами от работы в море. Тридцать лет назад к ним начали заходить яхты, и им иногда требовался лоцман, чтобы показывать острова. Это была хорошая работа и оплачивалась лучше, чем рыба, гораздо лучше. Потом приехала эта англичанка. Она была старше Пикаса, кожа ее была белой, так говорил Пикас, а синие глаза были похожи на море. Она была старше его, но тело еще хранило упругость, и есть женщины, в этом был убежден Пикас, у которых нет возраста, и она была из тех женщин, которых ты хотел, как бы себя ни убеждал в обратном. Она наняла его на три дня. Он помнит ее взгляд на причале. Она долго смотрела на него и чему-то улыбалась, а потом они подошли с переводчиком, и она предложила ему эту поездку. «Вы можете один вести яхту?» – спросила она? И Пикас сказал: «Да». Он чувствовал, что это будет, и он в первый раз захотел женщину, которая была непохожа на мадам Пикас, и он сказал «Да». Яхта была большая, но ему было все равно.

Он сказал мадам Пикас, что он едет на три дня, но он не сказал, с кем едет, и мадам Пикас не спросила, потому что была занята детьми, и у них дома каждый занимался своим делом. Мадам Пикас – детьми, а он – пищей. После таких поездок денег становилось больше, и она была рада, когда его нанимали лоцманом.

Она сказала, что хочет на остров, на котором никто не живет, и Пикас сказал, что есть только один остров, и даже не остров, а каменная гора, на которой ничего нет, кроме камней, но там удобная бухта. И она сказала, что хочет на этот остров. Это было недалеко, совсем недалеко, и это был этот остров. Когда они плыли, оба молчали и улыбались друг другу. И он, и она хотели того же, и то, что надо было плыть, делало их желание все сильнее. Остров был виден, он приближался. Они смотрели друг на друга и на остров, и потом больше не смотрели друг на друга, потому что они бы взорвались, так говорил Пикас. Они вошли в бухту, солнце было уже почти на закате, он поставил яхту у маленького причала, который сделали давно, во время войны, тогда и поставили маяк, вырубили в скалах лестницу, которая вела наверх, на маленькое плато, на котором когда-то стояли пушки, и они стали подниматься, он шел впереди, боясь оглядываться, потому что в нем было это желание и больше ничего не было, и они остались там, и это осталось в нем. И потом, когда было только небо и звезды, и им было тепло, так тепло ему никогда не было, даже тогда, когда он встретил мадам Пикас, и эта лестница, по которой он спускался, чтобы взять пищу с яхты и потом подняться наверх, и звезды, когда они смотрели на небо, а потом любили друг друга…

Мы почти не говорили, три дня мы только улыбались друг другу, а потом мы сели на яхту и поплыли домой. Во мне была тоска, такая тоска, что разрывала мои внутренности, и я хотел лучше умереть, чем расстаться с ней, с которой мы почти не говорили… Когда мы приехали на остров, нас на причале ждали. Она поблагодарила меня и рассчиталась со мной, и это было все. Потом подошел переводчик и сказал, может ли мадам оставить яхту, ей надо срочно вылетать, и она хотела бы, чтобы яхту он поставил в бухте того острова, и тогда я понял, что у нее тоже остался этот остров, и что она приедет снова. Я сказал: «Да, ну, конечно, да!», она помахала мне рукой, мне дали ключи от яхты, и я через два дня прицепил мою лодку к яхте и приплыл сюда. Поставил яхту, сел в лодку, и подумал, что я не смогу отсюда уехать, потому что эти три дня я был счастлив. Так остров начал жить. Я ждал ее в первый год, а потом, все следующие годы, я не мог ее забыть, потому что стояла яхта, и она, кажется, говорила: «Ты должен ждать!», потом я привез сюда еще женщину. Я не знаю, что она чувствовала, но я был с ней и с той, которую я ждал, и потом это было так же. Я подумал, что, наверно, это место такое, и потом мы переехали сюда, и из камней я построил дом и этот бар.

