Наша литература обильна повествованиями о насильственной кончине родного брата матери моей, Ольги Сергеевны Павлищевой, – достославной памяти Александра Сергеевича Пушкина.

Пушкин принадлежит всей читающей России, а тем более своим ближайшим кровным родным, оплакивающим его безвременный конец.

Многочисленные рассказы о причинах его поединка с Дантесом-Геккереном основаны на данных более или менее достоверных, но так как всякая подробность, касающаяся кончины моего дяди, представляет для каждого русского несомненный интерес, то предаю гласности настоящее мое исследование, на основании имеющихся у меня бумаг, к числу которых между прочим относятся: 1. письма моей матери к ее отцу, Сергею Львовичу Пушкину; 2. письма прочих ее знакомых и родных, и, наконец, 3. мой собственный рукописный дневник, куда я заносил мои беседы как с моей матерью, так и со вдовой поэта – Натальей Николаевной – по второму браку Ланской, – и с его современниками-друзьями, покойными: князем П. А. Вяземским, П. А. Плетневым, Ф. Ф. Вигелем, С. А. Соболевским, князем В. Ф. Одоевским, Я. И. Сабуровым и другими.

Часть моих воспоминаний о моем незабвенном дяде, под заглавием «Из семейной хроники», появилась в 12-ти книжках «Исторического Вестника» за 1888 год, и вышла отдельным изданием в Москве, в 1890 году («Воспоминания об А. С. Пушкине»). Вторая часть «Хроники», в том же 1890 году появилась в «Русском Обозрении», тоже в Москве, и, наконец, третья – в «Русской Старине», в сентябрьской книжке 1896 года.

Затем и это критическое исследование тоже не колеблюсь предать гласности, причем должен сознаться, что мне было не в пример тяжелее, чем всякому другому биографу Пушкина, писать о поединке родного брата моей матери: он для меня не столько первоклассный гений, сколько ближайший, кровный родной. Тем не менее, излагаю как нельзя беспристрастнее разобранное мною дело, в котором, по выражению покойного друга поэта, князя Петра Андреевича Вяземского, многое «оставалось темным и таинственным».

Печатается по: Л. Павлищев. Кончина Александра Сергеевича Пушкина. СПб., 1899.

I

Известие о кончине Пушкина. – Положение сестры его Ольги Сергеевны Павлищевой и взгляд ее на это событие. Положение отца поэта. – Ложные слухи

Мученическая, безвременная кончина незабвенной памяти моего дяди Александра Сергеевича Пушкина, поразив всю Россию, нанесла ужасный удар как очерненной великосветской молвой безвинной его супруге, так и его отцу, равномерно и отсутствовавшим в роковые дни сестре и брату – Льву Сергеевичу Пушкину.

Сестра поэта, моя мать Ольга Сергеевна Павлищева, была в Варшаве, Лев Сергеевич сражался на Кавказе, а Сергей Львович Пушкин гостил у зятя своего, Матвея Михайловича Сонцова, в Москве, после кончины жены Надежды Осиповны, умершей за 10 месяцев до катастрофы. Дед мой узнал о смерти сына в половине февраля 1837 года, как видно из письма к нему В. А. Жуковского, а мой дядя Лев гораздо позднее. Раньше их обоих получила роковое известие моя мать от г. Софианоса, служившего в дипломатической канцелярии наместника в Царстве Польском, генерал-фельдмаршала князя И. Ф. Паскевича-Варшавского, графа Эриванского.

Это известие так страшно подействовало на сестру поэта, что она подверглась нервной горячке, во время приступов которой то вскакивала с криком: «Пустите меня к брату! безбожники, безбожницы его режут, мясо его едят», то, простирая руки к воображаемой тени убитого, говорила: «Куда уходишь, Саша? Я так счастлива, что тебя вижу, слышу твой голос милый!..»

Отец мой, Николай Иванович Павлищев, заключает письмо к своей матери, Луизе Матвеевне, словами: «Тут пролил бы слезы и самый бессердечный человек!»

В эти скорбные дни и русское, и польское общество в Варшаве поспешили выразить Ольге Сергеевне сердечное соболезнование: квартира моих родителей осаждалась множеством лиц, даже и незнакомых, оставлявших визитные карточки.

«Недаром, – диктовала мне впоследствии мать, – обстоятельства сложились для брата фатально: Александр, до тех пор откровенный с родными, утаил от них перед поединком именно то, чего не следовало утаивать. Судьбе не угодно было ни мое присутствие, ни присутствие брата Леона, ни преданного друга Соболевского, которые могли бы приехать, протянуть брату вовремя спасительную руку помощи. Но брат все скрывал от всех нас».

Припоминала она свое предсказание брату по его руке, а также предсказание гадальщицы немки Кирхгоф, к которой Пушкин, еще задолго до смерти, заходил со своим приятелем Всеволожским. Придавая значение предчувствиям, Ольга Сергеевна рассказала мне, что брат ее, на ее замечание о Дантесе (встреченном ею у брата на Каменноостровской даче летом 1836 года) «comme il est beau» («как он хорош собой»), отвечал сестре: «Правда, он хорош собой, но его рот, хотя и красив, однако, как нельзя более неприятен; улыбка же его мне совсем не нравится». «Казалось, – прибавила Ольга Сергеевна, – внутренний голос подсказывал Александру остерегаться этого человека».

Говоря о том, как отнеслась моя мать к ужасному событию, считаю уместным привести продиктованные мне ею следующие строки, воздерживаясь от всяких комментариев:

«Покойный Александр был для меня, отца и младшего брата Льва не генерал от поэзии, а нашей родной кровью. Конечно, испытанные друзья были ему тоже преданы, но меня бесит, когда чужие люди меня уверяют, будто бы их скорбь об утрате величайшего поэта (любимое выражение этих господ) едва ли не превосходит скорбь отца и мою. А на поверку большинство таких непрошеных мнимых плакальщиков (La plupart de ces soi-disant pleu-reurs), готовых при жизни Александра утопить его в столовой ложке, узнав о его смерти, натерли – Бог меня прости – глаза луком, чтобы почувствительней ломать комедию. Из них завистники Александра и жалкие рифмоплеты (ces rimailleurs a faire pitie) служили в душе молебен о здоровье Дантеса да сочинителей анонимных пасквилей. Их раскусил как нельзя лучше достойный преемник Александра, Михаил Лермонтов, непритворное негодование которого вылилось в стихотворении на кончину брата – истинно надгробном слове, за что, впрочем, он и поплатился. В сладчайших же словах презренных, фальшивых людишек мне слышится какой-то не то иезуитский, не то насмешливый оттенок не совсем хорошего тона. Высокопарные фразы лишены искренности, уподобляясь сказкам, от которых можно заснуть стоя».

Скорбь отца поэта не поддается никакому описанию. Ограничиваюсь выдержкой из письма Ольги Сергеевны к ее мужу, отцу моему, в 1841 году из Петербурга.

Рассказывая о свидании с Сергеем Львовичем в первый раз по кончине брата-поэта, она пишет:

«Отец не заметил моего прихода. Он бросил, – когда я его окликнула, – газету, сигару, кинулся ко мне на шею и сказал рыдая (по обыкновению по-французски): «Наконец вижу тебя, Олинька! Какое отрадное и какое грустное душевное волнение! Нет Александра! Зарезали его!» Потом, несколько успокоясь, продолжал по-русски: «Нет у меня больше моей жены, моей Надежды! Вот и тут я не утерпел обойтись без меткого каламбура! Довелось мне на старости лет шататься, как пария, на мерзкой земле! После жены лишился сына, и какого сына: светила нашего отечества! Но да будет воля неба…»

…Одиночество отцу невыносимо: несчастный, одинокий старик утешает себя воспоминаниями о сыне и мечтами о духовном мире. Всякий день, несмотря на погоду, отправляется пешком в Казанский собор, где и вынимает часть об упокоении души положившего жизнь на поле чести болярина Александра. Возвратясь от обедни, читает духовные книги – сочинения Масильона, Боссюэ, Сведенборга. В четыре часа обедает, а вечером навещает вдову и друзей покойного сына поговорить об усопшем. Но такие беседы лишь увеличивают его грусть».

