Мне нетрудно описать ту осень — так глубоко запала она в душу… Бурлящее море, огромные волны, угрожающе вздымающиеся на фоне свинцового неба, а затем тяжело обрушивающиеся вниз, неумолчно ревущий океан… Корабль, то взмывающий на гребне волны, то соскальзывающий в пучину, чтобы потом наперекор этому кажущемуся бесконечным скольжению к гибели вновь оказаться наверху… Вероятно, это была бы впечатляющая картина, но я почему-то думаю о людях, бросавших вызов стихии и самозабвенно боровшихся с ней. О людях, столь дорогих моему сердцу, которых и я, и ты, читатель, называем одним словом — моряки. Каждый из них, будь то пожилой, уже не раз бороздивший морские просторы, или молодой, знакомый с морем, но еще не переживший главного в своей жизни приключения, или впервые познавший грозную силу морской стихии, прежде всего был Человеком со всеми присущими ему прекрасными качествами. У одних в душе бушевали страсти, другие были спокойны, словно Саргассово море… У одних осталось за плечами лишь шаловливое детство, другие хранили множество воспоминаний о прошлом…

Их жизнь оказалась тесно связана с жизнью барка «Мирча», и спустя годы многие из них считали время, проведенное на его борту, неотъемлемой ступенью своего возмужания. Некоторым из них я придал черты совсем других моряков, так как в моем восприятии драматические схватки с морем и победа над ним представали делом общим. Участвовать в нем могли и моряки моего поколения, и те, кто учил нас азам морского дела, и те, кому стать моряком еще предстояло.

О них, о корабле, ставшем символом мужества румынских моряков, я и написал эту книгу.

 

Зов моря

«Все просто, очень просто… Отплытие такого-то числа… Заход в порт такой-то… на столько-то дней… Вам, товарищи, доверено выполнение очень важной задачи… Спустя столько лет старина «Мирча» проделает долгий путь, чтобы вернуться помолодевшим… У корабля нет систем управления… Между тем со штормами в Бискайском заливе шутить нельзя… Радиограммы и радиосводки из этой части Атлантики предвещают сильные штормы… Если есть вопросы, прошу задавать их сейчас. Если есть о чем доложить, докладывайте…»

О чем докладывать? Задание есть задание, и он, капитан второго ранга, разве может что-то добавить к сказанному? Когда он входил в кабинет адмирала, еще оставались кое-какие сомнения. Не знал точно, зачем его вызвали.

В приемной встретил капитана первого ранга Брудана, однокашника по училищу. Они хорошо знали друг друга. Жизнь распорядилась так, что Брудана быстрее повышали в звании и он раньше Профира прикрепил третью звездочку к погонам с двумя просветами и третью нашивку на рукав кителя. Да и характер у Брудана был другой, что называется, более пробивной. Умел он воспользоваться достигнутыми успехами. О нем шла слава как об искусном, опытном моряке, не раз с честью выходившем из положений, казавшихся безвыходными. В последнее время он был начальником отдела при морском штабе. Несколько раз приезжал инспектировать Профира, но более или менее серьезных недостатков никогда не обнаруживал. Профир свое дело знал и старался выполнять его как можно лучше, особенно когда ему становилось известно, что его будет инспектировать комиссия во главе с Илией Бруданом. Он неосознанно стремился доказать бывшему коллеге, с которым его связывали приятные воспоминания об училище, аспирантуре, о первых шагах по службе, что годы не прошли даром и оставили не только морщины на его лице. Теперь он мог смело смотреть в глаза любому, кто захотел бы узнать, насколько хорошо знает морское дело «профессор» Профир. Его называли так потому, что он несколько лет преподавал в военно-морском училище и все знания, накопленные за прошедшие годы, передавал молодежи…

Адъютант адмирала, одетый с иголочки, невысокого роста, чернявый лейтенант, пригласил их подождать, поскольку товарищ адмирал проводил короткое заседание. Брудан прибыл раньше. Профир по-уставному отдал ему честь, а тот протянул руку. Профиру хотелось узнать, по какому вопросу здесь Брудан, но он сдержался. С тех пор как адмирал стал командующим флотом, у Профира не было случая побеседовать с ним. И вот вдруг его вызвал начальник училища и без каких-либо объяснений сообщил, что такого-то числа в такой-то час он должен явиться к командующему флотом. Поэтому Профир немного волновался. Брудан тоже нервно потирал руки. Адъютант не отрываясь писал что-то, вздрагивая при малейшем шорохе. Минуты ожидания казались вечностью. Профир задавал себе десятки вопросов, мысленно клал на весы свои успехи и недоработки за последнее время и все равно не мог отгадать причину вызова к адмиралу.

Получив указание от начальника училища явиться к командующему флотом, он вернулся на кафедру и сказал своему заместителю: «Завтра прошу провести вместо меня урок по судовождению. Меня вызывают к командующему». Профир говорил ровным голосом, стараясь не выдать своего волнения, но заместитель понял состояние коллеги и вопросительно посмотрел на него. Дома Профир молча поужинал и сразу лег спать, хотя обычно до позднего вечера что-нибудь конспектировал, просматривал курсы лекций других офицеров. Всю ночь его мучила бессонница. На улице едва начало светать, когда Профир, не отдохнувший, с мешками под глазами, тихо поднялся, чтобы не разбудить жену Марию, побрился, заглянул в комнату сына Богдана, осторожно прикрыл дверь и вышел из дому.

* * *

Адмирал четко обрисовал ситуацию. Речь шла о труднейшем переходе: корабль водоизмещением более тысячи тонн, без собственных систем управления должен быть проведен на буксире через Черное и Средиземное моря и далее через океан. Задача исключительной важности…

Цапитан второго ранга Профир внимательно слушал адмирала, показывавшего на карте маршрут, порты захода. Затем командующий назвал состав экипажа, сказал, сколько дней им отведено для подготовки к походу, и чувство беспокойства, не отпускавшее Профира и в этом просторном, завешанном картами кабинете, сменилось другим, труднообъяснимым. Впервые в жизни он испытывал нечто вроде страха, неуверенность в собственных силах.

Разве он поверил бы, если бы кто-нибудь ему сказал, что придет день, когда он, бывший курсант, бывший аспирант, бывший заместитель командира корабля, поведет залечивать раны учебный корабль «Мирча», колыбель его юности! На всем флоте мало кто надеялся, что наступит для «Мирчи» такой день.

Черное море он узнавал милю за милей, не раз пересек его вдоль и поперек, но по ту сторону Босфора и Дарданелл он бывал скорее умозрительно. Правда, проходил он и через проливы, но когда это было! В то время и он, и «Мирча» были другими. Над ними обоими пронеслись годы, и теперь корабль, носящий имя славного воеводы, должен отправиться в далекие края, чтобы обрести новую жизнь… Как странно бывает в жизни!

Адмирал заключил словами:

— Прошу капитана первого ранга Брудана остаться. Остальные свободны.

Профир отдал честь и вышел.

В приемной адъютант вопросительно посмотрел на него. Профир остановился и только теперь заметил, насколько тот молод. «Возможно, недавно закончил училище, один из моих учеников», — подумал он.

Черные, с поблескивающими в глубине огоньками глаза, белое, почти мальчишеское лицо. Профир пытался вспомнить курсанта, но его образ растворялся во множестве лиц выпускников, прошедших перед его глазами за годы преподавания. Профир взял с вешалки фуражку, накинул плащ, потом повернулся и спросил:

— Лейтенант, ты когда-нибудь был на «Мирче»?

Молодой офицер смутился и лишь пробормотал:

— Знаете, я…

Профир не пришел ему на помощь и, глядя поверх него в окно, произнес, скорее, для себя:

— Жаль, очень жаль… На «Мирче» вам было бы чему поучиться.

Он и сам не знал, зачем сказал это, и вышел из помещения, провожаемый вопросительным взглядом лейтенанта. На улице сеял мелкий и холодный осенний дождь. Ветер крепчал и вместе с колючими каплями дождя доносил с моря сильный запах гниющих водорослей и ракушек.

Профир шел к причалу в задумчивости. Сверху, с холма, хорошо просматривался весь порт. Пришвартованные кормой к берегу, неподвижные, замерли под дождем корабли. Он прищурил глаза. Где-то в конце причала стоял «Мирча». Через занавес дождя Профир будто увидел его с надутыми ветром, словно крылья чайки, белыми парусами, с поблескивающим изображением воеводы на носу, услышал, словно наяву, сигналы дудок, ощутил дрожание палубы от топота курсантов, бросавшихся к швартовым, следующие одну за другой команды: «Поднять марселя!», «Поднять фок!»… Казалось, дождь перестал и ярко засверкало солнце. Но вся эта картина, всплывшая в его воображении, длилась лишь мгновение. Дождь пошел еще сильнее. Холодные струи стекали по фуражке, по затылку, проникали за ворот рубашки. Он ускорил шаг.

Резкий рев сирены вырвал его из плана обступивших со всех сторон мыслей.

* * *

Природа не наделила особой красотой старшего лейтенанта Михая Кутяну. Он был маленького роста, худой, с выпирающими скулами, маленькими черными глазками, с изогнутым по-орлиному носом и большими кустистыми усами. Михай вовсе не походил на тех бравых моряков с крепкими, как канаты, мышцами, которых показывают в кино. Напрасно старались портные удовлетворить его претензии: ни в офицерской форме, ни в гражданском костюме он не выглядел так, как ему хотелось. Кутяну сильно завидовал своим друзьям, когда они, в ладно пригнанной форме, раскачивающейся походкой шли по улицам, провожаемые восхищенными взглядами девушек этого небольшого приморского городка.

Какое-то время в начале службы он истязал себя физическими упражнениями, штангой, гимнастикой по системе йогов, вычитанной в книгах, но затем махнул на все рукой и углубился в изучение иностранных языков и морской науки. Он приобрел словари, учебники по ускоренному овладению иностранными языками, книги по специальности и упорно занялся расшифровкой тайн английского языка, повышением профессионального уровня. Морское дело он неплохо изучил в училище, которое окончил с довольно высокими отметками.

Когда Михай был назначен на должность командира боевой части военного корабля, ему на первых порах приходилось трудно. Необходимо было теоретические знания, полученные в аудитории, применить на борту корабля. Кроме того, он теперь сам должен был руководить людьми и учить их. Михаю нравилось анализировать варианты решения задачи, моделировать ход той или иной операции, а потом на практике убеждаться в правильности своих выводов. И хотя многое ему удавалось, он все время искал что-то новое, более трудное.

Михая считали человеком замкнутым, угрюмым. Вначале он злился и сердито отвечал на колкие шутки коллег, прозвавших его «спящим красавцем». «Кутяну, знаешь, тобой интересовалась Марьяна», или «Глория без ума от тебя», или «Иоланда поспорила, что за два вечера вскружит тебе голову», — разыгрывали его.

Марьяна, Глория, Иоланда и несколько других ресторанных девочек были хорошо известны в кругу неженатых лейтенантов. В меру нахальные, не отмеченные особой красотой, но и не уродливые, они не давали скучать молодым офицерам — всегда были свободны и угодливы. На побережье только летом появлялись миловидные юные девушки. Когда наступала осень и сезон заканчивался, оставались лишь марьяны, глории и иоланды, так что выбора у моряков не было. А после возвращения из длительного плавания, истосковавшись по уюту и женской ласке, лейтенант довольствовался общением с местными примадоннами.

Когда Кутяну прибыл в этот гарнизон, его тут же взяла под крыло одна из таких девиц — наметанным глазом они быстро определяли новичков. Кутяну очень скоро стало противно. Однажды утром, когда еще не рассвело по-настоящему, он сказал, чтобы она одевалась, и выпроводил подружку за дверь. Михаю стало невыносимо при мысли, что от него она пойдет к другому лейтенанту, как пришла к нему, легко покинув прежнего друга.

И вот теперь, возвращаясь с моря, Кутяну шел прямо домой, в комнату с земляным полом, которую снимал на окраине городка у одного турка, и читал и конспектировал допоздна. Хозяин, отец шестерых детей, человек добрый, заглядывал в его комнату и стеснительно говорил: «Твой совсем не жалеть себя, твой портить глаза. Твой ложиться надо, завтра на служба надо». Тогда Михай тушил свет и ложился спать, накрывшись с головой одеялом, которое не спасало от холода в комнате, едва обогреваемой чугунной печуркой с несколькими тлевшими поленьями. Ночь рождала образ красивой девушки его мечты.

Около года назад в городской библиотеке лейтенант познакомился с преподавательницей местного лицея. Они подружились. Михай выяснил расписание занятий, как-то встретил ее после окончания работы и проводил до дома. Она пригласила его к себе. Вечер прошел в беседах о литературе, живописи, кинофильмах, и хотя девушка ему нравилась, он не осмеливался идти дальше разговоров об искусстве. Потом Михай часто бывал у нее в гостях. Родители, люди пожилые, не мешали им, и они подолгу говорили на самые разные темы, пока она, смеясь, тоном, не допускающим возражений, не говорила: «Уже поздно, наверное, тебе домой пора».

Девушка была старше его на два года, но не походила на засидевшуюся в невестах барышню. Мимоходом она сказала ему, что была замужем за инженером, работавшим на судоверфи, который ее бросил и уехал куда-то.

Кутяну нравились ее размеренная речь, ее спокойный характер. Каждый раз, когда он развивал какую-нибудь идею, она ему не противоречила. Слушала его внимательно, а когда он заканчивал, высказывала своим бархатистым, певучим голосом все, что думала об услышанном. Эти беседы были для Михая глотком спокойствия после дневных треволнений. Он начал испытывать потребность видеть ее снова и снова и с нетерпением ожидал возвращения из плавания. Это все, что было между ними.

Да и в службе Кутяну не очень везло. Хотя он окончил училище с высокими оценками, выбора у него не было. При распределении ему сказали:

— Вы, товарищ лейтенант Кутяну, назначаетесь на «S-113».

Капитан второго ранга из отдела кадров училища, высокий и худощавый, со скуластым лицом, вручил ему приказ о распределении намеренно строго, как бы желая пресечь любое возражение. Михай молча взял бумагу, в которой были указаны дивизион и номер корабля. Придя домой, он упаковал большой чемодан из прессованного картона и уехал в отпуск в родное село, затерянное в горах.

Затем лейтенант явился в дивизион вспомогательных судов, куда был назначен. Его встретил начальник штаба. Он обрадовался прибытию специалиста, в котором очень нуждался. «Мне не хватало человека дела. Надеюсь, ты будешь таким, и тогда тебя будут уважать…» — сказал он Кутяну, оторвавшись от карт, разложенных на трех больших столах.

Михай не очень-то понял, что означали эти слова начальника штаба. Но он ни о чем не расспрашивал. Не узнал он, где будет квартировать и столоваться. Просто взял свой чемодан и в сопровождении солдата отправился на корабль, который и кораблем-то можно было называть лишь условно.

Прослужив немного, но зарекомендовав себя мастером своего дела, он перевелся на вспомогательное судно — буксир, на котором также навел полный порядок. Буксир получил во время смотра высшую оценку, а Кутяну был отмечен в приказе и вскоре переведен во флотские ремонтные мастерские…

И вдруг назначение на барк «Мирча». Когда ему сообщили о новом назначении, он едва сдержался, чтобы не выразить протест. «Мирча» был чем угодно: стационарным плавучим складом, сценой для представлений во время празднования Дня флота, но только не боевым кораблем. «Чем же я буду там заниматься?» — хотел он спросить, но прикусил язык. Начальник штаба видел проявление недисциплинированности в любом жесте, в любом слове и тут же принялся бы отчитывать его. Поэтому Кутяну лишь глухо проговорил: «Есть!» — и вышел.

На «Мирчу» он прибыл, задаваясь одним вопросом, на который не находил ответа: что он будет делать на разукомплектованном корабле?

* * *

Лица бывалых моряков изборождены глубокими морщинами — то ли от штормовых ветров и солнца, то ля от тяжелой работы, то ли от тоски по родным берегам.

Такие морщины залегли и на бронзовом от загара лице боцмана Мику. Они сбегались вокруг больших, зеленых, с металлическим отливом глаз, затененных кустистыми бровями. У него были тонкие губы, квадратный волевой подбородок и большие отвислые уши. Выглядел он внушительно: почти двухметровый, массивный, широкоплечий, с увесистыми кулаками. Боцман производил впечатление человека необщительного, стремящегося к уединению. Он чувствовал приближение старости и, находясь на пороге пенсии, хотел, чтобы его оставили в покое.

Он служил почти на всех кораблях. Мало кто из моряков не знал его, ведь он прослужил на флоте с небольшими перерывами почти тридцать лет. Мику знал некоторые корабли и некоторых моряков с момента первой заклепки, то есть с тех пор, как на том или ином корабле была сделана первая заклепка или когда тот или иной моряк сделал свой первый шаг в морском деле. Он испытывал тайную гордость, когда мимо него проходил бывший подчиненный, ставший теперь большим начальником, и сердечно здоровался с ним, прежде чем тот успевал поднести ладонь к козырьку: «Здравствуй, Мику!» То есть Никулае, Никулае Мику — таким было его полное имя. Тогда по всему его телу разливалась благостная теплота.

Больше всего ему нравилось сидеть на террасе бывшей закусочной «У Хавзи-Хевзи». Это заведение называлось теперь «Кафетерий № 2» местного треста общественного питания, но в его памяти и в его душе оно осталось таким, как прежде. Когда-то здесь было что-то вроде закусочной, принадлежавшей турку Хавзи, который у входа повесил вывеску: «У Хавзи-Хефзи, пристанище для моряков». Терраса выходила прямо на пляж. Под большими цветистыми полотняными зонтами Мику встречался когда-то с друзьями, чтобы выпить чашечку кофе, приготовленного на песке в бронзовых кофейниках, — такой вкусный напиток готовил только тот жирный усатый турок.

Молодые этого не застали. На месте бывшей закусочной открыли кафетерий с чугунными столиками и круглыми стульями, обтянутыми мягкой кожей. Мику приходил сюда по привычке. Официантки его хорошо знали и приносили, не дожидаясь заказа, большую чашку кофе и стакан воды.

В летние вечера, когда дневная жара спадала, боцман усаживался за свой столик на маленькой террасе и смотрел на вечно волнующееся море и проплывающие далеко на горизонте силуэты кораблей. Он чувствовал дыхание моря, видел его изменчивые краски; корабли он знал так хорошо, что достаточно ему было заметить выходящий из труб дым, чтобы определить их класс. Друзей у него почти не осталось: одни навсегда бросили якорь, став пенсионерами, уважаемыми дедушками, другие давно ушли туда, откуда нет возврата.

Почти каждый вечер за чашкой кофе Мику встречался с Георгевичем — маленького роста, худым как щепка молдаванином. Они молча пили кофе, смотрели на волны и думали, наверное, об одном и том же. Их объединяло море. Иногда Георгевич не являлся «на поверку», и тогда Мику знал, что его друг в плавании.

Боцман немного завидовал Георгевичу: тот служил на бoевом корабле и мог подолгу рассказывать о приключениях во время того или другого похода. А Мику все время торчал на плавучем окладе, на базе для экипажей вспомогательных кораблей. Несмотря на громкое название — «Мирча», которое каждый моряк произносил с благоговением, корабль служил теперь только складом обмундирования, не больше. Именно это причиняло боль Мику, ведь он хорошо помнил то время, когда гордый «Мирча», бросая вызов бурям, бесстрашно взмывал на гребни волн. Сейчас корабль болтался в мутной воде, привязанный к причалу канатами, и смиренно ожидал своего конца. Постепенно его растаскивали: каждый брал с «Мирчи» то одно, то другое, одни — с разрешения, другие — без такового.

Одному из таких, капитан-лейтенанту, строившему из себя важную персону, Мику дал от ворот поворот. Тот пришел забрать с барка часть парусов. Кто-то, видите ли, сказал ему, что паруса «Мирчи» годятся лишь на то, чтобы пошить из них чехлы для артиллерийских орудий. Мику какое-то время смотрел, будто не понимая, о чем идет речь. Капитан-лейтенант говорил свысока, едва разжимая губы, будто пришел взять какую-то мелочь с оставшегося без присмотра подворья. В сердце Мику словно вонзили кинжал.

«А у вас есть разрешение?» — спокойно, но твердо спросил он капитан-лейтенанта. Улыбка независимого человека, пришедшего взять свое, застыла у того на губах. Маленький капитан-лейтенант сразу сделался еще меньше. Он поднял глаза на боцмана, понял, что тот не шутит, нервно фыркнул, повернулся, как на шарнирах, и ушел, топая по палубе. По взгляду Мику он понял, что на «Мирче» есть хозяин.

* * *

«Увидит ли когда-нибудь старина «Мирча» море? Доведется ли ему хоть раз разрезать носом вздымающиеся волны? Или это конец барка?» — часто спрашивал себя Мику. Он не мог без боли видеть, как на его глазах корабль мало-помалу разрушается.

Молодые моряки плохо представляли, что значил этот барк для румынского флота. Для них флот начинается и заканчивается стальными кораблями, бороздящими сейчас море вдоль и поперек с орудиями и торпедами на борту. Рангоут, такелаж, паруса существовали для них на макетах, схемах, фотографиях, чертежах, в книгах и рассказах офицеров, мастеров или преподавателей высшего военно-морского училища. Слова звучали красиво: «бом-брамсель», «фока-галс», «бизань», «стеньга». Но это и все. Для поколения же Мику все это было связано с морской службой. Их жизнь переплелась с жизнью «Мирчи». Старились они — старился «Мирча». Страдал, медленно умирая, «Мирча» — страдали и они.

Раздавались голоса: «Мирча» прожил свою жизнь, его следует сдать на слом. Барк смиренно подчинялся воле людей — его, перепачканного водой, перемешанной с маслом, переводили с одного вспомогательного причала на другой. Бывалые моряки опасались, что корабль останется только на фотографиях и в памяти немногих. Но Мику, Георгевич и еще несколько таких же, как они, по собственной инициативе, без разрешения или с молчаливого согласия командования убирали с палубы то фонарь, то уровень, то секстан — все, что напоминало о прежнем гордом паруснике, и благоговейно прятали в только им известных местах. Порой их заставал за этим какой-нибудь начальник, но лишь понимающе улыбался чудачеству этих дорожащих воспоминаниями пожилых людей. Иногда мечтатели увлекались чрезмерно.

Они собирали лей к лею, покупали специальную краску и начинали красить корабль, стараясь придать ему оттенки, подсказанные пожелтевшими от времени почтовыми открытками. Они тщательно отчищали барельеф воеводы Валахии на носу корабля, зависая над водой на канатах, вырисовывали корону, мантию, усы. Энтузиасты не обращали внимания на иронические улыбки прохожих, заражая своей идеей все новых и новых людей.

По волнам мчались корабли с двигателями мощностью в несколько сот лошадиных сил, а они обратились к командованию с предложением восстановить барк. Говорили о традициях, о возможностях, которые предоставит подобный корабль для обучения курсантов, доказывали, что необходимо сохранить «Мирчу» как памятник исторического прошлого румынского флота. Но их не поняли. И, тяжело переживая отказ, люди вернулись к своим делам.

Человеком с самой большой чудинкой считали Никулае Мику. Его жена умерла несколько лет назад. Дети, двое сыновей, остались в его родном городе — Галаце. Переженились. Оба работали инженерами. Сам же он приехал в этот небольшой гарнизон и не расставался с «Мирчей». На борту барка у него была каюта, служившая ему домом. Здесь он с радостью принимал друзей. Поговаривали, будто Мику обитает на корабле из-за своей скаредности. Он знал об этих разговорах, но не опровергал их. Вечером, возвратившись из города, долго лежал в каюте, прислушиваясь в тишине к поскрипыванию корабля. Ему казалось, что он слышит тяжелые вздохи состарившегося «Мирчи».

Потом был памятный День флота в августе 1964 года. Правительство решило направить «Мирчу» на ремонт в Западную Германию на фирму «Блом Восс». Мику долго не мог поверить в это. Но в последующие дни на базе только и говорили о старом барке.

Вокруг «Мирчи» начали роиться десятки незнакомых людей. И Мику понял: решение о ремонте действительно принято. Ему только было не очень понятно, почему среди специалистов, шаривших теперь по палубам, были и те, кто еще недавно считал, что «Мирча» годен лишь на слом.

* * *

Боцман Мику испытывал почти злорадное удовлетворение и даже не пытался его скрывать. Он сидел, широко расставив ноги, твердо упершись в палубу, и с ухмылкой наблюдал за работой матросов. Они переступали, кряхтя и сгибаясь под тяжестью ящиков, по узким мосткам, ведущим с борта корабля на дебаркадер. Их поторапливали офицеры. На берегу стояли в ожидании машины. Чрево «Мирчи» высвобождалось от ящиков, бочек, бочонков, тюков, которыми он был забит по приказу тех, кто старался превратить его в плавучий склад. Как хотелось Мику одним махом выбросить все из трюмов корабля на берег!

Чуть позже прибыл вышестоящий офицер, незнакомый Мику. Вначале он покрикивал на разгружавших корабль, потом, энергично жестикулируя, набросился на лейтенанта, руководившего работой матросов:

— Товарищ лейтенант, вы не понимаете, что в течение двух суток корабль должен быть освобожден от всего?

После его ухода лейтенант попытался поторопить матросов, но те и так делали все, что могли. За годы в трюмах накопилось много тяжелых и объемистых тюков, ящиков и бочек. Прежде чем погрузить на машины, их нужно было пересчитать, переписать. Работы были закончены лишь к концу третьих суток. После того как была загружена последняя машина, лейтенант подошел к Мику с инвентарной книгой в руках:

— Подпишите здесь, здесь, здесь…

Боцман быстро пробежал глазами: «Погрузка начата такого-то… закончена такого-то… Всего погружено столько-то тонн, корабль «Мирча» сдан в хорошем состоянии». Подписал. Лейтенант с облегчением спустился по трапу. Оставшись один, Мику начал обследовать, что осталось от барка: пустые и грязные трюмы, захламленная от носа до кормы обрывками канатов и тента палуба. Он обошел все отсеки, прикидывая, что должно быть в каждом месте; в машинном отделении — мощный двигатель, готовый дополнить силу ветра при спокойном море; пекарня, выдающая свежий ароматный хлеб из современных печей; кубрики с натянутыми гамаками, наполненные смехом курсантов; медчасть; в носовой части — каюты, в которых офицеры чувствовали бы себя как в гостиничных номерах; на палубе — мощные лебедки, сверхсовременные средства навигации… Пока ничего этого не было. Устремлялись вверх мачты, голые, будто ветки деревьев зимой. Весь корабль застыл в ожидании обновления.

Капитан второго ранга Профир прибыл на корабль в холодный дождливый день. Боцман многое знал о нем по рассказам молодых лейтенантов, недавних выпускников военно-морского училища. Говорили, что он педант, до предела требователен к себе и окружающим, не очень общителен, но морское дело знает хорошо. Немного суховат, ценит исполнительность и дисциплину, строго следует букве уставов. Мику считал требовательность качеством обязательным для начальника, но все же ему хотелось установить с капитаном душевный контакт, взаимопонимание, без которых служба не в радость.

Когда Профир поднялся на борт, боцман встретил его с некоторым любопытством и даже с опаской. Все-таки новый человек, да и цель его назначения на корабль была до конца не ясна. Но Мику считал себя старым волком, ведь он служил под командой многих офицеров и не дрожал ни перед кем.

Матрос у трапа (после того как «Мирча» был передан в распоряжение флота для выполнения более важных задач, чем хранение самого разного портового имущества, Мику прислали несколько моряков, которые несли на корабле вахтенную службу) сообщил ему, что на борт корабля хочет взойти незнакомый старший офицер. Мику вышел на палубу, как всегда, в чистой форме — чем бы он ни занимался: возился с двигателем или красил перегородки, он никогда не появлялся на людях небрежно одетым. Боцман остановился в конце трапа, подождал, пока вахтенный матрос не закончил подавать сигнал о прибытии на корабль старшего офицера. Догда капитан второго ранга вступил на трап, Мику вскинул руку к фуражке и начал докладывать:

— Товарищ капитан второго ранга, докладывает боцман Мику Никулае… На учебном корабле «Мирча»…

Звучало не очень-то по-уставному. В какой-то момент он запнулся, добавив к докладу первое, что пришло в голову.

Боцман Мику Никулае… Мику и сам не знал, кто он на корабле. Ведь не командир же! Тогда кто? Вот он и доложил как человек, находящийся в данный момент на борту корабля.

Профир не прервал его, он тоже вытянулся во фрунт, отдал честь, потом протянул Мику руку и представился:

— Капитан второго ранга Петре Профир.

Мику крепко пожал протянутую ему сильную руку.

— Нам надо поговорить. Пройдем в каюту, а то я промок до нитки, — продолжал Профир.

Только теперь Мику опомнился — он держал человека на палубе под дождем.

— Пожалуйста! — пригласил он, придя в себя.

Все же боцман был в неведении: какова истинная причина прибытия Профира на борт «Мирчи»? Первое, о чем он подумал, — что отменен приказ о направлении барка на ремонт и что офицер пришел объявить об этом. Мику провел его в офицерскую каюту. Профир снял плащ, проговорив будто про себя:

— Чертов дождь — промочил до нитки! — и изобразил на лице улыбку, которая тут же затерялась в глубоких морщинах.

— Да, дождь может затянуться, — сухо сказал Мику, будто желая скорее узнать о приказе, который сведет на нет всю предыдущую работу.

Профир сел на стул, огляделся вокруг:

— У вас здесь чисто и тепло.

— Да, я приказал включить отопление, произвести уборку… Еще многое надо сделать…

— Сделаем, — спокойно проговорил Профир и добавил: — Вы, я вижу, деловой человек. Уверен, вы мне поможете.

Морщины на лбу Мику разгладились, и он улыбаясь сказал:

— Товарищ капитан второго ранга, извините, я на минутку отлучусь.

Боцман быстрым шагом направился к своей каюте и тут же возвратился с бутылкой и двумя жестяными кружками в руках. Потом изменившимся, дрожащим от волнения голосом продолжил:

— Товарищ капитан второго ранга, знаю, что уставом запрещено, но у меня есть бутылка виски, осталась от свадьбы сына… Я хранил ее до какого-нибудь большого праздника… Выпейте со мной…

Прежде чем офицер успел что-либо возразить, Мику вытащил затычку из кукурузного початка и налил в кружки желтоватую жидкость. Профир внимательно посмотрел на него, потом медленным движением взял одну из кружек:

— За что выпьем, товарищ Мику?

— Как вам сказать, товарищ капитан второго ранга? Я думаю, за здоровье «Мирчи», — закончил он на этот раз твердым голосом.

— Согласен. За здоровье «Мирчи»! — произнес Профир.

Лицо офицера просветлело, по крайней мере, так показалось Мику, и он попытался налить еще, но Профир решительным жестом остановил его:

— Оставь до другого раза. Хороший напиток. Жаль пить сейчас все.

Мику с первых минут знакомства понравился командир корабля, и, хотя ему хотелось выпить еще, он вставил затычку в горлышко бутылки и решительно ударил по ней ладонью, будто желая сказать: «Хорошо, буду хранить до следующей встречи».

Профир оставался на борту несколько часов. Он обошел все отсеки корабля. Ощупал обшивку, зашел в машинное отделение, спрашивал: «Это работает?», «А это?», «Как думаешь, это мы можем пустить в работу?»… Остановился на палубе, осмотрел мачты, поднялся на полуют, на верхнюю палубу, кончиками пальцев, как скрипач перед концертом, потрогал ванты и бакштаги.

