ГЛАВА 3

ТАЙМС, 6 июля 1923 года:

ДЕЛО РУК КОММУНИСТОВ

Если ты родился русинским евреем, это дает тебе кое-какие преимущества и создает кучу неудобств. Но преимущества своего положения Любжи Хох обнаружит еще не скоро.

Любжи родился в небольшом каменном коттедже на окраине Дуски, городка, примостившегося на чешско-румынско-польской границе. Он не знал точной даты своего рождения, так как семья не вела никаких записей, но он был примерно на год старше своего брата и на год младше сестры.

Его мать всякий раз улыбалась, когда брала ребенка на руки. Он был великолепен с головы до пяток, вплоть до ярко-красного родимого пятна под правой лопаткой, в точности как у отца.

Крошечный домик, в котором они жили, принадлежал его двоюродному деду, раввину. Раввин умолял Зельту не выходить замуж за Сергея Хоха, сына местного скотовода, а девушке было стыдно признаться дяде, что она уже беременна от Сергея. Хотя она пошла против его воли, раввин подарил молодоженам на свадьбу маленький коттедж.

Когда Любжи появился на свет, в четырех комнатах ступить было негде, а когда он начал ходить, к нему присоединились еще один брат и вторая сестра.

Отец, которого семья почти не видела, уходил из дому с восходом солнца и возвращался уже затемно.

Мать объясняла Любжи, что он работает.

— А что это за работа? — спрашивал Любжи.

— Он пасет скот, который ему оставил твой дедушка. — Матери и в голову не приходило называть стадом несколько коров с телятами.

— А где папа работает? — интересовался Любжи.

— В полях по ту сторону города.

— Что такое город? — не унимался Любжи.

Зельта отвечала на вопросы, пока малыш не засыпал у нее на руках.

Раввин никогда не говорил с Любжи о его отце, но он частенько рассказывал ему, что в юности у матери было много поклонников — она слыла не только самой красивой, но и самой умной девушкой в городе. С такими данными она должна была стать учительницей в местной школе, говорил ему раввин, а сейчас ей остается только передавать знания своей постоянно растущей семье.

Но из всех ее детей только Любжи откликался на усилия матери — сидел у ее ног, внимательно слушал ответы на свои вопросы, впитывая каждое слово. С годами раввин стал интересоваться успехами Любжи, но с тревогой наблюдал за ним, пытаясь угадать, чьи черты возобладают в характере мальчика.

Первые опасения у него возникли, когда Любжи начал ползать и обнаружил входную дверь: с этого момента он потерял интерес к вечно стоявшей у плиты матери и переключил свое внимание на отца и на то, куда он уходит из дому каждое утро.

Когда Любжи научился вставать на ноги, он повернул ручку двери, а как только научился ходить, он шагнул на дорожку и оказался в большом мире своего отца. Несколько недель он с удовольствием держал его за руку, пока они шли по мощеным улицам спящего города к полям, где отец пас скот. Но коровы быстро наскучили Любжи. Они просто стояли, поначалу давая молоко, а потом телились. Ему хотелось узнать, что происходит в городе, который только начинал пробуждаться, когда они пересекали его каждое утро.

По правде говоря, назвать Дуски городом можно было лишь с большой натяжкой — несколько рядов каменных домов, полдюжины магазинов, трактир, небольшая синагога — куда мать Любжи водила всю семью каждую субботу, — и ратуша, где он никогда не бывал. Но для Любжи это было самое удивительное место на земле.

Однажды утром без всяких объяснений отец привязал двух коров и повел их обратно в город. Любжи радостно скакал рядом и засыпал отца вопросами, пытаясь выяснить, что тот собирается делать со скотом. Но, в отличие от матери, которая обстоятельно отвечала на все его вопросы, ответы отца не вносили ясности, если он вообще удосуживался ответить.

Ответ всегда был один: «Подожди — увидишь», и Любжи в конце концов перестал спрашивать. Когда они добрались до окраины Дуски, отец повел коров в сторону рынка.

Наконец отец остановился на отнюдь не оживленном углу рынка. Любжи решил, что нет смысла спрашивать его, почему он выбрал именно это место — все равно он вряд ли дождется ответа. Отец с сыном стояли молча. Прошло некоторое время, прежде чем кто-то проявил интерес к двум коровам.

