Я прилетел сюда, когда дома начиналась осень, а здесь еще было солнце. Со мной было достаточно много груза: это маленький сейф, в котором лежали наличные, код которого мне не сказали, так что, если бы меня пытали, чтобы я открыл сейф, я бы скорее умер, чем что-либо сказал, и мое имя посмертно занесли бы в книгу героев банка. Теперь я понимал разведчиков, которых убивали, а они не выдавали тайн. Это цинично, подумал я, садясь в катер, который нанял, болтая на школьном английском, который, как ни странно, здесь понимали. В общем, катер поплыл по синей скатерти моря, и хотя я чувствовал, что море абсолютно гладкое, и я бесконечно счастлив, через некоторое время, зависая за борт и выбрасывая только через рот неотработанные отходы прошлой жизни, я признался в очередной раз себе, что ничего бесконечного в смысле счастья, в этой жизни, по крайней мере, не бывает. Я зависал на борту, черпая воду и обливая голову и лицо. От этого становилось немного легче, а потом начиналось снова. Я не заметил, как лодка остановилась и меня за плечи подняли и вытащили на причал.

На берегу стояли два человека, один в гавайской майке и трусах, а другой в белой рясе, глаза его были устремлены на пляж, к выброшенным с катера вещам подошел какой-то чернокожий и начал нагружать их на себя. Мужчина в гавайской майке подошел ко мне, потряс руку и сказал, что он губернатор острова, и рад присутствию первого на этом острове банка, и похвалил за дальновидность собственников банка, которые не прогадают, если рассмотрят его проекты и подумают об инвестициях. На школьном же английском я заверил, что банкиры, уверен, не прогадают, потому что они банкиры, и если они выжили, то прогадают все остальные, но это я пока не мог донести до губернатора из-за скудного запаса английских слов, не говоря уже о грамматике.

Священник, оторвав взгляд от пляжа, который, как ни странно, был забит почти голыми телами, также пожал мне руку и выразил надежду на определенные вливания в строительство церкви и содержания церковной школы, в которой учатся Ангелы. За это Господь, – опять же его слова, –будет помнить и помогать банкирам в их благородном деле.

Я был категорически против этого, зная почти точно, что им дорога только в одну сторону, куда, пускай и я попаду, и буду там работать кочегаром, но готов в три смены. Но опять я это не сказал священнику по причинам, которые обозначены выше. Мы высказали друг другу все, что могли, я едва стоял на ногах, а носильщик, нагруженный так, что его не было видно под вьюком, был уже довольно высоко.

– Мы вечером собираемся здесь внизу, – сказал губернатор, – здесь не так жарко, ключи у Пуа Пуа, – я понял, что это мой носильщик. Прямо от причала вела лестница наверх, камни были так нагреты, что мне показалось, будто я вхожу в печку. Я сделал первый шаг, и дальше уже не помнил. Только идущий впереди Пуа Пуа напоминал, что, может быть, это еще не конец.

Я не смотрел по сторонам, просто тупо переставлял ноги со ступеньки на ступеньку, проходя виток за витком. Там были выемки, где стояла скамейка, а рядом лимонное или апельсиновое дерево. Это было очень красиво, но, кажется, я не замечал вообще ничего, пока не дошли до конца лестницы. Я не помнил, на каком витке открылась площадь, и воздух здесь был прохладным, и стало легче дышать. Я мог смотреть только себе под ноги, не упуская из виду спину носильщика, который останавливался и ждал меня. Мы дошли. Банк представлял из себя большое помещение с креслами для посетителей. Мебель была светлой, окна – на всю стену. Они были открыты и легкий ветер вздувал тонкие белые занавески, и от этого дом становился похожим на парусник, а прямо за стойкой была дверь, которая вела в спальню или уже в мой новый дом. Носильщик сразу направился туда, умудрившись не задеть расставленные по всей комнате ветки кораллов. «Это погибший корабль», – подумал я.