Она приветственно помахала мне рукой с противоположного конца зала нью-йоркского отеля «Сент-Риджес», и я подал ответный знак. Лицо ее было знакомым, да вот только я никак не мог сообразить, кто же эта женщина. Она решительно направилась ко мне, протискиваясь через толпу официантов и гостей, причем двигалась так быстро, что я не успел обратиться хоть к кому-нибудь из окружающих, чтобы узнать ее имя. Послав срочный запрос тем своим серым клеткам, которые отвечают за хранение информации о наших знакомых, я не получил никакого ответа. Ясное дело, придется прибегнуть к старинной уловке, обычной для всех приемов и вечеринок: задавать вопрос за вопросом, тщательно подбирая слова и выражения, пока какой-нибудь из ее ответов не подстегнет мою память.

— Как поживаете, дорогой мой? — звонко крикнула она и буквально повисла у меня на шее; впрочем, такое приветствие мало что прояснило, поскольку мы были на приеме с коктейлями, устроенном Литературной гильдией, а на таких приемах тебе на шею может броситься любой, включая даже кое-кого из директоров клуба «Книги месяца». Судя по акценту, она, безусловно, была американкой; выглядела лет на сорок — впрочем, ей могло быть и за сорок, если учитывать могущество современных косметических средств. Ее платье, длиной ниже колена и с умеренным вырезом, было белым, а светлые волосы скручены в пучок, и прическа наводила на мысль о свежевыпеченном деревенском каравае. В целом она чем-то напоминала шахматную фигуру — ферзя. Впрочем, и этот каравай на голове тоже не очень помог мне, ведь когда мы виделись с ней в последний раз, она вполне могла быть брюнеткой с распущенными по плечам волосами. Очень хотелось бы, чтобы женщины уяснили простую истину: меняя прическу, они зачастую и в самом деле добиваются того, к чему стремятся, а именно — полностью изменяют свой облик, по крайней мере, с точки зрения ничего не подозревающего мужчины.

— Спасибо, все в порядке, — ответил я белому ферзю. И сделал свой ход по правилам ферзевого гамбита, осведомившись: — А вы как?

— У меня, милый, все отлично, — отозвалась незнакомка, взяв у проходившего официанта бокал шампанского.

— А как семейство? — спросил я, не будучи при этом уверенным, что таковое существует.

— У всех все нормально, — ответила она. Так что и этим вопросом я ничего не добился. Она же продолжила: — А как Луиза?

— Живет не тужит, — сказал я. И подумал: ага, значит, она знакома с моей женой. Впрочем, вовсе и не обязательно. Большинство американок превосходно помнят, как зовут жен их знакомых мужчин. Приходится, ничего не поделаешь: поскольку в соответствующих нью-йоркских кругах жен меняют куда как часто, держать все эти имена в памяти — задачка посложнее кроссворда в «Таймс».

Перекрывая стоящий в зале гомон, я решительно спросил:

— Давно были в Лондоне?

Отчаянный по смелости вопрос, ведь она могла вообще ни разу не пересекать Атлантику.

— После того нашего завтрака — всего лишь раз. — Она посмотрела на меня и усмехнулась. И, откусив порядочный кусок от сосиски на шпажке, сказала: — Такое ощущение, будто вы меня и не помните.

Я улыбнулся в ответ:

— Глупости, Сьюзен! Разве такое забудешь?

Она тоже улыбнулась.

Сказать честно, я вспомнил имя белого ферзя буквально в последнюю секунду. Но если ее саму я припоминал все еще неотчетливо, то уж наш завтрак мне не забыть никогда.

Совсем недавно вышла моя первая книга, и доброжелательные отзывы критиков по обе стороны Атлантического океана были многочисленны, чего нельзя было, впрочем, сказать о чеках от издателей. Мой литературный агент частенько говаривал, что если я хочу зарабатывать как следует, то мне не следует много писать. Тем самым он ставил меня перед непростым выбором: если не писать, то как же я смогу преуспеть?

Именно тогда вот эта дама, столь живо беседующая сейчас со мной, как бы не замечая моего сдержанного отношения, позвонила мне из Нью-Йорка и обрушила на меня ливень самых щедрых похвал моему роману.

