Главы с 39‑й по 54‑ю. Порт Акабы благодаря природным условиям был таким неприступным, что с суши его можно было взять только благодаря внезапности нападения, но тот факт, что Ауда абу Тайи примкнул к Фейсалу, позволил нам надеяться на привлечение достаточного количества людей из племен восточной пустыни для броска на берег.

Насир, Ауди и я вместе отправились в далекий путь. До сих пор общепризнанным лидером был Фейсал, но так как он оставался в Ведже, я вынужден был принять на себя неблагодарное бремя этой экспедиции. И я принял и его, и бесчестный скрытый смысл этого как наш единственный шанс достижения победы. Мы перехитрили турок и вошли в Акабу на крыльях удачи.

 

Глава 39

К девятому мая все было готово, и в сиянии послеполуденного солнца мы покинули шатер Фейсала, чьи добрые напутствия еще долго звучали вдогонку нам с вершины холма. Нас вел шериф Насир. Его светлая доброта, вызывавшая ответную преданность даже в самых испорченных людях, делала его единственным вождем (и благословением) нашего предприятия. Когда мы рассказали ему о своих чаяниях, он едва заметно вздохнул: сказывалась физическая усталость после многих месяцев службы на передовых позициях. Чувствовалось, что его страшит ощущение собственного возмужания – с его зрелыми мыслями, навыками и опытом, сознание безвозвратного ухода беззаботности и поэтичности отрочества, грозившего превратить в цель жизни сам ее процесс. Физически он был еще очень молод, но его переменчивая душа старела быстрее, чем тело, и грозила умереть раньше его, что является уделом большинства из людей.

Первый короткий переход привел нас к форту Себейль в районе Веджа, где египетские паломники обычно запасались водой. Мы расположились лагерем рядом с большим кирпичным резервуаром, в тени то ли от стены форта, то ли от пальм, и разобрались во всех досадных мелочах, выявившихся во время первого перехода. С нами были Ауда и его родственники, а также дамасский политик Несиб эль-Бекри, который должен был представлять Фейсала перед сирийскими крестьянами. Несиб был умен, имел собственное мнение, и за его плечами был опыт предыдущего успешного перехода по пустыне. Его легкое отношение к рискованным предприятиям, редко встречающееся у сирийцев, как и его политические убеждения, способности, окрашенное чувством юмора красноречие, патриотизм, часто перевешивавший врожденную тягу к околичностям, в равной мере делали его в наших глазах своим человеком.

Своим спутником Несиб выбрал сирийского офицера по имени Зеки. В нашем эскорте было тридцать пять агейлов под командованием Ибн Дхейтира, человека, отгороженного от всего мира стеной своего необычного темперамента, дистанцированного, отстраненного и самодостаточного. Фейсал собрал двадцать тысяч фунтов стерлингов золотом – все, что смог предоставить нам, даже больше, чем мы просили, – для выплаты жалованья новым людям, которых мы должны были набрать в армию, а также для выдачи аванса ховейтатам, чтобы заставить их поторопиться.

Этот неудобный груз – двести с лишним килограммов золота – мы разделили между собой на случай какого-либо происшествия в пути. Вернувшийся к своим обязанностям интенданта шейх Юсуф выдал каждому из нас по полмешка муки, решив, что сорока пяти килограммов на человека при умеренном расходовании будет достаточно на шесть недель. Сумы с мукой добавили к вьюкам, а остальную, из расчета по четырнадцать килограммов на человека, которые предстояло выдать каждому, когда освободятся сумы, по распоряжению Насира погрузили на вьючных верблюдов.

Мы взяли с собой некоторое количество патронов и несколько лишних винтовок для подарков. Шесть верблюдов были нагружены легкими упаковками взрывчатки для подрыва путей, поездов или мостов на севере. Кроме того, Насир, который был эмиром в своем городе, вез с собой хорошую палатку для приема посетителей, а один верблюд шел с грузом риса для их угощения. Впрочем, этот рис мы с большим удовольствием ели сами, так как однообразный рацион, состоявший из хлеба, замешенного на воде, который мы запивали той же водой, становился для нас все менее привлекательным. Будучи новичками в путешествии такого рода, мы не знали, что в долгом пути легкая по весу мука была наилучшим из всех продуктов. Семью месяцами позднее ни Насир, ни я уже не загружали наш четвероногий транспорт рисом и даже не вспоминали об этой роскоши. Кроме моих агейлов Мухеймера, Мерджана и Али, меня сопровождали Мухаммед, упитанный парень из какой-то хауранской деревни, и оказавшийся вне закона желтолицый, крепкого сложения Гасим из Маана, бежавший в пустыню к ховейтатам после убийства турецкого чиновника в споре по поводу налога на скот. У всех нас преступления против турецких сборщиков налогов вызывали сочувствие, и Гасим многим казался выдающимся человеком, что на самом деле было далеко от истины.

Наш отряд выглядел слишком скромно, чтобы рассчитывать на то, что он завоюет новую провинцию. Такого мнения, видимо, придерживались многие. Представитель Бремона при Фейсале Ламотт приехал, чтобы сфотографировать нас на прощание, чуть позже появился и Юсуф со своим добрым доктором, а также Шефик и братья Несиба, пожелавшие нам успеха. Вечером все собрались за роскошной трапезой, продукты для которой привез с собой предусмотрительный Юсуф: вероятно, его далеко не мягкое сердце дрогнуло при мысли об ужине хлебом с водой, а может быть, ему просто захотелось устроить нам прощальный пир перед тем, как мы затеряемся в пустыне.

После того как все разъехались, мы наелись до отвала и незадолго до полуночи двинулись к оазису Курру, где по плану кончался очередной этап нашего похода. Наш проводник Насир знал эту часть пустыни почти так же хорошо, как свою родную. Залитые лунным светом, мы ехали под усыпанным звездами ночным небом, и Насир, охваченный сокровенными воспоминаниями, рассказывал мне о своем доме с каменным полом в погруженных в полумрак залах под сводчатыми крышами, защищавшими от летнего зноя; о садах, засаженных плодовыми деревьями всех видов, между которыми он гулял по затененным тропинкам, недосягаемый для лучей палящего солнца; о высившемся над колодцем водоподъемном колесе с опрокидывающимися кожаными ведрами, которое вращали быки, шагавшие по кругу изрытой копытами дорожки, протоптанной на пологом склоне холма; о том, как вода струилась по бетонированным лоткам, проложенным вдоль садовых тропинок, или била фонтанчиками во дворе, рядом с отгороженным увитой виноградом решеткой большим бассейном, выложенным сверкающей плиткой. В зеленую бездну этого бассейна он с домочадцами брата нырял, спасаясь от полуденной жары.

Обычно веселый, Насир порой поддавался ностальгическому настроению и с недоумением спрашивал себя, чего ради он, эмир Медины, богатый и могущественный, бросил все, чтобы стать посредственным лидером каких-то безнадежных авантюр в пустыне – вместо того чтобы наслаждаться жизнью в своем утопающем в садах дворце. Он уже два года был в изгнании, связав свою судьбу с передовыми частями армии Фейсала, ему поручали самые опасные операции, он был первым в каждом прорыве, а тем временем турки находились в его доме, опустошали его роскошные плодовые сады и рубили пальмы. Смолкло даже скрипевшее шестьсот лет над большим колодцем колесо, увлекаемое быками. Погибали его иссушенные без полива, когда-то цветущие земли, становившиеся похожими на эти голые холмы, по которым мы сейчас ехали.

После четырехчасового перехода мы два часа поспали и поднялись с восходом солнца. Вьючные верблюды, запаршивевшие в Ведже от страшной чесотки, двигались медленно, весь день непрерывно пощипывая на ходу траву. На верховых мы налегке двигались бы намного быстрее, но Ауда, следивший за графиком наших переходов, это запрещал, так как ожидавшие нас впереди трудности могли потребовать от животных сил, которых они набрались бы, лишь не подвергаясь перегрузкам в пути. И мы, едва сохраняя самообладание, еле тащились шесть часов по нестерпимой жаре. Летнее солнце в этом простиравшемся за Веджем океане ярко-белого песка могло сильно повредить наши глаза, а голые скалы, обступавшие с обеих сторон нашу тропу, обдавали нас волнами пышущего жара, от которого кружилась и нестерпимо болела голова. Поэтому к одиннадцати часам мы взбунтовались против требования Ауды продолжать путь, остановились и, накинув на колючие ветки сложенные вдвое одеяла, чтобы создать себе плотную тень, которая, к сожалению, перемещалась вместе с солнцем, улеглись под деревьями и отдыхали до половины третьего.

После этой передышки мы спокойно ехали еще три часа по ровной дороге, приближаясь к окруженной стенами обширной долине, пока впереди не показался зеленый сад Эль-Курра. Между стволами пальм проглядывали белые палатки. Мы не успели спешиться, как приветствовать нас вышли Расим с Абдуллой, доктор Махмуд и даже кавалерийский командир Мавлуд. От них мы узнали, что шериф Шараф, с которым мы рассчитывали встретиться в Абу-Раге, где нам предстоял очередной ночлег, отправился на несколько дней в рейд. Это означало, что спешить нам было некуда, и мы двое суток отдыхали в Эль-Курре.

Мне это было на руку: дело в том, что ко мне вернулась свалившая меня в Вади-Аисе лихорадка, сопровождавшаяся фурункулами, – на этот раз в более тяжелой форме. Фурункулы больше всего досаждали мне во время переходов, и каждый привал был для меня настоящим благословением, хотя он и входил в жестокое противоречие с моей волей, нацеленной на движение вперед. Такие передышки давали мне очередной шанс пополнить скудные запасы моего терпения. Я лежал без движения, стараясь закрепить в сознании полученный покой, зелень и обилие воды, делавшие этот сказочный сад в пустыне прекрасным и желанным, как если бы я когда-то его уже видел. Или, может быть, дело было просто в том, что мы давно не видели свежей весенней травы?

Обитатель Курра, единственный оседлый беллуви, убеленный сединой Даиф-Алла, день и ночь работал со своими дочерьми на этом крошечном клочке земли, доставшемся ему от предков. Эта небольшая терраса была отвоевана у природы в естественной нише склона в конце долины, защищенной от ливневых паводков массивной стеной из необработанного камня. Посреди нее находился колодец с чистой, холодной водой, над которым нависал топорно сработанный журавль; с его помощью Даиф-Алла по утрам и вечерам, когда солнце стоит низко над горизонтом, черпал большие бадьи воды и разливал ее по глиняным арыкам, подводящим воду к корням деревьев по всему саду. Он выращивал особые низкие пальмы, чьи широкие листья закрывали посаженные им растения от солнца, которое, не будь этой защиты, выжгло бы всю растительность, держал табачную плантацию (табак приносил ему наибольший доход). На небольших делянках у него росли, сменяя друг друга в зависимости от времени года, бобовые, дыни, огурцы и баклажаны.

Старик жил со своими женщинами в плетеной из веток кустарника хижине рядом с колодцем; к нашей политике он относился скептически, риторически спрашивая о том, насколько больше еды и воды принесут людям эти мучительные усилия и кровавые жертвы. Мы мягко пытались заговорить с ним о таком понятии, как «свобода», о том, что арабские земли должны принадлежать арабам. «Даиф-Алла, разве этот сад не должен быть твоим собственным?» Однако он не понимал этого и бил себя кулаком в грудь, твердя одно и то же: «Курр – это я, я!»

Он был свободен и ничего не хотел ни для других, ни для себя, желая лишь, чтобы ему принадлежал этот сад. И не понимал, почему другие не могли разбогатеть и жить в таком же достатке. Он гордился своей набухшей по́том и окрасившейся от него в свинцовый цвет кожаной ермолкой, утверждая, что она досталась ему от деда, купившего ее сто лет назад, когда Ибрагим-паша был в Ведже. Другим неотъемлемым предметом одежды была у него рубаха – он покупал ее для себя вместе с табаком под новый год. По одной рубахе он купил для каждой из дочерей, и еще для старухи, своей жены.

Мы были благодарны этому старику, так как, кроме того, что он выразил удовольствие по поводу нашего чрезмерного аппетита, он продал нам овощей, которые вместе с консервами Расима, Абдуллы и Махмуда обеспечили нам роскошную жизнь. По вечерам вокруг костров звучала музыка – не монотонное гортанное завывание бедуинов и не возбуждающая гармония агейлов, а четырехголосное пение фальцетом и сирийские городские мелодии. В отряде Мавлуда были музыканты, и каждый вечер собирались застенчивые солдаты, чтобы поиграть на гитарах и попеть песни дамаскских кафешантанов или же любовные вирши родных деревень. Я лежал в палатке Абдуллы; расстояние, журчание воды в арыке и листва деревьев приглушали звуки этой музыки, доставлявшей мне незатейливое удовольствие.

Часто Несиб и Бекри вынимали бумажки с текстами песен Селима эль-Джезайри, ярого революционера, который на досуге, между кампаниями, военным колледжем и кровавыми рейдами по заданиям своих хозяев – младотурок – сочинял в стиле народного просторечия стихи о грядущей свободе своего народа. Несиб с друзьями, раскачиваясь в такт, распевали эти песни, вкладывая в их слова всю свою надежду и страстность, и их широкие, как луна, бледные дамасские лица, освещаемые пламенем костров, обливались потом. Солдатский лагерь замирал до момента, когда истаивал последний звук какой-нибудь баллады, после чего у каждого вырывался вздох, соединявшийся в общее эхо последней ноты. Только старый Даиф-Алла продолжал поливать свои грядки, уверенный в том, что наши глупости когда-нибудь да кончатся, кому-то понадобится его зеленый товар и у него появятся покупатели.

 

Глава 40

Для горожан этот сад был последним напоминанием о мире людей, перед тем как нас охватило и увело в пустыню безумие войны. Ауда воспринимал этот парад буйной зелени почти как неприличие и томился по голой пустыне. И мы, недоспав вторую ночь в этом раю, в два часа ночи уже снова ехали широкой долиной. Было темно, хоть глаз выколи, и даже мерцавшие в ночном небе звезды были не в силах пролить свет в мрачные глубины, в которые брели наши верблюды. Наш проводник Ауда, чтобы вселить в нас уверенность в его надежности, непрерывно повторял нараспев «хо, хо, хо»; то была, надо полагать, песня бедуинов племени ховейтат – эпическая поэма, довольствовавшаяся тремя нотами – вверх и вниз, вперед и назад, в исполнении такого голоса, что слова ее разобрать было невозможно. Скоро мы поняли, что должны быть благодарны Ауде за это, поскольку дорога наша повернула влево и каждый в длинной веренице нашего каравана поворачивал верблюда в нужном месте, ориентируясь только на звук его голоса, эхом метавшегося между черными скалами, чьи неровные, словно рваные, вершины слабо освещала поднявшаяся над ними луна.

Во время всего этого долгого путешествия шериф Насир и все время кисло улыбавшийся кузен Ауды Мухаммед эль-Дейлан натерпелись горя с моим арабским языком, по очереди давая мне уроки то классического мединского диалекта, то живого, выразительного языка пустыни. Поначалу мой арабский язык являл собою спотыкающуюся смесь диалектов племен Среднего Евфрата (разумеется, не в расхожем скабрезном варианте), но теперь он становился беглой смесью хиджазского сленга с поэзией северных племен, бытовой лексикой звонкого недждского наречия и книжной сирийской. Однако эта беглость не восполняла отсутствия знаний грамматики, что делало мою речь жестоким испытанием для слушателей. Ньюкомб, например, предполагал, что я родом из какой-нибудь забытой Аллахом дремуче-безграмотной глуши, настолько фрагментарным был набор частей арабской речи в моем исполнении.

Однако, поскольку я так и не мог понять хотя бы трех слов Ауды, его песня через полчаса меня окончательно утомила. Полная луна медленно поднималась в небе все выше, всплывая теперь уже и над самыми высокими холмами и проливая в нашу долину свой обманчивый свет, менее надежный, чем сама темнота. Мы ехали так, пока впереди не заиграли первые лучи солнца, совершенно невыносимого для тех, кто всю ночь провел в седле.

Завтрак мы приготовили из муки, облегчив таким образом после нескольких беззаботных дней, проведенных у гостеприимного хозяина, вьюки наших несчастных верблюдов. Шараф все еще не вернулся в Абу-Рагу, и спешить нам было некуда, пока не возникнет потребность в пополнении запаса воды. После ужина мы снова соорудили навесы из одеял и улеглись до сумерек, раздраженно ловя уползавшую тень, потея от жары и страдая от назойливых мух.

Наконец Насир подал сигнал к выступлению; мы четыре часа двигались вверх по ущелью между обступавшими нас с обеих сторон величественными холмами, а потом снова устроили привал в долине. Заросли кустарника обеспечили нас дровами для костров, а чуть выше в чашеобразных углублениях скалы справа от нас стояла прекрасная на вкус пресная вода. Насир расщедрился, велел приготовить на ужин рис и пригласил друзей поужинать с нами. Организация нашего движения была несколько странной и осложнялась тем, что Насир, Ауда и Несиб принадлежали к независимым родам, были крайне щепетильны в вопросах чести и первенства и допускали главенство Насира только потому, что с ним в качестве гостя жил я, подавая им пример уважения к Насиру. Каждый из них требовал участия в обсуждении всех деталей нашего похода, мест и времени привалов и ночлега. Было невозможно не считаться ни с мнением Ауды, этого сына войны, не знавшего над собой хозяина с тех пор, как он впервые, еще маленьким мальчиком, оседлал своего верблюда, ни с советами ревнивого Несиба, отпрыска не менее щепетильного сирийского рода, весьма чувствительного в вопросах достоинства и его признания.

Объединить таких людей могли бы только боевой клич и знамя, поднятое не ими самими, а кем-то другим. Возглавить же их мог бы только лидер извне, в основе верховенства которого была бы какая-то идея, возможно противоречащая прямой логике, но не вызывающая сомнений и достаточно независимая, которую инстинкт мог бы принять, а разум – не найти рациональной основы ни для того, чтобы ее отвергнуть, ни для того, чтобы поддержать. Гордостью армии Фейсала было то, что, эмир Мекки, потомок пророка, он был представителем некоего внеземного мира, которого сыны Адама могут почитать без угрызений совести. Такова была связующая идея арабского движения, и именно она являлась залогом его действенного, хотя и слепого единодушия.

Уже в пять часов утра мы снова были в дороге. Долина все больше сужалась, и мы ехали в обход большого выступа, поднимаясь по крутому откосу. Дорога превратилась в скверную козью тропу, серпантином взбиравшуюся по склону, слишком крутому, чтобы можно было двигаться верхом. Мы спешились и повели верблюдов в поводу. Нам то и дело приходилось помогать друг другу: один толкал верблюда сзади, другой тянул вперед, поддерживая на особенно опасных участках и распределяя груз так, чтобы облегчить животному движение.

Более узкие части тропы, над которыми нависали выступавшие из скалистых стен камни, были опасны: навьюченный груз задевал неровности каменной стены, оттесняя животное к обрыву. Нам приходилось перекладывать и продукты, и взрывчатку, но, несмотря на все предосторожности, мы потеряли на этом перевале двух ослабевших верблюдов. Убедившись в том, что упавшие животные больше не смогут подняться на ноги, ховейтаты перерезали им сонную артерию над грудной клеткой, притянув голову к самому седлу, а потом разделали туши и поделили мясо на всех.

К нашей радости, вершина перевала оказалась не гребнем горного кряжа, а обширным плато, слегка наклоненным от нас к востоку. Первые ярды его были неровными, скалистыми, поросшими плотным ковром из колючих растений, напоминавших вереск, но мы скоро доехали до выстланной белым галечником долины. На пересохшем русле бедуинская женщина, глубоко зарывшись локтем в гальку, склонилась над небольшим отверстием, шириной не больше фута, и, черпая медным ковшом очень чистую, пресную воду молочно-белого цвета, наполняла ею кожаный мешок.

Это была долина Абу-Саад. Вожделенная долина, ее вода, а также ударявшиеся на ходу о наши седла привязанные к ним куски свежего красного верблюжьего мяса подвигли нас на решение остановиться здесь на ночлег, чтобы заполнить таким образом еще часть времени до возвращения Шарафа из его рейда к железной дороге.

Проехав еще четыре мили, мы разбили лагерь под сенью развесистых деревьев, в густых зарослях колючего кустарника, под переплетенными сверху ветками которого, как в шалаше, было пустое пространство. Днем ветви служили каркасом для одеял, под которыми мы скрывались от деспотичного солнца, а ночью – крышей, под которой мы спали. Мы давно привыкли спать прямо на земле, под луной и звездами, ничем не отгораживаясь ни от ветра, ни от ночных звуков пустыни, и по контрасту это наше укрытие казалось нам странным, но обещавшим полный покой за его импровизированными стенами и крышей над головой, хотя крыша эта была очень ненадежна и едва закрывала от нас своей сеткой усеянное звездами небо.

Я же опять был болен, лихорадка усиливалась, тело мучили фурункулы и потертости от пропитанного потом седла. Когда Насир без всяких моих просьб решил остановиться на середине дневного перехода, я, к его большому удивлению, тепло его поблагодарил. Мы были теперь на известняковом гребне Шефа. Перед нами раскинулось большое темное лавовое поле, а невдалеке от него виднелся сплошной ряд красных и черных скал из песчаника, с коническими вершинами. Воздух на этом высоком плоскогорье был не таким раскаленным. Утром и вечером здесь нас обдували потоки ветра, хорошо освежавшие после изнуряющего неподвижного воздуха долин.

Следующим утром мы позавтракали жареным верблюжьим мясом и, чувствуя себя намного бодрее, пустились в дорогу по плавно опускавшемуся плато из красного песчаника. Вскоре мы оказались у первого разрыва в его поверхности – то был узкий проход к ложу поросшей кустарником песчаной долины, по обе стороны которой обрывались пропасти с обнажениями песчаника и вздымались зубчатые вершины, постепенно становившиеся все выше по мере того, как мы опускались. Их контуры резко очерчивались на фоне утреннего неба. Дно долины лежало в тени, воздух отдавал сыростью и запахом разложения. Гребни скал над нами выглядели как-то странно обрезанными, словно фантастические парапеты. Мы продолжали зигзагами спускаться все глубже, как будто в чрево земли, пока через полчаса не вышли через резко сузившееся ущелье в долину Вади-Джизиль – главное русло этих песчанистых областей, конец которого мы видели близ Хедии.

Вади-Джизиль представляла собой глубокую горловину шириной в двести ярдов, поросшую тамариском, пробившимся к солнцу через слой наносного песка и из мягких двадцатифутовых насыпей, громоздившихся везде, где водовороты паводка или завихрения ветра отложили у подножий скал массы тяжелой пыли. Стены этой горловины были сложены параллельными напластованиями песчаника, прорезанного во многих местах красными включениями. Гармония темных скал, их розовых подножий и бледно-зеленого кустарника ласкала глаза, за долгие месяцы измученные чередованием ослепительного солнечного света днем и непроглядного темно-коричневого мрака пустыни по ночам. С наступлением вечера заходящее солнце окрашивало своим сиянием одну сторону долины в темно-красный цвет, оставляя другую в фиолетовом мраке.

Наш лагерь расположился на склонах едва поднимавшихся от поверхности земли, поросших сорняками дюн в излучине долины, где узкая расщелина образовала обратный сток и небольшой водоем, в котором оставалась солоноватая, неприятная на вкус вода от зимнего паводка. В зарослях олеандра, зеленевших в конце долины, виднелись белые верхушки палаток Шарафа. Мы послали человека, чтобы он узнал новости. Там ему сказали, что Шараф возвратится на следующий день, и, таким образом, мы провели две ночи в этом игравшем странными красками месте, отличавшемся каким-то особенно гулким эхом. Солоноватая вода вполне годилась для наших верблюдов, да и сами мы выкупались в ней, безуспешно сражаясь с полуденным зноем. Мы поели, как следует выспались и разбрелись по ближайшим лощинам, разглядывая горизонтальные розовые, коричневые, кремовые и алые пласты обнажений, почти идеально плоская поверхность которых была словно разрисована то более светлыми, то более темными тонкими причудливыми узорами. Я провел полдня, лежа под стенкой (вероятно, сложенной из блоков песчаника каким-нибудь пастухом), наслаждаясь послеполуденным теплым воздухом и мягким солнечным светом и вслушиваясь в шелест ветра на верхних грубых глыбах над моей головой. Долина была объята извечным покоем, который лишь подчеркивался этим едва уловимым звуком.

Глаза у меня были закрыты, и я уже задремывал, когда услышал чей-то юношеский голос. Сбросив дремоту, я увидел сидевшего передо мной на корточках взволнованного новичка-агейла по имени Дауд. Он взывал о помощи. Его приятель Фаррадж по неосторожности спалил их палатку, и Саад, капитан агейлов Шарафа, собирался выпороть виновника. Если бы я заступился за Фарраджа, его освободили бы от наказания. Случилось так, что именно в этот момент ко мне подошел и сам Саад; пока я излагал ему суть дела, Дауд сидел с полуоткрытым от напряжения ртом, прищурив большие темные глаза и тревожно нахмурив прямые брови. Его зрачки, чуть смещенные от центра глазного яблока, недвусмысленно говорили о его готовности на все.

Ответ Саада был неутешительным. Эта парочка вечно влипала во всякие истории, а их проделки настолько надоели капитану, что строгий Саад решил выпороть парня, чтобы другим было неповадно нарушать порядок. Единственное, что он был готов сделать, учитывая мое ходатайство, – это позволить Дауду разделить участь своего друга. Услышав это, Дауд вскочил, поцеловал мне и Сааду руки и пулей помчался по долине. А Саад, смеясь, рассказал мне историю этой известной всем пары. Они являли собою пример тех восточных парней, для которых отсутствие в армии женщин делало неизбежной взаимную привязанность. Такая дружба нередко превращалась в глубокую и сильную мужскую любовь, выходившую далеко за рамки нашего представления о плотских отношениях. Пока они оставались невинными, они проявляли горячность и бесстыдство. Но переступив порог сексуального общения, оказывались во власти бездуховной связи, основанной на стойком желании отдаваться и брать, подобной браку.

Шараф на следующий день не приехал. Утро прошло у меня за беседой с Аудой о предстоящих походах, а Насир в это время выщелкивал из коробка большим и указательным пальцем зажженные спички, запуская их в нас через палатку. В самом разгаре этого веселого времяпрепровождения к нам приковыляли две согбенные фигуры с застывшей болью в глазах и вымученной улыбкой на устах. То были горячий Дауд и его любовник Фаррадж, красивое женоподобное создание с мягкими чертами гладкого невинного лица и с полными слез глазами. Они заявили, что готовы служить мне. Я же в них не нуждался, заметив между прочим, что после порки они вряд ли смогут сидеть в седле. На это они возразили, что поедут без седел. Мне пришлось добавить, что я человек простой и что мне не нравится, когда меня окружают слуги. Раздосадованный Дауд сердито отвернулся, но Фаррадж стал убеждать, что при мне должны быть верные люди и что они будут сопровождать меня всюду лишь из чувства благодарности, ничего за это не требуя. Пока более упрямый Дауд продолжал демонстрировать недовольство, его приятель упал на колени перед Насиром, и вся его женственность отразилась в мольбе принять их предложение. В конце концов я по совету Насира взял обоих, главным образом потому, что они показались мне очень юными и чистыми.