Любжи завороженно смотрел на окруживших коров людей — одни щупали их, другие просто высказывали свое мнение об их стоимости на языках, которых он никогда прежде не слышал. Он понял, какие трудности испытывает отец, говоря всего на одном языке в городе, расположенном на границе трех стран. Он безучастно смотрел на тех, кто, осмотрев костлявых животных, предлагал ему свою цену.

Когда отец наконец получил предложение на понятном ему языке, он принял его сразу, даже не торгуясь. Несколько цветных бумажек перешли из рук в руки, отец передал коров новому хозяину и пошел на другой конец рынка. Там он купил мешок зерна, ящик картошки, немного кошерной рыбы, какую-то одежду и пару поношенных башмаков. Он сделал еще несколько покупок, в том числе тележку и большую медную пряжку — по-видимому, он считал, что они необходимы кому-то из членов семьи. Любжи показалось странным, что отец всегда сразу платил назначенную цену, хотя другие сначала оживленно торговались с лоточниками.

По дороге домой отец зашел в единственный в городе трактир, оставив Любжи сторожить их покупки на улице. Только когда солнце опустилось за ратушу, отец, покачиваясь, вышел из трактира, осушив пару бутылок сливовицы. Он с радостью позволил Любжи тащить нагруженную тележку одной рукой, а другой поддерживать пьяного отца.

Когда мать открыла дверь, папа нетвердой походкой прошел мимо нее и рухнул на тюфяк.

Любжи помог матери втащить покупки в дом. Но как ни расхваливал их ее старший сын, она явно была недовольна результатами труда за год и теперь качала головой, решая, что делать с каждым приобретением.

Мешок зерна водворили в углу кухни, картошку оставили в деревянном ящике, а рыбу положили у окна. Зельта перебрала всю одежду, решая, кому из детей она подойдет по размеру. Башмаки оставили у дверей — пусть носит, кто захочет. И наконец, пряжка отправилась в картонную коробку, которую мать спрятала под незакрепленную половицу с отцовской стороны тюфяка.

Той ночью, когда вся семья спала, Любжи решил, что больше не пойдет с отцом в поля. На следующее утро, когда отец встал, Любжи сунул ноги в оставленные у двери башмаки — они оказались велики. Он отправился вместе с отцом, но на этот раз дошел только до окраины города и спрятался за деревом. Он смотрел вслед удаляющемуся отцу, который ни разу не оглянулся, не проверил, идет ли за ним наследник его королевства.

Любжи повернулся и побежал на рынок. Весь день он бродил по торговым рядам, выясняя, что предлагают лоточники. Одни продавали фрукты и овощи, другие — мебель или товары для дома. Но большинство из них готовы были продать все, что угодно, если это приносило им прибыль. Любжи нравилось наблюдать, как продавцы торгуются с покупателями, используя разные способы убеждения: одни действовали агрессивно, другие льстили, но почти все врали о происхождении своих товаров. Однако самый большой интерес у него вызывали разные языки, на которых они говорили. Он быстро выяснил, что большинство покупателей, как и его отец, заключали невыгодные сделки. Весь день он внимательно прислушивался и стал понимать некоторые слова на чужих языках.

Вечером, вернувшись домой, он бросился к матери с вопросами, и тогда впервые в жизни обнаружил, что даже она не знает всех ответов. После очередного вопроса, на который у нее не было ответа, она подвела итог:

— Пора тебе в школу, малыш.

Единственная проблема заключалась в том, что в Дуски не было школы для столь юных учеников. Зельта решила обсудить эту проблему с дядей при первой же возможности. В конце концов, с такими мозгами ее сын может стать даже раввином.

На следующее утро Любжи проснулся, когда отец еще сладко спал. Надев единственную пару башмаков, он потихоньку выскользнул из дома, стараясь не разбудить братьев и сестер. Он бежал всю дорогу до рынка и снова бродил между рядами, наблюдая за лоточниками, которые раскладывали свой товар, готовясь к предстоящему дню. Он слушал, как они торгуются, понимая все больше и больше из того, что они говорили. И еще до него наконец дошло, что́ имела в виду мать, когда говорила, что Бог наделил его способностью к языкам. Но она не могла знать, что вдобавок он получил талант торговаться.

