Что ты делаешь? – этот невинный вопрос задает тебе твое подсознание, когда ты мечешься утром на кухне, наливая кофе, смотря на экран телевизора, чтобы узнать последние новости, слушаешь новости от жены в основном о ее родственниках и болезнях, молча смотришь на ее мать, которая с неодобрением и презрением смотрит на тебя вот уже тридцать лет и не может простить свою дочь за то, что она выбрала тебя. И это вместе с кофе ты глотаешь каждый день…

Почему она до сих пор не положила мне яд в кофе, думаешь ты, глядя в ее холодные глаза. Она могла бы работать начальником тюрьмы, у нее был опыт, и он считал его достаточным – она была учительницей литературы. Она целыми днями смотрела сериалы и шоу, и включала телевизор на полную мощность, как только я заходил домой. Когда приходили знакомые или друзья, она садилась во главе стола и выражала свое мнение, особенно в области чувств.

Я был уверен, что она эту область знала, потому что ее первый и единственный муж ушел из жизни без видимых причин, после четырех лет жизни с нею. Он был героем, думаю я, с ней четыре года – надо быть героем. Как он, наверно, радовался, когда за его душой пришли сверху. Это она рассказывает всем, что он умер с улыбкой на губах. Как может человек умирать с улыбкой, думал я, если он ничем не болел. Ты можешь улыбаться, зная, что умираешь, когда это избавляет тебя от мучений и боли. Она была этой болезнью, я в этом был уверен.

К ним из за нее перестали приходить в гости, что было не так уж плохо, а стали приглашать их. Они смотрели на меня с сочувствием и предлагали вступить в общество охотников и купить ружье, а как известно, один раз стреляет и палка, а ружье могло выстрелить и два.

Эта мысль меня забавляла, но я боялся держать ее в себе, потому что возраст и опыт подсказывали, что материализация мысли – это известный факт, и если держать эту мысль в голове, это может привести к ее реализации. Унылая картина моей жизни не скрашивалась ничем, хотя, если смотреть на наших друзей, с которыми мы иногда собирались, чтобы отмечать знаменательные даты рождения жен, себя, детей, что бывало достаточно часто, у них было не лучше.

Только кризисы в экономике иногда прерывали эти однообразные сборища. В последнее время они случались все чаще, и в воздухе пахло погромами. Исчезли идеалисты, думал я, поэтому уже нет революций. Остались мародеры, которых называли политиками ввиду полного отсутствия понятия гигиены в их действиях и программах, направленных на обирание своих товарищей от основной части полученного каким-то образом имущества. Человечество достигло дна своего разложения, и это не надо было проверять, это я видел каждый день, смотря на себя в зеркало. Я был высок, у меня было осунувшееся лицо, почти полностью побелевшие волосы и серые глаза. Достаточно мужественный портрет сглаживался его работой в банке, которая требовала частых наклонов в сторону начальства и клиентов, отчего начала побаливать спина, приклеенной улыбки и тоски, которую нельзя было увидеть в серых глазах, но она там была. Результаты этих наклонов находили материальное воплощение в доме, который был достаточно большим, в машине, на которой я практически не ездил, в теще, которую я одевал и лечил, в детях и т.д. В этом не было смысла, но понимание приходит позже, когда отступать уже некуда, или только туда, и это «туда» уже кажется тебе лучшим решением. И твое подсознание начинает самостоятельно готовить тебя к принятию решения.

Я смотрел на свою жену, и не понимал почему выбрал ее. Скорее, это она выбрала меня, думал я, а когда она звонила и говорила, что будет поздно, потому что она в парикмахерской или на массаже, – я жалел массажиста. По телефону она говорила о диетах со своими подругами, которые представляли круг общих друзей. Тела их расходилось, а скорее – разлагались, и они еще требовали к себе отношения. По сути, думал я, им приходилось иметь дело, или скорее работать с разлагаемыми образцами, которые всаживали в свое тело килограммы, нет, тонны различных химических соединений, чтобы уничтожить запах разложения. Я смотрел, как она садится перед зеркалом, готовя себя к выходу, и почти физически ощущал этот запах, который, после наложения крема на лицо, она уничтожит запахом французских духов.