 

Глава 41

Шараф вернулся лишь на третий день утром, о чем нам стало известно по сильному шуму: арабы из его летучего отряда палили залпами в воздух, и эхо выстрелов долго перекатывалось по извилистой долине, создавая впечатление, будто отражавшие его склоны голых гор присоединялись к этому салюту. Отправляясь к нему на беседу, мы надели самую лучшую одежду. Ауда облачился в купленную в Ведже шинель из тонкого сукна мышиного цвета с бархатным воротником и в желтые сапоги с эластичными вставками. Когда он шел, его длинные волосы, окаймлявшие изможденное лицо, развевались под легким ветром. Шараф был к нам добр, потому что ему удалось захватить на железной дороге пленных и взорвать полотно вместе с водокачкой. Одной из принесенных им новостей было то, что в Вади-Дераа, по которой нам предстояло проехать, после прошедших ливней образовались озера дождевой и, разумеется, пресной воды, пригодной для питья. Это должно было сделать наш переход до Фаджра короче на пятьдесят миль, к тому же снималась угроза страданий от жажды. Это было очень важно, поскольку общая емкость наших вместилищ для воды составляла всего около двадцати галлонов на пятьдесят человек – слишком малая гарантия безопасности.

На следующий день, около полудня, мы без сожаления покинули Абу-Рагу, так как эта прекрасная местность оказалась нездоровой и нас все три дня терзала затаившаяся в ее русле лихорадка. Ауда повел нас в обход по небольшой долине, которая скоро вывела нас на простор Шеггской равнины, представлявшей собою песчаную местность. Вокруг нее были повсюду разбросаны островки и островерхие скалы из красного песчаника, выветренные у основания настолько, что того и гляди обрушатся и перекроют извивавшуюся между ними дорогу, пролегавшую, на первый взгляд, по непроходимой теснине, но в конце концов, как обычно, переходившей в очередной другой проход. Ауда вел нас без колебаний через этот хаос, гарцуя с разведенными локтями на своем верблюде и при этом покачивая для равновесия руками, подчинявшимися еле заметным движениям плечей.

На дороге не было видно никаких отпечатков верблюжьих ног, так как каждый порыв ветра выравнивал, словно щеткой, песчаную поверхность, стирая следы последних путников и оставляя на песке лишь узор из бесчисленных мелких девственно-чистых волн. На покрытой рябью песчаной поверхности виднелся лишь высохший верблюжий навоз, который был легче песка и перекатывался по ней, как скорлупа грецкого ореха.

Ветер сгонял эти перекатывавшиеся по песку скорлупки в кучки по углам и ямкам, и, возможно, именно по ним, а также благодаря своему непревзойденному чутью Ауда безошибочно вел нас в правильном направлении. Обступавшие нас скалы удивляли своими разнообразными формами и наводили на размышления. Зернистая структура, красный цвет, поверхности, расчерченные извилистыми бороздками, проделанными струями песка, гонимого ветром, поглощали солнечный свет, делая его мягче и облегчая участь наших слезившихся глаз.

На полпути нам попались навстречу пятеро или шестеро всадников, приближавшихся со стороны железной дороги. Мы с Аудой, ехавшие впереди колонны, испытали обычное для путников пустыни при встрече с незнакомцами перехватывающее дух волнение: друзья или враги? – и инстинкт бдительности заставил нас потянуться к винтовкам, закрепленным по правую руку у седла, чтобы можно было мгновенно ими воспользоваться. Когда расстояние между нами сократилось, мы поняли, что это люди из арабских сил. Первый из них, ерзая в неудобном, прилаженном на спину какого-то неуклюжего верблюда деревянном седле манчестерского производства, принятом в британском корпусе верблюжьей кавалерии, оказался светловолосым англичанином со спутанной бородой, в потрепанной военной форме. Как мы догадывались, это должен был быть Хорнби, ученик Ньюкомба, одержимый инженер, соперничавший с ним в искусстве подрыва железнодорожных путей. Это была моя первая встреча с ним, и после того, как мы обменялись приветствиями, он сообщил, что Ньюкомб недавно прибыл в Ведж, чтобы обсудить с Фейсалом возникшие у него затруднения и выработать планы их преодоления.

Нескончаемые проблемы Ньюкомба порождались переизбытком энергии и привычкой делать в четыре раза больше, чем делал бы на его месте любой англичанин, и в десять раз больше, чем сочли бы необходимым и разумным арабы. Хорнби плохо говорил по-арабски, а Ньюкомб знал язык недостаточно для того, чтобы убеждать, хотя довольно для того, чтобы отдавать приказания, однако приказания в этой стране оказывались несовместимыми с духом людей. Эта пара настырных упрямцев могла неделями торчать у железнодорожного полотна, почти без помощников, часто без еды, пока у них не кончалась взрывчатка или вконец не изматывались верблюды, что вынуждало их возвращаться для пополнения запаса. Верблюды голодали среди тамошних голых холмов, и они перепортили, одного за другим, всех лучших животных Фейсала. В этом самым большим грешником был Ньюкомб, в любой поездке гнавший верблюдов только рысью. Кроме того, как топограф, он, приводя в полное отчаяние сопровождавших его людей, не пропускал ни одного высокого холма на местности, по которой проезжал, чтобы не подняться на него и не окинуть пытливым взором окрестности. Его эскорту оставалось при этом либо предоставлять ему карабкаться наверх одному (последнее дело – бросить товарища в пути), либо калечить драгоценных и незаменимых верблюдов, стараясь не отстать от Ньюкомба. «Ньюкомб – это огонь, который жжет и друзей, и врагов», – жаловались его спутники, одновременно восхищаясь его удивительной энергией и опасаясь стать очередной жертвой его дружеского расположения.

Арабы говорили мне, что Ньюкомб не может спать иначе как положив голову на рельсы и что Хорнби был готов перегрызать рельсы зубами, когда не срабатывал пироксилин. Все это, конечно, были легенды, однако за ними стояла какая-то общая для этих людей ненасытная потребность разрушения, которая могла бы иссякнуть только тогда, когда не осталось бы ничего, что можно уничтожить. Четыре турецких строительных батальона не знали покоя, без конца латая взорванные водокачки, перекладывая шпалы, стыкуя новые рельсы, а в Ведж везли все новые и новые тонны пироксилина для удовлетворения аппетитов наших подрывников. Они были великолепны, но их слишком бросавшееся в глаза превосходство обескураживало наши слабые отряды, и те стыдились выказывать свои скрытые способности. Ньюкомб с Хорнби оставались в своем деле одинокими, без учеников и подражателей.

На закате мы доехали до северной границы плато, усеянного битым песчаником, и теперь поднимались на новый рубеж – на шестьдесят футов выше места последней стоянки, в царство иссиня-черной вулканической породы, усеянной кусками выветренного базальта величиной с ладонь, тщательно подогнанными друг к другу подобно булыжной мостовой. По-видимому, затяжные проливные дожди долго смывали пыль с поверхности этих камней, загоняя ее в промежутки между ними, пока примыкавшие вплотную друг к другу камни не выровнялись в одной плоскости, превратившись в сплошной ковер, выстилавший всю равнину и оградивший от непогоды соленую грязь, заполнявшую промежутки между лежавшими ниже языками лавы. Верблюдам стало идти гораздо легче, и Ауда отважился продолжить движение после наступления темноты, руководствуясь загоревшейся в небе Полярной звездой.

Было очень темно. Правда, небо было безоблачным, но черный камень под ногами поглощал слабый свет звезд, и в семь часов, когда мы наконец остановились, с нами оказались только четверо из нашего отряда. Вокруг простиралась тихая долина с еще влажным песчаным руслом, поросшим колючим кустарником, к сожалению непригодным в пищу верблюдам. Мы стали вырывать с корнем эти горькие кусты и складывать из них большой костер, который вскоре разжег Ауда. Когда костер разгорелся, в круг света под нашими ногами из-под него медленно выползла длинная черная змея, которую мы, вероятно, спящей прихватили вместе с ветками. Высокие языки пламени должны были служить маяком для усталых верблюдов, которые так сбились с дороги, что прошло два часа, прежде чем подошла последняя группа. Отставшие громко пели, отчасти чтобы подбодрить самих себя и своих голодных животных, которых пугала неведомая долина, отчасти чтобы мы поняли, что приближаются свои. А нам было так уютно у костра, что мы не возражали бы, если бы они задержались еще больше.

За ночь верблюды разбрелись, и их пришлось искать так долго, что было уже почти восемь часов. Мы наконец напекли хлеба и поели, после чего отправились дальше. Наш путь пролегал через очередное лавовое поле. С утра мы были полны сил, и нам казалось, что камни на дороге попадались реже, к тому же они часто были утоплены в слежавшемся песке, и ехать по такому грунту было легко, как по теннисному корту. Мы быстро проехали эти шесть или семь миль, а потом повернули на запад у низкого кратера, засыпанного пеплом, через водораздел, отделявший Джизиль от котловины, по которой проходила железная дорога. Истоки здешних крупных водных систем выглядели мелкими песчаными руслами, прорезывавшими своими желтыми извилинами иссиня-черную долину. Равнина расстилалась перед нами на многие мили и выделялась пятнами разных цветов, как на географической карте.

Мы ехали непрерывно до полудня, а потом просидели прямо на голой земле до трех часов. Остановка была вынужденной: мы боялись, как бы наши уставшие верблюды, за долгое время привыкшие к песчаным дорогам прибрежной равнины, не обожгли ступни, шагая по раскаленным камням, и не превратились в хромых калек. Затем мы снова их оседлали. Двигаться стало труднее, потому что то и дело приходилось объезжать обширные поля нагроможденного кучами базальта или глубокие желтые старицы, промытые водой в тонкозернистом белом песчанике, под коркой которого лежал мягкий камень. Вскоре все чаще стали попадаться выходившие на поверхность столбами обнажения красного песчаника, из которых под мягкой, крошившейся породой выступали острые, как нож, более твердые слои. В конце концов эти руины заполнили все пространство, напоминая вчерашний пейзаж, и теперь толпились группами по сторонам дороги; чередование этих светлых образований с их собственными глубокими тенями создавало впечатление огромной шахматной доски. Нам снова оставалось лишь удивляться тому, с какой уверенностью Ауда вел наш маленький отряд через каменный хаос.

Наконец лабиринт остался позади, отступив перед очередными вулканическими отложениями. По сторонам виднелись небольшие холмы крошечных кратеров, часто группами по два-три, от которых лучами расходились высокие выступы трещиноватого базальта, похожие на дороги, идущие по гребню плотины. Эти кратеры выглядели очень старыми, оплывшими и очень напоминали кратеры Рас-Гары в районе Вади-Аиса, но были более выветренными и ниже их, порой доходя до уровня поверхности грунта. Выброшенный из них базальт представлял собою грубую пузырчатую породу, подобную сирийскому долериту. Песчаные вихри отшлифовали ее открытые части, оставив на отполированных поверхностях лишь крошечные ямки, как на кожуре апельсина, а ее синий цвет, выжженный солнцем, давно превратился в безнадежно серый.

В этом базальте между кратерами было множество мелких четырехгранников с истертыми, округлившимися углами, плотно прилегавших друг к другу, подобно кубикам мозаики, в слое розово-желтой мелкой породы. Здесь четко обозначились тропы, проторенные многочисленными верблюдами: они на ходу отбрасывали ногами камни в обе стороны, измельченная порода во время дождей смывалась в остававшиеся углубления и покрывала их бледным слоем по синему. Сотни ярдов дорог, которыми пользовались меньше, были похожи на узкие лестницы, пересекавшие каменные поля: каждый след ноги заполнялся желтой грязью, а в промежутках между этими ступеньками оставались гребни – жилы сине-серого камня. Каждый такой участок сменялся полем черного, как уголь, базальтового пепла, схватившегося в естественном цементирующем растворе. Наконец перед нами во мраке раскинулась долина, выстланная мягким черным песком, словно чьей-то рукой уставленная еще более многочисленными скалами из выветренного песчаника, поднимавшимися то ли из черноты, то ли из перегоняемых ветрами волн крупнозернистого красного и желтого песка, продукта их собственного распада.

Все в этом переходе было каким-то ненормальным и вызывало безотчетную тревогу. Мы кожей ощущали зловещее окружение пустыни, чуждой всякой жизни, враждебной или безразличной даже к тем людям, что просто проходят по ней, и в порядке исключения лишь нехотя уступившей им эти редкие тропы-морщины, проторенные временем. Затерянной колонной по одному мы тащились шаг за шагом долгие часы, на изнуренных верблюдах, неуверенно нащупывавших дорогу в лабиринте бесконечных валунов. Наконец Ауда, протянув руку вперед, указал на пятидесятифутовый гребень, сложенный из крупных, причудливо извитых, нагроможденных друг на друга глыб лавы, застывшей в этом виде при охлаждении когда-то захлебнувшегося вулкана. Здесь была граница лавовых полей. Мы вместе проехали еще немного вперед, и перед нами открылась холмистая равнина Вади-Аиш, поросшая чахлой растительностью, с торчавшими здесь и там среди россыпей золотого песка зелеными кустами. В ямах, выкопанных кем-то во время прошедшего три недели назад ливня, было очень мало воды. Мы расположились рядом с ними, отпустив разгруженных верблюдов пастись до захода солнца, впервые после Абу-Раги.

Едва верблюды рассеялись по округе, как на горизонте, в восточном направлении, показались всадники, направлявшиеся к воде. Они двигались слишком стремительно, что не могло не вызвать подозрения; через несколько минут они стали стрелять по нашим людям, пасшим верблюдов. Мы все немедленно попрятались за скалы и бугорки и с криками открыли ответный огонь. Услышав наши голоса, они поняли, что нас много, и ретировались так быстро, как это было возможно на их верблюдах. Глядя с гребня вслед удалявшимся в клубах пыли к горизонту налетчикам, мы насчитали их добрую дюжину и были рады тому, что они так быстро исчезли. Ауда предположил, что то был патруль Шаммара.

На рассвете мы оседлали верблюдов, чтобы сделать короткий переход до Дераа, в поисках колодцев, о которых нам говорил Шараф. На протяжении нескольких миль верблюды шагали по поросшему хилой растительностью песку Вади-Аиша, а потом по ровному лавовому плато. Оно перешло в неглубокую низину с еще большим количеством столбов и грибов из выветренного песчаника, чем на вчерашнем отрезке нашего пути, – какое-то немыслимое, безумное столпотворение невиданных кеглей из песчаника высотой от десяти до шестидесяти футов. Ширина многочисленных, извивавшихся между ними песчаных троп позволяла ехать только по одному, и наша длинная цепочка разорвалась на части, двигавшиеся по нескольким из этих троп, так что порой, оглянувшись, одновременно можно было увидеть не больше какой-нибудь дюжины всадников. Ширина беспорядочных нагромождений камней достигала, наверное, миль трех, и они тянулись по обе стороны нашей дороги двумя красными грядами на всем ее протяжении.

Далее по черным пластам выветрившегося камня шла ступенчатая тропа, которая вывела нас на плато, усеянное словно специально разбросанными иссиня-черными базальтовыми черепками. Спустя немного времени мы вступили в долину Вади-Дераа и час или больше ехали ее руслом – то по рыхлой серой каменной крошке, то по песчаному дну между низкими выходами обнаженной породы. Жестяные банки из-под сардин на месте, где, по всем признакам, не так давно был привал, свидетельствовали о том, что здесь останавливались Ньюкомб с Хорнби. Позади виднелись прозрачные озерца, и мы задержались здесь до сумерек, так как были теперь уже совсем близко к железной дороге и нуждались в том, чтобы промыть свои желудки и увлажнить пересохшую кожу перед длинным переходом в Фаджр.

Во время этого привала Ауда пришел повидаться с Фарраджем, а Дауд вычистил моего верблюда и протер его маслом, чтобы избавить от чесотки, в последнее время появившейся у него на морде. Сухой подножный корм в стране билли и зараженная почва Веджа подорвали здоровье наших животных. В многочисленных табунах верховых верблюдов Фейсала не было ни одного здорового. В нашей небольшой экспедиции верблюды слабели с каждым днем. Насир был очень встревожен, как бы они не получили повреждений, двигаясь форсированным маршем, и заставлял всадников часто спешиваться в пустыне.

У нас не было лекарств от чесотки, которой страдали бедные животные, и мы могли мало что сделать, хотя в этом была большая необходимость. Однако после втирания и смазывания жиром мой верблюд стал бодрее, и мы повторяли эту процедуру каждый раз, когда Фарраджу или Дауду удавалось запастись маслом. Я был очень доволен обоими этими парнями. Они были храбрецами и весельчаками в сравнении с другими слугами из арабов. По мере того как забывались их неприятности, они выказывали себя все более деятельными, хорошими наездниками и работниками на все руки. Мне нравилась их свободная манера держать себя по отношению ко мне и восхищало их инстинктивное взаимопонимание во всех обстоятельствах.

 

Глава 42

Без четверти четыре мы снова были в седле и двигались по крутым, высоким гребням барханов Вади-Дераа, из которых местами выступали полузасыпанные песком зазубренные выходы красной породы. Проехав так некоторое время, мы втроем или вчетвером прибавили ходу и, оторвавшись от остальных, энергично работая руками и обдирая колени, вскарабкались на один из песчаных гребней, чтобы понаблюдать за железной дорогой. Мы задыхались, так как это восхождение оказалось более трудным, чем можно было ожидать. Однако наши усилия были немедленно вознаграждены: на поблескивавшем рельсами пути в зеленой низине устья котловины, по которой с оружием на изготовку осторожно двигался наш отряд, все было спокойно – ни одной живой души.

Мы остановили отряд в узкой песчаной ложбине, а сами продолжили наблюдение за железной дорогой. Действительно, там все выглядело мирно, и даже заброшенный блокпост, утонувший в буйной зелени высокой травы между нами и линией, был, как видно, давно пуст.

Мы спустились к кромке скалистого склона, спрыгнули с нее в сухой мелкий песок и скатились вниз, довольно сильно ударившись с размаху о твердую поверхность подножия бархана, рядом с ожидавшей нас колонной отряда. Сев на верблюдов, мы быстро погнали их к блокпосту, где они могли пощипать траву, оставили их там, перешли через линию и, убедившись в безопасности, крикнули остальным, чтобы они последовали нашему примеру.

То, что мы беспрепятственно пересекли железную дорогу, было настоящим чудом: Шараф серьезно предупреждал нас, что дорогу патрулируют неприятельская пехота на мулах и всадники корпуса верблюжьей кавалерии, которых местами поддерживает окопавшаяся пехота, располагавшая дрезинами с установленными на них пулеметами.

Мы дали нашим верховым верблюдам попастись несколько минут, пока вьючные животные шли долиной, затем переправились через линию и дальше по равнине, под прикрытие барханов и скал уже по другую сторону железной дороги. Тем временем агейлы от скуки приладили к рельсам, в том месте, где отряд переходил через железнодорожное полотно, парочку – сколько успели – пироксилиновых зарядов, а когда мы увели жевавших жвачку верблюдов в безопасное место далеко от линии, подрывники по порядку подожгли бикфордовы шнуры, и по долине прокатилось эхо чередовавшихся один за другим взрывов.

Ауда до этого не имел дела с динамитом и теперь с детским восторгом разразился наспех сочиненными виршами, прославлявшими его громадную мощь. Мы перерезали три телеграфных провода и привязали их концы к седлам шести верховых верблюдов ховейтатов. Животные рванули с места, увлекая за собой выдернутые из земли телеграфные столбы. Все это сопровождалось нарастающим дребезжащим звоном проводов. Когда силы верблюдов иссякли, мы отцепили провода и, довольные, устремились вдогонку за нашим караваном.

Мы проехали пять миль в надвигавшихся сумерках между гребнями, казавшимися сжатыми в кулак гигантскими узловатыми пальцами, опускающимися впереди к горизонту. Наконец подъемы и спуски стали настолько крутыми, что двигаться в темноте дальше было опасно для наших ослабленных верблюдов, и мы остановились. Основная масса наших людей и багаж были все еще далеко впереди. Отряд использовал преимущество во времени, пока мы занимались своими играми на железнодорожной линии. В темноте отыскать его было трудно, тем более что турки не переставали с громкими криками обстреливать нас со своих станций, оставшихся у нас в тылу, и мы решили затаиться, не разводить костры и не подавать никаких сигналов, чтобы не привлекать внимания противника.

Однако Ибн Дхейтир, командовавший основной группой отряда, оставил за собой вехи, по которым, прежде чем мы улеглись, к нам пришли двое его людей и сообщили, что отряд расположился на ночлег в полной безопасности в складке крутого бархана невдалеке от нас. Мы снова оседлали верблюдов и потащились за проводниками в непроглядную темень (стояла одна из последних лунных ночей). У первого же выставленного отрядом пикета, обнаруженного нами в кустах на гребне, мы молча повалились на землю и уснули.

Еще не было и четырех часов, когда Ауда поднял нас и повел наверх; мы наконец добрались до очередного гребня и, перевалив через него, спустились по песчаному откосу. Верблюды шагали по колено в песке и только поэтому не падали на крутом склоне. Спустившись, мы оказались в начале долины, уходившей к железной дороге. Еще полчаса ушло на то, чтобы добраться до места, где она становилась шире, у нижней границы плато, являвшегося водоразделом между Хиджазом и Сирханом. Еще десяток ярдов, и мы оказались за приморским склоном Аравии, часто посещаемым из-за действующей здесь системы водостока.

Эта местность казалась равниной, с неограниченным обзором в восточном направлении, одна ступень которой сменялась другой, образуя перспективу, которую лишь условно можно было назвать перспективой, так как она была более мягкого синего цвета и более затянута дымкой. Восходившее в небе солнце заливало эту понижающуюся долину интенсивным светом, под которым едва заметные над землей гребни отбрасывали длинные тени. Пока мы созерцали эту картину – игру этой сложной, но переходной геологической системы, – тени протянулись дальше вниз, затрепетали в последний момент за породившими их неровностями и пропали, словно по какому-то единому, общему для всех, сигналу. Наступило утро в полном смысле этого слова. Река солнечного света, бьющего прямо в глаза нам, живым существам, и слепящего их до боли, беспристрастно заливала и всю мертвую природу, каждый камень пустыни, по которой нам предстояло двигаться дальше.

Ауда повернул на северо-восток, ориентируясь на седловину, соединявшую низкую гряду Угулу с очень высоким холмом на водоразделе, слева от нас. Пройдя четыре мили, мы перевалили через эту седловину и обнаружили у себя под ногами прорезавшие грунт едва заметные мелкие следы ручейков. Указав на них, Ауда сказал, что они доходят до Небха в Сирхане и что мы пойдем по этому постоянно расширяющемуся руслу на север, а потом на восток, до летнего лагеря племени ховейтат.

Чуть позже мы уже ехали по низкому гребню, усыпанному обломками песчаника типа аспидного сланца, иногда очень мелкими, а порой в виде больших блоков, футов по десять длиной и толщиной до четырех дюймов. Ауда пристроился рядом с моим верблюдом и, пользуясь своим посохом проводника как указкой, рекомендовал мне нанести на мою карту названия ориентиров и сведения о характере этого района. Слева от нас лежали долины Сейл-абу‑Арада, поднимавшиеся в Сельхуб и питающиеся с большого водораздела, продолжающегося в северном направлении через Тебук до Джебель-Руфейи. Справа от нас раскинулись долины Сиюль-аль‑Кельб, Аджидат и Джемилейн, Лебда и другие, чьи гребни, охватывавшие нас крутой дугой с востока и севера, служили пограничным рубежом при набегах через равнину. Эти две водные системы на земле племени феджр в пятидесяти милях впереди включали принадлежащие племени источник и его долину. Я горячо поблагодарил Ауду за эти сведения, и тот, вполне удовлетворенный, начал излагать мне свои личные мнения и сообщать новости о наших начальниках, и прежде всего о стратегии нашего перехода. Его осторожный разговор тянулся всю дорогу и приводил меня в отчаяние.

Бедуины из племени феджр, которому принадлежала эта долина, назвали ее Аль-Холь за то, что она была бесплодной, вот и теперь мы ехали по ней, не встречая ни малейших признаков жизни: ни следов газелей, ни ящериц в камнях, ни крысиных нор, даже птиц и тех здесь не было. Мы чувствовали себя здесь ничтожествами, и как мы ни старались, наше быстрое продвижение больше походило на покой, на неподвижность и вызывало ощущение тщетности наших усилий. Единственными звуками были отголоски гулкого эха ударяющихся один о другой камней, вылетавших из-под ног наших верблюдов, да тихое, несмолкаемое шуршание песка, медленно перегоняемого горячим ветром на запад по истертому известняку.

Ветер этот был каким-то удушливым, с привкусом железа раскаленной печи, порой ощущающимся в Египте, когда дует хамсин. По мере того как в небе поднималось становившееся все горячее солнце, ветер усиливался и захватывал с собой все больше пыли из Нефуда – огромной пустыни Северной Аравии, до которой от нас было недалеко, но за дымкой ее видно не было. К полудню он достиг почти ураганной силы и был таким сухим, что мы не могли разомкнуть спекшихся губ, кожа на лицах растрескивалась, а воспалившиеся от зерен песка веки непроизвольно ползли назад, оставляя беззащитными глазные яблоки. Арабы плотно закутали носы концами своих головных платков и выдвинули их вверх в виде козырька, оставив лишь узкую щель для того, чтобы можно было видеть дорогу.

Ценой почти полного удушья они уберегали лицо от повреждений, так как боялись попадания песчинок в трещины кожи, что могло привести к появлению еще более крупных трещин, превращающихся затем в кровоточащие раны. Что же касается меня, то мне хамсин скорее нравился – мне казалось, что он налетает на человека с каким-то сознательным злорадством, и хотелось противостоять ему с открытым лицом, бросая ответный вызов и преодолевая его неистовство. С гордой радостью ощущал я скатывавшиеся с волос на лоб и падавшие на щеки капли соленого пота, похожие на ледяную воду. Поначалу я даже пытался играть с ними, ловя языком, но по мере нашего углубления в пустыню ветер свирепел, теперь он нес еще больше пыли и становился нестерпимо горячим. Всякое подобие дружеского состязания пропало. Мой верблюд шел медленно, и это подогревало раздражение, вызываемое волнами пыльного ветра, сухость которого разрывала мою кожу и так иссушила горло, что в последующие три дня я не мог есть наш грубый хлеб. Когда наконец на нас опустился вечер, я был рад уже тому, что мое опаленное лицо все еще чувствует прикосновение пальца и мягкость замершего во мраке воздуха.