Вряд ли найдется автор, который не обрадовался бы такому звонку — впрочем, бывали и звонки, вызывавшие куда менее восторженные чувства: взять хотя бы ту одиннадцатилетнюю девицу, которая позвонила мне за мой счет из Калифорнии для того только, чтобы сообщить о замеченной ею на сорок седьмой странице книги орфографической ошибке и пообещать, что перезвонит, если обнаружит еще одну. Моя заокеанская поклонница могла бы закончить поток похвал простым «до свидания», не назови она свою фамилию. Это оказалась одна из тех фамилий, которую достаточно только упомянуть, чтобы в любой момент получить столик в самом шикарном ресторане или билет на спектакль, куда доступ для простых смертных вроде меня заказан, даже при условии, что я начну хлопотать за месяц до срока. Собственно говоря, столь известной была не она сама, а ее муж, кинорежиссер с мировым именем.

— Когда я буду в Лондоне, — донеслось до меня сквозь треск помех на телефонной линии, — вы обязательно должны позавтракать со мной.

— Нет, — сказал я галантно, — это вы должны будете позавтракать со мною.

— Какая все-таки прелесть эти англичане, — услышал я в ответ.

Я не раз задумывался над тем, сколь часто американка, сказав англичанину подобного рода фразу, ухитряется потом выйти сухой из воды… Как бы то ни было, а все-таки не каждый день нам звонят жены кинорежиссеров — обладателей «Оскара».

— Обещаю, что свяжусь с вами, как только окажусь в Лондоне, — сказала она.

И сдержала свое слово, позвонив мне примерно полгода спустя из своего номера в отеле «Ритц» и сообщив, что с нетерпением ждет нашей встречи.

— Куда же мы пойдем? — спросил я и немедленно прикусил язык, сообразив, да только слишком поздно, что место встречи мне бы лучше было выбирать самому, поскольку в ответ она назвала один из самых шикарных лондонских ресторанов. И добавила беззаботно: «Понедельник, час дня. Я закажу столик — меня там знают». Ладно хоть при этом она не могла увидеть, как вытянулась моя физиономия.

В назначенный день я облачился в свой единственный приличный костюм, надел рубашку, которую приберегал именно для такого случая с прошлого Рождества, и выбрал галстук, который не выглядел так, будто бы им пользовались вместо брючного ремня. Затем я отправился в банк и попросил распечатку своего текущего счета. Кассир вручил мне листок бумаги, общий вид которого был куда более внушительным, чем итоговая сумма. Я внимательно изучал цифры с видом финансиста, обдумывающего важную операцию. Последняя строчка, напечатанная жирным шрифтом, свидетельствовала, что остаток на моем текущем счете составляет 37 фунтов и 63 пенса. Я решил взять наличными 37 фунтов, чтобы, как подобает истинному джентльмену, не превысить остаток счета, поскольку не сомневался, что управляющий моего банка также придерживается этих джентльменских взглядов. И отправился на встречу со своей заокеанской поклонницей.

Войдя в ресторан, я с неудовольствием отметил, что там слишком много официантов, а стулья уж слишком шикарны. Мебель, конечно, не едят, но весь этот шик, несомненно, включают в ваш счет. За угловым столиком на двоих сидела женщина, немолодая, но весьма элегантная. На ней была блузка из зеленовато-голубого крепдешина, а концы ее светлых волос были подкручены в стиле военных лет, который сейчас снова входит в моду. Это была, несомненно, моя американская почитательница, и она приветствовала меня, будто мы были знакомы всю жизнь. Перед ней уже стоял бокал, но я не стал заказывать себе аперитив, пояснив, что никогда не пью так рано (и добавив про себя: «Но начну пить, как только твой муженек сделает фильм по моему роману»).

Она не мешкая приступила к изложению последних голливудских сплетен, но не бросала имена небрежно, а произносила их с выражением, как бы декламируя; я тем временем прилежно поедал картофельную соломку из стоящей передо мной вазочки. Через несколько минут появился официант и вручил нам меню, кожаные обложки которых выглядели, несомненно, более внушительными, чем переплет моей книжки. Буквально от всего здесь несло чрезмерными роскошью и транжирством. Я открыл меню и с чувством ужаса просмотрел первый раздел: все производило подавляющее впечатление. Я не мог себе даже представить, что самые обычные продукты, закупленные сегодня утром на рынке Ковент-Гарден, в состоянии так подскочить в цене после их доставки сюда, в Мейфер, на расстояние двух миль. Я мог бы угостить ее буквально тем же самым, но за четверть цены, в своем любимом кафе, в каких-то полутораста шагах отсюда; ко всему прочему, этот ресторан был из тех, где меню с обозначением цен подают только тому, кто платит наличными.