Положение старика Пушкина действительно было плачевно, после перенесенных им, в течение менее чем года, потерь жены (матери восьми детей) и сына…

…Лев Сергеевич Пушкин – младший брат поэта, получив известие о его кончине, сам в то время ежедневно рисковал жизнью в Большой Чечне, отличаясь в экспедиции генерала Фези против горцев.

Между тем в Варшаве, через месяц после дуэли Пушкина, разнесся слух, якобы его брат отпросился в заграничный отпуск, с целью отыскать Дантеса и вызвать его на поединок.

Опровергая этот слух, моя мать писала Сергею Львовичу следующее:

«Не верьте басне, которая, может быть, рассказывается и у вас. Брат Леон по-прежнему на Кавказе и меряется с противниками, хотя и грубыми варварами, но более достойными, чем образованный мирлифлер (mirlifore) Дантес, который и без того признается на обоих полушариях тем, чем заслуживает как убийца Пушкина. Сказка о Леоне похожа на здешний варшавский вздор, ходивший между некоторыми поляками, поклонниками брата, будто бы Мицкевич успел уже в Париже отомстить смерть его, то есть застрелить Дантеса на поединке. Чего не выдумают праздные пустомели!»

Лев Сергеевич отсутствовал из Петербурга уже давно, не имея никакого понятия об окружавшем его брата столичном обществе, и подавно о Дантесе. В противном случае, как он говорил Ольге Сергевне в 1848 году, он явился бы в Петербург и употребил бы всевозможные старания спасти поэта от рокового шага.

II

Геккерен-старший. – Характеристика его и усыновленного им Дантеса. – Отношения их к супругам Пушкиным

Нидерландский посланник при Петербургском дворе, барон Геккерен, был, по выражению автора статьи «Puschkin und Dan-tes», напечатанной в Лейпцигском издании «Petersburger Gesellschaft», Нестором развратной молодежи, но, однако, уважение к нему было прочно. Он пленился до такой степени красивой наружностью юной жертвы июльской революции – Георга Дантеса – что вскоре, по приезде в Россию этого французского легитимиста «на ловлю счастья и чинов», усыновил его, с передачей своей фамилии и титула. Оба они, посещая высшее петербургское общество, бывали на раутах графинь Разумовской и Фикельмон – жены австрийского посланника, – а также в салонах князей Вяземского, Одоевского и в доме историографа Карамзина, женатого на сестре князя Вяземского. В этот последний дом старик Геккерен попал, впрочем, не раньше 1835 года.

Моя мать его не видела; он приехал в Петербург, когда она находилась в Варшаве, а летом 1836 года не бывал при ней у Пушкиных. Лично не знал старика Геккерена и младший брат поэта, но, беседуя о Геккерене с сестрою, осенью 1848 года, Лев Сергеевич причислял его, Геккерена, к бессердечным эгоистам; в усыновлении же Дантеса мой дядя Лев видел нечто очень темное и таинственное, как он выразился Ольге Сергеевне.

Точно так же отзывался о голландском посланнике и знаменитый Филипп Филиппович Вигель, который, будучи в 1837 г. директором департамента иностранных исповеданий министерства внутренних дел, скрепил письменное разрешение в январе того года на брак иноверца барона Георга Дантеса-Геккерена с православной девицей Екатериной Гончаровой. Хотя Вигель не был особенно тароват на раздачу одобрительных аттестатов роду человеческому, но отзывы его о Геккерене, как о развратном интригане, с которым он часто встречался в большом петербургском свете, совпадали с мнениями многих, в том числе личного недоброжелателя его, Вигеля, Сергея Александровича Соболевского. Вигель утверждал, что злой и развратный Геккерен, следуя иезуитскому правилу – цель оправдывает средства, – заключил с подобными себе экземплярами союз против Пушкина оборонительный и наступательный.

По мнению Льва Сергеевича Пушкина, известные слова Геккерена жене поэта, приведенные сим последним в роковом его письме дипломату: «Rendez moi mon fls» (возвратите мне моего сына), были сказаны вовсе не с целью, как полагает моя мать, испросить у Натальи Николаевны ее согласие в ходатайстве у ее сестры, Екатерины Николаевны Гончаровой, относительно брака Дантеса с этой последней, а были произнесены совершенно с другим умыслом: Геккерен вовсе-де не желал этой свадьбы, уверяя, что благословил своего приемного сына совершенно против своей воли, а лишь по настойчивым просьбам Дантеса. Точно так же нельзя не принять в соображение и других слов Геккерена-старшего, сказанных той же Наталье Николаевне Пушкиной, с целью рассорить ее с мужем: «Вам нужен не такой муж, как ваш, и на вашем месте я бы с ним уже давно расстался». Эту фразу Геккерен отпустил, по словам Льва Сергеевича, Наталье Николаевне на вечере у Фикельмонов, чему свидетелем был, в числе прочих, и Вигель, рассказавший это Льву Сергеевичу при свидании с братом поэта впоследствии в Петербурге.

Затем, после свадьбы Дантеса с Гончаровой, Геккерен, задавшись целью дразнить Александра Сергеевича, надел на себя маску миротворца, но не из тех, прибавляет Вигель, кои сынами Божьими нарекутся: диктовал он Дантесу приторные письма, еще более раздражавшие поэта, и вовсе не увещевал своего приемного сына прекратить неуместные, назойливые ухаживания за Натальей Николаевной; наконец, содействовал встречам соперников на вечерах и балах.

По мнению Льва Сергеевича, Геккерен-старший проявил малодушие тем, что после нанесенного ему поэтом оскорбления избрал Дантеса своей подставной пикой, заявляя, что сам не может драться в силу, дескать, своего общественного положения; в доказательство же бессердечности лукавого дипломата дядя Лев привел моей матери следующее, слышанное им на Кавказе, обстоятельство, достоверность которого требует, однако, подтверждения: будто бы Геккерен-старший, в день злополучного поединка – 27-го января 1837 года – поехал к Комендантской даче в наемной карете, а не в своей, опасаясь быть узнанным публикой. Затем, приказав кучеру остановиться не на особенно далеком расстоянии от места поединка, выслал якобы на рекогносцировку своего камердинера, и, получив донесение последнего о страшном результате, отослал экипаж с этим лицом для одного из раненых соперников; сам же будто бы нанял проезжавшего извозчика, на котором и ускакал путями окольными, не желая подвергаться и тут любопытным взглядам.

«Не так поступил бы любящий отец – родной ли, мнимый ли, все равно, – говорила мне покойная вдова друга поэта, Евгения Абрамовича Баратынского, Анастасия Львовна, слышавшая тоже этот рассказ от других. – Гораздо было бы проще, – сказала она, – явиться самому на место, разнять соперников, или же, несмотря ни на лета, ни на дипломатический пост, стать самому под пушкинскую пулю, в качестве лица, главным образом, оскорбленного Александром Сергеевичем, чем ожидать хладнокровно известий от какого-то лакея, да обратиться потом в бегство на первом встречном ваньке…»

Такова характеристика Геккерена-старшего, обрисованная Львом Пушкиным, Вигелем и другими. Моя же мать, Ольга Сергеевна, приписывая первенствующую роль в адской интриге не Геккерену-старшему, а иным подлым деятелям, считала неизвинительными оскорбления, нанесенные дипломату ее братом. Впрочем, Геккерен-старший в глазах Ольги Сергеевны был человеком, для которого собственное «я» стояло на первом плане, следовательно, эгоистом, руководившимся единственно инстинктом самосохранения в самом обширном смысле слова.