Иногда, а это случалось все реже, мы ходили на концерты классической музыки, которая не трогала меня, а раньше трогала, и я не понимал, почему она раньше трогала. Тогда у меня не было времени, чтобы думать об этом. Где-то была сокрыта тайна, которую, я был уверен, если я не обнаружу, то будущее не имеет смысла.

Каждый прошедший день был похож на предыдущий. Будущее было настолько ясным, что его как бы уже и не было. Картина настоящего повторялось днями и годами, иногда только добавлялись болезни у тещи, а с ними вместе и расходы. К этой неизбежности я привык, пока не появилась она. Дело было не в ней, и не в ее показе своих ног, а в том, что я непроизвольно ловил глазами ее движения, наклоны, и это потом выдирало откуда то из глубины мозга картины, которые, казалось, уже забыл, а это были настоящие картины, и то, что я их не забыл, и всколыхнувшиеся инстинкты, непроизвольно заставляли смотреть на нее, и то, что это мне нравилось, пробуждало в душе ритмы другой жизни, которая была наполнена красками, и снова хотелось будущего. Дело было не в том, что хотели видеть мои глаза, ползая по ее ногам, потому что в моем возрасте и опыте там, где они должны были остановиться, давно ничего не представляло для меня ни тайны, ни желания.

Эту перемену заметила жена, когда я, сидя за столом и ковыряя вилкой в макаронах, смотрел то на жену, то на тещу, то на внука, который пошел в школу, внук что-то постоянно спрашивал, а я не отвечал или отвечал, как своей начальнице, совершенно не о том, о чем меня спрашивали. Я смотрел на их лица и спрашивал себя: а кто они и что они здесь делают…

Я забыл, что живу в большом городе и помнил три улицы от дома до своей работы. Я работал в одном отделении Банка уже тридцать лет. Я был заместителем начальника. Начальников сменилось много, и я понял, что лучше быть заместителем. Пока не пришла она. Ей было всего двадцать пять, она была стройной, высокой, и носила хоть и строгие костюмы, но разрезы на юбках были очень высоки. Когда она вызывала меня с отчетами, а это случалось несколько раз в день, сидя в кресле и закинув ногу на ногу, принимала у меня папки и задавала вопросы, я в это время пытался проползти взглядом до того места, которое было прикрыто, и хотел видеть, чем, потому и дело было не в том, что было на ней, это я уже знал, а именно это чувство – проползти глазами дальше, – вытаскивало из памяти что-то бесконечно теплое, и это напоминало особое время. И с этого, т.е. с первого дня ее работы, ко мне стали приходить картины того времени, времени рождения чувств и желания, и я мог смотреть их бесконечно.

С этого все начинается. По дороге с работы домой серая улица, которую до дома я мог бы пройти, закрыв глаза, не казалось уже серой, во мне начинали просыпаться и оживать картины того времени, когда впервые ноги стали волновать меня. И это время начала жизни стало оживать, и зов был связан больше с сердцем, потому что я подошел к краю и не знал, как идти дальше.

Всех в моем классе стали тогда интересовать ноги, потому что то, что было дальше, казалось недостижимым и бесконечно далеким. И это требовало объяснений, и я пытался найти их в картине и в музыке, потому, что мои чувства казались мне совершенными, и я стремился понимать совершенство, чтобы понять потом ее.

