Главы с 55‑й по 68‑ю. Захват Акабы положил конец хиджазской войне. Теперь перед нами была поставлена задача помочь британскому вторжению в Сирию. Арабы, действовавшие из Акабы, фактически стали правым крылом армии Алленби в Синае.

В подтверждение изменившейся ситуации Фейсал со своей армией был переподчинен Алленби. На Алленби теперь возлагалась ответственность за проводимые Фейсалом операции и за материально-техническое обеспечение его армии. Тем временем мы превратили Акабу в неприступную базу, обеспечивавшую полный контроль над Хиджазской железной дорогой.

 

Глава 55

Постоянно висевшая в воздухе пыль не оставляла у нас сомнений в том, что вся Акаба лежала в руинах. Орудия французских и английских военных кораблей привели этот город в состояние первозданного хаоса. Жалкие дома стояли в грязи, в полном запустении, лишенные малейших следов того достоинства, которое присуще останкам древних сооружений.

Мы забрели в тенистую пальмовую рощу у самого уреза плескавшихся морских волн и сидели там, глядя на то, как наши солдаты проходили мимо нас. Это была сплошная череда безучастных ко всему раскрасневшихся лиц, не обращавших на нас никакого внимания. Долгие месяцы Акаба доминировала в наших мыслях, она являлась нашей главной целью. Мы не думали и не желали думать ни о чем другом. Теперь, когда она была нами взята, мы с невольным пренебрежением смотрели на тех, кто потратил невероятные усилия для захвата объекта, обладание которым ровно ничего не изменило по большому счету ни в сознании людей, ни в условиях их физического существования. В свете этой победы нам с трудом удавалось осознать самих себя и свое место. Мы разговаривали с удивлением, сидели опустошенные, теребили свои белые рубахи и вряд ли могли понять сами или же услышать от кого-то, что в действительности происходит. Суета других представлялась нам нереальностью, похожей на сон, пение, доносившееся до наших ушей, словно исходило из глубокой воды. В недоумении, вызываемом нашей теперешней невостребованностью, мы не могли дать себе отчета в том, что же ждет нас дальше. Для меня это было особенно тяжело, потому что, хотя взгляд мой был достаточно острым, я никогда не видел отдельных черт тех, за кого отвечал, всегда смотрел куда-то мимо, выстраивая в своем воображении духовную сущность того или другого. Я, по сути, не знал этих людей. Сегодня каждый был настолько поглощен своими желаниями, что словно воплощался в них и утрачивал всякую способность мыслить.

Однако голод настойчиво выводил нас из транса. У нас теперь было семьсот пленных, кроме наших собственных пятисот солдат и двух тысяч ожидавшихся союзников. У нас совсем не было денег, и последние продукты были съедены два дня назад. Мяса наших верховых верблюдов хватило бы на шесть недель, но оно – скверный и дорогой рацион. К тому же, пойди мы на это, и в будущем лишились бы своей мобильности.

Кроны пальм над нашими головами гнулись от обилия незрелых фиников. Вкус этих плодов в сыром виде был просто отвратительным. Варка делала их немногим более приемлемыми, поэтому перед нами и нашими пленными встала печальная дилемма: либо постоянный голод, либо мучившие целыми днями от подобного питания дикие боли. Потребление традиционного набора продуктов в установленные для каждого приема пищи часы на протяжении всей жизни приучило организм англичанина к определенному и строгому режиму питания. Однако порой мы называем благородным словом «голод» лишь симптом того, что у нас в желудке есть несколько кубических сантиметров свободного места для добавочного количества пищи.

У араба же голод выражался воплем тела, долгое время работавшего впустую и терявшего сознание от слабости. Арабы жили, съедая лишь малую долю общего количества пищи, потребляемой нами, и их организмы самым исчерпывающим образом утилизировали то, это они съедали. Армия кочевников небогато снабжала землю удобрением в виде собственных отходов. Сорок два пленных офицера доставляли нам невыносимые неудобства. Их охватило отвращение, когда они узнали, как скверно мы снабжались провиантом. Вначале они просто думали, что их обманывают, и требовали деликатесов, как если бы в наших седельных сумках был спрятан весь Каир. Чтобы отделаться от них, мы с Насиром отправлялись спать. Это был самый лучший способ избавиться от навязчивого общества. В пустыне мы так и делали: избавлялись от людей и мух только тогда, когда ложились на спину, прикрыв лицо плащом, и засыпали или же притворялись спящими.

Вечером нашей первой реакцией на осознание своего успеха было то, что мы принялись раздумывать над тем, как удержать захваченную Акабу. Мы постановили, что Ауда должен вернуться в Гувейру. Его прикроют там крутые склоны Штара и пески. Фактически он будет в достаточной безопасности. Но мы решили сделать его пребывание в Гувейре еще более безопасным, приняв дополнительные меры предосторожности, а именно – выдвинуть аванпост в двадцати милях к северу от него, среди неприступных каменных руин Набатейской Петры, и наладить связь с ним через аванпост в Делаге. Ауде предстояло также послать своих солдат в Батру, чтобы они расположились полукругом, составив четыре позиции вокруг границы Маанского нагорья, перекрыв все пути к Акабе.

Эти четыре позиции существовали независимо одна от другой. Мы наблюдали за тем, как турки развертывали энергичное наступление против одного из укрепленных постов, и, потрясенные, терпели целый месяц всевозможные неудобства. Лишенные возможности угрожать трем остальным, они чесали у себя в затылке, удивляясь, почему не пали другие посты.

Ужин подсказал нам неотложную необходимость отправить информацию за сто пятьдесят миль британцам в Суэц. Я решил поехать сам, с отрядом из восьми человек, в основном ховейтатов, на самых лучших из имевшихся у нас верблюдах – одним из них была семилетка знаменитой породы джидда, из-за которой племя новасера затеяло войну с бени сахр. Двигаясь в объезд бухты, мы заспорили о темпе нашего движения. Если бы мы ехали тихо, жалея животных, они могли бы подохнуть от голода. Если бы решили двигаться быстро, они бы свалились от изнурения или поранили себе ноги.

Наконец мы согласились ехать шагом столько часов из двадцати четырех в сутки, сколько позволит наша выносливость. При таком раскладе человек, в особенности иноземец, обычно погибает раньше животного; в частности, я в последний месяц проезжал по пятьдесят миль в сутки, и силы мои были почти на исходе. Если бы я выдержал такой темп, мы прибыли бы в Суэц за пятьдесят часов. Чтобы исключить остановки для приготовления пищи, мы везли с собой куски вареной верблюжатины и жареные финики.

Мы поднимались по крутому синайскому уступу высеченной в граните дорогой паломников. Это восхождение было трудным, так как мы торопились, и когда перед самым заходом солнца вышли на гребень, как люди, так и верблюды дрожали от усталости. Одного верблюда мы отослали с всадником обратно, как непригодного для такого перехода, а других отпустили в заросли колючего кустарника, где они паслись целый час.

Незадолго до полуночи мы приехали в Темед, где в чистой долине, раскинувшейся под заброшенной заставой синайской полиции, находились единственные на нашем пути колодцы. Мы дали отдохнуть верблюдам, напоили их и напились сами и снова быстрым темпом двинулись вперед во тьме опустившейся ночи, непрерывно оборачиваясь в седле на какие-то таинственные звуки, слышавшиеся нам под широким покрывалом звездного неба. Но дело было в нас самих и в потрескивании под ногами наших верблюдов веток от деревьев источавшего какой-то неземной аромат подлеска, через который мы ехали.

Дорога шла по пологому склону. Когда солнце поднялось высоко, мы были уже далеко на равнине, по которой множество ручейков и речек стекалось к Аришу, и остановились на несколько минут, чтобы дать верблюдам пощипать травы. Затем мы снова не покидали седел до полудня, а потом ехали опять, пока за дымкой миража перед нами не выросли одинокие руины Нехля. Мы проехали мимо, оставив их справа, и только на закате остановились еще на час.

Верблюды были вялыми, да и сами мы очень устали, но Мотлог, одноглазый владелец семилетки, призвал нас к действию. Мы вновь оседлали верблюдов, которые, машинально шагая, подняли нас к холмам Митлы. Взошла луна, осветившая их вершины, обрамленные линиями известняка и сверкавшие от снега как хрусталь.

На рассвете мы проехали через поле, усыпанное дынями, которые вырастил какой-то предприимчивый араб на этой нейтральной земле, расположившейся между территориями двух воевавших армий. Мы сделали привал на еще один драгоценный для нас час, предоставив верблюдам поискать себе корм в песчаной долине, а сами разламывали незрелые дыни и охлаждали их сочной мякотью свои потрескавшиеся губы. Затем снова вперед, по распалявшейся жаре нового дня, хотя ехать по долине, непрестанно освежавшейся легкими ветрами со стороны Суэцкого залива, было вполне терпимо.

К середине дня мы уже были за дюнами, благополучно поднявшись и спустившись по их склонам, выехали на более плоскую равнину. Вдали уже угадывался Суэц, в виде фриза из плохо различимых точек, перемещавшихся и раскачивавшихся в висевшей далеко впереди над Каналом дымке.

Мы доехали до когда-то мощной оборонительной линии с окопами, укрепленными узлами и заграждениями из колючей проволоки, автомобильными дорогами и железнодорожными путями, приходившими в упадок, и беспрепятственно проследовали мимо них. Нашей целью был Шатт – форт, стоявший напротив Суэца на азиатском берегу Канала, и мы наконец подъехали к нему около трех часов пополудни, после сорокадевятичасового перехода от Акабы. Для рейда арабского племени это было хорошее время, особенно если учесть, что мы отправились в путь и без того очень уставшими.

Шатт пребывал в необычном беспорядке, не было даже часового. Это казалось подозрительным. Как мы узнали позже, два или три дня до нашего прибытия здесь разразилась чума. Все старые лагеря были срочно эвакуированы и оставлены войсками, расположившимися бивуаками прямо в пустыне. Мы, разумеется, ничего об этом не знали, обошли пустые кабинеты и наконец обнаружили телефон. Я позвонил в суэцкий штаб и сказал, что хотел бы переправиться на тот берег.

Мне с сожалением ответили, что это не в их компетенции. Компания «Инленд Уотер Транспорт» управляла переправой через Канал собственными методами. Мне внятно объяснили, что эти методы отличаются от принятых в Генштабе. Я позвонил в офис Совета по водным ресурсам и объяснил, что только что прибыл в Шатт из пустыни со срочной информацией для штаб-квартиры. Мне с извинениями ответили, что как раз в этот момент нет свободных лодок, и уверенно пообещали выслать утром за мной первую же лодку, чтобы отвезти меня в карантинный департамент, и повесили трубку.

 

Глава 56

Четыре месяца, проведенных в Аравии, я находился в постоянном движении и за последний из них проехал тысячу четыреста миль верхом на верблюде, не щадя себя в интересах войны, но на этот раз твердо решил, что не проведу ни одной лишней ночи в компании ставших для нас, впрочем, такими привычными паразитов. Мне хотелось принять ванну, выпить чего-нибудь крепкого со льдом, сменить одежду, прилипавшую к грязному седлу, поесть пищи, более приемлемой, чем зеленые финики и жилистое верблюжье мясо. Я еще раз позвонил в «Инленд Уотер Транспорт», стараясь в разговоре использовать все свое красноречие, достойное Иоанна Златоуста. Это, однако, не произвело на моего собеседника-оператора никакого впечатления, и он лишь переадресовал меня в Грузовую службу порта.

Здесь работал Литлтон, всегда чрезвычайно занятый майор, тот самый, что однажды вдобавок к своим бесчисленным делам стал останавливать один за другим военные корабли с Красного моря, заходившие на суэцкий рейд, убеждая их принять на борт грузы для Веджа или Янбо. Таким образом он переправил к нам тысячи тюков и даже солдат, причем бесплатно, как попутный груз, находя при этом время улыбаться двусмысленным шуткам наших разбитных парней.

Он никогда нас не подводил, и сейчас, едва услышав, кто я, где я нахожусь и что мне ответил «Инленд Уотер Транспорт», постарался преодолеть все трудности. Через полчаса его катер был в Шатте. Я должен был явиться прямо в его офис, не вступая ни с кем в объяснения по поводу захода обычного портового катера в священные воды без разрешения дирекции Канала. Все прошло так, как он сказал. Я отправил своих людей и верблюдов на север, в Кубри, где их по моему звонку из Суэца должны были накормить и разместить в лагере на азиатском берегу. Разумеется, позднее они были вознаграждены за все неудобства несколькими днями приятного пребывания в Каире.

Литлтон понимал, насколько я устал, и сразу же отправил меня в гостиницу. В далеком прошлом она показалась бы мне весьма посредственной, теперь же я чувствовал себя как в блестящем первоклассном отеле, и персонал, поборов наилучшее впечатление обо мне и моей одежде, приготовил мне горячую ванну, холодные напитки (числом шесть), обед и постель, которые так долго были предметами моих мечтаний. Чрезвычайно доброжелательный офицер разведки, уведомленный своими агентами о том, что в отеле «Синай» объявился переодетый европеец, взял на себя заботу о моих людях в Кубри и снабдил меня билетами и пропусками в Каир, куда мы должны были отправиться на следующий день.

Тщательный контроль за перемещением гражданских лиц в зоне Канала отравлял часы этого путешествия. Поезд обходила смешанная команда египетско-британской военной полиции, допрашивая нас и тщательнейшим образом изучая наши пропуска. Я счел, что с этими контролерами нужно вести себя порешительнее, и на вопрос по-арабски о месте службы, к большому удивлению полицейских, твердо ответил: «Штаб шерифа Мекки». Сержант попросил у меня извинения за беспокойство: он не ожидал такого поворота дела. Я пояснил, что на мне форма офицера тамошнего штаба. Они посмотрели на мои босые ноги, плохо сочетавшиеся, по их мнению, с шелковым плащом, золотым шнуром на головном платке и кинжалом. Для них это было просто немыслимо!

– Какой армии, сэр?

– Армии Мекки.

– Никогда о такой не слышал и мундира такого не встречал.

– Зато, верно, черногорского драгуна вы узнали бы сразу?

Это было язвительное замечание. Все офицеры в форме союзных войск могли путешествовать без пропусков. Полиция не знала всех союзников, тем более их формы. Моя армия действительно могла быть им малоизвестна. Они вышли из купе в коридор вагона и не спускали с меня глаз, пока связывались с кем-то по телеграфу. Перед самой Исмаилией в поезд сел покрывшийся испариной офицер разведки в промокшей насквозь форме хаки, чтобы удостовериться в правильности моих ответов полиции. Когда мы уже почти подъезжали, я предъявил ему особый пропуск, предусмотрительно выданный мне в Суэце для подтверждения моей благонадежности. Офицер был очень недоволен.

В Исмаилии пассажирам, следовавшим в Каир, предстояла пересадка, и пришлось ожидать экспресс из Порт-Саида. В этом новом поезде сверкал лаком салон-вагон, из которого вышли адмирал Уэмисс, Барместер и Невил с неким очень крупным генералом. На перроне воцарилась жуткая напряженность, когда по нему, о чем-то серьезно разговаривая, прогуливалась взад и вперед эта группа. Офицеры отдали им честь, потом еще раз и так каждый раз, когда они проходили мимо – из одного конца перрона в другой и обратно. Даже трех раз было слишком много. Некоторые выходили к парапету и стояли все время чуть ли не по стойке «смирно», другие, повернувшись спиной, внимательнейшим образом изучали корешки книг на полках книжного киоска – это были наиболее застенчивые.

На мне остановился любопытный взгляд Барместера. Он поинтересовался, кто я такой, потому что лицо мое покрывал темный загар и выглядел я как человек, изможденный тяжелой дорогой. (Позднее выяснилось, что я весил меньше девяноста восьми фунтов.) Однако вопрос был задан, и я рассказал о нашем неафишировавшемся рейде на Акабу. Это вызвало в нем живейший интерес. Я попросил, чтобы адмирал немедленно направил туда транспорт снабжения. Барместер ответил, что «Даффрин», прибывший в этот самый день, должен встать под погрузку в Суэце, после чего пойдет прямо в Акабу и заберет оттуда пленных. (Прекрасно!) И что этот приказ он отдаст сам, не отрывая для этого от дел адмирала и Алленби.

– Алленби! – вскричал я. – Что он здесь делает?

– Он теперь командующий.

– А Мюррей?

– Уехал в Англию.

Это была новость чрезвычайной важности, непосредственно касавшаяся меня. Я поднялся обратно в вагон и уселся, задавшись единственным вопросом: не таков ли этот человек с румяным лицом, как наши обычные генералы, и не достанется ли нам горькая доля учить его с полгода. Ведь Мюррей и «Белинда» поначалу довели нас до того, что мы думали больше не о том, как разбить врага, а как бы сделать так, чтобы наши начальники оставили нас в покое. Порядочно воды утекло, прежде чем мы обратили в свою веру сэра Арчибальда и начальника его штаба, которые только совсем недавно написали-таки в Военное министерство о том, что одобряют смелое арабское предприятие, и особенно роль в нем Фейсала. Это было благородным жестом с их стороны, а также нашим тайным триумфом. Они были странной парой в одной упряжке: Мюррей – ум и когти – нервный, гибкий, непостоянный; Линден Белл – крепко сложенный из нескольких слоев профессиональной убежденности, склеенных вместе после испытания и одобрения правительством, отделанных и отполированных до принятого стандарта.

В Каире я прошлепал сандалиями, прикрывавшими мои босые ноги, по тихим коридорам «Савоя» к Клейтону, который обычно сокращал время ланча, чтобы быстрее вернуться к заваливавшим его делам. Когда я вошел в кабинет, он сверкнул на меня глазами из-за письменного стола и пробормотал: «Муш фади», что в переводе с англо-египетского языка означало «Я занят», но я заговорил и был удостоен удивленного гостеприимства. Прошлой ночью в Суэце я написал короткий рапорт, и, таким образом, нам предстояло обсудить только то, что планировалось сделать дальше. Не прошло и часа, как по телефону позвонил адмирал, сообщивший, что «Даффрин» грузит муку, готовясь в срочный рейс.

Клейтон вынул из сейфа шестнадцать тысяч фунтов золотом и назначил эскорт для доставки их в Суэц с трехчасовым поездом. Срочность объяснялась тем, что этими деньгами Насир должен был оплатить солдатам долги. Банкноты, выпущенные нами в Баире, Джефере и Гувейре, представляли собой написанные карандашом в армейском телеграфном стиле обещания выплатить их предъявителям соответствующие суммы в Акабе. Это было прекрасное изобретение, но раньше никто в Аравии не осмеливался выпускать банкноты, потому что в рубахах бедуинов не было карманов, а в их палатках – стальных сейфов, да и закапывать банкноты для безопасности в землю тоже было невозможно. Таким образом, отрицательное отношение к ним определялось неодолимым предрассудком, и для сохранения нашего доброго имени было важно, чтобы они были немедленно оплачены.

Вернувшись в отель, я пытался переодеться в менее привлекающий публику костюм, но моль изъела весь мой прежний гардероб, и прошло целых три дня, прежде чем мне удалось более или менее прилично одеться.

Тем временем я узнал о выдающихся качествах Алленби, о последней трагедии Мюррея – втором наступлении на Газу, на которое его вынудил Лондон, полагая, что Газа не то слишком слаба, не то слишком политизирована, чтобы оказать сопротивление, и о том, что с самого начала этого наступления решительно все – генералы, штабные офицеры и даже солдаты – были убеждены в том, что мы потерпим поражение. Потери составили пять тысяч восемьсот человек. Говорили, что Алленби получал целые армии свежих солдат и сотни артиллерийских орудий, но все оказалось иначе.

Еще до того, как я уладил вопрос со своей одеждой, за мной, как ни странно, прислал главнокомандующий. В моем рапорте, где были высказаны соображения о Саладине и Абу Обейде, я подчеркнул стратегическое значение восточных сирийских племен и важность правильного их использования для создания угрозы коммуникациям Иерусалима. Это затронуло его амбиции, и он пожелал оценить мои способности.

