Генрих Штаден хотел переименовать сельцо, данное ему царем за службу. Но никак не мог придумать название. Больше всего ему нравился «Штаденштадт». Или, в крайнем случае, «Штадендорф». Но глянь в слюдяное окно — какой там «штадт»! На «дорф» — и то не тянет.

Штаден видел слишком много в этой варварской стране. Так много, что глаза его устали. И устала душа.

Он видел убитых монахов — черное от ряс и клобуков поле перед разграбленным монастырем. «Озорство», — думал тогда Штаден.

Он видел убитых, разбросанных вдоль дорог мертвых. Вокруг них бродило воронье, обожравшееся человечины. Вороны так раздулись, что даже не могли улететь — хоть топчи их копытами.

Он видел, как вешали пленных поляков с семьями. Не жалели веревок даже на малолетних детей. Дети устали плакать, и не плакали, — плакали матери, истерзанные, с разбитыми лицами.

Он видел, как опричники, проезжая по улицам, где уже некого было грабить, и нечего взять из домов, секли саблями ворота — за то, что изрезаны красиво; ставни — за расписных петухов. Заборы — за резные сердечки поверху.

А великий князь в Новагороде заставил посадских девок раздеться донага и велел погнать их пиками в Волхов. Пущай, мол, купаются. Но люди с баграми, на мосту и на лодках, хватали крючьями девичьи косы, наматывали на багры, и опускали под воду.

Сын великого князя хохотал.

Но самое страшное, что видел Штаден — когда у матерей отнимали грудных младенцев и разбивали им головы, а матерей заставляли кормить щенков царской псарни.

Когда-то, еще на родине, Штаден слышал, что в древности у склавен был такой обычай. Но после принятия ортодоксальной веры, попы запретили это варварство. И вот оказалось, что обычай остался. И сам богомольный царь поощряет его.

Штаден больше не мог, не хотел этого видеть.

И вот теперь Генрих Штаден, получивший награду, сидел за столом в своей резиденции — самой большой избе села. Перед ним стояла чарка и ополовиненная бутылка зеленого стекла. На тарелках — соленые огурцы, блины, соленая рыба.

Глаза Штадена стекленели.

— Палашка! — крикнул он.

Никто не отозвался.

Штаден пробормотал что-то, поднялся из-за стола. На нетвердых ногах вышел в сени, распахнул пинком входную дверь. Неподалеку, за кривым тыном, на белом пригорке сидела огромная белая собака.

— Dreckhund! — выругался Штаден. — Опять ты здесь?

Он поискал глазами кого-нибудь из дворовых, но все то ли попрятались, то ли были заняты делами — двор был пуст. А за кривым тыном, на котором чернела, нахохлившись, старая ворона, по-прежнему сидел собачий белый призрак. Жмурил янтарные глаза. Улыбался.

Этот призрак преследовал Штадена, начиная с Новагорода, с того дня, как он спалил село идолопоклонников. Призрак появился неслышно, как и положено бесплотному существу. Бежал краем леса вдоль дороги, наравне с конем Штадена, не отставая, не обгоняя.

Первым заметил его Неклюд.

— Глянь-ка! — гаркнул он и указал плетью в лес.

Штаден глянул.

Бело-серебристая тень бесшумно неслась между черно-золотыми стволами сосен.

Коромыслов тоже глянул, и невольно перекрестился.

Штаден приостановил коня. Призрак замер, — и вдруг исчез. Растворился в сугробах.

— Чего крестишься? — недовольно спросил у Коромыслова Неклюд. — Собаку приблудную не видал?

Коромыслов серьезно ответил:

— То не собака.

— Ну, пёс!

— То не пёс.

— Да кто ж тогда? Оборотень, что ли?

Коромыслов снова перекрестился и сумрачно сказал:

— Что волк — вижу. А что оборотень — пока нет. С нами крестная сила!

Оборотень не отстал и вечером, когда расположились на ночлег прямо в лесу, на поляне. Разожгли костры, привязали коней, сняли потники, попоны, сёдла.