Это всегда начинается весной, а также с кино, которое нельзя было мне смотреть, но я смотрел, но это не имело значения потому что я был влюблен в совершенство. Тогда распускались вишни и яблони в маленьких огороженных камнями двориках, и я пытался соединить музыку и ритмы своего сердца с тем теплом, в котором были распустившиеся цветы яблонь, летние дожди, моющие мостовые, и мелодии, которые поднимались с мостовых, которые оживали вместе с тем, что было в моем сердце. Эти волны накрывали город, и были запахи, которые я пытался понять, а совершенство для сердца представлялось первой женщиной. Так начиналось это время чувств, и чем больше я был наполнен поисками красок, тем красивее были картины в той особой галерее, которую я открывал для себя впервые, а потом уже заходил туда все реже, и непонятно, почему, ведь там все было красиво. Воздух вокруг был наполнен мелодией и красками, это было время познания чувств и желания.

Смятение, когда в первый раз я увидел ее с другим, и черные тучи, накрывшие мое чистое небо… Пройдет время, и я пойму, что так должно было быть, чтобы я мог ценить отпущенное мне время тепла и солнца. Потом, когда пройдет много лет, когда, стоя перед зеркалом и задавая вопрос о жизни, вдруг какой-то знак вытянет для меня картины тех чувств, и тогда снова захочется жить, чтобы увидеть это снова. Все зависит от времени познания, когда оно начинает просыпаться, и твоих поисков – как объяснить это и удержать в своем сердце, потому что это будет держать тебя все жизнь, если тебе повезло и это было с тобой в начале…

Каждый день, начиная с этого дня, когда ноги начальницы открылись передо мной и мои глаза попытались ползти в одном направлении, когда с каждым сантиметром пройденной площади все тело костенело и я мог только мычать о своем желании, и я вдруг слабо, но все-таки смог открыть для себя картины того забытого времени.

Это было похоже на крик умирающего от голода тощего быка, которому вдруг захотелось любви и он пытался подняться. Может, слово «любви» здесь было не то, потому что оно было заезжено, а времени чувств, и в этом порыве, как ни странно, его ноги смогли поднять его и он смог прокричать вслед стаду свое желание. Впрочем, на это никто из них не обратил внимания, но это тоже было не важно.

Они были чисты, эти картины, и с ними была музыка. В это время поступило предложение о командировке на остров, и я понимал, что, если я не поеду, то умру, потому что, когда я приходил домой, то не понимал, зачем я там и для чего я еще жив. Это был уже разговор с черным Ангелом, который садился со мной вечером на балконе за чашкой кофе, и подтверждал все мои грустные размышления о жизни, о семье, о любви, и главное, в духе времени: что бы ты ни делал, размышлял или думал, ты не задаешь себе вопроса о том втором, который похож на тебя и всегда рядом с тобой, и если бы не было его, ты не задавал бы себе вопросы и не разговаривал бы с самим собой. Это неправда, что с самим собой, потом что он другой – это мое второе лицо, или это ты, который пытается что-то сделать с тобой, и тебе кажется, что это ты сам.

Мне стало гораздо легче, когда я разделил нас и вывел его из себя. Тогда у меня появился самый близкий друг, от которого не было тайн или секретов. На мансарде я поставил стол и кресло, здесь можно было курить, и я, наконец, мог отдыхать и получать наслаждение от беседы. Ангел стал мне так близок, что я даже поставил кресло и второй стакан и готов был прикурить ему сигарету. Новый друг говорил так артистически, что, чувствуя взмахи его руки, я убирал со стола бутылку из-под вина или виски, боясь, что в порыве он заденет их и они разобьются.

Я боялся, что меня примут за сумасшедшего и, к радости тещи, отправят в больницу, поэтому мне приходилось сдерживаться. Я стал молчалив, угрюм, и все мое желание было – придя с работы, побыстрее поесть и выйти на балкон.

