Аня увидела ее издалека.

Глинищева сидела на скамейке у подъезда, покачивая детскую коляску, как это делают десятки других таких же молодых женщин в этом спальном районе, сидящие точно так же, у таких же подъездов.

Светлова подошла поближе и остановилась незамеченная.

Близоруко склонившись над книгой, Алена Глинищева читала вслух.

Это вовсе не было сказкой про Красную Шапочку или детскими стихами про Таню, которая громко плачет, уронив в речку мячик…

Алена читала вдохновенно, насколько ей позволял ее глухой монотонный, еще при первом знакомстве так настороживший Светлову довольно невыразительный голос:

— «Морганатический брак, как и брак обычный, считается действительным во всех отношениях, — читала молодая женщина, — но сопровождается определенными ограничениями для одного из супругов. В таком браке дети не имеют династических прав, не пользуются ни титулом, ни гербом родителя и по сути начинают новый род и получают новую фамилию».

Девочка, дочка Алены, сидя в прогулочной коляске, несмотря на свой почти трехлетний возраст и разумную, показавшуюся прежде Светловой почти взрослой, речь, на сей раз сосала пустышку — у некоторых детей эта привычка сохраняется очень долго — и, видимо, почти убаюканная монотонным голосом матери, засыпала…

— «Фамилии светлейшей княгини Лович, светлейших князей Юрьевских, князей Палей обязаны своим появлением строгим правилам, регламентирующим браки членов императорской фамилии. Когда великий князь Михаил Михайлович женился на внучке Пушкина, графине Софье Николаевне Меренберг, дочери графини Натальи Александровны Пушкиной-Дубельт-Меренберг и принца Николая-Вильгельма Нассауского, император Александр Третий, двоюродный брат Михаила Михайловича, не признал этого брака, считая его недействительным…»

Монотонный бесстрастный голос Алены чуть дрогнул.

— «Супруги, — продолжала она, — навсегда остались в Англии, где Софья Николаевна для себя и детей получила от королевы Великобритании титул графини де Торби. От этого брака родилось трое детей, Анастасия, Надежда, Павел…»

Голова засыпающей девочки в туго завязанной розовой шапочке — так туго, что щеки у нее свешивались, как у хомяка, — склонялась все ниже, пока не опустилась так низко, что пустышка выпала изо рта…

Трудно было предположить, будто что-то из услышанного проникает в сознание малютки. Она заволновалась, только потеряв пустышку.

Но ее мать этого не замечала. Она читала увлеченно… Все эти вереницы двойных и тройных имен, видимо, завораживали ее, как сладкая, неземная музыка.

Эти имена явно не были для нее пустым звуком — это был ее мир. А беда графини Торби, которой было отказано в признании брака, явно воспринималась острее и ближе, чем развод соседки по лестничной площадке, которую бросил муж.

Между тем девочка в туго завязанной розовой шапочке, потеряв пустышку, хотела было захныкать… Но успокоилась, самостоятельно найдя выход из создавшегося трудного положения. Столь же энергично малютка принялась вместо пустышки сосать свой толстый пальчик.

— «В одна тысяча девятьсот тридцать пятом году великий князь Кирилл Владимирович, провозглашенный в 1924 году Кириллом Первым, установил новые правила для вступления в морганатические браки для членов дома Романовых. — Ее мама, ничего не замечая вокруг себя, все продолжала читать ей вслух. — В этих правилах говорилось, что жены и дети с нисходящим потомством членов императорского дома при неравнородных, но законных браках получают титул и фамилию князей Романовских с добавлением к ним и девичьей фамилии жены означенного члена императорского дома с титулованием жены и старшего в сем роде Светлостью».

— Здравствуйте… — осторожно, как с лунатиком, чтобы не вспугнуть, поздоровалась Светлова с увлеченной чтением Аленой.

— А, это вы! — Глинищева удивленно подняла голову.

— Да… вот снова к вам.

— Я рада.

— Ну, как ваши дела?

— Спасибо… Знаете, все в порядке. «Старик» больше не появлялся. Наверное, мне все-таки тогда померещилось.

— Наверное…

— Зайдете в гости, Генриетта?

Аня с удовлетворением отметила, что «не расшифровалась» и Алена по-прежнему числит ее супругой Ладушкина.

