Стёпка сидел перед печкой, тянул вполголоса какой-то полузабытый сиротский напев. За окном бушевала пурга, снег стучал в белое стекло. На столе горела керосиновая лампа.

Степка думал. Он все никак не мог забыть странного городского пса, оказавшегося вдруг за сотни километров от дома. Сам убежал? Или хозяину надоел, — прогнал?

Степка выл, время от времени вставляя в напев какие-то всплывавшие в сознании полузабытые слова, и думал, думал.

Он вспоминал Костьку. «Хороший людя, однако», — думал он.

Он вспоминал тунгусского шамана — школьного сторожа.

«Плохой людя, однако. Ничего не может. Даже собаке помочь. Как людям помогает?». Степка подумал, и решил — наверное, никак. Получает свою зарплату, пьет чай, ест сладкие плюшки из школьной столовой, и ничего не ждет.

Надо бы к Катьке сходить, посоветоваться. Может быть, она погадает — судьбу пса узнает. Но Катька злая, болеет сильно. Опять муки будет просить, однако. Степка вспомнил про чудодейственное лекарство, которое так не понравилось тунгусу. Плохому не понравилось, — значит, хорошему подойдет, — решил он. Лучше Катьке дать.

Теперь надо ждать, когда утихнет пурга. А пока, решил Степка, надо сделать шаманский посох, тыевун. Посох нужен, чтобы узнать судьбу далекого человека.

Степка оделся налегке и вышел в ночь. Неподалеку от избушки стояла полусухая сосна. Ветки у нее гладкие, длинные. Как раз на посох сгодится.

Как только пурга немного стихла, Степка начал собираться в путь. Собирался основательно, взял шкурки соболя, взял инструменты, даже сшитую из лоскутьев шкуру увязал покрепче, подвесил к туго набитому рюкзаку. Он решил сначала зайти в поселок, сдать шкурки, купить муки и соли. От такого подарка Катька злиться перестанет, подобреет, однако.

Как самую большую драгоценность, Степка завернул в несколько слоев тряпицы и обернул куском вычищенной бересты склянки с чудодейственным лекарством.

В избе Катьки было сыро, холодно. Хозяйка лежала на низеньком самодельном топчане, под одеялом.

— Здорово, Катька! — сказал Степка, входя.

Поставил рюкзак на пол, огляделся. Покачал головой. В избе царил полный беспорядок, воняло какой-то гнилью. «У немужних баб завсегда так, потому, что бить некому, однако», — философски подумал он.

— Чего печку не топишь?

— Дрова берегу, — ответила Катька, глядя в потолок. — Раз в два дня топлю. Когда и реже. Ты же мне дров не наколешь.

— Могу и наколоть.

Катька промолчала. Видимо, и колоть было нечего.

Степка вышел из избушки, посмотрел под кривой навес: там лежала какая-то труха, ломаный сушняк, щепки.

Степка взял топор и веревку, пошел в лес. Нашел несколько подходящих сухостойных сосенок, свалил, обвязал веревкой и притащил к избе. Из-за навеса вышла худая облезлая собака, печально, мокрыми глазами, посомтрела на Степку.

«И сама, небось, голодная, и собаку заморила….».

Степка взял ржавую пилу, уложил одну сосну поперек другой и стал пилить. Через несколько минут разогрелся, скинул доху, потом — телогрейку, оставшись в одной старой клетчатой рубахе.

Через час под навесом высилась аккуратная поленница. Накидав на руку, сколько влезло, поленьев, Степка пошел к избе и заметил, как дернулась занавеска: Катька подглядывала.

Степка затопил печь, замесил тесто и принялся печь блины.

Катька еще полежала для порядку, потом с оханьем и причитанием слезла с топчана, начала помогать.

— Муки вот тебе привез, соли, чаю, — говорил Степка между делом. — А еще лекарства.

Катька помолчала.

— Твоим лекарством только собак лечить, — проворчала она.

— Твою собаку лечить не надо, — мирно ответил Степка. — Её кормить надо, однако. Рыбы сварить. Рыба всё лечит, и силу дает.

Катька подумала:

— Рыбы жалко, однако. Собака у меня сама кормится. Уж который месяц…

Степка плюнул про себя.