Мы тащились целый день. Больше не могло быть и речи о роскоши привала в тени развешанных на ветках одеял, если мы хотели добраться до Эль-Феджра и сохранить солдат и верблюдов. После трех часов пополудни никакая сила не могла заставить нас открыть глаза или хоть о чем-то подумать. А потом, преодолев два лавовых купола, мы вышли к поперечному гребню, оканчивавшемуся холмом. Ауда по-прежнему хриплым голосом твердил мне названия деталей рельефа.

По одну сторону холма на запад уходил протяженный пологий склон, усыпанная промытым гравием поверхность которого была прорезана руслами редких в этих местах ливневых потоков. Мы с Аудой прибавили ходу, устав от невыносимо медленного движения каравана. По другую сторону холма заходящее солнце высвечивало невысокую гряду, заставившую нас отклониться к северу. Вскоре после этого долина Сейл-абу‑Арада, повернувшая на восток, открыла нашему взору русло шириной в добрую милю и глубиной всего в несколько дюймов, с высохшим, как сухостойное дерево, кустарником, ветви которого потрескивали и расщеплялись, выбрасывая мелкие заряды пыли, когда мы стали собирать их для костра, по пламени которого наши люди должны были определить место привала. Мы долго ломали кусты и собирали хворост, а когда сложили огромный костер, выяснилось, что ни у меня, ни у Ауды не было спичек для того, чтобы его зажечь.

Отряд подтянулся только через час, когда ветер окончательно стих и на нас опустился непроглядный мрак тихого вечера под усыпанным звездами небом. Ауда выставил охрану на всю ночь, так как этот район находился в сфере действия рейдовых отрядов противника, да и вообще в ночное время в Аравии друзей не бывало. В этот день мы покрыли расстояние миль в пятьдесят, ценой большого напряжения выдержав график движения. Мы остановились на всю ночь – отчасти по той причине, что наши верблюды были слабы и больны, а также потому, что люди племени ховейтат плохо знали эти края и боялись заблудиться, продолжая двигаться наугад в темноте.

 

Глава 43

Еще до рассвета следующего дня мы ехали по руслу Сейл-абу‑Арада, пока впереди, над холмами Зиблията, не взошло белое солнце. Мы повернули чуть севернее, чтобы срезать угол долины, и остановились на полчаса, дав подтянуться основной массе отряда. Затем мы с Аудой и Насиром, не в силах больше пассивно выносить удары солнца по нашим поникшим головам, сравнимые с ударами молота, погнали верблюдов резвой рысью. И почти сразу потеряли из виду остальных в дымке теплого пара, дрожавшей над равниной, но дорога, проходившая по поросшему кустарником руслу Вади-Феджра, не вызывала сомнений.

К полудню мы дошли до желанного колодца, явно очень старого, облицованного камнем, глубиной около тридцати футов. В нем было много воды, слегка солоноватой, но вполне приемлемой, если пить ее сразу, правда, в бурдюке она быстро становилась отвратительной на вкус. Год назад долину заливали ливни, и поэтому здесь было много сухой травы, на которую мы выпустили своих верблюдов. Подошел весь отряд, люди пили воду и пекли хлеб. Мы дали верблюдам как следует наесться до наступления ночи, еще раз их напоили и отогнали на ночь под песчаную насыпь в полумиле от воды, исключив тем самым возможность схватки у колодца, в случае если каким-нибудь всадникам среди ночи понадобится вода. Но наши часовые за всю ночь ничего подобного не заметили.

Как обычно, мы снова пустились в путь до рассвета; нас ждал легкий переход, но горячее сверкание пустыни становилось таким невыносимым, что мы решили провести полуденные часы в каком-нибудь укрытии. Когда мы проехали две мили, долина расширилась, и вскоре мы оказались у большой разрушенной скалы на восточном склоне, напротив устья Сейль-Рауги. Здесь было больше зелени. Мы попросили Ауду настрелять нам дичи. Он послал Зааля в одну сторону, а сам направился на запад, по открытой равнине, простиравшейся за горизонт. Мы же повернули к скалам и обнаружили под их упавшими обломками и подмытыми краями тенистые уголки, достаточно холодные в сравнении с залитыми солнцем открытыми местами и сулившие покой нашим не привыкшим к тени глазам.

Охотники вернулись еще до полудня, каждый с хорошей газелью на плечах. Мы наполнили бурдюки водой из Феджра, зная, что можем использовать ее не экономя, так как уже близко вода Абу-Аджаджа. Мы устроили в своем тесном каменном прибежище настоящий пир, наслаждаясь хлебом и мясом. Такие неожиданности, снимавшие угнетающую усталость долгих непрерывных переходов, были благотворны для находившихся среди нас городских жителей – для меня самого, для Зеки и для сирийских слуг Несиба, а в меньшей степени и для него самого. Любезность Насира как хозяина и его неиссякаемая природная доброта делали его изысканно внимательным к нам каждый раз, когда это позволяли походные условия. Его терпеливым наставлениям я обязан тем, что научился вести в поход людей из арабских племен, не нарушая их строя и скорости.

Мы отдыхали до двух часов дня и потом завершили этот этап, дойдя до Хабр-Аджаджа перед самым заходом солнца, после унылого перехода по еще более унылой равнине, продолжавшей Вади-Феджр на много миль к востоку. Здесь было целое озеро воды, скопившейся после нынешних ливней, уже слегка помутневшей и солоноватой, но вполне пригодной для верблюдов, а также, в общем, и для людей. Озеро, которое занимало площадь в поперечнике двести ярдов, лежало в мелкой двойной впадине рядом с Вади-Феджром, заполнявшим его водой на глубину двух футов. У его северного конца был невысокий бугор из песчаника. Мы думали, что именно здесь найдем племя ховейтат, но трава была объедена дочиста, а вода загрязнена их животными, сами же они отсюда ушли. Ауда искал их следы, но ничего не нашел: штормовые ветры смели все на своем пути, и теперь повсюду песок был покрыт мелкими волнами чистой ряби. Однако, поскольку ховейтаты пришли сюда из Тубаика, они, должно быть, ушли в Сирхан, значит, если мы двинемся на север, то найдем их там.

Время шло, но, несмотря на это, следующий день был всего лишь четырнадцатым с момента нашего выхода из Веджа, и солнце снова застало нас на марше. Во второй половине дня мы наконец оставили позади Вади-Феджр, и путь наш лежал теперь уже не на север, а на восток, к Арфадже в Сирхане. Соответственно, мы взяли правее и, пересекая одну за другой известняковые и песчаные равнины, вскоре увидели в отдалении угол Великого Нефуда – знаменитых поясов песчаных дюн, отрезавших Джебель-Шаммар от Сирийской пустыни. В разное время его пересекали такие легендарные путешественники, как Палгрейв, оба Бланта и Гертруда Белл, и я попросил Ауду несколько отклониться, чтобы пройти их путем. Он проворчал, что к Нефуду люди шли только по необходимости, вызванной обстоятельствами набегов, что сын его отца не отправлялся в такие рейды на едва волочившем ноги чесоточном верблюде и что нашей задачей было добраться до Арфаджи живыми.

И мы, подчиняясь мудрому Ауде, продолжили путь, не меняя направления, по унылому, сверкавшему на солнце песку, через те самые участки пустыни под названием «джиан», хуже которых не бывает. Они представляли собою равнины, выстланные отполированной глиной, почти такой же белой и гладкой, как бумага, и часто занимали площадь в несколько квадратных миль. Они с неумолимостью зеркала отражали свет солнца на наши лица; стрелы солнечных лучей ливнем обрушивались на наши головы и, отражаясь от блестящей поверхности, пронизывали веки, не приспособленные к такому истязанию. Это был непрерывный прессинг, а боль, накатывавшая и отступавшая, как приливная волна, то нарастала все больше и больше, доводя нас почти до обморочного состояния, то спадала в момент появления какой-нибудь обманчивой тени, черной пеленой перекрывавшей сетчатку. В такие мгновения мы переводили дыхание, собираясь с силами, чтобы страдать дальше, и это было похоже на усилия тонущего человека держать над поверхностью голову, то и дело погружающуюся в воду.

Мы едва обменивались короткими репликами. Облегчение наступило часам к шести, когда мы сделали привал для ужина и напекли свежего хлеба. Я отдал верблюдице остаток своей доли: после таких трудных переходов несчастное животное едва стояло на ногах от усталости и голода. Это была породистая верблюдица, подаренная Ибн Саудом Недждским королю Хусейну, который, в свою очередь, прислал ее в подарок Фейсалу, – великолепное животное, с ногами, отлично приспособленными для движения по холмам, и очень доброе. Уважающие себя арабы ездили только на верблюдицах: под седлом они шли мягче, чем самцы, были более кроткими и меньше кричали. Кроме того, они были более терпеливы и могли еще долго продолжать движение даже при большой усталости, пока наконец, дойдя до полного изнеможения, не падали замертво, тогда как более капризные самцы злились, валились на землю и умирали в бессмысленной ярости.

После наступления темноты мы тащились еще три часа до вершины песчаного гребня. Там мы как следует выспались после целого дня борьбы с обжигавшим ветром, закручивавшим пылевые бураны и зыбучий песок, жалившим наши опаленные лица, а при особенно сильных порывах – скрывавшим от наших глаз дорогу, когда несчастные верблюды утрачивали способность ориентироваться. Ауде не давали покоя мысли о следующем дне, потому что еще один такой самум задержал бы нас на третий день в пустыне, а у нас уже почти не оставалось воды; он разбудил нас среди ночи, и мы ехали по равнине Бисейты (названной так из-за громадных размеров этой плоской, как стол, равнины) до рассвета. Когда поднялось солнце, наши слезившиеся глаза отдыхали на разбросанной по всей поверхности мелочи побуревшего под его лучами мелкозернистого песчаника, который, однако, был слишком тверд для верблюдов и обжигал им ступни, и некоторые из них уже хромали, поранив ноги.

У верблюдов, выросших на песчаных равнинах Аравийского побережья, были очень нежные подушечки на ступнях, и когда таких животных сразу же использовали для длинных переходов по кремнистому или задерживающему тепло грунту, их подошвы буквально сгорали до волдырей, под которыми в центре подушечки на площади в два дюйма или больше открывалась незащищенная плоть. В таком состоянии животные еще могли идти по песку, но если случайно под ногу попадал голыш, спотыкались или оступались, как если бы наступили на открытый огонь, и как бы выносливы они ни были, долгий переход мог окончательно вывести их из строя. Поэтому нам приходилось двигаться осторожно, выбирая самые мягкие участки, и с этой целью мы с Аудой ехали впереди.

Скоро мы увидели клубы пыли, как я подумал, поднятые ветром. Но Ауда сказал, что это страусы. Подбежавший солдат принес нам два больших яйца цвета слоновой кости. Мы решили позавтракать этим восхитительным даром Бисейты и стали на ходу оглядывать местность в поисках дров для костра, однако за двадцать минут не обнаружили ничего, кроме редких пучков чахлой травы. Голая пустыня словно задалась целью нас уничтожить. Прошел товарный поезд, и тут я вспомнил о том, что у нас есть пироксилин. Мы развернули одну из упаковок взрывчатки, осторожно отрезали несколько полосок, сложили их костерком под яйцами, прислоненными к обломку камня, и подожгли, приготовив таким образом изысканное блюдо. Заинтересовавшиеся этим Насир и Несиб спешились, чтобы посмеяться над нами. Ауда вынул свой кинжал с серебряным эфесом и вскрыл скорлупу первого яйца. Вокруг разнеслось страшное зловоние. Осторожно подталкивая перед собой ногами второе горячее яйцо, мы отошли на другое место. Оно оказалось достаточно свежим и твердым как камень. Мы выгребли кинжалом его содержимое на плоские куски кремня, послужившие тарелками, и стали понемногу есть, уговорив разделить нашу трапезу даже Насира, который раньше никогда не опускался так низко, чтобы есть страусиные яйца. По общему мнению, яйцо было жесткой, но для Бисейты вполне приемлемой пищей.

Зааль заметил сернобыка, осторожно подкрался и убил его. Лучшие куски мяса мы погрузили на вьючных верблюдов, чтобы поджарить на следующем привале, и продолжили свой путь. Вскоре жадные ховейтаты увидели вдали еще нескольких сернобыков и погнались за животными, которые поначалу побежали от преследователей, потом постояли, глядя на них, и снова рванулись прочь, но было уже поздно.

 

Глава 44

Я чувствовал себя слишком усталым, а охотничий азарт был мне слишком чужд, чтобы отклоняться от намеченного пути даже ради самых редких животных на свете, поэтому я по-прежнему ехал за караваном – моя верблюдица без труда его нагнала широким шагом. За ее хвостом шли пешком мои люди. Они опасались, как бы их верблюды не подохли еще до наступления вечера, если усилится ветер, и вели животных в поводу. Меня восхищал контраст между крепким, неповоротливым крестьянином Мухаммедом и энергичными агейлами – Фарраджем и Даудом, пританцовывавшими босиком, как чистокровные породистые животные. Не было только Касима. Все подумали, что он у ховейтатов: его угрюмость плохо сочеталась с веселым нравом солдатни, и он обычно держался бедуинов, чей темперамент был ему больше по вкусу.

Сзади никого не было видно, и я проехал вперед, чтобы проверить, что с верблюдом Касима, и вскоре его обнаружил. Его вел в поводу, без седока, один из племени ховейтат. Седельные сумки были на месте, как и винтовка и продукты, самого же Касима нигде не было видно. Постепенно до нас дошло, что бедняга заблудился. Это было ужасное несчастье, потому что в туманном мареве пустыни караван нельзя было увидеть на расстоянии больше двух миль, а на твердом, как железо, грунте не оставалось следов. Было ясно, что пешком ему нас никогда не найти. Все продолжали путь, думая, что он где-то в растянувшемся караване, но прошло уже много времени, близился полдень, и теперь он, должно быть, находился уже в нескольких милях от нас. Груженый верблюд Касима был свидетельством того, что его не забыли спящим на ночном привале. Агейлы думали, что он мог задремать в седле, упасть и пораниться или даже разбиться насмерть. Или, может быть, кто-то из отряда свел с ним какие-то старые счеты. Так или иначе, агейлы не знали, куда он делся. Он был чудаком, ему не было до них ни малейшего дела, да и они о нем не слишком беспокоились.

Все это так, но правдой было также и то, что Мухаммед, земляк и приятель Касима, оказавшийся его товарищем по походу, совершенно не знал пустыню, к тому же верблюд захромал, и посылать его на поиски Касима было бессмысленно.

Таким образом, задача поиска Касима ложилась на мои плечи. Ховейтаты, которые могли бы в этом помочь, уже скрылись из глаз в полуденном мареве, увлеченные преследованием зверей или поиском новых. Агейлы Джейтира были такими аристократичными, что рассчитывать на их помощь было невозможно, разве что в случае пропажи кого-то из них. Кроме того, Касим был моим человеком, и ответственность за него лежала на мне.

Я с сомнением оглядел своих еле передвигавших ноги спутников и подумал секунду о том, не поменяться ли с одним из них, послав его на моей верблюдице на поиски Касима. Такая попытка увильнуть от долга не вызвала бы нареканий, ведь я был иностранцем. Однако именно этим доводом я не мог оперировать, раз уж всем было известно, что я взялся помогать арабам в их восстании. Любому чужестранцу непросто влиять на национальное движение другого народа, и вдвойне трудно христианину, привыкшему к оседлой жизни, воздействовать на психологию кочевников-мусульман. Я пошел бы против самого себя, если бы потребовал привилегий от обоих обществ.

Итак, без единого слова я развернул свою неохотно подчинившуюся мне верблюдицу и погнал ее, ворчащую и постанывающую, словно жалующуюся верблюжьему братству на свою долю, обратно, мимо длинной цепочки солдат и верблюдов, шагавших под вьюками в бескрайнюю пустоту. Мое настроение было далеко от героического, потому что я был разъярен поведением остальных своих слуг, собственным стремлением играть роль истового бедуина, а больше всего легкомыслием самого Касима, этого редкозубого нытика, отстававшего в любом походе, со скверным характером, подозрительного, грубого человека, о зачислении которого в отряд я уже давно пожалел и от которого пообещал себе избавиться, как только мы дойдем до места назначения. Мне казалось абсурдным рисковать своей жизнью, а стало быть, и пользой, которую я мог принести арабскому движению, ради спасения одного малодостойного человека.

Судя по сердитому ворчанию моей верблюдицы, она, по-видимому, испытывала точно такие же чувства. Впрочем, таков был обычный способ верблюдов выражать свое неудовольствие. С телячьего возраста они привыкли к жизни в табуне, и некоторых из них бывало очень трудно заставить передвигаться в одиночку: расставаясь с привычной компанией, они всегда громко выражали огорчение, и моя верблюдица не была исключением. Она оборачивалась назад, вытягивая свою длинную шею, громким мычанием привлекала к себе внимание остававшихся и шла очень медленно, недовольно взбрыкивая. Приходилось прилагать все силы, чтобы не дать ей отклониться от дороги, и подгонять на каждом шагу палкой, не давая остановиться. Однако после того, как я проехал милю или две, она стала успокаиваться и пошла вперед без прежнего сопротивления, но все еще очень медленно. Все эти дни я проверял наше движение по своему масляному компасу и надеялся с его помощью благополучно добраться до места последней ночевки, до которого, по моим расчетам, было около семнадцати миль.

Не прошло и двадцати минут, как караван скрылся из виду, и только тогда я постиг всю реальность совершенно голой, бесплодной Бисейты. Единственными ориентирами здесь были старые, засыпанные песком углубления со следами самха, и я старался проехать по возможности рядом с каждым из них, так как там могли остаться следы моей верблюдицы, по которым я надеялся ориентироваться на обратном пути. Самх был природной мукой для племени шерарат. У этих бедняков не было ничего, кроме табунов верблюдов, и они гордились тем, что пустыня вполне удовлетворяет их повседневные потребности. При смешивании такой муки с финиками и сдабривании маслом получался вполне доброкачественный продукт.

Эти мелкие углубления создавались путем разгребания кремня, из которого состоял грунт, и сооружения из этого же материала кольцеобразной стенки диаметром около десяти футов. Куски кремня, наваленные вокруг кромки тока, определяли его глубину, составлявшую несколько дюймов. Женщины заполняли его мелкими красными зернами, которые тут же и молотили. Постоянные ветры, проносившиеся над такими шурфами, не могли восстановить кремнистую поверхность грунта (что вполне могли сделать дожди за тысячи зим), но сровняли их с поверхностью, засыпав бледным песком, и теперь они выделялись серыми глазницами на фоне черной каменистой поверхности.

Я проехал часа полтора без всяких помех, подгоняемый дувшим в спину легким ветром, что позволило мне очистить глаза от подсохшей песчаной корки и смотреть вперед, почти не испытывая боли. Вскоре я увидел впереди не то какую-то фигуру, не то большой куст, во всяком случае что-то черное. Дрожавшее марево искажало размеры и расстояние, но казалось, что это нечто двигалось в направлении несколько восточнее выбранного мною. Я повернул голову верблюдицы в этом направлении и через несколько минут понял, что это был Касим. Когда я его окликнул, он растерянно остановился. Я подъехал к нему и понял, что он почти ослеп и ничего не соображал; он просто стоял с широко раскрытым черным ртом, протянув ко мне руки. Агейлы налили нашу последнюю воду в мой бурдюк, и, торопясь напиться, Касим залил себе лицо и грудь. Его бессмысленный лепет превратился в причитания. Я посадил его за собой на круп верблюдицы, поднял ее на ноги и сел в седло.

Почуяв обратную дорогу, животное словно преобразилось и зашагало резвее. Я определил по компасу курс настолько точно, что узнавал свежие следы верблюдицы – небольшие пятна более бледного песка на коричнево-черном кремнистом грунте. Несмотря на двойную нагрузку, верблюдица стала шагать шире, а порой даже, пригнув голову, переходила на более быстрый и удобный для всадника аллюр, которому лучших молодых животных учат опытные наездники. Меня радовало и это свидетельство ее скрытых ресурсов резвости, и то, что на поиски Касима у меня ушло сравнительно мало времени. Касим театрально жаловался на перенесенные страдания и на терзавшие его муки жажды. Я велел прекратить эти излияния, но он не унимался и начал ерзать на крупе верблюдицы, да так, что при каждом ее шаге подлетал вверх и тяжело обрушивался на ее зад; от этого да еще от его криков она стала прибавлять ходу. Это было опасно, так как можно было просто загнать животное. Я снова приказал ему прекратить эти вольности, а когда он вместо этого лишь завопил громче, я его ударил и поклялся, что при следующем вопле сброшу его с верблюдицы. Угроза, в которую я вложил весь свой гнев, наконец подействовала. Он вцепился в мое седло и умолк.

Мы не проехали и четырех миль, как я опять увидел впереди размытое дымкой качавшееся черное пятно. Оно на моих глазах увеличилось и разделилось на три части. Уж не враги ли, подумал я. Минутой позже с обескураживающей внезапностью галлюцинации дымка словно раздернулась, и я увидел Ауду с двумя людьми Насира, вернувшегося, чтобы отыскать меня. Я в шутку пожурил их за то, что они оставили товарища в пустыне. Ауда, подергав свою бороду, заявил, что если бы все случилось при нем, то он ни за что не отпустил бы меня на выручку к Касиму. Того с ругательствами пересадили на более удобную седельную подушку, и мы всей компанией отправились догонять отряд.

Указав пальцем на жалкую сгорбившуюся фигуру бедняги, Ауда с упреком в голосе заметил: «За этого типа не дадут и цены верблюда…» – «И полкроны не дадут», – возразил я, и Ауда, по простоте душевной польщенный совпадением наших взглядов, поравнялся с Касимом и сильно хлестнул несчастного, требуя, чтобы тот, как попугай, сам повторил назначенную ему цену. Касим оскалил свои гнилые зубы и сердито надулся. Через час мы уже догнали вьючных верблюдов, а когда обгоняли караван, чтобы занять место впереди, Ауда раз сорок повторил мою шутку чуть ли не каждой паре солдат в колонне, с любопытством посматривавших на Касима, и я наконец понял всю неуместность своей реплики.

Касим объяснил, что слез с верблюда справить нужду, а покончив с этим, понял, что в сгустившихся сумерках караван скрылся из виду. Однако было ясно, что, спешившись, он просто заснул, смертельно устав от долгой дороги под обжигавшим солнцем. Мы присоединились к Насиру и Несибу, ехавшим в повозке. Несиб был недоволен тем, что я подверг опасности жизнь Ауды и свою собственную из-за пустой причуды. Для него было ясно, что я отправился на поиски Касима, понимая, что меня хватятся и пошлют кого-то вдогонку. Насир был шокирован таким цинизмом, Ауда же радовался случаю досадить горожанину парадоксом несовместимости подходов племени и города. Традиционные для пустыни коллективная ответственность и братство резко контрастировали с индивидуализмом и духом конкуренции, царившими в густонаселенных местах.

Под знаком этого незначительного происшествия прошло несколько часов, и остаток дня не показался нам слишком длинным, хотя жара становилась все нестерпимее, а ветер уже нес с собой такие массы песка, что его можно было не только слышать, но и видеть. Вокруг ног верблюдов со свистом завивались струйки песка, подобные дыму. До пяти часов мы двигались по совершенно ровной, однообразной местности, когда вдруг увидели на горизонте горы и, проехав еще немного, оказались в сравнительно тихой ложбине среди песчаных холмов, скудно поросших тамариском. Это был Касейм. Кустарник и дюны защищали нас от ветра, был час заката, и с запада на нас мягко накатывался в багровых тонах вечер. Я записал в дневнике, что Сирхан прекрасен.

Для тех, кто прожил сорок лет в Синае, Палестина стала страной молока и меда. Людям племен, которые могли попасть в Дамаск только после долгих недель мучительного перехода через кремнистые равнины его северной пустыни, этот город представлялся земным раем. Таким же прохладным и уютным после пяти дней пути по пылавшему в зубах самума Холю нам показался Касейм в Арфадже, где мы заночевали. Эти места были всего на несколько футов выше Бисейты, и с этой высоты было видно, как долины уходили на восток, в громадную впадину, где находился желанный нам колодец, однако теперь, когда мы прошли через пустыню и благополучно дошли до Сирхана, угроза жажды миновала, и мы поняли, что главной заботой был отдых от огромной усталости. Мы решили разбить лагерь прямо там, где остановились, и разжечь сигнальные костры для пропавшего на этот раз раба Нури Шаалана, который, подобно Касиму, исчез сегодня из нашего каравана.

Мы не слишком о нем беспокоились. Он знал местность, и с ним был его верблюд. Могло быть и так, что он намеренно направился напрямую в Джуф, ставку Нури, чтобы заработать на первом сообщении о том, что мы едем с дарами. Однако он не появился ни этой ночью, ни на следующий день, а когда спустя месяц я спросил о его судьбе Нури, тот ответил, что недавно далеко в пустыне был найден высохший труп его раба рядом с мертвым верблюдом. Очевидно, он сбился с дороги среди висевшей над песками дымки и блуждал до тех пор, пока не пал верблюд, а потом и сам умер от жажды и жары. Скорая смерть – летом даже самые выносливые умирали здесь на второй день, правда в великих муках: жажда быстро превращалась в смертельную болезнь, а панический страх отнимал рассудок, за час или два превращая самого храброго человека в жалкого безумца, а затем его добивало солнце.

 

Глава 45

Не выпив ни глотка воды, мы, разумеется, ничего и не поели. Это сулило нам скверную ночь, однако мы улеглись вниз лицом, чтобы от недоедания не вспучило животы, и отлично выспались, уверенные в том, что на следующий день сможем вдоволь напиться. У арабов заведено напиваться до отказа у каждого колодца и больше не пить до следующего или, если у них есть с собою вода, щедро расходовать ее на первом же привале для питья и выпечки хлеба. Поскольку у меня был принцип – не вызывать кривотолков по поводу отличий моего образа жизни, я поступал так же, как они, полагая, что их физическое превосходство не настолько велико, чтобы это могло мне сильно повредить. И действительно, я всего один раз испытал муки жажды.