Это была довольно комичная беседа. Алленби был физически крупным и уверенным в себе человеком, столь значительным, что с трудом мог представить наши куда более скромные масштабы и потребности. Он сидел, глядя на меня из своего кресла – не прямо, по его обыкновению, а как-то искоса и несколько озадаченно, он только что вернулся из Франции, где годами был одной из шестерен гигантской машины, перемалывавшей врага. Сейчас он был полон западных идей о мощности и калибре орудия – худшей подготовки для руководства нашей войной трудно было себе представить, – но как кавалериста его уже почти убедили открыть новую школу в этом совсем ином азиатском мире и сопровождать Доуни и Четвуда. Он был хорошо подготовлен к встрече с любой странностью, например вроде меня – маленького босоногого человечка в шелковой хламиде, предлагавшего остановить противника проповедью, если ему предоставят провиантские склады и оружие, а также двести тысяч соверенов для убеждения новообращенных.

Алленби не мог уразуметь, как много значит настоящий исполнитель и как мало – шарлатан. Проблема была в том, чтобы действовать за его спиной, и я не смог помочь ему в решении этой проблемы. Он не задавал мне лишних вопросов и сам много не говорил, а рассматривал карту, слушая мои соображения по поводу восточной Сирии и ее населения. Под конец он поднял подбородок и сказал: «Ну что ж, я сделаю для вас все, что смогу» – закончив на этом разговор. Я не был уверен в том, насколько мне удалось его заинтересовать, но постепенно мы поняли, что он говорил в точности то, что думал, и что того, что генерал Алленби мог сделать, было достаточно для самого требовательного подчиненного.

 

Глава 57

Перед Клейтоном я раскрылся полностью. Акаба была взята по моему плану и под моим руководством. Это стоило мне больших умственных усилий и нервов. Мною было сделано гораздо больше того, на что я был способен. Как мне показалось, он понял, что я заслужил право на самостоятельность. Как говорили арабы, каждый верит, что придет его час. И я в это горячо верил.

Клейтон был согласен с тем, что было бы разумно и полезно предоставить мне свободу действий, но заметил, что на командную должность не может быть назначен офицер, который по званию младше других. Он предполагал назначить в Акабу Джойса. Это меня вполне устраивало. Джойс был человеком, на которого можно положиться во всем: уравновешенным, отличавшимся постоянством и ясностью ума. В основе его отношения к людям, как какой-нибудь пасторальный пейзаж, лежали забота, дружелюбие, сдержанность и открытость.

Он оставил прекрасное впечатление о себе в Рабеге и Ведже, делая именно ту работу по строительству армии и базы, которая была необходима в Акабе. Подобно Клейтону, он хорошо умел улаживать разногласия между различными точками зрения, но, как настоящий ирландец, да к тому же намного больше шести футов ростом, был не в пример Клейтону легким человеком. Ему было свойственно целиком отдаваться выполнению ближайшей задачи, не вытягиваясь на цыпочках, чтобы заглянуть за горизонт. Кроме того, он был куда более терпелив, чем любой записной архангел, и лишь улыбался своей доброй улыбкой всякий раз, когда я являлся к нему со своими революционными решениями проблем, над которыми он работал последовательно и неторопливо.

Остальное не вызывало затруднений. Офицером по снабжению у нас был Гослетт, лондонский бизнесмен, установивший в хаотичном Ведже четкий порядок. Авиация пока еще не могла быть задействована, но броневики поступали бесперебойно, а когда адмирал проявлял щедрость, приходил и сторожевой корабль. Мы позвонили сэру Рослину Уэмиссу, который проявил отзывчивость и сказал, что его флагманское судно «Эвриал» встанет здесь на якоре на несколько недель.

Это было превосходно, потому что в Аравии корабли оценивали по числу труб, а «Эвриал» – единственный из всех, у которого их было четыре. Его громкая репутация убеждала горцев в том, что мы действительно побеждаем, а пример его громадной команды заботами Эверарда Филдинга поддерживал в нас бодрое и веселое настроение.

В интересах арабской стороны я предлагал отказаться от дорогого и трудного Веджа и пригласить Фейсала со всей его армией в Акабу. Это показалось Каиру неожиданным предложением. И я пошел дальше, обращая внимание на то, что сектор Янбо – Медина также утратил свое значение, и порекомендовал перевести оттуда склады, деньги, а также офицеров, ныне приданных Али и Абдулле. Это было признано невозможным, но в порядке компромисса было удовлетворено мое пожелание относительно Веджа.

Затем я привлек внимание к тому, то Акаба была правым флангом Алленби, всего в сотне миль от его центра, но в восьмистах милях от Мекки. По мере преуспевания арабов их активность должна была все больше переноситься в район Палестины. Поэтому логично перевести Фейсала из зоны эмира Хусейна, сделав его командующим армией союзных экспедиционных сил в Египте, подчиненных Алленби.

Эта идея была чревата некоторыми трудностями. Согласится ли Фейсал? Несколько месяцев назад я говорил с ним об этом в Ведже. «Пост верховного комиссара?» – риторически спросил он меня. Армия Фейсала была самым большим и наиболее отличившимся из хиджазских соединений, и ее будущее должно было соответствовать ее заслугам. Генерал Уингейт в тот мрачный момент принял на себя всю ответственность за арабское движение, с большим риском для своей репутации. Осмелимся ли мы предложить ему оставить свой авангард теперь, на самом пороге успеха?

Очень хорошо знавший Уингейта Клейтон не боялся начать обсуждение с ним этой идеи, и Уингейт тут же ответил, что если Алленби сможет непосредственно и широко использовать Фейсала, то он сочтет в равной мере своим долгом и удовольствием дать согласие.

Третья трудность такого перевода могла бы быть связана с позицией узко мыслившего короля Хусейна, известного своим упрямым, подозрительным характером и вряд ли способного пожертвовать хотя бы долей своего престижа ради установления единого управления. Его несговорчивость могла бы подставить под угрозу весь план, и я выразил готовность поехать к нему, чтобы переговорить об этом, заручившись такими рекомендациями Фейсала по поводу этих изменений, которые могли бы усилить убедительность писем Уингейта к королю Хусейну.

Это предложение было принято. Вернувшемуся из Акабы «Даффрину» было приказано доставить меня с новой миссией в Джидду. Переход «Даффрина» в Ведж занял двое суток. Фейсал с Джойсом, Ньюкомбом и со всей армией находился в Джидде, в сотне миль от моря. Стент, сменивший Росса на посту командующего арабскими военно-воздушными силами, отправил меня туда по воздуху, и мы с комфортом, со скоростью шестьдесят миль в час перелетели горы, через которые когда-то совершили трудный переход на верблюдах.

Фейсал разозлился, услышав подробности об Акабе, и посмеялся над нашими неуклюжими военными действиями. Мы уселись и всю ночь планировали дальнейшие действия. Фейсал написал письмо отцу, отдал и приказ корпусу верблюжьей кавалерии немедленно выступить в Акабу и сделал первые распоряжения по поводу переправы Джафара-паши с его армией на многострадальном «Хардинге».

На рассвете меня доставили аэропланом обратно в Ведж, а часом позднее «Даффрин» взял курс на Джидду, где дела у меня шли легче благодаря деятельной помощи Уилсона. Чтобы усилить Акабу, наш наиболее многообещающий сектор, он направил туда резервы продовольствия и боеприпасов и предложил прикомандировать в наше распоряжение любого из офицеров. Уилсон был человеком школы Уингейта.

Из Мекки приехал эмир Хусейн, который вел переговоры весьма непоследовательно и сбивчиво. Уилсон был для Хусейна пробным камнем, на котором тот испытывал свои сомнительные предложения. Благодаря ему предложение о переводе Фейсала к Алленби было принято немедленно. Хусейн воспользовался возможностью подчеркнуть свою полную лояльность нашему союзу, после чего, изменив тему, как обычно без всякой очевидной связи с предыдущим, принялся излагать свою позицию в религиозном плане, не будучи ни явным шиитом, ни явным суннитом и выступая скорее сторонником простой проповеднической интерпретации веры. В области внешней политики он проявил узость взглядов, равную их широте в духовных вопросах, придерживаясь при этом тенденции мелочных натур ставить под сомнение честность оппонентов. Я уловил в его высказываниях признаки явной ревности, которая делала Фейсала подозрительным в глазах двора, и понял, как легко интриганам разъедать сознание эмира.

Пока мы играли в Джидде в эти небезынтересные игры, наш покой нарушили две неожиданные телеграммы из Египта. В первой сообщалось, что ховейтаты ведут предательскую переписку с Мааном. Во второй говорилось о причастности Ауды к заговору. Это нас по-настоящему встревожило. Уилсон путешествовал вместе с Аудой, и у англичанина сформировалось категорическое суждение о его полной искренности, что же до Мухаммеда аль-Дейлана, тот был способен вести двойную игру. В отношении Ибн Джада и его друзей по-прежнему нельзя было сделать определенных выводов. Мы стали готовиться к тому, чтобы немедленно отправиться в Акабу. Предательство не входило в расчет, когда мы с Насиром выстраивали свой план обороны этого города.

К счастью, в нашем распоряжении был стоявший на рейде «Хардинг». На третий день после полудня мы были в Акабе. Находившийся здесь Насир не имел ни малейшего понятия о том, что происходит у него под носом. Я сказал ему только о своем желании встретиться с Аудой. Он выделил мне быстроногого верблюда и проводника. На рассвете следующего дня мы, прибыв в Гувейру, уже беседовали в палатке с Аудой, Мухаммедом и Заалем. Они были смущены моим внезапным появлением, но заверили меня, что у них все в порядке. Мы позавтракали как друзья.

Пришли и другие ховейтаты, и завязался оживленный разговор о войне. Я раздавал подарки от имени эмира и сказал, что Насир получил месячный отпуск для поездки в Мекку, чем их очень рассмешил. Хусейн, энтузиаст восстания, считал, что его чиновники должны работать так же самоотверженно. Поэтому он не разрешал поездок в Мекку, и несчастные мужчины безвыездно тянули свою воинскую лямку в полном отрыве от жен. Мы постоянно шутили, что если Насир возьмет Акабу, то заслужит отпуск, но сам он в это не верил, пока я не передал ему письмо Хусейна. В благодарность он продал мне свою Газель – царственную верблюдицу, выигранную у ховейтата. Как ее владелец, я стал представлять новый интерес для абу Тайи.

После завтрака я под предлогом необходимого мне отдыха после дороги избавился от посетителей и невзначай предложил Ауде и Мухаммеду прогуляться со мной, чтобы осмотреть разрушенные форт и резервуар. Когда мы оказались одни, я коснулся вопроса об их переписке с турками. Ауда рассмеялся, Мухаммед же выглядел весьма раздраженным. Наконец они подробно объяснили, что Мухаммед тайком использовал печать Ауды и написал письмо губернатору Маана о своей готовности дезертировать от Ауды. Турок прислал радостный ответ и пообещал хорошее вознаграждение. Мухаммед под каким-то предлогом попросил задаток. Потом об этом услышал Ауда, дождался, когда курьер с подарками выехал из Маана, захватил его в пути, ограбил до нитки и отказался поделить добычу с Мухаммедом. Это выглядело как настоящий фарс, и мы долго смеялись над ним. Но это было не все.

Арабы выражали недовольство тем, что к ним все еще не пришло подкрепление – ни войск, ни артиллерийских орудий. И тем, что не получили вознаграждения за взятие Акабы. Они очень хотели узнать, каким образом мне стало известно об их тайных действиях и что я знаю еще. Это была игра на скользком поле. Я играл на их страхе своей преувеличенной веселостью, беззаботно смеясь и цитируя при этом как свои собственные фразы из писем, которыми они обменивались. На них это явно произвело впечатление.

Между прочим, я сказал им о том, что вся армия Фейсала находится на марше и что Алленби уже отправляет в Акабу винтовки, пушки, мощную взрывчатку, продовольствие и деньги. Наконец я предположил, что текущие расходы Ауды, связанные с пребыванием в Мекке, должны быть большими, и спросил, не будет ли полезно, если я дам ему в виде аванса кое-что из крупного дара, которым собирался лично вознаградить его Фейсал, когда Ауда туда приедет. Ауда понимал, что момент можно использовать не без выгоды для себя, что можно будет получить немало и от Фейсала и что за ним в случае чего всегда будут турки, если другие надежды не оправдаются. И он, прекрасно сохраняя самообладание, согласился принять от меня аванс и, пользуясь им, обеспечить ховейтатам хорошую пищу, а значит, бодрое настроение.

Близился час заката. Зааль забил овцу, и мы поели в по-настоящему дружеском кругу. Потом я снова сел на верблюда и отправился в дорогу вместе с Муфадди, чтобы прислать Ауде деньги. Слуга Мухаммеда Абдель Рахман шепнул мне, что он с радостью принял бы любую безделушку, которую я пожелал бы прислать ему отдельно. Мы всю ночь ехали в Акабу, где я поднял Насира с постели, возвращая его к нашим последним делам. Потом я на брошенной кем-то шлюпке подгреб от «Эвриала» к «Хардингу» как раз в тот момент, когда первые проблески рассвета коснулись склонов западных вершин.

Я спустился в каюту, принял ванну и проспал чуть ли не до полудня, а когда поднялся на палубу, корабль величественно двигался на всех парах по узкому заливу в Египет. Мой внешний вид вызвал сенсацию, потому что никто не допускал и мысли о том, что я мог успеть побывать в Гувейре, удостовериться в ситуации на месте и вернуться обратно меньше чем за шесть или семь дней, чтобы успеть на последний пароход.

Мы связались с Каиром и сообщили, что положение в Гувейре вполне нормальное, никакого предательства нет. Это вряд ли могло быть правдой, но поскольку Египет поддерживал нас, ограничивая себя, мы должны были ограничивать не отвечающую целям нашей политики правду, чтобы поддержать легенду о надежности Гувейры и нашей уверенности в ней. Толпе были нужны книжные герои, и она не могла бы понять, насколько человечнее старина Ауда, чье сердце после сражений и убийств стремилось к разгромленному и покоренному противнику, чтобы либо сохранить ему жизнь, либо избавить от мук. И ничего прекраснее этого я не знал.

 

Глава 58

В моей работе снова наступила пауза, и меня стали одолевать новые мысли. Пока не подошли Фейсал, Джафар и Джойс с армией, не оставалось ничего другого, как размышлять, – впрочем, это и было нашим основным занятием. До сих пор из всей нашей войны была сколько-нибудь научно обоснована только одна операция – поход на Акабу. Такая игра вслепую, которой нам выпало на долю руководить, была для нас почти унизительной. Я дал себе зарок впредь, до того, как двинусь с места, точно знать, куда я иду и какими путями.

В Ведже хиджазская война была победоносной и после Акабы фактически закончилась. Армия Фейсала освободилась от прежних обязательств, и теперь, подчиняясь генералу Алленби, командующему объединенными силами, ей предстояло участвовать в освобождении Сирии.

Разница между Хиджазом и Сирией сводилась к разнице между пустыней и плодородной равниной с тучными полями. Проблемой, вставшей перед нами, было поведение – встать на точку зрения мирных обывателей. Нашим первым призывным пунктом, где мы набирали в армию крестьян, была деревня Вади-Муса. И если бы мы сами не превратились в крестьян, движение не сдвинулось бы с места.

Для арабского восстания было благом, что это произошло на такой ранней стадии его развития. Мы без всякой надежды распахивали обширные земли, чтобы пробудить и расширить национальное сознание людей там, где все определяло гибельное, убивавшее всякую надежду упование на Аллаха. Среди племен нашим символом веры, как и у росшей в пустыне чахлой травы, мог быть только вечно дающий надежду источник, после дневной жары пахнущий пылью. Все цели и идеи должны в конце концов получить материальное воплощение. Люди пустыни были слишком отстранены, чтобы выразить хоть одну из них, они были слишком далеки от любого усложнения, чтобы усваивать что-то извне. И если мы намеревались продлить свою жизнь, то должны были вжиться в реалии этой страны с ее деревнями, где поля не давали людям поднять глаза от земли, и начать нашу кампанию так же, как мы начинали в Вади-Аисе, – с изучения карты и восстановления в памяти природных особенностей сирийского театра военных действий.

У наших ног была его южная граница. К востоку простиралась пустыня кочевников. С запада Сирия омывалась Средиземным морем на участке от Газы до Александретты. На севере она заканчивалась у турецких поселений Анатолии. В этих границах страна была разделена на области естественными рубежами. Первый из них и самый большой расположился в долготном направлении. Это был причудливо изрезанный горный хребет, протянувшийся с севера на юг и отделявший береговую полосу от обширной внутренней равнины. Климатические различия этих двух зон были столь ярко выраженными, что, по сути, превращали их в две разные страны, а людей – в две расы. Прибрежные сирийцы строили дома, питались и работали иначе, чем жители внутренней области, и говорили на арабском языке, отличавшемся от языка их ближайших сородичей, в частности интонацией. О внутренней области они говорили неохотно, как о дикой глухомани, где вся жизнь людей проходит в страхе и крови.

Внутренняя равнина географически разделялась речными долинами – самыми лучшими пахотными угодьями в стране. Образ жизни здешнего населения соответствовал этим природным особенностям. Кочевники в приграничной области неспешно двигались на восток или на запад, в зависимости от времени года; поля уничтожали засуха и саранча, дома разоряли набеги бедуинов, а если не они, то кровная месть своих же соседей.

Так природа разделила Сирию. Человек внес в это свои сложности. Каждый из основных долготных поясов был искусственно разделен на общины, оказавшиеся в неравных условиях. Нам пришлось собирать их воедино для обороны против турок. Как возможности, так и трудности Фейсала в Сирии создавались именно этими политическими обстоятельствами, которые мы мысленно приводили в порядок, словно некую социальную карту.

На самом севере языковая граница проходила, что было вполне логично, по автомобильной дороге Александретта – Алеппо, до пересечения с железной дорогой, откуда поворачивала к долине Евфрата. Анклавы с туркоязычным населением попадались и к югу от этой линии, шедшей через туркменские деревни севернее и южнее Антиохии и рассеянные между ними армянские. В противоположность этому главным центром прибрежной популяции была община Ансария. Это были приверженцы культа плодородия, настоящие язычники, настроенные против чужаков, подозрительно относившиеся к исламу и отчасти тяготевшие к христианам, в равной мере подвергаясь гонениям. Эта секта, в целом самодостаточная, была клановой в мировоззренческом смысле слова и с точки зрения политической ориентации. Люди, ее составлявшие, никогда не предали бы друг друга, но вряд ли поколебались перед выдачей иноверца. Их деревни гнездились группами по склонам основных холмов, спускавшимся к Триполитанскому ущелью. Они говорили по-арабски, но жили здесь со времен проникновения в Сирию греческой грамоты. Они обычно стояли в стороне от политики и не беспокоили турецкое правительство в надежде на взаимность.

С ансарийцами смешивались колонии сирийских христиан, а в излучине Оронта жили крепко спаянные кланы армян, враждебных Турции. Внутри страны, вблизи Нарима, жили друзы – этническая группа арабского происхождения – и немногочисленные выходцы с Кавказа – черкесы. Эти наложили свою руку на все. Севернее их жили курды, женившиеся на арабских женщинах и принимавшие политику арабов. Большинство из них исповедовали христианство и ненавидели турок и европейцев.

Сразу за курдами теснились немногочисленные езиды – арабоязычные, но в душе приверженные иранскому дуализму и склонные к умиротворению духа зла. Христиане, магометане и иудеи – народы, которые ставили откровение превыше разума, объединялись в поношении езидов. Дальше, в глубине страны, находился Алеппо, город с двухсоттысячным населением, олицетворение всех тюркских рас и религий. В шестидесяти милях к востоку от него осели арабы, цвет кожи и манеры которых все больше и больше приобретали черты центральных племен по мере приближения к краю цивилизации, где исчезали полукочевники и воцарялись бедуины. Область Сирии от моря до пустыни, еще на один градус южнее, начиналась с колоний черкесских мусульман, расселившихся вдоль побережья. Их новое поколение говорило на арабском языке и представляло собою талантливый, но вздорный и заносчивый народ, вызывавший враждебное отношение у арабских соседей. Еще дальше от них были исмаилиты. Эти персидские эмигранты в течение столетий превратились в арабов, но почитали в своей среде пророка во плоти, которого звали Ага Ханом. Они верили, что он великий и несравненный властелин, чье дружеское расположение сделает честь такой державе, как Англия. Исмаилиты держались в стороне от мусульман, плохо скрывая свои многочисленные пороки под маской ортодоксальности.