– А яхта? – спросил я его.

– Вон та старая белая яхта, с нее Пуа Пуа прыгает, чтобы ловить рыбу.

Мы выпили почти бутылку, и мне стало грустно. Моя комната, я подумал, что наша комната, тоже была островом, куда мы добирались, чтобы согреться, и это было похоже на то, что рассказывал Пикас, но это была только комната, но тепло это было похоже на то, о чем рассказывал Пикас, и я сказал ему об этом. «Пойдём», сказал он, и вышел из-за стойки, и мы пошли за дом, где была маленькая пристройка, в которой Пикас отдыхал, когда начинался сезон, и мы приходили к нему, особенно когда начинались туманы, там был большой камин в полкомнаты, и мы играли в карты. А пастор садился у камина и подбрасывал дрова. Пикас открыл шкаф и показал большую свернутую ткань, аккуратно прикрытую белым полотенцем. Он сдернул полотенце и я увидел куски разных цветов, пришитые друг к другу тяжелыми стежками белых и черных ниток. Сначала я не понял, что это такое, но потом я увидел, что это были купальники разных цветов, большие и маленькие куски.

– Это мой парус, большой парус, который я хочу поднять на моем паруснике, на крыше моего бара. Но в последнее время стало мало материала, – и он придвинул корзину, доверху набитую купальниками. Он запустил туда руку и поднял кучу веревок. – Раньше за сезон я набирал много, теперь мало, приезжает много, но вот это, – он потянул один купальник, состоящий из веревок, – прикрывает только то, что есть у всех, и один, два или три раза за сезон встречается настоящая женщина. Ты понимаешь? – спросил он, и сам себе ответил: – Если бы ты не понимал, тебя бы не было на острове. Здесь все ждут женщину, а их становится мало, и мне жаль. Мне осталось немного, чтобы закончить парус, и этот дом, и эту лестницу я оставлю своему сыну, потому что это дает понимание, пускай и на одну ночь, как прекрасна эта ночь, потом они будут приезжать каждый сезон ради этой ночи, и это обман. Ты понял, о чем я? – спросил он меня, и я ответил, что да.

Ты никогда не сможешь просто так смотреть на это, или держать это в руках, потому что за ней есть то, что будет сидеть в тебе, а потом будет ожидание, и это будет всегда. Пастор молчал и улыбался, он улыбался чему-то своему, Пикас садился к корзине и начинал вытаскивать и рассматривать купальники, которые по традиции оставляли уезжающие с острова перед тем, как поднимались на лестницу. И мы не могли смотреть на это просто так, и мы обсуждали их, но каждый раз у каждого из нас появлялась картина женщины – с которой мы были счастливы. Тогда мы бросали карты, и я поднимался наверх, зная, что меня ждет Хелена, и еще то, что мы будем ждать, когда начнётся сезон. И каждый будет надеется, что встретит ту женщину, которую ждал всю жизнь. Это будет Женщина, которая ищет того же, что и ты, и то, что они будут разные, не будет иметь значения, потому что каждый стремится найти чувства и запахи, которые приносили ему тепло, а с этим всегда будет много чего связано. Когда встречал Женщину, которая искала того же, то было легко, и это было хорошее время с ней. И это было в корзине Пикаса, нет, никто не мог отказаться ни от одной из них, потому что некоторые, а их становилось все больше, хотели забвения и наслаждения, это было только частью того что они хотели и не могли отказаться, но эта часть оставляла с ними ожидание целого, или того, что каждый ищет всю жизнь, и этот поиск бесконечен. Об этом хотел сказать пастор, но он не говорил, а только улыбался. А мы ждали начала сезона.