Мику внимательно следил за его движениями. Ему импонировала уверенность, с которой тот осматривал корабль. Это был один из немногих случаев в жизни боцмана, когда человек сразу расположил его к себе, вызвал уважение. Проводив Профира, он сказал матросу, стоявшему на вахте у трапа:

— Запиши в журнал: в такой-то час командир корабля капитан второго ранга Профир сошел на берег. Понял?

— Понял, — ответил сбитый с толку матрос, недоумевая: «Чему радуется боцман?» Он считал, что здесь, на корабле, командиром был Мику. «Или то, что я слышал на базе об отправке «Мирчи» на ремонт, было правдой? Если так, тогда…» — Так точно, понял! — выкрикнул он четко еще раз и тут же записал: «Вахта с… до… В…часов сошел на берег командир корабля капитан второго ранга Профир».

* * *

Барк длиной восемьдесят метров от носа до кормы был разделен на множество помещений. Схема корабля, сошедшего со стапелей гамбургской судоверфи «Блок Восс» в 1938 году, была простой. Во-первых, она отвечала целям обучения курсантов в суровых условиях моря. Находясь в любом месте корабля, в любом помещении на палубе или на любом другом уровне, матрос или курсант должен иметь возможность по сигналу броситься на свой пост. Во-вторых, в каждом помещении должно находиться только то, что положено по Уставу корабельной службы, то есть ничего лишнего. Это придавало каждому помещению строгость, обеспечивало чистоту, но прежде всего учитывало его функциональное назначение. Будь то штурманская рубка, рулевая рубка, кубрик, камбуз, кладовая или склад, кухня, парикмахерская, пекарня — они должны строго соответствовать своему назначению.

Теперь, после того как корабль перестал быть складом и имущество было передано на береговую базу, снабжавшую флот всем необходимым, боцман Мику вместе о несколькими матросами выметал мусор из всех углов, начищал иллюминаторы — в общем, делал все, что было в его силах, чтобы привести полуразвалившийся барк в порядок, хотя «Мирча» стоял на отдаленном причале, где по воде расплывались пятна грязи и масла, и весь корпус скрипел, как высохшее дерево.

Именно усердие Мику, стремление вдохнуть жизнь в старый корабль явились причиной его ссор со старшим лейтенантом Кутяну.

Кутяну прибыл на борт в должности старшего помощника командира. Это назначение возвысило его в собственных глазах. Наконец-то он перестанет быть безвестным офицером вспомогательного судна. И независимо от того, кого назначат командиром, как сложатся их отношения, он был уверен, что с честью выполнит порученное дело. Отныне он — старпом на «Мирче». Не каждый офицер боевого корабля мог похвастаться тем, что ходил за пределами Черного моря, а именно это предстояло Кутяну.

Как только помощник командира узнал о своем назначении на «Мирчу», он тут же принялся за дело. Отыскал старые учебники, книги о «Мирче», изучил все его отсеки, установки. Если бы его разбудили ночью, он мог бы на память отчеканить все характеристики, все технические данные корабля. Прежде чем явиться на «Мирчу», Кутяну должен был сдать дела на прежнем месте службы. Он привел в порядок всю документацию, все журналы и другие материалы. Он мог бы передать своему преемнику все в последний день, но все же пригласил его заранее, передал в отдельности каждый журнал, показал каждый прибор, они вместе обсудили ближайшие планы. Кутяну обращал внимание молодого офицера на недостатки того или иного прибора, характеризовал людей, бывших в подчинении, стремясь тем самым облегчить первые шаги новичка.

Лейтенант, маленького роста, с пухлым, почти детским лицом, все время нервничал и пытался быстрее перейти от одного дела к другому. Кутяну же сдерживал его нетерпение вопросом: «А это ты знаешь?» И если видел, что офицер не уверен в ответе, принимался вновь подробно объяснять, вынуждая его слушать, хотел он того или не хотел.

В конце каждого дня у Кутяну возникало странное чувство, будто он лишался чего-то, чем владел до сих пор. На корабле, который он покидал, ему все было знакомо — и приборы, и люди. Выполняя с ними боевые задачи, он добивался неплохих результатов… Что же ожидает его в будущем? Сработается ли он с новыми людьми? Как выглядит корабль внутри? Какие тайны у «Мирчи»? Обо всем этом старший лейтенант думал вечерами, и радость от того, что он переходит с маленького вспомогательного судна на большое, да еще с повышением в должности, омрачалась неуверенностью, связанной с любым начинанием. Поэтому он и принялся штудировать все написанное о «Мирче», забил себе голову множеством данных о нем, пытался представить свои действия на посту старшего помощника командира этого корабля. Рассматривая открытки, фотографии в старых журналах, Кутяну видел себя отдающим твердым голосом приказы, ведущим корабль сквозь бури по бушующему океану, но созданный его воображением образ развеивался как дым, когда утром, по дороге к своему буксиру, он проходил мимо барка, привязанного к причальной тумбе.

Оголенный, с прямыми мачтами, краска на которых покоробилась и отслаивалась длинными полосами, «Мирча» вовсе не походил на корабль его мечты. Палуба была почти всегда пустынна, редко он видел на ней матросов. Только у трапа всегда стоял вахтенный с дудкой на шее. Несмотря на заброшенный вид старого корабля, на нем старались соблюдать все флотские традиции, вызывая любопытство и улыбки проходящих мимо моряков. Утром, в час, когда все корабли в порту поднимали флаги, на полуюте «Мирчи» выстраивались матросы. Перед строем стоял высокий худощавый боцман. По сигналу он поднимал флаг, соблюдая торжественный ритуал, как делал бы это на новом, находящемся в боевом строю корабле. Звучал сигнал дудки, матросы замирали в положении «смирно», а боцман отдавал честь развевающемуся флагу. Глядя на полуразрушенный барк, не все на причале понимали смысл долгого церемониала, считая команду «Мирчи» чудаками, хотя вид у матросов во главе с боцманом был внушительный — они отдавали дань памяти прошлому корабля и надеялись на возрождение его для будущих походов.

* * *

Мику вынужден был свыкнуться с мыслью, что «Мирче» уготована судьба плавучего склада. Он был не из тех, кто мог пойти против решения, принятого другими. Первые дни у него ныло сердце, но потом заботы отвлекли его от тяжелых дум. Он принялся выполнять обязанности «главного кладовщика», как, подшучивая, называл его друг Георгевич.

Вначале он позволял прибывающим на грузовиках с материалами поступать по своему усмотрению. Но сердце боцмана не стерпело, когда он увидел, как бросают на палубу тюки, ящики, как заваливают ими каюты, загромождают проходы. Он попытался остаться пассивным наблюдателем, но при каждом ударе вздрагивал и все сильнее сжимал кулаки. Когда прибыли четвертая, пятая, шестая колонны грузовиков, Мику тяжело поднялся со своего места, нервно потер руки и тяжелым шагом направился к трапу, соединявшему корабль с берегом. Встал у конца трапа. Не обличенный никем властью, он стал отдавать приказания матросам, разгружавшим грузовики и таскавшим ящики в трюмы барка:

— Эти — на тот склад… Эти — туда… Осторожнее!

Если видел, что матросы путаются в узких коридорах, Мику шел впереди, показывая дорогу, уточняя, где и как складывать груз. Он брал в руки тряпку и вытирал ею пятна, которые оставались на стенах после разгрузки громоздких деталей, смазанных машинным маслом. Лейтенанту, руководившему работами, вначале показалось, что вмешательство и указания боцмана принижают его авторитет в глазах матросов, но, видя, что дело идет быстро и хорошо, махнул рукой на новоявленного начальника. Его интересовало лишь, где и как Мику хочет уложить ящики: поджимали сроки.

Разгрузка грузовиков и укладка деталей: коленчатых валов, зубчатых колес, клапанов, тентов, различных инструментов и агрегатов — запасов для приписанных к базе кораблей — закончились быстрее, чем было намечено.

По окончании работ лейтенант с нескрываемой радостью дал боцману на подпись акт приемки материалов, сказав при этом: «Спасибо, вы мне очень помогли». Он протянул ему кипу бумаг, быстро пожал руку и ушел.

Мику стал просматривать документы. Потом взгляд его устремился в пустоту. Он потерял счет времени и сидел так долго, отрешившись от всяких забот.

От двери его окликнул вахтенный матрос:

— Товарищ боцман, вам плохо? Что с вами?

— Со мной ничего, а что случилось?

— Я послал матроса сказать вам, что рабочий день давно закончился…

— Ну и…

— Он доложил, что вы ничего не слышите, хотя он… — Матрос говорил запинаясь: он никогда не видел Мику таким угрюмым и подавленным.

— Который час? — спросил Мику — голос его вновь стал властным и решительным.

— Около семи.

— Спасибо.

Лишь после того, как матрос удалился, Мику поднялся. Тщательно сложил все бумаги в папку и запер в несгораемом шкафу. Потом вышел на палубу. Откинув голову назад, глубоко вдохнул свежий воздух, приносимый бризом с моря. Ему показалось, что мачты, упершиеся в серое небо, жалуются, и эта жалоба отзывалась в его душе.

* * *

Работы было много. Вместе с матросами Мику перетаскивал из одного помещения в другое, от одного борта к другому ящики, тяжелые детали, внимательно наблюдая, чтобы корабль сохранял небольшой дифферент на корму, чтобы не было наклона ни на один из бортов. Работал он упорно, не чувствуя усталости.

Вечером, вытянувшись на койке с открытыми глазами, он прислушивался к каждому звуку. А «Мирча», особенно ночью, был полон разных шепотов, протяжных скрипов. Будто тысячи голосов тихо переговаривались по углам, переходили от носа к корме, поднимались до вершин мачт, затем спускались почти до киля. Они звали друг друга, удалялись, таились за двигателями, замершими под палубой, появлялись за приборами рулевой рубки и только под утро исчезали, утомленные, неизвестно где.

Мику казалось, что ночью он слышит дыхание «Мирчи», похожее на дыхание усталого старика. Может, то был лишь осенний ветер, пробиравшийся среди голых мачт, или кряхтение корабля под тяжестью груза, сложенного в его нутре. Просыпаясь утром, он говорил: «Привет, старина!» — и у него было такое ощущение, будто «Мирча» отвечал на его приветствие, вздрагивая всем корпусом.

Боцман уже смирился с мыслью, что прежние времена, лучшие годы «Мирчи», уже никогда не вернутся, и решил по-своему продлить жизнь барка. В каждом помещении он установил полочки с горшочками для цветов, смастерил этикетки для каждой полочки на складе, сам покрасил каждую дверь. Эта работа как-то скрашивала одиночество боцмана, придавала ему силы.

Один старшина со складов на причале сказал, что сложенные на борту материалы могут привлечь мышей, и посоветовал разбросать по складам цветы липы, запах которых, оказывается, мышей отпугивает. Мику рассмеялся — он впервые слышал о таком средстве борьбы с мышами. Но когда боцман собственными глазами увидел этих резвившихся отвратительных тварей, перебиравшихся по швартовам, соединявшим барк с берегом, он не замедлил воспользоваться советом старшины. В помещениях складов установился странный запах — липового цвета вперемешку с запахом застарелой пыли и старой смазки. И действительно, мыши уже не разгуливали больше под палубой.

Как-то гуляя по городу, Мику купил семена рододендронов. Крестьянин, продававший их с лотка, расхваливал цветы как самые красивые в мире. Боцман посадил семена в горшочки, а когда хилые стебельки поднялись над слоем земли, он достал на базе каркасы от аккумуляторов и пересадил растения в них. Выросли небольшие кусты с темными, словно отполированными, листочками. Потом начали распускаться красивые цветы. Кроваво-красные соцветия распространяли нежный аромат, как бы благодаря человека за заботу и труд.

После того как все ящики и все детали — крупные и мелкие были отправлены на базу, убраны помещения корабля, боцман не выбросил цветы, ведь они стали неотъемлемой частью интерьера, создавали уют и никому не мешали. И Мику не мог даже подумать, что именно они явятся причиной конфликта с новым старшим помощником командира корабля.

Капитан второго ранга Профир представлял своего старшего помощника. Мику собрал экипаж в парадной форме (на борту было всего несколько матросов) на верхней палубе. Он отдал честь и встал в строй. Профир поздоровался, матросы и Мику дружно и четко ответили:

— Здравия желаем, товарищ капитан второго ранга!

— Представляю вам старшего лейтенанта Михая Кутяну. Он назначен старшим помощником командира корабля.

Кутяну стоял вытянувшись во фрунт. Затем Профир сошел на берег, а Кутяну попросил, чтобы ему показали корабль. Мику улыбнулся про себя: он понимал старшего лейтенанта. Тот был новым человеком и хотел покрасоваться перед подчиненными. Подчиненным был и он, Мику. Так что он сопровождал старшего лейтенанта, слушал его приказы, замечания и старался спокойно и точно выполнить.

Кутяну обошел корабль из конца в конец. Зашел в офицерские каюты, в жилые помещения экипажа, поднялся в рулевую рубку, спустился в машинное отделение. Повсюду он видел только беспорядок. Одно не на месте, другое должно быть сделано иначе. Он заглянул в коечные сетки, приподнял панели пола в машинном отделении, осмотрел льяла. Они были сухими, потому что двигатели «Мирчи» давно остановились. Что касается шкафов, то последним до них дотрагивался Мику — он сам уложил карты, расставил приборы и сделал все так, как написано в наставлениях. Все же Кутяну остался недоволен и потребовал, чтобы Мику кое-что переложил из одного шкафа в другой, по-иному уложил карты.

«Разве так не лучше?» — время от времени спрашивал Кутяну тоном, который скорее означал: «Если бы не я, все осталось бы в беспорядке…»

Мику молча выслушивал его замечания, выполнял распоряжения, хотя порой не видел смысла в своих действиях.

В офицерской каюте Кутяну огляделся вокруг и несколько мгновений смотрел на большую картину на стене, где был нарисован «Мирча» во время шторма. Он уже пошел к выходу, но вдруг резко остановился, увидев цветы, — на полочке в каркасе из-под аккумулятора рос кустик рододендрона.

— Что это? — спросил он с оттенком раздражения в голосе.

Сначала Мику не понял, чего хочет офицер, и спокойно ответил:

— Цветок. Знаете, это я его посадил.

— Вижу, что цветок, но кто разрешил поместить его сюда? Кто позволил превращать корабль в ботанический сад? Убрать! Понятно?

Мику почувствовал, как у него по спине пробежал холодок. Такого он не ожидал. У кого он должен был просить разрешения? Он думал, что маленькие красивые цветы станут украшением для «Мирчи», создадут хорошее настроение. Он хотел сказать об этом старшему лейтенанту, но у него отнялся язык. Он лишь пробормотал:

— Понятно…

На следующий день он вместе с матросами собрал все горшочки и с тяжелым сердцем отнес их на берег. Без цветов стало пусто на корабле. Конечно, Мику мог бы доложить Профиру о полученном приказе, попросить разрешения оставить цветы на борту, но тогда его отношения со старшим лейтенантом окончательно испортились бы, а на цветы тот все равно бы смотрел косо.

Боцману трудно было понять нового старпома, разобраться, что скрывается в душе этого тщедушного молодого человека с пушистыми усами и черными блестящими глазами. Он пытался казаться суровым и жестким, действующим четко по уставу, но каждый жест, каждое слово, сказанное намеренно грубым тоном, выдавали в нем юношу, напуганного новым делом, большой ответственностью. У Мику сложилось впечатление, что старший лейтенант придумал для себя образ явно не по мерке, хотя старался изо всех сил влезть в его рамки.

Экипаж корабля непрерывно пополнялся. Сначала прибыли матросы — каждый нес продолговатый голубой вещмешок с обмундированием. Кто они, с каких кораблей прибыли? Только Петре Профир знал об этом. Еще он знал их профессию, об остальном же мог судить лишь со слов других. Он прибывал в штабы соединений с бумагой, где было указано, сколько матросов он имеет право отобрать. Командиры кораблей снисходительно улыбались, заверяли, что сделают все, чтобы помочь ему. Профир и сам понимал, что им трудно пойти навстречу его желаниям. Все хотели получить усердных и способных, крепких, привыкших к морю ребят. Когда он поднимался на борт того или иного корабля, то всякий раз убеждался, что все командиры дорожили своими подчиненными точно так же, как он дорожил бы своими. С каким трудом они расставались со своими людьми!

Как только он отбирал кого-нибудь покрепче, тут же боцман говорил: «Он хороший матрос, товарищ капитан второго ранга, но, знаете, с ним тоже бывало всякое…» И тогда Профир отказывался. Он поступил так один раз, другой, пока не понял, что, действуя подобным образом, рискует остаться без команды. Тогда он решил познакомиться поближе с одним из матросов. Каково же было его удивление, когда он увидел на его груди значок классного специалиста и отличника боевой подготовки. Вот так командир корабля и разгадал хитрость находчивых командиров. Он понимал их — на «Мирчу» забирали подготовленных людей, но другого выхода у Профира не было.

Так получилось, что экипаж сформировали из людей, которые до того не знали друг друга и прибыли с разных кораблей.

Вновь прибывшие были распределены по постам, получили задания по обеспечению живучести корабля, им указали их спальные места. Постепенно люди стали привыкать друг к другу, обживаться на новом корабле. У каждого был свой характер, темперамент, но они должны были стать единым сплоченным коллективом. Добиться этого было нелегко. Им пришлось менять свои привычки, начиная с того, что теперь моряки должны были спать в гамаках вместо коек. Для большинства не составило большого труда привыкнуть к таким «кроватям>>, хотя долгое время они вставали утром более усталыми, чем ложились вечером. Но главное не в этом. Дело в том, что по приказу командира предстояло выполнить жесткую программу обучения морскому делу, С утра до вечера матросы занимались вязкой узлов, отрабатывали подачу бросательного конца, сращивание канатов и тросов. Без конца бросали деревянную грушу, закрепленную на легком тросе. Одни, оставаясь на борту, метали бросательный конец в намеченное место: заранее выбрав в качестве цели какой-нибудь предмет на берегу, старались бросить грушу как можно ближе к нему. Другие тренировались в подаче бросательного конца на палубу корабля. Среди них был и боцман Мику. Он наблюдал за матросами, исправлял их ошибки, а если замечал у новичков неуклюжие движения, в результате чего деревянная груша летела совсем не туда, куда нужно, подходил, брал бросательный конец из рук матроса и терпеливо объяснял, как следует выполнять эту операцию. И из его рук деревянная груша с бросательным концом летела точно в цель. Между собой матросы прозвали его Дед Груша. Мику узнал о прозвище, но не рассердился. Если слышал, как кто-нибудь при его приближении шептал: «Внимание, идет Дед Груша», то улыбался.

Когда Мику видел, что люди устали, что у них затекли руки, он делал перерыв, а потом начинал все сначала. Дед Груша был настойчив: он знал по своему опыту, что в жизни корабля бывают моменты, когда успех дела зависит от этой, с виду очень простой, операции — подачи бросательного конца.

Следовали упражнения по вязке узлов всякого рода, сращиванию тросов, изготовлению петель, неоднократные тревоги, различного рода вводные. Из ночи в ночь звуки дудок взрывали ночную тишину, матросы выскакивали из гамаков, поспешно одевались и разбегались по постам. Профир стоял в рулевой рубке и, принимая доклады с каждого поста, засекал время. Часто недовольно качал головой. «Для реальных условий плохо… — хмуро говорил он Кутяну. — Повторим!» Кутяну подавал команду: «Разойдись!», матросы вновь забирались в гамаки и спали вполуха. А через час-другой снова раздавались звуки дудок, вырывавшие их из объятий сна. Они начали находить дорогу к своим постам с закрытыми глазами. Им казалось, что они могут выполнить все автоматически, хотя командир все время менял тему упражнений.

«Пробоина в левом борту», «Пожар на носу», «Авария в…» — слышали они в переговорных трубках и начинали быстро, четко действовать, причем каждый знал, что ему надлежит делать, как помочь товарищу, а не мешать ему. Вначале они сталкивались друг с другом, движения их были замедленными, а выполненные ими ремонтные работы некачественными. Профир спускался в отсеки, бросал взгляд на сделанное, делал замечания. Матросы по его глазам читали, последует повторение упражнения или нет. В первое время они рассматривали все это как игру, как каприз командира и не могли дождаться, пока им позволят предаться сладкому сну после трудового дня. Со временем осознали, что никто не собирается шутить, и между ними установилось молчаливое соревнование — кто быстрее и лучше выполнит свою работу.

Трудился экипаж с усердием. Начищали медные детали так, что те начинали блестеть, драили палубу, красили корпус корабля. На носу мантия воеводы красновато поблескивала в лучах холодного осеннего солнца.

Все были охвачены томительным ожиданием. Некоторые с трудом скрывали нетерпение, а скептики считали, что барку еще долго стоять прикованным к причалу. Ежедневно в море уходили корабли. «Мирча» же по-прежнему стоял привязанный к берегу толстыми канатами, словно попавший в петлю альбатрос. Матросы чувствовали, что и командиров терзают те же мысли. И тогда они старались как можно лучше выполнять приказы. Даже старший лейтенант Кутяну, которого за глаза называли Тещей, потому что он всегда находил необходимым что-то переделать, стал более молчалив. Только Мику внешне ничем не выдавал своих чувств и не изменял своим привычкам: утром занятия на корабле, затем отдых на узкой койке в каюте. Под вечер он направлялся в кафетерий на берег, где медленно отхлебывал свой кофе, не обращая внимания на окружающих, хотя ему казалось, что все упорно рассматривают его. Затем он возвращался на корабль.

* * *

Каждый день Профир ждал, что его вызовут в штаб, сообщат подробности, назовут дату отплытия. Напрасно. Несколько раз он встречал Брудана во дворе штаба. Наконец не выдержал и прямо спросил, не знает ли он чего, но Брудан лишь загадочно улыбнулся и пожал плечами.

Образы людей, отданные им приказы, сомнения неотступно преследовали Профира. И на улице, и дома он вновь и вновь возвращался к нерешенным проблемам, ведь на нем лежала ответственность не только за себя, но и за весь экипаж. Он знал, что предстоит необычное плавание, что его ожидают непредвиденные ситуации, но считал, что там, в море, каким бы оно ни было — спокойным или штормовым, он больше принадлежал бы самому себе. Здесь же, на берегу, он разрывался на части: одна была на корабле, другая дома.

Как он ошибся! Богдан, их сын, вырос, но не стал настоящим мужчиной, оказался не готов к первой схватке с жизнью. Перед глазами Профира прошел не один выпуск курсантов. Он всегда радовался встрече с ними. Но как мало занимался он своим сыном…

Капитан думал, что, если обеспечит Богдана всем необходимым, этого будет достаточно. Все домашние заботы он возложил на плечи жены Марии. Сам же с головой ушел в работу на кафедре и лишь время от времени интересовался учебой Богдана, его занятиями после уроков, но редко предпринимал попытки сблизиться с ним, пайти путь к его душе. Его вводили в заблуждение хорошие отметки Богдана, и он с удовольствием покупал сыну все, чего тому хотелось, причем всегда делал это так, чтобы покупка стала для Богдана сюрпризом. Он радовался, что парень не доставляет ему особых хлопот, и испытывал чувство превосходства, когда слышал на кафедре, что у кого-нибудь из коллег не все в порядке с детьми.

И вот вместо прежнего, беззаботного Богдана перед Профиром предстал сломленный неудачами юноша. Сын стал скрытным, Мария все время казалась печальной, и в доме царила тягостная атмосфера. Профир пережил немало трудных минут в жизни, но то, что происходило у него в семье сейчас, оказалось для него полной неожиданностью. Он думал, что все устроится само собой, ведь Мария — так ему казалось — всегда отлично справлялась с воспитанием сына, но теперь вдруг обнаружил, что ее плечи слишком слабы, чтобы выдержать подобную нагрузку. Печальное открытие!

С корабля Профир приходил поздно, садился за стол ужинать, но еда в тарелке оставалась почти нетронутой. Он сидел, уставившись взглядом в пустоту, охваченный тяжкими думами.

Богдан провалился на вступительных экзаменах, а ему предстоит идти в плавание. Речь шла о днях, может, неделях… Приказ требовал от экипажа подготовиться к походу самым тщательным образом. Он не должен ни на минуту забывать об этом. А дома — беда. Необходимо поговорить с Богданом, объяснить ему, что провал на экзамене — это еще не катастрофа. Но все его планы рушились, едва он переступал порог квартиры. Богдан удалялся в свою комнату, Мария вздыхала, а он не знал, с чего начать разговор. Его расстраивало не то, что сын, на которого он возлагал столько надежд, споткнулся. Ему было обидно, что он оказался слабым — первое же препятствие, первое поражение выбило его из седла.

По царившему в доме молчанию Профир понял: Мария и Богдан ожидают, что он первым нарушит его, скажет веское слово, которое сразу поставит все на свои места. Но он не находил такого слова. Время перед сном превращалось в мучение, бессонница преследовала его долгими ночами. Ему хотелось проанализировать все по порядку — так разбираешь механизм, чтобы выяснить дефект, — но он не знал, с чего начать. Всякий раз, когда он заводил разговор или пытался подбросить Богдану шутку, которая помогла бы им откровенно объясниться, как мужчине с мужчиной, Профир чувствовал, что слова с трудом соединяются в одной фразе, не находя отклика в душе сына. Между ними вставала непреодолимая стена. Да и времени у него было мало — все забирала подготовка к походу.

Когда выпадала передышка, думы о доме снова одолевали его. Как-то, сидя в рулевой рубке, он следил за погрузкой продуктов. Бойцы таскали ящики, пакеты. Возле трапа старший лейтенант Кутяну властно руководил работой. Что-то записывал, отдавал четкие команды. И Профир поймал себя на мысли, что хотел бы видеть Богдана похожим на этого знающего, быстрого в движениях, энергичного старшего лейтенанта.

* * *

Кутяну ничего не упускал из виду. Обходил отсеки, жилые помещения. Отдавал приказы, записывал все в блокнот, потом возвращался, чтобы лично проверить, как выполнены его указания. Он поставил перед собой цель быть непреклонным, не позволять никому игнорировать его указания. Старший лейтенант не обращал внимания на то, что боцман Мику, только что прибывший на корабль военный мастер Антон или любой матрос проявляли признаки недовольства. Устав корабельной службы превыше всего!

В уставе говорится, что на борту разрешается играть на губной гармошке? Нет! Поэтому он запретил в свободные минуты перед отбоем играть на верхней палубе. Матросы собирались вокруг Саломира и слушали его гармошку, пока не раздавался сигнал отбоя. В первый же вечер, когда Кутяну заметил это, он вызвал Саломира и предупредил, что конфискует инструмент, если подобное повторится еще раз. Свой аргумент он считал убедительным: это корабль, а не прогулочная лодка! Саломир глухо ответил: «Есть!» — и хмурясь удалился. Несколько дней на верхней палубе было тихо, но в один из вечеров Кутяну вновь услышал мелодию. И больше всего его возмутило, что в кругу матросов рядом с Саломиром стоял и боцман Мику. Он пел вместе со всеми грустную песню о доме, о девушке, оставшейся в небольшом селе.

В душе Кутяну вынужден был признать, что мелодия переливалась, словно спокойная чистая река. Он остановился, прислушался, потом, будто освободившись от невидимых пут, решительным шагом направился к поющим. Те почувствовали его приближение, но продолжали вести мелодию, исполняемую Саломиром. Мику поднялся и уступил место на скамейке, но Кутяну остался стоять. Песня постепенно стихала. Последним отзвучал бархатистый голос Мику. Потом и его голос дрогнул и резко оборвался.

— Что это значит, матрос Саломир? Что я вам приказал?!

Матрос тяжело поднялся со своего места. Кутяну не стал ждать ответа:

— Дай сюда гармошку!

Саломир молча сжимал инструмент, будто хотел скрыть его в ладонях с натруженными мозолями. Все остальные также молчали, но в их молчании таилась скрытая угроза. Кутяну выжидал. Он надеялся, что Саломир сам отдаст ему гармошку и попросит извинения. Но то, что происходило на юте, не соответствовало его представлениям о воинской дисциплине. Матрос намеренно затягивал исполнение его распоряжения. Это уже слишком!

И тут послышался голос Мику:

— Саломир, отдай гармошку!

Матрос колебался несколько мгновений, затем протянул гармошку боцману. Тот взял ее с ладони матроса и передал Кутяну. Старший лейтенант метнул взгляд на Мику и быстро спустился по трапу. Нетрудно было отгадать, какие чувства переполняли души матросов после его ухода. Они так и застыли на месте, будто не зная, что им следует делать.

— Пора идти спать, — сказал Мику, — да и прохладно стало.

Матросы нехотя разошлись. Через несколько минут раздался сигнал отбоя. Черная темнота окружила корабль. По палубе пробегал холодный, пронизывающий ветер.

* * *

Около полудня Профира вызвали в штаб. В просторном кабинете по обе стороны длинного стола сидело несколько офицеров. Он знал их: все они были из руководящего состава флота.

Адмирал встретил его дружелюбно:

— Садитесь, пожалуйста, товарищ капитан второго ранга.

Профир посмотрел на заваленный картами и схемами стол, обвел взглядом серьезные лица офицеров. Все внимательно следили за каждым жестом вновь прибывшего. В душу Профира закралось сомнение, близкое к страху! отплытие откладывается или отменяется вовсе?

Когда он садился на стул, ему показалось, что он проваливается в пропасть. Ладони у него вспотели. Командир «Мирчи» ждал слова адмирала, словно приговора. Напротив него Брудан что-то писал в блокноте — наверное, что-то очень важное, поскольку даже не взглянул на Профира. Адмирал молчал, перекладывая бумаги в лежавшей перед ним папке. Потом заговорил:

— Товарищ капитан второго ранга, отплытие намечено на такое-то число… Барк будет прицеплен к двум мощным буксирам — «Войникулу» и «Витязулу»… Будете держать связь с ведущим конвоя по радио… Погода в Атлантическом океане продолжает оставаться неблагоприятной. Мы могли бы подождать, но неизвестно, сколько придется ждать. Теперь все зависит от вас, товарищи. Вы моряки с опытом… Прошу всех высказать свое мнение… — Адмирал сделал паузу, но, поскольку все молчали, продолжал: — Хорошо, тогда смотрите путь следования…

Профир не верил своим ушам. Он ждал этого момента так долго, что теперь оказался неподготовлен к нему. Кровь стучала у него в висках, сердце сильно билось. Ему сообщили приказ: отплытие 12 октября в 9 часов 45 минут… Значит, он все же поведет «Мирчу». Переход будет тяжелым. Судно, лишенное собственных средств передвижения, пересечет Черное море, Эгейское море, Средиземное море, войдет в Атлантический океан через кладбище кораблей — Бискайский залив и далее, миновав пролив Ла-Манш, достигнет Северного моря…

Адмирал поднялся и показал путь движения конвоя на большой карте, висевшей на стене:

— Если все будет нормально, такого-то числа вы будете в… — Конец металлической указки остановился на конечном пункте. — Каково ваше мнение, товарищ Профир? А ваше, товарищ Брудан? Спрашиваю еще раз: у вас нет никаких замечаний?

Только теперь Профир посмотрел на Брудана — тот поднялся со своего места. Профир тоже поднялся. В один голос они ответили:

— Нет, товарищ адмирал. Адмирал широко улыбнулся:

— Тогда желаю вам счастливого пути! Или нет — попутного ветра и семь футов под килем, товарищи!