За ними располагалась причудливая мозаика деревень, населенных арабскими племенами христианского вероисповедания во главе с шейхами. Они казались весьма убежденными христианами, совершенно непохожими на своих лицемерных собратьев, живших в горах, хотя одевались так же, как те, и находились в наилучших отношениях с ними. К востоку от христиан были мусульманские сельские общины, а на самом краю земледельческой зоны – несколько деревень исмаилитов-изгнанников. Далее – земля бедуинов.

Третья область, лежавшая еще на градус ниже, простиралась между Триполи и Бейрутом. В первом, ближе к побережью, жили ливанские христиане, большей частью марониты или греки. Было трудно распутать узел политики, проводившейся обеими церквами. На первый взгляд одна была профранцузской, другая – пророссийской. Но часть местного населения находилась на заработках в Соединенных Штатах и там поддалась влиянию англосаксонского мировоззрения. Греческая церковь гордилась тем, что была автокефальной и упорно отстаивала местные интересы, что могло скорее толкать ее на союз с Турцией.

Приверженцы обеих конфессий, когда на это отваживались, поливали магометан несусветной клеветой. Казалось, что такое словесное выражение презрения спасало их от сознания своей врожденной неполноценности. Мусульманские семьи жили среди них, одинаковые и внешностью, и в обычаях, за исключением разве особенностей в диалекте и того, что меньше афишировали эмиграцию и ее результаты.

На более высоких горных склонах гнездились поселения метавалов, магометан-шиитов, потомков персов. Они были грязными, невежественными, неприветливыми фанатиками, отказывавшимися принимать пищу или пить с неверными, к суннитам относились так же плохо, как к христианам, и признававшими только священников и вельмож. Их достоинством была твердость характера, редкое качество в разболтанной Сирии. За гребнем гор лежали деревни христиан – мелких землевладельцев, живших в мире с мусульманскими соседями, словно бы они никогда не слышали о происходившем в Ливане. Восточнее их селились арабские крестьяне-полукочевники, а дальше простиралась открытая пустыня.

Четвертая область, еще на градус южнее, подходила к Акре. Первыми придя с морского побережья, ее заселили арабы-сунниты, затем друзы и, наконец, метавалы. На склонах долины Иордана, напротив еврейских деревень, гнездились крайне подозрительные колонии алжирских беженцев. Евреи были разного толка. Некоторые из них, например иудейские ортодоксы, выработали стиль жизни, подходящий для этих мест, тогда как прибывшие позднее, многие из которых предпочитали идиш, ввели на палестинской земле непривычные новшества: необычные сельскохозяйственные культуры, построенные на европейский лад дома, казавшиеся слишком маленькими и бедными, чтобы оправдать вложенные в них средства (кстати, из благотворительных фондов) и усилия, но страна отнеслась к ним терпимо. Галилея не проявила ярко выраженной антипатии к европейским колонистам, в отличие от соседней Иудеи.

За восточными равнинами, густо населенными арабами, раскинулась Леджа, лабиринт растрескавшейся лавы, где за время жизни бесчисленных поколений собирались неприкаянные, отверженные сирийцы. Их потомки жили в деревнях, не подчинявшихся никаким законам, в безопасности от турок и бедуинов и раздираемые наследственной кровной враждой. К югу и юго-западу от них открывался Хауран – громадные просторы плодородной земли, заселенной воинственными, полагавшимися только на себя и процветавшими крестьянами.

Еще восточнее жили друзы – неортодоксальные мусульманские сторонники покойного безумного султана Египта. Они жгуче ненавидели маронитов, которые с одобрения правительства и дамасских фанатиков регулярно устраивали погромы друзам. Не меньше ненавидели друзов ни во что их не ставившие мусульмане-арабы. Они были в состоянии непрекращающейся кровной вражды с бедуинами и сохраняли в своих горах видимость ливанского рыцарского феодализма времен суверенных эмиров. Пятая область на широте Иерусалима с самого начала была заселена немцами и германскими евреями, говорившими по-немецки или на идиш, – более своевольными, чем даже евреи римской эпохи, не способными поддерживать контакты даже с представителями своего же этноса. Некоторые из них были фермерами, большинство – лавочниками, наиболее обособленной прижимистой частью населения Сирии. На них косо смотрели окружавшие их враги, упрямые палестинские крестьяне, еще более тупые, чем земледельцы Северной Сирии, меркантильные, как египтяне, и постоянные должники.

За ними начиналась иорданская глубинка, населенная поденщиками, а дальше группа за группой шли деревни исполненных собственного достоинства христиан, которые являли собой самые отважные образцы истинной веры в этой стране. Среди них, а также восточнее осели десятки тысяч полукочевников-арабов, придерживавшихся духа пустыни, живших щедростью своих соседей-христиан и в страхе перед ними. Дальше лежали спорные земли, где оттоманское правительство поселило черкесских эмигрантов с русского Кавказа. Они удерживались там только мечом да благосклонностью турок, которым и были преданы по необходимости.

 

Глава 59

Рассказ о Сирии не кончается перечнем разных религий и этносов, населявших сельские местности. Здесь было шесть крупных городов – Иерусалим, Бейрут, Дамаск, Хомс, Хама и Алеппо, каждый со своими убеждениями, характером, системой управления. Самый южный из них, Иерусалим, был убогим, заброшенным, но священным для каждой семитской религии. Христиане и магометане совершали к святыням своего прошлого паломничество, а некоторые евреи считали этот город политическим будущим своего народа. Эти объединившиеся потоки были настолько сильны, что Иерусалим, казалось, не имел настоящего. Населяющие его люди, за редким исключением, были безликими служащими отелей, жившими за счет толп туристов. Им были чужды арабские национальные идеалы, хотя знакомство с различиями между христианами в момент обострения их духовных чувств привело к тому, что все классы иерусалимского общества стали презирать нас скопом.

Бейрут был совершенно новым городом, французским по духу и языку, но вместе с тем пристанищем и американским колледжем для греков. Его общественное мнение определяли тучные христианские купцы, так как сам Бейрут ничего не производил. Другим влиятельным компонентом его населения был класс вернувшихся эмигрантов, счастливых возможностью инвестировать сбережения в сирийском городе, больше всего похожем на ту самую Вашингтон-стрит, где они сколотили свои состояния. Бейрут был воротами Сирии, через которые в страну проникала дешевая или залежалая иностранщина. Он представлял Сирию столь же убедительно, как Сохо – сельские графства вокруг Лондона.

И при всем том Бейрут благодаря своему географическому положению, своим школам, а также свободе в общении с иностранцами был до войны средоточием народа, говорившего, писавшего, думающего примерно так же, как доктринеры-энциклопедисты, вымостившие дорогу Французской революции. Именно эти люди, а также богатство города и обретенный им необычайно громкий, убедительный голос обеспечили Бейруту признание.

Дамаск, Хомс, Хама и Алеппо – четыре древних города, составлявшие гордость Сирии. Они расположились цепочкой вдоль плодородных долин между пустыней и горами. В силу своего географического положения они повернулись спиной к морю и смотрели на восток. Они были арабскими и считали себя таковыми. Неоспоримо главным среди них и вообще в Сирии был Дамаск, где находилась администрация края. Он же был и религиозным центром. Его шейхи заправляли общественным мнением, были лидерами более «промекканскими», чем кто бы то ни было. Беспокойные жители Дамаска, всегда готовые к драке, были максималистами в мыслях, речах и развлечениях. Город хвастался тем, что всегда шел впереди всей Сирии. Турки превратили его в военный штаб, как, разумеется, и арабская оппозиция; здесь же обосновались и Оппенгейм, и шейх Шавиш. Дамаск был путеводной звездой, к которой естественным образом тянулись арабы; столицей, которая никогда добровольно не подчинилась бы чужой расе.

Хомс и Хама были как братья-близнецы. Все их население занималось ремеслами. В Хомсе это были хлопок и шерсть, в Хаме – парчовые шелка. Их промышленность процветала и разрасталась, а купцы быстро находили новые рынки сбыта, удовлетворяли новые вкусы потребителей в Северной Африке, на Балканах, в Малой Азии, Аравии, Месопотамии. Они демонстрировали производственный потенциал Сирии, растущий без привлечения иностранных специалистов, подобно тому, как Бейрут первенствовал в распределении. Но если процветание Бейрута делало его левантийским городом, то процветание Хомса и Хамы усиливало местный патриотизм. Можно было подумать, что знакомство с заводским производством и с электроэнергией убеждало людей в том, что способы, применявшиеся их отцами, были лучше.

Алеппо хотя и находился в Сирии, но не был ни сирийским, ни анатолийским, ни месопотамским городом. В нем смешались расы, веры и языки Османской империи, уживавшиеся меж собой на основе компромисса. Алеппо пользовался благами всех окружавших его цивилизаций. Результатом этого представляется отсутствие энтузиазма в вере его жителей. Даже в этом они превосходили остальную Сирию. Они больше воевали и торговали, были более фанатичны и порочны и производили при этом прекрасные вещи, но все это при недостатке убежденности обесценивало их многообразные достоинства.

Для Алеппо было типично то, что в этом городе между христианами и магометанами, армянами, турками, курдами и евреями существовали более братские отношения, чем, возможно, в любом другом крупном центре Османской империи, и к европейцам там проявлялось больше дружеского расположения, хотя они и были ограничены свободой действий. В политическом отношении этот город стоял полностью в стороне, за исключением арабских кварталов с бесценными средневековыми мечетями. Кварталы эти распространялись на восток и юг от короны, изображенной на стене большой крепости Алеппо.

Все народы Сирии были открыты для нас благодаря тому, что общим у них был арабский язык. Различия между ними носили политический и религиозный характер. В морально-психологическом отношении они различались следующим образом: невротическая чувствительность жителей морского побережья постепенно сменялась сдержанностью, характерной для людей, живущих в центре страны. Они были сообразительными, самодовольными, но отнюдь не искателями истины, не беспомощными (подобно египтянам) перед абстрактными идеями, но вместе с тем непрактичными людьми. И настолько же ленивыми, насколько и поверхностными умом. Их идеалом была легкость, с которой они вмешивались в дела других.

Они с детства не признавали никаких законов, повинуясь собственным отцам только из страха перед ними, а впоследствии и правительству по той же причине. Всем им хотелось чего-то нового, потому что при всей поверхностности и неподчинении закону они питали горячий интерес к политике и к науке, азы которой сириец схватывал легко, но превзойти которую ему было очень трудно. Они всегда были недовольны тем, что для них делало правительство, но лишь немногие искренне задумывались о приемлемой альтернативе, и еще меньше было таких, кто согласился бы на нее.

В оседлой Сирии не было местной административной единицы крупнее деревни, а в Сирии патриархальной самым крупным таким образованием был клан, но эти органы были неформальными, действовали на добровольной основе, не располагая никакими официальными полномочиями, и возглавлялись людьми, на которых указывали семьи, лишь при самом незначительном согласовании с общим мнением. Высшей властью была импортированная бюрократическая система турок, на практике либо довольно хорошая, либо очень плохая, в зависимости от личных качеств людей (обычно жандармов), через которых она действовала в первой инстанции.

Даже вполне законопослушные сирийцы проявляли странную слепоту к незначительности своей страны и неправильное понимание эгоизма великих держав, чьим обычным подходом был приоритет собственных интересов перед интересами более слабых народов. Некоторые громко кричали о создании Арабского королевства. Это обычно были мусульмане, а христиане-католики выступали против, требуя «европейского порядка», который обеспечил бы привилегии без обязанностей. Оба эти предложения были, разумеется, далеки от чаяний национальных групп, активно требовавших сирийской автономии. Сирия пребывала в политической дезинтеграции. Между одним городом и другим, между одной деревней и другой, одной семьей и другой, одной верой и другой существовала скрытая неприязнь, усердно разжигавшаяся турками. Само время убеждало в невозможности автономии в таком составе. Исторически Сирия была коридором между морем и пустыней, соединяя Африку с Азией, Аравию с Европой. Она была вассалом Анатолии, Греции, Рима, Египта, Аравии, Персии, Месопотамии. Когда же на короткое время она получила независимость благодаря слабости соседей, это привело к жесткому несогласию северных, южных, восточных и западных «королевств» размером в лучшем случае с Йоркшир, а в худшем – с графство Ратленд. Если Сирия и была по своему характеру вассальной страной, то по традиции она была также и страной агитации по радио, и страной непрекращающегося восстания. Ключом к общественному мнению была общность языка. Мусульмане, чьим родным языком был арабский, по этой причине рассматривали себя как избранный народ. Факт наследования ими Корана и классической литературы превратил патриотизм, обычно определяемый почвой или кровью, в языковой.

Другой поддержкой арабской мотивации была неяркая слава раннего халифата, память о котором сохранилась в народе за столетия скверного турецкого правления. Тот факт, что эти традиции скорее отдавали сказками «Тысячи и одной ночи», чем походили на подлинную историю, сплотил арабские ряды и укрепил убежденность в том, что прошлое было более блестящим, нежели настоящее османского турка.

И все же мы понимали, что это лишь мечты. Арабское правительство в Сирии, хотя бы оно и поддерживалось местными убеждениями, было бы в такой же степени навязано, как и турецкое правительство, или иностранный протекторат, или же исторический халифат. Сирия оставалась расовой и религиозной мозаикой. Любой масштабный позыв к единству привел бы к раздроблению страны, неприемлемому для народа, чьи инстинкты всегда обращали его к идее приходского правления.

Оправданием наших чрезмерных рассуждений была война. Сирия, созревшая для беспорядков, могла быть вовлечена в настоящее восстание, если бы возник новый фактор, который позволил бы, к примеру, понять центростремительный национализм бейрутских энциклопедистов или ограничить влияние раздраженных сект и классов. Этот фактор должен быть новым, но не заморского происхождения, этого требовали амбиции сирийцев.

В поле нашего зрения всего одним независимым фактором, у которого имелась приемлемая основа и боевые сторонники, был суннитский принц, подобный Фейсалу и претендующий на возрождение славы Омейядов или Айюбидов. Он мог бы на короткое время, пока не придет успех, объединить людей в глубинной части страны, используя их стремление поставить свой беспутный энтузиазм на службу упорядоченному правлению. Тогда наступила бы реакция, но только после победы, а ради нее можно поставить на карту все материальные и моральные ресурсы.

Оставались вопросы техники и направления новых ударов. Направление увидел бы и слепой. Ядром Сирии во все времена были Ярмукская долина, Хауран и Дераа. Когда к нам присоединится Хауран, кампания будет благополучно завершена. Нужно будет выстроить еще одну «лестницу племен», сравнимую с той, что действовала между Веджем и Акабой, только на этот раз ее ступенями будут племена ховейтат, бени сахр, шерарат, руалла и серахин, чтобы подняться на триста миль до Азрака – оазиса, ближайшего к Хаурану и Джебель-Друзу. Наши операции по развертыванию сил для последнего удара должны будут походить на войну на море своей мобильностью, повсеместностью, автономностью баз и коммуникаций, пренебрежением особенностями грунта, стратегическими зонами, фиксированными направлениями, пунктами. «Кто правит на морях, тот имеет полную свободу действий и может получить от войны столько, сколько сам захочет». А мы правим пустыней. Рейдовые отряды на верблюдах, самодостаточные подобно кораблям, смогут уверенно крейсировать вдоль границы обрабатываемых земель противника и беспрепятственно отходить на незнакомые туркам участки пустыни. Какую именно точку в организме противника следует поразить, будет решаться по ходу военных действий. Нашей тактикой будет внезапная атака с быстрым отходом: никаких фронтальных наступлений, одни точечные удары. Мы никогда не будем пытаться закрепить преимущество. Мы будем использовать минимальную силу в кратчайшее время, в самом удобном для нас месте.

Необходимую скорость в ходе дистанционной войны нам обеспечит неприхотливость людей пустыни и их передвижение на верблюдах. В опытных руках верблюд, это сложное, удивительное создание природы, давал замечательную отдачу. На верблюдах мы чувствовали себя независимыми целых шесть недель, если у каждого к седлу приторочено полмешка муки весом в сорок пять фунтов.

Что касается воды, мы планировали брать на каждого не больше пинты. Верблюды должны пить, и если бы мы брали для себя больше, чем для них, то все равно ничего не выиграли бы. Кое-кто из нас вообще не пил на переходе от одного колодца до другого, но то были самые выносливые люди. Большинство напивались до отвала у каждого колодца и брали воду с собой, чтобы утолять жажду на марше сухим знойным днем. Летом верблюды могут делать после водопоя до двухсот пятидесяти миль – три дня энергичного марша. Заурядным считался переход в пятьдесят миль, восемьдесят – было уже хорошо, а в чрезвычайных условиях мы могли делать по сто десять миль за двадцать четыре часа. Газель, наша самая мощная верблюдица, дважды делала со мной по сто сорок три мили за сутки. Колодцы редко отстояли один от другого больше чем на сто миль, поэтому запаса воды в одну пинту хватало.

Шестинедельный запас провианта обеспечивал нам радиус действия в тысячу миль. Выносливость верблюдов давала нам возможность покрывать за тридцать дней расстояния в полторы тысячи миль без риска умереть голодной смертью. Даже если бы мы превысили этот лимит, мы помнили, что каждый из нас сидел на двухстах фунтах потенциального мяса и, оставшись без верблюда, в случае крайней необходимости мог сесть за седлом другого наездника, чтобы продолжать путь вдвоем.

Снаряжение рейдовых отрядов должно было отличаться максимальной простотой, обеспечивая тем не менее техническое превосходство над турками. Я направил в Египет запросы на большое количество стрелкового оружия – легких пулеметов Гочкиса или Льюиса. Люди, которых мы обучали обращению с ними, были совершенно незнакомы с их механизмом и не имели навыков быстрого исправления повреждений оружия, а нам предстояли сражения, в которых счет должен был идти на минуты, на ходу, на скорости восемнадцать миль в час. Если пулемет заедало, стрелку приходилось его бросать и браться за винтовку.

Другим нововведением была мощная взрывчатка. Мы разработали специальные методы применения динамита и к концу войны могли экономно, обеспечивая безопасность, разрушать любое количество путей и мостов. Алленби щедро снабжал нас взрывчатыми материалами. И только орудий мы так и не дождались, что было достойно сожаления! В маневренной войне одно дальнобойное орудие стоило девяноста девяти обычных пушек.

Оперативное распределение рейдовых отрядов было необычным. Мы не могли смешивать или объединять племена из-за их взаимного недоверия и подозрительности, как не могли и использовать одно племя в операциях на территории другого. Чтобы компенсировать эти недостатки, мы ставили целью наибольшее рассредоточение сил и повышали способность к быстрым маневренным действиям, используя силы одного района по понедельникам, второго – по вторникам, третьего – по средам. Таким образом повышалась естественная мобильность. При преследовании противника наши ряды пополнялись новыми людьми, тем самым сохранялся первоначальный потенциал наших отрядов. Фактически равновесием был для нас максимальный беспорядок.

Внутренняя экономность наших рейдовых отрядов обеспечивала их мобильность и предельное расчленение. Обстоятельства у нас никогда не повторялись, следовательно, система не могла приспосабливаться к ним дважды, и это сбивало противника с толку. От этих же обстоятельств зависела и переменная численность наших подразделений.

Мы служили общему идеалу без соревнования между племенами и поэтому не могли рассчитывать на esprit de corps. Обычные солдаты становились кастой либо на основе больших преимуществ в жалованье, обмундировании и привилегиях, либо же в результате обособления по причине презрительного отношения к ним. Мы не могли привязывать людей друг к другу, потому что племена брались за оружие добровольно. Многие армии комплектовались на условиях добровольности, однако немногие служили добровольно. Любой из наших арабов мог беспрепятственно уйти домой, когда бы ему ни вздумалось, единственным контрактом была честь.

Таким образом, у нас отсутствовала дисциплина в ограничительном, подчинительном смысле этого слова, приводящая людей к общему знаменателю. В армиях мирного времени дисциплина означала подавление, и не в каком-то усредненном, а в самом абсолютном смысле, стопроцентный стандарт, в рамках которого девяносто девять солдат низводились до уровня слабейшего из сотни. Целью этого было сделать подразделение единым целым, свести солдат к единому типу, чтобы их действия могли быть предсказуемыми, а реакция – коллективной по духу, как в массе, так и по отдельности. Чем суровее дисциплина, тем меньше возможность проявления индивидуального превосходства, а следовательно, больше уверенности в исполнении приказаний.