Я принялся изучать длинный список французских названий, не будучи в силах отделаться от мысли, что толком не обедал вот уже в течение месяца и что сегодняшнее посещение ресторана, несомненно, увеличивает этот срок еще на несколько недель. После чего я припомнил состояние своего банковского счета и с грустью подумал, что мне, по всей видимости, придется дожидаться, пока литературный агент ухитрится протолкнуть мой роман в Исландии, прежде чем я смогу позволить себе приличный обед.

— Что вы будете есть? — спросил я галантно.

— Я вообще-то ем немного, — сообщила она, и я вздохнул с облегчением — преждевременным, как вскоре выяснилось, потому что «немного» вовсе не обязательно должно означать «недорого».

Она мило улыбнулась официанту, чей вид не оставлял сомнений, что уж у него-то нет никакого основания беспокоиться о своей следующей трапезе, и попросила ломтик копченой лососины, пару нежных бараньих котлеток. И, чуть поколебавшись, добавила: «А на гарнир — салат».

Я закончил изучение меню, уделяя внимание не столько названиям блюд, сколько ценам, и сказал фальшивым голосом:

— Я тоже ем немного. Возьму ваш фирменный салат — и достаточно.

Официант явно счел себя оскорбленным, но все же удалился с миром.

Она продолжила разговоры о Копполе и Преминджере, Аль Пачино и Роберте Редфорде, и еще о Грете Гарбо, с которой, можно подумать, они виделись чуть ли не каждый день. Впрочем, она проявила известный такт и, прервавшись на секунду, спросила меня, над чем я сейчас работаю. Вместо того чтобы ответить «над тем, как бы получше объяснить жене, что у нас на счету осталось всего 63 пенса», я принялся рассказывать о планах работы над следующим романом. Ее все это явно заинтересовало, но о муже — по-прежнему ни слова. Может, стоит самому заговорить на эту тему? Нет. Будет выглядеть слишком назойливо, вроде бы мне позарез нужны деньги.

Принесли еду — собственно говоря, принесли ее копченую лососину, и я сидел, молча наблюдая за тем, как она поглощает остатки моего банковского счета, а сам по кусочку отщипывал от булочки. Подняв глаза, я увидел нависающего надо мной официанта с картой вин.

— Как насчет вина? — спросил я, пожалуй, отчасти опрометчиво.

— Спасибо, пожалуй, не надо, — сказала она. Я улыбнулся — немного опережая события, потому что она добавила: «Ну, разве что немного. Белого, сухого…»

Официант вручил мне вторую книгу, на кожаном переплете которой были вытеснены золотые виноградные гроздья. Я открыл ее на той странице, где начинались полубутылки, объяснив моей гостье, что днем я не пью. Что до конкретного выбора, то я остановился на самом дешевом вине. Официант вернулся через минуту с большим серебряным ведром, полным колотого льда, в котором заказанная бутылочка выглядела жалкой утопленницей и, совсем как я, явно не чувствовала под собой дна. Младший официант убрал со стола, а другой официант подкатил к нашему столику тележку, на которой прибыли ее бараньи котлеты и мой фирменный салат. Тут же третий официант принес ее гарнир — роскошный салат, по виду больше всего остального заказа. У меня и духу не хватило бы предложить ей поменяться салатами.

Надо сказать правду: фирменный салат был очень хорош; хотя, если говорить всю правду, — нелегко получать удовольствие от еды и одновременно придумывать правдоподобное объяснение, с которым мне придется выступить, если сумма счета превысит 37 фунтов.

— Это надо же сделать такую глупость — заказать белое вино к баранине, — сказала она, практически прикончив бутылку. Я, даже не глянув в карту вин, заказал еще полубутылку их стандартного красного.

Она допила свое белое и переключилась на театральную и музыкальную жизнь, а также на других авторов, «разумеется, кроме присутствующих». Похоже, всех живых она знала лично, только вот никого из мертвых — не читала. В целом спектакль доставлял мне несомненное удовольствие, но все портила одна неприятная мысль: окажется ли он мне по средствам после того, как занавес опустится. Убрав со стола, официант спросил мою гостью, не хочет ли она еще чего-нибудь.

— Спасибо, нет, — сказала она, и я едва не захлопал в ладоши. — Вот разве что ваше знаменитое яблочное суфле…

— Боюсь, мадам, что суфле уже нет. Впрочем, я схожу и проверю.