Катька наелась, напилась чаю. Громко отрыгнула и снова прилегла на топчан. Темное лицо у нее замаслилось, глаза превратились в щелки.

— Ну, говори, зачем пришел, — сказала она. — Так просто не пришел бы, однако.

— Шаманить хочу, Катька.

Катька приподнялась, и даже глаза-щелки раскрылись.

— Совсем на старости одурел?

— Хочу, однако, судьбу увидеть.

— Чью? Свою? — съязвила Катька.

— Пса, однако.

Катька окончательно проснулась, поставила искривленные толстые ноги на пол.

— Тунгусский шаман не помог — сам решил?

— Тимофей не шаман. Он и стойбища не помнит. Сторожем в поселковой школе работает.

— А пса ты куда дел?

— На винтолете в город отправил. С Коськой.

Катька смотрела на Степку во все глаза — дура дурой.

Наконец сказала:

— Ладно. Как шаманить будешь?

— В лесу, на поляне, костер сделаю. У костра и буду.

Катька вздохнула.

— Как плясать — не знаешь. Слов не знаешь. Как с духом собаки связаться — опять не знаешь. Как же в будущее смотреть станешь?

Степка не ответил. Вытащил из рюкзака самодельный бубен, колотушку, рогатую маску.

Катька следила за ним со всевозрастающим любопытством.

Вдруг сказала со вздохом:

— Ладно. Я бы сама пошаманила, — да ноги не удержат. Ты вот что. Ты будешь плясать, я в ломболон бить. Что увидишь — мне скажешь. Что я увижу — тебе скажу.

Она призадумалась, потом добавила:

— Эх, дурь-траву надо! Без нее трудно будет.

Степка вдруг хитро улыбнулся и достал из рюкзака чекушку водки. Показал Катьке: на дне бутылочки плавали выцветшие лохмотья мухомора.

— А вот еще — в костер кинем, — и из рюкзака появился туесок, наполненный сушеными грибами.

При виде водки Катька непроизвольно вздохнула. Проворчала:

— Зря только водку портил. Грибы можно и так пожевать.

Погода была пасмурной, безветренной. В лесу снег осел, пахло сыростью, хвоей и березовой корой.

Полянку выбрала Катька.

— Место хорошее, доброе. Я его давно знаю.

Она хотела добавить что-то еще, но промолчала.

Степка нарубил сучьев, надрал березовой коры, разжег костер. Когда пламя разгорелось, прибавил несколько сухостойных сосенок и толстых сучьев с высохшей старой березы. Открыл туесок и бросил сухие грибы в огонь.

Снег вокруг костра плавился, шипел, исчезая. Из-под снега проглянула прошлогодняя трава, бурые опавшие листья.

Катька бросила на вытаявшую землю кусок старой вытертой собачьей шкуры. С кряхтеньем, помогая себе руками, села, скрестила ноги.

Степка откупорил бутылку, отпил половину, передал Катьке. Катька приложилась с жадностью, выпила все, вместе с грибными лохмотьями и даже облизнулась.

— Начинать, что ль? — неуверенно спросил Степка.

Катька махнула колотушкой:

— Давай!

И тут же стала мерно постукивать, время от времени выкрикивая слова на незнакомом Степке языке. «Должно, на тунгусском», — решил Степка. Одновременно он начал приседать, подкидывать ноги, как в старинной русской пляске, подпрыгивать и вертеться, совершая постепенно круг вокруг костра и Катьки, мерно колотившей в бубен. Постепенно удары становились все чаще, и Степка взопрел в своей долгополой, специально приготовленной для этого случая, дохе, и в самодельной рогатой маске.

«А ни к чему она, эта маска!» — решил он, и снял ее, отбросил. Потом стащил и доху, и тоже бросил.

Катька ничего не замечала. Закрыв глаза, тянула что-то, перемешивая слова из всех языков, которые помнила.

Чаще сыпались удары, и чаще вертелся Степка. Огонь, окружающие поляну деревья, черная Катька, мешком сидевшая у костра, — все постепенно смешалось перед глазами, все замелькало и начало уплывать куда-то далеко-далеко.

— Степка, что видишь, однако? — донесся издалека голос Катьки.

Степка как будто стоял на вершине горы. Мимо горы, внизу, плыли облака, а в разрывах облаков виднелись странные коробки. Степка вгляделся — и коробки словно приблизились. Только тут он понял, что это не коробки, а большие дома, которые строят в городах.