Следующим утром мы двинулись по склонам вниз, перевалили через один гребень, потом через другой и третий, друг от друга находившиеся в трех милях, и наконец в восемь часов спешились у колодцев Арфаджи, среди сладкого благоухания кустарника. Мы обнаружили, что Сирхан вовсе не долина, а длинный разлом, обе стенки которого служили для этой местности водостоками; вода собиралась в цепочке последовательных углублений в его русле. Кремнистый грунт чередовался с мягким песком, рыхлыми барханами, поросшими пестрым тамариском. Склоны укрепляло сплошное переплетение его жилистых корней. Вода в необлицованных колодцах, стоявшая на глубине примерно одиннадцати футов, была маслянистой, с сильным запахом и солоноватой на вкус. Мы нашли ее восхитительной и, поскольку вокруг было много зелени, годной в пищу верблюдам, решили остановиться здесь на целый день, послав человека на поиски ховейтатов в район Майгуа, самого южного колодца Сирхана. Это позволяло нам узнать, не обогнали ли мы их, и если нет, то двигаться на север с уверенностью в том, что едем по их следу.

Едва уехал наш посланец, как один из ховейтатов заметил всадников, прятавшихся в кустах к северу от нас.

Немедленно подняли тревогу. Мухаммед эль-Зейлан, первым оказавшийся в седле, с несколькими другими товейхами поскакал в сторону предполагаемого противника. Мы с Насиром собрали агейлов (их достоинством было умение сражаться с бедуинами по-бедуински) и расположили группами около дюн, чтобы оборонять наш багаж. Однако противник исчез. Мухаммед через полчаса вернулся и сказал, что, пожалев своего верблюда, отказался от преследования. Он обнаружил всего три цепочки следов и решил, что эти люди были разведчиками вражеского племени шаммаров: в Арфадже их было больше чем достаточно.

Ауда позвал своего племянника Зааля, самого остроглазого из всех ховейтатов, и велел ему разведать численность и намерения противника. Зааль был энергичным человеком со смелым оценивающим взглядом, тонкими, злыми губами и негромким смехом, исполненный жестокости, которую кочевники-ховейтаты переняли у крестьян. Он отправился в разведку и сразу же обнаружил в окружавших нас зарослях кустарника множество следов. Однако тамариск защищал песчаный грунт от ветра, и отличить сегодняшние следы от старых было невозможно.

Вторая половина дня прошла мирно, и мы понемногу успокаивались, хотя поставили часового перед большим барханом за колодцами. На закате я вышел, чтобы умыться в жгучем соляном растворе, а на обратном приостановился у костра агейлов выпить вместе с ними кофе и послушать их недждский диалект арабского языка.

Они принялись рассказывать мне длинные истории про капитана Шекспира, которого в Рийяде как личного друга принимал сам Ибн Сауд: он прошел через всю Аравию от Персидского залива до Египта и в конце концов был убит в бою шаммарами при отступлении, когда победителям Неджда случилось потерпеть поражение во время одной из то и дело возникавших войн. В походах его сопровождали многие из агейлов Ибн Дхейтира – одни в качестве эскорта, другие как его последователи. В их памяти сохранились рассказы о его величии, а также о странной привычке к уединению, в котором он проводил дни и ночи. Арабы, обычно жившие многочисленными общинами, сталкиваясь со слишком подчеркнутым стремлением к уединению, усматривали в этом нечто подозрительное. Одним из самых неприятных уроков войны в пустыне была необходимость не забывать об этом и отказываться от эгоистического покоя и тишины, пока странствуешь вместе с ними. В этом был и элемент унижения, потому что составной частью всего того, чем гордятся англичане, является именно право на полное одиночество. Самодостаточность замечательна, когда отсутствует конкуренция.

Пока мы разговаривали, в ступку с поджаренным кофе бросили три зернышка кардамона. Зерна кофе с кардамоном дробил звонкими ударами пестика Абдулла: дин-дон, дин-дон – одинаковые пары тактов легато. Услышав этот звук, тихо подошел и, постанывая, по-верблюжьи медленно опустился на землю рядом со мной Мухаммед эль-Зейлан. Мухаммед был компанейским малым, могучим, думающим, решительным и деятельным человеком лет тридцати восьми, с румяным лицом, изборожденным грубыми морщинами, и очень загадочными глазами, наделенным тонким чувством юмора и мрачной силой (порой оправдываемой его поступками), но обычно выказывавшим по-дружески циничный характер. Он был необычайно рослым, не меньше шести футов.

Второй человек среди абу тайи, он был богаче Ауды, имел больше приверженцев и славился своим красноречием. У него был небольшой дом в Маане, земельная собственность (и, по слухам, скот) близ Тафиле. Под его влиянием боевые отряды абу тайи стали выезжать осмотрительно, с зонтами для защиты от свирепых солнечных лучей и с бутылками минеральной воды в седельных сумах. Он был мозговым центром племени и определял его политику. Мне импонировал его критический дух, и я часто использовал его ум и алчность для того, чтобы сделать его союзником при обсуждении какой-нибудь новой идеи.

Долгий совместный рейд сделал нас товарищами духом и телом. Днем и ночью наши мысли были посвящены одной опасной цели. Сознательно или бессознательно мы готовили себя к ее достижению, сводя к ней все наши помыслы, посвящая ей каждую выдавшуюся минуту беседы у вечернего костра. В мысли о ней мы были погружены и сейчас, пока наш кофевар кипятил кофе, переливал его несколько раз, нарезал из пальмовой древесины полоски, чтобы профильтровать через них напиток перед тем, как разлить по чашкам (гуща на дне чашки считалась дурным тоном). Вдруг со стороны утопавших во мраке дюн на востоке от нас донесся ружейный залп, и один из агейлов с хриплым криком повалился на освещенную костром землю.

Мухаммед, орудуя своими огромными ступнями, забросал костер песком; в мгновенно нахлынувшей темноте мы откатились к зарослям тамариска и помчались за своими винтовками, а наши передовые посты стали отвечать на огонь, целясь во вспышки выстрелов противника. У нас было неограниченное количество боеприпасов, и мы не пытались это скрывать.

Противник постепенно ослаблял огонь, возможно от явного удивления нашей высокой подготовленностью к стычке. Затем обстрел с его стороны прекратился, мы также прекратили огонь, но не ослабили бдительности, ожидая возможного нападения или обстрела с нового направления. Полчаса мы лежали, затаившись в полной тишине, если не считать стонов настигнутого первым залпом и теперь умиравшего солдата. Потом наше терпение иссякло. Зааль отправился выяснить, что происходит у противника. А еще через полчаса он крикнул нам, что поблизости никого из нападавших уже нет. Они благополучно ретировались. На его опытный взгляд, их было человек двадцать.

Несмотря на уверения Зааля, мы провели беспокойную ночь и еще до рассвета похоронили Асефа: это была наша первая боевая потеря. Мы двинулись на север, придерживаясь дна лощины и оставляя слева от нас большую часть цепочки барханов. Проехав пять часов, мы остановились на южном берегу разветвленных русел большого потока, уходивших в Сирхан с юго-запада. Ауда сказал, что это была дельта Сейл-Фаджра, а начало самой долины мы видели в Сельхубе, когда ехали по ее руслу через Хоул.

Подножный корм здесь был лучше, чем в Арфадже, и мы отпустили верблюдов на четыре полуденных часа, чтобы они могли вдоволь наесться травы. Это было не слишком правильно, потому что еда в полдень для них не полезна, зато мы хорошо отдохнули в тени развешанных одеял и выспались за прошлую ночь. Здесь, на совершенно открытом месте, где к нам было невозможно подобраться, оставаясь незамеченным, мы не боялись нападения, да и продемонстрированная нами боеготовность и уверенность в себе не могли не насторожить невидимого противника. Нашей целью было разбить турок, и эти внутриарабские стычки только отнимали время и грозили лишними потерями. После полудня мы проехали двенадцать миль до группы островерхих барханов, сложенных твердым, слежавшимся песком и окружавших достаточно обширное для наших целей открытое пространство, господствующее над местностью, и расположились на ночлег, готовые к новому ночному нападению.

Следующим утром мы совершили пятичасовой бросок (верблюды были полны энергии после вчерашнего раздолья) до приютившегося в лощине оазиса в тени низкорослых пальм, с разросшимся здесь и там тамариском, где уже на глубине в семь футов было много воды, по вкусу превосходившей воду Арфаджи. Позднее выяснилось, что это та же самая сирханская вода, сносная для питья только сразу из колодца; мыло в ней не мылилось, а уже через два дня хранения в закрытом сосуде она издавала такое зловоние, что на ней было невозможно приготовить ни чай, ни кофе, ни замесить тесто для хлеба.

Нам Вади-Сирхан порядком надоел, однако Несиб и Зеки продолжали строить планы освоения этой земли будущим суверенным арабским правительством. Такое прожектерство было типично для сирийцев, с легкостью убеждавших себя в своих неограниченных возможностях и с не меньшей беспечностью перекладывавших ответственность на других.

«Зеки, твой верблюд совсем запаршивел», – как-то заметил я. «Увы!» – скорбно согласился он. «Вечером, на закате, смажем его мазью». На очередном этапе нашего перехода я еще раз напомнил ему о чесотке. «Ага, – отозвался Зеки, – это навело меня на прекрасную мысль. Представьте себе: когда Дамаск станет нашим, мы создадим в Сирии министерство ветеринарии, наймем целый штат опытных врачей, откроем специальную школу при центральной лечебнице или даже при нескольких центральных лечебницах для верблюдов и лошадей, для ослов и крупного рогатого скота и даже – почему бы и нет? – для овец и коз. Понадобятся также исследовательские и бактериологические отделения для разработки методов лечения болезней животных. А что скажете о библиотеке, полной иностранных книг?.. А потом, окружные лечебницы как филиалы центральных и разъездные инспекторы…» Горячо поддерживаемый Несибом, он тут же разделил всю Сирию на четыре генеральных инспекторских округа со множеством подчиненных им инспекций.

На следующее утро вопрос о чесотке был поднят снова. Зеки с Несибом до глубокой ночи занимались разработкой своего проекта, пока не заснули, и теперь он приобрел еще более грандиозные масштабы. «Наш план, дружище, пока еще сырой, – сказал мне Зеки, – но мы не перестанем его разрабатывать до полного совершенства. Нам грустно видеть, что ты в своих делах довольствуешься малым. Это заблуждение свойственно всем англичанам». – «О Несиб, о Зеки, – заговорил я в тон своим собеседникам, – разве полное совершенство даже в самой малости не будет означать конца света? Но созрели ли мы для этого? Когда я охвачен гневом, я молю Аллаха о том, чтобы Он превратил нашу Землю в пылающее солнце и предотвратил страдания еще не родившихся. Но когда у меня нет причин для недовольства, мне хочется навсегда уйти в тень и превратиться в тень самому». Они в смущении перевели разговор на конные заводы, а на шестой день бедный верблюд подох. «Чего и следовало ожидать, – заметил мне Зеки, – ведь ты не втер ему мазь». Ауда, Насир да и все мы постоянно ухаживали за своими животными, надеясь на то, что сумеем задержать развитие чесотки до тех пор, пока не набредем на лагерь какого-нибудь богатого племени с надеждой получить там лекарства и всерьез взяться за лечение верблюдов.

Мы заметили приближавшегося к нам всадника. Возникла напряженность, но потом его окликнул один из ховейтатов. Всадник оказался пастухом их племени, и они обменялись сдержанными приветствиями, как было принято в пустыне, где всякий шум считался в лучшем случае признаком невоспитанности, а в худшем – городской замашкой.

Он сообщил нам, что ховейтаты расположились лагерем впереди, по фронту от Исавийи до Небха, и с нетерпением ожидали нас. Опасения Ауды рассеялись, и напряженность исчезла. Мы быстро, за час, добрались до Исавийи и до палаток Али абу Фитны – главы одного из кланов Ауды. Старый Али со слезящимися глазами, краснолицый и неопрятный, на чью торчавшую вперед бороду все время капало из его длинного носа, тепло приветствовал нас и гостеприимно предложил воспользоваться его шатром. Мы с благодарностью отказались, сославшись на то, что нас слишком много, и расположились по соседству под несколькими колючими деревьями, а тем временем он и десяток других обладателей шатров пересчитали нас, чтобы не ошибиться, и устроили нам настоящий вечерний пир, распределив на группы. Стряпня заняла несколько часов, и нас позвали к трапезе намного позднее наступления сумерек. Я поднялся, нетвердо шагая, дошел до палатки, поел, вернулся обратно к спавшим верблюдам и снова крепко уснул. Наш переход благополучно завершился. Мы отыскали воинов ховейтат, наши люди были в отличной форме, а золото и взрывчатка оставались нетронутыми. Утром мы собрались на торжественный совет по поводу дальнейших действий. Было решено, что мы прежде всего должны вручить шесть тысяч фунтов Нури Шаалану, с чьего согласия мы находились в Сирхане. Было нужно, чтобы он обеспечил нам полную свободу пребывания здесь, с правом рекрутирования и подготовки солдат, и чтобы после нашего ухода он взял на себя попечение об их семьях, палатках и стадах.

Это были важные проблемы. Я решил, что во главе посольства к Нури должен отправиться Ауда, так как они были друзьями. Племя Нури было слишком близко и слишком многочисленно, чтобы Ауда решил затеять с ним войну, как бы воинственно он ни был настроен. Соответственно, личные интересы подвигли обоих великих мужей на союз. Их знакомство приняло какой-то причудливый оборот: каждый терпеливо сносил странности другого. Ауда должен был объяснить Нури, как мы намерены действовать, и передать желание Фейсала, чтобы тот публично продемонстрировал свою верность Турции. Только при этом условии Нури мог нас прикрыть, оставаясь при этом в добрых отношениях с турками.

 

Глава 46

Пока же нам предстояло оставаться с Али абу Фитной, понемногу перемещаясь вместе с ним к северу, в сторону Небха, где по приказу Ауды должны были собраться все абу тайи, а сам он обещал вернуться от Нури еще до того. Таков был план. Мы погрузили шесть мешков золота в седельные сумы Ауды, и он уехал. После этого поджидавшие нас вожди фитеннов сказали, что сочтут за честь кормить нас дважды в день, утром и после захода солнца, все время, пока мы будем оставаться с ними, и они знали, что говорили. Гостеприимство ховейтатов не знало границ никакого ограничения тремя днями, предусмотренного из соображений скупости законом пустыни, – но при этом было достаточно назойливым и не оставляло нам почетной возможности уклониться от общей мечты кочевников о благоденствии.

Каждое утро, между восемью и десятью часами, к нам приводили нескольких породистых кобыл в упряжи явно не лучшей работы; мы с Насиром, Несибом и Зеки садились в седла и в сопровождении дюжины наших людей торжественно следовали по песчаным тропам долины, лавируя между кустами. Лошадей при этом вели в поводу наши слуги, поскольку было бы неприлично ехать одним, тем паче быстрым аллюром. В конце концов мы добирались так до шатра, который на этот раз должен был служить нам трапезной, причем каждая семья принимала нас по очереди и считала себя горько обиженной, если Зааль в роли третейского судьи предпочитал одну из них другой.

При нашем приближении на нас набрасывалась стая собак, которых отгоняли собравшиеся зеваки, – каждый раз вокруг очередного шатра собиралась плотная толпа, – и мы вступали внутрь, на гостевую половину, специально расширенную для такого случая и тщательно отгороженную от солнечной стороны портьерой во всю стену, чтобы мы оставались в тени. Выходил робкий хозяин, что-то бормотал и тут же куда-то исчезал. Нас ожидали красно-бурые ковры – гордость племени, – разостланные вдоль портьеры под задней стеной шатра, так что мы сидели с трех сторон пустого пыльного пространства. Всего нас бывало человек до пятидесяти.

Вновь появлялся хозяин, на этот раз у центральной опоры шатра. Наши местные коллеги-гости – эль-Зейлан, Зааль и другие шейхи – с деланой неохотой усаживались на ковры между нами, опираясь локтями на те же накрытые войлоком вьючные седла, что и мы. Входной полог шатра был поднят, и мы видели, как разыгравшиеся дети гоняются за собаками по пустому подобию двора. Чем меньше детям было лет, тем меньше было на них одежды и тем упитаннее они выглядели. Самые маленькие, совершенно обнаженные, с большими черными глазами, с трудом сохраняя равновесие, на широко расставленных ножках рассматривали нашу компанию, засунув большие пальцы в рот и выпятив вперед круглые животы.

Когда все уже были на своих местах, наступала неловкая пауза, которую наши друзья пытались занять, демонстрируя сидевшего на жердочке прирученного сокола (иногда это была чайка, птенцом отловленная на морском побережье) или борзую. Как-то нам пришлось восхищаться одомашненным горным козлом, в другой раз это был сернобык. Когда эти темы оказывались исчерпанными, хозяева не без труда находили какой-нибудь другой пустяковый предмет для разговора, чтобы отвлечь наше внимание от домашних звуков и распоряжений на заключительном этапе подготовки к трапезе, долетавших из-за занавески вместе с густым запахом кипящего жира и ароматом жареного мяса.

Проходила минута-другая общего молчания, после чего появлялся хозяин или его помощник и шепотом спрашивал: «Черного или белого?», что означало предоставление нам выбора между кофе и чаем. Насир всегда отвечал: «Черного» – и вперед выступал невольник, державший в одной руке кофейник с длинным носиком, а в другой – три или четыре белые фаянсовые чашки. Он выливал немного кофе в верхнюю чашку и предлагал ее Насиру, затем вторую мне, и третью – Несибу. Он терпеливо ждал, пока мы обхватывали чашки ладонями и потягивали из них напиток, особенно смакуя последнюю, самую ароматную каплю.

Как только чашки были опустошены, невольник протягивал за ними руку и со звоном ставил одну на другую и уже менее торжественно подталкивал их к следующим по порядку гостям, по кругу, пока все не получали свою долю ароматного напитка, после чего возвращался к Насиру. Кофе во второй чашке был вкуснее, чем в первой, отчасти потому, что он к тому времени настаивался в горшке, а еще по той причине, что в чашке оставались капли после всех отведавших напитка. Если дело доходило до третьего и четвертого кругов, когда задерживалось мясное блюдо, напиток отличался совершенно удивительным вкусом.

Но вот наконец, с трудом продираясь через возбужденную толпу, появлялись двое мужчин с грудами риса и мяса на луженом медном подносе или в мелком блюде пяти футов в поперечнике, на подставке, похожей на жаровню. Во всем племени была лишь одна посудина таких размеров, по окружности которой была выгравирована надпись вычурными арабскими буквами: «Во славу Аллаха и с верой в Его последнюю милость, – собственность молящегося Ему убогого Ауды абу Тайи». Всякий раз ее заимствовал хозяин шатра, которому предстояло принимать нас днем. Поскольку меня мучила бессонница, я на рассвете видел из-под одеяла, как эта огромная тарелка путешествовала по лагерю, и, замечая, куда ее понесли, заранее знал, в каком шатре мы будем сегодня питаться.

Блюдо было наполнено до отказа: по краю шло белое кольцо риса шириной в фут и глубиной в шесть дюймов, а все остальное пространство занимала гора бараньих ножек и ребрышек, казалось готовая вот-вот развалиться. Для сооружения в центре престижной пирамиды из мяса понадобились две или три жертвы. Посреди блюда на обрубки шей были уложены распахнутыми ртами вверх вареные бараньи головы, и их уши, коричневые, как увядшие листья, распластывались по поверхности риса. Из зиявших глоток вывалились еще розовые языки, цеплявшиеся за нижние зубы, и длинные белые резцы оттеняли торчавшие из ноздрей пучки волос и почерневшие губы, растянутые словно в ухмылке.

Это сооружение опускали на землю, заполняя пустое пространство между нами, и над мясом еще поднимался горячий дымок, когда являлась вереница поварят с небольшими котелками и медными кастрюльками, в которых варились потроха. Черпая их содержимое разбитыми эмалированными плошками, они принимались выкладывать на главное блюдо внутренности и наружные срезки с бараньей туши, кусочки желтого нутряного жира, белого курдючного сала, мускулов, кожи со щетиной – все это плавало в кипящем масле и растопленном сале. Зрители взволнованно наблюдали за происходившим, провожая одобрительными замечаниями показавшийся из котелка какой-нибудь особенно сочный кусок.

Жир был обжигающе горяч. То и дело кто-нибудь из присутствующих на трапезе, вскрикнув, отдергивал руку и не задумываясь запускал обожженные пальцы в рот, чтобы их остудить. Поварята же упорно продолжали свое, оглашая шатер скрежетом плошек по дну котелков. Покончив с этим, они победным жестом вылавливали из подливки припрятанный кусок печени и набивали им свои рты.

Двое опрокидывали каждый котелок вверх дном, выливая оставшуюся жидкость на мясо, пока не заполнялся доверху кратер окружавшего его риса и отдельные зерна по краям не всплывали в обильной подливке, а они все продолжали лить. Под наши удивленные восклицания подливка переливалась через край, образуя в пыли тут же застывавшее озерцо. Это был последний штрих великолепной прелюдии, после чего хозяин призывал всех приняться за еду.

Мы притворялись глухими, как того требовал обычай, потом наконец приходила пора услышать, и мы, изумленно глядя на соседа, ждали, что тот начнет первым, пока не поднимался с места застенчивый Насир, а за ним и все мы. Припав на одно колено вокруг подноса, толкая и прижимаясь друг к другу вплотную, мы образовывали круг из двадцати двух человек, которым едва хватало места. Закатывали по локоть правые рукава и, тихо повторив вслед за Насиром: «Во имя всемилостивейшего Аллаха», все разом погружали пальцы в содержимое подноса.

Первое погружение, по крайней мере для меня, требовало осторожности, так как жирная подливка была слишком горяча и непривычные пальцы редко это выдерживали, поэтому я перекидывал пальцами извлеченный кусок мяса, давая ему остыть, а другие в это время успевали ополовинить мой сегмент рисового кольца. Мы скатывали между пальцами (не пачкая при этом ладони) ровные шарики из риса, жира и мяса, уплотняя их легким давлением кончиков пальцев, и отправляли прямо в рот с кончика большого пальца, пользуясь указательным как рычагом. Если делать все правильно (в особенности это относится к плотности шарика), он не рассыпается и оставляет руку чистой, но при избытке жира и прилипании его охлаждающихся кусочков к пальцам их приходится хорошо облизывать, чтобы дальше было легче управляться с едой.

По мере того как убывала гора мяса (а надо сказать, что в действительности рис никого не интересовал, так как роскошью было именно мясо), один из вождей племени ховейтат, разделявший с нами трапезу, извлекал свой кинжал с серебряной рукояткой, инкрустированной бирюзой, – подписной шедевр Мухаммеда ибн Зари из Джофа, – и принимался срезать наискось с более крупных костей длинные ромбики мяса, легко разрывавшиеся между пальцами. Оно должно было быть разварено до полной мягкости, потому что ели его, пользуясь только правой рукой, которая одна считалась этого достойной.

Хозяин шатра стоял при этом возле круга, поощряя аппетит гостей подходившими случаю замечаниями. Мы с непостижимой быстротой скручивали, разрывали, резали мясо и набивали им рты. Все это происходило при полном молчании, так как разговоры могли коснуться качества предложенной нам снеди, хотя дело не обходилось без благодарной улыбки соседу, когда тот передавал вам отборный кусок, или гримасы, когда Мухаммед эль-Зейлан, благостно осклабившись, вручал вам какую-нибудь огромную голую кость. В подобных случаях я обычно отвечал отборно-отвратительным комком потрохов: такая дерзость веселила людей ховейтат, но изысканный аристократ Насир смотрел на это неодобрительно.

Наконец некоторые из нас, наевшись до отвала, начинали лениво ковыряться, выбирая самые лучшие куски и поглядывая по сторонам на остальных, пока и их движения не замедлялись, и в конце концов все, перестав есть, опирались локтем на колено. При этом с нависшей над краем подноса ладони согнутой в запястье руки капал жир. Смешиваясь с зернами риса, он застывал, превращаясь в густую белую массу, от которой склеивались пальцы. Увидев, что все окончательно оторвались от еды, Насир многозначительно прочищал горло, мы разом вставали с возгласом: «Да воздаст тебе Аллах, хозяин!» – и, задевая за растяжки шатра, выходили, чтобы уступить место двум десяткам других гостей, которым предстояло унаследовать то, что оставалось на блюде после нас.

Наиболее цивилизованные из нас шли в дальний конец шатра, где с последних опорных стояков свешивался край полотна, покрывавшего крышу, и об этот, так сказать, семейный носовой платок (грубая неплотная ткань из козьей шерсти лоснилась от многократного использования) вытирали пальцы, покрытые толстым слоем застывшего жира, после чего, вздыхая, возвращались на свои места. Невольники, отставив свою долю угощения – овечьи черепа, обходили нас с деревянной шайкой, наполненной водой, и с кофейной чашкой, из которой поливали воду нам на руки, и мы отмывали остатки жира, пользуясь единственным на все племя куском мыла.

Тем временем вокруг блюда сменялись вторая и третья очередь гостей, после чего им предлагали еще по чашке кофе или же по стакану похожего на сироп чая и, наконец, подавали лошадей. Мы выходили к ним, садились в седла и уже на ходу негромко благодарили хозяев. Стоило нам повернуться спиной к шатру, как к практически опустошенному подносу кидались дети, вырывая друг у друга обглоданные кости. Завладев более или менее ценными остатками, они выбегали на улицу, чтобы полакомиться ими в безопасности под каким-нибудь кустом; вокруг шатра рыскали, вынюхивая добычу, сторожевые собаки со всего лагеря, а хозяин шатра скармливал требуху своей гончей.

 

Глава 47

В первый день в Исавийе мы пировали так один раз, во второй – дважды, в третий – дважды, а потом, тридцатого мая, снова были в седле, без помех проехали три часа, оставили за собой старое, засыпанное песком лавовое поле и оказались в долине, где повсюду вокруг нас были семифутовые колодцы с обычной солоноватой водой. Абу тайи устраивали привалы там же, где и мы, двигались рядом с нами, а когда мы останавливались лагерем, разбивали свой лагерь вокруг нас. Таким образом, я впервые наблюдал жизнь арабского племени изнутри, являясь действующим лицом в рутинной реальности его похода.

Она была странным образом непохожа на привычное постоянство пустыни. Весь день серо-зеленый океан камней и кустов, подобно миражу, дрожал в дымке вокруг шедших пешком людей, всадников на лошадях и на верблюдах, навьюченных массивными черными тюками свернутого палаточного полотна из козьей шерсти. Верблюды на ходу как-то странно раскачивались, словно бабочки, под крылатыми, отделанными бахромой паланкинами женщин. Выструганные из серебристого тополя связки шестов палаток на спинах верблюдов, выступая, словно клыки, делали их спереди похожими на мамонтов, а сзади – на птиц с задранными хвостами. На этом марше не было ни порядка, ни управления, ни четкого строя, все двигались широким фронтом, самодостаточными группами, снимались с привала все разом, подчиняясь выработанному бесчисленными поколениями инстинкту ожидания опасности. Разница заключалась в том, что пустыня, которая при ее обычной малонаселенности знала цену каждому отдельному человеку, теперь, при такой массе людей, словно утрачивала это знание.