Отрицательные свойства этой загадочной личности приняли к сведению пораженные кончиной Пушкина студенты Петербургского университета, Педагогического института, Академии и прочая молодежь, порешив разгромить квартиру Геккерена-старшего, что, однако, было предупреждено принятыми Бенкендорфом полицейскими мерами. Тем не менее оставаться голландскому дипломату в России было уже неловко: он выехал вскоре после события.

В Вене его приняли сухо, а наш посол Медем не поехал на званый обед к Меттерниху, узнав, что Геккерен будет в числе приглашенных.

Чем занимался Геккерен впоследствии – неизвестно. По словам моей матери и князя П. А. Вяземского, он, закончив дипломатическую карьеру, скитался по белому свету без постоянного пристанища.

Перехожу к Геккерену-младшему, иначе Георгу Дантесу, но так же, как и об его приемном отце, не высказываю о нем субъективного заключения, а руководствуюсь имеющимися в моем распоряжении данными от лиц мне близких.

В конце первого отдела моей Семейной хроники, напечатанной в 1888 году на столбцах «Исторического Вестника» и вышедшей в 1890 г. в Москве отдельной книгой, под заглавием «Воспоминания об А. С. Пушкине», я отчасти коснулся взгляда на Дантеса-Геккерена моей покойной матери. Ныне привожу слова Ольги Сергеевны, насколько помню:

«Двадцатитрехлетний Дантес, – говорила мне она, – держать с которым поединок почти сорокалетнему отцу семейства было не стать, принадлежал к самонадеянным фатам, голова которых повинуется языку, а не наоборот. Вообразив, что никакое женское сердце против батарей его очаровательных глаз устоять не может, умом же он звезды с неба (не) хватает, он хвалился, особенно перед женщинами, что ему, подобно гоголевскому герою «Мертвых душ», довелось многое претерпеть за правду, как приверженцу французского короля Карла X, и, подобно пожилой кокетке, лез вон из кожи вербовать себе поклонниц – красивых, дурных, глупых, умных – все равно: удовлетворение чувству самообожания служило модному кавалергардскому поручику главной житейской целью. Будучи праздным с утра до вечера, бесясь, так сказать, с жиру, Дантес поступал во всем очертя голову, никогда ничего не взвешивая. Намерения разбить семейный очаг Александра Сергеевича он не имел. Правда, был далеко не равнодушен к моей невестке, но при всей своей умственной немощи не мог не видеть, что она, считая его лишь забавным собеседником да ловким танцором, не променяет на него мужа и детей, а потому и его ухаживания ограничивались хотя подчас и неуместной, но бесцельной болтовней».

Таков взгляд моей матери, сестры поэта. Привожу и противоположный взгляд младшего его брата.

По убеждению Льва Сергеевича Пушкина, модный кавалергард-щеголь действовал по отношению к Пушкину далеко не безвинно: следуя тактике, преподаваемой ему Геккереном-старшим, Дантес, хотя и не был причастен к литературе подметных писем, адресованных на имя моего дяди, но своим фатовством и систематическою назойливостью сам вызвал эту литературу; в силу же мальчишеского ухарства, самонадеянный франт, возмечтав покорить сердце супруги поэта, порешил афоризмом: чем больше препятствий, тем славнее победа.

Раздражая Пушкина плоскими остротами, возмутительным laisser aller и зная веселый характер Натальи Николаевны, Геккерен-младший – он же Дантес, – воспользовавшись этим характером, надел на себя шутовскую личину не без злостного-де намерения. О ходе же своих бесед он-де докладывал своему батюшке, похваляясь, в то же время, перед врагами Пушкина, что и было этим господам на руку, в особенности тем, которых Александр Сергеевич задевал в последнее время едкими эпиграммами.

Наконец, мой дядя Лев Сергеевич рассказал моей матери, что нахальство Дантеса достигло апогея, когда, оставаясь однажды случайно с Натальей Николаевной наедине в чужом доме, не помню у кого, вынул из кармана незаряженный пистолет, и приставил его себе ко лбу с восклицанием: «Размозжу себе голову, если сделаете меня несчастным».

Тут моя тетка с испугу закричала. Явилась хозяйка с посторонними гостями, а Дантес, оповестив компанию, что хотел прелестную жену поэта попугать, стал дурачиться, забавляя публику грациозной мимикой, так что и Наталья Николаевна, оправясь от страха, не могла не расхохотаться.

«Дантесу, – говорил Лев Сергеевич, – глубокое чувство не было доступно; иначе он бы не подал пищи клеветам против той, которой пленился. Поступая как бездушный фат, Дантес точно так же эгоистически пролил и бесценную кровь великого человека: опасаясь на поединке за свое существование, он выстрелил первым, вопреки общеизвестному правилу, первым стреляет не вызывающий, а вызванный; в данном же случае вызван был не Дантес, а Пушкин, по получении Геккереном-старшим письма Александра. Стало быть, Дантес не дорожил ни добрым именем предмета своей бестолковой страсти, ни чужим спокойствием, ни спокойствием своей супруги Екатерины Николаевны, с которой повенчался за три недели до поединка. При чувстве самообожания, у Дантеса блистало отсутствием чувство самоуважения, которым и следовало ему руководствоваться в решительные минуты…»

III

Характеристика Натальи Николаевны Пушкиной. – Высокая ее нравственность. – Нелепые клеветы и опровержения их

Коснусь чистого, нравственного облика покойной моей тетки – жены поэта, Натальи Николаевны Пушкиной.

Ухаживаниям Дантеса она не придавала никакого значения. Эти ухаживания были даже предметом веселого разговора между нею и моей матерью, когда Ольга Сергеевна гостила у своего брата летом 1836 года, после кончины их матери, Надежды Осиповны Пушкиной. Нимало не подозревая о серьезном обороте дела, моя мать пишет своему отцу, Сергею Львовичу, от 6-го декабря того же года из Варшавы, по поводу слухов о женитьбе Дантеса на Екатерине Николаевне Гончаровой, между прочим, следующее:

«Страсть Дантеса к Nathalie, впрочем, как нельзя более платоническая и не приносящая вреда кому бы ни было, ни для кого не была тайной, что я знала хорошо, когда была в Петербурге, и часто на этот счет подтрунивала над нею». Наталья же Николаевна, говорившая Ольге Сергеевне, что Дантес забавными выходками и мертвого рассмешит, а слушать его очень весело, отнеслась шутя и к словам Пушкина, не постигая их зловещего тона, когда он ей сказал, задолго еще до получения анонимных писем: «Смотри, женка, Дантес за тобой ухаживает: вызову на дуэль, а тогда кого пожалеешь?» – «А того, кто будет убит», – отвечала Наталья Николаевна, вовсе не допуская и мысли о случившемся впоследствии. Между тем, недоброжелательницы жены поэта поставили ей в укор и этот шуточный ответ, обвиняя ее в легкомыслии и полном равнодушии к мужу.