— Город вижу, однако! — крикнул Степка.

— Гляди еще! — приказала Катька и застучала так шибко, что Степка уже и не успевал за бешеным ритмом.

Степка стал глядеть. Между домами были улицы, по которым в обе стороны неслось множество машин. А вдоль домов, суетясь, толкались люди. Места у них было немного, поэтому они шли, как машины, друг за дружкой: одна колонна в одну сторону, другая — в другую. Но то тут, то там порядок нарушался, и тогда колонны вытягивались, сжимались, разбивались на отдельные кучки.

Тощие деревья мешали смотреть, и тогда Степка присел на корточки, чтоб разглядеть всё получше.

— Что видишь, Степка?

— Людей вижу! По улице бегут, однако!

— Гляди еще! — крикнула Катька и закричала что-то несуразное, как будто передавала кому-то еще слова Степки.

Степка изнемог. Пот щипал ему глаза, мешая смотреть. Он надвинул на мокрый лоб шапку, утерся рукавом. И внезапно словно прозрел: по грязной дороге, мимо каких-то ржавых механизмов, кирпичных стен, рельсов, крашеных в полоску столбиков — бежал он, его пёс.

«Шибко бежит, однако, — обрадовано подумал Степка. — Значит, дорогу знает!»

Он бежал по обочине, а мимо, обдавая его снегом, смешанным с грязью, проносились грузовики. Весь левый бок пса был мокрым, залепленным грязью, но он бежал, не останавливаясь и не обращая внимания ни на что.

Впереди был семафор; шлагбаум опустился, грузовики выстроились в колонну.

Пес несся вперед.

Дежурный на переезде вышел на террасу, поднял флажок, — и открыл рот от удивления: грязный лохматый пес несся прямо наперерез поезду.

Заревел тепловоз, зазвенел в звонок дежурный, — пёс даже не стал утруждать себя, подныривая под шлагбаум: он с ходу, не останавливаясь, перемахнул через него и проскочил под носом у тепловоза.

Степка упал. Он дергался, что-то кричал, колотил руками и ногами по утоптанному снегу. Он так перепугался, что сердце почти остановилось, а дыхание прервалось.

Степка выгнулся дугой, тараща мутные, налитые кровью глаза. Бил рукой по снегу, другой — рвал с груди промокшую от пота рубаху.

Что-то (или кто-то) — казалось ему — внезапно схватил его за глотку железными руками, и давил, душил, выкручивал шею.

В глазах потемнело, Степка судорожно пытался вздохнуть, и не мог.

И тьма ворвалась внутрь него и взорвалась в голове.

— Степка! Ты что? Сдох совсем, однако?

Катька трепала Степку за воротник, приподнимала, била по щекам. Степка — белый-белый, белее снега, — по-прежнему лежал, закатив глаза. Катька выругалась, поднялась, и стала, кряхтя, поднимать Степку за ноги вверх. Согнула ноги в коленях и всей тяжестью навалилась на Степку.

Степка судорожно дернулся, и надрывно вздохнул. А потом задышал часто-часто, и лицо у него постепенно темнело, оживало, и вот уже глаза повернулись, как надо, и вполне осмысленно уставились на Катьку.

— Ну, и ладно, — тоже, за кампанию, часто дыша, сказала Катька. — Живой. Еще поживешь, однако.

Но Степка почему-то захрипел и забился.

Катька снова перепугалась, снова налегла было на щуплое, как у подростка, тело старика.

Степка высвободил рот и вдруг заорал:

— Да слезь ты с меня! Совсем придушила, дура окаянная!

Катька с жалостью посмотрела на него, плюнула, — и слезла.

Стоявшее за деревом мохнатое существо с облегчением перевело дух, и бесшумно, спиной вперед, стало отступать в глубину зимнего леса, оставляя в снегу большие, очень похожие на человеческие, следы.

Через полчаса они уже сидели в натопленной избе Катьки. Пили, отдуваясь, горячий сладкий чай, оба — в одних рубахах, мокрые от пота.