Куда мы ни хотели уезжать и как бы далеко мы ни уезжали, мы всегда возвращаемся, это открылось мне случайно, и это хотел мне сказать грек. Ты не ищешь женщину, а ты ищешь время. И мне захотелось обратно домой, особенно когда я смотрел на некоторых, которые приезжали на остров с женщинами, которые были молоды, и они старались показать свою значимость, и это давалось с трудом. Это уводило от жизни, от настоящей жизни, потому что я не чувствовал или так и не понял, что дело не в том, кто рядом, а в том, что ты видишь в ней. Когда она рядом, и если она знает столько же, сколько и ты, то это – музыка вечности, которую ты хочешь слушать и слушать. Я искал профессора и спустился в бар, чтобы поговорить о ритмах.

В лазурной бухте становилось меньше яхт, лодок, голых тел. Жизнь маленькой деревни на краешке скалистой бухты, где все было из камней, а во дворах цвели лимонные деревья и кипарисы, землю для которых привозили с материка, становилась тише. В скалах были прорыты большие туннели или хранилища для воды. Вода с горы наполняла их во время недолгого периода дождей, и этого хватало, чтобы те, кто жили на острове, не думали об этом, о холодном душе в жару.

Мне нравилось это время, которого всегда не хватало, разве что в молодости, когда я был влюблен и мне нравилась музыка, и она была, как музыка, и я хотел ее, не подозревая, что она тоже. Все, что я буду делать потом, будет похоже на музыку, и она будет везде, поэтому, когда бы и с кем бы я ни был, она всегда будет со мной. Музыка будет всегда одна, я буду наполнять ее стихами поэтов, и так, кажется, будет всегда. В этом тайна молодости, о которой сможешь думать, когда у тебя уже ее не будет, и будет время, чтобы вспоминать об этом.

Она имела в виду это, когда отпускала меня. Она могла приезжать сюда, стоило купить билет на самолет. Прошло уже пять лет, но она не приехала ни разу, и поэтому я стал чаще думать о ней, или не о ней, а о том времени, когда мы были счастливы. Я закрыл банк и решил спуститься выпить кофе в бар Пикаса. Когда я думал о ней, в сердце заползала тревога. Она была похожа на туман, и была влажной и мертвой. Надо спуститься и согреться подумал я. Сезон еще не кончился, и мне было плохо. Остров был тем хорош, что он понимал, что тебе нужно и это ты мог здесь получить…

Музыка в баре была тихой и вялой, несмотря на то, что работа только закончилась на острове, и для вечернего выхода на улицу было еще жарко, бар был заполнен. Две или три пары качались в такт танго, прижавшись к друг к другу, и я начал искать глазами женщину чтобы пригласить на танец, или не на танец, а на близость. Потому что мы просто прижимались друг к другу, когда я чувствовал все ее тело, бедра, груди, ее голова ложилась на мое плечо и я чувствовал теплую кожу ее шеи, и это током проходило через кровь, и чем больше мы качались, тем труднее было делать это, потому что в нас было это другое, и нам надо было идти, и сделать это было уже трудно. Мы прижимались друг к другу еще сильнее, и потом, когда это немного нас отпускало, чтобы еще сильнее захватить вновь, мы уходили, чтобы успеть найти место, где мы могли войти друг в друга и отдохнуть. Иногда нам надо было говорить, но это было трудно, потому что каждое слово, каждый шаг давался с трудом, пока мы поднимались по узенькой тропинке на гору и успевали зайти в комнату, где стояла только одна кровать и письменный стол, и кровать моя была всегда чистой, и за стирку я неплохо платил. Потом, когда наваждение уходило и мы, выпустив из себя кипящую кислоту страсти, могли вздохнуть, мы могли смеяться и говорить, и потом делать это снова, потому что вместе с вечерней прохладой и запахом моря волнами заполняли комнату запахи лимонных деревьев, а вместе с крепким кофе и сигаретами мы могли говорить обо всем, и это было так же тепло, как воздух и море. Во мне начинала звучать та прежняя музыка, в которой ее заменяла другая, но я был так же счастлив, как тогда, когда я был молод. Но тогда во мне была тревога, потери, поиски работы, чтобы купить ей цветы или отвести в кино.