— С удовольствием. У меня-то как раз все очень плохо. Прямо не знаю, как дальше жить! Представляете? Муж — в розыске. Следствие по-прежнему считает его главным подозреваемым. А я — как видите… — Аня кивнула на свой животик. — Время не ждет.

— Ну, идемте к нам… Поболтаем.

Они поднялись наверх, в квартиру Глинищевых, и с шумом заполнили сразу до отказу тесный неудобный коридорчик.

— Ну, давай распаковываться! — принялась Глинищева за ребенка.

И начались хлопоты, которые Светлова невольно уже примеривала на себя. Что такое «в нашем-то климате» — в такой вот ужасной квартирке! — собраться на прогулку с маленьким ребенком и вернуться? Все вот это — крошечные носочки, варежки, шапочки, рейтузики — надеть, пыхтя и стоя практически на коленях, а потом еще и снять?!

А Светлова-то всегда думала, что это с собакой гулять сложно — лапы потом надо мыть!

— Мам, а ты тете Генриетте расскажи про нас, про Глинищевых! — заканючила девочка, болтая ногой в полустянутом башмачке.

— Не балуйся… — остановила ее строго Алена. — Веди себя красиво!

— Ну расскажи!

— Право, милая моя девочка, не знаю, стоит ли тете Генриетте — «про Глинищевых»? Кого волнует история чужой семьи?

— Ну мам!

— Знаете, это у нее просто любимая сказка, — виновато оглянулась Алена на Светлову, — сказка «про Глинищевых»! Конфетами не корми, а расскажи «про нас, про Глинищевых»!

— Да? Ну, это же замечательно… А то все мы — Иваны, не помнящие родства, увы…

— Деточка, тете Генриетте про Глинищевых — не интересно!

— Нет, интересно!

— Не спорь со взрослыми — это некрасиво. Воспитанные девочки так себя не ведут.

— Нет, интересно, нет, красиво! — заклинило ребенка на одной теме…

— Интересно, интересно! — поддержала девочку Светлова.

— Расскажи, расскажи про Глинищевых! Ты же всем всегда рассказываешь! — «выдал» маму ребенок.

— Ну что ж… Если вы все так настаиваете!

Глинищева с видимым удовольствием прошла в комнату и достала из шкафа черную лаковую шкатулку.

У нее был вид человека, которого гости упрашивают спеть или почитать стихи, а он все отказывается, но при этом страстно желает лишь одного — чтобы его уговорили!

— Присаживайтесь…

Алена усадила всех вокруг стола.

Ребенок сразу подпер кулачками и заранее — в предвкушении! — приоткрыл рот.

— Ну вот… Вот это нашего папы Алеши прабабушка и прадедушка… Татьяна Аркадьевна Глинищева и Алексей Дмитриевич Глинищев! — Алена достала из шкатулки очень старый фотоснимок.

— О! — восхитилась Светлова. — Какая красивая пара!

— Знаете, он ведь был морским офицером. Голубая кровь…

— Да-да, это заметно… — вежливо поддакнула Аня. — Я понимаю. Голубая кровь, белая кость… Просто бросается в глаза.

— Правда?! — почему-то обрадовалась Алена.

— Клянусь.

— Понимаете, эта фотография сделана в пору их медового месяца.

— Я почему-то так и подумала.

— Да! Они здесь очень счастливы и очень влюблены. Трудно не заметить счастье даже на таком старом снимке… А в общем-то, они пробыли вместе очень недолго.

— Вот как?

— Эта фотография сделана весной семнадцатого.

— Ах вот что!

— Представьте, да… Летом восемнадцатого года они были вместе в последний раз. Алексей Дмитриевич отвез молодую жену в свое имение Спасово… Имение, конечно, было уже основательно разграблено к тому времени. Но дом еще уцелел.

— Вот этот дом, который у вас в рамочке на стене?

— Именно он. А вот это… Алешина прабабушка, Татьяна Аркадьевна, хранила всю жизнь. И передала своему сыну. — Алена покопалась в шкатулке. — Это орден! Орден Святого Владимира четвертой степени с мечами и бантом.

— Ну надо же! — опять восхитилась Светлова. — Такое только в музее можно увидеть, да?