Двигаться было легко, и мы, за долгие недели привыкшие постоянно думать о сохранении своей жизни, расслабились от сознания того, что нас сопровождают и что защита от опасностей ложится главным образом на нашего хозяина. Даже наши знаменитые наездники и те до некоторой степени распустились, а самые необузданные из них ударились в разврат. И здесь первыми были, разумеется, Фаррадж и Дауд – двое моих бесенят, чей дух на какое-то время дал слабину, но вовсе не от лишений, связанных с нашим походом. Вокруг них в конном строю всегда сосредоточивались два постоянных вихря: либо бурной деятельности, либо несчастий, по мере того как их неутолимая жажда к всевозможным проделкам получала все новое и новое выражение.

Их несколько раздражало мое долготерпение, потому что нашествие змей, которые все время донимали нас с самого первого дня пребывания в Сирхане, теперь разрослось до небывалых размеров и стало источником постоянного страха. Даже в обычное время, как я слышал от арабов, змеи здесь были злее, чем в любом другом месте, обеспеченном водой. Но в этом году пустыни буквально кишели рогатыми гадюками, свинорылыми и черными змеями, а также кобрами. Ночью ходить было просто опасно. Наконец мы решили, что необходимо всюду ходить с палками и обивать кусты со всех сторон, проходя босиком по зарослям кустарника.

После наступления темноты было опасно ходить за водой, так как на берегах любого озерка или колодца плавали или свивались в клубки змеи. Свинорылая змея дважды сворачивалась клубком в колоколе, звон которого созывал нас на беседы за чашкой кофе. От укусов умерли трое из наших людей, четверо отделались испугом и болью в распухших от змеиного яда ногах. Ховейтаты лечили укус повязкой с пластырем из змеиной кожи и чтением потерпевшему Корана, пока тот не умирал. Кроме того, выходя в поздний час из своего жилья, они надевали на свои ороговевшие ноги толстые дамасские красные башмаки с витым орнаментом и с лошадиными подковами на каблуках.

У змей была странная привычка ложиться ночью рядом с нами, на одеяле или под ним, – вероятно, так им было теплее. Когда мы обнаруживали такую змею, вставать приходилось крайне осторожно. Первым делом, вооружившись палкой, мы искали поблизости ее сородичей, прежде чем можно было считать себя в безопасности. Наш отряд из пятидесяти человек убивал, наверное, по два десятка змей в день; наконец они стали так сильно действовать нам на нервы, что самый храбрый из нас боялся ступить на землю, а те, кто, как я, испытывал ужас перед любыми пресмыкающимися, не чаяли, когда кончится наше пребывание в Сирхане.

Иначе дело обстояло с Фарраджем и Даудом. Для них это было новым развлечением. Они непрерывно будили нас своими выкриками, а то и яростным избиением палкой любого совершенно безвредного ковра или какого-нибудь извилистого корня куста, возбудившего их фантазию. Наконец как-то на дневном привале я строго запретил им впредь кричать во все горло при появлении змеи, и с тех пор они вели себя спокойно.

Однажды, сидя рядом с Фарраджем и Даудом, я проследил за их глазами, обращенными к ближайшему кусту, под которым, свернувшись в кольцо, лежала большая коричневая змея, не отводившая от меня взгляда своих сверкающих глаз. Я быстро поднялся и окликнул Али, который тут же подскочил к кусту со своей палкой погонщика верблюда и прикончил змею. Я велел ему всыпать обоим парням по полдюжины ударов каждому, чтобы отучить их от буквального понимания моих запретов и заставить хоть немного думать. Придремавший у меня за спиной Насир услышал все это и радостно воскликнул, чтобы добавили по шесть палок и от него. Вслед за ним Насиб, Зеки, Ибн Дхейтир и, наконец, половина всех остальных также потребовали наказания. Виновники сконфузились, поняв, что никакие порки и палки всего отряда не искупят их проступка. Однако я спас их от жестокого наказания и, объявив им строгий выговор и моральное порицание, откомандировал в распоряжение женщин, под началом которых им предстояло ходить за дровами и таскать воду для всех палаток.

Не смея поднять глаз от стыда, они работали все два дня, в течение которых мы оставались у Абу-Тарфията, где в первый же день дважды хорошо поели, как, впрочем, и во второй. А потом у Насиба расстроился желудок, и по случаю болезни он нашел себе приют в палатке Насира, где с благодарностью ел сухари. Зеки переболел в дороге, и первая же его расправа у ховейтатов с куском переваренного мяса, приправленного жирным рисом, уложила его снова. Он также лежал в палатке, дыша на нас дизентерией. Желудок Насира был закален в походах его племени, и он стойко выдержал испытание болезнью. На него была возложена обязанность для поддержания нашей чести как гостей отвечать на все приглашения, и для пущей важности он вынудил меня ходить вместе с ним. Таким образом, мы, два лидера, ежедневно представляли лагерь в сопровождении приличествовавшего случаю числа оголодавших агейлов.

Разумеется, это все было довольно однообразно, но хрустальное счастье наших хозяев, свидетелями которого мы были, заставляло наши глаза сиять удовлетворением. Оксфорд и Медина пытались излечить меня и Насира от суеверного предрассудка, но осложнили нам дело до того, что мы вернулись к простоте. Эти люди, принимая нас, достигали высот тщеславия кочевников, проявлявшегося в непрерывной оргии чревоугодия вокруг вареной баранины. Они были крайне предупредительны. За несколько дней до нашего приезда у них гостило одно дрифтерное судно, и по приказу Ауды они купили у капитана пятьдесят овец для достойного обеспечения нас пищей. В течение одной недели мы съели их всех, и на этом гостеприимство иссякло.

К нашим больным вернулось нормальное пищеварение, а с ним и способность к перемещению в пространстве. Мы очень устали от Сирхана. Здешний ландшафт дышал большей безнадежностью и унынием, чем любая из пройденных нами бескрайних пустынь. Порой песок, или кремневая галька, или безмолвие нагромождения голых скал возбуждали воображение, когда удачная игра света и тени выявляла чудовищную красоту их стерильной безжизненности, но было что-то зловещее, активно злобное в этом отданном во власть змей Сирхане с его соленой водой, бесплодными пальмами и кустами, непригодными ни на корм верблюдам, ни на дрова для костра.

Мы ехали день и другой мимо Гутти с его обмелевшим колодцем почти пресной воды и наконец на подходе к территории агейлов увидали множество палаток, из-за которых нам навстречу выезжал отряд. Впереди ехали Ауда абу Тайи, благополучно вернувшийся от Нури Шаалана, и одноглазый Дурзи ибн Дугми, наш старый гость, которого мы принимали в Ведже. Его присутствие свидетельствовало о благожелательности Нури, как и внушительный конный эскорт Рувеллы, который, обнажив голову и оглашая воздух громкими приветствиями, встречал нас грандиозным парадом копьеносцев и беспорядочной стрельбой из винтовок и револьверов на полном скаку по пыльному плацу.

В огороженном саду этого скромного поместья росли пальмы, отягощенные множеством плодов, а за садом был поставлен месопотамский шатер из белого полотна. Здесь же стоял шатер Ауды – громадное помещение с семью стояками по длине и тремя по ширине, а поблизости – палатка Зааля и много других. Всю вторую половину дня в нашу честь гремели ружейные залпы, мы принимали депутации и дары в виде страусиных яиц, дамасских сладостей, верблюдов или худосочных лошадей, а воздух вокруг нас оглашался криками аудовских волонтеров, требовавших отправки – немедленной отправки! – в поход против турок.

Дела шли хорошо. Мы отрядили трех человек готовить кофе для посетителей, валивших к Насиру по одному или группами, клявшихся в преданности Фейсалу и арабскому движению, обещавших повиноваться Насиру и следовать за ним со своими отрядами. Кроме официальных презентов, каждая новая группа оставляла на нашем ковре свой личный дар в виде массы вшей, и еще задолго до захода солнца мы с Насиром были как в лихорадке от непрерывного чередования зуда и кратковременного успокоения. У Ауды не сгибалась рука из-за давнего ранения в локоть, и поэтому он не мог ею чесаться; когда становилось совсем невтерпеж, он засовывал в левый рукав палку, которой погонял верблюда, и вращал ее в рукаве так, что ее крестообразная головка прокатывалась по всем ребрам, и, похоже, этот инструмент был намного результативнее наших ногтей.

 

Глава 48

В Небхе, где планировалась наша следующая стоянка, было много воды и достаточно подножного корма для верблюдов. Ауда сделал его нашим сборным пунктом из-за близости Блейдата, так называемых соляных селений. Здесь они с шерифом Насиром целыми днями сидели над планами набора новобранцев, а также занимались подготовкой маршрута, по которому нам предстояло двигаться. Они вступали в переговоры с племенами и шейхами, жившими в районах нашего следования. Насиб, Зеки и я бездельничали. Как обычно, нестабильное мышление сирийцев, неспособное сосредоточиться на какой-то конкретной задаче, циркулировало по широкому кругу. В пьянящей атмосфере первого порыва энтузиазма они не принимали в расчет Акабу и игнорировали ясную цель нашего похода туда. Несиб хорошо знал шааланов и друзов. Он предпочитал вербовать их, а не ховейтатов, ударить по Маану, а не по Дераа и занять Дамаск, а не Акабу. При этом он подчеркивал полную неготовность турок, утверждая, что мы наверняка достигнем своей первой цели, обеспечив полную внезапность, и что поэтому нужно поставить перед собой максимальную цель. Перст неумолимой судьбы указывал на Дамаск.

Я тщетно пытался напоминать ему о том, что Фейсал был еще в Ведже, что англичане все еще не взяли Сайду, что в Алеппо стягивается новая турецкая армия для возвращения туркам Месопотамии. Я доказывал ему, что в Дамаске мы останемся без поддержки, без снабжения, что у нас не будет ни базы, ни даже линии связи с друзьями. Но Несиб пребывал вне реальности, и спустить его с небес на землю могли бы только грубые приемы. Тогда я пошел к Ауде и сказал ему, что в случае принятия этой новой тактики деньги и кредит достанутся не ему, а Нури Шаалану, затем отправился к Насиру и использовал все свое влияние и нашу симпатию друг к другу, чтобы склонить его к принятию моего плана, к тому, чтобы раздуть легковоспламеняющуюся ревность между шерифом и дамаскинцем, между истинным шиитом, прямым потомком Али и мученика Хусейна и пользовавшимся весьма сомнительной репутацией потомком «преемника» Абу Бекра.

Это был вопрос жизни или смерти для нашего движения. Я был убежден, что если бы мы и взяли Дамаск, то не удержали бы его и на полгода, потому что Мюррей не смог бы ни немедленно атаковать турок, ни мгновенно обеспечить морской транспорт в момент объявления о высадке британской армии в Бейруте. Я заметил, что, оставляя Дамаск, мы были бы вынуждены оставить и своих сторонников (результативен только первый порыв: восстание, которое останавливается или отступает, обречено), не взяв при этом Акабы, последней безопасной базы на побережье, по моему мнению представлявшей собою единственную, исключая Средний Евфрат, дверь, ведущую к верному успеху вторжения в Сирию.

Особое значение Акабы для турок состояло в том, что они в любой момент могли превратить ее в источник угрозы для правого фланга британской армии. В конце 1914 года турецкое верховное командование подумывало о том, чтобы сделать ее своей главной дорогой к Каналу, но из-за серьезных трудностей с обеспечением продовольствием и водой отказалось от этого плана в пользу беэр-шебской дороги. Однако теперь британцы оставили позиции на Канале и прорвались к Газе и Беэр-Шебе. Это облегчило снабжение турецкой армии в результате сокращения пути транспортировки грузов, и, следовательно, в распоряжении турок оказались дополнительные транспортные средства. Кроме того, Акаба приобрела еще большее стратегическое значение, чем прежде, поскольку теперь она была позади правого фланга англичан, и даже небольшие силы, базировавшиеся в ней, могли серьезно угрожать либо Эль-Аришу, либо Суэцу.

Арабам Акаба была необходима, во-первых, для расширения их фронта, что было принципом их тактики, и, во-вторых, для связи с англичанами. Если бы они ее взяли, в их руках оказался бы и Синай, а также была бы обеспечена надежная связь между ними и сэром Арчибальдом Мюрреем. Став таким образом практически полезными, они получили бы материальную помощь. Никакой другой фактор, кроме практического опосредования нашего успеха, не смог бы убедить членов этого штаба Мюррея в значительности нашего дела. Мюррей был настроен к арабскому движению дружелюбно, и, если бы мы стали его правым флангом, он экипировал бы нас должным образом, вероятно даже без специальных обращений по этому поводу. Соответственно, окажись Акаба в руках арабов, были бы полностью удовлетворены ее потребности в продовольствии, деньгах, артиллерийских орудиях, советниках. Я хотел контакта с британцами. Хотел, чтобы мы действовали как правый фланг союзников при захвате Палестины и Сирии, хотел заявить о наличии воли арабоязычных народов пустыни к свободе и самоуправлению. Я считал, что, если восстание не примет участия в генеральном сражении с Турцией, оно будет вынуждено признать свое поражение и остаться в истории всего лишь исполнителем отвлекающего удара. Еще при моей первой встрече с Фейсалом я говорил ему, что свобода завоевывается, а не даруется.

К счастью, Ауда и Насир прислушались к моим словам, и после взаимных упреков Несиб распрощался с нами и уехал вместе с Зеки в Друз-Маунтин, чтобы проделать предварительную работу, необходимую для начала осуществления своего великого дамасского плана. Мне было известно об отсутствии у него созидательных способностей, но в мои расчеты совершенно не входило позволить возникнуть там какому-то новоиспеченному восстанию, способному лишь испортить нам все дело. Поэтому я, проявив достаточную осторожность, прежде чем он успел уехать, забрал у него большую часть денег, выделенных ему Фейсалом. Этот глупец облегчил мне задачу, так как понимал, что того, что у него было, совершенно недостаточно для осуществления всего им задуманного, и, оценивая нравственность Англии по мерке собственной низости, пообещал мне больше, если поднимет в Сирии движение, независимое от Фейсала, и станет его вождем. Меня не слишком пугала эта довольно фантастическая перспектива, и, вместо того чтобы обозвать его трусом, я с готовностью заверил его в своей помощи, если он сразу же передаст мне оставшиеся у него деньги, необходимые для того, чтобы мы смогли дойти до Акабы, где я смогу сколотить средства, нужные для нашего с ним общего дела. Он принял мое условие с заметным неудовольствием; Насир же был в восторге от неожиданно оказавшихся в его распоряжении двух мешков золота.

И все же оптимизм Несиба оказал на меня некоторое влияние. Хотя я по-прежнему считал, что освобождение Сирии должно происходить постепенно и первым шагом было бы совершенно необходимое взятие Акабы, но теперь полагал, что эти шаги должны сочетаться. И как только Несиб сошел с намеченного пути, я решил сам, отчасти в его духе, отправиться в длинное путешествие по северным областям. Я чувствовал, что еще один взгляд на Сирию расставит по местам стратегические идеи, позаимствованные мною у крестоносцев и руководителей первого арабского завоевания, и приспособит их к обоим новым факторам – железным дорогам и присутствию Мюррея в Синае.

Кроме того, любая непродуманная авантюра в тот момент отвечала моему подавленному настроению. Это должно было быть восхитительно – чувствовать себя свободным, как воздух, наблюдать, как жизнь пытается обеспечить всем самым лучшим выбранный мною путь, но сознание того, что я тайно подтачивал некую важную ось, разрушало мою убежденность.

Арабское восстание началось под фальшивым предлогом получения шерифом предложенной Англией через сэра Генри Макмагона помощи для поддержки формирования местных правительств в частях Сирии и Месопотамии «при сохранении интересов нашей союзницы Франции». За этим последним скромным условием стоял договор (хранившийся до совсем недавнего времени в тайне от Макмагона, а значит, и от шерифа), по которому Франция, Англия и Россия соглашались аннексировать некоторые из обещанных арабам зон и поделить всю остальную территорию на сферы влияния.

Слухи об этом обмане дошли до ушей арабов через Турцию. На Востоке отдельным людям доверяют больше, чем официальным учреждениям. Поэтому арабы, проверившие мое дружелюбие и искренность в огне сражений, попросили меня как независимого посредника своим поручительством подтвердить обещания британского правительства. Мне ничего не было известно ни об обязательствах Макмагона, ни о договоре Сайкса – Пико, которые были сформулированы предусмотренными для военного времени отделами Форин-офиса. Однако, не будучи последним идиотом, я отдавал себе отчет в том, что если мы выиграем войну, то принятые перед арабами обязательства превратятся в простую бумагу. Будь я порядочным советником, я распустил бы своих людей по домам, не позволив им рисковать своими жизнями ради такого блефа. Но арабская воодушевленность была главным инструментом нашей победы в восточной войне. Поэтому я заверил арабов, что Англия будет следовать духу и букве своих обязательств. Уверенные в этом, они совершали свои подвиги, что же касается меня, то я, разумеется, вместо того чтобы гордиться нашим общим делом, постоянно испытывал горький стыд.

Ясное понимание положения, в котором я оказался, пришло ко мне однажды ночью, когда старый Нури Шаалан принес в свой шатер пачку документов и спросил, какому из обещаний британцев следует верить. От моего ответа и от его последующей реакции зависел успех или провал Фейсала. После мучительного раздумья я посоветовал ему положиться на самый последний по времени из противоречивых документов. Благодаря этому ответу, по существу отговорке, я за шесть месяцев стал самым доверенным его советником. Шерифы в Хиджазе были носителями истины в последней инстанции, и я успокоил свою совесть, дав Фейсалу понять, насколько ненадежна его опора. В Сирии всемогущими были англичане, шериф же не решал ничего. И таким образом, я стал главной фигурой.

Но я дал себе обет превратить арабское восстание как в двигатель его собственного успеха, так и в инструмент для нашей египетской кампании и вести дело к его окончательной победе так самозабвенно, чтобы простая целесообразность подсказала заинтересованным державам необходимость удовлетворить справедливые нравственные требования арабов. Это предполагало, что я (что само по себе было довольно проблематично) должен был выжить в этой войне, чтобы выиграть самое последнее сражение – в Палате – и поставить последнюю точку. Однако не могло быть и речи о том, чтобы разоблачить этот обман.

Разумеется, я не мог даже помыслить о том, чтобы втянуть ничего не подозревавших арабов в игру, ставкой в которой была жизнь. Неизбежно, но, по справедливости, нам предстояло испытать горечь, печальный плод героических усилий. Поэтому, затаив обиду, я в своем ложном положении (какому другому младшему лейтенанту когда-либо приходилось так лгать из лучших побуждений?) и предпринял этот долгий и опасный рейд, чтобы повидаться с наиболее значительными из тайных друзей Фейсала и изучить ключевые позиции предстоявших нам кампаний. Но результаты были несоизмеримы с риском, а сам по себе этот акт, как и его мотивы, с профессиональной точки зрения был неоправдан. «Пошли мне удачу сейчас, пока мы еще не начали», – молитвенно просил я судьбу, ясно понимая, что это последний шанс и что после успешного захвата Акабы я уже никогда больше не смогу свободно, в безопасности располагать собою, пытаясь оставаться в тени.

Мне грозила перспектива командования и ответственности, что претило моей критичной, созерцательной натуре. Я чувствовал себя неподходящим для того, чтобы занять место человека прямого действия, потому что моя шкала ценностей по самой своей сути была противоположна ей, и я презирал то, что приносило другим удовлетворение. Моя душа всегда алкала меньше того, что имела, а мои чувства были слишком инертны в сравнении с чувствами большинства.

Когда я вернулся, было уже шестнадцатое июня. Насир и Абдулла уже слишком надоели друг другу, и в последнее время дело дошло до ссоры, но она была легко улажена. Уже через день старый вождь снова был, как обычно, добр и невыносим. Когда он входил, мы всегда вставали, и не столько из почтения к шейхскому достоинству, так как принимали сидя шейхов и намного более высокого ранга, а потому, что он был Ауда, а Ауда – слишком яркое явление, чтобы могло быть иначе. Старику это нравилось, и, как бы он постоянно ни ворчал, все понимали, что он всегда считал нас своими друзьями.

Теперь мы были в пяти неделях пути от Веджа и израсходовали почти все взятые с собой деньги. Мы съели у ховейтатов всех овец, дали отдых одним верблюдам и заменили других, и нашему выступлению больше ничто не мешало. Новизна предприятия компенсировала нам все огорчения, и Ауда, приказавший привезти еще баранины, накануне нашего отправления устроил в своем громадном шатре прощальный пир – величайший из всех на нашей памяти. На нем присутствовали сотни гостей, и содержимое пяти полных громадных подносов съедалось так же быстро, как их успевали приносить.

В восхитительном багряном зареве зашло солнце; по окончании трапезы весь отряд разлегся вокруг кофейного очага, мерцавшего под звездным небом, и Ауда, а также некоторые другие занимали нас поучительными рассказами. Во время одной из пауз я мимоходом произнес, что вечером пытался найти Мухаммеда эль-Зейлана, чтобы поблагодарить за верблюжье молоко, которым он меня лечил, но не застал его в палатке. Ауда громким радостным криком привлек к себе всеобщее внимание, все повернулись к нему, и в наступившей тишине, которая могла предвещать веселую шутку, указал пальцем на Мухаммеда, уныло сидевшего рядом с кофейной ступкой, и проговорил громоподобным голосом: «Ха! Хотите, я расскажу вам, почему Мухаммед пятнадцать ночей не спал в своей палатке?» Гости захихикали в предвкушении смешной истории, разговоры замерли, и все растянулись на земле, опершись подбородками на ладони, готовые слушать пикантные подробности истории, слышанной, вероятно, уже раз двадцать. Женщины – три жены Ауды, жена Зааля и несколько жен Мухаммеда, – занятые угощением, подошли раскачивающейся походкой, порожденной привычкой переносить грузы на голове, поближе к занавеске, служившей перегородкой, и вместе со всеми остальными слушали длинный рассказ о том, как Мухаммед на глазах у всех купил на базаре в Ведже дорогую нитку жемчуга, однако не отдал ее ни одной из своих жен, и поэтому все они, имевшие каждая свои претензии к мужу, были едины в своей неприязни к нему.

История эта, разумеется, была вымыслом чистой воды, плодом озорного юмора Ауды, и незадачливый Мухаммед две недели скитался по чужим палаткам, ночуя то у одного, то у другого соплеменника, призывая Аллаха к милосердию, а меня – в свидетели того, что Ауда лжет.

Я торжественно прочистил горло. Ауда потребовал тишины и попросил меня подтвердить его слова, но я рассказал другую историю. «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, – начал я традиционным вступлением ко всякому рассказу. – Нас было в Ведже шестеро: Ауда, Мухаммед, Зааль, Касим аль-Шимт, Муфадди и ваш покорный слуга. Однажды ночью, перед самым рассветом, Ауда сказал: „Давайте сделаем набег на базар“. – „Во имя Аллаха“, – согласились мы. И пошли: Ауда в белом плаще и в красном головном платке, в касимских сандалиях из переплетенных ремешков, Мухаммед босой, но в шелковой тунике, Зааль… я забыл, в чем был Зааль. Касим в хлопчатобумажном плаще, а на Муфадди был шелк в голубую полоску и вышитый головной платок. Ваш покорный слуга был одет как всегда, как сейчас».

Выдержанная мною пауза погрузила всех в удивленное молчание. Видно, мне удалось точно передать эпический стиль Ауды, удачно имитировать волнообразное движение его рук, его мягкий голос с какой-то волнообразной интонацией, подчеркивавшей наиболее значительные детали или то, что он считал такими деталями в общем довольно пустых рассказах. Притихшие тучные ховейтаты в предвкушении радости поеживались в своих задубевших от пота одеждах, с жадным ожиданием глядя на Ауду: они сразу поняли, кого пародировал рассказчик, хотя искусство пародии как им, так и самому Ауде было незнакомо. Кофейщик Муфадди, шаммар, бежавший от наказания за какую-то кровавую расправу и сам достойный отдельной истории, заслушавшись меня, забыл подложить в костер свежих веток.

Я рассказывал о том, как мы вышли из палаток, сообщив все подробности о каждой из них, и как шли в деревню, подробно описав каждого верблюда и каждую лошадь, встреченных по пути, всех прохожих и кряжи окрестных гор без единой травинки. «Как, по воле Аллаха, – продолжал я, – была пустынной и вся та местность. Мы прошли столько времени, что можно было выкурить одну сигарету, когда Ауда остановился и сказал: „Мне что-то послышалось“. И Мухаммед остановился и сказал: „Мне что-то послышалось“. И Зааль: „Слава Аллаху, вы оба правы“. Мы все остановились и прислушались, и я сказал: „Видит Аллах, я ничего не слышу“. И Зааль сказал: „Видит Аллах, я ничего не слышу“, и Мухаммед сказал: „Видит Аллах, я ничего не слышу“, и тогда Ауда сказал: „Слава Аллаху, вы правы“.

Мы шли и шли, и земля была голой, и мы ничего не слышали. Справа от нас верхом на осле ехал какой-то негр. Осел был серый, с черными ушами, и одна нога у него была черная, а на плече у него было выжжено вот такое клеймо (я рукой показал размеры), и он махал хвостом, и ноги его шагали. И Ауда сказал: „Велик Аллах, это осел“. И Мухаммед сказал: „Велик Аллах, это осел и раб“. И мы шли. И был холм, не большой холм, но все же холм, как отсюда вон до-туда.

И мы подошли к холму и поднялись на холм: он был голый, и вся та земля была голая. И когда мы поднимались на холм и были у его вершины, и подошли к самому ее верху, видит Аллах, мой Аллах, великий Аллах, над нами поднялось солнце».

Этим история заканчивалась. Каждый слышал рассказ об этом восходе солнца раз двадцать. По сути, это была какая-то бесконечная вереница нанизанных одна на другую фраз, которые Ауда обычно любил повторять, задыхаясь от возбуждения. Он мог часами излагать эту «захватывающую» историю, в которой ничего не происходило и тривиальное завершение которой очень напоминало его многочисленные байки. И тем не менее это был рассказ об одном из тех походов на базар в Ведже, которые действительно предпринимали многие из нас. Все племя от смеха валялось по земле.

Ауда смеялся громче и дольше всех, потому что ему нравилось, когда над ним подшучивали, а бессодержательность моего эпического порыва приоткрыла ему особенности его собственного устного творчества. Он обнял Мухаммеда и признался, что выдумал историю с жемчужным ожерельем. Тот в знак благодарности пригласил всех позавтракать с ним вместе следующим утром во вновь обретенном шатре. За час до нашего выступления на Акабу нам предстояло полакомиться верблюжьим теленком-сосунком – легендарным блюдом, сваренным на кислом молоке женами Мухаммеда, знаменитыми поварихами.