Разговоров о его трагической смерти она избегала, но с переселением в Петербург моей матери делилась с нею горькими воспоминаниями. На одной из таких бесед – лет с лишком двадцать спустя по смерти дяди – я присутствовал и записал в мой дневник следующие слова вдовы поэта (бывшей тогда во втором замужестве за генерал-адъютантом Петром Петровичем Ланским):

«Заверяю тебя, Ольга, в присутствии Леона (тут тетка указала на меня) священным моим словом, что я не погрешила и мысленно против Пушкина (тетка всегда называла моего дядю по фамилии, даже и в разговорах с ним), а укоряю себя лишь в недальновидности: по неопытности я не подозревала ничего серьезного, а потому и не предупредила козней его врагов. Но в остальном чем провинилась? Моей привлекательной наружностью? Да не я же себе ее сотворила. Любезным обращением? Да этому виноват мой общительный характер. Остроумием в обществе? Но если острила, то вовсе не с целью обижать кого бы ни было. Наконец, – сказать смешно – неужели моим умением играть в шахматы, за которое получала комплименты мужчин? Да скучно ведь играть в шахматы самой с собою. Но, – может быть, грешу, – никогда не прощу злодеев, которые свели моего Пушкина в могилу, для чего и бесславили меня. Скорбь же моя о Пушкине умаляется при сознании, что я чиста перед ним. Пусть праздные языки толкуют обо мне что угодно. Сами себя марают, а не того, кого чернят».

Моя покойная мать никогда не сомневалась в равнодушии своей невестки к Дантесу, и однажды заметила мне:

«Есть красавицы, не всегда располагающие в свою пользу; но у тех, внешняя оболочка которых привлекает всякого с первого на них взгляда, непременно прекрасная душа. Такова наружность Наташи; взглянув на нее, каждый скажет: «честная, добродушная натура!»

«Довольно иметь нам твердое, задушевное убеждение – заявляет князь П. А. Вяземский в письме к А. Я. Булгакову, – что жена Пушкина непорочна, и что муж ее жил и скончался с этим убеждением; любовь и ласковость к ней не изменялись в нем ни на минуту».

Но увы!

Клеветы на мою покойную тетку пустили такие корни, что и теперь мне зачастую задают неуместные вопросы, вроде следующих: Вы племянник родной Пушкина, потому все должны знать: правда ли, что жена была ему неверна? При этом господа любопытные приводят то один, то другой нелепый анекдот.

Упомяну, между прочим, о следующих, приводивших меня в негодование, и спешу их опровергнуть:

Будто бы Наталья Николаевна, встретив через несколько лет по кончине мужа какого-то господина, уезжавшего в Париж, отнеслась к нему: «Поклонитесь от меня Дантесу и скажите ему, что я храню о нем очень хорошее воспоминание».

На поверку, моя тетка по смерти мужа до самой своей кончины – осенью 1863 года – ни при ком и никому, за исключением моей матери, даже и у себя не произносила фамилии Дантеса, а я в течение гораздо более десятка лет виделся с Натальей Николаевной довольно часто.

Пущена была в ход и возмутительная молва, будто бы Наталья Николаевна науськивала дядю вызвать Дантеса на поединок в том расчете, что последний, убив первого, обвенчается с нею и с нею же убежит за границу.

Об этой нелепости мой отец, в письме к своей матери от 5-го июля 1837 года из Варшавы, сообщает следующее:

«Насилу мне удалось убедить этих болтунов-простофилей, что Дантес был уже повенчан со свояченицей Пушкина; стало быть, вдове поэта было невозможно после его смерти выйти замуж за Дантеса».

Уверяли также, будто бы Александр Сергеевич в припадке ревности избил Дантеса палкой до такой степени, что соперник долго не был в состоянии держать дуэль, на которую и вызвал моего дядю именно вследствие таковой палочной расправы.

Но известно, что не физическое насилие над Дантесом, а письмо Пушкина голландскому дипломату повлекло за собою поединок.

Наконец, обвинители Натальи Николаевны огласили, будто бы Пушкин отвечал ей однажды на ее вопрос: о чем задумался поэт – следующим четверостишием:

Четверостишие это, приписываемое моему дяде, составлено совершенно другим лицом, адресовано им к другой даме, на что могу представить и доказательство, буде понадобится.

Но мало того: очернить доброе имя вдовы поэта ухитрились и за границей, куда отчалили из России некоторые недоброжелатели супругов Пушкиных: эти личности завербовали и в чужих краях людей легковерных среди литераторов, которые, интересуясь кончиной поэта, внимали вздорным россказням да переделывали их на свой лад, дойдя до геркулесовых столпов чепухи. Так, в 1876 году в Милане некий Пьетро Косса разрешился от бремени четырехактной драмой в стихах (этот курьез был у меня под рукою), под заглавием «Puskin»! Свою фантазию он напечатал и едва ли не поставил на сцену.

В последнем акте этой сверхъестественной белиберды, завершаемой кончиной моего дяди, после дуэли на шпагах (sic!) со счастливым соперником князем Инзевым (il principe Inzef), окружают Пушкина его жена (Natalia Dangerof?!), секундант поэта барон Дельвиг (вероятно, заблагорассудивший воскреснуть через шесть лет после своей смерти) и некая юная цыганка Мария (Maria giovinetta Zingara), привезенная якобы Пушкиным из Бессарабии. Умирая на сцене, Пушкин завещает-де цыганочке добрую о себе память и поцелуй (A te fanciulla la mia memoria e un baccio), а кающуюся жену угощает фразой: «Вам же мои богатства» (A voi le mie richezze). В той же драме отведена роль и скончавшейся еще в 1828 году (в доме моих родителей, Павлищевых) няне поэта, Арине Родионовне (Irene Radionovna, vecchia nutrice di Puskin), да вовсе не существовавшему на шаре земном русскому публицисту Милоски (Miloski, direttore d’un giornale litterario. Вся эта ахинея заканчивается патетическим укором Дельвига Наталье Николаевне: «Ваше женское тщеславие стоит России величайшего ее поэта!!» (La vostra vanita di donna costa alia Russia il suo piu gran poeta!!).

По словам Ольги Сергеевны, хотя ревность и была одним из прирожденных свойств ее брата, подобно другому его чувству – безотчетной симпатии с первого взгляда на какую-либо незнакомую личность, что французы называют engouement, но Пушкин отнюдь не допускал сомнения в благочестии своей жены, а только опасался, чтобы она, болтая простодушно в салонах и давая волю смеху, не подвергалась пересудам. Такую боязнь он ей неоднократно высказывал в письмах, из числа которых выбираю следующую выдержку:

«…Кокетство не в моде и считается признаком дурного тона… Требую от тебя холодности, благопристойности, важности… Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкие не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышней, все, что не comme il faut, все, что vulgar…»

Привожу слова моей матери, мне ею продиктованные: «Недоброжелатели жены брата ставили ей в укор танцы, наряды, светскую болтовню. Конечно, она часто доставляла себе удовольствие потанцевать, наряжаться, да смеяться в обществе с тем, кто, подобно Дантесу, был мастер смешить. Но не надо забывать, что она вышла замуж 19 лет; когда умер брат, ей 25 не было, так как родилась 26 августа 1812 т. – в самый день Бородинского сражения; а в 25 лет извинительны танцы, изящный костюм, веселая болтовня. К тому же моя невестка все это делала с ведома мужа, которому пересказывала все, что с ней случалось». Заканчиваю характеристику покойной моей тетки следующим: Набожная Наталья Николаевна была примерной супругой и матерью, поставив себе целью счастье детей. Всегда и везде находила она приветливое слово для всех и каждого, а ее ровный, счастливый характер вызывал к ней общее сочувствие, чему я очевидный свидетель. Ценимая всяким, кто знал ее, она оставила о себе самую светлую память.