Черный Ангел был похож на меня самого, но как-то не так одет, одежда была дорогой, но во всем была какая-то небрежность, о которой я мечтал, но никогда не мог себе позволить. И он был моложе, гораздо моложе… Взгляд серых глаз был рассеянным, что не позволяло до конца доверять ему, и я сказал ему об этом. Ангел усмехнулся, и ответил: «Что тебе мой взгляд? Ты должен верить себе и моим наблюдениям за тобой. Чего ты добился за эту жизнь, тридцать лет ты идешь по одной и той же улице на работу, где все серое и построено в серое время, но тогда наполняли сердца, и у тебя оно было также наполнено динамитом из смеси любви, мечты и свободы. Улицы стали такими же, как и люди, и ты стал одним из них, забыв о своем сердце, здесь не мечтают о звездах, не думают о войнах или как стать героем, а только как околпачить человека, который зашел к вам в банк. И чем больше ты сможешь с него стянуть, или затянуть в паутину, тем больше ты получишь его крови, или премиальных, на что ты сможешь кормить свою тещу, которая вечерами думает только о том, как тебя пошлют к нам и какое платье она наденет к этому случаю. День твоих похорон для нее станет праздником».

В таком духе у нас складывались диалоги, и мои мысли или «тайна грехов», как обещал Ангел, оставались только между нами. Я открывался новому другу полностью, правда, были вещи, в которых мне было самому неудобно признаваться, но Ангел и так все знал, поэтому мы говорили обо всем.

– Я не скрою, что мне хотелось бы одеться, как ты, и, может быть, я бы пошел на концерт, чтобы послушать Моцарта и свое одиночество, а лучше – Шопена, потому что одиночество похоже на осень, мне так казалось, и не то что казалось, а это было именно так…

– Ты обманываешь самого себя, хотя, по сути, жизнь – это бесконечная площадка обмана самого себя. Надо иногда перечитывать классиков. С другой стороны, ты хочешь женщину, и боишься себе признаться, потому что тебе мешает зеркало, единственный оценщик, который не может заглянуть тебе в сердце, но из тех редких друзей, которые говорят тебе правду, что то совершенство, которое ты ищешь, ты уже не можешь взять, а раньше мог, когда ты не понимал, насколько это драгоценно. Ты потерял ключ к своему сердцу, и ты надеешься его все-таки открыть, – Ангел говорил это с жалостью и с иронией, в которой я собеседник чувствовал понимание, сочувствие и тепло. И эти беседы становились мне все нужнее.

Я был благодарен своей жене, которая не задавала вопросов, но в ее глазах я видел тревогу, хотя не обращал тогда на это внимания, и этот взгляд, наполненный тревогой, в последнее время на острове стал приходить ко мне, но это потом. Итак, как только я справлялся с ужином, сразу забирался на балкон, доставал из портфеля бутылочку виски, придвигал второе кресло, сигареты, вытягивал ноги, прикуривал и был счастлив. Ангел приходил, когда я был уже изрядно пьян, с другой стороны, можно сказать, я был открыт для беседы, и унылое небо за окном меня не тревожило.

– Она тебя рано или поздно отправит в психушку, если ты не бросишь это дело, – показывая на стакан с виски, сказал он, сев в кресло. – Ты содержишь ее столько лет, она живет на твои деньги, которые ты достаешь, ползком вытирая собой пол перед клиентами в банке, и еще она недовольна, что позволила своей дочери раздвинуть перед тобой ноги. Она уверена, что эта процедура была бы более дорогой, если бы она выбрала другого. Ты же знаешь, что это не так. Для чего ты ее держишь – этот сгусток ненависти и злобы? Ты не знаешь? Если бы ты знал, или представлял из себя особь человеческую, а не некий организм, выполняющий определенные функции, то ты мог дать сюжет новому Достоевскому, писателей не стало, потому что не стало сюжетов, человеческих, а не связанных с функциями, которые также связаны с деньгами, – это борьба функций, и ты такой же мусор, как она, поэтому вы должны дойти до дна своего разложения.

Все, что пытаюсь я тебе сказать, это то, что нет смысла тянуть и поддерживать фармацевтическую промышленность различных и недружественных стран. Вспомни то время, когда ты был счастлив, фонтаны, которые летними вечерами стремились ввысь, как и твое сердце, и свет прожекторов играл в капельках воды. А музыка, если твое сердце наполнено и еще есть музыка, которая попадает под этот ритм, то ты наверху, я бы сказал – на самой вершине. Я тебе сыграю…

Я попытался остановить Ангела, и расплескал виски из стакана, представляя, что сейчас начнется. Ангел засмеялся и сел за рояль.