Так, заменяя крепким отлаженным механизмом взаимодействия возможное проявление выдающихся качеств, военная наука преднамеренно приносит в жертву способности солдат ради повышения состава. Неизбежным побочным фактором всегда была социальная война – состояние, в котором солдат являлся продуктом постоянного воздействия многочисленной иерархии – от оружейной мастерской до снабженцев, – поддерживающей его активность на поле боя.

Арабская война отвергала такую дисциплину в пользу простоты и индивидуальности. Каждый мобилизованный должен был служить на линии огня и быть предельно самостоятельным. Эффективность наших сил состояла из эффективности каждого отдельно взятого человека. Мне казалось, что в нашей войне, строившейся на принципе расчлененности, сумма усилий одного человека могла быть равна по меньшей мере равнодействующей в какой-нибудь сложной системе.

В нашей практике мы не использовали на линии огня большого числа солдат, что нам удавалось, если только наша атака (в противоположность создаваемой нами угрозе) не была слишком расчленена по фронту. Духовная напряженность боя в изоляции делала «простую» войну очень трудной для солдата, требуя от него инициативы, выносливости и энтузиазма. Нерегулярная война была намного более интеллектуальной, чем линейная атака, намного более изматывающей, чем служба в комфортном подчинении мнимому армейскому порядку. Большое место отводилось партизанским методам борьбы: в обычной войне из двух человек, сражающихся плечом к плечу, один погибал. Наш идеал состоял в том, чтобы превратить сражение в ряд отдельных схваток, а наших рядовых – в эффективных союзников энергичных командиров.

 

Глава 60

Корабли прибыли в Акабскую бухту. Фейсал сошел на берег вместе с Джафаром, со своим штабом и с Джойсом – своим покровителем. Прибыли бронеавтомобили, Гослетт, египетские чернорабочие и тысячи солдат. Для восстановления шестинедельного перемирия приехал Фолкенхейн, который должен был связаться с турками, и его тонкий ум придал достоинства противостоянию. В Маане у турок было отдельное командование, возглавляемое бывшим командующим в Синае Беджетом. В его распоряжении находились шесть тысяч пехотинцев, полк кавалерии и конной пехоты, и он так окопался, что город стал почти неприступен с точки зрения стандартов маневренной войны. Теперь там ежедневно работало звено аэропланов и были сконцентрированы большие запасы провианта и боеприпасов.

Приготовления у турок близились к завершению. Они начинали действовать, организуя утечки информации о том, что их целью является Гувейра, наилучшая дорога на Акабу. Две тысячи пехотинцев выдвинулись в Абу-эль‑Лиссан и укрепили его. Кавалерия держала под контролем окрестности, чтобы отразить возможный контрудар арабов со стороны Вади-Мусы.

Эта нервозность не осталась для нас незамеченной. Мы могли бы затеять с ними игру и спровоцировать на выступление против нас в Вади-Мусе, где естественные препятствия были так сложны, что воевать пришлось бы в очень тяжелых условиях; между тем мы смогли бы удержать это место.

Приманкой занялись люди соседнего племени делага. Полные воодушевления турки нанесли контрудар и понесли большие потери. Мы внедрили в сознание крестьян Вади-Мусы мысль о богатых трофеях, захваченных их соперниками – племенем делага. Вместе со своим полком на мулах прибыл старый вояка Мавлюд и разместился среди знаменитых развалин Петры. Воодушевившиеся люди племени лиатена под командованием одноглазого шейха Халила стали предпринимать набеги через плато и захватывать парами, а то и по трое верховых или вьючных верблюдов вместе с винтовками охранявших их солдат. Это продолжалось несколько недель, и раздражение турок росло.

Кроме того, чтобы держать турок в напряжении, мы попросили генерала Селмонда выполнить свои обещания о дальних воздушных рейдах на Маан. Поскольку это было сопряжено с трудностями, Селмонд выбрал Стента и других надежных пилотов из Рабега или Веджа и приказал им сделать все возможное в этом отношении. У них был опыт вынужденных посадок в пустыне и полетов над горами, не нанесенными на карту. Стент превосходно говорил по-арабски. Командир приказал летать на малой высоте, чтобы обеспечить точное обнаружение целей. Долетев до Маана, самолеты сбросили тридцать две бомбы на не подготовленную к подобному нападению базу. Две бомбы, попавшие в казарму, убили двадцать пять солдат и ранили пятьдесят. Восемь накрыли самолетный ангар, сильно повредили электростанцию. Одна бомба разнесла генеральскую кухню, лишив высокого чина завтрака. Четыре упали на аэродром. Несмотря на разрывы шрапнели, все наши пилоты благополучно вернулись на временную посадочную площадку в Кунтилле, выше Акабы.

Во второй половине того же дня они подлатали свои машины и с наступлением темноты улеглись спать под их крыльями. На рассвете самолеты снова поднялись в воздух – на этот раз их было три, – взяв курс на Абу-эль‑Лиссан, и при виде крупного лагеря у Стента потекли слюнки. Они бомбили коновязи и обращали в бегство лошадей, пронеслись над палатками, разогнав турок. Как и накануне, аэропланы летели на малой высоте и получили много повреждений, но не слишком серьезных. Задолго до полудня они вернулись в Кунтиллу.

Стент прикинул количество оставшегося бензина и бомб и решил, что их достаточно для еще одного налета. Он приказал каждому летчику тщательно осмотреть аккумуляторные батареи – утром они вызвали беспокойство. Самолеты стартовали в самую полуденную жару. Бомбовый груз был настолько велик, что они не смогли набрать высоту, кое-как перелетели через гребень гор за Абу-эль‑Лиссаном и оказались на высоте трехсот футов над долиной. Турки, обычно полусонные в полуденный час, были застигнуты врасплох. Было сброшено тридцать бомб, которые нанесли повреждения противнику, подавили артиллерийскую батарею и уничтожили десятки солдат и животных. Затем облегченные машины набрали высоту и направились к Эль-Аришу. Арабы ликовали: они вызвали у турок грандиозный переполох. Беджет-паша попрятал своих людей в вырытые в земле укрытия, а когда его самолеты отремонтировали, расположил их в безопасности по периметру плато для обороны лагеря.

Воздушными налетами мы привели турок в смятение, а беспокоящими рейдами дезинформировали относительно направления наших действий. Нашим третьим средством дезорганизации их наступления было перекрытие движения по железной дороге, что заставило бы их разделить свою ударную силу надвое для обороны. Мы подготовили насколько диверсий на середину сентября. Я также принял решение о пересмотре старых способов минирования путей. Появилось кое-что более мощное и надежное, чем автоматические мины, и я мечтал о непосредственном подрыве заряда под локомотивом с помощью электрического тока. Британские саперы меня воодушевили на такую попытку, особенно генерал Райт, главный инженер в Египте, чей опыт вызвал у меня почти спортивный интерес. Он прислал мне рекомендованные приспособления: подрывную машинку и некоторое количество изолированного кабеля. Я отправился с ними на борт «Хамбера», нашего нового сторожевого корабля, и представился его командиру капитану Снэггу.

Снэггу повезло с кораблем, который был построен для Бразилии и оборудован гораздо более комфортабельно, чем британские мониторы, а нам повезло вдвойне – с ним и с кораблем, потому что он был само воплощение гостеприимства и доброго, веселого нрава. Его интересовало все, что происходило на берегу, и он умел видеть комическую сторону даже в наших мелких неприятностях. Рассказать ему историю о какой-то неудаче значило вызвать его смех над нею, и всегда за хороший рассказ он предлагал мне ванну и чай с традиционным церемониалом. Его доброта и помощь делали ненужными наши поездки в Египет для ремонта, позволяли из месяца в месяц обрушиваться на турок.

Подрывная машинка находилась в очень тяжелом ящике, закрытом на замок. Мы открыли его, обнаружили рукоятку храповика и отжали вниз, без всяких устрашающих происшествий. Провод представлял собою кабель с толстой резиновой изоляцией. Мы разрезали его пополам, присоединили концы к выходным клеммам ящика и уверенно подали на концы напряжение. Схема сработала. Я вынул детонаторы. Мы воткнули свободные концы в один из них и покачали рукоятку, как насос: безрезультатно. Мы делали все новые и новые попытки, которые, к нашему огорчению, оставались тщетными. Наконец Снэгг позвонил в колокольчик и вызвал мичмана, отлично разбиравшегося в электрических схемах. Тот предложил использовать специальные электрические детонаторы. На корабле их имелось шесть, и мне выдали половину. Мы присоединили один к нашему ящику, и, когда нажали рукоятку, раздался великолепный хлопок. Я почувствовал, что теперь знаю все об этой машинке, и приступил к организации рейда.

Из целей наиболее многообещающей и самой доступной представлялась Мудовара – насосная станция в восьмидесяти милях к югу от Маана. Подрыв там поезда вызвал бы смятение у противника. Мне нужны были три надежных ховейтата, и в то же время в ходе этой экспедиции предстояло испытать троих крестьян из племени хауран, которых я присоединил к своим компаньонам. Ввиду того что хаураны приобретали новое значение, нам было необходимо изучить структуру их клана и внутриклановые разногласия, выучить их диалект, местные названия населенных пунктов и дороги. Эти три молодца – Рахайль, Асеф и Хемеид – должны были посвятить меня в реалии своего образа жизни, разговаривая со мной по пути к нашей цели.

Чтобы быть уверенными, что поезд остановится, требовались орудия и пулеметы. Что касается первых, то почему бы не взять минометы Стокса? А в качестве вторых подошли бы пулеметы Льюиса. Соответственно, Египет отобрал двоих сильных сержантов-инструкторов из армейской школы в Зейтуне, чтобы научить расчеты, укомплектованные арабами, пользоваться этим оружием. Снэгг поселил их на своем корабле, поскольку на берегу пока еще не было достаточно удобного английского лагеря.

Их звали Йелс и Брук, но все стали называть их Льюисом и Стоксом, по их горячо любимому оружию. Льюис был австралийцем, длинным, тощим и хитроватым, и его гибкое тело в часы отдыха выламывалось не по-уставному. Его жесткое лицо, дугообразные брови и хищный нос подчеркивали специфически австралийскую беспечную готовность и способность очень быстро сделать что угодно. Молчаливый Стокс был коренастым английским фермером средней руки с простоватой внешностью. Он постоянно находился в напряжении, словно ожидал приказа, чтобы его тут же беспрекословно выполнить.

Льюис, всегда готовый что-то предложить, пылко и восторженно отзывался обо всем, что было хорошо сделано, о чем бы ни шла речь. Стокс никогда не высказывал своего мнения до окончания работы, когда мог, машинально теребя свою фуражку, подробно и основательно перечислить все ошибки, которые он не должен допустить в следующий раз. Оба были замечательными парнями. Через месяц они, не имея ни общего языка, ни переводчика, уже прекрасно объяснялись на своих занятиях и учили слушателей с разумной точностью обращаться с оружием. А больше ничего и не требовалось, потому что именно такие навыки, по-видимому, отвечали духу наших внезапных рейдов лучше, чем доскональные научные знания. По мере работы по организации рейда наше нетерпение нарастало. Мудоварская водокачка представлялась уязвимой. Ее вполне могли взять стремительным натиском три сотни людей. Это было бы серьезным успехом, потому что ее глубокая скважина была единственной в знойном и сухом районе ниже Маана. Без ее воды движение поездов на этом участке дороги стало бы нерентабельным с точки зрения перевозки грузов.

 

Глава 61

Австралиец Льюис сказал мне, что они со Стоксом хотели бы, чтобы я взял их в свой отряд. Это была новая привлекательная идея. С ними мы чувствовали бы себя более уверенно в отношении технического обеспечения нашего нападения на гарнизон. Сержанты очень хотели отправиться с нами, и их работа заслуживала такого вознаграждения. Они были предупреждены, что предстоявшая операция могла оказаться для них не во всем приятной. Жизнь в походе не подчинялась каким-то определенным правилам, и в пустыне не могло быть никаких поблажек никому. Отправившись с нами, они должны были забыть о комфорте и привилегиях, которые в других случаях давала принадлежность к британской армии. Им предстояло разделять с арабами все (исключая, разумеется, трофеи), в том числе наравне с ними переносить лишения в еде и питье и подчиняться обязательной для всех строгой дисциплине. Если бы что-нибудь случилось со мной, они, не знавшие арабского языка, должны были бы вести себя с арабами сдержанно и уважительно.

Льюис заявил, что ему хочется испытать себя именно в таких суровых условиях. Стокс тоже заметил, что, если его возьмут, он перенесет все трудности. Им предоставили двух из моих лучших верблюдов, седельные сумки которых были набиты мясными консервами и крекерами. Седьмого сентября мы вышли вверх по долине Вади-Итм. По пути, в Гувейре, к нам должны были присоединиться ховейтаты Ауды.

Обстановка лучше моих слов служила постепенному закаливанию сержантов. В первый день нам, привыкшим к таким переходам, ехать было очень легко. Что касается сержантов, то ни один из них до этого ни разу не садился на верблюда, и я опасался, как бы ужасный жар от голых гранитных стен Итма не довел их до теплового удара раньше, чем начнется наш поход. Сентябрь был плохим месяцем: в тени пальмовых садов Акабы термометр показывал сто двадцать градусов по Фаренгейту. Днем мы остановились под отбрасывавшей тень скалой, а вечером, проехав всего десять миль, расположились лагерем на ночь. Мы с удовольствием пили горячий чай из консервных банок и ели мясо с рисом и втайне радовались, глядя на то, как окружающая обстановка действовала на обоих новичков. Реакция каждого из них соответствовала моим ожиданиям.

Австралиец с самого начала чувствовал себя как дома и держался с арабами свободно. Когда они, уловив его настроение, стали отвечать ему товарищеским дружелюбием, это его удивило и едва ли не возмутило: он не мог себе представить, что его расположение позволит им забыть разницу между белым человеком и людьми с коричневой кожей.

Комизм ситуации состоял в том, что загар делал цвет его кожи намного темнее, чем у моих новых спутников из племени хауран, из которых меня больше интересовал младший. Он, Рахайль, казался очень некрасивым. Это был крепкий малый, может быть, слишком полный для нашего образа жизни, но именно поэтому лучше переносивший лишения. Лицо его отличалось свежим цветом кожи, щеки – одутловатостью, они даже слегка отвисали. У него был небольшой рот и сильно заостренный подбородок. Все это вместе с высокими выразительными бровями и увеличенными сурьмой глазами придавало ему несколько неестественную мину постоянного раздражения. Речь его – взрывная, с оттенком вульгарности, торопливая и неосторожная – выдавала в нем человека напористого, дерзкого, беспокойного и нервного. Ум его был не таким сильным, как его тело, но живым, как ртуть. Когда Рахайль сильно уставал или бывал чем-то раздражен, он заливался горькими слезами, впрочем немедленно прекращавшимися при любом вмешательстве, после чего к нему возвращалось его обычное состояние. Мои спутники Мухаммед и Ахмед вместе с проходившими испытательный срок Рашидом и Асефом попустительствовали поведению Рахайля, отчасти из-за достоинств его верблюдицы, а также из склонности рекламировать его персону. Ему пришлось один или два раза сдерживать свою фамильярность по отношению к сержантам.

Англичанина Стокса, по складу островитянина, непривычность арабского окружения в большей мере вынуждала оставаться самим собой. Его робкая корректность постоянно напоминала моим людям о том, что он не похож на них, что он англичанин. Понимая это, они, в свою очередь, отвечали ему уважением. Он для них был «этим сержантом», тогда как Льюис из-за своего характера, соответствующим образом проявившегося, – просто «долговязым». Было унизительно сознавать, что наши книжные познания о разных странах и временах до сих пор оставляют нас во власти предубеждений и предрассудков, как каких-нибудь прачек, лишенных способности выражать словами свои ощущения при контакте с незнакомыми людьми. Англичане на Ближнем Востоке разделялись на два класса.

Первый – тонкий, способный добиваться расположения – усваивал черты живших вокруг него людей, их речь, образ их мыслей и едва ли не манеру поведения. Он тайно руководил людьми, направляя их туда, куда ему было нужно. В результате такого традиционного влияния, лишенного всякого противодействия, его собственный характер оставался в тени, незамеченным.

Второй класс, тот самый книжный «Джон Буль», становился тем более английским, чем дольше находился вдали от Англии. Он изобрел для себя понятие «старая Англия» – средоточие всех запомнившихся достоинств, таких прекрасных на расстоянии, однако по возвращении нередко сталкивался с неприглядной реальностью и уводил свое тупое «я» в раздраженную защиту добрых старых времен. За границей под прикрытием своей железобетонной уверенности он показывал себя истым англичанином. На его пути встречались серьезные помехи, и все же его смелый пример достоин внимания.

Каждый в Аравии считал англичанина неповторимым, избранным существом, а подражание ему – богохульным или по меньшей мере дерзким. В этом тщеславии они побуждали людей к следующему выводу: Аллах не дал им быть англичанами, значит, им остается стремиться к совершенству, оставаясь такими, каковы они есть. Мы восхищались местными обычаями, изучали язык, писали книги об архитектуре этой страны, о фольклоре и об умиравшей промышленности, потом мы в один прекрасный день проснулись, обнаружив, что этот хтонический дух обернулся политическим, и с горечью покачали головой над расцветшим цветком наших наивных усилий – национализмом.

Французы, хотя и начинали с подобной доктрины, то есть француз – верх совершенства человеческого рода (их догма, а не просто тайный инстинкт), избрали противоположный путь, вдохновляя подвластных им людей на подражание, поскольку даже если бы те никогда не смогли достигнуть их уровня, то по мере приближения к нему их нравственность становилась бы выше. Мы считали подражание пародией, а они – комплиментом.

На следующий день, когда воздух только начинал раскаляться, мы уже приближались к Гувейре, пересекая песчаную равнину успокоительного розового цвета с ее серо-зеленым подростом. Вдруг до нас донеслось глухое жужжание. Мы быстро увели верблюдов с проходившей по открытой местности дороги в редкую поросль кустарника, где их трудно было бы заметить летчикам противника, потому что иначе груз пироксилина, моей излюбленной и самой сильной взрывчатки, и множество набитых аммоналом мин для стоксовского миномета оказались бы в опасной близости к курсу бомбометания. Мы спокойно ждали, оставаясь в седле, а наши верблюды тем временем общипывали ту малость съедобной зелени, что оставалась на ветках кустов. Самолет описал два круга вокруг высившейся перед нами гувейрской скалы и сбросил три тяжелые бомбы.

Мы снова вывели караван на дорогу и неторопливо двинулись в лагерь. Гувейра кишела людьми вокруг рынка, заполненного ховейтатами с обеих гор и плато. Насколько хватал глаз, долина мягко колыхалась волнами верблюжьих табунов. Животные перед каждым рассветом досуха выпивали воду ближайших колодцев, так что проспавшим приходилось уходить на много миль, чтобы напиться. Но это было не главное. Арабы ничего не делали, а лишь ждали утреннего аэроплана, а после этого тоже ни за что не принимались, убивая время до ночи, сулившей возможность как следует выспаться. Времени для разговоров было сколько угодно, и в ходе их то и дело возникали проявления былой зависти. Ауда стремился извлечь максимум выгоды из нашей зависимости от его помощи в снабжении племен. Он привез жалованье ховейтатам и благодаря этим деньгам намеревался вынудить их передать остававшиеся свободными участки земли в его подчинение.

Это возмутило людей, они грозились либо вернуться к себе в горы, либо возобновить контакты с турками. Фейсал прислал в качестве посредника шерифа Мастура. Тысячи ховейтатов с сотен участков отказывались идти на компромисс. Удовлетворить их, не вызывая гнева Ауды, было довольно деликатной задачей для большинства утонченных умов, помогавших Ауде. Кроме того, термометр показывал сто десять градусов по Фаренгейту в тени, и в этой самой тени кружились тучи мух.

Все три северных клана ховейтатов, на которых мы рассчитывали в проведении рейда, относились к инакомыслящим. С ними говорил Мастур, говорили командиры абу тайи, говорили мы все. Увы, без всякого результата. Казалось, что нашим планам суждено разрушиться в самом начале.