Тогда не было этой безмятежности или радости вместе с танго, или того, что называлось им. Мы уходили, и это было часто, не спрашивая друг у друга имен, а было это чувство счастья и безмятежности. И это начиналось внизу у Пикаса.

Бар его стоял почти у причала, это было маленькое каменное плато, немного дальше были причалы яхт клуба, которые оставляли здесь, когда заканчивался сезон. Бар Пикаса стоял как бы на пересечении причала, куда подходили катера с туристами, а также два-три суденышка, которые принадлежали местным рыбакам, и которые ты мог брать в аренду, если хотел выйти в море.

Вершина скалы была выравнена, чтобы там могли стоять пушки, – теперь на ней был фонтан, где не было воды, и в нем росло большое лимонное дерево. Вокруг стояли скамейки. Площадь была заставлена двухэтажными домами. На первых этажах были прачечная, банк, где я был единственным служащим и директором, парикмахерская и школа.

– Странно, – подумал я, – отсюда мне не хочется уезжать, но там, откуда я приехал, – это тоже было похоже на остров.

Я там каждый день ходил в банк, и дом купил рядом с банком, и вся моя жизнь была на в этих улицах. Я жил в Большом городе, но вся жизнь была на этих нескольких улицах, которые не менялись. Я помнил еще жизнь в своем маленьком городе, откуда когда-то приехал, и то, что там город принадлежал мне, и когда я приехал сюда, думал, что и здесь будет так же. Но это было другое время, странное время, когда я был уверен в себе и искал любви и женщин.

Тогда это было просто, потому что это не было связано с деньгами, а только с желанием, и это желание было у всех, надо было только поймать этот ритм барабанов, который вместе с апрельским солнцем объявлял о начале весны, и под этот ритм начинало биться твое сердце, и твое тело, которое хотело другого и, если это связано было еще и с сердцем, то эти ритмы тебе слышались повсюду, и ты находил ее глазами, потому что они похожи на тебя, потому что утром ты смотрел на себя в зеркало, когда еще не начали бить барабаны, и как только солнце заходило в твою комнату вместе с запахом нагретого, но еще свежего воздуха, в твоем сердце начинали бить барабаны и они похожи на барабаны, которые объявляли о начале праздника или карнавала, о которых ты читал или смотрел на картинках редких иностранных журналов, которые переходили из рук в руки, и нам казалось, что там всегда карнавал, и нам хотелось туда, потому что наши праздники принадлежали каждому из нас в отдельности и мы не думали, что это были лучшие наши праздники и они были вершиной любого карнавала, но это было в нашем сердце, а на улице, кроме весны и любви, были только серые дома и серые лица, а между ними ходили мы, и таких было много, в которых жили праздники, а когда еще воздух весны заполнял наши легкие и не выходил оттуда, и наша маленькая комната с единственной кроватью была тем дворцом, откуда нам не хотелось уходить, но мы уходили и начинали снова искать, не понимая, что не надо было уходить, потому что это было лучшее. Дело в ритме, подумал я, и для этого лучше всего подходят барабаны. Поэтому на войне работали только барабаны, они задают самый высокий темп между жизнью и смертью, ритм атаки, и здесь почти так же. И как другие помнят войну, потому что они не могут забыть границу между жизнью и смертью, когда они не могут забыть, что им повезло и эта радость нового рождения будет сидеть в них, и они будут вспоминать об этом всю жизнь, то это тот же ритм, это то же самое.