На следующий день после этого запоминающегося завтрака мы расселись под стеной дома Нури и смотрели на то, как женщины разбирали большой шатер, больше, чем аудовский, – восьмипролетный, на двадцати четырех стояках, который был длиннее, шире и выше любого другого в племени и новый, как и все имущество Мухаммеда. Абу тайи переустраивали свой лагерь для безопасности после того, как мужчины уйдут в военный поход. И мы всю вторую половину дня ставили палатки, которые подвозили на верблюдах. На земле расстилали длинные полотна с веревками по углам и по сторонам, поднимали их стояками и растягивали веревками, привязывая их к вбитым в землю колышкам. Затем внутрь входили хозяйки с легкими шестами и окончательно натягивали полотно в нужных местах, пока палатка не принимала окончательный вид и не приобретала прочность, необходимую для того, чтобы устоять под сильным ветром.

Когда шел дождь, один ряд шестов удаляли, чтобы крыша получила наклон для стока воды. В летнее время в палатке из арабского полотна было не так жарко, как в брезентовой, потому что тепло от солнца не поглощалось редкой тканью из волоса и шерсти, свободно пропускавшей воздух.

 

Глава 49

Мы выступили за час до полудня. Нас вел Насир, восседавший на своей верблюдице Газели, высившейся подобно арке какого-то причудливого архитектурного сооружения. Под ее кожей просматривались громадные ребра, напоминающие шпангоуты античного корабля. На добрый фут выше всех остальных наших верблюдов, сложена она была превосходно, и шаг у нее был как у страуса, – лиричное, благороднейшее из всех запомнившихся мне животных, выращенных ховейтатами. Рядом с Насиром ехал Ауда, с которым я перебрасывался замечаниями о степенности этих верблюдиц в сравнении с моим последним приобретением – скаковой Наамой, как ее называли, «помесью курицы со страусом». За мной следовали мой агейл и неуклюжий Мухаммед, которого теперь повсюду сопровождал еще один крестьянин – Ахмед, шесть лет проживший у ховейтатов и получивший у них признание за недюжинную мускулатуру и сообразительность, по натуре же настоящий головорез.

Шестидесятифутовый подъем вывел нас из Сирхана на первую террасу Ард-эль‑Сувана, царства черного кремня, под которым угадывался мергелистый известняк. Не слишком плотный, он был достаточно твердым на тропах, за столетия втоптанных верблюдами дюйма на два ниже уровня поверхности грунта. Целью этого нашего перехода был Баир, историческая группа гассанидских колодцев и развалин посреди пустыни в тридцати или сорока милях к востоку от Хиджазской железной дороги. До него оставалось миль шестьдесят, и нам предстояло разбить там лагерь на несколько дней в ожидании своих разведчиков, которые должны были доставить нам муку из селений в горах над Мертвым морем. Почти все взятые в Ведже продукты у нас вышли (за исключением драгоценного риса, хранившегося у Насира на особый случай), а, разумеется, никто не взялся бы предсказать, когда мы окажемся в Акабе.

Наш теперешний отряд насчитывал больше пятисот человек, и вид этой веселой толпы крепких, самоуверенных северян, яростно преследовавших какую-нибудь газель на просторах пустыни, вызывал у нас грустное представление об исходе нашего предприятия. Вожди племени абу тайи пришли поужинать с нами. Покончив с трапезой, мы расселись на коврах вокруг мерцавших приятным красным светом углей пытавшегося бороться с холодом северного высокогорья костра, на котором готовился кофе, и непринужденно болтали, перескакивая с одной темы на другую.

Насир повалился на спину с моим биноклем в руках и принялся разглядывать звезды, вслух считая их одну за другой. Он громко выражал свое удивление, обнаруживая мелкие светящиеся точки, не различимые невооруженным глазом. Ауда перевел разговор на телескопы – самые крупные из известных в мире увеличительных приборов, дивясь тому, как далеко продвинулся человек за три тысячи лет, прошедших с его первой попытки приблизить звезды до создания астрономических инструментов длиной с большой шатер, позволивших открыть тысячи ранее неизвестных небесных тел. «Звезды – какие они?» Мы заговорили о множестве солнц, наполняющих Вселенную, об их размерах и о расстояниях, превосходящих всякое воображение.

– Ну и к чему приведут все эти знания? – спросил Мухаммед.

– Мы будем узнавать все больше; множество образованных людей вместе с еще более умными придумают настолько же более мощные телескопы, насколько наши сильнее подзорной трубы Галилея. Сотни новых астрономов обнаружат и сосчитают новые, ныне невидимые звезды, нанесут их на карты, дадут каждой имя. И когда мы увидим наконец их все разом, в небе не останется места для ночи.

– Почему люди Запада всегда стремятся получить все? – задался провокационным вопросом Ауда. – За нашими немногочисленными звездами нам виден Аллах, которого нет за миллионами ваших.

– Нам нужен весь мир, до конца, Ауда.

– Но это же достояние Аллаха, – несколько раздраженно заметил Зааль.

А Мухаммед продолжал, не желая уходить от поднятой темы.

– Есть ли люди на планетах, которые намного крупнее нашей Земли? – спросил он.

– Это знает один Аллах.

– А есть ли на каждой из них свой пророк, свои рай и ад?

Ауда решил умерить пыл завязавшейся дискуссии:

– Полно, ребята, мы знаем свои наделы, своих верблюдов, своих женщин. Все остальное – вечная слава Аллаху! – принадлежит Ему. И если бы высшая мудрость состояла в том, чтобы к одной звезде прибавлять другую, то на свете не было бы ничего приятнее нашей глупости. – И, отвлекая внимание от довольно скользкой темы, он принялся рассуждать о деньгах, пока все не допили свой кофе. Потом он шепнул мне, что я должен добиться для него ценного подарка от Фейсала, когда тот захватит Акабу.

На рассвете мы продолжили поход и, всего за час перевалив водораздел Вагф, стали спускаться по его обратному склону. Этот кряж высотой в пару сотен футов был сложен сплошь из меловой породы с вкраплениями кремня. Теперь мы были в низине между Снайниратом с юга и тремя белыми вершинами Тлайтуквата – нагромождения конусообразных гор, ярко сверкавших в сиянии солнца, – с севера. Вскоре мы вступили в долину Вади-Баир и долгие часы шли по ней, поднимаясь по пологому склону. Весной здесь был паводок, вызвавший богатый рост трав между группами мелкого кустарника. Эта зелень радовала глаз и обещала свежий корм верблюдам, изголодавшимся за долгое время лишений в Сирхане.

Ауда сказал мне, что направляется вперед, в Баир, и предложил мне составить ему компанию. Мы поехали быстрее остального отряда и через два часа прибыли на место под звон колокола. Ауда поспешил к могиле своего сына Аннада, который попал в засаду, устроенную его моталагскими родственниками в отместку за их сторонника Абтана, убитого Аннадом в поединке. Ауда рассказал мне, как его сын ринулся один на пятерых и погиб. Он взял меня с собой, чтобы я мог услышать, как он горько оплакивал гибель сына.

Направляясь к кладбищу, мы с удивлением увидели дым, поднимавшийся над землей рядом с колодцами. Мы резко повернули верблюдов в том направлении и осторожно приблизились к развалинам. Там, по-видимому, никого не было, но толстый слой навоза вокруг колодца выглядел обуглившимся, а верхняя часть самого колодца была разбита. Почерневшая земля была словно разбросана каким-то взрывом, а когда мы заглянули в колодец, то увидели растрескавшуюся облицовку и выпавшие из нее блоки, наполовину заполнившие колодец, на самом дне которого угадывалась вода. Я принюхался к окружающему воздуху и почувствовал, что он отдает запахом динамита.

Ауда бросился к следующему колодцу, видневшемуся в русле долины ниже могил. Он также был сверху разрушен и завален обвалившимися камнями. «Это работа племени джази», – сказал он мне. Мы прошли долиной к третьему колодцу – Бени-Сахру, от которого остался лишь меловой кратер. Подоспевший Зааль посерьезнел при виде этого несчастья. Мы обследовали разрушенный караван-сарай, в котором обнаружили следы суточной давности от, возможно, сотни лошадей. Там же был и четвертый колодец, чуть севернее развалин, на открытом месте, к которому мы направились, лишенные всякой надежды, размышляя о том, что станется с нами, если разрушенным окажется весь Баир. К нашей радости, этот колодец оказался в целости и сохранности.

Это был колодец джази, и его неприкосновенность являлась сильным подтверждением теории Ауды. Мы были смущены, обнаружив такую степень готовности турок к схватке, и уже начинали побаиваться, как бы они также не предприняли рейд на Эль-Джефер, к востоку от Маана, где тоже были колодцы, около которых мы планировали сосредоточиться перед атакой. Блокирование их создало бы для нас большие трудности. Однако благодаря сохранности четвертого колодца наше положение, хотя и не завидное, не внушало опасений. И все же запаса этой воды было совершенно недостаточно для пяти сотен верблюдов, и неизбежно вставала задача очистки менее поврежденных из остальных колодцев. Мы с Аудой и Насиром отправились еще раз к одному из колодцев, показавшемуся нам менее разрушенным.

Один из агейлов принес нам жестяную банку из-под нобелевского гелигнита, и нам стало понятно, что турки воспользовались именно этой взрывчаткой. По следам в грунте было ясно, что вокруг колодца и внутри его было одновременно взорвано несколько зарядов. Мы пристально смотрели внутрь колодца и, когда глаза привыкли к стоявшему там мраку, внезапно увидели на глубине меньше двадцати футов много вырезанных в стенке небольших ниш, часть из которых оставалась замурованной, и из них свешивались провода.

Совершенно очевидно, что это были либо заряды, к которым неправильно присоединили провода, либо их взрыватели были установлены с расчетом на очень длительную задержку. Мы быстро размотали наши веревки для ведер, связали их концами вместе и привязали к середине крепкой поперечины над колодцем, опустив свободно внутрь. Боковые стенки колодца были так ослаблены, что простое прикосновение веревки могло обрушить кладку. Затем я обнаружил, что заряды были небольшие, примерно по три фунта каждый, и соединялись они последовательно с кабелем полевого телефона. Но что-то не сработало. Либо турки сделали свою работу небрежно, либо их разведчики увидели приближение нашего отряда и у них не хватило времени на то, чтобы изменить схему соединения.

Таким образом, в нашем распоряжении вскоре оказались два исправных колодца и чистая прибыль в виде тридцати фунтов вражеской взрывчатки. Мы решили остановиться на неделю в этом благословенном Баире. Теперь к нашей заботе о продовольствии и к задаче выяснения умонастроения племен, живших между Мааном и Акабой, прибавилась необходимость определить состояние колодцев Джефера. Мы послали туда человека. И, снарядив небольшой караван вьючных верблюдов с клеймами племени ховейтат, отправили его через линию в Тафиле с тремя или четырьмя малоизвестными сородичами, которых никак нельзя было заподозрить в связях с нами. Они должны были за пять или шесть дней скупить столько муки, сколько смогут, и вернуться в наш лагерь.

Что же до племен, населявших местность вдоль дороги на Акабу, то мы рассчитывали на их активную помощь против турок, которая состояла бы в реализации разработанного в Ведже временного плана. Наша идея сводилась к внезапному продвижению из Эль-Джефера с целью перерезать линию железной дороги и оседлать большой перевал Нагб-эль‑Штар на пути с маанского плоскогорья в Гувейрскую равнину. Для удержания этого перевала нам надлежало захватить Абу-эль‑Лиссан, крупный источник у его вершины, примерно в шестнадцати милях от Маана, чей гарнизон был невелик, и мы надеялись с ходу опрокинуть его стремительной атакой. Затем нам предстояло заблокировать дорогу, посты на которой уже через неделю должны были погибнуть от голода, хотя, вероятно, еще до этого горные племена, услышав об успешном начале наших действий, присоединились бы к нам, сметя эти посты с дороги. Главной задачей нашего плана было нападение на Абу-эль‑Лиссан, чтобы у сил, сосредоточенных в Маане, не было времени прийти ему на выручку и вынудить нас отойти от вершины Штара. Если бы они, как сейчас, составляли всего один батальон, они вряд ли осмелились бы выступить. Акаба сдалась бы нам, и в наших руках оказалась бы база на море и стратегически очень выгодное ущелье Итм между нами и противником. Таким образом, гарантией нашего успеха было сохранение беспечного, слабого Маана и расположение жителей его окрестностей, которые не должны были подозревать нас в злонамеренности.

Нам всегда было нелегко хранить в тайне свои планы, поскольку мы жили за счет проповеднической деятельности среди местного населения, и те, кого не удавалось убедить, могли сообщить о наших планах туркам. Противнику было известно о нашем долгом марше в Вади-Сирхан, и даже полные глупцы из гражданского населения не могли не видеть, что единственной целью наших действий была Акаба. Разрушение Баира (а также и Джефера: мы получили надежные сведения о разрушении всех семи джеферских колодцев) показало, до какой степени были обеспокоены турки.

Однако тупость турецкой армии была неизмерима. Понимание этого нам то и дело помогало и вместе с тем постоянно вредило, потому что мы невольно думали о ней с презрением (арабы представляют собой расу, наделенную необычной быстротой ума, и склонны к переоценке этого своего свойства), а ведь любая армия страдает, если она не способна питать должное уважение к противнику. В нужные моменты можно было использовать эту тупость в наших интересах, и мы предприняли продолжительную кампанию по дезинформации противника, чтобы убедить его в том, что объектом наших действий является скорее Дамаск.

Турки были восприимчивы к давлению в этом смысле, потому что железная дорога, ведшая из Дамаска в северном направлении на Дераа, а в южном в Амман, обеспечивала связь не только с Хиджазом, но и с Палестиной, и если бы мы предприняли нападение, то нанесли бы двойной ущерб. Поэтому во время моего долгого путешествия по северной области я то и дело намекал на наше скорое прибытие в Джебель-Друз и был рад тому, что способствовал тем самым обставленному большим шумом, но обеспеченному ограниченными ресурсами выступлению туда печально известного Несиба. В этом же духе турок информировал и Нури Шаалан, а находившийся под Веджем Ньюкомб получил указание «потерять» официальные бумаги, содержавшие план нашего выступления из Веджа через Джефер и Сирхан на Тадмор для нападения на Дамаск и Алеппо. Турки восприняли эти документы вполне серьезно и загнали в Тадмор несчастный гарнизон, где он оставался до самого конца войны, что для нас было весьма выгодно.

 

Глава 50

Представлялось целесообразным продемонстрировать какие-то конкретные действия в этом направлении в течение недели, которую нам предстояло провести в Баире, и Ауда принял решение. Зааль и я во главе специально выделенного отряда должны были провести рейд с целью нападения на линию железной дороги под Дераа. Для этого Зааль отобрал сто десять солдат, и мы выступили форсированным маршем, двигаясь днем и ночью по шесть часов с интервалами в час или два. Этот переход был для меня насыщен событиями по тем самым причинам, которые делали его бессмысленным в глазах арабов: дело было в том, что мы представляли собою обычную племенную рейдовую группу, двигавшуюся по обычным маршрутам, в составе и строю, эффективность которых подтверждалась опытом поколений.

После полудня следующего дня мы вышли к железной дороге над самой Зербой – черкесской деревней, расположенной к северу от Аммана. Жаркое солнце и быстрый аллюр утомили верблюдов, и Зааль решил устроить им водопой в разрушенной деревне, подземные резервуары которой были полны воды после прошедших в последнее время дождей. Деревня эта находилась на расстоянии мили от железной дороги, и мы должны были проявлять достаточную бдительность, потому что черкесы ненавидели арабов и, заметив нас, могли открыто проявить свою враждебность. Кроме того, у высокого моста нес службу военный пост, размещавшийся в двух палатках у самой линии дороги. Активность турок была несомненна. Позднее нам стало известно, что как раз в это время они проводили генеральное инспектирование.

Напоив верблюдов, мы проехали еще шесть миль и с наступлением сумерек повернули к Дулейльскому мосту. Зааль говорил, что это большой мост и что было бы неплохо его разрушить. Солдаты и верблюды остановились на высотке восточнее железной дороги для прикрытия нашего отхода в случае непредвиденных осложнений, а мы с Заалем направились к мосту с целью его осмотра. За мостом, на расстоянии двести ярдов от него, оказались турки – множество палаток и костров, на которых готовилась пища. Строя догадки об их силах, мы подошли к мосту и обнаружили, что на нем проводились восстановительные работы: весенний паводок смыл четыре пролета, и движение временно осуществлялось в объезд. Один из новых пролетов был готов, на другом заканчивалось возведение свода, и была установлена центральная балка для третьего.

Было, разумеется, бессмысленно разрушать мост, находившийся в таком состоянии, и мы без шума, чтобы не привлекать внимания рабочих, отошли, осторожно шагая по зыбким камням, ворочавшимся под нашими босыми ногами, чтобы уберечься от растяжения лодыжки. Один раз я почувствовал под ногой что-то движущееся, мягкое и холодное. Я отскочил, подумав, что это змея, но тем дело и кончилось. Яркие звезды проливали на нас свой обманный свет, и не он, а скорее прозрачность воздуха удлиняла тени под каждым камнем, затрудняя движение по серому грунту.

Мы решили направиться дальше на север, к Минифиру, где Зааль рассчитывал найти участок, подходящий для подрыва какого-нибудь поезда. Это было целесообразнее, чем разрушение моста, так как мы руководствовались политической необходимостью заставить турок думать, что нашими главными целями являлись Азрак и Сирхан, в пятидесяти милях к востоку. Мы вышли на плоскую равнину, пересеченную очень редкими мелкими наносами гальки, и спокойно ехали по ней, когда услышали какой-то протяжный грохот. Мы настороженно прислушались, и в это время в северном направлении возник пляшущий султан пламени, прижимаемый вниз ветром от собственной скорости движения. Казалось, что он специально высвечивал нас, проносясь над нашими головами, – так близко мы были к пути. Мы отпрянули назад, когда поезд проносился мимо нас. Знай о его приближении двумя минутами раньше, я превратил бы локомотив в груду металлолома.

После этого эпизода мы спокойно двигались до рассвета, когда обнаружили, что въезжаем в узкую долину. В самом ее начале был резкий поворот влево, в каменный амфитеатр, где гора поднималась вверх ступенями из рыхлого глинистого сланца, уступ за уступом, к гребню, на котором возвышалась массивная пирамида. Зааль сказал, что оттуда видна железная дорога, а раз так, то это место было идеальным для засады, потому что стадо верблюдов могло без всякой охраны оставаться в ложбине, являвшей собой превосходное пастбище.

Я немедленно взобрался на пирамиду, представлявшую собой развалины арабской сторожевой башни христианского периода. Она господствовала над прекрасной панорамой богатых высокогорных пастбищ, раскинувшихся за линией железной дороги, огибавшей некрутым закруглением подножие нашего склона и открытой для взгляда наблюдателя на протяжении миль пяти. Внизу, слева от нас, виднелся квадратный ящик «кофейного дома» – железнодорожного полустанка, возле которого мирно сутулились несколько крошечных фигурок солдат. Мы долгие часы поочередно вели наблюдение. За все это время прошел один поезд, медленно преодолевший крутой подъем. Мы решили той же ночью спуститься к линии в месте, которое показалось нам наиболее подходящим для минирования.

Однако незадолго до полудня мы увидели, как с севера к нам приближалась какая-то темная масса. Скоро мы поняли, что это был отряд человек в полтораста верховых, направлявшийся прямо к нашей горе. Все выглядело так, как будто кто-то донес о нашем присутствии, что было вполне возможно, поскольку в этой местности паслись овцы, принадлежавшие племени бельга, и пастухи, заметив наше скрытное передвижение, могли принять нас за разбойников и поднять тревогу.

Наша позиция, превосходная для наблюдения за железной дорогой, была смертельной ловушкой, в которой нас вполне могли бы захватить превосходящие мобильные силы противника. Мы послали человека вниз, чтобы он сообщил об опасности, оседлали верблюдов и отошли долиной, по которой пришли, и дальше через ее восточный кряж на небольшую равнину, где смогли пустить своих верблюдов в легкий галоп. Мы быстро перевалили на другую сторону невысоких холмов и укрылись за ними прежде, чем противник достиг позиции, с которой мог нас увидеть.

Этот участок больше подходил для выбранной нами тактики, и мы стали ждать наших врагов, но они прошли мимо нашего прежнего укрытия и быстро двинулись на юг, немало тем самым нас озадачив. Это были солдаты регулярного войска, и мы могли не опасаться преследования, но тем не менее все выглядело так, как если бы турки были подняты по тревоге. Это соответствовало моим планам, и я был доволен, но Зааль, на котором лежала ответственность за военную сторону дела, был обеспокоен. Он посоветовался с теми, кто хорошо знал эти места, и мы в конце концов снова оседлали верблюдов и двинулись к другой горе, возвышавшейся намного севернее оставленной нами, но достаточно подходившей для наших целей, – это освобождало нас от осложнений с племенами.

Это и был Минифир, гора с круглой вершиной и с густо поросшими травой склонами. Высокий перешеек между ними обеспечивал нам с восточной стороны широкий путь, отлично укрытый с севера, юга и запада, что гарантировало безопасный отход в пустыню. Сверху этот перешеек имел чашеобразную форму, так что собиравшаяся в нем дождевая вода делала почву богатой, а пастбище обильным, но отпущенные на свободу верблюды требовали постоянного внимания, так как, сделав всего две сотни шагов вперед, они становились видны с линии железной дороги, находившейся в четырехстах ярдах от западной части горы. С каждой стороны от склонов отходили отроги, и железнодорожный путь проходил по выполненным в них неглубоким выемкам. Отвальный материал сбрасывался через полость в насыпи, по центру которой проходила высокая дренажная труба.

В северном направлении линия с большим подъемом отходила в сторону к широкой равнине Северного Хаурана, раскинувшейся подобно серому небу, испещренному небольшими темными облаками: это были мертвые базальтовые города Византийской Сирии. В южном направлении высилась каменная пирамида, с которой мы могли наблюдать за линией железной дороги, проходившей на расстоянии шести миль или чуть больше.

Нагорье Бельга, лежавшее перед нами на западе, было усеяно летними палаточными поселениями крестьян. Они также могли нас видеть, поэтому мы уведомили их о том, кто мы такие. После этого они хранили молчание вплоть до нашего ухода, а потом страстно и красноречиво уверяли всех, что мы направились на восток, к Азраку. Наши посланцы принесли от них хлеб, что было настоящей роскошью, поскольку жизнь впроголодь в Баире вынудила нас ограничиваться поджаренной кукурузой, а из-за нехватки кухонной утвари людям приходилось жевать ее и в сыром виде. Это испытание было слишком тяжелым для моих зубов, поэтому я ехал голодным, уверяя себя, что это лечебное голодание.

В ту ночь мы с Заалем закопали на дренажном устройстве большую сочлененную мину Гарланда автоматического срабатывания с подрывом трех соединенных параллельно зарядов одним взрывателем мгновенного действия, после чего улеглись спать, уверенные в том, что услышим грохот, если подорвется какой-нибудь ночной поезд. Однако ничего подобного не произошло, и на рассвете я убрал детонаторы (которые должны были дублировать автоматическое срабатывание), установленные на металлических частях. После этого мы прождали целый день, проведя его сытно и вполне комфортно, овеваемые сильным прохладным ветром, шумевшим, как морской прибой, проносясь над поросшим жесткой травой склоном.

Долгие часы ничего не происходило, но наконец арабы заволновались, и Зааль вместе с Хубси и с несколькими другими расторопными солдатами спустился к линии. Мы услышали позади себя два выстрела, и через полчаса эта группа вернулась с двумя ободранными дезертирами-турками, бежавшими из конной колонны за день до этого. Один был тяжело ранен, когда попытался бежать по железнодорожному пути, и к вечеру умер, оплакивая себя и свою судьбу. Это было исключением, потому что, когда к кому-то подступала смерть, большинство солдат спокойно думали об ожидавшей их могиле, не противясь своей участи. У другого дезертира была чистая огнестрельная рана ноги, но он настолько ослаб, что впал в забытье, когда рана стала сильно болеть от холода. Его худое тело было покрыто синяками от палочных ударов, свидетельствовавших о службе в армии, которые и довели его до дезертирства, так что он мог лежать только на животе. Мы предложили ему последний хлеб и воду и сделали для него все, что могли, а могли мы очень немногое.

Совсем под вечер всех охватило тревожное волнение, когда мы снова увидели двигавшихся по железнодорожному пути в нашу сторону пехотинцев на мулах. Они должны были пройти ниже нашей засады, и Зааль с солдатами приготовились к внезапному нападению на них. У нас было сто человек, их – чуть больше двух сотен. Занимая позицию выше их, мы могли надеяться на то, что первым же залпом выбьем из седла какое-то количество солдат, а затем атакуем их верхом на верблюдах. Верблюды, к тому же двигающиеся вниз по некрутому склону, должны были в несколько шагов обогнать мулов, и их несущаяся масса обязательно внесла бы смятение в ряды более слабых животных и их всадников. Зааль заверил меня в том, что регулярная кавалерия, тем более простая пехота на мулах, не сможет одолеть выращенных племенами верблюдов в прямой схватке. Мы могли не только взять в плен солдат, но и завладеть их драгоценными животными.

Я спросил его, какими могут оказаться наши потери. Зааль предположил, что они составят пять или шесть человек, и тогда я решил ничего не предпринимать и дать этому отряду спокойно проехать. У нас была всего одна цель – захват Акабы, и мы пришли сюда с единственной задачей облегчить захват нашим войскам. Нам необходимо было сбить турок с толку дезинформацией о том, что идем на Азрак. Потеря пяти или шести солдат в ходе такой демонстрации была бы бессмысленной, если не хуже, потому что нам могла понадобиться каждая винтовка для взятия Акабы, овладение которой имело для нас жизненно важное значение. После падения Акабы мы могли бы пойти на людские потери, если бы оказались настолько бессердечными, но не раньше.

Я сказал об этом Заалю, вызвав его недовольство, но разъяренные ховейтаты, несмотря ни на что, грозились свалиться с горы на турок. Они хотели захватить мулов, я же это запрещал, потому что это отвлекло бы нас от главного дела. Племена обычно шли на войну ради почестей и трофеев. Благородной добычей считались оружие, верховые животные и одежда. Если бы мы захватили эти две сотни мулов, ховейтаты могли отказаться от взятия Акабы и погнать живые трофеи домой, направившись через Азрак к своим палаткам, чтобы триумфально предстать там перед своими женщинами. Что же касается пленных, то Насир не был бы благодарен за две сотни лишних бесполезных ртов, и тогда нам пришлось бы их убить или же отпустить, а это неминуемо привело бы к тому, что противник получил бы сведения о численности нашего отряда. Мы сели и со скрежетом зубовным дали им проехать – тяжелое испытание, из которого мы, однако, вышли с честью. Это было заслугой Зааля. Он проявил себя наилучшим образом, ожидая от меня осязаемой благодарности в будущем и довольный тем, что продемонстрировал передо мной свой авторитет у бедуинов. Они уважали его как помощника Ауды и как прославленного воина, а когда среди них случились один или два небольших бунта, сумели убедиться в его непреклонной властности.