В один прекрасный день, когда мы перед наступлением полудня спешили укрыться в тени под скалой, ко мне подошел Мастур с сообщением о том, что южане оседлали верблюдов с намерением дезертировать из лагеря и вообще из движения. Страшно раздосадованный, я повернул свою верблюдицу кругом и направился к палатке Ауды. Он сидел на песчаном полу, доедая вареный хлеб, вместе со своей последней женой – красивой девочкой, коричневая кожа которой была раскрашена в синий цвет. Когда я внезапно ворвался в палатку, эта маленькая женщина, как заяц, выскользнула, откинув задний полог палатки. Усаживаясь на полу рядом с Аудой, я стал язвить по поводу того, что он – такой старый – остается таким же глупцом, как и все представители его расы, рассматривавшие процесс воспроизводства не как негигиеничное удовольствие, а как главное дело жизни.

Ауда возразил, ссылаясь на желание иметь наследников. Я спросил его, не находит ли он жизнь достаточно хорошей, чтобы благодарить своих случайных родителей за то, что они произвели его на свет, или чтобы эгоистично даровать такой же сомнительный подарок нерожденной душе.

Он защищался.

– Да, я Ауда, – твердо проговорил он, – и вы знаете Ауду. Мой отец (к которому Аллах был милостив) был хозяином гораздо более крупным, чем Ауда, и он восхвалял моего деда.

– Но, Ауда, мы гордимся нашими сыновьями и дочерьми, наследниками накопленного нами богатства, продолжателями нашей сломленной мудрости. С каждым поколением земля становится старше, а человечество все дальше уходит от своего детства.

Старик посмотрел на меня прищуренными глазами, со снисходительной усмешкой, и указал на своего сына, который, объезжая молодого верблюда, тщетно колотил его палкой по шее, пытаясь заставить вышагивать так, как это делают чистокровные породистые животные.

– Если Аллаху будет угодно, он унаследует мое богатство, но, слава Аллаху, не мою силу, и если он поведет себя неправильно, я подрежу ему хвост. Вы очень мудры. В этом я не сомневаюсь.

Результатом нашего разговора было то, что мне пришлось уйти и терпеливо ожидать дальнейшего развития событий. Мы наняли двадцать верблюдов, которым предстояло везти взрывчатку, и назначили выступление на завтра, через два часа после пролета турецкого аэроплана.

Самолет был чем-то вроде регулятора всей жизни гувейрского лагеря. Его ждали арабы, как всегда просыпавшиеся до рассвета; Мастур посылал невольника на вершину скалы, чтобы услышать шум мотора и не прозевать самолет. Когда приближался час его обычного появления, арабы бросали все дела и, беззаботно болтая, направлялись под прикрытие скалы, где каждый взбирался на облюбованный им выступ. Мастур посылал туда же своих невольников с кофе, жаровней и ковриком. Они с Аудой сидели в каком-нибудь укромном уголке, пока над перевалом не повисала монотонная песня мотора, вызывавшая всеобщее трепетное возбуждение.

Прижавшись спинами к каменной стене и притихнув, все ждали, пока противник безрезультатно кружил над странным зрелищем темно-красной скалы, облепленной тысячами ярко одетых арабов, подобно ибисам, гнездившимся в каждой щели на ее поверхности. Самолет сбрасывал три или четыре бомбы, в зависимости от дня недели. На серо-зеленой равнине после их разрывов поднимались клубы густого дыма, напоминавшие пирожные со взбитыми сливками и неподвижно белевшие в течение нескольких минут при полном безветрии, после чего они медленно истаивали и исчезали. Хотя мы и знали, что это нам ничем не угрожало, все же затаив дыхание слушали как громкий шум мотора над нашими головами перекрывал резко нараставший вой падавших бомб.

 

Глава 62

Мы с удовольствием расстались с пеклом Гувейры. Как только от нас отстал эскорт из мириадов мух, мы остановились: в самом деле, никакой необходимости торопиться у нас не было. Оба несчастных английских парня, что были со мной, мучились от этой жары, которой раньше не могли себе даже представить. Удушавший воздух железной маской покрывал наши лица. Я про себя не без восхищения отметил, что они старались даже не говорить об этом. Незнание арабского языка, казалось, делало их еще мужественнее: даже сами арабы вслух ругали непереносимую жару и духоту.

Уже под вечер мы двинулись дальше и остановились на ночь в густой тени тамарисковых деревьев. Этот привал был восхитительным: позади нас возвышалась огромная отвесная скала высотой, может быть, футов в четыреста, рдевшая на закате темно-красным цветом. Под ногами у нас на протяжении полумили с обеих сторон лежала запекшаяся глинистая почва цвета буйволовой кожи, твердая, отвечавшая на каждый шаг глухим звуком, как деревянная мостовая, и плоская, как поверхность какого-нибудь озера. На нижнем кряже с одной стороны поднималась роща коричневых стволов тамариска, отороченная скудной, запыленной зеленью, высушенной солнцем до почти серебристо-серого цвета. Ветер с устья реки шелестел травой, устилавшей долину, и выворачивал листья редких оливковых деревьев наизнанку, делая деревья какими-то бледными.

Мы приближались к Румму, месту, будоражившему мои мысли. Его даже несентиментальные ховейтаты считали очень красивым. На следующий день мы должны были до него доехать. Очень рано, когда в небе еще сияли звезды, меня разбудил сопровождавший нас шериф Аид. Он вполз ко мне в палатку и каким-то леденящим душу голосом проговорил: «Господи, я ослеп». Я уложил его, дрожавшего, как от холода. У него хватило сил лишь на то, чтобы сказать мне, что, проснувшись среди ночи, он понял, что ничего не видит и что очень больно глазам. Их обожгло солнце.

День еще только начинался, когда мы уже ехали между двумя высокими пиками, сложенными из песчаника, к подножию длинного мягкого склона, спускавшегося от видневшихся впереди куполообразных гор. Он был сплошь покрыт тамариском. Арабы говорили, что это было начало Руммской долины. Слева от нас стояла длинная каменная стена, выгнувшаяся тысячефутовой дугой к середине долины. Напротив нее, справа от нас, высилась разорванной линией красных вершин вторая такая же дуга. Мы поднимались по склону, прокладывая себе дорогу через хрупкий молодой кустарник.

Постепенно кустарник превратился в густые заросли, листва которых становилась все более ярко-зеленой, контрастируя с участками песка нежно-розового цвета. Подъем делался все более пологим, пока долина не перешла в узкую наклонную равнину. Вершины справа казались выше и острее, в противоположность другой стороне, где гряда гор выпрямлялась в один не такой уж высокий, но неприступный массив красноватого цвета. Они тянулись так по обе стороны дороги, пока разделявшее их расстояние не сократилось всего до двух миль, а потом, постепенно набирая высоту, их параллельные кряжи поднялись на тысячу футов над нами, образуя впереди проспект, простиравшийся на многие мили.

Присмотревшись, мы увидели, что они представляли собою не сплошные каменные стены, а высились отдельными утесами, напоминая гигантские здания, выстроившиеся по обе стороны образуемой ими улицы. Их отделяли друг от друга тенистые аллеи шириной футов в пятьдесят, а закругления и ниши, выветренные в стенах за долгие годы и расписанные поверхностными наростами и трещинами, были похожи на рукотворные архитектурные детали. Карстовые пустоты высоко в обрывистых стенах были похожи на круглые окна, другие, у самого подножия, зияли, как двери. Темные пятна, тянувшиеся на сотни футов по теневой передней стороне, выглядели здесь как случайные. Сложенные из зернистой породы скалы были исчерчены вертикальными полосами, в основном на протяжении двух сотен футов сильно трещиноватой породы, более темной по цвету и более твердой по структуре. Этот нижний пояс в противоположность песчанику не нависал подобием складок ткани, а растекался каменистой осыпью, образуя горизонтальный вал у подножия стены.

Эти утесы были покрыты купольными образованиями менее яркого красного цвета, чем основная масса горы, которые придавали этому неотразимому месту видимость законченной византийской архитектуры, превосходящей всякое воображение. Арабские армии могли бы затеряться в его далеко развернувшихся в ширину и в длину пределах, и среди этих стен вполне могла бы кружить строем эскадрилья самолетов. Наш маленький караван в этих громадных горах проникся полным спокойствием, стыдясь и пугаясь мысли кичиться своею значимостью.

В детских мечтах пейзажи представлялись бескрайними и молчаливыми. Мы искали в прошлом, в дебрях нашей памяти, образец, к которому стремились все люди, проходившие между этими стенами к открытой тихой площади, как вот эта, впереди, где, казалось, кончается дорога. Позднее, когда мы стали часто совершать рейды вглубь страны, мне всегда хотелось свернуть с прямой дороги, чтобы очистить свои чувства хотя бы одной ночью в Румме и последующим спуском по его долине к сияющим равнинам или подъемом вверх по ней в час заката к сияющей площади, которой мне никогда не удастся достигнуть. Я слишком любил Румм.

В этот день мы ехали долгие часы, и перед нами открывались все более обширные и прекрасные панорамы. Неожиданно пролом в стене скалы справа от нас открыл нам новое чудо. Этот проем, имевший в поперечнике сотни три ярдов, вел к овальному амфитеатру, неглубокому впереди, с длинными проходами справа и слева. Стены были отвесными, как стены Румма, но казались более высокими, потому что партер находился в самой середине господствующей горы, и от этого окружающие высоты казались еще более громадными.

Солнце село за западной стеной, оставив партер в тени, но его умиравшее сияние все еще заливало поразительным красным светом крылья с каждой стороны входа в проломы, огненно-красную массу другой стены, по ту сторону просторной долины. Пол партера, представлявший собой влажный песок, был обсажен темным кустарником, а у подножия каждой скалы лежали валуны размером больше хороших домов, порой похожие на крепости и явно свалившиеся с возвышавшихся над всем этим великолепием вершин. Перед нами зигзагом шла вверх по нижнему поясу утоптанная до белизны тропа, которая вела к тому месту, откуда поднималась главная терраса, и там рискованно поворачивала на юг, по небольшому выступу, окаймленному случайными лиственными деревьями. Из промежутка между этими деревьями, укоренившимися в скрытых трещинах породы, слышались какие-то странные крики: то было превращавшееся в музыку эхо голосов арабов, поивших верблюдов у источников, изливавших воду с высоты трехсот футов.

По-видимому, дожди, излившиеся на вершину горы, постепенно пропитали водой пористую породу, и я мысленно последовал за нею, фильтруясь дюйм за дюймом вниз через эти горы из песчаника, пока вода не дошла до водонепроницаемого горизонтального слоя нижнего пояса и под давлением не потекла по нему, выплескиваясь струями наружу, на поверхность скалы, в месте соединения обоих слоев породы.

Мухаммед повернул к левому сектору амфитеатра. У его дальнего конца изобретательные арабы расчистили небольшое пространство под нависшей породой. Там мы спешились и расположились для отдыха. В этом высоком, замкнутом со всех сторон месте ночная тьма опустилась на нас очень быстро, и мы ощутили своей перегретой на солнце кожей холод влажного воздуха. Ховейтаты, отвечавшие за груз взрывчатки во вьюках их верблюдов, собрали их и, оглашая воздух возгласами, которые тут же разносило эхо, повели горной тропой к воде. Мы разожгли костры и наварили риса в качества гарнира к мясным консервам сержантов, а мои кофейщики приготовились к встрече посетителей, которых мы ожидали.

Арабы из палаток, расставленных около источников, видели, как мы приехали, и не замедлили осведомиться о новостях. За какой-нибудь час у нас собрались главные персоны кланов Дарауша, Зелебани, Зувейда и Тогатга, и завязался долгий разговор, правда не очень удачный. Шериф Аид был слишком угнетен своей слепотой, чтобы вынести бремя этого приема; он сидел за моим плечом, а я пытался разобраться в их специфических требованиях, суть которых заключалась в следующем. Эти мелкие кланы подозревали нас в том, что мы поддерживали амбиции Ауды, направленные на признание его главенства над ними. Они не желали служить шерифу, пока не получат гарантий поддержки своих экстремистских требований.

Гасим абу Думейк, замечательный горец, казался озлобленным. Это был темнолицый человек с надменным лицом и тонкогубой улыбкой, обычно достаточно добросердечный, но раздражительный. В тот день он пылал подозрительной ревностью к племени товейха. Один на один я победить его не мог и, чтобы умерить его враждебность, спровоцировал его на словесный спор и наголову разбил своими доводами, в конце концов вынудив умолкнуть. Пристыженная свита покинула его и перешла на мою сторону, хотя этого и было очень мало. Их неустойчивые суждения стали доходить до вождей и действовать на них в пользу выступления в поход со мною. Я воспользовался этим, чтобы сказать, что следующим утром здесь будет Зааль и что мы с ним примем помощь ото всех, кроме думаньехов, которые, поскольку слова Гасима сделали их участие невозможным, будут вычеркнуты из списков Фейсала, заплатят за оказанную ранее благосклонность и возместят полученное вознаграждение. Сильно рассердившийся Гасим, несмотря на то что его осторожные друзья тщетно пытались заставить его замолчать, поклявшись немедленно присоединиться к туркам, покинул свое место в круге у костра.

 

Глава 63

Утром следующего дня он был готов вместе со своими людьми присоединиться к нам или же выступить против нас, верный своему непостоянству. Пока он колебался, приехал Зааль. Подобная настроенность Гасима столкнулась с железной суровостью Зааля, и эта пара обменялась довольно сильными словами. Мы пришли к ним до того, как могла начаться схватка, но слишком поздно, чтобы уничтожить слабую договоренность, достигнутую накануне вечером.

Другие кланы, недовольные резкой позицией Гасима, стали понемногу переходить к нам, парами, по трое, как добровольцы, но при этом просили меня сообщить Фейсалу о своей лояльности до выступления в поход.

Их нерешительность вынудила меня принять решение немедленно связаться с Фейсалом, отчасти чтобы ускорить дело, а отчасти чтобы получить верблюдов для перевозки взрывчатых материалов. Нанимать верблюдов у думаньехов было нежелательно, а других здесь не было. Лучше всего было отправиться мне самому, потому что если Гасим смог бы задержать моего курьера, то в отношении меня он на это не осмелился бы. Я поручил обоих сержантов попечению Зааля, который поклялся отвечать за них головой, и мы с Ахмедом на облегченных от вьюков верблюдах отправились в путь, рассчитывая быстро доехать до Акабы и вернуться обратно.

Мы знали только очень длинную дорогу через Вади-Итм. Существовала и дорога напрямик, но мы не могли найти проводника, который бы вывел нас на нее. Мы тщетно объехали всю долину в поисках этой дороги, а когда пришли в полное отчаяние, какой-то паренек сказал, что нам следует идти следующей долиной, справа от нас. Поехав по ней, мы уже через час были на водоразделе, за которым долины простирались на запад. Они могли привести только в Вади-Итм, потому что поблизости не было другого стока воды через горы к морю, и мы двинулись по ним, то и дело срезая дорогу через лежавшие справа от нас кряжи, по параллельным притокам, чтобы сократить путь.

Сначала местность представляла собою чистый песчаник, но по мере дальнейшего продвижения перед нами стали появляться гребни гранита, материала береговых отложений, и, проехав тридцать миль хорошей рысью, мы уже ехали под уклон по северному Итму в главную долину, прямо над колодцем, где произошла сдача Акабы. Весь переход занял шесть часов.

В Акабе мы поехали прямо к дому Фейсала. Его испугало мое внезапное возвращение, но я в нескольких словах объяснил, какие события развернулись в Румме. Пообедав, мы предприняли необходимые шаги. Двадцать вьючных верблюдов должны были отправиться через два дня с достаточным числом фейсаловских погонщиков для перевозки взрывчатки, вместе с несколькими его невольниками для их охраны. Он решил прикомандировать ко мне в качестве посредника шерифа Абдуллу эль-Фейра, самого надежного из имевшихся в данный момент в лагере его сторонников. Семьи людей, которые поедут со мной к железной дороге, будут по моему требованию получать провизию с его складов.

Мы с Абдуллой выехали перед рассветом и еще до наступления вечера после дружеского путешествия приехали в Румм и убедились в том, что там все в порядке. Таким образом, напряженность ситуации была снята. Шериф Абдулла немедленно взялся за работу. Собрав арабов, включая непокорного Гасима, он принялся сглаживать все затруднения с врожденной убедительностью арабского лидера, используя весь свой опыт для достижения цели.

От безделья, вызванного нашим отсутствием, Льюис исследовал скалу и сообщил об источнике, вполне годном для того, чтобы использовать его в гигиенических целях. Желая поскорее избавиться от пыли и усталости после долгого пути, я направился прямиком вверх по склону вдоль разрушенной стены акведука, по которому когда-то вода поступала в защищенный от непогоды небольшим домиком набатейский колодец на дне долины. Этот пятнадцатиминутный подъем не представлял трудности даже для уставшего человека. Наверху, всего в нескольких ярдах, шумел водопад эль-Шаллала, как называли его арабы.

Слева шум доносился из-за выступавшего над скалой подобия бастиона, по темно-красной поверхности которого вились ниспадавшие плети зеленых листьев. Его окаймляла тропа, проходившая по врезанному в скалу уступу. Над нею, на выпуклой части каменной поверхности, были ясно видны вырезанные в камне набатейские письмена, а еще глубже – какая-то монограмма, или символический знак. Вокруг них стена была испещрена арабскими каракулями, среди которых попадались и знаки племен – свидетельства давно позабытых миграционных процессов, но мое внимание было поглощено только плеском воды под нависшим каменным сводом.

Из этой скалы прямо в поток солнечного света вытекал серебристый ручеек. Всмотревшись, я увидел струю, чуть тоньше моего запястья, сильно бившую из трещины в кровле свода в лежавший за небольшой приступкой неглубокий резервуар и вспенивавшую находившуюся в нем воду с тем самым шумом, который я услышал, поднимаясь сюда. Стены и кровля этой небольшой пещеры были влажными. Сочные папоротники и трава восхитительного зеленого цвета превращали ее в настоящий рай площадью всего в пять квадратных футов.

На промытом водой и благоухавшем выступе я освободил от одежды свое грязное тело и ступил в крошечный бассейн, ощутив всей своей усталой кожей свежесть гонимого слабым ветром воздуха и плескавшейся воды. Она была восхитительно прохладной. Я неподвижно лежал, позволяя струиться по мне чистой воде, смывавшей дорожную грязь. Я долго лежал так, упиваясь этим наслаждением, когда по тропе медленно подошел и остановился прямо напротив источника какой-то седобородый, одетый в лохмотья человек с лицом, словно вытесанным скульптором. Оно выражало одновременно могучую силу и усталость. Он опустился на приступку, бросив взгляд на мою одежду, разложенную на солнце рядом с тропой, чтобы выгнать кишевших в ней паразитов.

Он прислушивался к новым для него звукам и, наклонившись вперед, смотрел слезящимися глазами на странное белое существо, плескавшееся в луже за завесой солнечной дымки. По-видимому, он остался доволен результатом долгого наблюдения и закрыл глаза, пробормотав, как заклинание: «Любовь исходит от Бога, она принадлежит Богу и обращена к Богу».

Я четко ощутил, как эти тихо произнесенные им слова каким-то сверхъестественным образом проникли в мой бассейн. И внезапно замер от них в неподвижности. Я всегда считал, что семиты не способны воспринимать любовь как связь между самими собой и Богом, не способны постигнуть такую связь; что это под силу разве что интеллекту Спинозы, любившему столь иррационально, и бесполо, и потусторонне, что он даже не то что не искал, а, скорее, просто не допускал взаимности. Христианство казалось мне первой верой, провозгласившей любовь в этом высшем мире, из которого пустыня и семиты (от Моисея до Зенона) ее изгнали; и христианство было гибридом, за исключением своего первого корня, по существу не семитского.

Его зарождение в Галилее уберегло его от того, чтобы стать просто еще одним из бесчисленных откровений семитов. Галилея была не семитской провинцией, а сирийской, контакт с которой был почти греховным для истинного еврея. Подобно Уайтчепелу для Лондона, она была чужда Иерусалиму. Христос по собственному выбору осуществлял свое пастырство в атмосфере интеллектуальной свободы, не среди грязных лачуг какой-нибудь сирийской деревни, а на блестящих улицах, среди форумов и домов с колоннами и с ваннами в стиле рококо, продуктов интенсивной, хотя и весьма экзотической, провинциальной и продажной греческой цивилизации.