Это правильная мысль и ее можно обсудить с профессором математики, который был с того времени, что и он, у него была молодая жена, и он любил строить длинные логические ряды на примерах отношений, а все было гораздо проще, и я хотел сказать ему об этом. Иногда к нам присоединялась и его жена, которая работала на той же кафедре, что и он, и была, на мой взгляд, суховата, она слушала, что он говорил, с интересом и заложенным восхищением ко всему, что он говорил, и это, наверно, и держало их около друг друга так долго, но в этом было напряжение и обязательства, которых не было на острове, здесь были только ритмы жизни.

Я иногда вставлял слово и не соглашался, тогда она поднимала свои строгие серые глаза и смотрела на меня с упреком. Она глазами, казалось, говорила: «Не смейте отрицать!», потому что эти потоки всем известных, кроме нее, мыслей он выдает как свои, и это делает его значимым, а любой протест – это угроза их миру, где он и она. Их удерживала некая значимость друг около друга. И это было из другого мира, из которого я ушел, и оказался здесь, потому что не хотел себе лгать. На острове не было ничего, чего бы не было у меня там. Пространство света, с которым входили в жизнь, очень быстро заполнялось ложью обязательств и условностей. Здесь не надо было лгать, и это было лучшее. Я хотел сказать это профессору, но не сказал, потому что мой мир был там, и я уезжал. Ему надо было доказывать ей свою значимость, чтобы она была с ним, и он получал ее, но это была продажа негодного продукта и его покупали за фальшивые деньги.

Я в этом мире жил достаточно долго, но это все было ничто, по сравнению с игрой барабанов, и поэтому я хотел увидеть их и сказать ему про это. Но их негде не было видно.

– Пикас, – спросил я у бармена, – ты любишь барабаны?

– Нет, только барабаны я не люблю, вот моя жена любит классическую музыку, с ее-то формами, Вы представляете, классическую музыку! С другой стороны, я думаю, что она ставит вечером классическую музыку, я думаю – для меня, чтобы я проникся высоким, а для меня это, как похоронный марш. Она каждый день напоминает мне о смерти, поэтому мне приходиться все больше пить.

– Она об этом знает?

– Нет. Я беру лодку и говорю ей, что иду ловить рыбу, а Вы знаете, сколько здесь оставляют яхт на хранение, я единственный охранник шикарных кораблей, которые отсюда не сможет угнать ни один дурак.

– Это интересно. Я не знал, что ты главный сторож причала.

– У Вас нет яхты, – ответил он. – Она Вам не нужна, потому что у вас есть ваша комната и большая кровать, и Вы не любите, когда Вас качает. Вы любите водку. Ответьте мне, почему Вы любите водку? Я знаю, что Вы из той страны, где любят водку и там всегда холодно, но здесь или жарко или тепло, но Вы пьете все-таки водку.

– Я – сухопутный моряк, мой дорогой Пикас, я пью, чтобы меня начало качать, но не как в шторм, а такая легкая качка, когда мир вокруг тебя становится добрым и внутри тебя тепло. Поэтому налей мне еще рюмку, – попросил я его. – У тебя много народа, но нет никого из знакомых, ты не видел профессора?

– Они были утром, по-моему, они поехали на материк смотреть на развалины.

– Я думаю, им надо было смотреть в зеркало и остаться здесь. Я хотел напоить водкой и рассказать о ритме барабанов.

– Если это то, что я думаю, я думаю, им это не надо, – сказал Пикас, – я сначала не понял Вас, но, если это то, что я думаю, то действительно все уходит и звучат только барабаны.

– Ты не можешь это понять, Пикас, потому что твоя жена с тобой рядом, и хотя мы делаем одно и то же, но у тебя получается, как у партизан, ты не можешь идти в честную атаку, поэтому ритмы у тебя другие.

Пикас улыбнулся чему-то своему, и ответил:

– Мне нравится с Вами говорить, и скоро закончится сезон, и у нас будет много времени, и Вы будете приходить, и мы будем говорить об этом каждый раз, как у нас прошел сезон, они будут похожи, и каждый раз они будут другими.