Теперь же он прошел наивысшее испытание. Когда турки, ни о чем не подозревая, спокойно дефилировали на расстоянии меньше трехсот ярдов от наших готовых извергнуть свинец винтовок, горячий Хубси, кузен Ауды, вскочил на ноги и с криком ринулся вперед, желая привлечь их внимание и затеять схватку, но Зааль нагнал его за десяток шагов, бросил на землю и стал сильно бить дубинкой, заставив нас опасаться, как бы теперь другие крики юноши не приманили его цель.

Было досадно сознавать, что мы добровольно упустили из рук хоть и небольшую, но верную и легкую победу, и эта мысль омрачала нам день до самого вечера, усугубляясь предчувствием того, что и на этот раз не будет поезда. Это была последняя возможность, так как над нами уже нависла угроза жажды и на следующий день было совершенно необходимо напоить верблюдов. Поэтому с наступлением ночи мы вернулись к линии, заложили тридцать зарядов гелигнита на закруглении пути, под рельсы с наибольшей кривизной, и без спешки их взорвали. Изогнутые рельсы были выбраны потому, что для восстановления пути туркам пришлось бы везти новые такие же из Дамаска, а это отняло бы у них трое суток. Действительно, их поезд наехал на нашу мину, которую мы оставили, как наживку на крючке, за местом разрушения полотна. Движение не возобновлялось еще трое суток.

В тот момент мы, разумеется, не могли предвидеть ни одного из этих приятных последствий. Мы взорвали полотно, в мрачном настроении вернулись к своим верблюдам и пустились в путь вскоре после полуночи. Выживший пленник был оставлен нами на вершине горы, потому что не мог ни идти, ни ехать верхом и никакой повозки для него у нас не было. Мы опасались, что он умрет от голода там, где лежит, – он и без того был сильно болен, – поэтому прикололи к телеграфному столбу записку на французском и немецком языках с указанием места, где он находится, и с объяснением, что он был захвачен в плен раненным в тяжелом бою.

Мы надеялись, что это спасет его от наказания, ожидавшего у турок каждого пойманного дезертира, или же от расстрела, если бы турки заподозрили его в сговоре с нами. Но когда мы через шесть месяцев снова оказались на горе Минифир, то увидели на месте нашего лагеря разбросанные обглоданные кости – все, что осталось от обоих пленных. Мы всегда сочувствовали солдатам турецкой армии. Офицеры – как добровольцы, так и кадровые – добились развязывания этой войны, движимые собственной амбицией, доходившей чуть ли не до готовности поставить на карту само свое существование, и нам хотелось бы, чтобы каждый из них перенес все то, что призванные в армию солдаты перестрадали из-за их ошибок.

 

Глава 51

Ночью мы долго плутали между каменистыми гребнями и долинами Дулейля, но продолжали двигаться до рассвета и через полчаса после восхода солнца, когда на зелени ложбин еще лежали длинные тени, доехали до уже знакомого нам места – водопоя Кау, находившегося в каменных развалинах. Мы до седьмого пота работали, поднимая ведрами воду из обоих резервуаров, так как нам нужно было вдоволь напоить верблюдов для обратного перехода в Баир, когда увидели молодого черкеса, гнавшего трех коров к зеленому лугу среди развалин.

Это было для нас нежелательно, и Зааль послал проявивших накануне слишком большую прыть штрафников, дав им возможность показать свою храбрость и схватить его. Они привели юношу невредимым, но до смерти перепуганным. Черкесы были людьми заносчивыми, задиристыми, но при решительном противодействии пасовали. Парень ничего не соображал от страха. Мы обдали его водой из ведра, чтобы привести в чувство, и предложили сразиться на кинжалах с молодчиком из племени шерари, схваченным нами за воровство во время перехода. После первой же царапины наш пленник с воплем повалился на землю.

Он создавал для нас серьезное неудобство, потому что, если бы мы его отпустили, он мог поднять тревогу и тогда на нас набросились бы всадники из его деревни. Если бы мы связали его и оставили в этом удаленном месте, он умер бы от голода или от жажды, к тому же у нас не было лишней веревки. Убить его представлялось недостойным сотни мужчин. Наконец упомянутый шерари сказал, что, если мы предоставим ему свободу действий, он уладит дело, оставив черкеса в живых.

Шерари привязал его, как раба, за запястье к седлу и ехал рысью вместе с нами целый час, пока тот не упал и не поволочился, задыхаясь, за своим мучителем. Мы все еще были недалеко от железной дороги, но отъехали уже на пять или шесть миль от Зерги. Здесь с парня сняли одежду, которая теперь по неписаному праву принадлежала его хозяину как почетный трофей. Молодой шерари повалил его лицом вниз, поднял его ноги, вытащил кинжал и глубоко надрезал ему подошвы. Черкес завопил от боли и страха, как если бы его убивали.

Какой бы необычной ни была эта операция, она казалась эффективной и более милосердной, чем убийство. Надрезы вынудят его добираться до железной дороги на коленях, опираясь руками о землю, и на такое путешествие уйдет не меньше часа, а то, что он был голым, заставит его держаться в тени скал до захода солнца. Черкес выразил свою благодарность бессвязными словами, и мы поехали дальше через пологие холмы, обильно поросшие травой.

Верблюды, не поднимая головы, на ходу хватали зубами дикие растения и траву, заставляя нас неловко балансировать над их опущенными шеями, но мы должны были предоставить им возможность наесться, поскольку делали по восемь миль в день с очень короткими остановками для отдыха в предрассветных или вечерних сумерках. Вскоре после того как рассвело, мы повернули на запад, спешились недалеко от железной дороги, среди глыб разбитого известняка, и стали осторожно прокрадываться вперед, пока под нами не оказалась станция Атви. Два ее каменных здания (первое было всего в сотне ярдов от нас) стояли в одну линию, одно заслоняло другое. Начинался новый день, и из караульного помещения вился к небу тонкий синеватый дымок, а какой-то солдат гнал перед собой отару овец на луговину между станцией и лощиной.

Эта отара определила наши последующие шаги, потому что после повседневного рациона из сырой кукурузы мы просто жаждали мяса. Арабы скрипели зубами, пересчитывая овец: десять, пятнадцать, двадцать пять, двадцать семь… Зааль спустился к руслу долины, где линия железной дороги проходила по мосту, и с группой увязавшихся за ним пяти солдат пополз вперед, пока не оказался перед самой станцией, от которой его отделяла луговина.

С гребня нам был хорошо виден станционный двор. Мы видели, как Зааль положил свою винтовку на край насыпи, с величайшей осторожностью пряча голову за густой травой, росшей по краю. Он неторопливо прицелился в потягивавших кофе офицеров и чиновников, развалившихся в креслах, расставленных в тени под наружной стеной билетной кассы. Когда он нажал на курок, эхо донесло звук от удара пули о каменную стену, и самый толстый из компании сначала медленно согнулся в кресле, затем на глазах своих оцепеневших коллег сполз на землю.

Секундой позже люди Зааля открыли залповый огонь, выскочили из лощины и ринулись вперед, но в этот момент лязгнул засов двери дома, стоявшего севернее, и из-за его стальных оконных ставней заговорили винтовки. Мы ответили, но скоро поняли, что бессильны повлиять на исход дела, и прекратили огонь. Противник сделал то же самое. Юный шерари уже волок виновную в случившемся овцу в горы. Все бросились вниз к Заалю, устремившемуся к ближнему, никем не защищенному дому. Арабы были весьма искушенными разведчиками, они всегда чувствовали опасность до того, как она наступала, и принимали меры предосторожности раньше, чем мысль об угрозе приобретала конкретные очертания. Раскачиваясь на ходу, с юга приближалась дрезина с четырьмя солдатами, за шумом от колес не слышавшими наших выстрелов. Взвод Руаллы укрылся под дренажной трубой, в трехстах ярдах от станции, а все остальные, соблюдая тишину, подтянулись к мосту.

Дрезина с ничего не подозревавшими турками катилась в засаду, которая покинула свое укрытие, а мы вышли вперед из скрывавшей нас травы. Турки затормозили дрезину, в ужасе попрыгали с нее и помчались в сторону, но снова прозвучал залп наших винтовок, и с ними было покончено. Дрезина медленно подвезла к нашим ногам свой груз – медный провод и инструмент для прокладки телеграфной линии, с помощью которых мы заземлили магистральный кабель. Зааль начал поджигать станцию, предварительно воспользовавшись для этой цели керосином. Деревянную конструкцию сразу же охватило пламя. Обшивка и шторы скручивались, конвульсивно дергаясь, в языках пламени. Тем временем агейлы отмерили взрывчатку, и мы, быстро разместив заряды, взорвали дренажную систему, несколько рельсов и уничтожили несколько сот ярдов телеграфных проводов. Когда разнесся грохот первого взрыва, наши отдыхавшие полулежа стреноженные верблюды повскакивали на ноги и с каждым новым взрывом принимались все безумнее прыгать, а после четвертого сбросили путы и просто разбежались. На поимку верблюдов, а также овец у нас ушло три часа.

Мы отошли от железной дороги на несколько миль, чтобы организовать себе завтрак и полакомиться бараниной. У нас не было ножей, и приходилось разделывать туши острыми кусками кремня. Дело спорилось, и я подумал, что, поскольку железа постоянно не хватало, мы вполне могли бы пользоваться орудиями, зарекомендовавшими себя еще в эпоху палеолита, и посвятить свое мастерство обработке камней. Сто десять наших людей съели лучшие части двадцати двух овечьих туш за один присест, а верблюды в это время щипали траву или же подбирали остатки нашей трапезы. Известно, что лучшим скаковым верблюдам очень нравится вареное мясо. Когда со всем этим было покончено, мы снова оседлали верблюдов и двинулись через непроглядную ночь к Баиру, куда прибыли на рассвете, без потерь, гордые своим успехом, сытые и обогатившиеся.

 

Глава 52

Насир проделал большую работу. Из Тафиле мы получили недельный запас муки, что возвращало нам свободу передвижения. Мы вполне могли бы захватить Акабу, прежде чем снова начнем голодать. В его распоряжении были письма от думания, дарауша и диабата, трех ховейтатских кланов, на чьей территории находился Нагб-эль‑Штар – первый трудный перевал на дороге Маан – Акаба. Они выражали готовность помогать нам, и если бы быстро и сильно ударили по Абу-эль‑Лиссану, важный фактор внезапности, вероятно, обеспечил бы успех этому предприятию.

Мой оптимизм обманул меня, втравив в еще один безумный рейд, закончившийся неудачей. И все же турки не подняли тревогу. Когда мой отряд был уже на марше, ко мне приехал курьер со срочным посланием от Нури Шаалана. Он сообщал, что турки обратились к его сыну Навафу, как к главному заложнику, с предложением переправить четыре сотни кавалеристов из Дераа в Сирхан, чтобы отыскать нас. Нури послал своего надежного племянника Трада, который теперь вел турок кружным путем, на котором и люди, и лошади жестоко страдали от жажды. Они находились близ Небха, где в свое время мы стояли лагерем. Турецкое правительство рассчитывало, что мы все еще будем в Вади до возвращения их кавалерии. О Маане они особенно не беспокоились, поскольку их инженеры, взорвавшие Баир, сообщали, что там разрушены все источники воды и что с колодцами Джефера было покончено несколькими днями раньше. Возможно, Джефер в самом деле был настолько разрушен, что нам нечего было на него рассчитывать, но нас не оставляла надежда, что техническая работа выполнена этими презренными турками плохо. Даиф-Алла, лидер клана джази ховейтат, единственный прибывший в Ведж и поклявшийся в преданности нам, находился в Джефере, когда Королевский колодец был взорван зарядом динамита, уложенного вокруг верхнего бортика кладки. Даже послал нам из Маана тайное сообщение о том, что, по слухам, верхние камни обвалились вместе и перекрыли устье колодца. Он был убежден в том, что его ствол остался нетронутым и что камни можно удалить за несколько часов. Мы также надеялись на это и двадцать восьмого июня в полном порядке выступили в Баир, чтобы убедиться в правильности нашей догадки.

Мы быстро прошли таинственную джеферскую долину и уже к следующему полудню были у колодцев. Они выглядели полностью и педантично разрушенными, и у нас возникли опасения, что это первое и очень серьезное препятствие на пути претворения в жизнь нашего столь тщательно разработанного плана действий.

Однако мы подошли к колодцу – а он был фамильной собственностью Ауды, – о котором нам столько рассказывал Даиф-Алла, и стали оценивать его состояние. Пустота под слоем грунта отзывалась гулким звуком на удары деревянного молота, и мы призвали добровольцев, способных раскопать завал и восстановить кладку. Вперед вышли несколько агейлов во главе с Мирзуги – смышленым погонщиком верблюдов Насира. Они принялись за работу, орудуя теми немногими инструментами, которыми мы располагали. Мы все стояли вокруг обваленного колодца, наблюдая за их работой, пели для них песни и обещали вознаградить золотом, когда они доберутся до воды.

То был тяжелый труд под испепеляющим летним солнцем: грунт плоской, как ладонь, простиравшейся на двадцать миль джеферской равнины представлял собою глину, уплотненную до твердости камня, на которой ослепительно сверкали прогалины белой соли. Время нас торопило, ибо в случае неудачи нам пришлось бы за ночь проехать еще полсотни миль до следующего колодца, и мы ускорили дело, организовав посменную работу, не прекращая ее даже в часы полуденного пекла и превратив наиболее толковых солдат в землекопов. Копать было легко, так как взрыв, расшатавший каменную кладку, взрыхлил и почву.

По мере того как они копали и выбрасывали на поверхность землю, в центре ямы вырастала башня из неотесанных камней кладки колодца. Мы принялись осторожно удалять куски разрушенной верхней части, что было нелегким делом, так как камни при обрушении заклинило в стволе колодца. Но вместе с тем это был добрый признак, сразу же поднявший нам настроение. Перед заходом солнца работавшие в яме прокричали нам, что вся обвалившаяся земля убрана, что зазоры между камнями очищены и что, судя по всему, глубина колодца составляла много футов.

Получасом позднее из колодца донесся какой-то шум и грохот камней, а затем тяжелый всплеск и пронзительный крик. Мы бросились туда, и при свете прихваченного Мирзуги факела увидели совершенно чистое, зияющее чрево колодца. Это была уже не труба, а глубокий, напоминавший по форме бутылку шурф, футов в двадцать в поперечнике по дну, отсвечивавший черной водой, с белыми брызгами посредине, там, где оказавшийся в воде агейл, не переставая кричать, изо всех сил старался не утонуть. Все долго смеялись над ним, заглядывая в колодец, пока наконец Абдулла не спустил ему веревочную петлю, и мы вытащили его на поверхность, насквозь мокрого и злого, но не получившего при падении никаких повреждений.

Мы наградили работающих в колодце и отметили их подвиг ужином с верблюжатиной: в тот день пало одно ослабевшее на марше животное. Потом мы всю ночь поили верблюдов, а целый взвод агейлов, выстроившись вереницей, долго плясал, утоптав к рассвету вокруг колодца полосу грунта шириной в восемь футов. Таким образом, восстановление колодца было завершено, и он принял свой обычный вид. Правда, воды в нем было не очень много. Мы черпали ее без отдыха двадцать четыре часа, и все же некоторые из наших верблюдов досыта не напились.

Из Джефера мы должны были начать операцию. К думаньехам выехали наши всадники, чтобы руководить порученным им нападением на Фувейлах – блокгауз, перекрывавший подход к перевалу Абу-эль‑Лиссан. Запланированная нами атака должна была начаться за два дня до прибытия каравана из Маана, с пополнением для подчиненных гарнизонов. Голод и паника могли бы облегчить захват этих удаленных мест, когда их защитники узнали бы, что они безнадежно отрезаны от своих друзей.

Пока же мы оставались в Джефере в ожидании сообщений о предпринятом нападении. От его успеха или провала зависело направление нашего следующего марша. Задержка была неприемлема. Мы находились в поле зрения Маана в те минуты дня, когда мираж не обманывал глаза и бинокли. И все же мы по-прежнему прогуливались по Джеферу, любуясь нашим, находившимся в полной безопасности колодцем, в то время как турки, сидевшие в своем гарнизоне, были уверены в том, что ни здесь, ни в Баире получить воду было невозможно и что мы теперь безнадежно сражались с их кавалерией в Сирхане.

Я проводил долгие часы, укрывшись от жары под редкими кустами вблизи колодца, одолеваемый ленью, борясь со сном и натянув на лицо вместо защитной сетки от мух широкий шелковый рукав. Подсевший ко мне Ауда, чья речь текла словно река, увлеченно пересказывал мне свои лучшие байки. В конце концов я с улыбкой упрекнул его в том, что он говорил слишком много, а делал слишком мало. Он облизал губы в приятном предвкушении предстоявшей работы.

На рассвете следующего дня в наш лагерь возвратился усталый всадник с известием о том, что думаньехи обстреляли накануне пост Фувейлах перед самым прибытием туда наших людей. Внезапность не была полной: турки отбросили их, скрываясь за каменными брустверами. Упавшие духом арабы отошли в укрытие, и противник, считая это всего лишь обычным проявлением активности племени, предпринял кавалерийскую вылазку против ближайшей лагерной стоянки. Там находились только один старик, шестеро женщин и семеро детей. Солдаты, раздраженные тем, что не обнаружили ничего активно враждебного им и ни одного способного носить оружие человека, разгромили лагерь и перерезали глотки его беспомощным обитателям. Находившиеся в горах думаньехи ничего не слышали и не видели, а когда хватились, было уже слишком поздно. И тогда, охваченные яростью, они напали на возвращавшихся в свое логово убийц и перерезали их всех до последнего. В завершение своей акции возмездия они обложили новый, всего неделю назад укомплектованный пост турок и с первой же яростной атаки уничтожили его гарнизон, не утруждая себя возней с пленными.

Мы были в полной готовности, за десять минут собрались и двинулись к Гадир-эль‑Хаджу – первой железнодорожной станции к югу от Маана на нашем прямом пути на Абу-эль‑Лиссан. Одновременно мы выделили небольшой отряд для выхода к железной дороге непосредственно перед Мааном и для осуществления диверсии с этой стороны. Его особой задачей было создание угрозы крупным табунам больных верблюдов с палестинского фронта, которых турки держали на выпасе в равнинах Шобека для восстановления их и возвращения в строй.

По нашим расчетам, весть о разгроме Фувейлаха должна была дойти до них не раньше утра следующего дня и они не смогут собрать этих верблюдов (если предположить, что наш северный отряд их не обнаружил) и до наступления темноты снарядить экспедицию по выводу животных с этой территории. И если бы мы затем напали на линию железной дороги, они, вероятно, повернули бы в другую сторону, обеспечив нам таким образом безопасное движение на Акабу.

В надежде на такой расклад мы до вечера непрерывно ехали через расплывавшийся мираж, пока не вышли к полотну железной дороги. Освободив ее большой отрезок от охраны и патрулей, быстро взялись за мосты на захваченном участке. Немногочисленный гарнизон Гадир-эль‑Хаджа сделал вылазку против нас, смелость которой определялась отсутствием информации, но картечь остудила турок, и мы вынудили их отойти с потерями.

В их распоряжении был телеграф, и они уведомили о происходившем Маан, который и без того не мог не слышать повторявшиеся разрывы наших мин. Нашей целью было заставить противника напасть на нас ночью или же прямо здесь, где он не обнаружил бы ни одного человека, но зато много разрушенных мостов, потому что мы работали быстро и нанесли большой ущерб железной дороге. В каждое из дренажных отверстий арок было заложено от трех до пяти фунтов взрывчатки. Используя для своих мин быстродействующие взрыватели, мы сбрасывали с устоев мостовые фермы, разносили в щепки сами устои и разрушали боковые стенки за какие-нибудь десять минут. Мы уничтожили таким образом десять мостов и много участков рельсового пути, израсходовав весь запас взрывчатки.

Когда сгустились сумерки и наш отход не мог быть замечен, мы проехали пять миль к западу от линии железной дороги, чтобы укрыться от противника, разложили костры и напекли хлеба. Однако ужин сварить не успели, так как трое прискакавших галопом всадников сообщили нам, что от Маана на Абу-эль‑Лиссан движется большая колонна свежих войск противника – пехота и артиллерия. Думаньехи, расслабившиеся после одержанной победы, вынуждены были оставить свою позицию без борьбы и ожидали нас в Батре. Мы потеряли Абу-эль‑Лиссан, блокгауз, перевал и утратили господство на дороге без единого выстрела.

Впоследствии мы поняли, что неожиданная решительность действий турок была случайной. Батальон поддержки прибыл в Маан в тот же день. Сообщения об арабской демонстрации, направленной против Фувейлаха, поступили одновременно с этим, и батальон, который по чистой случайности формировался вместе со своим транспортом на станционном дворе для марша в казармы, был спешно усилен взводом вьючной артиллерии и несколькими кавалеристами и двинут для освобождения предположительно осажденного поста.

Они вышли из Маана утром и спокойно двигались по автомобильной дороге; солдаты истекали потом от жары, к которой им было трудно приспособиться после родных кавказских снегов, и жадно поглощали воду у каждого источника. Из Абу-эль‑Лиссана они поднялись в гору к старому блокгаузу, который оказался пустым, если не считать молчаливых грифов, медленно и тяжело летавших по кругу над его стенами. Командир батальона, опасаясь, как бы это зрелище не было слишком сильным для его молодых солдат, отвел их назад к придорожному источнику в Абу-эль‑Лиссане, в его узкую, извивавшуюся серпантином долину, где они, расположившись рядом с водой, провели всю ночь.

 

Глава 53

Это сообщение заставило нас действовать молниеносно. В один момент мы перебросили вьюки через спины верблюдов и двинулись по усыпанным круглой галькой склонам, поросшим густыми зарослями полыни. У нас в руках был горячий хлеб, и, когда мы его ели, к нему примешивался привкус пыли, поднимаемой нашим большим отрядом. В неподвижном вечернем воздухе здешних гор малейшая мелочь очень остро действовала на чувства: при движении большой колонной, как это было с нами, передние верблюды поддавали ногами ароматные, пропыленные ветки кустов, благоухание которых поднималось в воздухе и повисало в дымке, дрожавшей над дорогой.

Склоны гор, поросшие полынью, лощины, поражающие обилием более сильной, более роскошной растительности, создавали впечатление, что мы ехали в ночи по хорошо ухоженному саду и что эти разнообразные ощущения являются отзвуком невидимой глазу красоты бесконечных цветочных клумб. Малейшие звуки здесь также были очень хорошо различимы. Шедший впереди колонны Ауда внезапно запел, и солдаты то и дело подхватывали слова его песни – с сознанием величия событий, с трепетом, наполняющим сердца людей, идущих в бой.

Мы ехали всю ночь, а с рассветом спешились на гребне гор между Батрой и Абу-эль‑Лиссаном, откуда в западном направлении открывалась восхитительная панорама зеленой с золотом Гувейрской равнины с высившимися на горизонте красноватыми горами, за которыми скрывались Акаба и море. Вождь думаньехов Касим абу Думейк с тревогой ожидал нашего прибытия в окружении своих крепко побитых сородичей, чьи напряженные серые лица были покрыты кровоподтеками после вчерашнего сражения. Они сердечно приветствовали Ауду и Насира. Мы спешно разработали планы первоочередных действий и разошлись для работы, хорошо понимая, что не сможем двинуться на Акабу, пока турецкий батальон удерживает перевал. Если нам не удастся его оттуда выбить, два месяца наших усилий и риска можно будет считать пропавшими впустую и не принесшими никаких плодов.

К счастью, бездарность командования противника подарила нам незаслуженное преимущество. Пока турки мирно спали, мы, оставаясь незамеченными, опоясали лощину широким кольцом и начали непрерывно обстреливать их позицию у подножия склонов и под скалами у самой воды, надеясь спровоцировать турок на атаку, которую им пришлось бы вести, преодолевая подъем в гору. Тем временем Зааль отправился с конниками к проходившим по равнине телеграфной и телефонной линиям и перерезал их, оставив без связи Маан.

Так продолжалось весь день. Было дьявольски жарко – жарче, чем когда-либо за все время моего пребывания в Аравии, а состояние тревоги и постоянное движение делали эту жару особенно несносной. Даже кое-кто из привычных бедуинов не выдерживал жестокого пекла и заползал под скалы, а иных приходилось переносить туда, чтобы они могли набраться сил в тени. У нас не хватало людей, и солдаты постоянно перебегали с одного места на другое, чтобы занять новую позицию, удобную для отражения очередного натиска турок. Мы задыхались от перебежек по крутым склонам, ноги путались в траве, словно цеплявшейся за лодыжки невидимыми упрямыми руками. Выступавшие над землей острые края известняка рвали нам ноги, и задолго до наступления вечера наиболее активные солдаты с каждым шагом оставляли на камнях ржавые следы крови.

Раскалившиеся на солнце и от беглой стрельбы, винтовки обжигали руки; под конец дня нам уже приходилось беречь патроны, рассчитывая каждый выстрел. Камни, к которым мы приникали, прицеливаясь, обжигали грудь и руки, с которых потом лоскутами сходила кожа. Нас мучила жажда, но воды у нас почти не было. Солдаты не могли принести ее с собой в достаточном количестве из Батры, и если уж было невозможно напоить всех, то справедливо, чтобы не пил никто. Мы утешались мыслью о том, что противнику в замкнутой со всех сторон долине жарче, чем нам на открытых ветру высотах; к тому же это были белокожие турки, не приспособленные к жаре. Мы вцепились в них, и им дорого обходилась любая попытка перегруппироваться, сосредоточиться на нужной позиции или уйти. Ничего серьезного они не могли этому противопоставить. Мы быстро перемещались непредсказуемыми бросками, оставаясь недосягаемыми для турецких пуль, и даже посмеивались над пытавшимися нас обстреливать небольшими горными орудиями. Снаряды проносились над нашими головами и разрывались в воздухе далеко позади.