– Чудак, – сказал он, – ты так меня и не понял, что это можем мы слышать только вдвоем. Вот эти звуки – это блюз, как ты прижимался к ней в первый раз, и чувствовал упругость ее ног, и запах ее волос, и тепло ее кожи на шее. Ты пытался что-то говорить. Она также отвечала, помнишь нежную, нетронутую еще пленку ее губ, которые она иногда, проводя языком, орошала влагой, потому что в ней тоже все горело, как и в тебе, а ты еще не знал, как надо гасить этот жар. И еще ты не знал, что она хочет того же, что и ты. Ритм твоего сердца звучит по-другому. Ты чувствуешь, что можешь перевернуть весь мир, и так как любовь твоя чиста, ты ищешь такие же звуки. Что тебе сыграть, чтобы ты вспомнил ее? Танго, потому что только танго способно идти вместе с вами, когда у вас все общее, и если вы не можете рассказать это друг другу словами, то это говорят ваши руки, музыка и ваши тела, которые друг в друге, и это танго.

Так проходили их беседы. В начале это было раз в месяц, и я старался это делать скрытно, потому что для подготовки к встрече надо было сделать соответствующие приготовления, связанные с виски, сигаретами и временем покоя. Потом эти встречи стали мне необходимы, и уже было все равно, как это будет выглядеть со стороны.

Было одно неудобство, но не для меня, а для семьи, с которой я уже не мог оставаться, как раньше. Я приходил домой в то же время, через полчаса после того, как заканчивалась работа, и так было тридцать лет, и теперь ничего не изменилось. В это время ужин был уже на столе, и они ждали меня. Когда были дети, было лучше. Когда они ушли, мы остались втроем. Я, жена и теща, и в доме стало пусто. Потом появились внуки. Их приводили иногда, чтобы мы не скучали. Это вызывало неудобство, и это неудобство было внутри меня, потому что они были, как часы, которые напоминали, что мое время не бесконечно и оно идет к концу. Я садился за стол угрюмым, почти ничего не ел. Потом вставал брал, свою сумку и выходил на балкон, садился в кресло, наливал себе виски, и ждал когда мой гость придет. И если бы кто-то увидел в это время мое лицо, то на нем были покой и радость.

Вместе с напитком исчезают вопросы, которые я задавал себе в разное время, – похожие на уличную рекламу, начинают окружать тебя и не дают спать. Они словно висят везде на стенах комнаты, в коридоре, в туалете, на выходе из ванной, и это «зачем» и «для чего», и «что же дальше», и опять «для чего»… Об этом напоминает все окружение, и только вот эти вечера с черным Ангелом позволяли мне еще раз вспомнить то, что было в жизни и осталось в ней, и почему я не могу это чувствовать сейчас, когда я точно знаю, что нужно, чтобы был счастливым.

Для этого нужно лишь хорошее виски, пачка сигарет, и тот, с кем бы я мог говорить, не стесняясь.

– Привет, тебя уже мало что спасет, – снова, указывая на бутылку виски, которая была уже наполовину пуста, усмехнулся Ангел. – Я даже не знаю, с такими темпами, какую тебе написать рекомендацию, в Небесной канцелярии достаточно строго.

– Мне плевать, – ответил я.

– Я так не думаю, – возразил он, – и вообще, вся твоя жизнь была достаточно органично ограниченна, кроме, разве что, молодости, где также ты ничем не выделялся. Но теперь все, что ты делаешь, о чем ты мыслишь – это грех. Ну, например, как ты прилепился к ее ногам сегодня. Я едва оторвал твои глаза с ее ноги, а то они заползли бы в совершенно неприличные места, учитывая твой возраст и рекомендации надежного семьянина.