Штадену постелили одеяло, сшитое из беличьих лапок, — такое большое, что на нем можно было спать, да им же и укрываться. Одеяло это было взято в одной из новгородских деревень и, говорили, сшили его какие-то дикие угры, жившие далеко на северо-востоке, — новгородцы вели с ними торговлю. Одеяло было большим, но удивительно легким, и места, когда его складывали, занимало совсем немного.

Штаден лег меж двух костров, задремал было, и вдруг услышал:

— Вон она! Вон! Стреляй!..

Грохнул выстрел. Штаден подскочил, ошалело оглядываясь. В круге света метались караульщики, и больше ничего не было видно: за кругом царила полная, черная тьма.

Повскакали и другие опричные, хватаясь за оружие.

— Что? Кого? Где?..

— Да собака померещилась, — оправдывался один из караульщиков. — Прямо к костру сунулась, — я так и обмер!

— Никто не сунулся, — возражал второй. — А просто приблазнилось тебе. Браги лишнего хватил.

— Да вот тебе крест! Морда огромная, что у медведя. Только белая, будто седая. И глазищи горят!

— Идите посмотрите, — распорядился Штаден. Его уже и самого беспокоила эта серебристая неотвязчивая тень.

Из костра достали огня, двинулись с факелами в лес.

— По следам смотрите!

Но следов не было. Пристыженных караульщиков Штаден пообещал наказать, но к ним в помощь приставил еще двоих, наказав обходить поляну кругом с огнями. Неклюд ворчал, что если так палить сдуру — пороха не напасешься.

Задремалось, однако, лишь под утро, когда свет костров померк, и в небе проступили ясные холодные звезды. Штаден озяб, завернулся в беличье одеяло, закрыл глаза. И внезапно увидел ясно и отчетливо: мчится среди звезд черная свора собак, а впереди — большая белая волчица с огненными глазами. Несутся они и за ними гаснут звезды, остается только пустое небо. И злобный хриплый лай медленно замирает вдали, гаснет, как звезды…

Штаден, наконец, уснул.

И оказалось, что это он летит по звездному небу, трубя в изогнутый охотничий рог. Черный ветер бьет ему в лицо, черный плащ хлопает позади, и сбоку и чуть приотстав бесшумно мчится свора охотничьих псов, а над ними — черная воронья стая.

Утро закраснелось между деревьями, залило розовым светом снега.

Призрака не было.

Он появился опять следующей ночью. Штаден не спал — караулил. И дождался-таки. Только вывернула из лохматых облаков луна, под ближайшими соснами появилась тень гигантской волчицы. Силуэт был черным, и только глаза светились, по временам пригасая, — жмурился призрак на огонь.

Штаден никому об этом не сказал. Но днем, когда кто-то снова заметил бегущую краем леса собаку, прикрикнул:

— Молчать! Я не желаю больше ничего слышать о ваших проклятых собаках!

Неклюд его поддержал:

— Что вы, собак не видали? После мора, помните, сколько их развелось по лесам? Вот и одичали, живут теперь по-волчьи. А человека, поди, вспоминают.

И вот теперь, в собственном своем уделе, Штаден снова видел белого призрака.

Набычившись, Штаден глядел за тын. Призрак улыбнулся ему, повернулся, метнув хвостом, и неторопливо побежал за овины.

— Палашка!! — не своим голосом рявкнул Штаден.

Девка тут же появилась, бежала от ворот.

— Где была?

— К попу бегала! — торопливо зачастила девка. — Пост кончается, спрашивала, когда рыбное есть можно. Да яиц ему снесла.

— Дура, — сказал Штаден, давно уже привыкнув к тому, что этим русским словом выражается скорее не состояние ума, а состояние души. — И попы ваши пьяницы, бездельники и сластолюбцы… Позови Неклюда.

Вскоре они с Неклюдом сидели за одним столом, доканчивая бутыль. Палашка сбегала в погреб, принесла браги — вино, дескать, кончилось.

Штаден выговорил по буквам:

— Бра-га… Это есть крепкий квас? Хорошо. Будем пить квас.

Пьянея, Штаден начинал говорить с сильным акцентом, путал слова, забывал.

Неклюд пил, не пьянел, только становился задумчивым.