Профир крепко пожал руку адмиралу, вложив в это рукопожатие все чувства, которые испытывал в этот момент. Путь до «Мирчи» он проделал почти бегом. Быстро взбежал по трапу, звук дудки вахтенного матроса показался ему более четким и громким, чем когда-либо. Казалось, палуба «Мирчи» нетерпеливо дрожит под его шагами.

Он приказал собрать весь экипаж на верхней палубе. В течение долгих дней ожидания он не раз мысленно произносил речь, соответствующую такому торжественному случаю. Но, стоя перед людьми, с которыми его должны сдружить долгие дни и ночи в море, он смог лишь сказать:

— Товарищи, через два дня отплываем. Нам поставлена трудная задача, но я уверен, что вместе мы справимся с нею.

В горле застрял комок. Галстук сдавливал горло. Оглядев строй освещенных ярким солнцем матросов, старшего лейтенанта Кутяну, командир добавил:

— Вы свободны, товарищи. Завтра, за исключением вахты, всем увольнение в город.

На следующий день экипаж «Мирчи» заполонил улицы городка. Моряки с базы рассказывали, что матросы с «Мирчи» в тщательно отутюженной форме с важным видом ходили по улицам небольшими группами, афишируя свое превосходство над окружающими. Говорили они шепотом, с загадочным видом. Было это так или нет, в любом случае в душе многие завидовали им.

Мику видели в кафетерии на набережной все за тем же столиком. Кофе давно остыл в чашке, но Мику забыл о нем. Он сидел, согнувшись над столом, и писал. Письмо получилось короткое, большие буквы четко легли на бумагу:

«Дорогие мои парни!

Стэникэ Никулае Мику».

Я ухожу в долгое плавание. Буду очень скучать по вас. Будьте молодцами во всем. Любящий вас отец

* * *

В тот день Профир пришел домой позже обычного. Ему хотелось поговорить с Марией, с Богданом, поделиться переполнявшей его душу радостью. Он решил собрать чемодан и переселиться на «Мирчу» — осталось немного времени до отплытия и надо было предусмотреть все мелочи, обжиться на корабле.

Мария не спала. Она подняла голову с подушки — глаза у нее были красны от слез, лицо осунулось. И вся его радость улетучилась, когда он увидел эти следы страдания. Все же он проговорил:

— Мария, завтра я ухожу в море…

Она расплакалась:

— Как раз сейчас… А Богдан?..

— Что с ним? Что случилось?

— Он отказывается от всех своих планов… Поступает работать…

Профир не стал слушать ее дальше и направился в комнату Богдана. Парень спал глубоким сном. Профир слегка пошевелил его:

— Богдан… Богдан…

Сын проснулся. Завязалась беседа. Сначала говорили с опаской, потом все более откровенно. Говорили обо всем — о жизни, о том, что значит быть мужчиной. С удивлением и удовлетворением Профир открывал, что его сын вовсе не маменькин сынок, а мужчина в полном смысле этого слова. Богдан многого не знал о жизни, но готов был не пасовать перед трудностями.

Через некоторое время Профир крикнул:

— Мария, посмотри, у нас не осталось того старого вина?

Профир хранил на всякий случай в запечатанных сургучом бутылках прозрачное, с легкой желтизной, старое вино, источавшее ароматы поздней осени. Взял две рюмки, наполнил их. Мария с испугом следила за его жестами:

— Что ты делаешь, Петрикэ?

— Хочу чокнуться с Богданом.

Мария ничего не понимала:

— Вместо того чтобы отругать его…

— Ты разве не слышала, как я его ругал?

Мария не знала, о чем беседовали отец и сын, но видела, как они подняли рюмки. Богдан сказал:

— Счастья тебе, отец!

— И тебе тоже, сынок!

Она не слышала их разговора, но материнское сердце подсказывало, что случилось нечто очень важное. Важное и для Профира, и для Богдана.

* * *

Кутяну допоздна укладывал чемодан, прикидывая, что брать с собой и что не брать. В доме никого не было.

Хозяин ушел на работу, его жена — к соседям, дети играли на пустыре за забором. Вчера вечером он заплатил за квартиру. Турок посмотрел на него с удивлением:

— Что наша видит, господин Кутяну? Уходить от нас?

— Ухожу, дядюшка Али, ухожу.

— Зачем уходить? Наша плохо сделал? Мы любить тебя.

— Я знаю, дядюшка Али, но я уезжаю…

Кутяну прочитал в глазах турка огорчение. Он хорошо чувствовал себя среди этих искренних и добрых людей: не раз, возвращаясь в свою комнатку, он находил на столике цветы, а на накрытой салфеткой тарелке кусочки пахлавы или пирога с орехами. И вот теперь ему приходится расставаться с ними. Больше чем когда-либо он чувствовал себя одиноким, ужасно одиноким. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь, открыть свою душу, ведь он отправлялся в дальний путь и доброе слово послужило бы бальзамом для его охваченной беспокойством души.

А на душе у него кошки скребли. Потому что за внешне благополучным, решительным, уверенным в себе скрывался другой Кутяну, который мучался, стараясь перебросить мостки к людям. Но, увы, эти мостки быстро рушились, словно были построены из песка. Офицеру никак не удавалось найти контакт с экипажем, и это его угнетало.

Он закончил укладывать чемодан: аккуратно разложил книги по навигации, несколько смен белья, туалетные принадлежности. Но, как бы он ни растягивал это занятие, время шло невыносимо медленно. Кутяну лег на кровать, заложив руки за голову, и лежал, уставившись в потолок, пока не зарябило в глазах. Его томило ожидание, он задыхался в этой маленькой комнате от одиночества. И тогда он поднялся и пошел в город. Из первого же автомата позвонил Анде. Ответила ее мать:

— Как, ты разве не знаешь? Анда сегодня утром уехала на совещание в уезд.

Он, глухо проговорил:

— Спасибо, — и направился вдоль берега. Несколько раз прошелся взад-вперед. Ему встретились несколько однокашников по военно-морскому училищу. Он хотел поговорить с ними, но те, поздоровавшись, направились по своим делам.

Кутяну вернулся домой, взял чемодан и отбыл на корабль. В вахтенном журнале появилась запись, что старший лейтенант Кутяну прибыл на борт раньше всех членов экипажа.

 

Отплытие

День отплытия будто специально выбрали, чтобы подвергнуть всех испытанию. По кораблю хлестал частый холодный дождь, подхватываемый порывами ветра. Волнение моря было сильным, и барк нервно подпрыгивал и вздрагивал, удерживаемый на швартовах. Два буксира — один у носа, другой у борта — натужно пыхтели. Выстроившиеся на палубе матросы с трудом держали равнение. Провожать барк пришли офицеры штаба флота. Промокшие музыканты старались прикрыть свои инструменты; по берегу бегал, щелкая аппаратом, фоторепортер. Построенный на берегу взвод солдат готовился отдать почести отплывающему кораблю.

Адмирал на несколько минут задержался на борту. Обошел строй матросов, пожелал им счастливого плавания, затем сошел на причал. Был исполнен Государственный гимн Румынии — военнослужащие взяли под козырек. Сквозь пелену дождя послышались команды:

— Убрать трап!

— Отдать швартовы!

Буксир «Войникул», прицепленный впереди, запыхтел от натуги, и конвой медленно двинулся с места, оторвавшись от причала. «Мирча» шел спокойно, словно большое миролюбивое животное. Вдоль бортов пенились волны, с ревом ударяя в обшивку. Суша медленно удалялась, ее контуры становились все более расплывчатыми.

Вдруг раздалась команда «По постам!». Послышался топот по мокрым палубам. Что-то заскрежетало, и корабль содрогнулся.

На носу Профир по рации говорил с ведущим буксиром.

— Что у вас случилось? — слышался из рации перекрываемый треском хриплый голос.

— Думаю, мы задели дно! — кричал Профир так громко, что казалось, его могли слышать на буксире и без рации.

— Что предлагаешь?

— Удлинить буксирный трос до четырехсот метров и тянуть сразу двумя буксирами, — крикнул Профир.

Рядом Кутяну подавал какие-то знаки. Профир посмотрел туда, куда показывал старпом, и понял, что тот не зря волнуется: металлический трос трется о борт, со временем может разорваться. Об этом он не подумал.

— Что у вас там творится? — снова послышался голос из аппарата.

Профир заставлял себя говорить как можно спокойнее:

— Думаю, сначала надо ослабить трос и поставить защиту на борт.

Офицер на ведущем буксире был явно удивлен:

— А сумеете?

— Да.

— Тогда действуйте быстро: волнение моря усиливается.

— Ясно.

Ветер крепчал, и корабль еще сильнее подбрасывало на волнах. Он то вздымался на пенящийся гребень, то резко нырял вниз, наклоняясь и дрожа всем корпусом. При большом крене все труднее было обращаться с тросом. Несколько матросов на носу едва успевали схватить и поднять огон троса, как корабль тут же нырял с гребня волны, и они выпускали его. Усугубляла ситуацию небольшая глубина. Корабль продвигался вперед, задевая дно, и возникала опасность разбить киль об острые выступы скал, скрывавшихся в глубине.

Профир нутром чувствовал эту опасность. Минуты тянулись мучительно. Он слышал доходившие из нижних отсеков глухие удары и понимал, что в любую секунду в корпусе корабля могут появиться трещины. Он видел, как матросы вместе со старпомом яростно борются с морем, с тяжелым тросом. Ему хотелось броситься к ним на помощь, но его место было в рулевой рубке. Ему надо было держать связь с ведущим буксиром, докладывать, что происходит с кораблем.

Все длилось несколько минут, но они показались ему бесконечными. Профир успокоился лишь тогда, когда Кутяну пришел доложить о сделанном. Они закрутили до предела трос, подняли его и уложили на твердую подкладку, которую прикрепили к палубе. Профир проинформировал об этом Брудана.

— Будем тянуть двумя буксирами. Трос выдержит? — послышалось в рации.

— Да! — решительно ответил Профир.

Корабль заскрежетал, будто железо о железо, какое-то время противился воле людей — трос натягивался вправо, влево, затем вверх. И вдруг нос корабля лег на волну — барк вырвался на простор. Теперь перед ним лежал путь в море.

— Поздравляю! — послышалось в рации.

Профир в свою очередь хотел поздравить Кутяну за его умелые действия. Тот того заслуживал: действовал быстро, точно, подавал нужные команды — одним словом, показал себя достойным старшим помощником командира корабля. Профиру хотелось пожать ему руку, сказать несколько теплых слов, но он лишь посмотрел на него внимательно:

— Вы правильно действовали, товарищ старший лейтенант. Но в другой раз работайте в рукавицах. Трос может повредить ладони, а на борту нужны не герои, а люди, которые могут командовать кораблем. Ступайте в медпункт!

Кутяну промолчал: командир был прав. Стальные нити троса содрали кожу — на ладонях проступила кровь. Он направился в медпункт, думая, что в голосе командира не слышалось упрека — скорее, забота и теплота.

* * *

Моряки говорят, что время в море меняет свое измерение. Часы бегут быстро. Все проходит согласно программе и ритуалу, не совсем понятному людям сугубо сухопутным.

Каждый человек на корабле знает, что ему надлежит делать. Он забывает о себе, растворяясь в вихре ежесекундных дел. Личные заботы отходят на второй план, как бы теряешь свое собственное «я», всего тебя поглощает общность, именуемая экипажем. В этом заключается сила, благодаря которой корабль почти всегда выходит победителем в борьбе с морем. Живя вместе на нескольких десятках метров, люди начинают воспринимать боль, мечты и радости товарища как свои собственные.

В эти дни об экипаже «Мирчи» еще нельзя было говорить как о полностью сложившемся. И матросы, и офицеры прибыли из разных мест, с разных кораблей, имели больше или меньше опыта, накопленного в морских походах, и это давало о себе знать. Но матросы все быстрее выполняли команды, стоически переносили морскую болезнь, дисциплинированно несли вахты, делали приборку. Жизнь на борту, полная мужества, входила в привычку.

До входа в Мраморное море сила ветра редко снижалась до 60–90 километров в час, а крен редко составлял менее 35–40 градусов. Из-за сильного волнения корабль постоянно сбивался с курса, проложенного впередиидущим буксиром, и кильватерная струя отклонялась то влево, то вправо, будто барк намеренно хотел заполнить пенящейся водой как можно большую поверхность по обе стороны от продольной оси. Смена была на постах, а судовой колокол, звучавший каждые полчаса, отмечал время ее непрерывного бдения.

Некоторые не отрываясь наблюдали за буксирным тросом, других можно было увидеть возле вспомогательного двигателя, обеспечивающего корабль током. Они старались как можно крепче стоять на ногах, чтобы не быть сбитыми продольной или поперечной качкой. Часто матросы уходили с вахты изнуренные, с бледными, осунувшимися от морской болезни лицами. Находясь на постах, они мечтали об отдыхе, а сменившись, сломленные усталостью, валились в гамаки и койки. Но если звонки оповещали о новых маневрах или об обычных тренировках по обеспечению живучести корабля, все вскакивали, словно подброшенные невидимой пружиной, и бежали на свои места.

После удара о скалистое дно, полагал Профир, в обшивке барка могли появиться если не трещины, то поры, через которые проникает вода. Поры — большая неприятность для корабля. Небольшие по размерам, они скрываются под слоем ржавчины. Если их своевременно не заделать, они расширятся, и заделка их, особенно во время движения корабля, станет практически невозможна. Поэтому командир подал команду тревоги.

Разделившись на группы по три-четыре человека, матросы начали внимательно обследовать корабль от носа до кормы. Вооружившись фонарями, они осматривали обшивку, ощупывали пальцами холодный металл, обследовали трюмы. Приказ был ясен: докладывать о любом просачивании воды, о появлении капель в любом месте обшивки. Матросы облазили весь корабль, и отовсюду поступали успокаивающие доклады: старина «Мирча» выдержал первое испытание. Только в столярной под металлическими листами был обнаружен небольшой слой воды. Но матросы не знали: была ли там вода до отплытия или она проникла через поры в обшивке. Боцман Мику тоже не мог сказать этого точно. Он снял китель, засучил рукава и начал вычерпывать воду. Наполнял черпак за черпаком и сливал в ведро. Один из матросов хотел помочь ему, но боцман остановил его. Он хотел сам выяснить, что случилось. Наконец вся вода была удалена. Боцман потребовал принести ему тряпку, вытер досуха место, где обнаружили воду, и стал напряженно ждать, не появится ли она снова. Крупные капли пота стекали у него по лбу, по щекам, собираясь в глубоких морщинах.

Убедившись, что вода больше не появляется, он приказал стоявшему рядом матросу:

— Доложи: ничего особенного!

Профир приказал завести тетрадь осмотра отсеков по каждой вахте. В ней надо было указывать состояние каждого помещения. Профир аккуратно заносил эти сведения в вахтенный журнал.

Черное море, которое они бороздили не раз во время учений и походов, не только проверило прочность корабля, но и подвергло тяжелому испытанию экипаж. А Черное море было началом пути — самого трудного в жизни барка.

* * *

На другой день после отплытия «Мирча» вошел в территориальные воды Турции. Берег едва просматривался сквозь густую пелену дождя. Шторм по-прежнему преследовал конвой. «Мирча», как и буксиры, непрерывно подпрыгивал на волнах. Каждый рывок буксира отзывался в корпусе корабля. Он взбирался на волны, замирал на секунду, содрогался и падал вниз. Матросы начали свыкаться с этой нескончаемой пляской. Они прислушивались к плеску волн о борт в ожидании последующих ударов, которые били в корпус почти через равные промежутки времени.

Особенно чувствовали это те, кто находился у двигателей. Они точно знали, когда следует держаться за что-нибудь, чтобы не быть сбитым с ног, и при этом не отрывали взгляда от термометров, от приборов, контролировавших работу двигателей. От этих людей зависела полнокровная жизнь корабля. Они следили за системами подачи электрического тока для бортовых огней, для насосов, для всех функционирующих на корабле установок. Раздевшись до пояса или оставаясь в промокших от пота майках, они проворно двигались между приборами, понимая друг друга без слов, угадывая каждое движение товарища, ведь в адском грохоте железа, при взрывах в камерах сгорания, как бы они ни кричали, все равно не смогли бы услышать друг друга.

Сейчас механикам было необходимо обеспечить бесперебойную работу только одного вспомогательного двигателя, хотя и это было нелегко. От качки к горлу подступала тошнота, от двигателя шел удушливый запах жженого вазелина. Лица механиков осунулись от усталости, но они упорно делали свое дело, не расслабляясь ни на минуту.

Среди них был и капитан-лейтенант Мынеч, прибывший на корабль за несколько часов до отплытия. Профир знал его — о нем на флоте ходила молва как об опытном моряке. Рассказывали, что он плохо слышит — якобы оглох от грохота двигателей. Это был массивный человек, который почти постоянно мял в коротких, словно обрубки, пальцах ком ветоши или тряпку неопределенного цвета. Говорил он мало. В основном он пользовался двумя словами: «Да» и «Понял» или же фыркал себе под нос, если был чем-то недоволен.

В первый же день службы Мынеча на корабле забарахлил двигатель. Облачившись в черный халат, лопавшийся на его широких плечах, он спустился в машинное отделение. Несколько раз, словно вокруг невиданного зверя, обошел вокруг двигателя. Потом уверенно подошел к щитку и решительно нажал на кнопки. Ко всеобщему удивлению, двигатель подчинился полученной команде. Если до этого он капризничал, чихал, захлебывался, тарахтел, то теперь стал работать ровно, без фокусов. Знающие дело матросы поняли, что перед ними мастер — золотые руки, и с восхищением наблюдали за его действиями. Двигатель по-прежнему работал без перебоев. Мынеч нажал на рукоятку ускорения, и машина взревела, словно разъяренный зверь. Этот рев заполнил весь отсек и проник через перегородки в рулевую рубку. Услышав его, Кутяну, стоявший рядом с Профиром, вздрогнул и хотел было броситься узнавать, что случилось, но командир сказал спокойно:

— Оставайся на месте, там капитан-лейтенант Мынеч.

Механики, свободные от вахты, собравшись позади офицера, следили за ним. Доведя обороты двигателя до предельных, когда все вокруг задрожало от рева, он сбавил обороты — так, на полном ходу удерживают вожжами горячего жеребца. Машина продолжала работать в полную силу. Повторив операцию несколько раз, Мынеч, постепенно сбавляя обороты, остановил двигатель, вытер ветошью руки и записал в журнале: «Двигатель работает нормально», потом расписался: «Капитан-лейтенант Марин Мынеч», В показавшейся неестественной после грохота тишине он обратился к стоявшим неподвижно матросам:

— Хм, теперь надо обтереть его, — и принялся тщательно вытирать двигатель, и все молча приступили к работе.

Мынеч оставался внизу, в машинном отделении, три вахты подряд — двенадцать часов. Собрав механиков, распределил их по вахтам и подал список на утверждение командиру. Теперь он мог уходить, было кому присмотреть за работой двигателя, но на палубе он не появился. Наблюдал за приборами, прикладывал руку к кожуху машины, словно желал почувствовать ее пульс, потом садился на ящик для инструментов возле щитка управления.

Когда корабль ударился килем о дно, он поднялся и остался стоять неподвижно, будто прилип к железному настилу. Остальные матросы содрогнулись — темная волна страха захлестнула их души. Капитан-лейтенант Мынеч застыл на месте, ухватившись за рукоятки, будто слившись с двигателем в единое целое. И только когда после нескольких рывков «Мирча» снова начал ритмично подпрыгивать на волнах и возобновился плеск воды об обшивку, Мынеч подал знак вахтенному механику встать у щитков, а сам вышел на воздух, на палубу. Механики гордились мужеством Мынеча. Казалось, остановись двигатель — и капитан-лейтенант рухнет рядом Он словно и жил только ради того, чтобы двигатель работал безотказно.

* * *

Поднявшийся на борт лоцман-турок не умолкал ни на секунду, и, только когда корабль вошел в пролив Босфор, он несколько успокоился. Турок не переставая хвалил румынский флот и румынских моряков. Причиной тому, возможно, была бутылка цуйки, которую Профир предусмотрительно поставил на виду. Заметив ее, лоцман произнес, улыбнувшись в усы:

— Румынски цуйка — файн напиток.

Турок был скорее нордического, чем восточного типа: у него были белокурые волосы, голубые глаза. Похвалив румынскую цуйку, он признался Профиру, что, хотя работает лоцманом уже одиннадцать лет, впервые видит корабль такого типа выходящим из Черного моря. Профир улыбнулся и ответил не по-английски, как можно было ожидать, а по-турецки:

— Теперь не раз увидите.

Лоцман посмотрел на него удивленно, но понял, что тот не шутит. В порту Чанаккале турецкий лоцман сошел, не забыв адресовать Профиру извечное пожелание моряков всего мира:

— Попутного ветра!

И Профир дружески ответил ему:

— И тебе, моряк!

* * *

Медленно опускалась ночь. По обеим сторонам пролива выступали из темноты сонные высокие берега. То тут, то там в редеющей предутренней мгле мерцали слабые огоньки. По склонам, спускающимся к воде, просматривались редкие домики. Вокруг царила глубокая тишина. Конвой медленно скользил по водной дороге между европейским и азиатским берегом Турции. В этом месте через пролив Дарданеллы открывался узкий проход в Эгейское море, что требовало от мореплавателей внимания и умения.

После перехода конвой укрылся в порту. Секунда, вторая… Остановился корабль или продолжает скользить вперед? Только лязг якорной цепи снял напряжение. После долгого пути матросов не покидало ощущение, что они все еще продвигаются вперед. Это характерно для перехода из одного состояния в другое, когда тело томится по отдыху, но еще не отделалось от привычного движения.

…Лязг уходящего на дно якоря всегда означает какой-то пройденный этап. Будто еще не уверовав полностью в предоставляемый ему отдых, старина «Мирча» замер на месте. Ему нужна была эта передышка, перед тем как устремиться дальше.

Мглистый рассвет отступал к западу. Стали видны улицы города, люди, машины. С наступлением утра все больше судов проходило по каналу в обоих направлениях, почти касаясь бортами друг друга. Матросы с «Мирчи» следили за ними, наслаждаясь минутами покоя. Каждый моряк умеет ценить такие минуты. Они выпадают редко, и им нужно уметь радоваться, даже если моряки начинают тосковать по дому. Со всех сторон их обступают воспоминания, и моряки становятся молчаливы. Неписаный кодекс морского братства требует от каждого свято охранять молчание товарища.

— Отремонтирована душевая. Экипаж может принять душ, — сообщили из рулевой рубки.

Эта весть обрадовала всех. Горячие струи приятно хлестали по пропитанной потом и соленой морской водой коже. С каким удовольствием после душа можно нырнуть в гамаки! Только вахта осталась на своих местах.

Профир записал в вахтенном журнале: «Сплошная облачность, холодный порывистый ветер. Стоим на якоре в порту Чанаккале». Заложил ручку между страниц журнала и тут же плюхнулся на стул. Первый этап перехода прошел нормальной «Мирча» вел себя превосходно, но все же Профир сознавал, что самое трудное впереди. Нужно верить. Верить в корабль и людей. В этом — единственная моральная поддержка на время предстоящего пути.

Через некоторое время Профир поднялся и прошел в свою каюту. На какое-то мгновение мысли его перенеслись домой.

* * *

Тишина на борту корабля всегда преходяща. Нормальным состоянием является непрерывное движение, сопровождаемое шумом двигателя и гудением ветра в парусах. «Мирча» не был исключением в этом отношении. Неподвижность лишала красоты его линии. Гордо вздымающийся над волнами нос, рвущийся вперед бушприт и мачта, упирающаяся в небо, — таким хранили его в памяти все моряки.

16 октября. Снова в море. И будто чтобы поскорее поставить все на свои места, ветер окреп, а волны с силой ударяли в корму. Горизонт впереди все расширялся, становился серым, почти черным, предвещая непогоду. Барк тянули оба буксира — впереди «Витязул», затем «Войникул», а за ними следовал «Мирча». Первым подпрыгивал на волне «Мирча», за ним «Войникул» и последним «Витязул», будто нанизанные на одну нить. Берега давно не было видно. Дождь, нескончаемый дождь, подхватываемый порывами ветра, хлестал по палубе. Облака опустились так низко, что казалось, они касаются мачт.

Ведущий буксир регулярно, через каждый час, передавал приказы о буксировке и порядке следования. Все остальные вопросы решались на самом «Мирче». Буксировка осуществлялась с твердым соблюдением правила: при бурном море буксиры тянули «Мирчу» по очереди — один выполнял функцию наблюдения. При спокойном мэре тянули оба буксира. То были буксиры с мощными двигателями, современными системами управления и навигации. У «Мирчи» ничего этого не было. Иногда он дергался, словно желая освободиться от тянувших его тросов, или вздрагивал, выражая желание двинуться вперед самостоятельно. Трос протяжно скрипел, натяжение его ослабевало, когда корабль преодолевал волну или попадал между гребнями волн. Именно в этом и заключалась опасность. Были установлены подставки для троса, но сила тяги была большой и сопротивление барка увеличивалось с усилением волнения.

Мику слышал этот глухой скрежет и хотел обратиться к командиру с просьбой выдать вахтенному матросу на корме карманный фонарик, чтобы можно было проверять состояние буксирного троса ночью. В каждой вахте он назначал одного матроса на корму, который должен был следить, чтобы трос находился в полной исправности. Сменой вахт занимался он, каждый раз думая о том, достаточно ли наблюдать за состоянием троса только на слух. Днем можно было видеть невооруженным глазом, не перетерся ли он, а ночью? Пока ничего не случилось. Мику пытался прогнать беспокойные мысли: «Ведь так приказал старпом, а он все должен знать…» Но непрерывный скрежет железа не давал ему покоя. Он хотел было пойти к вахтенному матросу на корме и дать ему фонарик, но тут же представлял, как старший лейтенант Кутяну, преисполненный важности и высокомерия, зло смотрит на него. И это его останавливало.

Но все же в один из вечеров он не выдержал. Нашел в своих вещах маленький карманный фонарик с направленным пучком света, взял его и вышел на палубу. Моросил мелкий дождь, холодные капли затекали за ворот дождевика, вызывая дрожь во всем теле. Мику поднялся на верхнюю палубу и направился к матросу, стоявшему на вахте на носу барка. То был Саломир. Он стоял, закутавшись в накидку, и, энергично махая руками, хлопал себя по бокам — наверное, замерз. Саломир увидел боцмана, когда тот был совсем рядом. Матрос испуганно вздрогнул, но боцман его успокоил:

— Ну как? Озяб?

— Да, товарищ боцман, — ответил Саломир. — Вот, согреваюсь.

— Смотри в оба за тросом. Возьми вот этот фонарик и время от времени посвечивай.

— Товарищ боцман, я и так все время гляжу за тросом, просто хотел размяться немного… — начал оправдываться матрос, подумав, что боцман его в чем-то упрекает.

Мику протянул ему фонарик:

— Хорошо. Я знаю, что ты глядишь за тросом. Держи и передай его следующей смене, — закончил боцман и вернулся к себе. Через несколько часов ему предстояло заступать на вахту — надо бы отдохнуть.

Утром он встретился с Кутяну. Вернее, тот пришел в его каюту. Боцман поднялся с края кушетки, готовясь к очередной стычке. Возможно, тот увидел фонарик, узнал, что это он дал его вахтенным, и теперь пришел сделать ему замечание. И кто? Этот юнец, возомнивший себя бывалым моряком! Он ждал, что скажет старший помощник, но, к его удивлению, Кутяну сел на стул и устало произнес:

— Сегодня ночью я несколько раз проверял буксирный трос… Вроде ничего… Вам пришла хорошая идея о фонарике…

Мику пристально посмотрел на Кутяну — он не шутил. Говорил спокойно, без тени иронии. Мику ничего не ответил, и Кутяну тоже молчал. Через некоторое время старпом встал, сунул руки в карман дождевика и извлек оттуда небольшой пакет:

— Передайте, пожалуйста, Саломиру. Может, он еще не разучился играть… — добавил он и вышел.

В пакетике лежала губная гармошка. Мику несколько секунд держал инструмент на ладони, будто видел его впервые. Улыбнулся про себя. По сути дела, старший лейтенант Кутяну не такой уж злой человек, каким ему хотелось казаться.

* * *

Старший помощник Кутяну разложил на столе большую карту, на которой цветными карандашами разметил маршрут конвоя. Он тщательно обозначил места, где проходил «Мирча», и со всеми подробностями регулярно рассказывал матросам все, что знал об островах, мимо которых проходил конвой, о людях, их населяющих. А знал он многое. Матросы слушали его внимательно и в душе восхищались им. Но всякий раз, когда он подходил к матросам, первый, кто замечал его, подавал сигнал, и все сразу делали серьезный вид. Раздавалось: «Тсс!» или «Идет!» — и они переставали дурачиться, шутить и принимали уставную стойку, чтобы не вызвать неудовольствия старшего помощника.

В присутствии боцмана Мику они вели себя иначе. Тот своим рассудительным, спокойным голосом тоже рассказывал о пути, и пусть даже знал он меньше Кутяну, его слова доходили до их сердец. Они осмеливались делиться с ним тайнами, в которые могли бы посвятить только своих друзей. И всегда у Мику находилось теплое слово для каждого. Он садился между ними, слушал, давал всем возможность выговориться, а потом не торопясь начинал рассказывать сам. Со временем некоторые его слова и присказки прижились, повторялись на каждом шагу. Матросы считали его своим, и это нравилось старому боцману. Многие их желания и мечты были ему знакомы, все это пережил когда-то и он, поэтому ему нетрудно было понять их. Нередко матросы заводили разговор о женщинах. Сначала стесняясь, дрожащими голосами, потом все более уверенно. Мику понимающе улыбался и начинал: «Когда я был молодым, как вы…»

И даже если немного привирал, он знал, что его слова успокаивают моряков, скрашивают их нелегкую службу. Море, жизнь, расписанная по вахтам, очереди на уборку, постоянная готовность вскочить по ночной тревоге не могли лишить людей желания помечтать, вспомнить дом, родных и близких, рассеять сомнения, попросить совета. Матросы раскрывали боцману свои души, и он выслушивал их с пониманием. Рядом с ним они чувствовали себя спокойно, у него находили сочувствие и поддержку.

Кутяну ощущал душевную близость экипажа и Мику так же остро, как неприязнь к себе. Когда старший лейтенант заканчивал свой рассказ о местах, мимо которых проплывал «Мирча», сворачивал карту и уходил, между ним и матросами сохранялся холодок, как принято между начальником и подчиненными. И этого нельзя было не заметить. Он осторожно пытался сблизиться с матросами, но это ему не удавалось. Он завидовал Мику, который сумел завоевать их сердца. Старпом не раз наблюдал, что, как только боцману требовались один или два человека на уборку или любую другую работу, сразу добровольно выражали готовность почти все. Кутяну обманывал себя: «По мне, пусть выполняют приказы, пусть выказывают уважение ко мне, как того требует устав…»

В глубине его души боролись два разных характера: один требовал, чтобы он был добрым, человечным, избавлялся от начальственной гордыни по отношению к экипажу, состоящему из тридцати четырех душ, другой хотел слышать только о приказах, дисциплине, вахтах согласно Уставу корабельной службы. И вот этот другой побеждал чаще, мешая Кутяну установить дружеские отношения с экипажем.

Старпом старался как можно чаще устраивать проверки на корабле. Ничто не ускользало от его внимания. Если замечал какой-нибудь непорядок, тут же принимал строгие меры. Однажды после беседы со свободной вахтой о маршруте следования — корабль тогда проходил между многочисленными красивыми островами Эгейского моря — он решил провести проверку личных шкафов. Матросы молча открыли дверцы шкафов и стали около них, ожидая, как всегда, нагоняя. Задняя стенка каждого шкафа была обклеена вырезанными из журналов портретами женщин. Кутяну взорвался:

— Вы где находитесь? На пиратском корабле, что ли? Немедленно сдерите все эти пошлые картинки. — И он принялся рвать иллюстрации.