— Да. Не хочется быть нескромной, — польщенно усмехнулась Алена, — но вы правы. А вот этот лоскут пожелтевших кружев она тоже хранила всю жизнь…

В дверь позвонили.

— Извините… Это муж с работы.

Она открыла дверь, и в крошечной типовой квартирке появился нынешний носитель голубой крови, ее супруг Алексей Глинищев.

Завертелся ежевечерний круговорот жизни — с переодеванием в тапочки, ужином, краткими перепалками…

Светлова терпеливо ждала и наблюдала.

— Алеша, ты кашу будешь?

— А что — у нас есть варианты?

— Нет.

— Тогда буду.

— С молоком?

— С молоком.

Светлова понимала, что приличному человеку давно пора попрощаться, но что-то удерживало ее. И она извиняла свое невежливое поведение тем, что уходить, не дав хозяйке закончить то, что та явно хотела рассказать, еще невежливее.

Наконец все опять собрались за столом, и Алена продолжила свой рассказ:

— Видите ли, сам Алексей Дмитриевич Глинищев пробыл тем летом восемнадцатого года в Спасове недолго. Это, если помните, было время, когда формировалось Белое движение и все мужчины уходили на юг России. — Алена мельком взглянула на Аню.

— Нет, не помню… — с сожалением призналась Светлова, плохо знавшая историю.

— Так вот… В Спасово Алексей Дмитриевич Глинищев, увы, больше не вернулся.

— Неужели нет?

— Он умер в Севастополе, в госпитале, незадолго до того, как белые покинули полуостров Крым навсегда. Перед смертью он вспоминал с великой нежностью свою юную жену Татьяну Аркадьевну.

— Ты-то это откуда знаешь? — Нынешний Алексей Глинищев, хлебавший в это время рядом за столом кашу с молоком, оторвался от этого увлекательного занятия и удивленно взглянул жену.

— Представь, знаю. Ты просто совсем не интересуешься историей своего рода. А я интересуюсь.

— Фу-ты ну-ты! — усмехнулся Глинищев.

— Да! И не иронизируй! Ты, Алексис, апатичен и непростительно равнодушен. Доедай лучше кашу и не мешай нам с Генриеттой разговаривать.

Аня каждый раз чуть не вздрагивала, когда Алена называла ее этим именем. Ох, нет, не профессиональный она все-таки сыскарь — слишком расслабляется. Когда что-нибудь интересное, она слишком увлекается разговором — и забывает свою собственную легенду.

— Ой-ой-ой… — Алексей Глинищев снова усмехнулся. — Какие нежности при нашей бедности…

— Да, представь!

— Видите ли, Генриетта, — Алена демонстративно повернулась к своей собеседнице и как бы отвернулась от мужа, — Алеша у нас некоторых важных вещей до конца не понимает. Он, видите ли, у нас несколько рыхловат и апатичен — все-таки кровь Глинищевых подпортили в последние десятилетия браки с советскими кухарками.

— Ой-ой-ой! — откровенно возмутилась хлебавшая кашу «белая кость и голубая кровь».

Кажется, «Алексиса» всерьез обидели слова «рыхловат и апатичен».

— Уже забыла, аристократка Глинищева, как вскакивала в пять утра по будильнику? И каждый день в свое Самыкино на электричке трюхала, когда мы с тобой только познакомились? Ради надбавки в пару сотен «за вредность на производстве»? — усмехнулся язвительно явно задетый за живое Аленин муж.

— Так вот… — продолжила Алена свой рассказ, не обращая внимания на наскоки мужа. — Юный морской офицер Глинищев умер в севастопольском госпитале. Но его супруга Татьяна Аркадьевна уже ждала ребенка. — Алена покосилась на Анин животик. — Вы меня понимаете?

— Понимаю, — вздохнула Светлова.

— А я не понимаю! — заканючил ребенок. — Где она его ждала, этого ребенка?

— Тебе еще рано это знать! — сделала строгое замечание Алена. — И не разговаривай со взрослыми таким тоном. Это некрасиво.

— Заладила… — саркастически усмехнулся папа Глинищев. — Знаток хорошего тона.

— Ну и ладно, ну и я обиделась, — надулся ребенок.

«Кажется, они сейчас все переругаются!» — подумала про себя Светлова.