— Ты собаку видел? — спросил Штаден, прямо взглянув ему в глаза.

— Собака у нас одна, и не всегда углядишь за ней, — сказал Неклюд. — Дьяк Коромыслов зовут.

— Дьяк — тоже собака? — не понял Штаден, вообразив, что Коромыслов превратился в оборотня.

— Собака, да еще какая. Всё вынюхивает, высматривает, да в Москву цыдульки строчит. Сам видел, как он своего человека отправлял.

Штаден махнул рукой.

— Про это мне известно. Мне тоже цыдульки везут, знаю я, о чем Коромыслов пишет. Это мне всё равно. Служба моя скоро кончится. Я вернусь в фатерлянд. И позабуду про ваших собак.

Он потерял на мгновение нить разговора, вспомнив о фатерлянде, таком далеком отсюда, от этих страшных снежных полей и перелесков.

Стукнул кулаком по столешнице.

— Я спрашивал тебя не про дьяка. Про эту белую нечисть, что увязалась за нами в походе.

— И эту видел, — спокойно сказал Неклюд. — Как не видеть? Она сегодня за овином яму в снегу рыла.

— Яму? — удивился Штаден.

— Ну. Всеми четырьмя лапами, — только снег летел.

— Зачем?

— Да кто его знает… А только в народе говорят — это к покойнику в доме.

Штаден вздрогнул, опрокинул чарку по-русски.

— У вас не только попы глупые, но и народ совсем глупый, — сказал он.

Вытер усы рукавом.

— Много Богу молитесь, а в Бога не верите. Собакам верите, да всему, что старухи скажут.

Неклюд промолчал.

Штаден встал, пошатываясь.

— А теперь — спать. Квас крепкий. И ты ложись.

Неклюд дождался, когда Штаден, кряхтя, разденется за занавеской. Палашка кинулась было ему помогать, — Штаден прогнал.

Через минуту он захрапел. Палашка стала убирать со стола, и Неклюд молча, с равнодушным лицом, ухватил её за крепкую ягодицу, подтащил к себе, усаживая на колени.

— Что ты, как зверь какой, — вполголоса сказала она. — Иди на лавку, я приберусь — приду.

Штаден застонал и проснулся.

Над ним стоял Неклюд, в холщовой рубахе, красный со сна. Держал в руке восковую свечку. Лицо его было встревоженным.

— Вставай, хозяин, — вполголоса сказал он. — Из Москвы верный человек прибыл. С дурными вестями. А Коромыслова — нет нигде. Исчез Коромыслов, пропал.

— Что такое? — Штаден приподнялся, мотнул головой и охнул от боли.

— Бежать бы нам надо, — сумрачно сказал Неклюд. — Слышно, царь опричниками недоволен. Грешили, мол, много, а грехи замаливать некому, кроме, значит, его самого.

Штаден приказал подать кафтан, накинул на плечи.

Сел к столу, сказал:

— Зови гостя.

Неклюд помялся, роняя капли воска.

— Может, опохмелишься?

— Это что? Это опять надо вино пить?

— Ну да. Легче станет!

— Нет. У нас это не в обычае. Зови, говорю!

А через час с небольшим, в самое глухое время ночи, выехали со двора Штадена двое саней. Сам Штаден сидел в кибитке, завернувшись в свое беличье одеяло и накрытый шубой с огромным стоячим воротником.

Следом за санями верхом скакал Неклюд и еще трое-четверо самых преданных опричников.

Отъехав версты три, остановились. Здесь был пригорок, и кто-то оглянулся, — ахнул.

— Пожар!

Штаден не без труда выпростал себя из-под шубы и одеяла, встал на снег. Далеко внизу, там, где осталась его деревенька, взвивались к небу языки пламени. Слышались треск и истошные крики какой-то бабы. С колокольни ударили в набат.

— Ну, брат, беда, — сказал Неклюд. — Неспроста это все.

— Почему?

— А поджог ведь кто-то. Может, мужики, а может, и сам дьяк.

— А для ча?

— Кто знает, что у него на уме… — Неклюд покачал головой в гигантской островерхой шапке с собольей опушкой. — И собака яму рыла — тоже неспроста.