IV

Отношения А. С. Пушкина к обоим Геккеренам

Пушкин почувствовал к старшему Геккерену антипатию с первой встречи, и выразился о нем Филиппу Филипповичу Вигелю – как этот последний пересказал при мне моей матери – таким образом: «Mon cher, cet homme-la me fait 1’efet d’un Janus a double face».

Вскоре по заключении знакомства – продолжал Вигель – Пушкин, встретив Геккерена у графини Фикельмон, услышал фразу этого господина хозяйке: «Voila votre fameux poete qui arrive» (Вот идет ваш знаменитый поэт), причем стоявший возле Геккерена Дантес якобы иронически усмехнулся. Пушкин принял-де эту фразу в дурную сторону, не взял протянутой ему Геккереном руки и отвечал: «Je vous en felicite, monsieur l’ambassadeur» (С чем вас и поздравляю, г-н посланник), а затем, отозвав в сторону Вигеля, заявил ему, Филиппу Филипповичу: «Savez vous, mon cher, que je ne puis supporter ce petit ton goguenard de Haeckeren en presence de son benet de fls, et surtout en presence de ma femme; mais je le chatirai d’importance en temps et lieu» (Знаете, мой милый, я не могу выносить насмешливого тона Геккерена в присутствии его болвана сына и в особенности в присутствии моей жены; но накажу его больно в свое время и в своем месте).

Впоследствии Пушкин принял еще более к сердцу переданные ему Натальей Николаевной слова Геккерена-старшего, хотя и высказанные в виде шутки, что ей-де следует разойтись с мужем да заменить его лицом более к ней подходящим, о чем упомянуто мною выше.

Услышав об этой выходке Геккерена от самой Натальи Николаевны, Александр Сергеевич (как она сообщала моей матери) заметил: «Все, что знаю, Геккерен вместо того, чтобы заботиться о делах своих Нидерландов, сует свой нос в другие места, праздный человек!» (Tout се que je sais, Haeckeren, au lieu de vaquer aux afaires de ses Pays Bas, fourre son nez ailleurs, faineant qu’il est!).

Эта же именно выходка Геккерена-старшего и подкрепила возникшее у дяди Александра подозрение, что подметные письма – дело рук дипломата, стакнувшегося с врагами Пушкина.

«Сердце сердцу весть подает, – говорила моей матери Анастасия Львовна Баратынская. – Кто кого первый возненавидел – Геккерен ли твоего брата, или наоборот – не знаю. Скорее всего, взаимная антипатия проявилась одновременно. Геккерен старался вредить Пушкину везде, где только мог».

Касательно отношений Пушкина к Дантесу ограничиваюсь рассказом троюродного брата поэта и матери моей, барона Николая Романовича Бистрама. Этот рассказ я сам от него слышал на излюбленном им немецком языке в 1864 году.

«Мой кузен Александр, – сказал мне Бистрам, – познакомясь с Дантесом у графини Бобринской за полтора года до дуэли, враждебно к нему не относился; но общего знаменателя между ними не было и быть не могло, ни по летам, ни по характеру. Александру этот фатишка не мог приходиться по вкусу (Alexander konnte nicht an diesen Geek Geschmak finden). Однако Пушкин, вращаясь в большом свете и имея слабость подражать во всем этому свету (da ег die grosse Welt verkehrte, und die Schwache hatte der grossen Welt in allem nachzuahmen), не мог запереть дверей модному французу так же, как и его, так сказать, отцу. Пушкин принял Дантеса вежливо, как человек, знакомый со светскими приличиями, и на первых порах обращался с ним ласково, улыбаясь подчас его забавным шуткам. Но когда шуточки стали выходить из границ приличия и появились на сцену постоянные котильоны и мазурки на балах с женой Александра, сопровождаемые плоскими анекдотами, то Пушкин дал почувствовать Дантесу, впрочем, совершенно деликатно, что такое поведение ему не совсем по нутру. Тем не менее, опять подчиняясь законам высшего общества, где над ревнивыми мужьями смеются, Пушкин не обнаруживал, будучи, однако, ревнивым как турок, своего болезненного, мучительного чувства и выжидал, пока до него не дошел слух, что Дантес начал хвастать (sich zu prahlen) перед многими, будто бы жена Пушкина, оценив его ум и красоту, едва ли в него не влюбилась, с чем не преминули его поздравить завистницы жены поэта – охотницы посудачить (willig zum klatschen). Тогда только мой кузен стал к Дантесу в неприязненные отношения, считая его способным на всякий неблаговидный поступок; Пушкин посмотрел на сватовство Дантеса, предложившего руку его свояченице, как на ловко придуманную увертку (eine listig bedachte Ausfucht) от предложенной уже Александром дуэли».

К этому рассказу Н.Р. присовокупил известный факт, как Пушкин, получив за обедом письмо Дантеса о его желании обвенчаться с Е. Н. Гончаровой, обратился к находившемуся у него знакомому – фамилии Бистрам не называл – со словами: «И отец, старый плут, и его мальчишка сын – яблоки от одного и того же дерева» (Und der Vater, der alte Schalk, und der Bengel, sein Sohn, sind Apfel von einem und demselben Baume).

«Наконец, – заключил рассказ Н. Р., – ненависть свою к Геккерену Александр изобразил как нельзя рельефнее секунданту врага, виконту д’Аршиаку, – утром в день дуэли, – сильной французской выходкой: «La premiere fois que je rencontrerai les Haeckeren, – pere ou fils – le diable n’a qu’a les emporter tous les deux – je leur cracherai à la figure, si la rencontre n’aura pas lieu aujourd’hui meme» (Первый раз, когда встречу Геккеренов, отца или сына, – черт побери их обоих, – я плюну им в лицо, если встреча не состоится сегодня же).

Поединок и состоялся в тот же день – в среду, 27 января 1837 года, – близ Комендантской дачи.

V

Помолвка Е. Н. Гончаровой. – Письмо Бенкендорфу. – Ходатайство графа Соллогуба. – Свадьба. – Поведение Дантеса

Обе свояченицы дяди Александра – Екатерина и Александра Николаевны Гончаровы – поселились в доме поэта вскоре после его свадьбы, над чем подтрунила моя мать в письме к нему из Варшавы в следующих строках: «У тебя, как вижу, не одна, а целых три жены». Весной же 1836 года она пишет моему отцу из Петербурга в Варшаву, между прочим, следующее:

«Александр был у меня сегодня с его прелестными тремя женами, чем я была очень обрадована. Вторая его жена – Коко (Екатерина) старше, и еще выше ростом первой; хотя и очень хороша собою, но ничто в сравнении с Наташей; зато так же добра, как и она, и вполне очаровательна. Она всегда сопровождает настоящую жену Александра в театр и на вечера, а третья жена – Азинька (Александра) – предпочитает сидеть дома и нянчиться с детьми брата»…

Летом 1836 года моя мать видела Дантеса у Пушкина на Каменноостровской даче и только один раз.

Что Дантес сделался идеалом Екатерины Николаевны Гончаровой, пленив ее с первой встречи, удивляться нечего: красивый, шикарный кавалергард кокетничать глазами да краснобайством был мастер, и свояченица поэта, обвороженная им, старалась как можно чаще встречаться с Дантесом сначала у зятя, а потом и на великосветских вечерах, куда выезжала с сестрою.