Сразу после полудня я почувствовал что-то вроде теплового удара: меня одолела смертельная усталость, и я потерял всякий интерес к происходившему. Я заполз в какую-то дыру, похожую на пещеру, где из углубления в полу вытекала струйка густой от грязи воды, и, использовав собственный рукав в качестве фильтра, втянул в себя несколько капель влаги. Ко мне присоединился тяжело дышавший, как загнанное животное, Насир с растрескавшимися кровоточившими губами, судорожно кривившимися от боли; появился и старый Ауда, шагавший, как обычно, каким-то особенно твердым шагом, с воспаленными глазами, горевшими от возбуждения на суровом сосредоточенном лице. Увидев нас распростертыми на недоступном солнцу куске земли, он злорадно ухмыльнулся.

– Ну и что вы теперь скажете о людях племени ховейтат? Лишь мелют языком, а не работают? – резко спросил он меня хриплым голосом.

– Ну да, клянусь Аллахом, – сплюнул я, злой на всех и на самого себя. – Стреляют метко, да попадают редко.

Побелевший от гнева Ауда, дрожащей рукой сорвав с себя головной убор, швырнул его на землю передо мной и как безумный помчался вверх по склону, что-то крича своим солдатам срывающимся, надсаженным голосом.

Они сбежались к нему и через мгновение снова врассыпную ринулись вниз. Опасаясь, что он сделает что-нибудь непоправимое, я поспешил к стоявшему на вершине холма Ауде, не спускавшему глаз с противника. Но он лишь бросил мне сквозь зубы:

– Садитесь на своего верблюда, если хотите увидеть, на что способен старик.

Насир также подозвал своего верблюда, и мгновение спустя мы уже были в седле.

Опережая нас, арабы устремились в небольшую ложбину, где начинался подъем к невысокому гребню, пологий склон которого, как нам было известно, вел в главную долину Абу-эль‑Лиссана, чуть ниже источника. Здесь, вне поля зрения противника, плотно сбились в единую массу все четыре сотни всадников на верблюдах. Мы подъехали к голове их колонны и спросили у Шимта, что происходит и куда делись конники.

Он махнул рукой в направлении другой долины, за кряжем, поднимавшимся у нас за спиной: «Ушли туда, с Аудой» – и едва он успел произнести эти слова, как из-за гребня внезапно донеслись громкие крики и загрохотали выстрелы. Мы яростно погнали верблюдов к кромке гребня и увидели, как полсотни наших конников лавиной несутся в галоп по последнему склону в главную долину, непрерывно стреляя с седла. Нам было видно, как двое или трое из них упали, но остальные с умопомрачительной скоростью мчались вперед, и турецкая пехота, сосредоточившаяся под прикрытием скалы, чтобы отрезать им путь на Маан, – план, заведомо обреченный на провал, – стала метаться из стороны в сторону и наконец дрогнула под нашим натиском, дополнив своим бегством триумф Ауды.

– Вперед! – сорвалась команда с окровавленных губ Насира.

И мы, яростно нахлестывая верблюдов, понеслись через гребень холма вниз, наперерез колонне отступавшего противника. Довольно пологий склон позволял нашим верблюдам мчаться в галоп, но вместе с тем он был и достаточно крутым, чтобы этот аллюр не мог не превратиться в безумный, а направление движения – в неконтролируемое. Арабы имели возможность на ходу рассредоточиваться вправо и влево и эффективно обстреливать турок. Турки были до того напуганы яростным налетом Ауды на их арьергард, что не заметили нас, когда мы показались на восточном склоне, и наш удар с фланга был для них полной неожиданностью. Натиску верховых верблюдов, мчавшихся со скоростью под тридцать миль в час, сопротивляться невозможно.

Моя вскормленная на сочных пастбищах племенем шерари скаковая верблюдица Наама буквально распластывалась в полете и неслась вниз с такой мощью, что мы с нею очень скоро оторвались от остальных. Турки сделали по мне несколько выстрелов, но большинство их, визжа от страха, обращалось в бегство. Их пули не представляли для нас опасности, потому что попасть в мчавшегося на полной скорости верблюда было вовсе не легко.

Я уже поравнялся с их первыми рядами и стрелял, разумеется из револьвера, потому что из винтовки на таком скаку мог стрелять только большой профессионал, как вдруг моя верблюдица словно оступилась и упала как подкошенная. Меня выбросило из седла, отбросило далеко от Наамы, и я грохнулся на землю с такой силой, что из меня почти вышибло дух. Я лежал, пассивно ожидая, когда придут турки, чтобы меня прикончить, и машинально повторял про себя строки полузабытого стихотворения, ритм которого, возможно, каким-то образом разбудил в моем подсознании широкий шаг моей верблюдицы, несшей меня в галоп вниз по склону:

Тем временем подчинявшаяся мне часть сознания рисовала воображению страшную картину того, как я буду выглядеть после того, как по мне прокатится вся эта лавина солдат и верблюдов.

Прошло много времени, прежде чем от меня отвязались наконец эти стихи, а турки так и не проявили ко мне интереса, и ни один верблюд не втоптал меня в землю. В оглохшие при падении уши снова ворвались звуки: на этот раз это был какой-то шум, доносившийся спереди. Я с усилием оторвал спину от земли, сел и увидел, что сражение закончилось. Наши люди разъезжали группами, добивая последних солдат противника. Тело моей верблюдицы огромным камнем лежало в нескольких шагах за моей спиной и, пока шел бой, разделяло бешеный поток людей и верблюдов на два рукава, по чистой случайности защищая меня от гибели. В ее затылке зияла рана от одной из пяти выпущенных мною из револьвера пуль…

Мухаммед подвел ко мне Обейда, моего запасного верблюда; подошел и Насир, ведя за собой захваченного в плен раненого командира турок, которого он спас от гнева Мухаммеда эль-Зейлана. Глупец не желал сдаваться и пытался спасти положение своего отряда, размахивая карманным револьвером. Воины племени ховейтат были беспощадны: резня, унесшая накануне жизни их женщин, стала внезапно открывшейся для них новой и при этом особенно ужасной стороной войны. Поэтому в плен было взято всего сто шестьдесят человек, в большинстве раненых, а на дне долины остались три сотни убитых и умирающих.

Из рядов противника бежать удалось немногим: это были артиллеристы на своих упряжках да несколько верховых офицеров и солдат с проводниками из племени джази. Мухаммед эль-Зейлан гнался за ними три мили до самой Мриеги, выкрикивая на ходу проклятия и оскорбления, и, должно быть узнав его, они решили держаться от него подальше. Кровная месть Ауды и его родственников никогда не распространялась на политически мыслившего Мухаммеда, демонстрировавшего дружелюбие ко всем членам его племени всегда, когда это было возможно. Среди беглецов был и тот самый Даиф-Алла, который сообщил нам хорошие новости о Королевском колодце в Джефере.

Подошел, покачиваясь на длинных ногах, и Ауда. В его глазах все еще горел азарт сражения, а быстрая, сбивчивая речь была совершенно бессвязной: «Работа, тяжелая работа, пули, абу тайи…» В руках он держал разбитый полевой бинокль, простреленную револьверную кобуру и побитые ножны своей сабли. Его накрыло турецким залпом, лошадь под ним была убита, но ни одна из шести пуль, продырявивших его одежду, не оставила на нем ни единой царапины.

Позднее он строго по секрету сказал мне, что тридцать лет назад купил за тысячу двадцать фунтов Коран, ставший его амулетом, и с тех пор ни разу не был даже ранен. Действительно, смерть словно избегала его, кружа вокруг и унося его братьев, сыновей и просто сторонников. Эта книжка, отпечатанная в Глазго, стоила восемнадцать пенсов, но получившая широкую известность неуязвимость Ауды не позволяла смеяться над его суеверием. Он бурно радовался исходу боя, главным образом потому, что, показав, на что способно его племя, посрамил меня с моими сомнениями. Мухаммед злился на нас – пару глупцов, говорил, что я хуже Ауды: оскорбить Ауду словами было хуже, чем бросить камень в безумца, в результате чего он едва всех нас не погубил. Правда, убитыми мы потеряли только двоих – одного из племени руэйли и одного шерари.

Конечно, было прискорбно потерять любого из наших людей, но для нас слишком много значило время; а необходимость войти в Маан и деморализовать преграждавший нам доступ к морю небольшой турецкий гарнизон настолько, чтобы он сдался, была такой настоятельной, что я пошел бы на бо́льшие потери. В подобных случаях смерть оправдывалась и была недорогой ценой.

Я пытался расспрашивать пленных об их войсках в Маане, но пережитое нервное потрясение оказалось для них слишком суровым: одни просто пялились на меня и несли какую-то бессмыслицу, другие со слезами обнимали мои колени и в ответ на каждый вопрос уверяли, что они такие же мусульмане, как и мы, мои братья по вере.

В конце концов все это меня разозлило, я отвел одного из них в сторону и, как следует ему всыпав, новой болью привел в полусознательное состояние, после чего он стал достаточно вразумительно и логично отвечать на вопросы и рассказал, что их запасной батальон был направлен в подкрепление, так как имевшихся в Маане двух рот было недостаточно для его круговой обороны.

Это означало, что мы могли легко взять Маан, и люди племени ховейтат, предвкушавшие огромную добычу, требовали, чтобы их вели на город, хотя и здесь нам достались неплохие трофеи. Однако Насир, а потом и Ауда помогли мне их урезонить. У нас не было ни материального обеспечения, ни профессиональных подразделений регулярной армии, ни орудий, ни баз ближе Веджа, ни связи, не было даже денег, потому что золото уже было растрачено, и мы для повседневных расходов стали выпускать собственные банкноты, обещая оплатить их, «когда будет взята Акаба». Кроме того, общий стратегический план не был скорректирован в соответствии с достигнутыми тактическими успехами. Мы должны были прорываться на побережье, чтобы восстановить морское сообщение с Суэцем.

И все же было неплохо продолжить давление на Маан; мы послали своих всадников в Мриегу, а потом и в Махейду и захватили ту и другую. Вести об этом продвижении, о потере турками верблюдов на Шобекской дороге, о разрушении Эль-Хаджа и о разгроме запасного батальона разом обрушились на Маан и вызвали там самую настоящую панику. Военные штабы взывали по телеграфу о помощи, гражданские грузили на машины свои архивы и поспешно уезжали в Дамаск.

 

Глава 54

Тем временем наши арабы грабили турок, их товарный поезд и лагерь. Вскоре после восхода луны к нам пришел Ауда и объявил, что мы должны трогаться в путь. Это возмутило и меня, и Насира. В ту ночь дул сильный западный ветер, и в промозглой свежести Абу-эль‑Лиссана, на высоте четыре тысячи футов над уровнем моря, после жары и горячей схватки днем очень болели наши раны и синяки. Здешний источник представлял собою серебристую нитку воды, струившейся по каменному руслу, выложенному поверх восхитительного зеленого мягкого дерна, на котором мы лежали, завернувшись в свои плащи и размышляя о том, стоит ли готовить что-нибудь на ужин: нам было как-то не до того. То была реакция на победу, когда становится ясно, чего не следовало делать и что ничего стоящего не сделано.

Ауда настаивал на своем отчасти из суеверия – его страшили окружавшие нас, едва успевшие застыть трупы, отчасти опасаясь, как бы на нас, спящих и беспомощных, не напали собравшиеся с силами турки или же ховейтаты других кланов, среди которых были его кровные враги. Другие же, сделав вид, что пришли к нам на помощь, и приняв нас за турок, могли вслепую открыть по нам огонь. Все же нам пришлось подняться и построить в шеренгу несчастных пленных.

Большинству из нас пришлось идти пешком. Десятка два верблюдов погибли или умирали от ран, другие были слишком ослаблены, чтобы нести сразу двух всадников. На каждого из оставшихся посадили по арабу и турку, но некоторые из раненых турок были так плохи, что не могли удержаться на подушке за всадником. Дело кончилось тем, что нам пришлось оставить около двадцати из них на густой траве рядом с ручьем, где они, по крайней мере, не умерли бы от жажды, хотя надежды на то, что кто-нибудь из них выживет или сможет уйти, почти не было.

По просьбе Насира этим полуголым людям дали одеяла, и пока арабы собирались в дорогу, я отправился в долину, где совсем недавно происходило сражение, чтобы посмотреть, не осталось ли на убитых какой-нибудь одежды, но бедуины меня опередили и раздели всех мертвых догола. Это традиционно считалось у них делом чести.

Для любого араба главной принадлежавшей лично ему долей победы всегда была возможность носить одежду врага, и уже на следующий день мы увидели, что наши люди преобразились (по крайней мере, до пояса) в турок, напялив на себя их солдатские мундиры: разгромленный турецкий батальон был только что сформирован, очень хорошо экипирован и одет в новую униформу.

Убитые были удивительно красивы. Ночь нежно осияла их своим неверным светом, придавая всем мягкий оттенок цвета свежей слоновой кости. Кожа турок на обычно скрытых одеждой частях тела была белой, но гораздо более светлой, чем у арабов, и солдаты эти были очень молоды. Над ними склонялись листья окружавшей их темной полыни, в эти минуты отяжелевшие от росы, в каплях которой, напоминая брызги морского прибоя, искрились слабые лучи лунного света. Казалось, кто-то как попало свалил их мертвые тела на землю и что, если кто-нибудь распрямит их скорченные конечности, они наконец обретут покой. И я стал аккуратно раскладывать их в ряд, чувствуя себя невероятно усталым и втайне желая стать одним из них, затихших навеки, чтобы никогда не возвращаться в неугомонную, шумную толпу алчных людей, оспаривавших друг у друга награбленное, хваставшихся своей силой и способностью вынести Аллах весть сколько лишений и ран: ведь независимо от того, победим ли мы или окажемся побежденными, смерть уже ждет, чтобы завершить нашу историю.

Наконец наша небольшая армия была готова к маршу, мы медленно двинулись извивавшейся тропой к гребню высотки и, перевалив его, оказались в низине, защищенной от ветра. Там, пока наши усталые солдаты отсыпались, мы диктовали письма к шейхам прибрежных ховейтатов, в которых сообщали им о победе, о том, что теперь они могли бы окружить ближайших к ним турок и заблокировать их до подхода наших сил. Мы проявили расположение к одному из захваченных в плен офицеров, полицейскому, которого презирали его кадровые коллеги, и уговорили его стать нашим писцом-переводчиком. Он написал под диктовку послания от нашего имени комендантам Гувейры, Кесиры и Хадры – всех трех гарнизонов, стоявших между нами и Акабой, – в которых мы предупреждали, что, если не доводить нас до крайностей, мы будем брать пленных и что быстрая сдача гарнизонов гарантирует пленным хорошее обращение и безопасную отправку в Египет.

Мы занимались этим до рассвета, после чего Ауда вывел нас на дорогу и повел по словно выстланной мягким вереском долине, лежавшей между округлыми холмами. Она казалась уютной и гостеприимной до самой последней поросшей зеленью высотки, которая, как мы вдруг поняли, оказалась действительно последней, так как за ней не было больше ничего, кроме чистого воздуха открытого пространства. В тот раз меня глубоко поразила эта восхитительная перемена, и впоследствии, сколько бы нам ни доводилось здесь проезжать, меня каждый раз охватывало какое-то трепетное напряжение, верблюд прибавлял шагу, и хотелось поскорее заглянуть за гребень высотки, чтобы снова увидеть этот простор.

Под нами уходил вниз на многие сотни футов горный склон Штар с дугообразными, похожими на какие-то бастионы уступами, о которые разбивались утренние облака. От его подножия начиналась новая земля Гувейрской равнины. Округлые обнажения известняка Абу-эль‑Лиссана были покрыты наносной почвой, на которой укоренился вереск, судя по его сочной зелени не испытывавший недостатка в воде. Гувейра напоминала ожившую географическую карту с фоном из розового песка, прорезанного жилками рек, отороченных порослями кустарника, и вокруг всего этого размещались островки и высились скалы из сверкавшего песчаника, выветренного и вымытого дождями и окрашенного в какой-то немыслимый небесный цвет лучами восходящего солнца.

После многодневного перехода по плато, замкнутому, как в тюрьме, в горных долинах, эта встреча с рубежом свободы была вознаграждающим за все видением, окном в стене мучительно однообразной жизни. Чтобы лучше прочувствовать величественную красоту Штара, по прихотливо извивавшейся на всем протяжении тропе перевала мы спускались пешком, потому что навевавшее сон мерное раскачивание верблюдов лишило бы нас возможности увидеть что-то из этих красот. Верблюды нашли у подножия склона густые заросли колючего кустарника с непроходимо перепутавшимися ветками, задавшего их челюстям приятную работу, мы же, пройдя немного вперед, сделали привал и, повалившись на мягкий песок, как на тахту, самым откровенным образом заснули.

Пришел Ауда. Мы стали оправдываться перед ним тем, что шли пешком из сострадания к нашим изможденным пленным, он же заметил, что если мы будем ехать верхом, то от полной потери сил умрут только они, а если затянем время, то можем погибнуть все вместе, потому что у нас осталось очень мало воды и уже почти нет продовольствия. Однако, несмотря на все это, мы в ту ночь остановились недалеко от Гувейры, проехав всего пятнадцать миль. В Гувейре правил шейх Ибн Джад, придерживавшийся в своей политике того, кто в данный момент был сильнее. Сегодня сильнее были мы, и старый лис был на нашей стороне. Он встретил нас медовыми речами. У него в плену было сто двадцать турок из гарнизона, и мы согласились, по его просьбе и ради их пользы, взять их с собой в Акабу.

Это было четвертого июля. Нас подстегивал голод, а Акаба все еще была далеко впереди, за двумя оборонительными линиями. Ближайший гарнизон Кесиры решительно отказался принять наших парламентеров. Форт стоял на скале, занимавшей господствующее положение в долине, – крепкий орешек, взятие которого могло бы обойтись дорого. Мы с иронической любезностью выразили готовность предоставить эту честь Ибн Джаду и его людям, полным сил, в противоположность нашим уставшим солдатам, рекомендуя ему попытаться сделать это с наступлением темноты. Он юлил, ссылался на различные трудности и на полнолуние, но мы твердо отвергли его довод, пообещав, что в эту ночь луны некоторое время видно не будет: согласно моему справочнику, как раз в эту ночь должно было произойти затмение луны. Это, как и следовало ожидать, произошло, и арабы взяли форт без потерь, пока суеверные турецкие солдаты палили из винтовок в воздух и колотили в медные тазы.

Ободренные этим событием, мы выступили дальше через равнину, напоминавшую морскую отмель. Пленный командир турецкого батальона Ниязи-бей был принят Насиром как гость и таким образом спасся от оскорбительных нападок бедуинов. Потом он подсел ко мне. Припухшие веки и длинный нос выдавали в нем мрачного нелюдима. Он стал жаловаться на то, что один араб оскорбил его, обозвав ругательным турецким словом. Я принес ему извинения, заметив при этом, что тот, вероятно, услышал это слово из уст кого-нибудь из турок-командиров и что этот араб всего лишь воздал кесарю кесарево.

Неудовлетворенный «кесарь» вытянул из кармана черствый ломоть хлеба и спросил, достойный ли это завтрак для турецкого офицера. Моя благословенная парочка ординарцев, рыскавшая по Гувейре в поисках съестного, ухитрилась где-то купить, найти или же просто украсть буханку хлеба из турецкого солдатского рациона, которую мы по-братски поделили между собой. Я сказал турку, что это не только завтрак, но и обед, и ужин, а может быть, и вся завтрашняя еда. И что я, штабной офицер британской армии (которую кормят не хуже, чем турецкую), съел свою долю с наслаждением от сознания победы. Именно поражение, а не этот ломоть хлеба, застряло у турка в глотке, и я попросил его не обвинять меня в исходе боя, в котором мы оба сражались достойно.

По мере нашего продвижения вглубь Вади-Итма ущелье делалось шире, а местность все более сильно пересеченной. Ниже Кесиры мы обнаружили один за другим два турецких поста, оба пустые. Солдаты были отведены из них в Кадру, на укрепленную позицию (в устье Итма), хорошо прикрывавшую Акабу на случай высадки войск с моря. К несчастью для противника, он никогда не ожидал нападения из глубины территории, и из всех его крупных фортификационных сооружений ни одна траншея, ни один форт не был обращен фронтом внутрь страны. Наше продвижение со столь непредвиденного направления повергло турок в панику.

После полудня мы подошли вплотную к их главной позиции и услышали от местных арабов, что вспомогательные аванпосты вокруг Акабы были либо сняты, либо их штаты сильно урезаны и, таким образом, нас отделяют от моря лишь последние три сотни солдат. Мы спешились, чтобы провести совет, на котором узнали, что противник стойко оборонялся в защищенных от бомбовых ударов траншеях, в которых находился новый артезианский колодец. Правда, ходил упорный слух о том, что у них мало продовольствия.

Не больше его было и у нас. Положение казалось тупиковым. Наш совет колебался, склоняясь то к одному, то к другому решению. Шла борьба между аргументами в пользу осторожности и в пользу напористых действий. Самообладание было на исходе, наши тела плавились в раскаленной горловине, гранитные пики которой, излучая отраженный солнечный свет, превращали его в мириады невыносимых светящихся точек. Между тем в глубины извилистого русла этой горловины не проникало ни одно дуновение ветра, которое могло бы хоть как-то замедлить насыщение воздуха неумолимым зноем.

Нас стало вдвое больше. Люди так тесно набились в узком пространстве, напирая даже на нас, что мы дважды или трижды прерывали наш совет, отчасти потому, что было нежелательно, чтобы солдаты слышали наши препирательства, отчасти потому, что в спертом воздухе запахи давно не мытых тел становились просто ужасающими. Кровь стучала в наших воспаленных висках как неумолимый маятник.

Мы посылали к туркам парламентеров, сначала с белым флагом, потом в сопровождении пленных. Тех и других они встретили огнем. Это распалило наших бедуинов, и, пока мы продолжали размышлять, солдаты могучей волной внезапно устремились на скалы, заливая противника свинцом. Насир, босой, рванулся вперед, чтобы их остановить, но, не сделав и десяти шагов по раскаленной каменистой почве, хрипло прокричал, чтобы ему дали сандалии. Я тем временем присел на крошечном клочке земли, оказавшемся в тени, слишком уставший от этих людей (чьи идеи сидели у меня в печенках), чтобы думать о том, кто охладит их горячие головы.

Однако, к моему удивлению, Насиру удалось без труда урезонить наших солдат. Зачинщиками этого стихийного порыва были Фаррадж и Дауд. В наказание их усадили на раскаленные камни, не давая подняться, пока они не раскаялись и не попросили прощения. Дауд прокричал свое покаяние немедленно, однако Фаррадж, который, несмотря на внешнюю изнеженность, был вынослив и во многих отношениях лидерствовал в этой неразлучной парочке, лишь смеялся, когда его посадили на первый камень, стиснул зубы на втором и сдался, только получив приказ пересесть на третий. За упрямство его следовало бы наказать еще строже, но единственной карой в нашей кочевой жизни было телесное наказание, которому их обоих подвергали так часто и настолько безрезультатно, что меня просто воротило от этого. Ограничивая наказание лишь поверхностным физическим воздействием, мы лишь подстрекали их к выходкам более диким, чем те, за которые их пороли. Их прегрешения сводились к озорному веселью, свойственному неуравновешенной юности, бессовестному легкомыслию: им доставляло удовольствие то, что было неприемлемо для других. Немилосердно было наказывать их за каждую подобную выходку как преступников, пытаясь сломить их самообладание, когда от животного страха перед болью начинает размываться человеческий образ. Это казалось мне недозволенным приемом, попиравшим христианскую идею, унизительным по отношению к этим двум незлобивым, непосредственным существам, на которых еще не пала тяжкая тень этого мира, беззаветно храбрым и, как хорошо знал, вызывавшим зависть.

Мы предприняли третью попытку войти в контакт с турками, на этот раз положившись на юного новобранца, который заявил, что знает, как это следует сделать. Он разделся догола, оставив лишь ботинки на ногах, спустился в долину и через час с гордостью вручил нам очень вежливый ответ турок, состоявший в том, что они сдадутся нам, если в течение двух дней к ним не придет помощь из Маана.

Такая глупость (мы не могли сдерживать своих людей бесконечно!) могла привести только к одному: к кровавой резне до последнего турка. Мне было их не слишком жалко, но все же лучше их не убивать, хотя бы из-за того, чтобы не стать свидетелями этого зверства. К тому же мы могли понести потери. Ночная операция при свете полной луны мало чем отличалась бы от действий в дневное время. Но главное то, что в этом сражении не было настоятельной необходимости, как в Абу-эль‑Лиссане.

Мы вручили юному турку соверен в качестве задатка будущего вознаграждения, подошли вместе с ним к траншеям противника и послали его к туркам с предложением, чтобы для переговоров с нами вышел офицер. После некоторого колебания офицер появился, и мы объяснили ему сложившееся положение, обратили его внимание на то, что численность наших сил нарастает и что мы из последних сил сдерживаем воинственный пыл своих бедуинов. В конце концов турки пообещали сдаться на рассвете следующего дня. Мы получили возможность еще раз хорошо выспаться и отдавали предпочтение сну, как бы нас ни мучила жажда (случай довольно редкий, достойный занесения в анналы истории).

На рассвете следующего дня на всех направлениях развязалось сражение: подошедшие за ночь новые сотни горцев, еще раз удвоивших нашу численность, не имея понятия о нашей договоренности с турками, открыли по ним огонь, вынудив их защищаться. Насир с Ибн Дхейтиром вышли вперед по открытому ложу долины во главе агейлов, построенных в колонну по четыре. Наши люди прекратили стрельбу. Остановились и турки, так как ни у их офицеров, ни у солдат не было желания драться, тем более что закончились их продукты, чего у нас, как они думали, было в достатке. Так что в конце концов турки сдались.

Когда арабы бросились их грабить, я приметил рыжебородого инженера в серой униформе, смотревшего на происходившее растерянным взглядом, и заговорил с ним по-немецки. Бурильщик колодцев, не знавший турецкого языка, был потрясен недавними событиями и просил меня разъяснить ему наши намерения. Я сказал ему, что мы принадлежим к армии арабов, восставших против турок. Он некоторое время помолчал, как бы переваривая сказанное. Потом захотел узнать, кто наш лидер. Я назвал шерифа Мекки. Он высказал предположение о том, что теперь его отправят в Мекку. На это я заметил, что, скорее всего, в Египет. Он поинтересовался ценой на сахар и очень обрадовался, что сахар дешев и что на рынке его сколько угодно.

Потерю своих пожитков немец воспринял философски, но сожалел о недостроенном колодце, который мог бы стать памятником ему. Он показал мне свое детище; рядом с пробуренной скважиной лежал наполовину собранный насос.

Ведром, предназначавшимся для удаления буровой грязи, арабское воинство начерпало много великолепной чистой воды и утолило жажду, а затем мы помчались через клубы песчаной бури на Акабу, до которой оставалось всего четыре мили. Шестого июля, ровно через два месяца после выступления из Веджа, уже плескались в море.