Напротив шкафа, принадлежащего Саломиру, он остановился:

— Ты что, не слышал приказа сорвать все картинки?

— Слышал, товарищ старший лейтенант, — ответил матрос.

— Тогда почему не выполняешь?

Кутяну показал на оставшуюся фотографию размером с почтовую открытку, изображавшую бегущую девушку с развевающимися волосами… У девушки были красивые, улыбающиеся глаза.

— Это фотография моей невесты, и я ее не порву, — твердо ответил Саломир.

Пожалуй, впервые офицер не знал, как реагировать. Подбородок у него дрожал, ему казалось, что по щекам сбегают капли холодного пота. Опять Саломир! Снова этот матрос бросает ему вызов. Он, Кутяну, сделал шаг к примирению — вернул губную гармошку, но матросы его не понимают. Он обязательно доложит командиру о Саломире и попросит принять меры. Ведь его примеру могут последовать другие. Они могут отказаться выполнять приказы, и тогда…

* * *

Остались позади острова Киклады. Круглые, буро-красные столбы с красивыми названиями Андрос, Тинос, Наксос встречались все реже. Море успокоилось, водная гладь впереди ширилась. Ветер стих, дождь больше не лил. Слышалось лишь журчание воды, разрезаемой форштевнем и монотонный гул двигателя. Сверху простиралось высокое и ясное, промытое дождем небо, по которому плыли лохматые облака, сливающиеся с горизонтом. Конвой пересек Эгейское море, держа курс через Китирский пролив на мыс Матопан, — до него оставалось 70 миль. Все сильнее чувствовалось свежее дыхание Средиземного моря. Вдруг из-за горизонта выплыло солнце и ярко осветило корабль. Море напоминало затуманенное легкой рябью зеркало. Пропитанный запахом водорослей воздух ласково обтекал киль. Всех охватило неизвестно откуда нахлынувшее волнение. Свободная вахта загорала на палубе. Матросы, раздевшись до пояса, стояли на носу, на верхней палубе, на корме, на полуюте, радуясь ласковому солнцу.

Профир был в рулевой рубке. Со времени отплытия он не спал в своей каюте, предпочитая жесткий узкий диван в помещении рядом с рулевой рубкой. Почти все время — и днем и ночью — его видели склонившимся над картами или с биноклем на мостике. Здесь и нашел его Кутяну. Командир, прямой и неподвижный, вглядывался в едва угадываемые вдали острова. Профир будто не заметил прихода старшего помощника, и Кутяну не знал, как начать разговор. Ему было трудно докладывать командиру о том, что случилось накануне. Да и что, собственно говоря, докладывать? Что у него все время такое ощущение, будто матросы сторонятся его, избегают встреч с ним? Что мог ответить ему командир? Дать рецепт, следуя которому он смог бы найти путь к сердцам матросов? Это означало бы признание им возможных ошибок, но он, Кутяну, был уверен, что ни в чем не ошибся. Матрос остается матросом и, где бы ни находился, должен выполнять приказы старших независимо от того, нравятся они ему или нет.

Терзаемый мыслями, старпом не заметил, как Профир опустил бинокль и вопросительно посмотрел на него:

— Не хотите взглянуть на корабль? Смотрите, какой у него красивый силуэт.

Кутяну вздрогнул, не сразу вырвавшись из плена обступивших его вопросов, на которые он не находил ответа:

— Да, конечно…

В линзах вырисовывались контуры белого корабля с трехцветным флагом на мачте. Кутяну вгляделся внимательнее. Да, действительно, это румынское судно. Сверкая на солнце, оно, прижавшись к линии горизонта, следовало курсом, противоположным курсу «Мирчи».

— Направляется домой, — прошептал он.

— Да, думаю, идет на родину, — подтвердил Профир. Командир покинул рулевую рубку и, вернувшись через несколько минут, проговорил:

— Попросил ведущий буксир передать от нас пожелания доброго пути. Когда еще свидимся…

Ударение на слове «от нас» означало, что он имеет в виду корабль со всем его экипажем. Когда сверкающее белое пятно исчезло, он добавил:

— Парни хорошо себя ведут. Настоящие матросы. Думаю, и ты убедился в этом…

Что мог ответить Кутяну? Возразить, рассказав о случае в кубрике? «Думаю, и ты убедился…» Он-то убедился в обратном. Профир тем временем продолжал:

— Хорошо, что ты их знакомишь с маршрутом. Люди узнают нечто новое для них. Продолжай, пожалуйста, и дальше. Но надо начинать с вестей из дома. Вот здесь несколько принятых по радио выпусков последних известий. Познакомь экипаж. Им это будет интересно.

Кутяну взял листки и хотел уйти.

— Постой! — Командир с многозначительной улыбкой посмотрел на него и протянул руку: — Поздравляю! Вечером будем чествовать тебя всем экипажем. Я распорядился все приготовить.

Теплая волна обволокла Кутяну с ног до головы. Сегодня ему исполнялось двадцать семь лет, и командир не забыл об этом.

— Благодарю вас, — пробормотал он и крепко пожал протянутую ему большую жесткую ладонь. Потом медленно спустился с мостика. Ему нужно побыть наедине со своими мыслями.

Несколько матросов драили палубу. Они обливали ее сильной струей из шланга, терли щетками, и скопившаяся грязь собиралась черными слоями. Матросы дурачились, обливая друг друга из шлангов. Когда Кутяну проходил мимо них, его заметили и прекратили дурачества. Но те, кто не слышал сигнала «Идет», продолжали забавляться по-прежнему. Мощная струя обдала Кутяну с ног до головы. Вода была холодной, и он это прочувствовал, промокнув до нитки. Матросы застыли на месте. Он, будто даже не заметив их, перепрыгнул через собравшиеся на палубе лужи и направился в свою каюту переодеться. Через несколько минут ему предстояло заступить на вахту, а кроме того, ему надо было надеть новую форму, чтобы вечером явиться в офицерскую каюту при параде.

После вахты его ожидали командир, капитан-лейтенант Мынеч, боцман Мику, Антон и другие офицеры. Они выпили по рюмке вина из «стратегических запасов командира». По очереди пожелали ему здоровья и счастья. Затем Профир подал знак коку, и тот внес на подносе большой румяный пирог. Командир подбодрил Кутяну:

— Давай разрезай и угощай нас. Этот пирог испечен на борту. Капитан-лейтенант Мынеч с механиками отремонтировали пекарню. С завтрашнего дня будем печь хлеб. А этот пирог ребята испекли специально для тебя. Это их подарок. — Видя, что Кутяну колеблется, Профир добавил:

— Ну давай же! Ты что, не хочешь угостить нас?

Старпом разрезал румяную корочку, раздал каждому по кусочку — в каюте запахло пряностями и ромом. Все провозгласили в его честь «Многие лета». Постепенно все оживились, послышались шутки. Кутяну с удивлением обнаружил, что у Профира приятный голос, что хмурый Мынеч знает бесконечное множество смешных историй, что у Антона большой запас застольных песен, что Мику пьет вино маленькими глотками, сначала рассматривая его на свет. Много шутили, смеялись. Вместе со всеми смеялся и Кутяну. Этот день стал для него истинным праздником и немного откровением — он по-новому увидел людей, служивших рядом, и ему было хорошо с ними.

* * *

Днем время шло быстрее — вахты, уборки, укладка колец на буксирный трос. Ко всему этому матросы привыкли. Им был знаком каждый уголок корабля. Их речь стала своего рода кодом, едва понятным морякам с других кораблей.

Они устраивали друг другу самые невероятные сюрпризы. Например, подвешивали над какой-нибудь дверью полное ведро воды. Кто первым открывал дверь, тот оказывался облитым с ног до головы. Ослабляли узлы одного из гамаков, и несчастная жертва оказывалась на полу вместе с постельным бельем. Они не упускали ни одного случая подшутить друг над другом.

Но к вечеру все становились задумчивыми. Мало разговаривали между собой. Стояли на палубе, устремив взгляд куда-то вдаль. Опершись на планширь или усевшись прямо на палубе, предавались воспоминаниям, и каждый думал о своем, принадлежащем только ему. А когда на небе появлялись звезды, матросы уходили в кубрик. И там, раскачиваясь в гамаках, мечтали с открытыми глазами. То в одном, то в другом конце в голубоватом свете ночных ламп раздавались вздохи.

* * *

Говорят, хороший день узнается с утра. Но в море в этом никогда нельзя быть уверенным, потому что штормы, как правило, начинаются вечером. Так случилось на шестой день плавания. Средиземное море дремало под горячими лучами солнца. Казалось, от зноя оно совсем разленилось. Воздух дрожал, слоясь, небо будто растопилось и слилось с морем. Конвой медленно продвигался вперед, рассекая густую зеленоватую пасту. С левого борта — Африка, с правого — Европа.

«Мирча» спокойно вспарывал сверкающую водную гладь, оставляя позади себя широкие пенистые борозды. Но медленность хода была всего лишь ощущением. Застоявшийся воздух обволакивал корабль горячими струями. Не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Чуть раньше барк врезался в полосы прохладного воздуха, который просачивался меж мачтами. Теперь корабль будто поместили под огромный стеклянный купол, сквозь который солнце нещадно палило в макушку.

Буксирный трос вдруг ослаб — свидетельство того, что конвой остановился. Профир несколько раз пытался связаться по радио с «Войникулом», но с буксира не отвечали. Он хорошо видел матросов на буксире и почувствовал, что там случилось что-то непредвиденное. «Что же произошло? Почему остановили двигатели?» — хотел он крикнуть, но воздержался. Если бы действительно случилось что-то серьезное, ему бы сообщили. И потом, до связи не имело смысла тревожиться. Его беспокойство неизбежно передалось бы экипажу… Поэтому он стоял на носу и ждал. Через некоторое время пришло сообщение: «У нас авария главного двигателя. Принимаем меры».

Вот теперь Профир заволновался. Он знал, что на борту «Войникула» находится Брудан, в опыте и профессионализме которого никто не сомневался. И если он приказал остановить конвой, значит, дело серьезное. Запыхавшийся, со слипшимися от пота волосами появился Мынеч:

— Только бы не начался шторм…

Главный механик выразил и его, Профира, мысли. В этом районе Средиземное море очень коварно. В любую минуту, как гром среди ясного неба, мог начаться шторм. А в теперешнем их положении барк был беспомощен и мог оказаться легкой добычей разъяренной стихии. В судовых журналах проходящих здесь кораблей отмечалось, что этот район известен неустойчивой погодой, особенно осенью.

Оставалось лишь ждать, возлагая надежды на умение механиков «Войникула» и терпимость моря.

Матросы «Мирчи» почувствовали, что случилось что-то серьезное, хотя им никто ничего не говорил. Неподвижность барка, от чего они уже отвыкли, представлялась им чем-то из ряда вон выходящим, вызывала беспокойство. Они собрались у бортов и стояли уцепившись руками в планширь, пытаясь выяснить, в чем дело. На жару они больше не обращали внимания. Переводя вопросительные взгляды с по-прежнему ясного неба на буксир впереди, они видели, как по палубе буксира снуют матросы, и задавали себе вопрос: «Как долго продлится ремонт?» Посмотрев на палубу, Профир на какое-то время задумался, потом решительным голосом приказал:

— Все по местам!

Из группы матросов, сгрудившихся у бортов на верхней палубе, донесся голос боцмана Мику:

— Есть, все по местам!

Через несколько секунд дудки оповещали о приказе. Только таким способом можно было вывести экипаж из состояния томительного ожидания. К тому же, если вдруг налетит шторм, все будут готовы встретить его.

Мынеч не находил себе места. Он нетерпеливо переступал с ноги на ногу, непрестанно вытирая ладони о замасленную тряпку, с которой никогда не расставался. Ему не нужны были слова о готовности буксира следовать дальше, для него было достаточно услышать ровный шум двигателей и увидеть дым, выходящий из трубы «Войникула». Но поскольку дым все не показывался, он не выдержал:

— Разрешите спустить шлюпку? Может, я смогу чем-нибудь помочь.

Никогда его голос не звучал столь просительно, и Профир уже готов был вызвать по радио Брудана, когда со стороны буксира послышались хлопки. Сначала редкие, будто не осмеливающиеся нарушить установившуюся вокруг тишину, потом все более частые, уверенные. Беловатый дым потянулся к небу из трубы буксира.

— Продолжаем движение, — послышался в аппарате сухой, как показалось Профиру, усталый голос Брудана.

Заработал двигатель и на «Витязуле». Буксирный трос натянулся, с сильным всплеском показавшись из воды. Конвой, как обычно, продолжал движение.

* * *

Средиземное море оказалось верным себе. Солнце медленно опускалось к горизонту, окрашивая воды багрово-красными пятнами. На небе начали громоздиться друг на друга темные облака. Появились стаи дельфинов. Они делали грациозные прыжки над водой, показывая темные спины и белое брюхо, и поспешно удалялись в сторону, противоположную движению конвоя. Заметив их, Профир проговорил:

— Приближается шторм, — и дал команду: — Срочно закрепить все предметы в отсеках!

Вышедший на палубу Кутяну посмотрел на него с некоторым удивлением: он не разделял опасений командира о приближении шторма. Ветер был слабый. Вода переливалась почти прозрачными гребнями, не пенясь. Над морем висела низкая мгла. Старпом передал приказ во все отсеки и подошел к командиру. В его взгляде можно было прочесть и восхищение, и немой вопрос. Между тем командир почувствовал приближение шторма по хорошо известным опытным морякам признакам, и появление дельфинов было одним из них. Эти красивые и умные животные всегда бегут с того направления, откуда приближается шторм, как потом объяснил Профир своему старпому. Буря намеревалась проверить на них свою силу, но они были готовы к схватке с ней.

* * *

Вечерело. Опустевшие палубы отливали чернотой. На горизонте, окруженное белесым ореолом, опускалось в море солнце. Ночь все с большей жадностью поглощала окружающее. С наступлением темноты усилился ветер, с подвыванием проносившийся над гребнями волн. Словно по сигналу, небо прорезала длинная молния, осветив все белым светом. От неба до моря и от моря до неба несколько раз прокатился раскатистый стон. По поверхности воды, вспенивая ее, хлестнули крупные холодные капли.

Барк встретил удар ошалелой пляской. Резко качнулся в сторону, и мачты описали полукруг. Корабль дернулся на буксирном тросе, наподобие животного, неожиданно получившего удар. И все же он храбро ответил на вызов стихии. Вздымая нос, он вырывался из плена волн и следовал дальше за буксиром, который был едва различим среди громоздившихся гор воды. Его было видно секунду-другую на гребне волны, затем он падал вниз, будто желая утащить барк за собой на дно. «Мирча» противился, останавливал падение буксира, и трос натягивался, вибрируя в струях воды.

Время от времени перекрещивающиеся молнии ярко освещали разъярившуюся бездну, и тогда можно было различить конвой, мечущийся среди бурунов и вызывающе продвигавшийся к центру бури. Порывы ветра с дождем остервенело набрасывались на мачты, зеленоватые валы воды перехлестывали через планширь. Апокалиптическая игра волн будто разбудила в барке скрытое стремление к свободе, но металлический трос упрямо тащил его за бушприт в пропасть.

С ведущего буксира Брудан спросил:

— Как вы себя чувствуете?

Профир поспешил ответить:

— Хорошо, — хотя видел, что лицо у Кутяну белое как мел.

Старпом стоически переносил качку. Труднее было перебороть морскую болезнь, и он время от времени выходил из рубки, будто подталкиваемый внутренней пружиной, становился спиной к ветру, и, как ни крепился, ему приходилось платить дань этой нежелательной слабости. Холодные брызги хлестали его по лицу, помогая прийти в себя. Но, справившись с приступом, он не осмеливался поднять глаза на Профира, который, уцепившись руками за край стола, смотрел через заливаемое дождем стекло.

— Каким курсом следуем? — спрашивал командир, и Кутяну, забывая об иголках, впивавшихся в желудок, нагибался над картой и говорил прерывающимся голосом:

— Норд-ост… столько-то градусов.

Кутяну хотелось пойти отдохнуть, голова у него гудела, он все чаще выходил из рулевой рубки. Профир каждый раз спокойно спрашивал его о состоянии корабля. Он спросил также, побеспокоился ли старпом о том, чтобы на палубе были натянуты канаты, за которые могли держаться матросы при передвижении, и о других деталях. Кутяну приходилось сдерживать внутренние позывы и отвечать точно и ясно. Профир не принимал во внимание его болезнь или это только казалось?

В кубрике в неестественных позах лежали несколько матросов, свободные от вахты. Они были не в состоянии двигаться. Но камбуз работал. Люди несли вахту, и их надо было кормить, хотя сама готовка превратилась в мучение: пища выскакивала из закрепленных котлов. И процесс еды требовал неимоверных усилий: во-первых, надо было крепко держать котелок, а во-вторых, при одном виде пищи к горлу подступала тошнота.

Мику, зная об этом, спустился на камбуз. Увидев Кондрю, маленького юркого матроса, державшего в одной руке половник, а другой уцепившегося за край плиты, боцман немного успокоился. «Хорошо, что хоть этот сдюжил!» — подумал он.

— Ну, как дела?

— Идут, товарищ боцман, только вот море это… — пробормотал кок, отпустив крепкое ругательство.

Кондря был остер на язык, мало кто выходил с камбуза без его благословения, но поваром он был отменным. Мику обнаружил у него еще одно достоинство — он не страдал морской болезнью. Это была просто находка для экипажа в подобных условиях.

— Еда готова?

— Да.

— Тогда бери кастрюли — и за мной.

Кок посмотрел с удивлением: в своем ли боцман уме? Куда он пойдет с кастрюлей чорбы? Но если он так хочет… Он боцман и знает, что делает.

— И хлеба взять?

— Возьми и пойдем!

Они сложили в мешок нарезанный хлеб, ложки, взяли кастрюлю за ручки с одной и другой стороны и вышли на палубу. Дождь лил сильнее. Чувствуя, как палуба подпрыгивает под ногами, они медленно, осторожно направились к кубрику.

В дверях Мику остановился и повернул выключатель. Свет залил помещение.

— Встать! Что здесь, поликлиника? Палата для беременных?

От громкого голоса боцмана изнуренные люди вздрогнули. Они привыкли к его спокойному тону, и вот именно сейчас, когда силы на пределе, когда доброе слово было бы бальзамом, он вдруг набросился на них. На какое-то мгновение возникло желание не подчиниться ему, но, собрав последние силы, они стали подниматься.

— Чтобы через десять минут здесь была абсолютная чистота!

Спустя десять минут он вернулся вместе с Кондрей. В кубрике было чисто. Матросы и сами не знали, как им удалось привести все в порядок.

— Бачковой, раздать миски! Кондря, разливай чорбу! — приказал боцман.

Каждый зажал между колен миску, стараясь не пролить содержимое. Вначале ели медленно, через силу. Но, почувствовав, что от горячей чорбы становится лучше, начали отхлебывать с жадностью. Мику, сидя на ящике, ел вместе со всеми. Он исподволь наблюдал за матросами и видел их землистые лица с синими кругами под глазами. Опыт старого моряка подсказал ему, что надо заставить людей поесть. Шторм может продлиться долго, и организм, обессиленный голодом и морской болезнью, может ослабеть, а это опасно. Он первым опустил ложку на дно пустой миски:

— Спасибо, Кондря, чорба была что надо!

Кок счастливо улыбнулся, но боцман уже не смотрел на него. Крикнул:

— Все! Вахты по местам, остальные делятся на группы и осматривают корабль из конца в конец. Пройдемся по всем отсекам, проверим, не проступает ли где вода. Ясно?

Он понимал, каким мукам их подвергает, но в таком состоянии оставлять их было нельзя. Матросы, еле таща ноги, хмурые, вышли на палубу. Некоторые, подгоняемые мучительными спазмами в желудке, бросились к бортам, но, вернувшись, направились по местам, указанным боцманом.

Как бы то ни было, это была победа. Вопреки шторму, который не стихал, они боролись со своей собственной слабостью.

Неожиданно ветер стих. Побежденная стихия осталась позади конвоя. Маленькие далекие звезды заискрились на небе, напоминая светлячков в глубине пещеры. Матросы, сменившиеся с вахты после шторма, заснули мертвым сном.

У Кутяну было такое ощущение, будто он двигается автоматически, не чувствуя ни ног, ни рук. Он определял расстояния, проводил линии на карте, но страшная слабость во всем теле клонила его в сон. Он рухнул бы на стул и остался сидеть так, если бы не Профир. Кутяну видел, как тот стоял на палубе — прямой как статуя, и тогда он, превозмогая себя, сжав челюсти, снова принимался за работу. Ему казалось, что Профир исподволь наблюдает за ним. Это еще больше подзадорило офицера. «Если может он, значит, могу и я», — сказал он самому себе. Командир должен видеть в нем помощника, способного одолеть и слабость и усталость. И он собрал последние силы, хотя голова горела и боль, словно клещами, сжимала грудь. С него достаточно, что он опозорился во время шторма — не сумел справиться с морской болезнью. Ни за что на свете он не покинет рулевую рубку. «Может командир, значит, должен держаться и я», — упрямо повторял он. Это «должен» удерживало его на ногах. Что это за старпом, если во время похода завалится спать? Матросы страдали не меньше, чем он, однако никто не жаловался. Не только его одного тряхнул шторм. Да и он не жаловался, хотя чувствовал, как жаром обдает все тело. Он взглянул на свои руки — они безудержно дрожали, как дрожали и губы. Голова шла кругом. Что это такое с ним? Снова начинается шторм. Стол задвигался, и линии на карте безостановочно прыгали перед глазами. Палуба ходила ходуном. Он безуспешно пытался сдержать дрожание рук, как сквозь сон услышал Профира:

— Каким курсом следуем?

Огненная вертушка безостановочно крутилась перед глазами. Зубы стучали. Его попеременно охватывал то жар, то холод. Он хорошо знал, каким курсом идет корабль, ведь он докладывал об этом Профиру. Почему же он опять спрашивает? Вдруг голос Профира раздался совсем рядом:

— Что с вами, товарищ старший лейтенант?

Только теперь пелена перед глазами расступилась, в Кутяну увидел на пороге Профира.

— Ничего, товарищ командир, наверное, желудок… — тихо ответил старпом.

— Хорошо, ступай к себе в каюту. Немного отдохни — это пойдет тебе на пользу…

— Не могу… Я на вахте…

— Тебя подменит боцман Мику…

Боцман Мику… Тот, кого любят матросы… Боцман его заменит, потому что он не может отбыть до конца свою вахту? То есть получается, что Профир, Мику, Антон, Мынеч — все могут, а он, старший лейтенант Кутяну, не может… Он почувствовал, как у него пересохло во рту. Сделав над собой усилие, он проговорил:

— Я останусь все же…

Профир напрягся — под кожей дернулась жилка. Медленно и четко произнес:

— На этом корабле я командую, товарищ старший лейтенант! Спускайся в свою каюту! Я решаю, что хорошо и что плохо.

Кутяну не оставалось ничего другого, как покинуть рубку. Профир действительно был командиром, и его приказы должны были исполняться. Этот приказ старпом воспринял как свое поражение, но вынужден был подчиниться. Он застегнул китель и нетвердыми шагами вышел из рубки.

* * *

Стены каюты, казалось, раздвинулись, она стала намного больше. К тому же стены стали прозрачными и через них проникал голубовато-зеленый свет. Во главе длинного стола с одной стороны сидел Профир, с другой — Мику, Антон, Мынеч, а как бы отдельно от всех — старший лейтенант Кутяну. Он сидел на стуле прямо, с гордым видом, пытаясь угадать по лицам остальных, что последует дальше. Но никто из присутствующих не раскрывал своих мыслей. Все сидели молча, ожидая, чтобы Профир задал тон этому странному заседанию. Создалось такое впечатление, что в каюте присутствуют все члены экипажа и все матросы.

То был своего рода суд, а обвиняемым был старший помощник командира корабля. Значит, ему, Кутяну, надлежало защищаться. Он был уверен, что не совершал ошибок, и поэтому чувствовал свое превосходство. Он не был похож ни на одного из них… Профир, сохраняющий дистанцию между ним и остальными, озабочен только походом… Мику, постаревший за время похода, готов потворствовать любым упущениям ради обретения популярности среди матросов… Вечно напуганный чем-то Литой, по виду задержавшийся в юношах… Мынеч, молчаливый, угрюмый, от которого вечно пахло горелым маслом… А вот и Саломир! Он среди матросов, вон, сзади, и мысли его, как обычно, витают где-то в другом месте. Он знает много примет, по которым определяют погоду у него дома, в селе, крестьяне, и рассказывает о них всем, как интересные сказки. Например, если листья клевера съеживаются или коровы бегут по полю с задранными хвостами — быть буре или сильному ветру. Вечером, накануне шторма, Кутяну слышал, как тот раскрывал свои секреты другим матросам. Кутяну тогда рассмеялся и сказал, чтобы он не занимался мистикой.

Значит, теперь все собрались судить его? Очень хорошо. Он даже хотел этого. Хотел показать всем, кто он такой, поставить все на свои места. По крайней мере, пусть выложат карты на стол, пусть каждый скажет, что думает о нем. В свою очередь он открыто скажет, какими видятся ему его судьи.

Первым начал Профир:

— С тобой, товарищ Кутяну, дело обстоит не так просто. Я бы сказал, что ты не плохой парень. У тебя есть талант моряка, и ты стараешься его показать, но я не знаю, что и думать. У тебя так быстро меняется настроение, что не угадаешь, когда же ты такой, каким являешься на самом деле…

Он говорил медленно, с равными паузами между словами, и это означало, что он все обдумал.

— По-моему, — продолжал командир, — ты как не до конца обожженный кувшин. Вбираешь в себя невероятные идеи, но они пропадают, вытекают через поры…

Вот здорово — Профир заговорил метафорами! Это все одно что слон в посудной лавке… И все же он уже слышал однажды такие слова… Тогда он не придал им значения, но вот теперь Профир напомнил ему их. Но что плохого, если он вбирает в себя идеи отовсюду? Иначе как постоянно учиться? Но что он разбазаривает эти идеи без разбору, что он непостоянен в своих настроениях — эти утверждения казались ему необоснованными. На его слегка дрожавших губах промелькнула улыбка, и старший лейтенант предложил:

— Хотите знать правду обо мне?

— Нет, — пресек Профир его попытку защититься. — Нам не нужна твоя правда. Расскажи нам о своей душе, куда мы не можем проникнуть…

Странно. Эта суровая реплика придала ему новые силы, остановила медленное падение в бездну.

— А вы когда-нибудь пытались узнать ее? — перешел Кутяну в атаку, воспользовавшись тишиной.

Вопрос застал всех врасплох. Все молчали, широко открыв глаза. Теперь он стал обвинителем. Он даже испытывал гордость, что сумел безжалостно пресечь попытку измотать его, причинить ему словами новые страдания. Старпом с гордым видом оглядел всех, радуясь успеху. Но его победа была кажущейся. Его смело атаковал Антон, с которым он хотел сблизиться, которого все время защищал — назначал только на легкие вахты, оправдывая его: «Знаете, товарищ командир, Антон еще молод, у него мало опыта». Вместо него на вахту с полуночи до четырех («собачье» время, как говорили матросы) он ставил Мику.

— А вы хоть когда-нибудь помогли нам в этом? Замкнулись в своей скорлупе, считая себя на голову выше других, — пытался разобраться Антон.

— Не считаетесь с тем, что и мы люди, что и нам присущи те же чувства. Иногда вы ведете себя жестоко, не по-человечески, — услышал он слова Саломира.

Вдруг каюта пошла кругом. Он никого уже не видел, слышал лишь повторяющееся и ослабевающее эхо, ударяющее по нему со всех сторон. Его прошиб холодный пот, в ушах гудело.

Он проваливался куда-то. Все исчезло, остался только вихрь голосов. А он все падал, падал… Протягивал руки, пытаясь ухватиться за что-нибудь, но лишь беспомощно взмахивал ими в воздухе, как птица перебитыми крыльями. Смирившись с гибелью, он ожидал удара о землю, но, не выдержав, из последних сил крикнул:

— Нет, не хочу! Не хочу!..

— Что случилось, товарищ старший лейтенант?

Он с трудом приподнял веки и увидел струившийся через ресницы слабый пучок света. Обессиленный, он все же открыл глаза и посмотрел вокруг. Он лежал на кушетке в своей каюте. Возле него сидели Профир, Мику, Мынеч и, кажется, Саломир. Ему хотелось рассказать, что случилось с ним несколько секунд назад, но у него не хватило сил произнести хотя бы слово. Приятная истома охватила все тело. Будто сквозь туман, он различил, как командир наклонился над ним и натянул ему одеяло до подбородка. Больше он ничего не слышал и не видел. Кто-то сказал:

— Пусть отдыхает…

Он провалился в глубокий, живительный сон, теперь уже без страшных сновидений.

* * *

Утро наступало медленно, разгоняя последние островки темноты, скрывающейся меж мачтами.

— Впереди земля! — этот крик, словно эстафета, облетел все отсеки.

Волнение охватило корабль. Где-то впереди конвоя вырастали из темноты коричневатые уступы. Их контуры становились все более четкими. Дома, кокетливые виллы… С трудом свыкались уставшие от борьбы со штормом глаза с их очертаниями. Мальта, остров надежды… После пережитых тревог это был больше чем просто клочок земли среди пустынности моря. Это был желанный контакт с миром, о котором все мечтали. Это было возвращение в тишину, пусть ненадолго. Их вновь встречал берег, носившиеся над морем и над кораблем крикливые чайки, и все, от командира до матроса, чувствовали нарастающее приятное волнение, рожденное встречей с землей. Никто из экипажа никогда не бывал здесь, хотя Кутяну много рассказывал об этих местах. И все радовались, что оказались среди тех немногих, кто сможет самодовольно говорить дома: «Э, вот когда я с барком «Мирча» был на Мальте…»

Но встреча с берегом затягивалась. Бот с лоцманами, подлинными хозяевами при входе в порт, все не показывался, и конвой вынужден был болтаться в виду суши. Началась общая приборка без суеты, без лишних слов — каждый знал свое место.

После шторма на палубе остались следы соленой воды. Вооружившись швабрами, моряки работали быстро, стараясь превзойти друг друга. Но глаза их неотступно следили за морем, ожидая, что откуда-нибудь со стороны суши появится лоцманский бот. А подошел он к обеду, когда горячее солнце уже поднялось высоко над головой. То была грязная лодка с чихающим мотором.

На борт «Мирчи» поднялись двое низкорослых бородатых мужчин с осунувшимися лицами, одетые в кители с золотыми галунами на рукавах. Профир обменялся с ними несколькими словами по-английски. Они вместе пересекли палубу и ловко поднялись по трапу в рулевую рубку. Через несколько минут конвой направился к берегу. Маневр причаливания продолжался почти целый час, и матросам с «Мирчи» это показалось вечностью.

Земля нестерпимо медленно наступала из воды. Высокий скалистый берег непрерывно менял окраску под лучами солнца от коричневой до буро-красной и оранжевой. Видны были белые, словно кубики сахара, дома, форт кавалеров Мальтийского ордена с серыми зубцами. Разрозненные группы людей с любопытством рассматривали с высокой набережной буксиры и внушительный парусник, подобные которому никогда не заходили в порт. Хозяева с самого начала оказали румынским морякам исключительное гостеприимство. «Мирче» отвели место у причала, и он тихо пристал к берегу. Казалось, барк радуется передышке после долгого перехода. К его бортам пришвартовались буксиры.