— Так вот, у Татьяны Аркадьевны родился сын, — продолжала тем временем, не обращая внимания на «бунт» и сохраняя царственное спокойствие, Алена. — Это и есть дедушка моего мужа Алексея. И тоже Алексей. Этот Алексей погиб во время Отечественной войны, как и почти все его ровесники двадцатого года рождения.

— Понятно… — Светлова тайком вздохнула: ох уж эти семейные саги и запутанные, как в мексиканских сериалах, родственные линии…

— Но у него тоже остался сын. Сын Аркадий. Его отец, видите ли, успел жениться перед самой войной. Ранние браки вообще характерны для Глинищевых.

Теперь Алена покосилась на хлебавшего кашу мужа.

— Правда, Аркадий Алексеевич, папа моего мужа, нарушил эту традицию Глинищевых и женился довольно поздно, — саркастически усмехнулась она. — Мой муж поздний ребенок. Возможно, этим и объясняется его инфантильность и…

При этих словах Алексей Глинищев отвел глаза от тарелки с кашей и снова взглянул на жену, да так, что Алена запнулась на полуслове и не стала отчего-то заканчивать начатую фразу.

— А умер мой свекор совсем недавно — в прошлом году, — снова вернулась она к основной нити своего повествования.

— Сочувствую… — заметила Аня.

— Ну вот… Такова вкратце история нашего рода, так сказать, в советский период. Некоторые краткие фрагменты наших семейных хроник. А уж если повествовать начиная «от Гедиминаса» — так и вечера для рассказа не хватит! Ведь наша генеалогия внесена в «Бархатную книгу».

— Да что вы! — восхитилась Светлова. — А что это такое?

— О, это предмет особой гордости для дворянских родов! Видите ли, еще в семнадцатом веке по приказу царя Федора Алексеевича генеалогии нашей аристократии описывались, проверялись и регистрировались в Разрядном приказе. И на основании всего этого было составлено описание. Позже, столетие спустя, Новиков издал все под названием «Бархатная книга».

— Как интересно…

— Ах, милая моя Генриетта, — вздохнула немного манерно Глинищева, явно польщенная восхищением собеседницы. — Знаете ли вы, что такое потерянный рай? Это Спасово, имение Глинищевых! Такое, каким его запомнила наша Татьяна Аркадьевна и каким оно представало в ее рассказах, больше похожих на сказку… Сказку, которую она бесконечно рассказывала сначала сыну, потом внуку. А впрочем, я, кажется, уже об этом вам говорила.

Алена стала бережно складывать в шкатулку свои «экспонаты», задержав восхищенно на ладони кружевной лоскут:

— Какая работа! Правда чудо? Помните романс «Калитка»? «Кружева на головку надень…» Вот она, божественная музыка правильного чистого русского языка! Именно «надень», а не это плебейское малограмотное «одень», как пропели бы сейчас…

— Да?

— Ну конечно! — Алена снисходительно усмехнулась. — Поглядите на Алешину «прапрапра», владелицу Спасоглинищева. Это дагерротип знаете какого года. Ого-го! Здесь у нее как раз на головке — кружева. Может быть, как раз эти самые? Как вы думаете? — Алена опять залюбовалась своим лоскутком. — А сколько достоинства в позе этой женщины, самоуважения, сколько ясности во взоре! Не правда ли?

— Да-да, разумеется! — согласно кивнула Светлова и подумала про себя, что надо, конечно, быть «истинной Глинищевой», чтобы находить в этой пожухшей, залежавшейся тряпочке какое-то невыразимое словами очарование.

— Ты доел гречневую кашу? — с пристрастием поинтересовалась Алена у мужа и, взяв из его рук газету, проинструктировала: — А теперь пей чай!

В общем, Ане показалось, что ее отношение к мужу было даже более чем материнским… Она обходилась с этим «никчемным существом» — именно это слово она ведь, кажется, хотела произнести, характеризуя своего «позднего ребенка»? — бережно и трепетно. Так, как обращаются с фамильной реликвией, достоянием рода. Кружевным лоскутом с головки владелицы Спасова, например… Она мужа явно ценила, гордилась, сметала с него пылинки и поддерживала в надлежащем состоянии. Так обращаются с фамильным достоянием.