«Не следует торопиться» — чуть было не вырвалось у меня, но я лишь улыбнулся, ощущая при этом, как петля все туже затягивается на моей шее. Через пару минут он с триумфом возвратился, скользя между столиками и балансируя высоко поднятым над головой подносом. Я вознес молитву Ньютону в надежде, что суфле, будучи яблочным, упадет официанту на голову, как того требует закон тяготения. Тщетные надежды.

— И в самом деле, мадам, последнее…

— Повезло! — обрадовалась она.

— В самом деле повезло, — повторил я, трусливо не решаясь заглянуть в меню, чтобы посмотреть на цену. И принялся лихорадочно считать в уме, сознавая, что мои ресурсы практически на исходе.

— Еще что-нибудь, мадам? — вкрадчиво осведомился официант.

Я сделал глубокий вдох и затаил дыхание.

— Только кофе, — сказала она.

— Вам тоже, сэр?

— Нет, нет, мне не надо.

Официант удалился. Придумать причину, по которой я не пил кофе, мне было уже не под силу.

Тут она достала из своей большой сумки от Гуччи мою книжку, и я подписал ее, постаравшись проделать это как можно эффектнее, в расчете, что метрдотель заинтересуется происходящим и решит, что я из тех людей, которые могут подписывать с тем же успехом и ресторанные счета, но он упорно пребывал в другом конце зала все то время, как я писал «На память о незабываемой встрече» и красиво выводил автограф.

Пока мадам пила кофе, я отщипнул кусочек от последней булочки и попросил счет — не потому, что я так уж торопился; просто, подобно подсудимому в Олд-Бейли, не сомневающемуся в своей виновности, я хотел поскорее узнать приговор. Человек в элегантной форменной одежде зеленого цвета, которого я до сих пор не видел, приблизился, неся на серебряном подносе сложенный вдвое листок бумаги, с виду вполне похожий на мою банковскую распечатку. Я осторожно отогнул краешек листка и увидел цифру: 36 фунтов и 40 пенсов. Тогда я небрежно сунул руку во внутренний карман пиджака, достал весь свой наличный капитал и положил хрустящие новенькие бумажки на серебряный поднос. Они исчезли в мгновение ока. Затем человек в зеленой форменной одежде принес мне 60 пенсов сдачи, которые я положил в карман, поскольку денег на автобус у меня не было. Официант скорчил такую рожу, которая, вне сомнения, обеспечила бы ему возможность получить характерную роль в любом из фильмов, снимаемых мужем мадам, выдающимся кинорежиссером.

Моя гостья встала и направилась к выходу, приветствуя то взмахом руки, а то и поцелуем людей, которых мне раньше доводилось видеть только на страницах глянцевых журналов. Она забрала свою норку из гардероба; я помог ей надеть шубу, а гардеробщику, как и официанту, не дал ничего. Мы подошли к обочине Керзон-стрит, и тут же подкатил темно-голубой «роллс-ройс»; водитель в ливрее выскочил на тротуар и открыл заднюю дверь. Она села в машину.

Стекло медленно поползло вниз, и она сказала:

— До свиданья, милый. Спасибо за чудесный завтрак.

— До свиданья, — ответил я. И, собрав все свое мужество, добавил: — Надеюсь, когда вы в следующий раз будете в Лондоне, мне представится возможность познакомиться с вашим замечательным мужем.

— Как, милый, а разве вы не знаете?

— Не знаю чего?

— Да ведь мы развелись сто лет тому назад.

— Развелись? — переспросил я.

— Ну да, — подтвердила она со смехом. — Я и не видела его уже столько времени…

Я застыл, остолбенелый, не зная, что и сказать.

— А, не велика потеря, — усмехнулась она, — так что за меня не беспокойтесь. Да у меня уже и новый муж…

«И тоже режиссер», — с тайной надеждой взмолился я.

— Вообще-то странно, что мы с ним здесь не столкнулись, — продолжила она. — Дело в том, что ему принадлежит этот ресторан.

После этих слов замурлыкал моторчик стеклоподъемника, и «роллс-ройс» величественно отъехал от тротуара, а я — я побрел к ближайшей автобусной остановке.

И вот я стою здесь, в окружении участников приема Литературной гильдии, пристально глядя на эту шахматную фигуру, на белого ферзя с прической, похожей на каравай деревенской выпечки, и вижу ее в тот лондонский день, неспешно удаляющуюся в темно-голубом «роллс-ройсе». Я сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться на том, что она говорит.

— Я не сомневалась, что вы меня не забудете, — говорила она. — Мы ведь с вами тогда так чудно посидели, правда, мой дорогой?