Только теперь матросы с трех судов смогли по-настоящему познакомиться друг с другом, побеседовать. Они обменивались короткими фразами, намеренно избегая спрашивать друг друга о том, что испытали недавно. Они знали, что это было нелегко. У моряков есть неписаный закон: не спрашивать друг друга о пережитом шторме, и матросы с «Мирчи», «Войникула» и «Витязула» помнили о нем. Выяснилось, что они из одних мест, что у них есть общие интересы, что им нравятся одни и те же сигареты, и матросы щедро протягивали друг другу наполовину опустошенные пачки, извлекая их из нагрудных карманов.

Они собирались группами на палубах, вели долгие разговоры, заканчивающиеся неизменным «Что-то теперь дома?». За много миль от родины тоска по дому терзала их души сильнее, чем штормовые ветра. И когда Саломир начинал наигрывать на губной гармошке мелодию о Дунае, все подхватывали ее охрипшими, осипшими от ветра и холода голосами, вспоминая родные поля, красивые народные песни, близких…

* * *

После обеда начищенные, аккуратно одетые матросы направились в город. Как им удалось сохранить свою парадную форму во время пути, в шторм, а главное, как они сумели так быстро привести себя в порядок — это знали только они. Несколько часов они разгуливали по городу, теряясь в паутине узких улочек, любовались площадями, соборами, памятниками, отдыхали в парках среди подстриженных ярко-зеленых газонов, казавшихся нереальными на фоне серых зданий, удивлялись множеству монахов и священников, встречавшихся на пути. В городе было много магазинов с соблазнительными витринами, лотков с сувенирами, незамысловатыми и яркими, привлекающими взгляд безделушками. Зазывали бары с кричащей рекламой. Пестрая толпа на улицах говорила на местном и английском языках с арабским акцентом. Не очень высокие, с густыми черными волосами, белыми, нетронутыми солнцем лицами и пленительными голубыми глазами проходили мимо красивые мальтийские женщины.

После каждой такой прогулки моряки возвращались на корабли подавленные. Усталые, расходились они по кубрикам. Снедаемые тоской, пряча глаза друг от друга, смотрели на радиотелеграфистов с одним и тем же немым вопросом: «Не было ли какой-нибудь весточки из дому?»

Тем, кто в первый день не уходил в город, был уготован сюрприз: в порт на несколько часов зашел белый теплоход «Трансильвания» с трехцветным флагом на мачте. Он высаживал туристов. Сверкающий в лучах солнца теплоход подал всем известный сигнал, означающий желание встретиться. Профир подбежал к сирене и дрожащей рукой подал ответный сигнал. Через несколько часов они принимали у себя на борту гостя — старшего помощника «Трансильвании». Тот был в парадной форме. Он пересек трап и остановился как вкопанный. Профир, ожидавший гостя на палубе, тоже растерялся. Перед ним стоял Мирча Джеаноглу, друг детства, одобрявший его мечтания, сокурсник по военно-морскому училищу. Жизнь разлучила их, встречались они очень редко. Джеаноглу почти все время был в море, а он с курсантами — в военно-морском училище. И вот теперь, спустя столько лет… Профир не мог вымолвить ни слова. Неестественное молчание затягивалось. Вахтенный матрос удивленно наблюдал за офицерами. Двое мужчин молча смотрели друг на друга, не двигаясь с места. Потом, словно освободившись от оков, бросились навстречу друг другу и по-мужски крепко обнялись.

* * *

Когда Кутяну проснулся, солнце уже светило в иллюминатор. Он не мог сказать, сколько часов проспал. Все вещи в каюте лежали на своих местах. На столе — пузырек и коробочки с медикаментами. Кутяну чувствовал себя словно после долгой дороги, когда с трудом взбираешься на горы, спускаешься и снова поднимаешься. В каюте стояла тишина. Так все же сколько времени он спал? Он пытался вспомнить, что прошло у него перед глазами за эти долгие часы, но не сумел. Мелькали лишь отдельные фрагменты, Профир, Мынеч, Мику, Саломир, матросы. В голове все перемешалось. Во рту ощущался неприятный металлический привкус. Губы горели. Он сделал над собой усилие и поднялся с кушетки. В каюту не доносился ни шум моря, ни удары волн в обшивку корабля. То ли они плыли по спокойному морю, то ли зашли в какой-нибудь порт. Без него? Никто его не разбудил. А он спал непозволительно долго. Это его раздосадовало.

Он торопливо надел китель и вышел на палубу. Солнце ударило в глаза. Он прикрыл глаза, а когда через несколько мгновений снова открыл их, увидел пришвартовавшиеся к причалу корабли, берег, просвечивающий через прозрачную, переливающуюся пелену. Сломленный, он пытался угадать, что случилось за то время, пока он метался в бреду, а затем забылся беспокойным сном. Он во что бы то ни стало хотел показать себя сильным, быть как все, но море его победило. Сейчас он чувствовал лишь неясную боль в мышцах, а пустота в груди давала ему понять, что он — человек слабый. Море сверкало. Серебристые осколки покрыли его уходящую вдаль поверхность. Но ему оно показалось серым и холодным, издевательски смеющимся над ним.

В рулевой рубке сидел один Профир. Он приводил в порядок бумаги. Потом стал что-то записывать в вахтенный журнал ровным, округлым почерком. Увидев Кутяну на пороге, спросил:

— Ну, как вы себя чувствуете?

— Хорошо, товарищ командир, — поспешил ответить старпом и крепко сжал губы, будто жевал неспелые, кислые абрикосы.

Профир, продолжая заниматься своим делом, на несколько секунд — Кутяну они показались вечностью — склонился над бумагами, потом проговорил:

— По графику вам предстоит идти в город с группой матросов. Приготовьтесь. Уходите в три часа. — Это означало, что разговор окончен.

Кутяну вышел из рулевой рубки и направился в свою каюту. Проходя по главной палубе, увидел часы под колоколом. Они показывали четверть третьего. Кутяну посмотрел на свои электронные ручные часы: три с четвертью! Неужели корабельные вышли из строя? Он прикажет боцману проверить все часы на борту. На корабле все должно идти точно: и машины, и часы. В обязанности старпома входило следить за этим. Он прошел мимо матроса с повязкой на рукаве и спросил его:

— У тебя есть часы?

— Да, товарищ старший лейтенант, докладываю: у меня есть часы…

Вечно эти «докладываю», «разрешить доложить». Он вопросительно посмотрел на матроса.

— Докладываю, сейчас двадцать минут третьего… То есть нет, по новому часовому поясу двадцать минут второго… Знаете, мы вошли в новый часовой пояс, и я отвел стрелки на час назад… Извините, я забыл…

Кутяну ушел, прежде чем матрос успел закончить фразу. «Все меня учат», — с раздражением подумал он. Ему захотелось запереться в своей каюте, чтобы ни с кем не встречаться. Но приказ командира — закон. Он выдвинул из-под койки чемодан и начал одеваться.

* * *

Группа, которой руководил старпом, состояла из матросов один к одному, будто их специально подбирали: большинство на голову выше его, крепкие, загорелые, широкоплечие. Когда он увидел выстроившихся на палубе для обычного осмотра перед выходом в город, у него по спине пробежал неприятный холодок. Особенно, когда он встретился взглядом с Саломиром. Опять Саломир! Губная гармошка, фотографии… Что он выкинет на этот раз? Кутяну мог бы отказаться идти в город в таком составе, мог бы потребовать, чтобы Саломира заменили другим матросом, но гордость не позволила ему сделать это.

Саломир Молдовяну одним своим видом раздражал старпома. На широком лице с маленькими зелеными глазками всегда было написано выражение апатии, будто все, что происходило вокруг, его не касалось. Говорил матрос, только когда его спрашивали, да и тогда слова из него приходилось словно вырывать клещами. Когда они сталкивались лицом к лицу, офицеру казалось, что матрос глядит на него с упреком. И сейчас, осматривая его форму, Кутяну ожидал увидеть на лице Саломира вызывающую, насмешливую улыбку, скрывающуюся до времени под маской невозмутимости. Так хотелось придраться к чему-нибудь, но нет — форма у Саломира была тщательно отутюжена, ботинки блестели, тельняшка плотно облегала широкую грудь, сам он стоял в строю по-уставному, даже подчеркнуто по-уставному. Кутяну ничего не оставалось, как пройти дальше. У всех форма была в порядке. Тогда он приказал:

— Разойдись! Встречаемся ровно в три на берегу…

По трапу он сошел первым. Они поднялись по узкой улочке, ведущей к центру города. Стояла удушливая жара. Только тень от высоких домов смягчала ее. Редкие жители, собравшись небольшими группами, сидели в плетеных креслах вокруг круглых столиков. Лавки и кафе занимали небольшие низкие помещения, скрытые под разноцветными тентами, и даже тротуары. Поэтому приходилось идти посередине улицы.

Город, расслабившись от жары, укрылся в тени. Все здания были выложены из камня разного цвета и формы. Какой-то странный архитектор вырезал в камне огромные длинные блоки — так возникли улицы. Потом какой-то мастер вырезал дома из серого, белого, коричневого камня, высек статуи, построил церкви и соборы, фасады которых украсил узорами. Все выросло из камня, который в этот час поглощал и испускал удушливую жару, отчего одежда прилипала к телу.

Моряки остановились у католического собора. Высокие башни из лавы, застывшей в форме бахромы и разнообразных узоров, упирались в прозрачное, как стекло, небо. Гордость кавалеров Мальтийского ордена, собор бросал вызов времени и власти своей величественностью и окаменелым спокойствием. Из собора выходили редкие посетители, молчаливые, словно прикоснувшиеся к неведомым тайнам. Несколько женщин остановились на ступеньках, поклонились и замерли так на несколько мгновений, будто невидимая сила задержала их перед высокими дверьми. Потом, освободившись от чар, они распрямились, достали из сумочек черные платки, повязали ими голову и вошли.

Кутяну и матросы с удивлением наблюдали за этим необычным спектаклем, потом двинулись мимо, но далеко не ушли. Жара все время прижимала их к стенам домов, загоняла в тень. Они решили отдохнуть под цветистым зонтиком, под которым стоял плетеный из ракиты столик (точно такой же, какие они видели перед всеми лавками, попадавшимися на пути) и несколько стульев. А главное — здесь они нашли благодатную тень. Не успели они сесть, как перед ними возникла девушка, тонкая как тростинка, с завитками волос на лбу и тяжелыми, падающими на плечи, черными косами.

— What do you want, sir? Please…

В девушке была какая-то особая красота. Белое лицо, озорно сверкавшие миндалевидные глаза, тонкие изогнутые брови. Не улыбаясь, она оглядела вопросительным, но спокойным взглядом каждого. И не успели они опомниться, как перед ними уже стояли четыре высоких стакана с желтоватой жидкостью, в которой растворялся лед. Девушка ушла. Первым пришел в себя Саломир, разрушив очарование:

— Ну, посмотрим, что она тут принесла. — Он отпил глоток: — Ничего не скажешь — сильное питье!

Другие тоже выпили. Напиток был приятным, но через несколько минут все почувствовали, что их прошиб пот. Влажные стулья, на которых они сидели, начали их раздражать. Они ждали, когда вновь появится девушка, чтобы расплатиться и уйти. Кутяну посмотрел на часы: до возвращения на корабль было еще почти два часа. Они недалеко ушли от берега, так что времени у них было достаточно. Поскольку матросы начали ерзать на стульях, он приготовил деньги.

Наконец стук каблучков лаковых туфель нарушил установившуюся тишину и вновь появилась девушка. Она подошла к столику. Кутяну протянул ей зеленую бумажку стоимостью одна лира и попытался вспомнить английские слова, чтобы вежливо поблагодарить ее:

— We thank you…

Улыбка осветила лицо девушки.

— Не надо, я понимаю по-румынски. Мой отец, владелец кафе, румын…

Они почувствовали, что у них перехватило дыхание. Девушка говорила по-румынски свободно. Они смотрели на нее, не веря своим глазам.

— Мой отец просит вас быть его гостями. Он сейчас придет.

Возле столика появился толстенький, невысокого роста человек в белом костюме. Пододвинул себе стул. Прежде чем сесть, протянул руку гостям. Этот человек с загорелым лицом говорил быстро, не делая пауз между словами, будто опасаясь, что его прервут:

— Что нового дома, братцы? Всякий раз, когда я слышу румынскую речь, у меня начинает сильнее колотиться сердце. Знаете, я — румын, но обосновался здесь. У меня три девочки, и дома мы все говорим по-румынски. Кровь людская — не водица. Когда дочка сказала, что вы говорите на моем родном языке, я не поверил. Прошу вас, посидите еще, я заказал вам по коктейлю. Сейчас принесут…

Откуда-то появился официант с тележкой. Подъехав к столику, он поставил стаканы и исчез.

— Угощайтесь, этот напиток изготовлен по особому рецепту, — пригласил хозяин.

Он взял стакан пухлыми пальцами, унизанными тяжелыми кольцами. Слова этого человека, который говорил о их доме, о родных берегах, повисли в воздухе, не находя отклика в их душах. Они поочередно поднялись из-за столика, а хозяин продолжал сидеть на прежнем месте. Молча вышли на середину улицы, бросив на него холодный взгляд, как на иностранца, которого трудно понять, хотя он и говорит на их родном языке.

Они пошли по улице, круто спускавшейся к порту. Красоты города уже не казались им столь привлекательными. Повсюду матовый камень, от которого раскаляется воздух, делая жару непереносимой. Лишь когда матросы ступили на трап и укрылись в тени, они обрели спокойствие, словно вернулись из незнакомых мест под гостеприимный, благословенный кров.

«…Валлетта — столица Мальты, когда-то владение крестоносцев… Знаменитая библиотека, основанная в 1555 году… Хранилище старинных вышивок и знаменитых картин, среди которых полотно мастера всех времен — Микеланджело, реликвий, при виде которых замирают сердца самых взыскательных ценителей искусства…» Кутяну листал небольшой блокнот в коричневом переплете. Когда дошел до страницы, где были занесены некоторые подробности об этом, добавил: «Валлетта — 35°54′ северной широты и 14°32′ восточной долготы».

* * *

Город в организованном порядке посетили все группы, и матросы еще сильнее ощутили тоску по дому и желание двинуться дальше. Начался дождь, частые крупные капли застучали по палубе. Большинство матросов занялись мелкими хозяйственными делами: кто пришивал пуговицу, кто делал мелкий ремонт одежды, кто укладывал выходную форму, чтобы она не очень помялась до следующего захода в порт…

Людей охватило нетерпение. Матросы, скучая, по нескольку раз перекладывали свою одежду, читали, добровольно вызывались делать уборку, загружать на борт все необходимое, месить тесто… Каждый на своем посту в который раз проверил приборы, механики в сотый раз обтерли двигатели, но не могли же они заниматься этим без конца. Встречая командиров, они заглядывали им в глаза, задавая один и тот же немой вопрос: «Когда отходим?»

Один Брудан, командир конвоя, знал ответ на него. По приказ, которого все ждали от него, не поступал. Нетерпение передалось и Профиру. Он видел, что его подчиненные маются от безделья, пытаясь хоть как-то заполнить свободное время. Он приказал регулярно передавать принятые по радио известия из дома. Матросы радовались возможности услышать новости из Румынии, но неопределенность тяготила их. Профир не осмеливался напрямик спросить Брудана о дне и часе отплытия, потому что хорошо знал его. Непреклонный, порою жесткий, он никому не позволял ставить под сомнение свои командирские способности, вмешиваться в его решения.

Однажды Профир высказал свое личное мнение. Во время перехода до Валлетты из-за большой длины троса усилились рывки буксира на волнах, которые передавались и барку, отчего «Мирчу» все время трясло. И Профир подсказал ведущему буксиру, что следует укоротить трос, насколько позволяет ситуация, на что получил резкий ответ: «У конвоя один командир». Профир, пристыженный и раздраженный, замолчал, как школьник, которому сделали замечание.

Их дороги все время перекрещивались. Профир и Брудан вместе учились в адъюнктуре, на их глазах происходила модернизация флота. Шла борьба эа новый флот. Они были полны надежд и энтузиазма, готовы встретить грудью любую бурю. Они принесли с собой обращение «товарищ» в замкнутый круг флотской элиты, где слово «господин» казалось более естественным.

Большая часть офицеров его выпуска была из рабочих. Они были знакомы с трудностями и думали, что их порыва и самоотверженности достаточно для того, чтобы их преодолеть. В действительности все оказалось значительно сложнее. Молодым офицерам приходилось бороться не столько с привычками бывших морских волков с галунами, пользующихся услугами ординарцев и адъютантов, сколько с их образом мышления. Пренебрежительно и высокомерно процеженное сквозь зубы «А вы это сможете?» преследовало новичков повсюду. Потом недоверие сменилось удивлением — молодежь справлялась со своими обязанностями не хуже опытных моряков, а это означало, что старое должно уступить место новому.

Некоторые старички, зараженные энтузиазмом «молодых альбатросов», как называли они новоиспеченных адъюнктов флота, медленно расставались со старыми позициями, становясь рядом с ними. Другие выжидали, пока обстановка прояснится. Были и такие, кто цеплялся за устаревшие законы и инструкции, полные запрещений — «матросу запрещается», «матросу не разрешается», «на борту экипажу запрещается».

Эти драконовские запреты сопровождались суровыми наказаниями, которыми раньше славился флот. Лишение увольнения в город, гауптвахта, где человек мог только стоять, наряд за нарядом вне очереди были обычным делом. Побои, ругательства, оскорбления младших старшими были запрещены законом, но нередко можно было слышать, как боцман орал на матросов: «Эй ты, осел!» или «Эй вы, вонючки, двигайтесь живее!», вспоминал всех святых или хватался за конец каната, чтобы пройтись им по спинам матросов. Те не осмеливались жаловаться. Бывали случаи, когда матрос со следами побоев или синяками придумывал им самые невероятные объяснения, хотя все понимали, что синяк под глазом не мог явиться результатом случайного падения. Теперь это было в прошлом.

Но самыми опасными людьми на корабле были те, кто научился скрывать свои истинные мысли за красивой фразой. Они умело пользовались словами «борьба» и «революция», ловко подтасовывали факты, и в любых обстоятельствах им удавалось удержаться на поверхности. Выявить и изобличить таких — дело непростое. Это тяжелая, скрытная борьба.

С одним из «бывших» столкнулись и Профир с Бруданом. Их назначили на один и тот же базовый тральщик. Они прибыли на корабль с открытым сердцем, полные желания быть такими, как их учили, — добрыми и справедливыми, без страха браться за решение любой задачи. На тральщике их встретил капитан второго ранга Алдя — сухощавый, с осунувшимся, костистым лицом. Он с преувеличенным вниманием поинтересовался, как у них дела с квартирой, отвел им комфортабельные каюты, каждый раз спрашивал, как они себя чувствуют. Алдя был старшим помощником командира, и в его обязанности входило заниматься всеми и всем на борту, поэтому друзья находили нормальным, что он так внимателен к ним.

Они были молоды, пришли на корабль прямо с завода, всему учились на ходу и не всегда умело решали возникающие проблемы. С трудностями они сталкивались на каждом шагу и готовы были принять любую помощь. Молодые офицеры постоянно разрывались между мечтами и действительностью, порой суровой, с долгими вахтами, с выходами в море на долгие недели, со сменяющими друг друга заданиями. Алдя был для них как отец. Вернувшись из походов, Брудан и Профир первыми получали увольнение в город. Старпом направлял матросов навести порядок в их каютах, рекомендовал лучшие рестораны города. Встречая их в рулевой рубке, неизменно протягивал им пачку сигарет, при случае не забывал подчеркнуть, что верит новому поколению офицеров, которые приходят на смену. Возможно, что и они, единственные представители нового поколения на борту тральщика, открыли бы ему душу, если бы не случай…

В один из дождливых осенних дней по прибытии на базу Брудан должен был заступить дежурным по кораблю. Все офицеры уже разошлись по домам. Скоро им предстояло выйти на патрулирование. Задание было трудным, длительным, и люди торопились повидать свои семьи. У Профира и Брудана не было дома. Их домом был корабль, поэтому идти им некуда было. Рестораны в это время переполнены, так что и Профир остался на борту. Брудан заступил на дежурство, а друг его спустился к себе в каюту, прилег на кушетку, открыл книгу, которая показалась ему интересной, и погрузился в чтение. В этот момент в каюту ворвался Брудан. Он бросил на стол большую сумку, прокричав:

— Посмотри!

Профир ничего не понимал.

— Посмотри, какой добряк Алдя! — Голос у Брудана дрожал, он скрежетал зубами.

— Да что, в конце концов, случилось?

— Посмотри, что здесь! — выкрикнул Брудан. — Посмотри, чем занимается твой друг!.. Сволочь…

Профир не поверил своим глазам, когда открыл сумку — она была набита пакетами с мясом. Друг… Профир сказал Брудану, что Алдя кажется ему хорошим человеком, другом, и вот теперь… Брудан открыл дверь каюты и крикнул:

— Заходи, товарищ матрос!

В каюту вошел перепуганный матрос.

— Расскажи, что говорил мне… — ободряюще сказал Брудан.

Матрос молчал, переводя взгляд с одного на другого, потом сбивчиво заговорил:

— Я ни в чем не виноват… Господин капитан второго ранга… приказал…

Брудан набросился на него, разъяренный:

— Ни в чем не виноват?! Мясо с камбуза?! Из порции товарищей!..

Неизвестно, что бы произошло, если бы не вмешался Профир.

— Хорошо, ты свободен, — сказал он матросу, и тот поспешно покинул каюту.

Брудан кипел:

— «Господин капитан второго ранга…» Вор проклятый!.. Вот почему он настаивал, чтобы я пошел прогуляться, хотел назначить другого дежурного. «Вы еще молоды, сходите прогуляйтесь. Я доложу командиру…» — не мог он успокоиться.

Действительно, еще до причаливания Алдя пришел к ним и, похвалив за надежную работу во время патрулирования, сказал, что постарается назначить кого-нибудь другого на вахту, чтобы они могли пойти в город.

— Посмотрим, надо убедиться… — попытался Профир успокоить друга, но лишь подлил масла в огонь.

— Убедиться?! Разве тебе не ясно?

Профир тоже повысил голос:

— Даже если он вор, думаешь, он признается?

Брудан на мгновение смягчился:

— И что ты предлагаешь? Сделать вид, что ничего не случилось? Закрыть глаза?

— Нет! Пошлем матроса к Алде с пакетами, а ты позвони командиру. Если он хочет убедиться в нашей правоте, пусть подходит к дому Алди… Думаю, ты прав, солдат не лгал…

Так они и поступили. Командир не мог поверить услышанному, но по настоянию Брудана согласился с их планом:

— Хорошо, я приду, чтобы убедиться, но, если факты не подтвердятся… Ведь Алдя хороший офицер…

Солдат позвонил в дверь квартиры Алди. Профир и командир стояли поодаль в темноте. Алдя открыл дверь и взял сумку из рук матроса.

— Почему ты так долго? — успел спросить он, но, неожиданно встретившись взглядом с Профиром и командиром, остолбенел.

Через несколько дней его судил военный трибунал. Он своровал продуктов на довольно значительную сумму. Командир поздравил Профира и Брудана, но они встретили поздравление молча. То была победа, которой они не хотели…

* * *

Профир стоял на палубе под частым дождем. Он сам не знал, почему вспомнил о том давнем происшествии.

Брудан был назначен командиром на один из кораблей. Задиристый по характеру, с виду жесткий и суровый, он стал хорошим командиром, добился немалых успехов — весь флот ценил его решимость и непоколебимость. И если он сейчас не давал приказа на отплытие, значит, на то была веская причина.

В течение нескольких минут слышался шум двигателя на «Войникуле». Потом прекратился и снова послышался. И так несколько раз. Главный двигатель буксира проверяли в работе на холостых оборотах. Профир смотрел на буксир и не понимал, что произошло. Обычно такую операцию проводят после устранения аварии двигателя. В душу Профира закрались опасения, которые подтвердились к вечеру, когда все командиры были приглашены в офицерскую каюту «Витязула». Совещание было коротким. Брудан ознакомил с дальнейшими этапами перехода, спросил, нет ли у кого вопросов, и заключил:

— Отход отложен на несколько часов. Причина — авария в системе охлаждения главного двигателя «Войникула». Прошу отметить это в судовых журналах.

Брудан оставался верея себе — проявил твердость и решительность в критическую минуту. Лучше отстать от графика на несколько часов, чем устранять аварию во время перехода в море.

* * *

Утром конвой покинул рейд порта и вышел в открытое море. Погода им благоприятствовала. Безоблачное небо только изредка прочерчивала одинокая птица. Берег мальтийского архипелага остался позади. Негромкий шум воды, старательно рассекаемой форштевнем «Мирчи», создавал атмосферу спокойствия, которую нарушали лишь сирены редких встречных судов. Суда всех типов — грузовые, нефтеналивные, пакетботы подавали не меняющиеся с давних пор морские приветствия. «Мирча» отвечал им.

«Мирчу» тянули оба буксира, и конвой шел со скоростью, которой он до сих пор не достигал, — почти восемь узлов. Буксирный трос иногда вибрировал наподобие хорошо натянутой скрипичной струны. Путь вдоль побережья Африки, составлявший приблизительно 1050 миль, мог быть пройден в рекордное время. И команда еще раз убедилась в правильности решения Брудана: при спокойном море тянуть барк двумя буксирами, при бурном — одним (в это время второй находился поблизости в готовности вмешаться в случае необходимости).

Это предложение на совещании в штабе флота было встречено настороженно, так как буксировка судов редко осуществлялась таким способом. Брудан не сдался, привел убедительные аргументы, представил расчеты и в конце концов победил. Часть присутствовавших, даже согласившись с очевидностью математических расчетов, отступали нехотя, ссылаясь на непредсказуемость погоды в этом районе. Брудан горячился, и Профиру с трудом удалось успокоить друга, удержать его от резкостей.

Один из высокопоставленных офицеров сказал:

— Не очень-то верится, что безупречная логика устоит перед штормом.

Брудан вспылил:

— Жаль, надо бы знать!

Другой улыбался с чувством превосходства, будто хотел сказать: «Ну что ты знаешь?»

Если бы не вмешался Профир, который сказал: «Мы будем там, вот и увидим», спор продолжался бы.

Такого же мнения был и адмирал, который заключил:

— Пусть так и будет.

Теперь Профир стоял на палубе, наблюдая за полосами поднимаемой конвоем пены. Он гордился своим другом. По крайней мере, до сих пор Брудан оказывался прав. Удвоенная мощь буксиров в хорошую погоду значительно сокращала время в пути.

Плеск волн переплетался с голосами матросов, вышедших на палубу на уборку. Работали они споро, и в их точных и ловких движениях, не заметная для постороннего глаза, угадывалась радость. Они знали, что в любой момент из рулевой рубки их могут увидеть командир и старпом. Матросы уже свыклись с ним и между собой называли его Тещей, потому что он знал все уголки барка. И где бы они ни пытались скрыться от его взгляда, это им не удавалось. В этом матросы убеждались не раз. Устав от вахты, они старались продлить отдых сверх положенного времени и прятались в самых потаенных местах. Но, как назло, именно тогда появлялся Кутяну и в резких выражениях пресекал их намерения. Сейчас они не боялись колючего взгляда старпома, потому что он находился на полуюте. А матросы работали усердно, чувствуя потребность размяться после нескольких дней ленивого времяпрепровождения у причала. Драили палубу, укладывали канаты, подкрашивали на корабле те места, где облупилась краска.

Кутяну стоял рядом с Профиром и следил за расстилающимся впереди голубым простором, пытаясь отгадать, о чем думает командир. Тот, по обыкновению, невозмутимо всматривался в даль в неизменный бинокль и лишь изредка спрашивал:

— Где находимся? — И сам же отвечал: — На расстоянии стольких-то миль на траверзе острова…

Кутяну шел в каюту, быстро определял местонахождение конвоя, и, к его удивлению, слова Профира подтверждались. Это злило старшего лейтенанта и вызывало у него еще большее восхищение командиром. В какой-то момент Профир сказал:

— Мы на траверзе острова Линос.

Кутяну прошел в свою каюту. Согласно расчетам, этот небольшой остров не должен был появиться. Он вернулся в рубку и доложил:

— Товарищ командир, на траверзе нет никакого острова.

Это было для него своего рода победой. Ему хотелось доказать Профиру, что и тот может ошибиться.

Профир вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб и ровным голосом произнес:

— Посмотри влево.

Кутяну поднес бинокль к глазам — линзы приблизили к нему каменистый изрезанный берег. Он произвел расчеты заново и убедился, что ошибся, как новичок. Остров был, а он его не обнаружил. Но странное дело, вместо того чтобы огорчиться, почувствовать себя уязвленным, Кутяну улыбнулся. Он положил карандаш на развернутую карту и вошел в рубку. Командир был на своем месте с биноклем у глаз. Старпом подошел к нему и громко заявил:

— Вы правы, товарищ командир. Я ошибся.

Командир лишь заметил:

— Посмотри внимательно. Какое чудо сотворила природа! Здесь, посреди моря, вулканический остров. А его возраст около трехсот лет.

Кутяну вспомнил, что в школе слышал об этом острове на уроке географии, когда они изучали моря и океаны земного шара. И теперь, глядя в направлении, указанном командиром, он чувствовал себя учеником, который услышал ранее ему неизвестное.

* * *

Непосвященный, захотевший из любопытства перелистать вахтенный журнал, не нашел бы там ничего необычного. Цифры, указывающие местонахождение корабля, количество воды на борту, скорость хода да еще короткие фразы типа: «Переменная облачность», «Море спокойное», «Солнечная погода, волнение моря слабое». Но за этими фразами пульсировала жизнь корабля, жизнь и работа людей. Они заступали и сдавали вахты, производили уборку, изо всех сил тянули швартовы.

Среди матросов выделялся Саломир. Высокий, не очень разговорчивый, уравновешенный, он пользовался авторитетом у своих товарищей. И всякий раз, когда в кубрике возникал какой-нибудь спор, к его мнению прислушивались. Ни один матрос не мог пожаловаться на него, напротив, многие делились с ним своими мыслями, зная, что доверяют их человеку доброму и справедливому.

Особенно привязался к нему Юрашку, тщедушный, маленького роста, молчаливый матрос с впалыми щеками. Он был полной противоположностью Саломира, и товарищи в шутку беззлобно прозвали их «сиамскими близнецами». Ни Саломир, ни Юрашку не сердились на это. Наоборот, им даже понравилось это прозвище, они чувствовали, что их дружбу ценят другие. Случалось, что они заступали на вахту один за другим — когда вахта Саломира заканчивалась, заступал Юрашку. Во время стоянок их можно было видеть тихо беседующими и попыхивающими сигаретами.

Этой дружбой особенно дорожил Юрашку: он чувствовал себя рядом с Саломиром более сильным. Он заметил, что когда они вместе с Саломиром, никто не осмеливается отпускать шутки по его адресу, хотя в другое время его иначе как Щепкой не называли. Саломир тоже называл его Щепкой, но не оскорбительно, а скорее, ласково.