– Это непроизвольно, потому что дальше меня, пожалуй, не интересует.

– Ты не прав. Потому что дальше к тебе приходит другое время, и об этом тебе напоминают эти ноги. У нее были такие же ноги, и даже лучше. Они были более мягкими, если ты помнишь… Тогда не было столько журналов и рекомендаций, как убрать живот и накачать ноги. Теперь-то ты понимаешь, что дело не в животе и ногах, а в твоем желании. Когда ты состоишь из одного желания, это будет также и с ней, и это важно.

– Да, это самое важное, – сказал я.

– Вот-вот, – повторяет, передразнивая меня, Ангел, – а сейчас посмотри, во что она превратилась. Одна ее нога весит больше, чем весила в то время она вся. Она постоянно то худеет, то толстеет, и у тебя уже давно нет желания. Я бы не трогал тебя, и даже бы не пришел к тебе, потому что свое желанное ты получил совершенно законным способом т.е., через ЗАГС, а не в порыве греховной страсти, когда мир перестает существовать вокруг, и есть только ты, она и твое желание. Да, – сказал он задумчиво, – а ведь в тебе было это, что ты мог бы отдать полмира за свое желание. Но у тебя нет полмира, бедняга. Мне понятно, что ты хочешь сейчас найти, но тебе мешает твоя усталость, поэтому я тебе сыграю…

Я знал, что гостя не остановить, поэтому молча указал за кресло, где, как я уже знал, сейчас появится белый рояль. Я разрешил, зная, что бесполезно отказывать, тем более что он играл очень хорошо, и если бы не комментарии о моей жизни и событиях, которые я давно забыл и не хотел вспоминать, то это были бы просто приятные встречи. А так эти воспоминание – они были прощанием или тем светом и теплом, которые говорили мне, что мне в жизни было дано больше, чем многим. С какой-то стороны, тепло того времени отрицалось настоящим, а тем более будущим, и я пытался убедить себя, что ничего равного уже не будет.

– Мы не вспоминали давно о ней, сейчас я тебе сыграю, и ты поймешь, о ком я говорю, – сказал Ангел, наигрывая при этом на рояле. – Ты, как всегда, был одинок, и ты, как всегда, искал женщину. Ты ее не хочешь, потому что знаешь, что их там нет, но твои инстинкты идут дальше, чтобы найти то тепло, равному которого не было и нет, но есть ноги, а твои глаза, как щупальца у спрута, пытаются их все-таки найти, потому что вы принадлежите к одному виду, но к другому времени, когда все имеют цену, а ты, к своему сожалению, знаешь, что чувства и сердце не имеют цены. Джаз, тепло и движения, немного танго погорячее, вот так ты слышишь. Я вижу, ты смеешься! – крикнул он. – Да, ты ее вспомнил! Это было, когда ты хотел женщину, которая знала, что такое аритмия сердца, и она знала мужчин, и ты хотел такую женщину, и тебе было все равно, что она знала мужчин, потому что ты начал гореть и в тебе звучали не мелодии, которые были прозрачны и чисты, а загорелся огонь желания, и она знала, как его зажечь. Потом, когда ты начал гореть, она отпустила тебя, потому что у тебя были дети, но ты говорил ей «нет», слышишь, ты говорил «нет», ты готов был вечно гореть и тебе не страшен был ад, и тогда тебя спасли. Но это было слишком горячо, чтобы ты забыл, а ты забыл.

– Нет, – закричал я, – нет! – И мы оба засмеялись и начали играть в четыре руки, и это было здорово.

Только повернувшись, я увидел, как дверь мансарды пытаются ломать незнакомые люди. За их спинами маячили бледное лицо жены и полное злорадства – тещи. Глазами я стал искать топор и пожалел, что не купил ружье, повернулся к Ангелу, чтобы попросить у него помощи. Но он отмахнулся, усмехнулся и, сказав: «Я тебя предупреждал!» – исчез вместе с роялем.