Народом этой колонии чужаков были не греки (по крайней мере, не в большинстве), а разного рода левантинцы, слепо подражавшие греческой культуре и в отместку культивировавшие не правильный банальный эллинизм измученной родины, а тропическое плодородие идеи, где ритмичное равновесие греческого искусства и греческой идеальности расцветало в новых формах, нашпигованных страстными красками Востока.

Опрометчивые поэты, заикаясь читавшие в восторженном возбуждении свои стихи, были зеркалом чувственности и лишенного иллюзий фатализма, впадая в беспорядочную похоть своей эпохи и города; из их приземленности аскетическая семитская религиозность, возможно, переняла резкий привкус гуманности и реальной любви, ставших отличием симфонии Христа, и подвигла его к завоеванию сердец Европы с таким успехом, какого ни ислам, ни иудаизм достигнуть не смогли.

А потом христианству повезло с более поздними гениальными архитекторами, и в своем шествии через века и страны оно преобразилось несравненно глубже, нежели неизменное еврейство, из абстракции александрийского начетничества в латинскую прозу для европейского материка, причем самым последним и самым ужасным из всех этапов этого преобразования был момент, когда оно становилось тевтонским, на основе формального синтеза подстраиваясь к нашему холодному несговорчивому северу.

Пресвитерианские убеждения были так далеки от ортодоксальной веры в ее первом или втором варианте, что в предвоенное время мы были способны засылать миссионеров для убеждения этих более чувствительных восточных христиан в правильности нашего представления о логическом Боге.

Ислам также неизбежно изменился и предстает не одинаковым от континента к континенту. Он избежал метафизики, за исключением интроспективного мистицизма его иранских приверженцев, но в Африке он приобрел окраску фетишизма (если выразить этим отвлеченным термином разнообразные животные начала в человеке Черного континента), а в Индии ему пришлось унизиться до легальности и буквализма обращенных в него умов. Однако в Аравии он сохранил семитский характер, или, вернее, семитский характер выдержал испытание фазой ислама (как и всех религий, в которые жители городов непрерывно облачали простоту веры), выражавшего монотеизм открытых пространств, свойственное пантеизму пропускание через бесконечность и проповедуемую им повседневную полезность вездесущего семейного Бога.

В противоположность этой стабильности или тому, как я ее понимаю, тот старик в Румме выказал необычайную проницательность своей единственной короткой фразой и, как мне показалось, опрокинул мои теории характера араба. В страхе перед таким открытием я покончил с ванной и шагнул к своей одежде. Он закрыл лицо руками и тяжело простонал, но я ласково убедил его подняться и дать мне одеться, а потом пойти вместе со мною головокружительной тропой, протоптанной верблюдами, поднимавшимися к другим источникам и спускавшимися оттуда. Он уселся рядом с местом нашей кофейной церемонии, где Мухаммед разжигал костер, пока я раздумывал над тем, как сформулировать ему необычную доктрину.

Когда был готов ужин, мы его накормили, прервав при этом на несколько минут поток глухих стонов и бессвязных слов. Поздно ночью он с трудом поднялся на ноги и неслышно скрылся в темноте, унося с собой свои убеждения, если они у него были. Ховейтаты рассказали мне, что он всю жизнь бродил среди них, вздыхая и охая, не различая дня и ночи, не заботясь ни о еде для себя, ни о работе, ни об укрытии от непогоды. Он жил щедростью их всех, как неполноценный человек, но никогда не отвечал на вопросы и не говорил громко, разве что наедине с овцами и козами.

 

Глава 64

Абдулла успешно вел переговоры по улаживанию разногласий. Гасим, переставший держать себя вызывающе, но угрюмый и мрачный, не навязывал свои советы, и поэтому около сотни представителей мелких кланов бросали ему вызов, обещая присоединиться к нашему рейду. Мы обсудили это с Заалем и решили попытать счастья и извлечь наибольшую пользу из этого контингента. В более долгосрочной перспективе мы рисковали потерять наших теперешних сторонников, при малой надежде приобрести других в условиях теперешних настроений племен.

У нас составился крошечный отряд, всего в треть численности, на которую мы рассчитывали. Такая наша слабость могла прискорбным образом изменить наши планы, вдобавок ко всему у нас не было и надежного лидера. Зааль, как всегда, выказывал свои способности быть предусмотрительным и деятельным руководителем любых конкретных подготовительных мероприятий, человеком с твердым характером, но был слишком близок к Ауде, чтобы подчиняться другим, а его острый язык и насмешливая улыбка, блуждавшая на влажных синих губах, вызывали подозрение и заставляли людей отказываться ему подчиняться, даже если его распоряжения бывали дельными.

На следующий день прибыли вьючные верблюды от Фейсала – двадцать голов под присмотром десятка вольноотпущенных, с четырьмя невольниками – телохранителями Фейсала. Они были надежнейшими слугами в армии и находились в постоянной готовности к выполнению своих персональных служебных обязанностей. Они были готовы умереть, чтобы спасти хозяина, или умереть вместе с ним, если бы его убили. Мы прикрепили их по двое к каждому сержанту, так что, что бы ни случилось со мной, их благополучное возвращение было гарантировано. Из грузов отобрали все необходимое для облегченного рейда, и все было готово к раннему выступлению.

На рассвете шестнадцатого сентября мы выехали из Румма. Слепой шериф Аид настоял на том, чтобы ехать с нами, невзирая на потерю зрения, заявив, что если он не может стрелять, то может ехать на верблюде и что, если Аллах сподобит нас добиться успеха, он покинет Фейсала и отправится домой, не слишком горюя оттого, что оставшиеся годы придется прожить без всякой пользы. Зааль привел двадцать пять человек из новосера – клана арабов Ауды, которые назвали себя моими людьми и были известны по всей пустыне своими верховными верблюдами. В мою компанию их привлекла моя привычка быстро ездить.

Старый Мотлог эль-Авар владел Джедой, лучшей верблюдицей в Северной Аравии. Мы смотрели на нее с гордостью, но с некоторой завистью. Моя Газель была выше и крупнее, с более быстрым аллюром, но уже слишком стара, чтобы ее можно было посылать в галоп. Однако она была единственным запасным животным в отряде, да, впрочем, и во всей пустыне, равным Джеде, и ее достоинства укрепляли почтительное отношение ко мне.

В остальном наш отряд был разрознен, подобно разорванному ожерелью. В него входили группы племен зувейды, дарауши, тогадки и зелебани, и в этом рейде случилось так, что первыми дошли до моего сознания достоинства хаммадов и тугтаги. Через полчаса после нашего выступления из боковой долины выехали несколько задержавшихся из племени думаньехов.

Ни одна группа не ездила в смешанном строю с другой, и никто не разговаривал с людьми из другой группы, поэтому я целый день мотался, разговаривая то с одним, то с другим хмурившимся шейхом, стараясь свести их друг с другом, чтобы при команде к бою были обеспечены координация и солидарность действий. Они соглашались при условии, что не услышат ни одного слова от Зааля в отношении порядка нашего движения, хотя признавалось, что он был умным и самым опытным воином. Что касается моего частного мнения, он был единственным человеком, которому можно было доверять. В отношении других мне казалось, что ни на их слова, ни на их советы, а может быть, и ни на их винтовки нельзя было положиться.

Бесполезность бедняги Аида даже как номинального вождя вынуждала меня брать руководство на себя, в нарушение как принципа, так и собственных убеждений, поскольку особое искусство налетов, а также подробности организации привалов для приема пищи и выпаса верблюдов, выбора дороги, выплаты жалованья, разрешения конфликтов, дележки трофеев, кровной мести и порядка на марше не входили в программы факультета современной истории Оксфордского университета. Необходимость заниматься всеми этими проблемами отнимала у меня слишком много времени, чтобы я успевал следить за местностью, не позволяла мне думать о том, как мы должны будем штурмовать Мудовару и с наибольшей внезапностью и эффективностью использовать взрывчатые материалы.

Мы устроили наш полуденный привал в плодородном месте, где благодаря последнему весеннему дождю, выпавшему на песчаный склон, проросла густая серебристая трава, которую любили верблюды. Погода стояла мягкая, превосходная, такая, как в августе в Англии, и мы делали все медленно, желая продлить удовольствие и отдохнуть наконец перед выступлением от мелких стычек и перебранки последних дней и от некоторой нервозности, неизбежной при уходе даже с временного расположения. В наших обстоятельствах человек пускал корни очень быстро.

После полудня мы продолжали свой путь, спускаясь извилистой тропой в узкую долину, зажатую между не слишком высокими стенами из песчаника, пока наконец, еще до захода солнца, не выехали на другую равнину, покрытую засохшей желтой грязью, подобную той, которая была такой прекрасной прелюдией к роскоши Румма. Мы разбили лагерь на ее окраине. Моя забота принесла плоды, и все расположились всего тремя группами вокруг ярких костров, в которых, потрескивая, ярким пламенем горели ветки тамариска. У одного из них ужинали мои люди, у второго – Зааля, у третьего – ховейтаты другого клана. А поздно вечером, когда все вожди досыта наелись мяса газели и горячего хлеба, появилась возможность собрать их всех у моего нейтрального костра и здраво обсудить маршрут следующего дня.

Похоже, что уже на закате мы будем пить воду из колодца Мудовары в укрытой долине в двух или трех милях по эту сторону от станции. А потом, в начале ночи, пройдем вперед, чтобы разведать обстановку на станции, и решим, сможем ли мы, учитывая наши недостаточные силы, попытаться нанести по ней удар. Я настойчиво придерживался такого мнения (в противоположность всем остальным), потому что это была самая решающая точка линии. Арабы этого не понимали: в их умы не укладывалось представление о том, насколько протяженной была линия турецкого фронта. Однако мы достигли внутренней гармонии мнений и в согласии разошлись, чтобы как следует выспаться.

Утром мы снова задержались для того, чтобы поесть, поскольку нам предстоял шестичасовой переход, а затем двинулись по сухой грязи к равнине, выложенной слоистым известняком, усыпанным коричневым выветренным кремнем. За нею поднимались холмы. Под их более крутыми склонами, куда завихрения ветра заносили песчаную пыль, виднелись кое-где мягкие песчаные прогалины. Перевалив через эти холмы, мы доехали по неглубокой долине до гребня. Спустившись с него и двигаясь дальше похожими долинами, мы внезапно выехали из мрачного нагромождения камней на залитый солнцем простор очередной равнины, поперек которой протянулась редкая в этих местах невысокая дюна.

Полуденный привал мы сделали, как только оказались на местности с сильно пересеченным рельефом, а под вечер вышли точно к колодцу. Это был открытый пруд площадью в несколько квадратных ярдов, лежавший в глубокой долине – царстве каменных глыб, кремня и песка. Стоячая вода выглядела непривлекательно. Ее поверхность была покрыта слизистой мутью, собиравшейся в замысловатые островки маслянисто-розового цвета. Арабы объяснили, что турки бросали в пруд павших верблюдов, чтобы отравить воду, но прошло время, и она очистилась. Ей следовало бы быть намного чище, если бы критерием для ее оценки были мои вкусовые ощущения.

И все же это было единственное питье, которое мы могли здесь получить, если не возьмем Мудовару, поэтому мы остановились и наполнили этой водой свои бурдюки. Один из помогавших ховейтатов соскользнул с мокрого берега в воду. Прикрывший ее маслянисторозовый пятнистый ковер тут же сомкнулся над его головой, спрятав его на мгновение от наших глаз. Потом он вынырнул и под наш веселый смех, тяжело дыша, стал выкарабкиваться на берег, оставив после себя в слизистой мути черную дыру, из которой поднялось отвратительное зловоние гниющего мяса, повисшее в воздухе над нами и над всей долиной.

С наступлением сумерек мы с Заалем, с сержантами и с несколькими другими нашими солдатами бесшумно двинулись вперед и уже через полчаса были у последнего гребня, там, где турки выкопали траншеи и построили из камней хороший аванпост с зубчатыми брустверами, который в эту темную ночь новолуния был пустым. Впереди, внизу, находилась станция, и через ее двери и окна были отчетливо видны пылавшие очаги, на которых готовили пищу, и лампы в помещениях для гарнизона. Нам казалось, что станция была близко, но дальность стрельбы миномета Стокса составляла всего триста ярдов, поэтому мы подошли еще ближе. Вслушиваясь в звуки, доносившиеся из расположения противника, мы опасались, как бы наше присутствие не обнаружили их лаявшие собаки. Сержант Стокс обошел участки справа и слева от нас в поисках места для огневой позиции своего миномета, но не нашел ничего подходящего.

Тем временем мы с Заалем поползли вперед через равнину, туда, откуда можно было сосчитать неосвещенные палатки и услышать голоса людей. Один из них сделал несколько шагов в нашем направлении, потом заколебался. Он чиркнул спичкой, чтобы зажечь сигарету, яркий свет залил его невыразительное болезненное лицо, и мы увидели молодого офицера. Он присел по нужде, вскоре поднялся и вернулся к своим солдатам, затихшим при его приближении.

Мы вернулись к своему холму и шепотом посоветовались. Станция сильно растянулась в длину цепочкой каменных домов, таких крепких, что они могли бы устоять под нашими снарядами с дистанционным взрывателем. По визуальной оценке, гарнизон ее насчитывал около двухсот человек. Нас было сто и шестьдесят винтовок, но отряд нельзя было назвать слаженным. Единственное, что могло гарантировать нам успех, – это внезапность.

Поэтому я в конце концов добился единодушного решения оставить станцию в покое, не поднимая там тревоги, до следующего случая, который мог представиться скоро. Но последовавшие один за другим события спасли Мудовару, и только в августе 1918 года корпус верблюжьей кавалерии Бакстона решил ее судьбу.

 

Глава 65

Мы бесшумно вернулись к своим верблюдам и уснули. На следующее утро мы повторили в обратном направлении вчерашний путь строго по собственным следам, чтобы складка равнины скрыла нас от железной дороги, а затем поехали на юг через песчаную равнину, где нам попадались следы газелей, сернобыков и страусов, а в одном месте даже старый след леопарда. Мы направились в сторону невысоких гор на дальней стороне, с намерением взорвать поезд, потому что Зааль сказал, что там, где холмы подходят к самому железнодорожному полотну, есть именно такое закругление пути, какое нам нужно для минирования, и что господствовавшие над ним отроги горного кряжа могут послужить для засады и выбора огневых позиций пулеметчиков.

И мы повернули на восток, к южным отрогам, остановившись в полумиле от железнодорожной линии. Отряд находился в тридцатифутовой лощине, а я, взяв с собой несколько человек, пошел дальше, к линии, слегка отклонившейся к востоку в обход выступа, на котором мы расположились. Этот выступ заканчивался плоской, как стол, площадкой на высоте в пятьдесят футов над железнодорожным полотном и был обращен на север.

Рельсы проходили через лощину по высокой насыпи, в которой был двухпролетный мост для сброса дождевой воды. Место представлялось идеальным для установки подрывного заряда. То была наша первая попытка установки мин электрического действия, и мы не имели представления о том, как это должно было произойти, но понимали, что эффект будет выше, если уложить заряд поверх пролета. Тогда, как бы ни оказался поврежден локомотив, мост должен был рухнуть, а вагоны сойти с рельсов. Выступ был великолепной огневой позицией для Стокса. Для автоматического оружия он был высоковат, но продольный огонь будет весьма эффективным, независимо от того, с какой стороны появится поезд. И мы решили смириться с недостатками навесного огня. Хорошо, что оба моих британских подопечных будут в одном месте, в безопасности от любой неожиданности, имея возможность независимого отхода на пересеченную местность. Стокс в тот день болел дизентерией. Вероятно, его желудок не выдержал мудоварской воды. По-видимому, немногие англичане способны противостоять подобным заболеваниям.

Вернувшись к верблюдам, мы сняли вьюки и отпустили животных свободно пастись около скал, в которых находилась выработка по добыче соли. Вольноотпущенники тащили к выбранному месту миномет Стокса с боеприпасами, пулеметы Льюиса, взрывчатку с изолированным проводом, магнето и инструменты. Сержанты устанавливали свои игрушки на террасе, а мы тем временем спустились вниз, к мосту, чтобы вырыть в насыпи между шпалами нишу для закладки пятидесяти фунтов пироксилина. Мы содрали бумагу, в которую были завернуты отдельные шашки взрывчатки, разогрев на солнце, соединили их в общую желеобразную массу и положили ее в мешок.

Закладка заряда была делом нелегким. Откосы насыпи оказались крутыми, и в скрытом кармане между нею и склоном горы ветром надуло много песка. Туда никто не хотел идти, в конце концов, осторожно ступая, отправился я. На гладкой поверхности оставались четко выделявшиеся следы моих ног. Мне приходилось собирать в свой плащ выбрасываемый с пути балласт и, без конца повторяя это путешествие, относить к дренажной трубе, откуда его естественным путем уносила вода по галечному руслу. У меня ушло почти два часа на рытье ниши и на маскировку заряда. Потом была трудная работа по прокладке тяжелых кабелей от детонатора к холмам, откуда мы должны были взорвать мину. Верхний слой песка представлял собою твердую корку, и ее приходилось взламывать, чтобы закопать провода. Они были жесткими, от этого деформировалась покрытая рябью от ветра поверхность песка, и змеистые полосы этих неровностей было легко обнаружить. При заглублении провода в одном месте он выпирал в другом. В конце концов пришлось прижимать провода камнями, которые, в свою очередь, необходимо было прикапывать ценой новых значительных нарушений поверхности грунта.

После всего этого приходилось присыпать песком следы на волнистой поверхности и, наконец, за отсутствием мехов, размахивая плащом, имитировать разглаживающее действие ветра. Вся работа заняла пять часов, после чего была успешно завершена: ни мне, ни кому другому не было видно, где заложен заряд или где проходят зарытые провода. Они тянулись на расстояние двести ярдов к подрывной машинке, расположенной за гребнем, на котором должны были залечь наши стрелки.

Провода были достаточно длинны, чтобы пройти с гребня во впадину. Там мы соединили оба провода с электрической подрывной машинкой. Это было идеальное место как для нее, так и для того, кто должен был привести ее в действие, правда, отсюда не был виден мост.

Однако это означало лишь то, что этот человек должен будет нажать рукоятку по сигналу с точки, находившейся впереди него на расстоянии пятидесяти футов, с которой был виден также и мост. Лучший раб Фейсала Салем просил оказать ему эту честь и встретил решение радостным криком. Конец дня до самого вечера был потрачен на то, чтобы научить его это делать, и он прекрасно справлялся со своей задачей, нажимая на рукоятку точно в момент, когда я взмахивал рукой при входе на мост воображаемого поезда.

Мы отправились обратно в лагерь, оставив одного человека для наблюдения за линией. Наш багаж мы нашли брошенным без охраны и, поискав глазами остальных спутников, обнаружили их сидевшими на фоне позолоченного закатом неба на высоком гребне. Их было отлично видно как с севера, так и с юга. Мы крикнули им, чтобы они либо легли на землю, либо спустились с горы, но они не двинулись с места.

Наконец мы побежали наверх, чтобы стащить их с линии видимого снизу горизонта, но было уже поздно. Их заметили турки с небольшого горного поста у Халлат-Аммара, в четырех милях к югу от нас, и открыли огонь. Бедуины были прекрасными мастерами маскировки на местности, но в своем презрении к тупости турок даже не попытались им ответить. Гребень, на котором они сидели, был виден как из Мудовары, так и из Халлат-Аммара, и они явно напугали турок своим неожиданным угрожающим поведением.

Однако на нас опустился вечерний мрак, и мы поняли, что должны выспаться в ожидании событий следующего дня. Возможно, турки решат, что мы ушли, если наш лагерь утром будет выглядеть покинутым. Поэтому мы развели костры в глубоком ущелье, напекли хлеба и с комфортом поужинали. Общими для нас задачами было сплочение нашей разношерстной публики в единый отряд и достижение согласия о признании нашим вождем Зааля.

Постепенно рассвело, и мы часами смотрели на пустое полотно железной дороги и на мирную жизнь солдат на станции. Постоянной заботой Зааля и его хромого кузена Ховеймиля было прятать нас от глаз противника, хотя это было и нелегко из-за ненасытной неугомонности бедуинов, которые не могли усидеть на одном месте и десяти минут, нервничали, стремились что-то делать или о чем-то громко разговаривали. Этот недостаток ставил их гораздо ниже флегматичных англичан в условиях долгого утомительного ожидания. Отчасти это объясняло и ненадежность их желудков в обороне. В тот день они нас очень рассердили.