В свободное от вахт время, когда матросы собирались на палубе группками, загорали, шутили, Юрашку устраивался где-нибудь в уголке кубрика, извлекал из своего чемоданчика тетрадь и писал. Потом клал тетрадь обратно в чемоданчик, ставил его в шкаф, запирал на ключ, висевший на шнурке под тельняшкой. От пота шнурок стал серо-черным. Матросы почти ежедневно видели его уединившимся в углу и оставляли в покое, признавая право на минуты тишины, но к прозвищу Щепка добавили еще одно — Писатель. Никто не знал, что он пишет убористым почерком в своей тетради, но когда кто-нибудь из матросов проходил по кубрику, направляясь в отсеки носовой части, Юрашку вздрагивал и поспешно закрывал тетрадь.

Из матросов больше всех допекал Юрашку Алексе Джеордже, высокий, неуклюжий тип. Он считался самым сильным из матросов. Никто из них не мог противостоять ему, и он бахвалился этим. Когда нечего было делать, он усаживался за стол, засучивал рукав тельняшки и приглашал:

— Ну, кто хочет помериться силой?

С некоторого времени, видя, что на него не обращают внимания, Алексе на каждом шагу искал повод для скандала. Матросы сторонились его, а он делал все возможное, чтобы быть в центре внимания. Отпускал злые шутки, когда раздавали пищу, захватывал себе лучший кусок. Для него не существовало очереди стирать белье, натягивать гамаки, он всегда чванливо вылезал вперед, провозглашал свое право — право сильного. Даже Саломир не избежал его острого языка. Алексе называл его «дылдой» или «мамелюком», но Саломир делал вид, что не слышит обидных кличек.

Как-то в кубрике разразилась буря, хотя день был спокойным, море сверкало и искрилось на сколько хватало глаз. Свободные от вахты матросы, раздевшись, грелись под щедрыми лучами средиземноморского солнца. Плеск воды у бортов побуждал к мечтам и спокойному размышлению. Юрашку, как всегда, сидел перед своей тетрадью в кубрике, где, кроме него, никого не было. Никто его не беспокоил. Строчки красиво ложились на страницы. Матрос не заметил, как около него очутился Алексе. Он увидел лишь, как чья-то рука схватила тетрадь, как чемоданчик, на котором он писал, упал на пол и все рассыпалось по сторонам…

— Что ты там все пишешь, Щепка? Ну-ка посмотрим…

Юрашку вскочил, как подброшенный пружиной, но Алексе с силой толкнул его в грудь. Удар был таким сильным, что у Юрашку в глазах зарябило от боли. Все же он поднялся, пытаясь вырвать тетрадь. Алексе коротким ударом оттолкнул его, вышел на палубу, держа тетрадь как драгоценный трофей, и направился на полуют.

— Братцы, послушайте, что пишет наш Писатель… — ехидно начал он.

Матросы вздрогнули. Одни поднялись с мест, другие остались лежать или сидеть, опершись о якорную лебедку или мотки канатов.

— «Дорогая мама, ты не представляешь, как я скучаю по тебе, иногда даже вижу тебя во сне. Я знаю, какая ты у меня добрая и ласковая. И глаза у тебя такие же, как у меня…» — Алексе остановился на секунду, свысока посмотрел на Юрашку и издевательски спросил: — А ну-ка, какие у тебя глаза?

Когда к нему подскочил Саломир, все замерли.

— Отдай тетрадь! — требовательно произнес он.

Алексе, ухмыляясь, посмотрел вокруг:

— Поглядите-ка на этого родителя-покровителя, как он бросается на защиту своего дитяти… На вот, возьми!

Глаза Саломира гневно сверкали. Мышцы напряглись.

— Ну давай, бери ее, бери! — подзадоривал Алексе, протягивая ему тетрадь.

За какую-то долю секунды пальцы Саломира впились в запястье Алексе. Послышался глухой удар. Алексе с завернутой за спину рукой упал на одно колено. Саломир не ослаблял хватку, и лицо Алексе исказилось от боли. Он пыхтел и едва выговаривал:

— Ты что, ты что?.. — Голос был просительным, со всхлипами. — Отпусти, мне больно.

— А ему, думаешь, не больно? Почему ты не оставляешь его в покое? Ты знаешь, что у него нет матери? А? Знаешь? Кто тебе дает право издеваться над ним?

Саломир сжимал запястье все крепче. Матросы, застыв на месте, молчали. Если бы не раздался громовой голос боцмана Мику, неизвестно, чем бы все кончилось.

— Смирно! Что здесь происходит? Все в кубрик. Саломир и Алексе, ко мне!

Матросы медленно разошлись.

Позднее стало известно, что оба, и Саломир, и Алексе, были лишены увольнения в город во время следующего захода в порт. Инцидент был исчерпан, но Алексе больше не привязывался к Юрашку. Время от времени отпускал свои шуточки, но на большее не осмеливался.

* * *

Вместе с вещевым мешком или чемоданом моряки приносят на борт корабля и свою прошлую жизнь с ее особыми чертами, которые делают одного человека не похожим на другого.

За время долгого плавания люди настолько привыкают друг к другу, что по жесту, по голосу, по походке чувствуют настроение каждого.

Так было и на «Мирче». Матросы научились понимать, что творится в душе соседа, который вечером привязывал рядом гамак или менял тебя на вахте. И если радовался один, радовались все, а когда какое-либо облачко омрачало настроение одного, вместе с ним переживал и другой.

Люди, совсем незнакомые до похода, на «Мирче» жили единой семьей, общими радостями и общими заботами.

* * *

Море и небо сказались одинакового цвета. У матросов было такое ощущение, будто они находятся в центре большого вогнутого зеркала, которое собирало все солнечные лучи и направляло их в одну точку — на конвой. Их преследовала удушливая жара, и они, словно манны небесной, ждали малейшего дуновения ветерка. Искали, где бы укрыться от зноя — под шлюпками, за мачтами. Только за несколько минут до ударов колокола, оповещавшего о времени заступления на вахту, они выбирались из тени и направлялись к своим постам. Давила монотонность движения, жара изнуряла, выматывала силы, и люди становились молчаливыми и раздражительными. Профир знал, сколь важно хорошее настроение экипажа, боевой дух команды, и старался больше быть с матросами. Он ходил по палубе из конца в конец, а те, завидев его, вставали по стойке «смирно» и отдавали честь.

После обеда Профир вызвал в рулевую рубку Мынеча. Только что командир и старпом закончили определение местонахождения корабля, и Кутяну с нетерпением ждал момента, когда он сможет уйти к себе в каюту, чтобы раздеться и немного передохнуть. Командир переносил жару стоически, и Кутяну не мог расслабиться в его присутствии, хотя то и дело бросал взгляд в сторону Профира, надеясь, что тот расстегнет хотя бы одну пуговицу, и тогда старпом последует его примеру.

Мынеч тяжело поднялся по ступенькам, ведущим в рулевую рубку, и остановился на пороге:

— Слушаю вас.

— Входите, товарищ капитан-лейтенант, — пригласил его Профир. — Как обстоят дела?

Этот вопрос Профир задавал главному механику ежедневно. Он означал: «Сколько питьевой воды, топлива имеется на борту?» Мынеч начал докладывать: столько-то тонн воды в таком-то танке, столько-то тонн топлива в другом танке. Эти цифры он знал с точностью до литра и килограмма в любой час дня и ночи. Профир его выслушал, потом сказал:

— Как вы считаете, не устроить ли нам баню?

Мынеч помрачнел. Разве командир не знает, что вода на борту на вес золота? Особенно во время перехода. Он не понимал Профира, но и противоречить ему не смел. Если он прикажет… Все же он пробормотал:

— Товарищ командир… Знаете… питьевая вода…

Профир усмехнулся:

— Я не о питьевой воде думаю, а о морской… Что вы скажете, если устроить баню, используя морскую воду? Насосы работают?

Лицо у Мынеча просветлело.

— Конечно работают, я их тут же запущу… — с готовностью доложил он.

После того как главный механик вышел, Профир обратился к старпому:

— Идите и освежитесь. И потом, крещение средиземноморской водой вам не помешает.

Через несколько минут на палубе хлестала вода. Матросы резвились под сильными струями. «Крещение» вывело их из состояния вялости и стало еще одним добрым воспоминанием о походе.

* * *

Кутяну был по натуре категоричен: он делил людей на хороших и плохих. По каким критериям он проводил это деление, что означало для него: хороший человек, плохой человек — если бы кто-нибудь спросил его об этом, он не смог бы твердо ответить. «Хороший солдат тот, кто выполняет приказы, дисциплинирован, не вступает в пререкания с командирами, который…» Напрасно ломал голову старпом. Он не находил достаточно убедительных аргументов в поддержку того или иного критерия.

Из училища он вышел с кучей заученных до последней буквы правил, но, когда ему пришлось работать с людьми, он действовал на ощупь. Готовые шаблоны не подходили, и он обнаружил, что жизнь совсем не такая, какой он себе ее представлял. На корабле, где он служил до этого, все шло если не очень хорошо, то, по крайней мере, нормально. Нормально, то есть без хлопот. У него было лишь несколько подчиненных, не более трех-четырех. Они выполняли задания на отведенных им постах, и Кутяну не припоминал случая, чтобы кто-нибудь бросал ему вызов хотя бы взглядом.

Здесь все против него. Профир смотрел на него свысока, с холодком. С Мынечем он обменивался двумя-тремя словами в течение дня. Боцман Мику… С ним он не стал бы разговаривать. Матросы роились вокруг него, а он, Кутяну, в такой дешевой популярности не нуждался. Хотя ему очень хотелось, чтобы матросы не избегали его, стали его добрыми друзьями. Самым порядочным ему представлялся Алексе. Любит немного подшутить над другими, но справедлив и исполнителен. Не было случая, чтобы он при встрече не уступил уважительно дорогу старпому и не отдал по всем правилам честь. Хороший парень… Для себя Кутяну выделил две группы матросов: по одну сторону — Саломир и его друзья, по другую — Алексе и матросы, беспрекословно выполняющие требования устава.

Жаль Алексе! Лишиться увольнения на берег из-за такого вспыльчивого человека, как Саломир! Старпом посмотрел на ручные часы. По графику Алексе должен заступить на вахту через час. Он вызовет его и поговорит с ним. Старпом нажал на кнопку звонка. Через несколько секунд услышал на пороге голос вахтенного:

— Явился по вашему приказанию, товарищ старший лейтенант.

— Позовите ко мне матроса Алексе.

— Слушаюсь!

Матрос кинулся исполнять приказ, топая по ступенькам.

Алексе постучался, вошел и стал по стойке «смирно».

— Садись, — пригласил Кутяну.

Ему пришлось повторить свое приглашение — только после этого Алексе сдвинулся с места.

«Я не ошибся. Хороший, уважительный парень», — подумал Кутяну и сказал:

— Я слышал, у тебя была стычка с Саломиром. Что случилось?

Алексе вздрогнул, хотел было вскочить, но Кутяну мягко положил ему руку на плечо:

— Докладывай сидя.

Алексе начал сбивчиво, делая большие паузы, не глядя на Кутяну, докладывать. И лишь после того, как встретил ободряющий взгляд старшего лейтенанта, заговорил смелее:

— Я, товарищ старший лейтенант, хотел только пошутить, а он накинулся на меня, вывернул мне руку так, что чуть не сломал… Злой он человек, этот Саломир…

— То есть? — вмешался Кутяну, пожалев, что прервал признание Алексе.

Однако тот продолжал:

— Угрюмый, замкнутый, всегда готов к ссоре. Если его что-нибудь не устраивает, рычит как медведь. Знаете, как он вас называет? Воробей. Честное слово, я сам слышал. Но со мной у них это не пройдет. Я не позволю им говорить плохо о таком человеке, как вы. Я знаю, что вы хороший человек, хотя другие говорят, что это не так. Я обо всех вам расскажу… Они думают, что им все сойдет с рук. Как бы не так! Вот, например, Аксенте сказал… Кондря… Спиря…

Матрос начал называть товарищей и то, что они говорили о Кутяну. Слова, лившиеся одно за другим потоком, обжигали старпома, и он старался не слушать. А Алексе все говорил и говорил… Наконец Кутяну не выдержал и резко поднялся, прервав подчиненного:

— Матрос Алексе!

Тот вздрогнул, вскочил со стула, как подброшенный пружиной. Слова застыли у него на губах. Лицо исказила глупая улыбка.

— Слушаю вас… — пробормотал он.

— Я вызвал вас уточнить подробности случившегося на палубе и сообщить, что вы будете лишены увольнения на берег на все время захода в ближайший порт. Вы свободны!

Алексе не осмеливался пошевелиться.

— Вы свободны! — почти закричал Кутяну, и только после этого Алексе попятился к двери.

Старший лейтенант почувствовал, что задыхается в своей маленькой каюте, и вышел на палубу. Рассекаемый мачтами воздух охладил его разгоряченный лоб. Быстрым шагом он направился к кубрику. Спустился по трапу и остановился на пороге. Через открытую дверь доносилась знакомая песня о Дунае.

Несколько матросов тихо, с грустью пели о родной земле. Мелодия была дорога и Кутяну, она всколыхнула в нем воспоминания о доме. Он присел на край скамьи и незаметно для себя стал подпевать.

* * *

Боцман Мику принадлежал к числу немногих людей, которые при любых обстоятельствах сохраняют спокойствие. В свою очередь он и сам не хотел никого беспокоить.

Барк вышел в море, в мир — сбылась его мечта. Голубой простор был для Мику миром, тайны которого он научился постигать. Как давно — он и сам не смог бы сказать. Полный тайн шепот волн казался ему почти человеческим. Ему нравилось стоять у борта вечерами и слушать рокот волн. Иногда казалось, что он слышит вздохи, идущие из морской бездны, но тут же он уверяя себя, что это причуды пожилого человека. Он вырывался из опутывавших его сладких чар и, пристыженный, оглядывался вокруг: не застал ли кто-нибудь его за этими мечтаниями?

Бесконечная голубизна с давних пор стала для него единственным смыслом жизни. Вода волновалась, металась беспокойно, жаловалась, ревела, хлестаемая штормами, весело перекатывалась и играла на солнце. У нее была душа, она дышала, жила и умирала, изнуренная, где-то у берега. И старому моряку казалось, что море разговаривает с ним, отвечает на его безмолвные вопросы.

Мику был одинок. Иногда ему было грустно, хотелось услышать доброе, целительное слово, но на борту корабля у всех были свои заботы, свои радости и огорчения, и каждый их переживал по-разному: Мынеч — затаенно и скрытно — так тлеет огонь под слоем золы, Профир — без особых эмоций, Кутяну — в непрерывных терзаниях… У кого есть время выслушивать мысли пожилого боцмана?.. И тогда он молча смотрел на чистую, прозрачную воду, облегчая душу. И море, доброе и ласковое, принимало его исповеди, платя ему пониманием…

За свою долгую жизнь Мику пережил много бурь, и теперь ничто не казалось ему из ряда вон выходящим.

Раны в его душе давно зарубцевались. И только одна мысль терзала его: что оставит он на земле после себя, чем оплатит прожитые годы? По его мнению, человек должен не только брать от жизни, но и отдавать ей. Отдавать как можно больше. Он много лет трудился на флоте, воспитал двух крепких парней и все свои беды и печали заглушал работой.

Его жена Иляна умерла молодой. Болезнь навсегда отняла ее, и Мику остался один с двумя мальчиками. Он предпринял попытку жениться еще раз — нашел красивую трудолюбивую женщину. Море разлучило их. Вернувшись однажды из плавания, он нашел дома записку: «Мне нужен муж, а не моряк». Та женщина ушла, и он не стал искать ее. Отвез детей в школу-интернат. Так они окончили начальную школу, а затем и лицей. Он был для них отцом в выходные и во время отпуска. Единственным его другом было море, которое волновалось, глухо стонало и терзалось, как и он. Многие считали его скрягой. Мало кто знал, что он мог позволить себе лишь чашку кофе на террасе у моря. Остальные деньги высылал сыновьям. Теперь они стали совсем взрослыми…

Корнела он видел в прошлом году. Высокий, красивый, с черными блестящими глазами, он походил на Иляну. Они вместе пошли в город. Мику хвастался: «Мой парень, студент, скоро станет инженером». Душа радовалась, когда он говорил «мои парни». Сыновья были его гордостью, радостью его жизни. Уезжая, отец потянулся за бумажником, но Корнел остановил его: «Не надо, отец, убери свои деньги. Мы с Юлианом сами справимся… Ты…»

Мику хотел было сказать, что деньги у него лишние, что ему ничего не нужно. Ему нужна была только их любовь. Корнел ушел, а он остался стоять с пачкой банкнотов в руке. Мику почувствовал на своих плечах тяжесть прожитых лет. Сыновья стали взрослыми и не нуждались в его помощи. Его душило одиночество, он вышел на берег моря и там, чтобы никто не видел, заплакал. И только море, спокойное и доброе, обволокло его своим дыханием и успокоило…

Боцман делал все, чтобы никого не огорчать: ни Профира, ни Мынеча, ни Кутяну. Хотя у него складывалось впечатление, что старпом относится к нему не очень дружелюбно. «Ему не в чем меня упрекнуть», — говорил он самому себе.

Мику, стоя на палубе, всматривался в голубую, с зелеными переливами даль, скрывавшуюся за горизонтом. Палуба была пустынной. Только вахтенные стоически переносили тропическую жару. Со стороны кубрика до него донеслась песня. Вырвавшись из плена обступивших его мыслей, он направился туда. Ступив на порог, он не поверил своим глазам. Что там пели — в этом не было ничего нового. Таковы все моряки: когда им грустно, они поют. Но среди них был Кутяну — он пел, раскачиваясь с закрытыми глазами.

Мику с удивлением смотрел на эту сцену. Затем улыбнулся пришедшей в голову мысли: «Постарел я, а вот не могу похвастаться, что научился разбираться в душах людей…»

* * *

Облака, похожие на черных буйволов, незаметно приволокли из-за горизонта ночь. Конвой погрузился в глубокую тишину. Через плотную темноту был слышен лишь гул двигателей на буксирах. На море опустилась прохлада. Путь конвоя пролегал неподалеку от побережья, и сквозь черную бездну время от времени одиноко мерцали огоньки. Иногда ночь прорезали светлячки маяков. С носа «Мирчи» можно было различить пучки света на корме буксиров. Профир некоторое время наблюдал за ними, потом поставил у руля Кутяну, а сам улегся на диван в помещении позади рулевой рубки. Накопившаяся за день усталость быстро смежила веки, и через несколько минут он заснул крепким сном.

Профир доверял Кутяну. Ему нравились его энергия и ожесточение, с которым он стремился доказать свое право управлять кораблем, его острый взгляд. Почти все время он был возле командира, в рулевой рубке. Внимательно наблюдал за его работой, стремясь продемонстрировать знание морского дела, показать, что он умеет. Этот невысокий, подвижный как ртуть молодой человек хорошо зарекомендовал себя в судовождении: он легко производил расчеты, помнил сведения о морских течениях, морских маршрутах, быстро ориентировался во множестве линий и знаков, нанесенных на карты. По крайней мере, до сих пор старпом четко и властно руководил всеми делами на барке: следил за состоянием корабля, за заправкой питьевой водой и топливом, его живучестью, занимался организацией вахт, приборок. В любое время — а Профир не раз проверял его — мог точно ответить на вопросы, связанные с движением корабля.

Чего не понимал Профир — так это стремления Кутяну во что бы то ни стало навязать свою точку зрения. Командир наблюдал за его реакцией и не раз замечал поспешность решений, импульсивность в отношениях с экипажем. Когда разбирался конфликт между Саломиром и Алексе, Кутяну пришел и, кипя от возмущения, доложил, что злой Саломир набросился на хорошего парня Алексе и что необходимо сурово наказать обидчика. Профир дал старпому высказаться, а когда тот немного успокоился, спросил:

— А вы хорошо знаете, как все произошло?

Кутяну растерянно замолчал. Его глаза горели словно горячие угли.

— Нет, но…

Профир не стал тогда вникать в подробности случившегося, указывать Кутяну на ошибку. Он заключил:

— В любом случае вы правы. Мы примем меры. На борту нужен абсолютный порядок. Здесь никто не должен сам устанавливать справедливость.

Это «в любом случае», произнесенное без какого-либо оттенка, дало Кутяну понять, что он в чем-то ошибся. А Профир упрекал себя в одном: он сохранял слишком большую дистанцию между собой и подчиненным, все время поправлял его, правда без оттенка злости в голосе, но и не давал ему возможности почувствовать удовлетворение от своей работы. Начиная с этого вечера, он решил: что бы ни случилось, он будет оставлять Кутяну за рулем на время «собачьей вахты».

* * *

…Проснувшись, командир увидел Кутяну в рулевой рубке. Слабый свет от лампочки освещал его лицо с прилипшей ко лбу мокрой прядью. Профир вздрогнул, предчувствуя что-то неладное, но Кутяну устало улыбнулся ему.

— Что случилось?

— Ничего особенного, товарищ командир. При проверке буксирного троса я обнаружил, что износился огон, и принял меры, чтобы его немедленно отремонтировать…

Профир, не поверив своим ушам, резко поднялся:

— И вам это удалось?

Сращивание троса на полном ходу, без остановки конвоя, требовало больших усилий, большого умения и ловкости.

— Думаю, что да, товарищ командир. — Голос Кутяну дрогнул.

Первой мыслью Профира было проверить состояние огона, но он остановил себя. Сел на край дивана и спросил:

— И как вы поступили? Докладывайте.

Кутяну сразу осмелел:

— Вахтенным был Саломир. Он доложил, что ему кажется, огон перетерся. Я проверил — матрос был прав: огон истерся на участке около десяти сантиметров. Не очень много, но если вовремя не принять меры… Я доложил о ситуации на ведущий буксир. Оттуда спросили, сколько минут нам потребуется. Я ответил — минут двадцать, и мы в двадцать минут уложились. — Он смотрел на Профира с нескрываемой радостью и в то же время вопросительно.

Профир улыбнулся:

— Вы поступили правильно, товарищ старший лейтенант, но… — Он хотел сказать: «Но почему не разбудили меня?» — однако ничего не сказал, а только добавил: — Надеюсь, на этот раз вы надели рукавицы?

Только сейчас старпом позволил себе расслабиться:

— Конечно, товарищ командир. Видите, ни единой царапины… — Он радовался, как ребенок, который совершил хороший поступок и его заслуженно похвалили.

Непосвященному то, что сделали Кутяну и Саломир, могло показаться чем-то незначительным, рядовым эпизодом. В действительности же это требовало смелости и умения — надо было быстро срастить концы металлических жил в условиях, когда палуба раскачивается под ногами и ты в любую секунду можешь очутиться за бортом.

Старпом проявил инициативу, принял надлежащие меры в непростых обстоятельствах. По собственному опыту Профир знал, что доброе, вовремя сказанное слово значит очень много. Случилось так, что на сращивании троса работали два человека, которые, как ему было известно, недолюбливали друг друга, — Кутяну и Саломир.

На другой день командир собрал весь экипаж и в его присутствии объявил:

— За устранение неисправности буксирного каната объявляю благодарность старшему лейтенанту Кутяну и матросу Саломиру.

Пошел дождь, крупный, частый. Он кончился столь же неожиданно, как и начался. Пронесся несколькими короткими порывами, оставив позади себя белесые клубы тумана. Пока шел дождь, море кипело, будто вода в раскаленном котле, а теперь от него шел пар. Завеса тумана медленно приближалась к кораблю — явление, редко встречающееся в Средиземном море, особенно близ берегов Африки. Видно, осень посылала из Атлантического океана свои приветы — холодные ветры проникли через Гибралтарский пролив в Средиземное море. Вместе с тем туманы были признаком того, что конвой приближается к нулевому, Гринвичскому меридиану. До Гибралтара оставалось около 500 миль. На карте одним движением можно было провести линию до выхода в Атлантический океан, но в действительности конвою предстояло пройти до Гибралтара долгий путь.

Из-за тумана все находились в постоянном напряжении. Ведь неизвестно было, что скрывается за его плотной стеной. В любой момент оттуда могла появиться опасность, и если ее не заметить вовремя, то не избежать беды. Судно, заблудившееся в тумане, было препятствием, которое трудно обойти, особенно при движении в составе конвоя. Самое лучшее в такой обстановке — остановиться и подавать сигналы. Тогда суда, следующие встречным курсом, заметили бы их и приняли необходимые меры предосторожности. Или хотя бы уменьшить скорость. Но они вошли в эту молочно-липкую стену. Сначала «Войникул», затем «Витязул» и последним «Мирча».

* * *

Под вечер с левого борта показались маяки африканского побережья. Однако вскоре они исчезли, закрытые темными облаками, медленно надвигавшимися со стороны Европы. Растратив свою силу где-то в центре континента, дождь превратился теперь в легкий бриз, гнавший перед собой стаю облаков. Мертвая зыбь медленно приподнимала и опускала корабль. Устав после длительного перехода, «Мирча» ждал передышки. Мимо проходило много судов с зажженными огнями: одни шли со стороны океана, другие — на встречу с ним. На барке никто не спал. Предчувствие берега будоражило всех. Но утро не оправдало их ожиданий. Тяжелый серый туман, стелющийся почти по поверхности воды, обволакивал все вокруг.

Полуостров встречал мореходов неприветливо, казался неприступной крепостью посреди равнины, покрытой беловатым дымом. Только когда подошли ближе к берегу, смогли различить окрашенные в яркие цвета дома, купола церквей, густо-зеленые кроны деревьев. Многое говорило об оживленном ритме жизни портового города. По воде сновали многочисленные рыбацкие лодки. Небо прочерчивали белесыми полосами самолеты, следовавшие из Африки в Европу и наоборот. Мимо проплывали суда различных типов и размеров. Глаза, уставшие от безбрежности моря, жадно впитывали все, что попадало в поле зрения. Скрытое волнение уступило место радости встречи с неизвестным. Прибытие на борт лоцмана укрепило надежды, что скоро они бросят якорь.

* * *

Формальности, связанные с проверкой документов в порту, заняли меньше времени, чем во время предыдущего захода. Английская портовая полиция добросовестно, но довольно быстро просмотрела судовые бумаги, списки экипажей. Потом группами матросы направились в город. Прогулки были короткими. Как все иностранцы, они большую часть времени шатались по Мэн-стрит, главной улице, где сосредоточено большинство магазинов и можно купить все — от иголки до автомобиля. Пестрая толпа говорит здесь на всех языках Земли.

Предприимчивые торговцы, разложив свои товары на узких лотках и заполонив тротуары, громкими голосами наперебой зазывают к себе, тащат за руки… Мало таких, кто, остановившись на несколько секунд у лотка, уйдет, ничего не купив. Все идет по законам рынка: торговец назначает цену, показывает товар со всех сторон, сует тебе его под нос. Нужно быть внимательным, ведь не станет же торговец продавать себе в убыток. Даже если тебе удалось купить что-либо по цене, ниже первоначальной, и по завершении торга ты доволен, продавец, упаковывая товар, улыбается: он не остался внакладе. Реклама и торг — душа коммерции в Гибралтаре.

Матросам нравился спектакль, разыгрываемый пристававшими к ним словоохотливыми торговцами. Они останавливались у магазина, делая вид, что колеблются — войти или не войти. И тут же появлялся продавец, спрашивал по-русски, по-французски, по-итальянски, по-арабски, не хотят ли господа купить что-нибудь, и уверял, что его товар самый лучший, а цены совсем невысокие. Моряки притворялись, что их не устраивает предлагаемый товар и уходили, оставляя торговца в огорчении, что он упустил, возможно, денежных клиентов.

Время, отведенное на такие прогулки, пролетело быстро. Морской закон гласит: в установленный срок все, как один, должны быть на борту. Ни минутой позже! Матросы бегло осматривали дома, воздвигнутые на круто спускающихся к морю улицах, скверы с аккуратно подстриженной согласно английской традиции густо-зеленой травой, торговые представительства, на фасадах которых лениво развевались флаги разных стран.

Мало в мире портов, похожих на Гибралтар. Здесь во всем ощущаются черты крепости, стратегического пункта на границе двух континентов. Дворец британского губернатора охраняется, как Букингемский в Лондоне, причалы забиты военными кораблями, на военном аэродроме, как им рассказывали, — самая современная техника.

Повсюду встречаются английские военные моряки и летчики, улицы носят английские названия, афиши на английском языке. Редко можно услышать испанский язык. Проходили небольшие группы громко разговаривающих, загорелых людей, приветствующих друг друга: «Буенас диас! Буенас диас, сеньор!» То были рабочие, большей частью прибывшие из Испании. Хотя Англия и Испания конфликтовали из-за Гибралтара и Испания блокировала его с суши, рабочие не очень-то соблюдали границы. Их семьям нужно есть, и они каждое утро направляются сюда из ближайшего испанского города Альхесираса, несмотря на запрещение испанских властей…

Матросы конвоя с удовольствием покупали красочные почтовые открытки. Каждый приобрел по целой пачке как память о том, что они были здесь, у ворот океана. Многие отсылали открытки в Румынию — дома с нетерпением ждали каждую весточку с моря. Со времени отплытия прошло почти три недели. Эти открытки и схема в управлении румынского судоходства с указанием местонахождения судов, находящихся в плавании, были единственными доказательствами для родителей, невест, жен, знакомых и родных, что конвой продолжает путь. Сюда, в управление Констанцского порта, приходили они и долго рассматривали схему. В течение восьми дней лампочка, показывающая маршрут движения конвоя, горела в одной и той же точке с надписью: «Гибралтар».

Погода в этой зоне чрезвычайно капризная. Здесь нельзя было верить долгосрочному прогнозу. И первый, и второй день выдались солнечными, море было спокойным. На третий день погода резко ухудшилась. Подул сильный порывистый ветер, пошел дождь. Высокие волны с океана докатывались до основания скал. Суда на гибралтарском рейде яростно мотало. Такая погода была типичной для сезона осенних штормов в Атлантике. Большинство судов начали маневрировать, чтобы укрыться в маленьком порту.

Мачты барка раскачивались от ветра во все стороны. Предметы на палубе и в помещениях были закреплены, иначе любой из них — большой или маленький — мог с невероятной скоростью сорваться со своего места и ударить, когда ты меньше всего этого ожидаешь. Проверена герметичность корабля, ведь открытый иллюминатор в любой момент может стать отверстием, через которое лавина воды хлынет внутрь судна.

История флота знает подобный случай: барк, точь-в-точь как «Мирча», пошел ко дну со всем экипажем. Тот корабль принадлежал немецкому морскому училищу и находился на рейде одного из портов Северного моря. Матросы и курсанты после возвращения из учебного похода завалились спать, забыв об элементарном морском правиле: находясь на рейде, никогда не оставляй иллюминаторы открытыми! Среди ночи разразился шторм и вода заполнила судно. Через несколько минут корабль опрокинулся, и не удалось спасти никого из членов экипажа. В живых остался только командир — в ту ночь он был на берегу.

Мику не раз рассказывал эту историю, предостерегая матросов от оплошности. Вместе с аварийной группой — так называлась группа матросов, которая под его командой ежедневно обходила помещение за помещением, — он проверял, все ли плотно закрыто. Результаты заносились в особую тетрадь. Если Мику обнаруживал, что какой-то иллюминатор не задраен, он говорил с упреком: «Хотите, чтобы с нами случилось, как с немцами?» Намек был ясен.

В город матросы больше не ходили. Они читали, ловили рыбу. Как-то на корме «Мирчи» собрались несколько моряков с удочками. Их окружили страстные болельщики. Море оказалось щедрым. Улов был столь богат, что традиционную фасоль с копченой колбасой кок Кондря заменил вкусной ухой и жареной рыбой.