Меньше всего это напоминало любовь.

А он? Вот вопрос… Светлова задумалась, наблюдая за Алексеем Глинищевым.

«Тюфяк», «инфантильный», «апатичен», «ты доел кашу?..».

Но, однако… Как он сверкнул глазами, когда бросил ей это презрительное «аристократка Глинищева»! Сколько скрытого высокомерия обнаружила эта вдруг прорвавшаяся язвительность!

Собственно, ведь что получается? Если кто из них двоих и аристократ, так это как раз он…

Может, его «ватность» и мягкость — напускные? А в душе бушуют страсти?

Во всяком случае, гордиться голубой кровью и белой костью должен-то как раз он.

Однако… Укорять жену плебейским происхождением? Фи! Как сказала бы Алена Глинищева, «это некрасиво».

«Право же, как это некрасиво, Алексис! — усмехнулась про себя Светлова. — Ведь все люди — братья. Правда, верится в это с большим трудом. И, чем дальше живешь, тем меньше верится».

— Ну что ж, мне пора! — стала прощаться Светлова. — Пора, увы, возвращаться к свои заботам. Как у вас славно, уютно, по-домашнему…

— Что же вы теперь будете делать? — Алексей и Алена Глинищевы вышли ее провожать в тесный коридорчик.

— Прямо не знаю. Что делать — не знаю! Милиция ну совершенно ничего не хочет делать, чтобы реабилитировать моего Гошу… Совсем товарищи мышей не ловят. Им его лишь бы засадить. Так что приходится самой крутиться. Вот если только… — Анна, запнувшись, замолчала.

— Да, Генриетта?

— Понимаете, одна надежда на пленку. Все говорят, что у покойной, — Аня воздела очи, — Инары Оскаровны Хованской была пленка. Будто бы в квартире этого депутата была установлена видеокамера. И все, кто был там в тот вечер, на нее засняты. И тут мне, представьте — ну, за деньги, конечно! — кое-кто обещает ее разыскать! Вот уж если я ее разыщу…

— Да? Что же тогда?

— Ну, что говорить заранее… Сначала надо ее получить!

— Да, да… вы наверняка правы…

— Ну до свидания! Как я у вас отдохнула… Душой отдохнула. Так уютно, так у вас по-домашнему. Спасибо огромное.

— Не за что… Ну что вы! До свидания.

Дверь захлопнулась.

Светлова специально задержалась на лестнице.

Ну что, где «шелк-щелк»?

Старика не было.

«Кстати… Разве белые покинули полуостров Крым в двадцатом?» — отчего-то всю дорогу до дома вертелось в голове у плохо знавшей историю Анюты.

* * *

В очередной раз поднявшись на пятый этаж дома в Волковом переулке, где располагалась квартира Родиона Уфимцева, Светлова обнаружила, что она не единственная, кто его разыскивает. Прямо у двери Уфимцева она неожиданно столкнулась с молодым человеком в кашемировом пальтишке, усердно жмущим на кнопку звонка.

— Нет? — поинтересовалась Светлова.

— Нет, — вздохнул молодой человек.

— И не появлялся?

— И не появлялся.

— Что-то давно уже его нет…

— Не то слово… Согласен — слишком. Надо все-таки меру знать!

— А вы не знаете, где он может быть?

— В общем-то, догадываюсь…

— А меня не могли бы просветить?

— Чего тут просвещать-то… Ехать надо. Что-то увлекся Родион чрезмерно. Чересчур.

— А меня не возьмете с собой? — попросила Светлова.

— А вы кто? — Молодой человек наконец удостоил Светлову более внимательным взглядом. — Герлфрэнд, что ли, очередная?

Светлова предпочла не комментировать это утверждение.

— Хотя, конечно, уже явно не герл… — непочтительно заметил юноша, критически оглядывая Светлову.

Светлова и теперь не торопилась разуверять молодого человека, надеясь, что ее репутация и это выдержит: герлфрэнд так герлфрэнд… Где наша не пропадала!

— Не думаю, что он будет вам рад! Хотя… — Молодой человек на мгновение задумался. — Может, оно и к лучшему…

— Конечно, к лучшему, — нахально поддакнула Светлова.

— Ну, хорошо… Поехали!