— Куда едем-то? — спросил Неклюд спустя некоторое время.

Уже совсем рассвело, черный лес стоял стеной вдоль дороги.

Штаден молчал.

— Я так полагаю, что в Москву нам нельзя, — сказал Неклюд.

— Тогда — в фатерлянд, — ответил Штаден.

— Ясно. — Неклюд обернулся к спутникам и крикнул: — Значит, сворачивайте, братцы!

— Это куда? — спросил Штаден, высовывая голову из-под шубы.

— Неприметными дорогами поедем. В Литву.

— А ты знаешь, где Литва?

— Как не знать! — усмехнулся Неклюд. — Я уж там бывал: Феллин-город воевал…

— А-а! — сказал Штаден и снова сунул нос в шубу. Задремал.

Сани потряхивало — кони бежали шибко по едва видной, пробитой в глубоких снегах колее.

А потом пошли медленней, и Штаден, очнувшись, догадался: колеи не стало, заехали в глушь, в бездорожье. Тревожное предчувствие шевельнулось у него в душе. Он нащупал кинжал на поясе, пожалел, что ручница — так русские называли пистоли, — лежит в ящике, незаряженная.

— Ну, значит, всё, — раздался спокойный голос Неклюда. — Вылазь, нехристь тевтонская.

Штаден завозился под шубой, торопливо открывал ящик, доставал пистоль, пороховницу.

— Вылазь, я те грю! Не хочим шубу кровью мазать. Шуба-то не твоя, боярская, — с имения Лещинского.

— А? — сказал Штаден. — Здесь плохо слышно. Зачем шуба? Сейчас, сейчас…

Торопливо сыпал порох, вкатывал круглую пулю. Порох сыпался мимо, пуля не лезла в ствол.

Неклюду, наконец, надоело. Он нагнулся прямо с седла, откинул полог кибитки, вгляделся в темноту. Услышал шипение, треск… Почувствовав запах, отшатнулся.

Ослепительный огонь ударил его прямо в лоб.

Кони дёрнулись, понесли. Из-под снега вылетели какие-то птицы, испуганно квохча.

Кони провалились в сугроб по брюхо, ржали, бились. Кибитка завалилась набок.

Штаден выкатился наружу, всё еще сжимая в руке дымящийся пистоль. Увидел: Неклюд, раскинув руки, висел в седле головой вниз. Конь его стоял смирно. Троих всадников не было видно.

— Значит, собака к покойнику яму рыла? — тихо сказал Штаден. — Ты ошибся. Du hast aber Mist gemacht! Теперь мы знаем, кто о чем в Москву писал, Коромыслов-дьяк, или ты, верная царская собака. Du Arschoch! Du Drecksack!

Он встал во весь рост. Оглянулся. Кругом стоял черно-белый непроходимый ельник. Над ним металась, каркая, стая ворон. Штаден выругался. Далеко выбираться придется…

Он подошел к лошади Неклюда, кряхтя, сволок грузное тело с седла, бросил в снег. Взял лошадь под уздцы и повернулся, разглядывая следы, которые должны были вывести на дорогу.

Спиной почувствовал чей-то взгляд, и, ещё не оборачиваясь, понял, — чей.

Под ближней елью лежала серебристая, огромная, как медведь, волчица. Она зевнула черно-алой пастью. Потом поднялась, встряхнулась. И неторопливо пошла прямо к Штадену.

Лошадь всхрапнула, задрожала. Штаден удерживал её обеими руками, во все глаза глядя на волчицу.

Но волчица всё так же неторопливо прошла мимо. Отойдя немного, оглянулась на ходу. И снова пошла.

«А! Дорогу показывает!» — догадался Штаден.

И уже с легким сердцем пошел следом за ней, зная, что теперь он не один, и никто не сможет его обидеть — ни царь, ни его верные палачи-слуги.

И еще он знал: у него в жизни произошел очень важный, решительный перелом. Может быть, ему повезло. Может быть, ему, единственному из всех живущих на земле, выпала такая странная честь: стать настоящим Воданом. Великим Воданом. Охотником за звездами и душами людей.