Меня схватили за руки, придвинули таз и заставили извергать из себя все то, что было моим утешением все это время. Они заставили меня что-то выпить и нагибали над тазом снова и снова. Наконец, мокрого, грязного и покрытого следами непереработанного желудком виски, бросили на диван и уехали. Мне было жаль себя. Но у меня и в мыслях не было, что я больше не увижу своего друга. Я был уверен, что сейчас любая подворотня для меня могла бы быть дворцом. И улыбнулся мысленно, зная, что Ангел это видит.

– Спи, малыш, – прошептал он мне в ухо. – Ты почти готов.

На следующее утро, выслушав про себя, сколько я стою и в кого превратился, я помылся и, не думая о своих глазах, – последние слова гостя я не забыл, что я уже готов, и был с ним согласен. Надо было сделать один шаг или несколько шагов, но это уже за той чертой, которая была так хороша в эти удивительные дни на моей мансарде. Я зашел в банк, открыл дверь своего кабинета, сел за стол и начал перебирать бумаги, думая, что это все уже не нужно, в том числе и ноги начальницы, и просвет между ее ног. Глубоко вздохнув, я откинулся в кресле, и подумал снова, что это было хорошее время. Так начиналось это утро, почему я его запомнил? Потому что это был первый, а может, и последний день, или начиналось время прощания. Зашла секретарь директора, и показала головой, что надо идти к ней. Я посмотрел на себя в зеркало, ничего хорошего не увидел, и поплелся, по дороге думая о своих глазах, ее ногах, и ногах вообще, имеется в виду, женщин. Дорога в кабинет была не такой длинной, и ноги меня еще не занесли в более востребованную область. Я открыл дверь и, спросив на ходу, можно ли войти, вошел.

– Неважно выглядишь, – не здороваясь, сказала она, смотря на измятое лицо, которое я не мог уже поправить.

Я промолчал и отправил глаза на потолок. Этому была причина, потому что, как только я вошел, они кинулись к ее ногам, которые, хоть и были сжаты, но глаза ожидали открытия. Они не ожидали такой фразы, вот и бросились метаться по потолку. Я сам молчал, хотя мне уже стало весело. Она ждала объяснений. Но я сказал:

– У тебя хорошие ноги, интересно кто на них играет… Ему повезло, если он это понимает.

– Баланс, – прервала она меня.

– Да, – так же быстро ответил я, – должен быть баланс между чувствами и телом, но только на работе, если ты хочешь только ног, то баланс нарушается, а сейчас кругом кризисы, и вечный дисбаланс. Надо уметь держать баланс…

– Я не понимаю, о чем ты, – резко прервала она.

И я ответил:

– О том, о чем ты не знаешь, потому что ты работаешь с деньгами, оцениваешь и отдаешь, корень здесь «оцениваешь».

– Что-то с тобой не то, – вдруг улыбнувшись, сказала она, села прямее и ей пришлось раздвинуть ноги, и мои глаза с потолка попробовали спрыгнуть, но я удержал их на уровне ее лица. – Мы хотим открыть филиал на одном острове. Я там была, ничего хорошего, только скалы. Там нет даже деревьев. Летом остров почему-то переполнен, а лето длится долго. Так вот, мы решили открыть там филиал, потому что там услуги по переводам и выдача наличных. Никто не захотел туда поехать, а так как тебя все равно собирались уволить, то я советую тебе это место.

«Это лучше, – подумал я, чем то, что я делал». Хотя я и услышал шепот черного Ангела: «Не соглашайся, нельзя постоянно оттягивать неизбежное. Я договорился уже в канцелярии, что некоторые грехи тебе спишут». Я подумал только секунду и ответил:

– Я еду.

Она дала мне проспекты, чтобы я посмотрел, но я откинул их в сторону.

– Ты передумал?

Я сел напротив нее и спросил, где договор. Она дала мне его.