По мнению Льва Сергеевича Пушкина, Ф. Ф. Вигеля, П. А. Вяземского, В. А. Жуковского и Я. И. Сабурова, Дантес не оценил Екатерины Николаевны; в противном случае, женясь на ней, занялся бы поприлежнее если не счастьем, то спокойствием ее, которое ни в грош не ставил, огорчая жену бессмысленными, да и бесцельными ухаживаниями за новой свояченицей.

Нежным чувствам Дантеса к Екатерине Николаевне дядя Александр, само собой разумеется, тоже не верил, и говорил, что Геккерен-старший бессовестно лгал, утверждая, что, якобы, его приемный сын посещал Пушкиных единственно Екатерины Николаевны ради, но долгое время скрывал-де от него, Геккерена-старшего, пламенную к ней страсть, опасаясь отказа в родительском благословении нидерландского дипломата; ядовитая же насмешка Александра Сергеевича над притворным чувством Геккерена-младшего выразилась в письме к графу Бенкендорфу – 21 ноября 1836 года.

Извещая в этом письме Бенкендорфа о просьбе Геккерена-старшего отсрочить на две недели предложенный Дантесу поединок, мой дядя выразился так:

«II se trouve, que dans l’intervalle accorde, Monsieur d’Antes devint amoureux de ma belle soeur, Mademoiselle Gontcharof, et qu’il Га demanda en mariage. Le bruit public, m’en ayant instruit, je fis de-mander a Monsieur d’Archiac (second de Monsieur d’Antes) que ma provocation fut regardee comme non avenue» (Случилось, что в промежуток предоставленной отсрочки господин Дантес влюбился в мою свояченицу, девицу Гончарову, и сделал ей предложение. Общий слух об этом до меня дошел, почему я и дал знать г. д’Аршиаку (секунданту г. Дантеса), чтобы мой вызов (на поединок) был сочтен не состоявшимся).

В этих строках сквозит, по замечанию, сообщенному мне другом дяди, покойным Алексеем Николаевичем Вульфом, – язвительный вопрос, каким образом Дантес мог влюбиться до такой степени в течение двух недель, после которых предполагался отсроченный обмен пуль? «В тех же строках кроется, – сказал мне Вульф, – и заключение твоего дяди, что не любовь, а трусость Дантеса подтолкнула «его услышать» в чуждой ему православной церкви и на свой счет Исайя ликуй, так как поединок с Пушкиным предстоял не шуточный: стреляться в 15 шагах, а в случае промаха продолжать бой до тех пор, пока один из соперников не изменит вертикальному положению в пользу горизонтального.

Струсил один из самых искусных стрелков Кавалергардского полка, – закончил Вульф, – а трусость разрешилась от бремени (la poltronnerie a accouche) и другим пошлым поступком: заслониться от дуэли добрейшей Е. Н. Гончаровой, поставив ее счастье на карту».

Не выводя о поведении Дантеса собственного заключения, и передавая сказанное мне А. Н. Вульфом, изложу и мнение моей матери – сестры мученика-поэта, – не усмотревшей в сватовстве Дантеса к Е. Н. Гончаровой избранного им якоря спасения от угрожавшего ему поединка:

«Дантес, – говорила она мне, – затеял женитьбу с бухты-барахты, уверив сам себя, что сватается по непобедимому чувству, о котором этот 23-летний ветрогон и понятия не имел. Это высказал ему и старый Геккерен, давая разрешение на брак после долгих колебаний, но затем сам пожелавший устроить поскорее не нравившуюся ему сначала свадьбу питомца.

Любовь Георга Дантеса была, таким образом, одной лишь вспышкой не отдавшего себе отчета ни в чем юного француза, – вспышкой паркетного рыцаря: все ему по-русски «трын-трава», а по-французски, «je ne m’en moque pas mal».

Как бы ни было, желание Дантеса, разделяемое стариком Геккереном – уклониться от поединка – на этот раз осуществилось. Ольга Сергеевна мне рассказывала, что Дантес изъявил о намерении жениться сначала ее брату-поэту (при ответе на вопрос последнего, почему он, Дантес, к нему пришел, когда Пушкин отказал Дантесу от дома), а на другой день сделал и письменное предложение.

Слухом о сватовстве воспользовались и друзья, и недруги моего дяди; и те и другие стали ему доказывать, что свадьба его свояченицы уничтожает вызов на поединок, а граф Соллогуб, сам предложивший сперва Пушкину служить ему секундантом, попросил его письмом 21 ноября 1836 г. взять вызов назад. Тогда дуэль предполагалась на Парголовской дороге, в десяти шагах (а не в пятнадцати, как говорил мне А. Н. Вульф).

Письмо Пушкину Соллогуб заканчивает так:

«Из разговоров я узнал, что Дантес женится на вашей свояченице; если вы только признаете, что он вел себя в настоящем деле как честный человек, г-н д’Аршиак и я служим вам порукою, что свадьба состоится. Именем вашего семейства умоляю вас согласиться».

Пушкин, не придававший значения ни уверениям Дантеса, ни стоустой молве, отвечал:

«Прошу гг. секундантов считать мой вызов недействительным, так как, по городским слухам, г. Дантес женится на моей свояченице; впрочем, я готов признать, что в настоящем случае он вел себя честным человеком».

Таким образом, Александр Сергеевич уступил увещаниям графа Соллогуба и в особенности собрата по музе В. А. Жуковского, который еще прежде хлопотал, по ходатайству Геккерена-старшего, об отсрочке поединка под предлогом устройства Дантесом домашних дел.

Все это дошло через графа Бенкендорфа до Высочайшего сведения, и Государь Император Николай Павлович выразил Пушкину свое удовольствие о мирном исходе дела, причем сказал ему: «Беру с тебя слово, что если будешь находиться в таком же положении, то все скажешь мне, прежде чем на что-нибудь решиться».

Помолвке Дантеса обрадовались, кроме самой Екатерины Николаевны, обе ее сестры, не считая друзей поэта, бывших уверенными, что со свадьбой погаснет и вражда. Но мой дядя не хотел слышать о мировой, ограничась уничтожением своего вызова на поединок и рассылкой пригласительных билетов на свадьбу.

Бракосочетание состоялось, как я сказал выше, 7 января 1837 года, ровно за 20 дней до поединка, – в церкви, наполненной кавалергардами, сослуживцами жениха, конногвардейцами, представителями дипломатического корпуса и лицами высшего круга обоего пола.

По словам Ольги Сергеевны, не бывшей, впрочем, тогда в Петербурге, ее брат тоже присутствовал на свадьбе – иначе поступить не мог, – но в дом новобрачных после венчанья не поехал, объявив своим друзьям, что ни в каком случае не намерен сближаться с Дантесом. «Упорство Пушкина отравляет мне радостный день», – заявила новобрачная Наталье Николаевне и еще более опечалилась, когда Александр Сергеевич, не изменяя, однако, дружескому к ней расположению, не отдал молодым свадебного визита.

«Брат мой, – говорила мне мать, – подал этим надежду своим врагам, опасавшимся сначала, что женитьба Дантеса помешает достижению их преступных целей. Впрочем, он слишком был вооружен против обоих Геккеренов, приписывая анонимные пасквили этим двум лицам, а не настоящим авторам – иезуиту Гагарину и кривоногому (le bancal) Долгорукову, ненавидевшим Россию.