Возможно, что турки в конце концов нас заметили, потому что в девять часов около сорока солдат вышли из палаток на вершине горы под Халлат-Аммаром и направились вольным строем в южном направлении. Если бы мы оставили их в покое, они отогнали бы нас от нашей мины за какой-нибудь час. Если бы мы напали на них с нашей превосходящей численностью и прогнали их обратно, это было бы отмечено руководством железной дороги и движение по ней остановили бы. Положение было затруднительным, и в конце концов мы решили послать тридцать человек для постепенного сдерживания вражеского патруля и вытеснения его в горы. Это позволило бы скрыть нашу главную позицию и убедить турок в том, что у нас нет ни значительных сил, ни какой-то важной цели.

Несколько часов этот план работал так, как мы и рассчитывали. Перестрелка была беспорядочной и на дальней дистанции. Постоянный патруль уверенно продефилировал с юга мимо нашего холма, по нашей мине, в сторону Мудовары, не обнаружив нашего присутствия. Он состоял из восьми солдат и толстого капрала, хмурившего брови от жары: было уже больше одиннадцати часов, и солнце палило действительно ужасно. Когда он проходил мимо нас на расстоянии одной или двух миль, было видно, что усталость этого любителя пеших прогулок явно становилась для него слишком изнурительной. Он завел свою группу в тень от дренажного сооружения, под своды которого медленно протекал холодок восточного ветра; они с удобством разлеглись на мягком песке, напились воды из своих фляг, покурили и в конце концов уснули. Мы решили, что это был полуденный отдых, который каждый солидный турок в Аравии считал принципиально важным, и пауза, которую они себе позволили, говорила о том, что они либо разуверились в опасности, либо просто ничего не подозревают. Однако мы заблуждались.

 

Глава 66

Полдень принес новую заботу. В свой мощный бинокль я увидел, как с мудоварской станции вышла сотня турецких солдат и двинулась по песчаной равнине прямо к нашему расположению. Они шли очень медленно и явно нехотя, видимо недовольные тем, что их лишили любимого полуденного сна. При таком темпе движения и в таком настроении у них вряд ли ушло бы меньше двух часов до соприкосновения с нами.

Мы принялись упаковывать наши пожитки, чтобы уйти, оставив на месте мину и провода в надежде на то, что турки их не обнаружат, а мы потом вернемся и доведем дело до конца. Мы отправили посыльного на юг, к нашей группе прикрытия, с приказом ждать у скал, маскировавших наших отпущенных пастись верблюдов.

Едва ушел посыльный, как наблюдатель прокричал, что в направлении Халлат-Аммара поднимаются клубы дыма. Мы с Заалем бросились на холм и по характеру дыма поняли, что на станции в ожидании отправления стоял поезд. Пока мы пытались рассмотреть его получше, он внезапно тронулся в нашем направлении. Мы крикнули арабам, чтобы они немедленно заняли позицию для стрельбы. Стокс с Льюисом были в ботинках и не могли выиграть у арабов дикую гонку наверх, но в конце концов на холм вскарабкались и они, позабыв про дизентерию.

Наши люди с винтовками расположились за отрогом длинной цепочкой, протянувшейся от огневой позиции пулеметов, мимо подрывной машинки, до устья долины. Оттуда они должны были вести огонь прямо по сброшенным с рельсов вагонам с расстояния меньше полутора сотен ярдов. Один араб встал во весь рост за пулеметными точками и громко кричал нам о том, что происходит с поездом, – нелишняя предосторожность, потому что, если бы поезд вез солдат и высадил бы их за отрогом холма, нам пришлось бы мгновенно повернуться кругом и, отстреливаясь, отходить по долине, спасая собственные жизни. К счастью, поезд продолжал двигаться вперед на полной скорости, которую могли развить два паровоза на древесном топливе.

Ехавшие в поезде имели информацию о месте нашего расположения и, приближаясь к нему, открыли неприцельный огонь. Я слышал накатывавшийся грохот поезда, сидя на бугорке, с которого должен был дать сигнал Салему, с возбужденными выкриками приплясывавшему на коленях вокруг подрывной машинки и молившему Аллаха послать ему удачу. Залпы турок гремели все громче, и я задавался вопросами о том, с какой численностью солдат противника нам предстояло иметь дело и будет ли взрыв мины достаточно результативным, чтобы наши восемь парней оказались с ними на равных. Было бы куда лучше, если бы этот первый опыт дистанционного подрыва по проводам был попроще.

Однако в этот момент паровозы, казавшиеся очень большими, с пронзительными гудками появились на закруглении пути. Они тащили десять вагонов, ощетинившихся винтовочными дулами из всех окон и дверей, а на крышах, обложившись мешками с песком и рискуя свалиться, также сидели турки, готовые открыть по нам огонь. Я не подумал раньше о двух паровозах и теперь решил подорвать заряд под вторым, чтобы, независимо от того, каков будет результат взрыва, неповрежденный паровоз не смог бы расцепиться и увезти вагоны.

Соответственно, когда «бегунки» второго паровоза наехали на мост, я поднял руку, давая сигнал Салему. Последовал ужасный грохот, и полотно дороги скрыл от глаз столб черной пыли и дыма в сто футов высотой и шириной. Из этого мрака донесся грохот и долгий тяжелый металлический лязг разрывавшихся стальных конструкций, и в воздух полетели куски железа и листы обшивки вагонов. Внезапно из клубов дыма к небу взлетело тяжелое колесо паровоза: оно проплыло над нашими головами с каким-то почти музыкальным звуком и тяжело рухнуло за нашими спинами в песок пустыни. Это был последний звук, за которым последовала мертвая тишина; не было слышно ни криков людей, ни выстрелов; ветер уносил серый дым от линии в нашу сторону и выше за гребень холма, пока он не истаял в горах.

Воспользовавшись этим затишьем, я побежал к сержантам. Салем схватил винтовку и стал стрелять в темноту. Прежде чем я успел подняться к пулеметам, в лощине загрохотали выстрелы, и коричневые фигуры бедуинов устремились вперед, чтобы схватиться с противником. Я огляделся, чтобы понять, что так внезапно случилось, и увидел разорванный поезд, вагоны, вздрагивавшие под градом пуль, и турок, вываливавшихся через двери с задней стороны, чтобы укрыться под насыпью железнодорожного полотна.

Пока я наблюдал за происходившим, через мою голову заговорили наши пулеметы, и турки, как тюки хлопка, покатились вниз с крыш вагонов под яростным дождем пуль, хлеставшим по крышам вагонов и превращавшим в щепки желтую обшивку. Господствующая над линией позиция пулеметчиков пока себя оправдывала.

Пока я добирался к Стоксу и Льюису, схватка приняла новый оборот. Уцелевшие турки залегли под насыпью, высота которой в этом месте достигала одиннадцати футов, и, укрываясь за колесами, открыли через засыпанный песком кювет прицельный огонь по бедуинам с расстояния в двадцать ярдов. Находясь в средней части закругления пути, противник был защищен от огня пулеметов, но Стокс послал свой первый снаряд из миномета, и через несколько секунд донесся грохот его разрыва.

Стокс коснулся маховичка возвышения угла, и второй снаряд угодил прямо между рельсами в глубокую выемку под мостом, где прятались турки, превратив их в кровавое месиво. Уцелевшие в панике бросились бежать в пустыню, бросая на ходу оружие и снаряжение. Пулеметчикам Льюиса представился удобный случай. Сержант безжалостно разряжал по противнику один цилиндрический магазин за другим, пока песок не оказался устланным телами. Мушараф, подросток из племени шерари, стрелявший из второго пулемета, с криком отбросил его в сторону и пулей устремился вниз с винтовкой в руках вдогонку за другими, которые, подобно диким зверям, ворвались в вагоны и начали грабеж. Он занял всего около десяти минут.

Я посмотрел в бинокль вдоль линии и увидел, что мудоварский патруль неуверенно возвращается к линии навстречу беглецам с поезда, со всех ног удиравшим на север. Бросив взгляд в южном направлении, я увидел, как тридцать наших людей неслись галопом на верблюдах, голова к голове, к нам, чтобы разделить добычу. Заметив это, турки крайне осторожно последовали за ними, открыв залповый огонь. Стало ясно, что получасовая передышка закончилась и теперь над нами нависла двойная угроза.

Я спустился к месту разрушения, чтобы посмотреть на результаты взрыва. Моста не существовало. В провал вместе с ним ушел первый вагон, заполненный больными. Убиты были все, кроме троих или четверых. Трупы и умирающие сгрудились в разбитом конце вагона в кровавую кучу. Один, еще живой, выкрикивал, как в бреду, одно и то же слово – «тиф». Я намертво заклинил дверь и оставил их в покое.

Разбитые следующие вагоны сошли с рельсов. Рамы некоторых из них были непоправимо искорежены. Второй паровоз представлял собою груду дымящегося железа. Его ведущие колеса были выворочены кверху вместе с боковиной топки. Буквально располосованные кабина и тендер валялись среди нагромождения камней разбитой мостовой опоры. Этот паровоз уже никогда не побежит по рельсам. Передний пострадал меньше, хотя полностью сошел с рельсов и лежал на боку с разнесенной в щепки кабиной машиниста. Однако пар оставался под давлением, и ходовая часть была в порядке.

Нашей главной задачей было разрушение локомотивов. У меня была с собой коробка пироксилина со шнуром и детонатором на боевом взводе, чтобы гарантировать срабатывание. Я закрепил ее на наружном цилиндре паровоза. Было бы лучше – к котлу, но оттуда с шипением выходил пар, и я опасался общего взрыва, который смел бы моих людей, подобно муравьям, копошившимся над добычей. Но они не прекратили бы грабеж до прихода турок. Тогда я поджег шнур и за полминуты его горения с трудом отогнал грабителей от паровоза. Прогремел взрыв, разнесший вдребезги цилиндр, а заодно и ось ведущих колес. Я засомневался в том, что размеры разрушения были достаточны, но впоследствии турки пришли к выводу, что этот паровоз непригоден для восстановления, и выбраковали его.

Долина выглядела фантастически. Арабы, казалось, посходили с ума. С непокрытой головой, полуголые, они с криками носились на огромной скорости, стреляя в воздух, вцепляясь друг в друга ногтями и пуская в ход кулаки, набрасывались на платформы, метались взад и вперед с огромными узлами, которые вспарывали здесь же у рельсов, уничтожая то, что их не интересовало. Поезд был заполнен беженцами и больными людьми, добровольцами, ехавшими на работу во флот Евфрата, семьями турецких офицеров, возвращавшимися в Дамаск.

Кругом валялись десятки ковров, матрацев и цветастых стеганых одеял, кучи покрывал, самой разнообразной мужской и женской одежды, халаты, продукты, украшения и оружие. С одной стороны насыпи собрались тридцать или сорок близких к истерике женщин с непокрытыми лицами, рвавших на себе одежду и волосы и пронзительно кричавших как безумные. Не обращая на них внимания, арабы продолжали раскидывать домашний скарб, до отказа набивая награбленным добром свои мешки. Верблюды стали общей собственностью: каждый грузил на ближайшего верблюда столько, сколько тот мог нести, давал хороший пинок, отправляя его на запад, а сам продолжал грабить.

Увидев, что я ничем не занят, с воплями обступили меня женщины, взывая к милосердию. Я уверял их, что все будет хорошо, но они не отставали, пока меня не вызволили их мужья. Они тумаками прогнали жен, а сами обнимали мои ноги почти в агонии от страха перед скорой, как им казалось, смертью. Один турок расплакался – отвратительное зрелище. Я, как мог, отгонял их пинками босых ног и в конце концов избавился от просителей.

Потом ко мне обратилась группа австрийских офицеров и унтеров с просьбой об их расквартировании. Я отвечал им на своем сбивчивом немецком, после чего один из них по-английски попросил вызвать к нему врача, так как был ранен. У нас врача не было, впрочем, это не имело значения: он уже умирал. Я сказал им, что турки через час вернутся и позаботятся о них. Но раненый умер до их прихода, как и большинство других. Это были инструкторы по обращению с новыми горными гаубицами «Шкода», командированные в Турцию во время хиджазской войны. Между ними и моим телохранителем возник какой-то спор, и один из них выстрелил из пистолета в юного Рахайля. Мои разъяренные люди тут же уложили их всех, кроме двоих или троих, прежде чем я успел вмешаться.

Пока, насколько можно было установить в обстановке этого безумного возбуждения, наша сторона потерь не понесла. В числе девяноста военнопленных были пятеро египетских солдат в одном нижнем белье. Они узнали меня и объяснили, что в ночном рейде Дэвенпорта, недалеко от Вади-Аиса, они оказались отрезаны турками и попали в плен. Они рассказали мне кое-что о Дэвенпорте: о его постоянной, уверенной, упорной помощи сектору Абдуллы, которую он вел из месяца в месяц, без тени наших надежд на реальный успех и на местный энтузиазм. Его лучшими помощниками были именно такие бесстрастные пехотинцы, как эти пленные, которых я вывел в наше условленное место сбора в соляных скалах.

 

Глава 67

Ко мне на помощь пришли Льюис и Стокс. Я отчасти беспокоился о них, потому что обезумевшие арабы были одинаково готовы напасть как на врагов, так и на друзей. Мне самому трижды приходилось защищаться, когда они делали вид, что не знают меня, и посягали на мои вещи. Однако потрепанная войной сержантская форма хаки была для них малопривлекательной. Льюис отправился к востоку от линии железной дороги, чтобы сосчитать убитых им солдат, и случайно обнаружил в их ранцах золото и другие трофеи. Стокс обошел разрушенный мост, увидел там тела двадцати турок, разорванных в куски его вторым снарядом, и быстро вернулся.

Ко мне подошел Ахмед с полными руками награбленного добра и прокричал (ни один араб, возбужденный победой, не мог говорить нормально), что меня хотела видеть какая-то старуха в последнем вагоне. Я тут же послал его за моей верблюдицей и несколькими вьючными животными, чтобы увезти пулеметы: были уже ясно слышны залпы противника. Арабы, насытившиеся трофеями, по одному отходили к холмам, подгоняя перед собой шатавшихся от тяжести груза верблюдов. Оставлять пулеметы до самого конца боя было плохой тактикой, но веселая неразбериха в результате первого, превзошедшего все ожидания эксперимента притупила нашу осторожность.

В конце вагона сидела древняя, не перестававшая дрожать арабская дама, которая первым делом спросила меня, все ли закончилось. Я ей объяснил. Она сказала, что хотя она старая приятельница и гостья Фейсала, но слишком слаба, чтобы путешествовать, и должна ждать своей смерти здесь. Я ответил, что ей никто не причинит вреда, что вот-вот должны прийти турки, чтобы распорядиться всем, что осталось от поезда. Она согласилась с этим и попросила меня найти ее служанку, старуху-негритянку, чтобы та принесла воды. Невольница наполнила чашку из пробитого пулей тендера первого паровоза (восхитительная вода, которой Льюис утолял свою жажду), после чего я отвел ее к благодарной госпоже. Несколько месяцев спустя ко мне тайно пришло письмо из Дамаска и превосходный небольшой белуджский ковер от госпожи Айши, дочери Джелаля эль-Леля из Медины, в память о давней встрече.

Ахмед верблюдов так и не привел. Мои люди, охваченные жадностью, рассеялись по местности с бедуинами. Мы с сержантами были одни на месте крушения, погруженном теперь в какую-то странную тишину, и начали опасаться, как бы нам не пришлось оставить пулеметы, но тут же увидели двух стремительно возвращавшихся верблюдов. Зааль и Ховеймиль заметили мое отсутствие и вернулись, чтобы меня отыскать.

Мы сматывали наше единственное сокровище – изолированный кабель. Зааль слез со своего верблюда и хотел, чтобы на нем ехал я, но вместо этого мы погрузили на него провод и подрывную машинку. Зааль пошутил по поводу наших своеобразных трофеев после всего золота и серебра, находившегося в поезде. Ховеймиль сильно хромал из-за старой раны в области колена и не мог идти. Мы заставили лечь его верблюда, подняли пулеметы Льюиса, связали их встык, наподобие ножниц, за его седлом. Оставалось тридцать минометных мин, но тут вернулся Стокс, неумело ведя заблудившегося вьючного верблюда. Мы быстро упаковали мины, посадили Стокса в седло Зааля, вместе с пулеметами Льюиса, и погнали всех трех порученных Ховеймилю верблюдов их самым лучшим аллюром.

Тем временем Льюис и Зааль в хорошо скрытой, невидимой ложбине за бывшей огневой позицией устроили костер из патронных ящиков, керосина и отходов, обложили все это цилиндрическими магазинами Льюиса и оставшимися патронами для винтовок, а сверху положили несколько оставшихся снарядов Стокса, после чего отбежали подальше от костра. Когда языки пламени добрались до кордита и аммонала, раздался оглушительный грохот. Тысячи патронов рвались очередями, что напоминало массированный пулеметный огонь. Над рвавшимися снарядами поднимались столбы густой пыли и дыма. Обходившие нас с фланга турки под впечатлением такой грандиозной обороны подумали, что нас очень много и что мы надежно закрепились на своей позиции. Они прекратили движение, приняли меры маскировки и стали осторожно окружать нашу позицию и вести по всем правилам разведку, а мы тем временем поспешно ушли в укрытие между кряжами гор.

Казалось, все закончилось благополучно, и мы были рады, что отделались не бо́льшими потерями, чем утрата моих верблюдов и багажа, правда, в него входили и дорогие сердцам сержантов ранцы. Однако продукты были в Румме, и Зааль подумал, что мы, возможно, именно там найдем наши пожитки и остальных людей. Так и случилось. Мои люди были перегружены трофеями, и при них были все наши верблюды. Чтобы мы могли воспользоваться седлами, с них немедленно сняли все тюки с добычей.

Я мягко высказал все, что думаю о тех двоих, которым было приказано привести верблюдов после окончания перестрелки. Они оправдывались тем, что, испугавшись взрыва, животные разбежались, а потом арабы всех расхватали. Вероятно, так и было, но мои люди были крепкими ребятами и могли бы постоять за себя. Мы спросили, есть ли пострадавшие, и чей-то голос ответил, что в первой атаке на поезд был убит один на редкость лихой парень из шимтов. Эта атака была ошибкой, она возникла стихийно, без приказа; пулеметов и миномета в случае успешного взрыва было бы достаточно, чтобы покончить с турками. И я понял, что в этой потере меня упрекнуть было невозможно.

Трое получили легкие ранения. Потом один из невольников Фейсала заметил, что пропал Салем. Мы собрали всех невольников и допросили. Наконец какой-то араб сказал, что видел Салема убитым; его тело лежало за паровозом. Льюис вспомнил, что видел там тяжелораненого негра, но не знал, что он из наших. Я ничего об этом не знал и страшно рассердился, потому что половине ховейтатов это должно было быть известно, а также потому, что непосредственную ответственность за Салема нес я. По их вине я второй раз потерял друга.

Я вызвал добровольцев, готовых вернуться за телом Салема. Чуть помедлив, вызвался Зааль, а потом и двенадцать новасеров. Мы поскакали равниной к линии железной дороги. Поднявшись на предпоследний гребень, мы увидели разгромленный поезд, в котором копошились турки. Их было, наверное, человек сто пятьдесят, и наша попытка спасти Салема оказалась бы бесполезной, так как турки арабов в плен не брали. Они их просто зверски убивали, и из милосердия мы сами приканчивали наших тяжелораненых, которых иначе пришлось бы оставить беспомощными на поле сражения.

Нам пришлось отказаться от попытки унести живого или мертвого Салема, но, чтобы извлечь хоть какую-то пользу из возвращения на место события, я сказал Заалю, что было бы неплохо прокрасться по долине и забрать ранцы сержантов. Он поддержал меня, и мы двинулись вперед, но вскоре выстрелы турок заставили нас укрыться за насыпью. Место нашей стоянки было в следующей лощине, за сотней ярдов ровной поляны. Тогда один или двое самых проворных юношей, выждав время, перебежали эту поляну, чтобы забрать седельные сумы. Турки находились далеко, и было известно, что их огонь при большой дальности всегда малорезультативен. Однако к моменту нашего третьего рейда у них появились пулеметы, и вокруг нас заплясали пули, поднимавшие клубы пыли при ударе о темный кремень.