Любжи зачарованно смотрел, как кто-то обменивает дюжину свечей на курицу, а кто-то расстается с комодом в обмен на два мешка картошки. В другом ряду он увидел, как за старый истертый ковер предлагают козу, а вязанку дров отдают за матрац. Если бы он мог позволить себе этот тюфяк! — он был гораздо шире и толще того, на котором спала вся их семья.

Он уходил на рынок каждое утро и узнал, что искусство торговли зависит не только от товара, который тебе нужно продать, но и от твоей способности убедить покупателя, что ему этот товар необходим. Еще он понял, что те, кто платит цветными бумажками, не только лучше одеты, но и бесспорно имеют больше шансов заключить выгодную сделку.

Когда отец решил, что пришло время отвести на рынок следующих двух коров, шестилетний мальчик с радостью взял торговлю на себя. Вечером юный продавец опять притащил отца домой на себе. Но когда пьяный папаша рухнул на тюфяк, мать недоуменно уставилась на огромную кучу покупок, которую выложил перед ней сын.

Больше часа Любжи помогал ей распределить вещи между членами семьи, но он не сказал ей, что у него осталась цветная бумажка с цифрой десять на ней. Он хотел выяснить, что можно на нее купить.

Утром Любжи не отправился сразу на рынок, а отважился пойти на улицу Шюлл и посмотреть, что продают в магазинах, куда изредка захаживал его двоюродный дед. Он заглянул в витрину булочной, мясной, посудной лавки, поглазел на магазин одежды и наконец остановился у ювелирного магазина, принадлежавшего господину Лекски. Это было единственное заведение с золотой вывеской над дверью. Он не мог оторвать глаз от броши, выставленной в центре витрины. Она была даже красивее той, что мать надевала раз в год на Рош Ха-Шана. Однажды она сказала ему, что это семейная реликвия. Вернувшись вечером домой, он стоял у плиты, пока мать готовила ужин. Он сообщил ей, что магазины — это всего лишь стационарные ларьки с витринами, а когда он прижался носом к стеклу, то увидел, что почти все покупатели расплачиваются цветными бумажками и даже не пытаются торговаться.

На следующий день Любжи снова пошел на улицу Шюлл. Он достал из кармана цветную бумажку и несколько минут рассматривал ее. Он так и не знал, что может получить в обмен на нее. Целый час он заглядывал в окна, а потом уверенно вошел в булочную и протянул бумажку человеку за прилавком. Булочник взял ее и пожал плечами. Любжи с надеждой показал пальцем на буханку хлеба, лежавшую на полке за спиной продавца, и лавочник протянул буханку ему. Довольный произведенным обменом, мальчик повернулся к выходу, но лавочник закричал ему вслед:

— Не забудь свою сдачу.

Любжи вернулся, не совсем понимая, что тот имеет в виду. Он увидел, как лавочник положил бумажку в жестяную коробку, достал несколько монет и протянул ему через прилавок.

Выйдя на улицу, шестилетний мальчуган с огромным интересом разглядывал монеты. На одной стороне были выбиты цифры, а на другой — голова незнакомого ему человека.

Вдохновленный этой сделкой, он отправился в посудную лавку и купил миску, заплатив за нее половину своих монет. Ему казалось, матери она может пригодиться.

Следующей остановкой Любжи был ювелирный магазин господина Лекски, где его взгляд опять привлекла прекрасная брошь в центре витрины. Он толкнул дверь и подошел к прилавку, оказавшись лицом к лицу со стариком в костюме и галстуке.

— Чем я могу тебе помочь, малыш? — спросил господин Лекски, перегнувшись через прилавок.

— Я хочу купить вон ту брошь для моей матери, — он показал на витрину, надеясь, что его голос звучит уверенно. Он разжал кулак и показал три монетки, оставшиеся после утренних покупок.

Старик не засмеялся. Нужно гораздо больше монет, деликатно объяснил он Любжи, чтобы купить брошь. Любжи густо покраснел, сжал кулак и повернулся к выходу.

— Приходи завтра, — предложил старик. — Может, я смогу подобрать что-нибудь для тебя.

Лицо Любжи полыхало, как огонь, и он, не оглядываясь, выбежал на улицу.