VI

Отношения Пушкина к Дантесу в последнее время. – Высшее общество. – Ссора с Геккереном-старшим и роковые ее последствия

«Враги моего брата, – продолжала сестра поэта, – ободрились: они устраивали ему встречи с обоими Геккеренами, и в особенности в доме Карамзиных, где мой брат и Дантес грызлись между собой как собаки (буквальные слова моей матери), а когда Александр появлялся в салонах, тогда поклонницы новобрачного перешептывались да ехидно улыбались. На стороне Дантеса очутились и товарищи его кавалергарды, и так называемая золотая петербургская молодежь, наконец, некоторые личности обоего пола, выговаривавшие брату, но отнюдь не из участия к нему, неуместную ревность Отелло к новоиспеченному свояку.

Карамзины благоволили к брату, но ничего не могли поделать. Княгиня же Вяземская распорядилась не принимать Дантеса, когда у подъезда будет стоять известная швейцару дома Пушкинская карета.

Брата отстаивала и Е. М. Хитрово, а граф Строганов свел его с Дантесом как бы невзначай, с целью их примирить у себя на обеде, во время которого Дантес еще более раздразнил Александра: сидя против Натальи Николаевны, он чокнулся с нею бокалом через стол, а затем, по своему дурацкому обыкновению, стал упражняться в плоских каламбурах».

По мнению моего дяди Льва Сергеевича Пушкина, оправдание Дантеса тем, что он якобы искренне желал мира, – построено на песке: занимался-де он строченьем примирительных писем к Пушкину по науськиваньям врагов поэта, которые именно били на противоположный их эффект.

«Дантес, – говорил Лев Пушкин, – не был до такой степени прост, чтобы не сообразить, кто его советчики, а его миролюбивые заверения расходятся с делом; сегодня строчит записку, а завтра, к вящему ликованию подстрекательниц и подстрекателей, набивается на встречи с Натальей Николаевной и, танцуя преимущественно с нею, расточает ей банальности: ясно после этого, что мой брат считал подобную тактику фиглярством, вследствие которого и появились опять подметные письма».

Сообщая такое мнение дяди Льва, прибавлю от себя: казалось, сам неумолимый рок преследовал Пушкина: его желание выбраться еще осенью 1836 года из Петербурга не состоялось; письмо его к его другу – крестному отцу старшего сына поэта – Павлу Войновичу Нащокину о высылке денег на поездку в деревню не застало последнего в Москве, а Сергей Александрович Соболевский, говоря мне об этом обстоятельстве – насколько помню, двадцать лет спустя после кончины дяди – выразился так:

«Видно, судьба распорядилась, что твой дядя не догадался обратиться заблаговременно ко мне. Знал же он мой заграничный адрес, знал и то, что я был при деньгах. Выслал бы я ему из Вены кредитив на имя любого петербургского банкира, и дело с концом».

Происки врагов явных и тайных окончательно взорвали Пушкина. Считая главным коноводом Геккерена-старшего, Александр Сергеевич наносит ему сначала тяжкое оскорбление в гостиной тетки Натальи Николаевны, фрейлины Загряжской и в ее присутствии, а затем, видя немедленную необходимость развязать историю оружием, посылает старику Геккерену отчаянное письмо, последствием которого и был смертоносный поединок.

Прижатый к стене этим письмом, нидерландский дипломат командирует к Пушкину виконта д’Аршиака с ответом, скрепленным и Георгом Дантесом-Геккереном, заявляя, что уполномочивает виконта условиться о поединке между Пушкиным и Дантесом. Свой ответ на письмо Александра Сергеевича Геккерен-старший оканчивает в записке, доставленной поэту д’Аршиаком, следующим образом:

«Je saurai plus tard, Monsieur, Vous faire apprecier le respect, df au caractere dont je suis revetu, et qu’aucune demarche de Votre part ne saurait atteindre» (Впоследствии, милостивый государь, сумею заставить вас уважать звание, в которое я облечен, и которое никакая попытка с вашей стороны затронуть не может).

Об этих выражениях мой отец, зять поэта, изложил мне следующую мысль:

«Придавая фразе Геккерена буквальный смысл, можно бы, по-видимому, вывести, что Геккерен был убежден или в том, что дуэль не состоится, или же в том, что она кончится не в пользу Дантеса, или же, наконец, в том, что она для обоих противников окончится благополучно; а потому естественнее всего, что дипломат написал эти слова с целью лишь ослабить хотя чем-нибудь нанесенный ему Пушкиным удар».

Многие из посещавших Ольгу Сергеевну современников и современниц ее брата-поэта рассказывали ей, что и тут Геккерен-старший разыграл комедию: требуя от Пушкина серьезного поединка с Дантесом, он в то же время рассчитывал на распоряжение графа Бенкендорфа накрыть соперников на месте; тогда-де Дантес не прольет ни капли крови, а честь обоих Геккеренов будет удовлетворена.

С этой-то целью Геккерен-старший, как рассказывали, получив от д’Аршиака сведение о часе и месте дуэли, скачет к Бенкендорфу, но натыкается на такого же врага Пушкина, как и сам; Бенкендорф, будто бы обрадовавшись предстоявшей поэту опасности и нимало не интересуясь земным существованием Дантеса, выслушивает Геккерена с притворным участием, обещает ему предупредить дуэль арестом враждующих, и действительно: посылает на другой день с жандармами кого следует, но… не к месту встречи, а в противоположную сторону, едва ли не в Екатерингоф.

VII

Нравственное состояние Пушкина перед поединком. – Рассказ его вдовы о дуэли. – Мнение Арендта и других. – Дальнейшая судьба Дантеса. – Заключение

Сообщаю свидетельство моей покойной матери о душевном состоянии ее брата в предсмертную его эпоху.

При последнем свидании с ним, в 1836 году, Ольга Сергеевна была поражена его худобой, желтизной лица и расстройством его нервов. Александр Сергеевич с трудом уже выносил последовательную беседу, не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол; письма же распечатывал с волнением; не выносил ни крика детей, ни музыки.

Заявляю, кстати, что в одной из моих заметок, появившихся в 1872 году в «Русской старине», я привел высказанные моей матери слова ее брата при последней разлуке: «L’existence m’est a charge, et espere qu’elle ne durera pas longtemps! je vous dirai mieux: je le sens!» (Жизнь мне в тягость, и надеюсь, не долго продолжится. Лучше скажу: чувствую это!).

Пополняю это следующим сообщением Ольги Сергеевны, занесенным в частный мой дневник.

«Смутное ожидание братом ужасного чего-то, – говорила мне она, – выразилось и в его стихах на последнем лицейском обеде, которые он не мог прочесть, подавляя рыдания, и в элегии: «Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит», когда, удрученный мрачными мыслями, мой несчастный брат жаждал покоя вдали от неприязненной ему сферы».

Говоря о нравственном состоянии Пушкина, отмечу следующий отрывок письма моей матери к отцу их, Сергею Львовичу Пушкину, из Варшавы от 27-го февраля 1837 года, ровно через месяц после поединка:

«…Вчера я получила известие от Евпраксии Вревской. Вспоминая об Александре, она пишет, что мой брат за три дня до дуэли был особенно грустен: со слезами вспоминал о вас, обо мне, о брате Леоне, жалел, что никого из нас нет в Петербурге; обо мне же говорил с большою нежностью, очень беспокоился о моей вторичной беременности и несколько раз повторял: «Жаль, очень жаль, что ничего не знал об этом в августе».

Описывать поединок дяди не стану: рассказан подробно другими.

Наталья Николаевна не знала ни о письме своего мужа к Геккерену-старшему, ни об ответе этой личности, а Пушкин, считая малодушием проговариваться жене, избегал в последние три дня оставаться дома, опасаясь, чтобы она не догадывалась о чем-то неладном. Привожу следующий рассказ вдовы поэта, сообщенный ею Ольге Сергеевне, записанный мною еще в 1853 году:

«В день поединка – это было в среду – Пушкин вышел из дома спозаранку, не простясь со мною. Ни я, ни Азинька еще не вставали; я не удивилась, потому что Пушкин говорил мне накануне, что чем свет уедет по делам.