– Там две комнаты, – сказала она, – мы арендовали помещение на площади, впрочем, единственной площади. В большой комнате ты будешь принимать посетителей, а в маленькой – спать. В твоем возрасте, я не думаю, что тебе много надо.

– Там есть кровать? – спросил я.

– Да, и большая.

– Тогда, если еще раз приедешь, то узнаешь.

– Я не приеду, – ответила она.

– Это лучшее, что могло быть в твоей жизни.

– Обойдусь.

– Всем так кажется, но пока я там, у тебя будет шанс, – я взял со стола мой экземпляр договора, отправил ей воздушный поцелуй, вставил свои глаза на место, выпрямился, и подумал, что мне снова начинает везти.

По дороге домой я не зашел в магазин, где каждый день покупал бутылку контрабандного виски. Может, напоследок, подумал я…

– Ну, конечно, – крикнул мой Ангел, – и возьми сразу два, а лучше три!

Я сказал ему «нет».

– Ты идиот, – воскликнул он, – я для тебя договорился, чтобы приняли на особых условиях.

– Ничего. Я согласен на общих!

Хоть я и храбрился, но искушение было велико, и, пожалуй, впервые за эти годы я смог с чем-то не согласиться. Наверно, нельзя об этом ей говорить сразу, – эта мысль пришла ко мне, когда я был уже у дверей дома, – это может ее расстроить.

И это было грустно, потому что расставание всегда грустно, когда люди жили вместе долго и, хотя они забыли уже, как и для чего стали жить вместе, но еще были вместе и жили в одном доме, и каждый из них был частью этого дома. И это думается перед тем, как расстаться, хотя никто не мешал думать об этом раньше, и, может быть, тогда не надо было бы уезжать. Я зашел, и они были дома. Они ждали меня на кухне, и мне вдруг захотелось, как раньше, посидеть с ними, и чтобы было то тепло, которое закончилось, как сейчас мне казалось, совсем недавно. Теща посмотрела на меня с более глубоким презрением, собираясь что-то с казать насчет вчерашнего, но, посмотрев, она промолчала. В глазах я ощущал уже грусть расставания, а в этой грусти всегда есть место прощению, и это видно и в твоих глазах, и в глазах у тех, с кем ты прощаешься, и возникает чувство тревоги, или потери. У меня появилась надежда, а у них – потеря, потому что у них оставалось бы все то же самое, но только без меня.

Я увидел эту тревогу в ее глазах, и подумал, что надо сказать сейчас, ведь я уезжаю только на время, и потому, что у меня нет выхода.

– Я уезжаю, – сказал я. – Мне жаль, но у меня не было выбора.

– Это надолго? – спросила она.

– Да, но мы можем поехать вместе, – я сказал и пожалел, и добавил: – Это маленький остров, почти без растительности, и одна комната, где можно спать.

– Ты знаешь, что я не смогу, – это вызвало облегчение.

– Но ты можешь приезжать.

Ты сам хочешь уехать, – она сказала это устало и с пониманием, так прощаются, когда сдаются после долгой борьбы, а это было действительно долго почти вся жизнь. – Пришла пора осени. Она пришла внезапно. Это было неожиданно именно для тебя, потому что каждый год твоей жизни ты отмечал в Новогоднюю ночь. Сначала вдвоем, когда ты был счастлив, а потом с временем, когда тебе надо было успевать добывать пищу, следить за детьми, и еще не забывать, иногда смотреть на женщин. Этот инстинкт ты пытаешься сохранить, потому что только это место остается свободным, когда твое время становится заполненным обязанностями: сначала успевать кланяться, чтобы тебя заметили, и носить галстук в жару, чтобы соблюдать правила, и все будет очерчено правилами, и дни рождения и праздники и постель с женой, – это то же становится обязанностью. Иногда ты позволял себе заходить в кафе, совсем немного времени, чтобы смотреть на женщин, потому что ты понимал, что все можно забыть, но только не это, потому что тогда все может умереть…