— Что видел, говори, — спрашивала Катька, очень довольная сеансом шаманства, а еще больше тем, что вдруг, в один день, у нее появились и дрова, и мука, и чай, и даже сахар. И мужик. Хоть и завалящий, дохлый совсем, однако, — зато почти родной.

— Пса нашего видел, — тоже очень довольный, отвечал Степка. — Город видел, дома, улицу. Потом — дорогу. По ней машины мчатся, а рядом с ними — пес. Подбежал к дороге, по которой паровозы ходят, — скок через железные колеи! Только его и видели.

— А дальше? — с жадным любопытством спрашивала Катька.

— А дальше кто-то мешать стал. Душить. Я думал — злой дух на моем пути попался. А это, оказывается, ты была.

— Тьфу! — Катька шумно плюнула на пол. — Когда я очухалась, да к тебе подползла, ты уже задушенный лежал. Насилу тебе ноги подняла, да на грудь надавила.

Степка задумался.

— Значит, злой дух. Хотел помешать мне, однако.

Катька тоже задумалась.

— Значит, пес все-таки силу имеет. Мешает он кому-то. Вот его и хотели в тайге похоронить. А он, вишь ты, как-то выполз к твоей избе.

— Наконец-то от тебя умное слово слышу, — сказал Степка. — Я еще когда понял, что пес необыкновенный!

Катька хотела обидеться, но раздумала.

— А я видела мертвого человека, — сказала она.

Степка округлил глаза.

— Убитого?

— А и нет! — торжествующе сказала Катька. — Большой черный человек. Лежит, как неживой, а потом встал и пошел.

— А может, это дух, который из мертвого тела вышел, одежду прогрыз…

— Нет, Степка. Это не дух. Дух из него вышел, — тело осталось. Вот тело я и видела.

— И что же ты видела? — крайне заинтересованный, спросил Степка. Он знал, что женщины — самые сильные шаманы, сильней любого мужика.

— Видела, как он встал и пошел. Руки вытянул, идет сквозь лес, деревья ломает. И всё повторяет:

— Найти пса! Найти пса!..

— А дальше?

— А дальше ты упал, хрипеть начал. Я и перепугалась. Помогать бросилась.

— А черный человек?

— Не знаю. Не видела больше.

Степка шибко задумался, так шибко, что весь лоб стал полосатым, рубчиком, — от морщин.

За дверью послышался хриплый, с подвыванием, лай.

Степка и Катька молча поглядели друг на друга.

— Гости, что ли?

Катька полезла к окошку. Ничего не разглядела.

— Сходи, Степка, посмотри. Может, лесной хозяин появился?

Степка накинул телогрейку, взял со стены ружье.

— Заряжено?

— Да кто бы его заряжал? — философски ответила Катька.

Степка бросил ружье и выбежал.

Наступали ранние зимние сумерки. Катькина собака стояла ровно, не шелохнувшись, неподалеку от навеса, глядела в лес. Хрипло лаяла.

— Э, кого увидел, а?

Собака не обернулась.

Степка подошел поближе. Красный гаснущий круг солнца, недавно пробившийся сквозь облака, уже прятался за деревья. И среди черных стволов — показалось Степке, — мелькнула какая-то фигура. Степка глядел, пока из глаз не потекли слезы. Собака перестала лаять, но продолжала смотреть в лес, и чуть-чуть дрожала.

Степка постоял еще. Сказал:

— Айда в дом. Покормить тебя надо, однако.

Собака заупрямилась было, но Степка пообещал рыбы. Это слово собака, наверное, знала. Недоверчиво взглянула на Степку, и пошла за ним. Время от времени оглядывалась на лес. Негромко рычала.

— Ну, что там? — спросила Катька.

— Не разглядел. Темно уже. Не то шатун, не то какой плохой человек.

— А зачем собаку привел?

— Кормить буду, однако.

Степка взял посудину побольше — плохо обожженную глиняную миску, — вывалил в нее варево из мороженой рыбы. Поставил на пол:

— На, жри.

Взял ружье, сел, и принялся чистить его.

Катька поглядела на все это неодобрительно.

— А кого видел? Высокий, черный?

Степка слегка вздрогнул.

— Может, это он и есть. Узнал, что мы шаманим, псу помочь хотим, и пришел.

Оба замолчали, испуганно глядя в окно.

— Однако, Степка, собаку выпусти, да двери запри, — сказала Катька.