Прождав его до часу, я позавтракала без него, велела заложить коляску, выехала за покупками, сделала потом несколько визитов, а возвращаясь домой, и не подозревала, что мне попались навстречу в санях Пушкин с Данзасом – его секундантом. Ехали на дуэль.

Дома я узнала, что Пушкин заходил к себе и что скоро после него пришел к нему Данзас. Заперлись в кабинете. Данзас пробыл недолго, а Пушкин минут через десять после его ухода прошел со шляпой в руках и медвежьей шубе в детскую; поцеловав Машу, Сашу, Гришу, благословил лежавшую в кроватке Ташу, и сказал няньке: «Не буди Ташу, а барыня пусть дожидается меня к обеду».

Обедали мы всегда между пятью и шестью часами. В пять часов я велела накрывать, и отказала посторонним, потому что очень утомилась.

Проходит пять часов, проходит и половина шестого. Пушкина нет.

…Стала с сестрой беспокоиться; затем…»

…Тут следует дальнейший рассказ моей тетки, как появился в столовую Данзас и как принесли раненого поэта.

«Константин Данзас, – продолжала моя тетка, – показал себя истинным другом Пушкина, да иначе и быть не могло. Сейчас же поехал за докторами. Явились Задлер, Шольц, Арендт; приехали Соломон и Даль. Все они подали мне сначала, разумеется, опасаясь еще больше меня напугать, такую надежду, что я возблагодарила Матерь Божию за спасение жизни Пушкина. И сам Пушкин меня успокаивал, когда я прошла в его кабинет: «Вот увидишь, выздоровлю, все пройдет, пустяки». Но на другой день, в четверг, окруженный друзьями, сказал мне: «Знаю, что ты ни в чем не виновата, ни в чем! Все так же люблю тебя, и буду любить там, а ты живи для счастья детей…»

Мучения Натальи Николаевны, о которых она избегала говорить, были ужасны: «На ее конвульсии, – говорила Евпраксия Николаевна Вревская, – нельзя было смотреть слабонервным». При таком положении вдова поэта не могла присутствовать на печальных обрядах, а тем более сопровождать тело из Петербурга в Святогорскую обитель.

«Убеждение Александра в непорочности жены, – говорила Ольга Сергеевна, – умеряло его предсмертные страдания; это убеждение он засвидетельствовал не только на смертном одре, но и в самый разгар ужасной драмы, главным образом перед врагами. Относя виконта д’Аршиака к их числу, по своему излюбленному афоризму: „кто не за нас, тот против нас», мой покойный брат сказал виконту: „II у a deux especes de maris trompes; ceux, qui le sont de fait, savent a quoi s’en tenir; mais le cas de ceux, qui le sont par la grace du public, est plus embarassant, et… c’est le mien» (Есть два рода обманутых мужей; обманутые на деле знают чего держаться; но положение мужей, обманутых лишь милостью публики, затруднительнее; и это положение – мое)».

Одна из знакомых дяди сказала: «Не так отнесся бы Пушкин к жене, если бы считал ее виновной, а порешил бы с нею, как Отелло с Дездемоной».

Лейб-медик Арендт заявил: «Для Пушкина жаль, что он не был убит на месте, потому что его мучения были невыразимы, но для чести жены его счастье, что он остался жив; никому из нас, видя его, нельзя сомневаться в ее невинности и в любви, которую к ней Пушкин сохранил».

Отец мой, Н. И. Павлищев, в письме к своей матери от 15 февраля того же 1837 года, между прочим, сообщает:

«Враги моего шурина, обрадованные его кончиной, укоряли его в безумной ревности, злости, кричали, что смерть ему, как человеку беспокойному, поделом; словом, эти презренные люди справили Пушкину своего рода „danse macabre» (пляску смерти), а легкомысленному Дантесу le beau monde (большой свет), а главное, великосветские бездушные барыни воспели панегирики: Дантес, дескать, настоящим героем себя показал. Вследствие таких-то отзывов Дантес и на суде повел себя нахально».

По смерти Пушкина лейб-медик Арендт посещал ежедневно вдову поэта, строго наблюдая, чтобы ее никто не тревожил неуместными посещениями, причитываниями да праздными расспросами; благодаря его врачебному искусству, Наталья Николаевна была вскоре поставлена в возможность посещать церковь, где и приобщиться Святых Тайн, а с началом теплого времени уехала с детьми к своему брату, Д. Н. Гончарову, в Калужское поместье (Полотняные Заводы).

Горько ей было расставанье с Екатериной Николаевной, последовавшей за своим мужем, Дантесом-Геккереном, в чужие края. Сестры разлучились навсегда.

Изгнанный из пределов России, Дантес-Геккерен выехал во Францию, где при короле Людовике-Филиппе на него косились, как на бывшего приверженца Карла X, а соотечественники его жены не пускали убийцу Пушкина к себе на порог.

Не могу не привести при этом слышанный мною от Ольги Сергеевны рассказ, что года через два после дуэли с Пушкиным Дантесу прострелили на охоте нечаянно правую руку – как бы в возмездие, ниспосланное свыше – за убийство поэта – в ту минуту, когда он указывал ею на что-то своему спутнику. На охоте же убит в 1851 году нечаянно выстрелом и бывший его секундант виконт д’Аршиак.

Около 1840 года Дантесу удалось, хотя и с большим трудом, получить место во французском министерстве иностранных дел; в 1848 году он попал в члены парижского национального собрания, а в 1852-м послан был со специальной миссией к посетившему тогда Берлин Императору Николаю I; но Русский Монарх его не принял.

Затем известно, что Дантес носил во время второй Французской империи звание сенатора, а по последним сведениям, предстал на суд Божий 23-го октября 1895 г. в Эльзасском городе Сульце.

Жена его скончалась гораздо раньше, оставив ему сына и трех дочерей; из них одна вышла замуж за Вандаля, бывшего едва ли не одним из министров Наполеона III.

…О Георге Дантесе-Геккерене наш поэт Тютчев выразился в своем стихотворении так:

Заключаю грустное исследование о кончине моего дяди следующей выдержкой из письма моей матери к ее отцу – Сергею Львовичу Пушкину – из Варшавы 19-го сентября 1837 года о разговоре между нею и супругою генерал-фельдмаршала И. Ф. Паскевича (подлинник на французском языке):

«Елизавета Алексеевна меня уверяет, милый папа, что если бы Александр расстался с Петербургом за два или за три месяца до истории, то избегнул бы несчастья. Ему вовсе не следовало ни ехать в деревню, ни выходить в отставку, а просто-напросто (en tout bien, tout honneur) переселиться сюда, в Варшаву. Ее муж, любимец Государя, одним почерком пера зачислил бы Александра в свою дипломатическую канцелярию, где служат не только камер-юнкеры, но и камергеры, да и многие другие старинные русские дворяне. Княгиня полагает, что Александру было бы здесь гораздо лучше вдали от врагов, а фельдмаршал сумел бы его защитить. Точно так же, как и в Петербурге, Александр посвящал бы себя божественному поэтическому дару, не жил бы выше средств, между тем как в Петербурге истрачивал бешеные деньги и покупал себе огорчения да несчастья непомерной ценой. «Верьте мне, – сказала княгиня, – если бы я только подозревала ужасный заговор неприятелей вашего брата, то сумела бы вовремя избавить его от них…»

Судьбе было угодно распорядиться иначе…