— Может, оно и правда к лучшему… — рассуждал молодой человек, выруливая на Носовихинское шоссе. — Возможно, ваш светлый образ и поможет его вывести…

— Вывести?

— Ну да… С ним это случается… Депресняк! Запрется на даче — и ну квасить! Пока чертики не начнут мерещиться. А потом — ничего… Выходит из пике. И снова возвращается к обычной жизни.

— Вот как?

— Видите ли… Просто место там такое.

— Место?

— Ну да! Участок-то хороший… Но ели! Вы бы видели, какие там ели! Уже третий владелец участка спивается.

— Ели? — не поняла Светлова. — В смысле, деревья — ели?

— Ну да. Ели, они ведь, знаете, вампиры. Энергию поглощают. Вытягивают из человека. Не то что сосны, например! Ну и приходится ее компенсировать…

— Кого?

— Ну, энергию эту вытянутую.

— Ах вот что…

— Ну а как в нашем климате ее компенсируешь? Один только верный способ. Стопочку, рюмочку… одну-другую. И увлекается человек. Я уже Родиону говорил: поменяй ты эту дачу! На аналогичную, но по другой дороге, и чтобы — сосны! Вон Филимонов живет постоянно на даче — и ничего… Хотя, казалось бы, весь участок в огурцах.

— А при чем тут огурцы?

— Ну как же! Закуска. Огурцы — это такая отличная закуска… А нет тем не менее никаких запоев у Филимонова. А почему?

— Потому, что сосны? — догадалась Светлова.

— Именно. Потому, что сосны!

Светлова, и не подозревавшая прежде, какие опасности подстерегают человека при выборе дачного участка, озадаченно промолчала аж до самой дачи Родиона Уфимцева.

Что-то в них и правда было, в этих елях…

Светловой даже стало как-то не по себе, когда они вступили под своды этих тяжелых еловых лапищ, вошли, как в пещеру, в их ватную тишину и тяжелый полумрак… И это посреди солнечного дня!

Действительно ли эти деревья промышляли вампиризмом?

Ане это было пока неведомо. Но что правда, то правда: жизнерадостности под их сумрачными тяжкими кронами явно не прибавлялось. Отчего-то хотелось говорить шепотом. И даже и правда… того… Захотелось вдруг — рюмочку-другую!

— Вот те раз… — поразилась Светлова такому удивительному эффекту пребывания на даче и воздействия безобидной, казалось бы, флоры.

— Ну? — сразу уловил ее настроение молодой человек. — Я же вам говорил! Заклятое место!

Дверь на веранду была не закрыта, и за длинным столом, живописно заваленным яблоками и уставленным оплетенными бутылями, они сразу увидели хозяина.

— Родион! — бросился к другу молодой человек в кашемировом пальтишке. — Тебе плохо?!

Светлова — следом…

— О! На ловца и зверь!

Бизнесмен, предприниматель и просто приятный человек Родион Уфимцев очень ловко — для человека, пребывающего в пике вторую неделю! — наклонил шестилитровую бутыль «Шардоне» и — фантастика, — не уронив ни капли, нацедил стаканчик.

— Угощайтесь!

— Родя, тебе плохо?! — взволнованно интересовался молодой человек, так и не снявший кашемировое пальтишко — на веранде было прохладно.

— Нисколько, — внятно, ясным голосом разуверил его Уфимцев. — Мне, ребята, хорошо. Мне здесь о-очень хорошо!

— А вот нам без вас было плохо! — начала, чтобы не терять попусту время, свою партию Аня.

— А, это ты! Как славно, что ты приехала, девочка моя! — размягченно поприветствовал Светлову Родион Уфимцев, явно с кем-то перепутав. Что при его времяпрепровождении было, конечно, не так уж и удивительно. — Приехала, значит… Как я рад.

В общем, он был, кажется, явно к Светловой расположен.

— Родион! Что ты делал в квартире депутата Хованского двенадцатого сентября сего года? — коварно поспешила воспользоваться случаем и этим расположением Светлова.

Уфимцев напоминал ей сейчас человека, разговаривающего во сне. Если встрять в его монолог, то — так бывает! — монолог может превратиться в диалог, и тогда…

— Какого-какого года, говоришь? — вдруг встрепенулся бизнесмен и предприниматель. — Сего?