Но, несмотря на эти мелкие развлечения, матросы снова затосковали. Они собирались группами, беседовали, вспоминали о родине. Спрашивать прямо Профира, Кутяну или Мику они не осмеливались, но в глазах у них читался один вопрос: когда тронемся? Никто этого не знал, даже Брудан. За три дня он несколько раз собирал командиров кораблей, чтобы проанализировать ситуацию, попытаться выяснить их мнение. Но решение зависело в первую очередь от состояния погоды. Природа решала, смогут ли они продолжать свой путь. Все зависело от ее причуд, а она не давала разрешения. И им приходилось ждать.

Каждый день корабли собирались двинуться дальше, буксирный трос был протянут через клюз, шлюпки закреплены снаружи. Все было готово к выходу в море, но поступавшие с берега метеосводки не обнадеживали: в Бискайском заливе и в Атлантическом океане бушевал сильный шторм. Следовательно, выходить в море нельзя, иначе ждет верная гибель. Как объяснить это охваченным нетерпением людям?

Каждый раз, когда Профир возвращался на борт, он чувствовал, что матросы ждут от него команды на отплытие, которая вывела бы их из состояния апатии, и, мрачный, молча проходил к себе в каюту, зная, какими чувствами охвачен экипаж. Он разделял их тоску по дому, мечты о скором возвращении на родину заполняли и его душу. В памяти то и дело всплывали образы Марии и Богдана. Он закуривал сигарету, но и в голубоватых струйках дыма видел их…

* * *

На пятые сутки, к вечеру, ветер стих. Море успокоилось. Но опытные моряки знают, что это затишье — пролог к новому шторму. Небо затянуло мрачной пеленой цвета старого чугуна. На землю опустилась по-летнему удушливая жара. Казалось, какая-то невидимая сила сжала воздух между небом и землей. Море и ветер будто притаились, карауля друг друга.

На рассвете в заливе разразился шторм. Мачты «Мирчи» застонали. Корабль накренился, зачерпнув бортом воды. Спавшие матросы, возможно, особенно не почувствовали крена корабля — они лишь качнулись в своих койках. Профира же сбросило с кушетки на пол. Он попытался подняться, но новый толчок вырвал палубу из-под его ног. Он ухватился за край кушетки, выждал подходящий момент и, угадав направление крена, поднялся.

Когда командир вышел на палубу, дождь лил как из ведра. Подхватываемые ветром холодные капли хлестали со всех сторон. Защищаясь от непогоды, Профир вынужден был прикрыть глаза ладонью. Он хотел направиться в рулевую рубку, но ходившая ходуном палуба уплывала из-под ног. На ощупь, будто слепой, Профир отыскал канат, натянутый вдоль палубы, ухватился за него, как альпинист в горах, и только так, ценой больших усилий ему удалось добраться до трапа, ведущего в рулевую рубку. Корабль дергался, раскачивался из стороны в сторону, но командир, рискуя быть выброшенным за борт, крепко держась за поручни, промокший, поднялся в рубку.

Здесь он увидел Кутяну, который стоял опершись на щиток. Крупные капли дождя скатывались у него по щекам, кончики намокших усов опустились. Он вздрогнул, поднес руку к козырьку, пытаясь доложить командиру. Именно пытаясь, потому что голос то ли от усталости, то ли от холода не слушался его. Он с трудом выдавил несколько слов:

— Товарищ командир… шторм силой до пяти баллов…

Профир подал ему знак заниматься своим делом, он и сам видел, что творится…

— Какие меры приняли? — спросил он не потому, что не был уверен в Кутяну, напротив, он не сомневался в правильности принятых им решений, но ему нужно было знать все в точности, чтобы действовать дальше.

— Приказал натянуть по бортам страховочные канаты, отпустить якорную цепь правого борта… — доложил Цутяну.

Профир слушал его одобрительно: в подобной ситуации он сам поступил бы точно так же. Но все же надо было принять дополнительные меры во избежание беды. Времени на раздумье было мало, в любой момент барк могло сорвать с места бушевавшими волнами.

— Хорошо, Сейчас прикажем всем занять свои посты. Бросить правый якорь! — распорядился командир.

В глазах Кутяну сверкнула искра радости — слова командира согрели его, заставили забыть об усталости и пронизывающем холоде. «Прикажем…» — впервые Профир признал его причастным к предпринимаемым мерам. Это удесятеряло силы молодого офицера. Снаружи доносился свист ветра, шум потоков воды на палубе. Кутяну не обращал на это внимания. Он направился было на верхнюю палубу, но остановился, вспомнив о сообщении, полученном из управления порта, — в сводке погоды ясно говорилось, что и в последующие двенадцать часов ожидаются сильный ветер и дожди. Значит, необходимо срочно принимать меры. К тому же подтвердились опасения Профира: оба буксира снялись с якоря и укрылись в порту. «Мирча» остался один на один со стихией.

Была объявлена тревога. Матросы, держась за страховочный канат, рванулись к своим постам. Они, как могли, защищались от хлеставших по их лицам холодных струй. Падали, хватались за поручни, за мачты, за все, что было прочно закреплено на палубе, и снова поднимались. Разгоряченные, они не чувствовали ни холода, ни боли после падения, пытаясь сохранять равновесие под потоками воды, обрушивающимися с неба и с моря.

Профир и Кутяну из рулевой рубки направились на верхнюю палубу. Мику, держась руками за рукоятки лебедки, ожидал команды.

— Отдать правый якорь! — раздался громкий голос Кутяну.

Матросы бросились к якорю и быстрыми движениями подняли его. Выждали, пока палуба займет более-менее вертикальное положение. Затем Мику гаркнул: «Давай!», будто подавал сигнал к решающей атаке. Только когда стальные когти впились в скалистое дно и якорная цепь натянулась, умерив качку корабля, все облегченно вздохнули. Хотя ветер немного стих, Гибралтарская бухта кипела от волн. Матросы оставались на своих постах, готовые в любой момент предотвратить опасность, подстерегающую «Мирчу».

Медленно растекался мутный рассвет. Ветер утих. Волнение моря еще чувствовалось, но уже потеряло прежнюю силу. Прекратился и дождь. Теперь экипаж мог спокойно оглядеться вокруг. Каково же было их удивление, когда они увидели, что только «Мирча» болтался на рейде. Остальные корабли укрылись под защиту портовых сооружений. А старый барк и его команда осмелились бросить вызов стихии, которая и на этот раз не смогла сломить их, лишь закалила для будущих штормов.

 

SOS в заливе бурь

Только к обеду буксиры отвалили от причалов и бросили якоря недалеко от «Мирчи». Погода казалась благоприятной для плавания. Небо очистилось от облаков, видимость стала хорошей. Все это подстегивало моряков как можно скорее двинуться в путь.

Приказ, поступивший с ведущего буксира, послужил сигналом для выхода из Гибралтара, Передали буксирный трос на «Войникул», около часа ожидали прибытия на борт лоцмана, потом по сигналу буксира весь конвой двинулся в путь. По проливу шли в сопровождении высокого худого хмурого лоцмана, который не переставая попыхивал трубкой. Без труда проскользнули между марокканским и испанским берегом и вышли в океан. Остановились ненадолго, чтобы лоцман мог вернуться на берег. Лоцманский катер с трескучим мотором удалился, и конвой двинулся навстречу океанским волнам. Они направлялись в Атлантику, которая будто выжидала, приготовившись встретить барк самыми драматическими штормами, с которыми ему когда-либо приходилось сталкиваться.

Вначале была мертвая зыбь с длинной волной — будто невидимая сила, затаившись на дне океана, перемещала с места на место большие водяные валы. Барк испытывал сильную продольную качку. Тогда матросы удлинили буксирный трос, и движения «Мирчи» на волнах стали более свободными. Барк выше поднимался на гребни волн, а затем нырял в пространство между ними. Когда он взмывал от основания волн к их вершинам, его дергало, весь корпус скрипел и трещал. Матросы вздрагивали при каждом сильном натяжении троса.

Едва миновали Тарифу, как продвижение «Мирчи» прекратилось. Два мощных буксира не могли больше продвигаться вперед. Они напрягались, ревя двигателями на полных оборотах, — все напрасно. Волны отбрасывали их, буксирный трос ослабевал, и «Мирча», будто напуганный, подавал назад. Когда буксиры делали рывок вперед, барк вздрагивал, задирая бушприт к небу. На четвертом рывке корабль всей своей тяжестью скользнул по волне, послышался глухой скрежет, и металлический трос толщиной в руку лопнул, словно обыкновенная нить, со свистом разрезав воздух. «Мирча» обрел свободу, но то была свобода, таящая угрозу. Серый скалистый берег быстро приближался — его можно было уже различить невооруженным глазом.

— «Мирча», подхожу к твоему левому борту! — послышался в рации голос Брудана. — Будь готов!

Профир был готов. Он первым кинулся к швартовам, Кутяну за ним.

— Быстро бросайте причальный конец! — крикнул он на «Войникул», скользящий вдоль борта барка.

Тут же воздух прорезала деревянная груша на тонком, но прочном тросе и с шумом упала на металлическую палубу буксира. Когда потянули за конец буксирного троса, Профир содрогнулся: трос был словно перерезан огромной бритвой. Подали другой трос. Двигатели буксиров работали в полную силу, редукторы числа оборотов ревели всякий раз, когда «Войникул» и «Витязул» врезались в волну. Атакуемый волнами «Мирча» медленно продвигался вперед.

— Осторожно! Берегись! — раздался голос Мику.

Боцман стрелой метнулся между Профиром и Кутяну и ухватился обеими руками за колесо барабана, на которое был намотан буксирный трос. Металлический цилиндр вертелся с бешеной скоростью и бил Мику по рукам. Подскочили еще несколько матросов, затем Профир и Кутяну. Нужно было любой ценой удержать трос, чтобы он не ушел на дно.

— Стопор! Ставьте на стопор! — сдавленным голосом скомандовал боцман.

Один из матросов бросился на металлический стопор — барк вздрогнул, и через несколько мгновений барабан замер. Они победили. Но инцидент на этом не закончился. Матросы попытались выбрать трос обратно. В принципе это несложно сделать при любых погодных условиях. До отплытия из Констанцы Профир особенно настаивал на тренировке именно по выборке на борт перерезанного троса. Он давал вводные, предвидя все ситуации, которые могли возникнуть в походе. И во время этих упражнений матросы действовали энергично и точно. Но теперь… Они изо всех сил тянули через борт конец троса, но тот не поддавался. Что-то крепко удерживало его. Объяснение могло быть одно: конец троса зацепился за трещины скал на дне океана, и его никак нельзя было высвободить. Но потерять 350 метров троса — непозволительная роскошь для моряков. Барк подпрыгивал на волнах, люди падали, поднимались, снова падали, старпом командовал: «Еще раз, давай!» — все было напрасно.

Профир бросился в рулевую рубку и передал «Войникулу»:

— Подойдите к нашей корме и потяните нас назад.

Это было единственным выходом. Ответ пришел незамедлительно:

— Хорошо. Будьте готовы!

Профир вышел на палубу, чтобы отдать необходимые распоряжения. «Войникул» подошел к корме, на него подали буксирный трос. Буксир потянул, и «Мирча» подался назад. Все облегченно вздохнули.

Когда наконец двинулись дальше, Профир увидел, что ладони у Мику кровоточат. Командир был бесконечно благодарен боцману. Он предотвратил беду: спас буксирный трос, а его потеря в разгар шторма была равноценна катастрофе — «Мирча» стал бы легкой добычей разъяренного океана. И еще было за что Профиру благодарить боцмана: фактически тот спас ему жизнь. Если бы не его крик — командир не отшатнулся в сторону, барабан ударил бы его в спину, а от такого удара не спасешься.

* * *

Чем дальше к северу продвигался конвой, тем больше оправдывались мрачные предсказания адмирала. Помимо воли Профир вспоминал слова командующего флотом при отплытии из Донстанцы: «Бискайя… Непогода, штормы…»

Осень 1965 года в Атлантическом океане выдалась неприветливой: ветры со скоростью 150 метров в секунду, непривычные даже для этой зоны, — где почти всегда свирепствует стихия, волны высотой более четырех метров, холодный упорный дождь, рябью пробегающий по поверхности воды.

Профир десять раз в сутки смотрел на барометр в рулевой рубке, и настроение у него портилось все сильнее. Показания барометра то поднимались, то падали, а это означало, что каждую минуту может начаться шторм. Непроницаемое небо, непрекращающееся волнение моря, угрожающе черные облака на горизонте были верными признаками тяжелых испытаний. А до конечного пункта маршрута — Гамбурга оставалась еще половина пути… Профир пытался хотя бы приблизительно предугадать погоду на последующих этапах перехода.

В экипаже он был уверен, знал каждого и чувствовал, что сформировался сплоченный коллектив. Но что ожидает их впереди? Этот вопрос не давал покоя командиру. Метеосводки сообщали лишь погоду на ближайшее время. Теоретики утверждают, что сведения типа «Ветер с такого-то направления… Волнение моря столько-то баллов… Атмосферное давление такое-то…» оказывают большую помощь. Моряки же знают, что этим данным можно верить час-два, не больше. Капризная погода делает их бесполезными.

Прошел почти месяц со дня отплытия из Констанцы. Им довелось уже встретиться не с одним штормом. И у командира не было причин жаловаться, что экипаж не проявил смелости, любви к кораблю. Но все же себя не обманешь — Профир знал, что самый трудный экзамен впереди. Он наблюдал за экипажем в разных обстоятельствах. Между людьми возник душевный союз. Это было видно по разговорам, по совместной работе, по желанию помочь друг другу. Но у Профира не выходило из головы одно место на карте — Бискайский залив. Как поведут себя матросы там? В экстремальных условиях человек не в силах притворяться, казаться лучше или хуже, чем он есть на самом деле, только тогда высвечиваются его светлые и теневые стороны.

Барометр — всего лишь цифры. Намного важнее душевное состояние людей…

Профир взял за привычку проверять, как матросы несут вахту. Проходил от носовой части к корме по всем постам. Видел матросов, завернувшихся в накидки, сгорбившихся от холода. Корабль кренился на борт на 35–37 градусов, но моряки оставались на своих постах, держась за планширь, терзаемые холодом и морской болезнью.

В один из вечеров, обойдя все посты, он остановился на носу, где нес вахту Юрашку. Низкорослый, закутавшийся с ног до головы в накидку, он приподнимался и опускался вместе с кораблем. Профир хотел спросить, как он себя чувствует, не заметил ли чего в поведении буксирного троса, но успел лишь спросить:

— Ну, как идут дела?

Матрос вздрогнул, пытаясь встать по-уставному, потом ответил:

— Хорошо, товарищ командир. Надо… — и рванулся к планширю, ухватившись обеими руками за живот.

Надо! Даже если морская болезнь переворачивает все нутро, а холод пронизывает до костей. Надо… Ответ Юрашку заставил Профира устыдиться своего вопроса. Он направился в рулевую рубку, думая, что было бы лучше спросить матроса о другом.

* * *

Фару, мыс Сан-Висенти… Для того чтобы выиграть время, конвой не заходил в порты.

Ночью шторм разыгрался еще сильнее. Волны ревели, разбивались одна о другую, подбрасывая высоко вверх хлопья пены. Вогнутые в сторону, противоположную ветру, они затягивали в себя все. Конвой не мог больше двигаться вперед. В такое время никто не думает о том, что творится в помещениях: цела ли посуда, на месте ли вещи. В часы шторма все это не имеет значения, как и пища. Моряки ели на ходу, между двумя вахтами, и едва различали, что им подавал кок Кондря.

Всех беспокоило состояние буксирного троса. От него в условиях сильной продольной и поперечной качки зависела судьба корабля. Если трос порвется, заменить его нечем. Они попытались отремонтировать старый, поднятый на борт. С трудом сплели его концы, но старый трос останется старым, на его крепость нельзя положиться в шторм. Из-за сильного волнения и ветра сила тяги буксиров должна быть в два или даже три раза больше, чем в обычных условиях. Нагрузка на металлический трос в любой момент могла превысить критическую, и тогда…

Ледяной ветер срывал с верхушек волн водяную кудель, крутил ее в разных направлениях, затем распылял на миллионы капель, которые словно дробь хлестали по лицу, по рукам, по шее. Но моряки, со слезящимися от холода глазами, измотанные морской болезнью, не уходили со своих постов. Они уже не обращали внимания на рев ветра, сливавшийся с жалобным стоном такелажа, не спрашивали, когда будет следующий заход в порт: через день, через два, через неделю… Все зависело от океана. Но погода не улучшалась. Напротив, ветер усиливался, будто ожесточаясь от того, что корабль, который не может двигаться самостоятельно, борется с волной, не уступает его воле. Люди тоже не собирались сдаваться. Усталые, с запавшими щеками и синевой под глазами, они упорно делали свою работу, вслушиваясь в рев шторма и хруст буксирного троса, готовые в любую минуту действовать. Они понимали друг друга без слов, покидая пост, молча пожимали друг другу руку, будто желая сказать: «Моя вахта прошла нормально, желаю тебе того же!»

* * *

На третий день после выхода из Гибралтара конвой шел вдоль побережья Португалии. Океан бушевал по-прежнему, но ветер сменил направление. «Мирча», взятый в плен движущимися холмами воды, получил угрожающий поперечный крен. Не успевал он преодолеть одну волну, накренившись на 35–37 градусов то на один, то на другой борт, как попадал в объятия другой. Его мачты будто исполняли какой-то дьявольский танец.

Три дня и три ночи никто не спал, люди забыли про еду. Каждый, кто не стоял на вахте, измотанный морской болезнью, находил себе укромное место. Профир страдал вместе со всеми. Кутяну можно было видеть то в рулевой рубке, то на носу наблюдающим рядом с матросами за состоянием буксирного троса — он был бледен как полотно. Больше всех мучился Мынеч — механик поставил между ног ведро и то и дело наклонялся над ним, но затем возвращался к рукояткам, как будто ничего не случилось. Только Мику не поддавался. Высокие волны практически не давали возможности переходить по палубе от одного поста к другому. Все же он как-то добирался и предлагал черный сухарик — бальзам для взбудораженных желудков — и воды из фляги. Он неожиданно появлялся возле кого-нибудь и кричал: «Поднимай якорь, капитан!» Человек с перекошенным от страдания лицом улыбался, и это внушало оптимизм. В такой момент очень важно поддержать людей, ободрить доброй шуткой.

Силы моряков были на исходе. Будто разгадав их мучения, с ведущего буксира передали, что они зайдут в Лиссабон, чтобы переждать плохую погоду. Профир встретил это известие без особых эмоций: не велика радость, если они совершат незапланированный заход неизвестно на сколько дней. Конечно, это передышка, но что последует за ней?

…Они стояли в Лиссабоне почти две недели. Теперь, после шторма в океане, когда суша была в двух шагах, возможность ступить на твердую землю, не опасаясь, что опора уйдет из-под ног, была для экипажа лучшей наградой. Этого жаждали напряженные нервы, измученное тело, все существо, подвергшееся суровым испытаниям.

Они уже видели себя прогуливающимися по улицам Лиссабона в выходной форме, жадно разглядывающими людей, дома, отвыкнув от всего этого, долгое время видя только воду в ее бесконечном движении. Когда из порта подошел катер и на борт поднялся полицейский чиновник, команда встретила его дружескими улыбками. Все были уверены, что после процедуры таможенного досмотра они, как это было в других портах, небольшими группами отправятся на берег. Но прибывший на борт высокий мужчина со смуглым лицом, обрамленным густой черной бородой, молча отошел к одному из бортов и оттуда следил за действиями экипажа. Матросы попытались проявить дружелюбие к гостю, один из них даже протянул полицейскому пачку сигарет, но тот отстранился, будто опасался, что моряки с «Мирчи» хотят сделать ему какую-нибудь пакость. Он держал на виду пистолет и провожал испытующим взглядом каждого проходящего мимо него матроса.

Дул сильный ветер. К вечеру начал моросить мелкий, нудный дождь. Полицейский ухватился за планширь и остался стоять у борта под порывами дождя и ветра, посерев от холода. Матросы видели, что его мучает морская болезнь.

Профир не мог удержаться и послал старпома, чтобы тот пригласил полицейского в офицерскую каюту. Кутяну пересек омытую дождем палубу, подошел к португальцу и по-английски пригласил его пройти с ним. Человек досмотрел на него, отрицательно замотал головой и поднес руку к кобуре.

Кутяну отошел озадаченный. Он не сказал ему ничего оскорбительного, говорил вежливо, и все же полицейский схватился за кобуру.

— А, оставь его. Не видишь, он боится нас? — услышал Кутяну позади себя голос Метку и подумал, что тот прав: полицейский действительно здорово напуган, если в каждом человеке на борту видит врага.

Общеизвестно морское гостеприимство: любой прибывший на борт человек является гостем экипажа, и ему предлагают все, что можно предложить. Но португалец отвергал протянутую ему руку дружбы, оставаясь настороже, как затравленный зверь. Потом на него перестали обращать внимание. Он промок до нитки и топал по палубе, стараясь согреться, но матросы проходили мимо.

К вечеру его сменили — катер доставил на борт другого полицейского, юношу низкого роста, почти ребенка, закутанного в накидку с ног до головы. Вновь прибывший, стараясь придать себе как можно более внушительный вид, стал на то же место, что и предыдущий полицейский, с видом цербера, готового наброситься на любого, кто попытается к нему приблизиться. Но сохранить надолго внушительный вид ему не удалось. После того как его хорошенько смочил дождь, а корабль несколько раз хорошо качнуло то на один, то на другой борт, он ухватился за планширь и нагнулся над бурлящей водой. Ничто вокруг его уже не интересовало.

Дождь лил не переставая. Небо будто прохудилось — между ним и морем протянулась подвижная пелена воды. Все свободные от вахты грелись в помещениях. Время тянулось мучительно медленно, лишь изредка кто-нибудь отпускал шутку, которая, однако, редко находила отклик. Боцману пришла в голову идея: попросить у командира разрешения пустить в дело пекарню. Профир одобрил затею.

Выпечкой хлеба добровольно вызвались заняться несколько матросов. Работали они усердно, будто жизнь команды зависела от выпеченного ими хлеба. Мику смотрел на них и подзадоривал — пекари смеялись, соревнуясь в работе. Но от боцмана не ускользнуло, что веселые с виду ребята работой хотят заглушить охватившую их тоску по дому. Когда на море опустилась ночь, первая партия хлеба была готова. Приятный, дразнящий запах свежевыпеченного хлеба распространился по кораблю.

Когда Саломир готовился заступить на вахту, в печи подрумянивались последние буханки. Он набросил на плечи накидку, еще раз посмотрел на висевшие на стене кубрика часы, потом отложил большой ломоть горячего белого хлеба. Как всегда, он должен был сменить Юрашку. «Щепочка, наверное, замерз. И потом, когда он сменится, уже не застанет горячего хлеба», — подумал Саломир.

Матрос пересек палубу и собирался было подняться по трапу наверх, как вдруг увидел португальца. Тот дрожал от холода и голода. С тех пор как он поднялся на борт «Мирчи», никто не привез ему что-нибудь поесть. Возможно, в такую погоду его коллеги не смогли добраться до «Мирчи». Саломир подумал, что горбушка горячего хлеба не помешает этому человеку, но увидел на лице португальца недоверие, его рука лежала на кобуре.

Кутяну предупреждал матросов, чтобы они вели себя осторожно и не приставали к португальским полицейским — не дай бог, возникнет какой-нибудь скандал… Саломир хотел было пройти мимо, но внутренний голос заставил его остановиться…

— Салют! — бросил он полицейскому.

Тот медленно повернулся к нему — его лицо было мертвенно бледным, он едва держался на ногах. При очередном резком крене полицейский покачнулся и упал. Саломир не раздумывая подскочил к нему и подхватил под мышки. Португалец обмяк и повис на его руках как мешок. Матрос приподнял его и отнес в кубрик. Посмотрев при свете на его лицо, он понял, что тот потерял сознание. Он помахал перед его лицом беретом, но португалец не приходил в себя. Тогда Саломир оставил его и побежал в рулевую рубку.

Там был один лишь Профир.

— Товарищ командир… полицейский… ему плохо… — тяжело дыша от быстрого бега, начал матрос.

— Где он?

— В кубрике…

Профир не стал ждать разъяснений, взял фуражку и направился в кубрик. Все бодрствующие матросы собрались вокруг португальца. Командир отстранил их и подошел к человеку, лежавшему на полу. Лицо португальца было желтым, глаза закрыты, он едва дышал.

— Принесите горячего чая с камбуза — быстро! — бросил Профир.

Он снял китель, сложил его и подложил под голову португальца. Появился кок с чаем. Профир взял чашку из рук кока, приподнял голову полицейскому и поднес ее к его губам. Португалец несколько раз глотнул. От горячего напитка он ожил, веки его зашевелились, он открыл глаза и испуганно огляделся вокруг. Хотел было приподняться, но это ему не удалось, и он снова откинулся на спину. Профир поддержал ему голову и приставил чашку к губам. Наконец португалец очнулся, взял чашку из рук командира и жадно допил до дна. Посмотрел на Профира, на матросов, не понимая, где находится. Все молчали, только помогли ему подняться на ноги.

— Скузате ми… Скузате… — бормотал португалец на исковерканном итальянском, пытаясь застегнуть пуговицы на мундире и разгладить помявшуюся форму.

Профир жестом успокоил его, потом спросил по-итальянски, как он себя чувствует.

— Си… си… — ответил полицейский, направляясь заплетающимся шагом на палубу.

Через некоторое время пришел катер со сменой. На борт поднялся другой полицейский, а молодой парень уехал. Вернулся он на другой день, и хотя ему было приказано смотреть за кораблем, махнул на все рукой и направился в каюту командира. Профир встретил его улыбаясь. Полицейский тоже улыбался ему, как старому знакомому. Кутяну находился в это время в каюте командира, и хотя он мало что понимал по-итальянски, но по жестам, но то и дело вспыхивающему смеху он понял, что этот человек, кто бы он ни был, чувствовал себя хорошо на борту барка «Мирча».

* * *

Сводки погоды по-прежнему были тревожными. Сильный ветер, низкая облачность, мчавшиеся по небу черные облака однозначно предупреждали всех, кто рискнул бы тронуться в путь, о надвигающейся опасности. Будто подтверждая пессимистические прогнозы, мимо «Мирчи» то и дело проходили суда разных типов, ищущие в порту спасения от шторма. Картина была невеселой. Дождь лил не переставая, ветер свистел в мачтах.

Экипаж бездействовал. Все газеты, журналы и даже рекламные проспекты, доставленные коммерческим агентом были прочитаны. Особенно оживленно комментировались проспекты, рекламирующие бюстгальтеры и другие принадлежности дамского туалета. Самые интересные случаи и истории были рассказаны и пересказаны. Жутко раздражали португальские полицейские, что-то высматривающие, чем-то напуганные.

Между людьми установилась негласная договоренность: никто не заводил речи об отплытии. Они делились мыслями о книгах, вспоминали о доме, о любимых девушках, но молчали о главном. И только мечтали о том дне, когда будет поднят якорь, когда придет конец томительным ожиданиям. Но каждое утро прогноз погоды разбивал их надежды.

Всякий раз, когда матросы видели Профира или Кутяну, они вопросительно заглядывали им в глаза, ожидая от них, как избавления, команды на отплытие. Но те молчали. Бремя ожидания давило и на их плечи. Если бы кто-нибудь мог заглянуть в их души, то узнал бы, что и их гложет тоска по дому, по оставленным родным и близким.

Только на четырнадцатый день долгожданная команда «Якорь поднять!» взбудоражила экипаж и конвой покинул рейд Лиссабонского порта. Ни один румынский матрос за время долгой стоянки так и не ступил на берег. Покидали рейд без сожаления, но с неприятным осадком, оставшимся от негостеприимной страны.

Океан еще не успокоился окончательно, а они отправлялись навстречу новым опасностям. Тяжелые волны одевали в белую мантию носовую часть старого барка, прорывались струей через клюзы, обмывали палубу. Корабль продвигался вперед с трудом, разбивая форштевнем пенные холмы.

Жизнь на борту входила в нормальное русло. Время измерялось изнурительными вахтами у двигателей, у штурвала, в носовой части корабля, у бортов. У двигателей — оглушающий шум, на палубе — пронизывающий ветер, дождь, от которых негде укрыться. Но расстояние до цели по карте уменьшалось. Корабль шел вперед, и это самое главное.

* * *

В Атлантическом океане мало мест, пользующихся такой печальной славой, как Бискайский залив. «Залив смерти», «Залив кораблекрушений», «Залив бурь», «Залив покойников» — эти названия знает каждый моряк. И они вполне оправданны, потому что здесь в течение года свирепствуют самые сильные во всей Атлантике штормы, здесь похоронена не одна сотня кораблей, которых поглотили алчные бурные воды, здесь часто дует холодный северо-восточный ветер, здесь волны торопятся в глубину залива, образуя многочисленные течения. Ни с того ни с сего на воду опускается густой туман. Ко всем этим капризам погоды прибавьте еще острые скалы вдоль побережья, способные погубить любой потерявший управление корабль, и станет понятна флотская присказка: только тот, кто прошел Бискайский залив, может считать себя настоящим моряком.

Конечно, может случиться, что, плавая здесь, везучий капитан так и не узнает настоящего нрава залива. Но это исключение из правил, как и шторм, свирепствовавший в тот год у бретонского побережья. Французская пресса писала: «В ноябре — декабре погода побила три рекорда: дождей выпало 53 литра на квадратный метр, в то время как среднее количество осадков в эти месяцы за последние 30 лет составило 17 литров на квадратный метр. Скорость ветра составляла 153 километра в час.

Такого не наблюдалось последние 20 лет. Редко бывает, что шторм бушует с неослабевающей силой в течение почти двух месяцев. В последние 20 лет среднее количество солнечных часов в эти месяцы составило 1551, в то время как в 1965 году — лишь 200 часов…» Эти пожелтевшие от времени вырезки из газет Профир хранил как важный документ.

Сейчас он стоял на палубе, с надеждой вглядываясь в горизонт. Рядом с ним находился Цутяну. Спокойствие командира передалось и ему.

— Нам повезло с погодой, товарищ командир, — осмелился сказать старпом.

— Да, Кутяну, если нам еще немного повезет, через двое суток пересечем Бискайю. Понимаешь?

Он понимал, конечно, и ему было приятно, что этот суровый с виду мужчина впервые разговаривал с ним не как с подчиненным, а как с близким другом.

* * *

— Твоя очередь… — Профир легонько похлопал его по плечу, будто хотел сказать: «Оставляю корабль на тебя».

После того как Профир ушел, Кутяну на короткое время остался в рулевой рубке, чтобы проверить по карте курс корабля. Потом вышел на палубу. Офицер испытывал труднообъяснимое чувство: впервые он обладал на корабле полной властью, отвечал за его судьбу. Старпом убеждал себя, что в состоянии справиться с любой ситуацией, которая может возникнуть.

Кутяну вернулся в рулевую рубку, взял авторучку и начал записывать в судовом журнале: «25 ноября 1965 года. Переменная облачность. Состояние буксирного троса нормальное. Атмосферное давление…» И вдруг он почувствовал, как стол отодвигается от него и вновь возвращается. Не закончив фразы, он направился к выходу. Потянулся к ручке двери, но не достал ее. Пол поплыл перед глазами. Все, что было на столе, — карты, компасы, угломеры — полетело на пол. Он хотел ухватиться за край стола — стол ударил его в грудь, и он отлетел к стене. Резкая боль пронзила позвоночник. Незакрепленные предметы летали, описывая самые причудливые траектории. Ударялись один о другой, отскакивали, возвращались на прежнее место после каждого нового движения палубы вверх. Помещение казалось коробкой, которую невидимая рука встряхивала то так, то эдак.