Да, они похожи, – задумчиво ответил я, – но никогда у меня не было столько праздников, и никогда я так не ждал следующего сезона.

– Но у Вас не было любимой женщины, – сказал Пикас. – Я не видел за эти годы, чтобы к Вам приезжала женщина, хотя у Вас и было много женщин, но не было одной женщины.

– Дело в женщине Пикас, и в любви. Я хочу женщины и любви, и неважно, какая женщина сможет мне это отдать.

– Например, как моя жена?

– Только не твоя жена, потому что ее ты не сможешь обнять, и еще она постоянно чистит рыбу, а для того, чтобы любить, надо обнять, и еще – запах ее кожи на шее, который почти всегда один и тот же, это запах беспомощности и нежности, в то время как все ее тело постепенно наливается силой и костенеет, и оно уже в тебе, и ты это чувствуешь, и это происходит и с тобой, поэтому все должно начинаться с танго.

– Моя бедная Роза, для танго она точно не годится, а рыбы сегодня надо много, сегодня будет прощальный вечер у белой яхты, большая яхта с парусом и с мотором, и они мне неплохо заплатят, так что я Вам смогу дать ключи, если Вы захотите разнообразия. А деньги я вложу в гостиницу, в большую гостиницу на той стороне скалы, и Розе не надо будет чистить рыбу и, может быть, к ней вернется запах…

Пикас хотел еще продолжить, но я его прервал и попросил еще одну рюмку.

– А почему не прощаются на яхте, а хотят в твоем сарае, ты не думал об этом, Пикас? А я тебе скажу: когда всего много и это перед глазами, ты хочешь другого, и еще потому, что там нет ритмов барабана или конечного аккорда, они даже не знают, что это есть в природе, но когда я прижимаюсь к ней, мое тело говорит с ее телом отдельно, без меня, и она это понимает, в этом что-то есть, Пикас. Об этом можем мы с тобой говорить, когда закончится сезон. Мы говорили о том, что мы знали лучше, и это было здесь. И поэтому мы были здесь, все из времени вальса.

Я это сказал, расплатился и собирался идти, Пикас крикнул мне вслед:

– Приходите будет весело, я поставлю водку в морозильник, там красивые девушки, и сегодня Вы точно сможете слушать свои барабаны!

Не обернувшись, я поднял руку, что значило согласие.

По каменной улочке между домами я стал подниматься к моему дому. От камней, нагретых солнцем, шел жар, и это было неудачное время для выхода на улицу, но в это время один раз в неделю приходила почта, и мне надо было отправить отчеты, деньги, и получить зарплату. Пакет был не тяжелый, я выпил не так много, и поэтому шел легко, и мысли мои были уже дома, где ждал меня холодный душ и холодный кофе в холодильнике.

 

ЭПИЛОГ

Наконец, я услышал шум, знакомый грохот, когда волны бьются о скалу. Я устал, волны стали большими и несли лодку. Я развернул ее носом к волне, и когда оказался на ее гребне, увидел скалы и берег, и это было рядом. Надо было только пройти через камни, и я понял, что не знаю, как это сделать, и еще то, что если я это не сделаю, то мы разобьемся. Я и моя лодка. Руки у меня опустились и я не знал, что делать с веслами. Единственное, чего сейчас я хотел, это немного времени и сигарету. Но волна могла выбросить лодку на камни. Если бы это была большая волна, надо грести против волны, подумал я и стал ждать большую волну. Это было решение, и я стал снова грести, поднимаясь и опускаясь, стараясь хотя бы удержаться на месте. И когда я опустился слишком низко, я понял, что пришла моя волна. Я поднял голову и увидел эту массу, которая начала поднимать меня, и я стал помогать лодке веслами. Надо было оседлать волну, оказаться на вершине, а я был на середине, когда волна начала складываться и нести меня. Успею, подумал я.