— Сего.

Уфимцев пожал плечами:

— А черт его знает!

— Ты что же, не помнишь депутата Хованского?

— Какого-какого депутата? — снова вдруг началось в мозгах Родиона слабое просветление.

— Хованского!

— А, этого…

— Да, этого!

— Нет, не помню! — разочарованно вздохнул бизнесмен. — Не помню!

— Жаль…

— И мне жаль. — Уфимцев пожал плечами: — Хотя это… Может, я того… Бабки ему привез?

— Бабки?

— Ну да… Скорее всего!

— Выпей-ка, Родя, ты кофейку горячего… — предложила Светлова. — Очень горячего!

— А что… это идея, — миролюбиво согласился Уфимцев.

Крепчайший ароматный «карте нуар», кажется, подействовал…

— Да он обещал мне запрос отозвать, этот депутат, — почесал в затылке Уфимцев. — Вот я зачем к нему приезжал двенадцатого!

— Депутатский запрос отозвать обещал?

— Ну, естественно… Какой же еще! Понимаешь, мать, враги-конкуренты накапали ему, чтобы он в налоговую запрос о моей фирме направил, — объяснял, явно стараясь быть доходчивым, предприниматель. — А я об этом вовремя узнал! Ну и умные люди надоумили: дай, мол, этому депутату, сколько следует в таких случаях, — он и отзовет.

— А сколько следует?

— Ну, неважно. Мне — по силам.

— Может, у тебя возникли с депутатом Хованским какие-то расхождения?

— Какие расхождения?! Говорю же, я бабки ему привез. Сколько следует привез! А запрос он уже отозвал. Какие же могут быть расхождения? Мне денег не жалко, если по-хорошему договорились.

И Уфимцев опять наклонил в очередной раз бутыль «Шардоне».

В половине шестого, когда на снегу — не под елями — стало уже так же темно, как и под елями, Светлова обеспокоенно взглянула на часы.

— Ну, что я вам говорил! Заклятое место! — восторженно бормотал молодой человек, привезший Светлову на эту дачу. О нем самом теперь с определенностью можно было сказать только одно: за руль он уже сегодня не сядет.

Светлова потихоньку выбралась из дома и почапала к электричке, шумевшей, по счастью, где-то совсем рядом — совсем недалеко от «заклятого места».

У Ани не было времени выводить «из пике» оставшуюся на даче парочку.

Самое главное она выяснила.

Родиону Уфимцеву действительно надо бы поменять дачный участок! Иначе он попросту сопьется.

А к отравлению Хованского милый бизнесмен Родя вряд ли имел какое-либо отношение. Хотя кто его знает… Ничего никогда нельзя утверждать в таких историях со стопроцентной уверенностью.

На всякий случай Анна все-таки рассказала ему про свои мнимые «ожидания». «Понимаете, Родя… — заметила невзначай, ненароком Светлова. — Будто бы в квартире этого депутата была установлена видеокамера. И все, кто был там в тот вечер, засняты. И тут мне, представьте — ну, за деньги, конечно! — кое-кто обещает ее разыскать! Вот уж если я ее разыщу…»

Все еще остававшееся до ее отъезда время Светлова напряженно ждала.

Если бы это были Глинищевы — они должны бы проявиться, клюнуть на разговор о пленке. Ведь тот, кто отравил Хованских, явно не привык выжидать. Почерк преступника был очень дерзким, решительным… Он убивал без особых раздумий.

Конечно, спрашивается, при чем тут Глинищевы?

Собственно, единственная причина, по которой Анна решилась на этот шаг, попытавшись спровоцировать их упоминанием о пленке, было не слишком замысловатое соображение: Ропп не виноват, значит, кто еще остается? Они. Или Уфимцев.

Почему, зачем, какой мотив, смысл? Это было совсем непонятно.

Но проверить имело смысл даже то, что смысла не имело.

* * *

Три дня, оставшиеся до ее отъезда, пролетели без каких-либо приключений. Никто на Светлову не напал, никто ее не потревожил.

Как Анна и подозревала, смысла действительно не оказалось.

Никто не принес ей отравленного письма и не пытался проникнуть в квартиру, чтобы нанести яд на телефон.

Вот такие вот дела…