Я послал быстроногих парней забрать все легкое и самое лучшее из остававшихся на стоянке вещей и вернуться в отряд. Мы спустились по склону. На открытой местности турки могли убедиться в нашей малочисленности. Они осмелели и двинулись вперед с обоих флангов, чтобы окружить наш отряд. Зааль соскочил с верблюда, поднялся с пятью людьми на гребень кряжа, через который мы только что перевалили, и открыл по ним огонь. Он был великолепным стрелком: я видел, как он свалил двумя выстрелами с седла, на скаку, бегущую газель с расстояния в триста ярдов. Его огонь задержал турок.

Он крикнул нам, чтобы люди с грузом быстро перешли следующую лощину и удерживали ее, пока он спустится к нам. Так мы отходили с одного кряжа на другой, по всем правилам сдерживая противника, и убили тридцать или сорок турок ценой двух раненых верблюдов. Наконец, когда между нами и вторым эшелоном остались только два кряжа и мы были уверены, что легко их преодолеем, появился приближавшийся к нам одинокий всадник. Это был Льюис с пулеметом на изготовку. Он услышал перестрелку и решил узнать, не нуждаемся ли мы в помощи.

Он намного усилил нашу огневую мощь и улучшил мое настроение. Я был зол на турок, убивших Салема и гнавших нас так долго в пыли по жаре, задыхавшихся и обливавшихся потом. И мы остановились, чтобы ударить по преследователям. Но либо им показалась подозрительной наступившая у нас тишина, либо они побоялись оставаться так близко от нас, – так или иначе, мы их больше не видели. Через несколько минут мы поостыли, и нам хватило ума уехать, чтобы соединиться с остальной частью отряда.

Люди шли с очень тяжелым грузом. Среди наших девяноста пленных десять были дружески расположенными женщинами из Медины, решившими добираться до Мекки через Фейсала. У нас было двадцать два верблюда без всадников. Женщины взобрались на пять вьючных животных, а раненые – по двое на остальных верблюдов. День клонился к вечеру. Мы были изнурены, к тому же пленные выпили всю воду. Мы должны были ночью пополнить ее запас из старого колодца в Мудоваре, чтобы продержаться до Румма, который находился очень далеко.

Поскольку этот колодец был близко к станции, было крайне желательно добраться до него, а потом уйти, так чтобы турки ни о чем не догадались и не застали нас там неспособными обороняться. Мы разделились на небольшие группы и двинулись на север. Победа всегда приводила в беспорядок арабские силы, и мы были уже не рейдовым отрядом, а грузовым караваном, спотыкающимся под тяжестью награбленного добра, которого хватило бы, чтобы обеспечить на долгие годы любое арабское племя.

Мои сержанты попросили у меня по сабле – в качестве сувениров в память о первом бое с их личным участием. Проезжая вдоль колонны, я неожиданно увидел вольноотпущенников Фейсала и, к моему удивлению, на крупе верблюда за одним из них обнаружил привязанное, окровавленное тело потерявшего сознание Салема.

Я подъехал к Ферхану и спросил, где он нашел Салема. Он рассказал, что, когда разорвался первый снаряд Стокса, Салем побежал, чтобы скрыться за паровозом, и в это время в спину ему выстрелил один из турок. Пуля вошла рядом с позвоночником, но рана, сдается, была не смертельная. После захвата поезда ховейтаты сняли с него халат, кинжал, винтовку и головной убор. Его нашел Миджбиль, один из вольноотпущенников; он поднял Салема на своего верблюда и увез с собой, ничего не сказав нам об этом. Обогнавший его в пути Ферхан забрал у него Салема. Салем потом вылечился и постоянно надоедал своим ворчанием по поводу того, что его оставили на насыпи, хотя он был из моей группы и к тому же ранен. Мне не хватило твердости. Моя привычка прятаться за спиной шерифа имела целью избежать оценки меня по безжалостному арабскому стандарту с его жестокостью к иностранцам, которые носят их одежды и перенимают манеры. Не часто меня ловили на таком ненадежном щите, как слепой шериф.

Мы доехали до колодца за три часа, напились, напоили верблюдов и запаслись водой без происшествий. После этого проехали еще десять миль или около того, не опасаясь преследования, улеглись спать и уснули, а утром почувствовали себя ужасно усталыми. Прошлой ночью Стокса страшно мучила дизентерия, но сон, а также наступивший после тревожной напряженности покой улучшили его состояние. Я с ним и с Льюисом – единственные, у кого не было груза, – поехали вперед через одну за другой громадные низины, пока перед самым заходом солнца не оказались в долине Вади-Румм.

Эта новая дорога имела важное значение для наших броневиков, потому что двадцать миль ее затвердевшей грязи могли обеспечить их переброску в Мудовару, а значит, мы могли бы в любой момент приостановить движение поездов. С такими мыслями мы въехали в проход в Румме, все еще ярко раскрашенный в цвета заката. Скалы, такие же красные, как облака на западе, были похожи на них размерами и высотой. И мы снова почувствовали, как торжественная красота Румма излечивает любые тревоги.

Спустилась ночь, и картина долины сменилась навеянным галлюцинацией пейзажем. Невидимые скалы ощущались как явные, и воображение пыталось компенсировать отсутствие плана их зубчатых вершин намеком на узор, врезанный ими в звездный небосвод. Мрак в глубине был вполне реальным – то была ночь, вселявшая мысль о безнадежности действия. Мы ощущали лишь труд наших верблюдов, то, как час за часом они монотонно и плавно вершили свой жалкий путь неогороженной тропой на краю пропасти.

Около девяти часов вечера мы были у колодца, в котором виднелась вода, на месте нашего бывшего лагеря. Мы узнали это место, потому что глубокий мрак здесь становился более влажным и темным. Повернув верблюдов направо, мы подъехали к скале, поднявшей свои увенчанные гребнями купола так высоко над нами, что, когда мы смотрели вверх, шнуры наших головных уборов соскальзывали вокруг шеи на спину. Стоило протянуть вперед хотя бы палку, которой мы погоняли верблюдов, и мы наверняка коснулись бы противоположной стены.

Наконец мы оказались в зарослях высокого кустарника. Остановившись, мы закричали. Кто-то из арабов нам ответил. Эхо моего голоса, скатывавшееся со скалы вниз, встретилось с его, поднимавшимся к нам криком: эти звуки сплелись вместе и словно схватили друг друга за горло. Слева бледно блеснуло пламя, и мы увидели там нашего часового Мусу. Он разжег костер из сучьев какого-то сильно пахнущего дерева. В свете костра открыли консервы и с жадностью их съели, запивая каждый кусок восхитительной ледяной водой, просто опьянявшей после отвратительной жидкости Мудовары, надолго иссушившей наши глотки.

Мы проспали до прихода остальных. А двумя днями позднее были в Акабе, войдя в нее со славой, нагруженные драгоценностями, хвалясь тем, что поезда оказались в нашей власти. Оба сержанта отплыли из Акабы в Египет на первом пароходе. Каир помнил о них и брюзжал оттого, что они долго не возвращались. Однако им удалось счастливо отделаться от наказания. Они победили в бою без посторонней помощи, переболели дизентерией, питались верблюжьим молоком и научились покрывать на верблюде по пятьдесят миль в день, не испытывая ни болей, ни неудобств. Алленби наградил обоих медалями.

 

Глава 68

Дни проходили в разговорах с Фейсалом о политике, об организации армии и о стратегии; одновременно подвигалась вперед подготовка к новой операции. Наша удача возбудила лагерь, и минирование поездов обещало стать весьма популярным, если бы мы смогли обучить подрывников для нескольких групп. Первым добровольцем стал капитан Пизани. Он был опытным командиром французов в Акабе, активным воякой, жаждавшим славы и наград. Фейсал нашел мне троих юнцов из Дамаска, из одного рода, страстно желавших возглавлять рейды арабских племен. Мы отправились в Румм и объявили этот рейд специальным рейдом клана Гасима. Такой уголь, подброшенный в костер, задел многих. Их алчность не позволяла им отказаться. К нам ежедневно стекалась масса желавших присоединиться, тем не менее большинство получало отказ.

Мы выступили в составе ста пятидесяти человек, с огромным караваном вьючных верблюдов без груза для предстоявшей доставки трофеев. Для разнообразия мы решили работать под Мааном и поэтому отправились в Батру, двигаясь из жары в холод, из Аравии в Сирию, от тамариска к полыни. Когда мы поднялись на перевал и увидели кроваво-красные пятна на склонах гор над полными пиявок колодцами, нас встретило первое дыхание северной пустыни. Этот воздух, слишком особенный, чтобы его можно было описать, говорил о совершенном одиночестве, сухой траве и солнце на пылающих осколках кремня.

Проводники высказали мнение, что для минирования подойдет 475‑й километр железной дороги, но мы установили, что он окружен блокгаузами, и прошли дальше по линии, до места, где она пересекала долину по высокой насыпи, с мостами у обоих ее концов и в середине. После полуночи мы заложили там новую очень мощную лиддитовую автоматическую мину. Ее закапывание отняло долгие часы, и рассвет застал нас все еще за работой. Рассвет приближался как-то робко, и, когда мы огляделись кругом, нам так и не удалось увидеть особых признаков начала дня. Прошло немало минут, прежде чем высоко над земляной кромкой, поверх причудливой дымки с размытыми краями проглянуло солнце.

Мы отошли на тысячу ярдов по поросшему кустарником ложу долины, чтобы укрыться от невыносимой дневной жары. Шли часы, солнце становилось все ярче и, казалось, сияло так низко над нами, что мы чувствовали себя раздавленными его лучами. Люди были близки к безумию, и это состояние обострялось тревожным ожиданием успеха проделанной работы. Они не могли слышать ни слова, если оно было не о мине, и постоянно в тревоге обращались ко мне, желая услышать мое мнение. За время нашего шестидневного рейда отношения между людьми дошли до крайнего накала: с трудом, но удалось уладить двенадцать случаев ссор с угрозой применения оружия, четыре угона верблюдов; были предотвращены одна женитьба, две кражи, один развод, четырнадцать актов кровавой мести, два сглаза и одно колдовство.

Все это произошло вопреки моему несовершенному знанию арабов. Меня мучил обман, содержавшийся в моих действиях. В них было больше горьких плодов принятых мною решений на арабском фронте, становившихся главными для восстания. Я поднимал арабов под фальшивыми предлогами и осуществлял ложную власть над жертвами обмана, не намного более очевидную, чем их лица, увиденные моими слезящимися глазами, постоянно ощущавшими боль после года непрерывной пульсации солнечного света.

Мы прождали весь день и всю ночь. На закате из-под куста, под которым я прилег, чтобы сделать в дневнике запись о событиях этого дня, вылез скорпион и, вцепившись в мою левую руку, ужалил меня, похоже, не один раз. Боль в распухшей руке не дала мне спать до рассвета; сняв нагрузку с воспаленного мозга, она оборвала мои бесконечные вопросы к себе самому, как бывает всегда, когда мучительная боль от какого-нибудь поверхностного физического повреждения предельно натягивает обленившиеся нервы.

И все же такая боль никогда не продолжается достаточно долго, чтобы действительно излечить перегруженное сознание. После ночи должна была прийти та самая совершенно непривлекательная и совсем не благородная внутренняя боль, сама по себе провоцирующая мысль и делающая свою жертву еще менее выносливой. В этих обстоятельствах война казалась таким же грандиозным сумасшествием, как мое постыдное лидерство – преступлением, и поэтому, посылая за нашими шейхами, я был на грани того, чтобы отдать и себя, и мои притязания в их руки.

Вскоре объявили о подходе поезда. Он шел из Маана, и это был пожарный поезд, с большим грузом воды. Он прошел над заложенной нами миной без последствий. Арабы были рады, благодарили меня, потому что вода в качестве трофея вовсе не волновала их мечты. Мина не сработала, и поэтому после полудня я со своими учениками отправился к линии, чтобы заложить поверх лиддита электрическую мину, от взрыва которой обязательно должна будет сдетонировать первая. Мы рассчитывали на то, что дымка, а также известная полуденная сонливость турок помогут нам остаться незамеченными. Наши надежды оправдались, потому что за час, в течение которого мы закапывали мину, у турок никакой тревоги не было. Мы проложили электрические провода от южного моста к среднему, под аркой которого надежно спрятали подрывную машинку, чтобы ее не было видно с проходящего сверху поезда. Пулеметы Льюиса мы расположили под северным мостом, чтобы обстреливать продольным огнем хвост поезда, когда взорвется мина. Арабы должны будут залечь цепочкой в полосе кустов, пересекавших долину в трехстах ярдах от железнодорожного полотна. После этого мы прождали целый день, страдая от жары и мух. Патрули противника методично обходили линию утром, после полудня и вечером.

На следующий день, около восьми часов утра, от Маана стал двигаться в нашем направлении столб дыма. Как раз в этот момент делал обход первый патруль. В нем было всего полдюжины солдат, но если бы они заметили что-нибудь подозрительное, то могли бы остановить поезд. Мы в крайнем напряжении ждали. Поезд шел очень медленно, а патруль то и дело останавливался.

По нашим расчетам, в момент подхода поезда солдаты могли оказаться на расстоянии трехсот ярдов от нас. Мы приказали всем занять позиции. Паровоз с двенадцатью гружеными вагонами, задыхаясь под собственной тяжестью, преодолевал подъем. Я сидел под кустом в сотне ярдов от мины, и мне были видны и ее место, и группа с подрывной машинкой, и пулеметные огневые точки. Услышав, как по их пролету прошел поезд, Фаиз и Бедри закружились в военном танце вокруг небольшого ящика электрического устройства. Залегшие в канаве арабы тихо шептали мне, что пора открывать огонь, но я вскочил и замахал головным убором именно в тот момент, когда паровоз оказался точно над пролетом. Фаиз мгновенно нажал на рукоятку, и сразу же раздался сильный грохот, и, как неделю назад в Мудоваре, к небу взметнулись пыль и черная гарь, накрывшие под кустом и меня. Над местом взрыва повис серо-желтый тошнотворный дым от лиддита. Заговорили пулеметы Льюиса, выпустившие три или четыре коротких очереди. Арабы закричали и, возглавляемые Пизани, испустившим боевой клич каким-то вибрирующим, словно женским, голосом, дикой лавиной обрушились на поезд.

Появившиеся на буферах четвертого от конца вагона турки расцепили состав, чтобы хвост поезда покатился под уклон обратно, в направлении Маана. Я сделал слабую попытку подложить под колесо камень, но, видно, не слишком старался в этом преуспеть. Мне казалось честным и разумным, чтобы бо́льшая часть трофеев была таким образом спасена от разграбления. Какой-то турецкий полковник, высунувшись из окна вагона, выстрелил в меня из маузера, но пуля лишь слегка задела мое бедро. Я посмеялся чересчур энергичной попытке кадрового офицера продолжить войну убийством одного человека.

Наша мина обрушила ближайший пролет моста. На паровозе разворотило топку и разорвало много дымогарных труб. Кабина машиниста была сорвана, паровой цилиндр далеко отброшен, рама сильно покорежена, два ведущих колеса и шатуны разлетелись на куски, а тендер вошел в первый вагон, как одна труба телескопа в другую. Около двух десятков турок погибло, других захватили в плен. Они стояли шеренгой вдоль рельсов, душераздирающими воплями моля сохранить им жизнь, хотя арабы убивать их и не собирались.

Вагоны поезда были загружены провиантом. Его было, наверное, около семидесяти тонн, этого «срочного груза» для Медайн-Саиха, как гласила транспортная накладная. Копию ее мы отослали Фейсалу в приложение к подробному отчету о своем успехе, а на оригинале расписались в получении груза и оставили его в багажном вагоне. Кроме того, мы прогнали на север несколько десятков гражданских лиц, рассчитывавших попасть в Медину.

Пизани руководил выгрузкой трофеев и уничтожением того, что арабам было не нужно. Как и раньше, арабы из лихих воинов превратились в обыкновенных погонщиков верблюдов, шагая за тяжело нагруженными животными. Фаррадж держал мою верблюдицу, пока Салем и Дайлан грузили на нее подрывную машинку и тяжелый кабель. Когда мы закончили свою работу, спасательные отряды турок были уже в четырехстах ярдах от нас, но мы ушли, не потеряв ни одного человека ни убитым, ни раненым.

Мои ученики впоследствии самостоятельно подрывали объекты противника и учили этому искусству других. Слух об их успехах катился по племенам нараставшей волной и не всегда вызывал адекватную реакцию. «Пришлите нам специалиста, и мы будем взрывать поезда», – писал Бени Атыя Фейсалу. Тот послал к нему Саада, агейла-самоучку, с чьей помощью они захватили важный поезд, в котором ехал Сулейман Рифада, наш нудный знакомец по Веджу, с двадцатью тысячами фунтов стерлингов золотом и с дорогими трофеями. История повторилась – но на сей раз Сааду достались только провода.

За следующие четыре месяца наши специалисты из Акабы уничтожили семьдесят паровозов. Передвижение по железной дороге стало для противника ненадежным и опасным. В Дамаске пассажиры стремились получить места в задних вагонах и даже давали за это взятки. Машинисты бастовали. Движение гражданских поездов почти прекратилось, и мы создали угрозу для Алеппо, просто отправив однажды вечером по почте в дамасскую ратушу уведомление о том, что благонамеренные арабы впредь будут пользоваться Сирийской железной дорогой на свой страх и риск. Потеря паровозов была для турок болезненной. Поскольку подвижной состав был общим для Палестины и Хиджаза, наши диверсии не просто делали невозможной массовую эвакуацию из Медины, но и начинали отрезать армию под Иерусалимом, притом тогда, когда британская угроза особенно усилилась.

Тем временем меня телеграммой вызвали в Египет. Аэроплан доставил меня в штаб объединенного командования, где Алленби из лучших побуждений воссоздавал разбитую британскую армию. Он спросил меня, что означают наши действия на железной дороге, или, скорее, не означают ли они чего-нибудь другого, кроме мелодраматической рекламы дела Фейсала.

Я объяснил, что надеюсь оставить эту железную дорогу в рабочем состоянии, но только до Медины, где норма денег, выделяемых на питание корпусу Фахри, меньше, чем для заключенных каирской тюрьмы. Самым надежным способом ограничить движение по линии, не убивая людей, было нападение на поезда. Станции были самыми защищенными объектами железной дороги, и поэтому мы предпочитали ослабление участков в ближайшем соседстве с противником, пока наша регулярная армия не пройдет обучение и не станет достаточно многочисленной и экипированной, чтобы окружить Маан.

Он расспрашивал меня о Вади-Мусе, потому что перехваченные турецкие сообщения говорили о намерении турок захватить ее путем внезапного нападения. Я объяснил, что мы пытались спровоцировать турок напасть на Вади-Мусу, были уверены, что они попадут в нашу ловушку, и пошли отдельными группами, а не массированной колонной и их летчикам не удалось определить нашу численность. Не могли подсчитать ее и их шпионы, поскольку даже мы сами не имели ни малейшего понятия о том, какова она была в каждый определенный момент.

Зато их численность мы знали точно, вплоть до отдельного подразделения и каждого солдата. Они считали нас регулярной армией и, прежде чем рискнуть выступить против нас, вычисляли совокупную силу, которую мы могли им противопоставить. Будучи менее ортодоксальными, мы точно знали, чем они могут нас встретить. Это было для нас решающим фактором, поскольку все эти годы арабское движение жило между понятиями «могу» и «сделаю». Мы не оставляли места случайности: действительно, постоянным лозунгом Акабы на устах у всех было «никакой подстраховки».

Когда наконец это произошло, крупная атака Джемаля на Вади-Мусу не наделала шума. Мавлюд действовал прекрасно. Он оголил свой центр и завлекал туда турок, пока они не разбили носы о вертикальные скалы арабского укрытия. А затем, когда они все еще терялись в догадках и несли потери, он запер их, обойдя с обоих флангов. Они так и не атаковали защищенную позицию арабов. Потери турок были тяжелыми, но полная растерянность, постигшая их, когда убедились в том, что никого из них почти не осталось, стоила им больше, чем прямые потери. Благодаря Мавлюду Акаба решила все проблемы своей собственной теперешней безопасности.