От боли старший лейтенант несколько минут оставался на полу, атакуемый со всех сторон находившимися в рубке предметами. Подождал нового крена корабля, чтобы ухватиться за ручку двери. Крепко сжал ее. Выждав благоприятный момент, с силой толкнул дверь и рванулся наружу. Поток холодного воздуха ворвался в открытую дверь и едва не отбросил его назад. Он уперся ногами в пол и вышел на палубу.

Высокие волны перехлестывали через планширь, поднимались и опускались с огромной силой, оставляя между собой пропасть, в которую «Мирча» проваливался с жутким скрежетом. Корабль дергался на буксирном тросе, кренился во все стороны, принимая удары с носа, с кормы, с обоих бортов. Поворачивался вправо, но тут же сильный удар отбрасывал его влево. Пытался перерезать водную завесу, но слепо сталкивался с новыми черно-зелеными глыбами воды, увенчанными белыми гребнями. По кораблю с силой ударяли порывы ветра. Треск, вой доносились со всех сторон. Нельзя было ничего различить на расстоянии нескольких шагов. И все это за несколько минут…

Кутяну хотел спуститься на центральную палубу: его волновало состояние буксирного троса. Он знал, к каким последствиям может привести его обрыв. Ухватившись за поручни, втянув голову в плечи, рванулся вперед. Ударился обо что-то твердое и тут же различил голос Профира:

— Гик, бизань-гик!

Он посмотрел на бизань-мачту. Длинная металлическая балка весом в несколько тонн, прикрепленная к мачте со стороны кормы, именуемая бизань-мачтой, сорвалась с креплений. Он видел, как она свободно вращалась несколько секунд, потом раздался страшный треск. Корабль содрогнулся. Гик ударил в кормовую часть палубы, разбил ограждение и, подталкиваемый ветром, двигался вместе с кораблем, угрожающе грохоча.

— Быстро концы, привяжите его к гафелю! — Голос Профира едва долетал сквозь грохот на палубе.

Волна окатила Кутяну с ног до головы, но он уже ее чувствовал холода. Ему пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы добраться до места, где упал гик, — в лицо била волна. На полуюте несколько матросов под руководством боцмана Мику пытались закрепить гик. Приблизившись, чтобы его можно было услышать, он передал им команду Профира:

— Привяжите гик к гафелю…

Кутяну не был уверен, что его услышали. Вырвав из рук одного из матросов бросательный конец, он уперся спиной в заднюю стенку рулевой рубки и изо всех сил метнул деревянную грушу. Но груша на тонком тросе резко оборвала свой полет и упала на палубу, не достигнув цели. Накрывшая палубу волна сбила старпома с ног. Он поднялся, намотал на руку тонкий трос с грушей на конце и снова бросил его в направлении гафеля. На этот раз груша долетела куда нужно. Но чтобы привязать прочно гик, необходимо было бросить конец с другого борта. И он крикнул что было силы:

— Мику, брось конец! К гафелю!

Секунда, другая… Ветер и волны ревели все сильнее. От борта, где находился Мику, полетел еще один конец.

— Привяжите его у себя, — услышал он голос боцмана.

Кутяну устремился туда, откуда донесся глухой удар о палубу. Схватил деревянную грушу, привязал трос, вложив в тот узел все свои силы. Потом отступил назад. Гик закреплен — опасность устранена, ведь оставленная свободной та массивная балка могла смести все на своем пути.

Кутяну увидел, что фальшборт корабля снесен на большом участке. Тросы, удерживавшие гик в нормальном положении, болтались из стороны в сторону. Он ужаснулся: гик являлся одной из самых прочных частей в рангоуте барка. И удерживающие его тросы тоже крепкие. Чтобы их разорвать, нужна титаническая сила. Океан нашел в себе такую силу.

Но это было только начало. Разъяренная Бискайя должна была отомстить кораблю, морякам, которые осмелились бросить ей вызов. Будто недовольная тем, что бессильна остановить их, она подвергала их все новым и новым испытаниям.

* * *

— Если останемся живы, я угощаю… — бравировал Алексе.

«Угостишь, черта с два», — хотел ответить Саломир, но не успел. Огромная волна охватила носовую часть корабля с обеих сторон. Он увидел, как Алексе пошатнулся и мешком упал на палубу.

«Повезло же мне попасть с этим умником на вахту, А его еще тянет на шутки», — злился Саломир.

В первые минуты дежурства Алексе не умолкал ни на секунду. Видя, что на них накатывается очередная волна, кричал: «Идет, браток!» После того как волна проходила, встряхивался и приговаривал: «Хорош душ!»

Но сейчас было не до шуток. После той волны Алексе не поднялся. Корабль проваливался вниз, омываемый потоками воды, и Алексе, как бревно, катился туда, где гик снес ограждение. Саломир не медлил ни секунды. Волна прижимала его к палубе, но он видел, что человек катится все быстрее в пустоту. Он бросился вперед и ухватил Алексе за одежду. Саломир чувствовал, что пальцы немеют от напряжения, что силы на исходе. Крикнул: «Алексе! Алексе!» — но новая волна забила ему рот соленой водой. В падении Алексе увлекал за собой и его, и они скользили по палубе, будто по ледяной горке.

Саломир рванулся вперед, его ноги нашли какую-то опору, и он зацепился за нее, как за спасительную соломинку, — это был последний шанс. Нос корабля подпрыгнул и пошел вверх — опора ускользнула из-под ног. Вместе с Алексе падая на якорную лебедку, Саломир различал ее сквозь пелену воды как какое-то темно-коричневое пятно. Он едва успел втянуть голову в плечи, как сильный удар пронзил все тело. Одной рукой он ухватился за холодный металл, другой крепко удерживал Алексе. Неподвижное тело с невероятной силой тянуло Саломира вниз, холодный металл лебедки обжигал ладони. Он выбрал момент и, когда нос корабля снова взметнулся вверх, подтянул Алексе к себе.

Когда пришли матросы следующей смены, они увидели, как Саломир крепко уцепился обеими руками за лебедку и прижимал к себе тело Алексе. Он тихо повторял одно и то же: «Алексе, Алексе…» Берета на голове у него не было, волосы слиплись от соленой воды, и матросам казалось, что Саломир плачет.

* * *

Раз уж вышел в океан — держись! Негде укрыться, некуда бежать, да и на помощь в шторм рассчитывать не приходится.

Небо с угрожающе черными облаками, казалось, опустилось до самой воды. Бурлящие волны окружали корабль со всех сторон. «Пока выдерживает буксирный трос, все в порядке», — подумал Профир. На какое-то время он успокаивался, но навязчивая мысль возвращалась вновь: «А выдержит ли? И сколько времени выдержит?»

Брудан требовал все время докладывать ему, и он сообщал на «Войникул»: «Все в порядке».

Палубы барка были покрыты толстым слоем воды. Едва отступала одна волна, как следующая накатывалась с еще большей яростью, сметая все на своем пути. Пропитанный водой такелаж растрепался, спасательные шлюпки болтались, готовые вот-вот сорваться со своих мест, мачты трещали, ванты, штаги, бакштаги щелкали, гудели, хлестали по воздуху.

«Все в порядке»! Никто не брал в рот ни крошки. Матросы, измотанные морской болезнью, направлялись на вахты, будто автоматы, не чувствуя больше ни холода, ни голода, ни дождя. Отросшие бороды покрывали бледные лица, глаза глубоко запали от усталости. Но вахты они несли исправно.

Даже в таком положении у Профира хватало сил улыбаться. Кутяну принес ему сообщение, переданное французскими станциями, о неотвратимости урагана в этой зоне. Сообщение было послано в эфир четыре часа назад, так что румынские моряки уже давно испытывали этот ураган на своей шкуре.

Французское побережье… От Ле-Вердона до Бреста простирается целый пояс рифов с остроконечными скалистыми уступами, расположенными будто специально, чтобы прошивать подводную часть кораблей, прибитых волнами к берегу. Здесь в течение года свирепствуют штормы, зарождающиеся в сердце Атлантики. Эти зеленые камни в хорошую погоду едва виднеются среди волн, наводя страх на мореплавателей и призывая их к максимальной осторожности. Их преодоление во время шторма связано с большим риском.

По расчетам, они находились близ острова Уэсан, в районе Бреста. Из-за мелкого частого дождя поверхность моря стала несколько спокойнее, но зато уменьшилась видимость. Профир занес в вахтенный журнал: «26 ноября 1965 года. 16.00…» По времени еще должно быть светло, но вокруг ничего не видно. Все три корабля начали подавать сигналы сиреной.

Был еще день или уже ночь — никто не мог сказать. Для всех членов экипажа время утратило реальное значение. Они отбывали бесконечные вахты и уходили с постов лишь тогда, когда Кутяну, Мынеч или Мику отсылали их спать. Это только говорится «спать». С тех пор как вошли в Бискайский залив, гамаки уже не натягивали. Они добирались до кубрика обессиленные, едва держась на ногах, и засыпали где придется. Спали чутко, просыпались сами и снова отправлялись по своим постам. Море ревело, сирены завывали, конвой продвигался вперед на ощупь. Скорость была минимальной, хотя «Мирчу» тянули два буксира. До барка доносился лишь глухой рокот их двигателей.

«Мирна»… «Мирна», внимание. Проходим Шоссе-де-Сейн», — раздалось в трубке. Профир знал, что представляет собой Шоссе-де-Сейн. Множество мелких островов, отмеченных буями разных размеров. Внимание… Он пытался различить сквозь пелену дождя какие-нибудь контуры, но ничего не видел. И вдруг услышал голос Кутяну:

— Товарищ командир, смотрите!

С правого борта вырисовывались очертания большого, размером с железнодорожную платформу, черного пятна. По мере приближения пятно можно было рассмотреть лучше: то был огромный буй в форме нефтяной буровой вышки. Он подпрыгивал на волнах, перемещался то в одном, то в другом направлении на достаточно большое расстояние. «Не подходи! Не подходи!» — шептал Профир. И, будто услышав его, буксиры рванулись, словно жеребцы в упряжке, и потянули барк в сторону от металлической махины. Вдруг раздался протяжный рев — «Мирча» содрогнулся. Будто получив страшный удар в грудь, барк подскочил на гребень волны, накренился на один бок, почти коснувшись верхушками мачт поверхности воды, потом на другой и под напором волн попятился. То, чего Профир боялся больше всего, случилось — буксирный трос не выдержал! Барк оказался во власти бушующей стихии.

Профир, с трудом отцепившись от планширя, направился к корме, крича что было мочи:

— Якорь! Отдать якорь!

«Мирча» продолжал крениться то в одну, то в другую сторону, неспособный противостоять разъярившемуся океану. Высокая волна накрыла командира, сбила с ног. Он поднялся, сделал еще один шаг. Следующая волна снова свалила его, но он опять встал.

— Отдать правый якорь! — кричал он в пустоту.

Профир шел сквозь водяную завесу, раскачиваясь из стороны в сторону, и повторял:

— Якорь! Отдать правый якорь!

Когда он добрался до верхней палубы, якорь с шумом уходил в глубину — у лебедки стоял Мику.

— Давай я. Пойди вниз, посмотри, что там в отсеках. — Командир встал на место боцмана.

Через несколько секунд якорь достиг дна, но заскользил, словно игрушка, по твердому камню. Барк упорно пятился назад, и лапы якоря продолжали скользить, не цепляясь за дно. Корма неумолимо приближалась к грозному бую, и в каждое следующее мгновение люди с ужасом ожидали удара. Но огромная волна встала между ними и буем, и металлическая громадина пролетела мимо левого борта.

— Отдать левый якорь! — успел крикнуть Профир, прежде чем волна опять сбила его с ног.

* * *

Моряки двигались как во сне. Опустилась непроницаемая мгла, но они действовали, угадывая жесты друг друга, с быстротой и ловкостью, которые придает близость непосредственной опасности. А она была совсем рядом.

Слабо светившийся буй то появлялся, то исчезал среди волн, все время готовый обрушиться на корабль. Снова грохот — и левый якорь ударился о дно. Но барк продолжал метаться, раскачиваться, приближаясь к бую. Все длилось какие-то доли секунды. Корабль вздернулся, как перепуганный зверь. Раздался страшный удар в обшивку. Огни буя посыпались на барк, словно метеоритный дождь. Мачты сгибались, и казалось, вот-вот обрушатся на моряков. Буй несколько отошел, будто для того, чтобы разогнаться, и снова обрушился на «Мирчу».

Зазвенело разбитое стекло. Куски стекла и металла просвистели по воздуху, словно осколки. Буй грохотал и с бешеной силой ударял по кораблю в темноте, высекая множество искр. «Мирча» принимал удары, смирившись, и только стонал, раскачиваясь то в одну, то в другую сторону.

* * *

Внизу, под палубой, Мику слышал глухие удары и, с трудом удерживаясь на ногах, осматривал обшивку. Он знал каждый шов, каждое ребро и, как опытный моряк, чувствовал, что происходящее сейчас может стать прелюдией беды. Появятся проломы, в которые хлынет вода, и тогда корабль спасет лишь чудо, поэтому он напряженно прислушивался, откуда доносятся удары. Вместе с Саломиром, Юрашку и мотористом Панделе Мику внимательно просматривал каждый сантиметр. Они прихватили с собой щиты, пиллерсы, паклю. Вдруг Юрашку с ужасом воскликнул:

— Товарищ боцман, посмотрите!

В одном месте обшивка не выдержала — появилась пробоина величиной с человеческую голову. Мику бросился к пробоине со щитом в руках, пытаясь преградить путь воде. Поток ударил его в грудь, отбросил на пол. Он поднялся, ухватил щит обеими руками и, подтолкнув его снизу вверх, сумел закрыть пробоину. Прилагая огромные усилия, чтобы удержать щит, он прерывающимся голосом крикнул:

— Саломир, пиллерс!..

Они подставили толстый брус одним концом на обратную сторону щита, другой завели за вертикальный столб, подбили его молотком и закрепили клиньями. Вода больше не текла струей, а лишь просачивалась по краям щита. Но передохнуть им не удалось. Новая щель, еще большая, образовалась вдоль одного из листов обшивки. Вода еще не набрала силы, чтобы хлынуть потоком, и они сумели быстро заделать щель паклей и тряпками.

Стоя по колено в воде, моряки наблюдали за обшивкой. До утра им пришлось заделать еще четыре пробоины, к счастью не очень большие. «Мирча» героически противостоял стихии, но обшивка в некоторых местах не выдержала сильных ударов буя. Мику с матросами старались залечить раны старого барка. Они не спускали глаз с его обшивки, забыв о холоде и голоде. Единственное, что теперь имело значение, — спасти барк от гибели. А судьба корабля зависела от них.

* * *

На палубе в темноте тоже продолжалась борьба со штормом и буем. «Мирча» остался один на один с разъярившейся стихией, с непрерывными наскоками искореженной горы металла. После разрыва троса оба буксира исчезли (позднее выяснилось, что они ушли в открытое море).

Профиру неоткуда было ждать помощи. Он знал, что буксиры бессильны. Мозг его работал лихорадочно, ища способа избавиться от буя. «Мирча» не мог без конца подвергаться его ударам. Еще час-два — и корабль не выдержит. Мысли Профира сосредоточивались на последней возможности, самой рискованной, но единственной: надо было выбирать цепь якоря с левого борта, попытаться высвободить его от системы закрепления буя. Это означало еще большее сближение с буем, что было очень опасно, но другого выхода не оставалось.

— Поднять левый якорь! — подал команду Профир.

Лебедка заскрипела, цепь натянулась — «Мирча» сполз к основанию волны, дернулся в одну, в другую сторону, затем резко повернулся. Буй тоже дернулся и вдруг начал удаляться — произошло чудо!

Профир не знал, радоваться или огорчаться. Переживать, что потерял якорь вместе с частью цепи, или радоваться, что отделался от буя? Он видел, что на лице Кутяну мелькнула улыбка, и тоже улыбнулся. Но радость быстро улетучилась. Буй находился где-то поблизости, его сирена, предупреждающая об опасности суда, продолжала реветь. Ветер далеко разносил ее зловещий вой.

Ураган кидал и вертел барк в разные стороны, все тяжелые предметы на палубе сорвались со своих мест и катались в разных направлениях с оглушительным грохотом, мачты сгибались, как тонкие стебли бамбука. На одном якоре, с концом буксирного троса, зацепившимся за какой-то скалистый выступ на дне, долго не продержишься. И командир подал команду:

— Всем готовиться покинуть корабль! Раздать НЗ!

Часам к девяти вечера шторм немного утих. Анемометр давно вышел из строя. Ветер стал слабее, волны — не такие высокие, и «Мирчу» не так бросало из стороны в сторону. В этот час с «Войникула» передали сигнал SOS («Спасите наши души!»), который относился к «Мирче».

Существует определенное время, когда рации всех судов прерывают свою обычную работу. Они не передают и не принимают никаких сообщений, прерывают на середине передачу важных депеш и переключаются согласно международным правилам на волну, по которой передаются сигналы SOS — три коротких, три длинных, еще три коротких сигнала. Три точки, три тире, три точки… Далее следует несколько цифр и букв — координаты места, где случилась беда, и снова три точки, три тире, три точки…

Зов на помощь принимают люди, находящиеся на расстоянии сотен миль. Тут же наносятся на карту координаты. Ближайшие суда отвечают кораблю, терпящему бедствие, запрашивают подробности, дают советы, обращаются со словами ободрения к неизвестным людям, очутившимся в опасности, и оповещают, что на максимальной скорости направляются на помощь.

Став жертвой шторма, «Мирча» нуждался в помощи. Первой ответила береговая радиостанция Бреста: «Сигнал принят. Направляем помощь».

Зацепившись за дно якорем правого борта и концом буксирного троса, барк выдерживал натиск волн. Дергался, поворачивался вокруг своей оси, подпрыгивал на волнах, но оставался на плаву, противостоял шторму, бросая ему вызов.

Освещение уже не функционировало, и люди узнавали друг друга по голосу. Время от времени полоска света от фонаря прорезала темень отсеков, и слышался голос матроса, зовущего своего товарища, которого он несколько мгновений назад видел рядом:

— Это ты, Продан?..

— Ты, Баркаш?

— Я. Как ты, браток?

— Да ничего, нормально.

И это «нормально» означало, что человек, промокший до нитки, голодный, продрогший, был жив и оставался на своем посту. Слова всегда призывали держаться. Они придавали и одному, и другому силы бороться со штормом и с самим собой. И люди держались, надеясь на помощь. Но секунды казались часами.

Спасение должно было прийти. И они ожидали судно, напряженно всматриваясь в непроглядную темноту, готовясь к тому моменту, когда помощь прибудет. Но когда? Дождь перестал. На океан опустилась непроглядная, вязкая тьма. Вокруг только ветер и волны, непрерывно ударявшие в корпус корабля.

Профир внимательно, со слезящимися от холода и усталости глазами, вглядывался в пустоту, надеясь увидеть огни приближающегося корабля. Каждая новая волна обдавала его с ног до головы ледяной водой, но он не обращал на это никакого внимания. Вся его воля сосредоточилась в беспредельном желании увидеть хоть какой-нибудь отблеск света в доказательство, что «Мирча» не один в бесконечном царстве моря и ночи.

* * *

…Корабль продолжало сносить к рифу Шоссе-де-Сейн. Палуба раскачивалась из стороны в сторону. Едва исчезала одна волна, как следующая, еще более мощная, подталкиваемая ветром, перехлестывала через планширь. Океан, терзаемый ураганом, стонал.

Кутяну не мог больше оставаться в рулевой рубке. Он вышел и попытался добраться до верхней палубы, где, как он думал, находился командир. Старпом успел сделать только три шага, почувствовал, что палуба уходит из-под ног, а сам он летит куда-то в ночь. Потом последовал удар обо что-то твердое и резкая боль пронзила все тело, в голове зашумело, раскаленным обручем охватило поясницу. Он поднялся, ухватившись за стенку, и с трудом переставляя ноги, направился к трапу, ведущему на верхнюю палубу.

Шаг, еще один… Но что это? Сквозь темноту устало мигал слабый желтоватый луч. Он тряхнул головой — не может быть! То были сигналы, посылаемые прожектором какого-то находящегося неподалеку корабля, или плод его воображения? Может, от удара у него начались галлюцинации?

Он подавил стон. Ему хотелось закричать, сообщить об увиденном остальным. Но если ему это почудилось? Боль сильнее обжигала тело. Кутяну прищурил глаза, пытаясь лучше разглядеть дрожащий луч света. Нет, он не ошибался! То действительно были сигналы прожектора. Судно, судно! Он закричал громко, так громко, насколько хватило сил:

— Судно, судно! Товарищ командир, подходит судно!

Профир не понимал, о чем кричит Кутяну. Он видел, как тот, раскачиваясь, будто пьяный, машет руками. Когда старпом добрался до него, командир обхватил его руками, а Кутяну едва мог выдавить:

— Судно… с правого борта… подает сигналы…

Профир посмотрел в указанном направлении. В самом деле, мигающий через короткие интервалы свет пробивался из бездны ночи как луч надежды.

* * *

Медленно, очень медленно светлая точка разрослась, приобрела форму мерцающего пятна, и наконец из темноты возник контур корабля. С судна передали, что оно называется «Боннар», идет под норвежским флагом. Подходить ближе оно опасалось. С капитанского мостика хриплый голос кричал через мегафон, чтобы «Мирча» готовился принять буксирный трос. Матросы уже приготовились, их тела наполнились неведомо откуда взявшейся силой. Весть о помощи пробудила в них жажду жизни.

Они ждали, что предпримет «Боннар». Один, два… шесть раз взвивался вверх бросательный конец с барка, но, относимый ветром, падал далеко, очень далеко от «Боннара». После неудавшейся последней попытки с борта «Боннара» передали слова ободрения, а затем судно исчезло за пеленой пены. «Мирча» снова остался один на один с бушующим морем. Началась мучительно долгая ночь.

Никто не спал.

* * *

Только под утро к «Мирче» подошел, ловко маневрируя среди волн, окрашенный в землисто-зеленый цвет мощный буксир «Имплакабил». С буксира повелительным тоном потребовали, чтобы на «Мирче» приготовились к буксировке. Конечно, все было готово. Экипаж ожидал только, чтобы им подали бросательные концы. Но бросательные концы на «Мирчу» так и не попали. Командир «Имплакабила» сухо сообщил, что ветер очень сильный, волны очень большие и в таких условиях он не может оказать им помощь. После этого буксир, попыхивая, удалился. Матросы «Мирчи» провожали его хмурыми взглядами. С его уходом исчезла последняя надежда на спасение.

Моряки поняли, что ждать помощи не от кого, что они сами должны бороться с ураганом, пока у них хватит на то сил.

К обеду поблизости все же появились два небольших спасательных катера. Они сновали меж волн, то и дело скрываясь в белой пене и снова появляясь с ревущими моторами на гребне волн. С одного из них крикнули по-английски:

— Эй, матросы с «Мирчи»… Оставьте корабль… Мы можем спасти вас!..

Профир содрогнулся. Это было как раз то, чего он больше всего боялся. Он столько пережил вместе со старым барком, что «Мирча» стал частью его самого. Но и жизнью экипажа он не мог рисковать. Он услышал голос старшего помощника:

— Что они говорят, товарищ командир? Чтобы мы покинули корабль?

Кутяну говорил зло, будто хотел сказать: «Вы не можете принять такого решения!» Возможно, он был прав, но сколько времени еще могут выдержать люди без воды, без пищи.

— Повторяем, оставьте корабль!.. Оставьте корабль!.. — не переставая передавали с катера.

Очень просто отдать такой приказ. Катера, возможно, сумели бы спасти экипаж, но «Мирча»… Что станет с барком? Если его не проглотит океан, он наверняка станет добычей любителей легкой наживы, тех, кто извлекает доходы за счет спасения покинутых экипажами кораблей…

Он выпрямился, приблизился к Кутяну и сказал:

— Соберите экипаж в кубрике.

Старпом, не ожидая других разъяснений, направился к кубрику. Вслед за ним шагал Профир.

* * *

…Прошло немного времени. С катеров донеслось снова:

— Румынские моряки, оставьте корабль! Мы готовы спасти вас!

Профир ответил через мегафон, набрав в легкие побольше воздуха:

— Мы не покинем корабль!

* * *

…Когда барк подошел к причалу Бреста, портовые власти, адмиралы, офицеры и рядовые моряки, французские и иностранные репортеры с восхищением и удивлением смотрели на румынских моряков. Они не могли понять, что руководило экипажем, — храбрость или фанатизм.

Решение не покидать корабль было выражением воли всего экипажа. Моряки отказались спасти себя ценой барка. Одна-единственная французская газета поняла их и поместила статью с заголовком на всю страницу: «Румыны с барка «Мирча» — смельчаки или сумасшедшие? Нет, они — патриоты своего корабля!»

На странице были помещены две фотографии: одна запечатлела «Мирчу», другая — нескольких румынских моряков. Такелаж парусника был растрепан, штаги, бакштаги беспомощно болтались, палубы напоминали поле боя, гордый бюст воеводы разбит, хотя он и был изготовлен из самых крепких пород дерева. Казалось, корабль прибыл из другого мира, где сражались титаны. Только три мачты стояли прямо, бросая вызов небу. На снимке рядом можно было увидеть группу моряков. С осунувшимися, заросшими густыми бородами лицами, с запавшими глазами и потрескавшимися от жажды губами, они все же улыбались грустной улыбкой. Их улыбка говорила о том, что в борьбе с океаном за жизнь «Мирчи», за свои собственные жизни они победили. Они оказались сильнее стихии и сильнее смерти.

* * *

27 ноября. Запись в вахтенном журнале барка «Мирча»: «Вахта 8.12. Ветер сильный. Сплошная облачность. Атмосферное давление 745 миллиметров. Корабль стоит на якоре на прежнем месте. Буксир «Имлакабил» сменил буксир «Риночер», который пытается взять «Мирчу» на буксир. Из-за сильного волнения моря — высота волн доходила до 8-10 метров — маневр не удался. Подошел еще один буксир — «Берлемон». Он пытается помочь нам, но ничего сделать не может. Спасательные катера держатся поблизости. Моральный дух экипажа высок… Механик Мынеч отремонтировал все насосы, которые откачивают воду из отсеков. Остаемся на борту «Мирчи» и ждем. Боковой крен корабля достигает 40 градусов, но корабль ведет себя хорошо…»

«Ждем… Моральный дух экипажа высок… Корабль ведет себя хорошо…» — эти короткие фразы написаны дрожащей рукой командира Профира.

На рассвете 28 ноября «Риночер» предпринял новую попытку спасти «Мирчу». На этот раз попытка была более смелой: буксирный трос попытались передать через посредника. Три буксира были привязаны друг к другу прочными стальными тросами. Близ «Мирчи» занял позицию небольшой спасательный катер. С него был брошен в направлении «Мирчи» плот из соединенных спасательных кругов с закрепленным на нем тросом. Плот подпрыгивал на волнах, и все неотступно следили за ним. Когда конец толстого металлического троса был закреплен на барке, кто-то из матросов крикнул: «Ура!»

Этот возглас был подхвачен другими, и он перекрыл рев шторма. То был клич победы: он венчал усилия людей по спасению корабля, а вместе с ним и их самих.

* * *

Старина «Мирча» входил в Брест на буксире, но с трехцветным румынским флагом на мачте. Шел он, гордо разрезая волны. Шторм не утихал еще сорок дней. Все это время барк и его экипаж были в центре внимания прессы. Радио Парижа начало одну из своих передач следующим образом: «Дамы и господа, мы считаем своим долгом сообщить, что наше прежнее известие о гибели румынского учебного корабля «Мирча» оказалось ошибочным. Действительно, в эти дни во время шторма, свирепствовавшего у французского побережья, затонули или потерпели крушение 40 судов. «Мирча» спасен благодаря храбрости его экипажа».

Своевременное опровержение, потому что и в румынском пароходстве на схеме движения барка «Мирча» погасла лампочка, отмечавшая его путь, поселив печаль в душах друзей, родителей, сыновей и дочерей, жен и любимых моряков, ушедших в далекие моря.

Но «Мирча» и члены его экипажа победили.

 

Эпилог

Много можно написать о Профире, Мынече, Кутяну, Мику, Саломире… О людях, которые пережили на борту барка «Мирча», возможно, самые драматичные моменты своей жизни.

Но за этим суровым испытанием последовали другие, полные разных перипетий походы «Мирчи». Модернизированный, оснащенный сверхсовременной аппаратурой, старина «Мирча» с белыми парусами гордо пересекает моря и океаны под трехцветным румынским флагом, взмывая на гребни волн, бросая вызов штормам. Во всех портах, куда заходит барк его с радостью встречают как посланца мира и дружбы.

Я часто вижу его на горизонте. И мне кажется, я слышу топот курсантов, стремительно разбегающихся по своим постам, и где-то на топе вижу себя, бывшего курсанта. Каждого из нас «Мирча» встречал покровительственно. Многие провели на нем свою юность. И он молодел с каждым новым приходившим на него пополнением.

В один из летних дней барк уходил в новый поход. Банальный инцидент лишил меня возможности присутствовать на церемонии его проводов. Я прибежал на причал, к маяку, чтобы хоть издалека полюбоваться красотой его линий, белизной парусов. Он уплывал, унося с собой часть моих мечтаний. Мысленно провожая барк в его путешествия по морям и океанам, я пытался представить, какие чувства будут испытывать курсанты на его борту во время похода. Я думал, что один пришел к маяку. И вдруг рядом услышал голос:

— Красив, старина…

Я вздрогнул. В нескольких шагах от меня на едва выступающем из воды камне сидел человек. Он сказал «старина» так тепло, как говорят о друге. Мужчина не отрывал взгляда от таявшей на горизонте точки. Ветер развевал его редкие поседевшие волосы. Он был высок ростом, худощав, его лицо было обожжено солнцем. Бросив взгляд на мою форму и улыбаясь, он протянул мне руку:

— Я тоже моряк…

Мы направились к обрывистому берегу.

Я так и не спросил, как его зовут, хотя мне очень хотелось узнать его имя. Позднее я пытался найти его среди моряков, но безуспешно.

Снова мы встретились случайно, на праздновании годовщины создания первого военно-морского училища. Устроители праздника включили в программу и выход на «Мирче» в открытое море. Среди приглашенных был и мой старый знакомый. Я заметил его и подошел. Он встретил меня с той же улыбкой, которая сохранилась в моей памяти. Мы отошли в сторонку и долго беседовали. Во всех своих рассказах он неизменно возвращался к «Мирче» и говорил о нем как-то особенно проникновенно.

Мимо проходили офицеры, некоторые из них в высоких званиях, и все здоровались с моим собеседником уважительно. Останавливались, пожимали ему руку.

Под вечер гости сошли на берег. Он тоже быстро спустился по трапу, казалось сожалея, что покидает «Мирчу». Я не удержался и спросил стоявшего рядом со мной вахтенного офицера:

— Кто это?

— Как — кто? Товарищ боцман Никулае Мику, — ответил он мне ошеломленно, а увидев две маленькие звездочки на моих погонах, добавил: — Вы молоды и не застали его на службе. Этот человек учил таких, как я, азбуке морского дела…

С тех пор я больше не встречал Мику. Но каждый год я спускаюсь к морю, иду до конца причала и вглядываюсь в силуэт «Мирчи». Кричу:

— Приветствую тебя, старина!

Мне чудится, что барк отвечает трепетом парусов, покачиванием мачт. И кажется, я слышу голос боцмана с «Мирчи»…