Ночью мальчик не мог уснуть. Он снова и снова повторял про себя слова господина Лекски. Утром ему пришлось долго ждать, когда придет старик и откроет магазин. Так Любжи получил первый урок от господина Лекски — люди, которые могут позволить себе покупать драгоценности, не просыпаются рано.

Господин Лекски, один из почтеннейших жителей города, был настолько потрясен наглостью шестилетнего мальчишки, осмелившегося войти в его магазин с парой мелких монет, что следующие несколько недель удовлетворял любопытство сына скотовода, отвечая на его вопросы, лившиеся сплошным потоком. Но он всегда ждал снаружи, если старик обслуживал клиента. Только после ухода покупателя он входил в магазин и, стоя у прилавка, выпаливал все накопившиеся за ночь вопросы.

Господин Лекски с одобрением отмечал, что Любжи никогда не задает один и тот же вопрос дважды, и как только в магазин входит покупатель, он быстро удаляется в угол, закрываясь газетой старика. Хотя он и переворачивал страницы, ювелир точно не знал, читает он или просто смотрит картинки.

Однажды вечером, закрыв магазин на ночь, он отвел Любжи на задний двор и показал ему свой автомобиль. Глаза мальчика широко раскрылись, когда он узнал, что этот чудесный предмет может передвигаться сам по себе, и лошадь ему для этого не нужна.

— Но у него же нет ног! — недоверчиво воскликнул Любжи.

Он открыл дверцу машины и забрался на сиденье рядом с господином Лекски. Когда старик завел двигатель, у него закружилась голова, и он очень испугался. Но хотя он едва доставал до приборной доски, уже через несколько минут ему хотелось поменяться местами с господином Лекски и сесть за руль.

Господин Лекски прокатил Любжи по городу и высадил у двери коттеджа. Мальчик тотчас бросился на кухню и закричал матери:

— Когда-нибудь и у меня будет автомобиль!

Зельта улыбнулась, но не сказала, что даже у раввина есть лишь велосипед. Она кормила младшего ребенка и в очередной раз клялась, что этот будет последним. Новое прибавление в семье означало, что быстро растущему Любжи больше не хватит места на тюфяке рядом с братьями и сестрами. Вскоре ему пришлось довольствоваться старыми газетами раввина, положенными у печи.

С наступлением темноты дети дрались за место на тюфяке: Хохи не могли тратить скудный запас свечей на продление дня. Ночь за ночью, лежа у печи, Любжи думал об автомобиле господина Лекски и ломал голову над тем, как доказать матери, что она неправа. А потом вспомнил о броши, которую она надевала только на Рош Ха-Шана. Он стал загибать пальцы и подсчитал, что придется подождать еще недель шесть, прежде чем он сможет осуществить созревший у него план.

Любжи почти не спал в ночь перед Рош Ха-Шана. Утром, когда мать оделась, он не сводил с нее глаз — точнее, с броши, которую она приколола. После службы он удивил ее, когда по дороге домой из синагоги вцепился в ее руку, чего не делал с тех пор, как ему исполнилось три года. Как только они оказались в коттедже, Любжи уселся по-турецки в углу у печи и наблюдал, как мать снимает с платья свою единственную драгоценность. Минуту Зельта смотрела на семейную реликвию, потом встала на колени и сдвинула половицу рядом с тюфяком. Она бережно опустила брошь в старую картонную коробку и вернула половицу на место.

Наблюдая за ней, Любжи сидел так тихо, что мать забеспокоилась, не заболел ли он.

— Я здоров, мама, — сказал он. — Но ведь сегодня Рош Ха-Шана, и я думал, что́ должен сделать в новом году.

Мать улыбнулась, все еще лелея надежду, что хотя бы один из ее детей может стать раввином. Любжи надолго замолчал, пытаясь решить задачку с коробкой. Он не испытывал никакого чувства вины от поступка, который собирался совершить, хотя знал, что мать назвала бы это грехом — он уже убедил себя, что еще до конца года вернет все на место, и никто ничего не узнает.

Той ночью, когда вся семья улеглась на тюфяк, Любжи свернулся клубочком у печи и притворялся спящим, пока не убедился, что остальные заснули.

Удостоверившись, что все спят, Любжи осторожно пополз вдоль стены, пока не добрался до дальнего края тюфяка. Отец громогласно храпел, и Любжи боялся, что кто-нибудь из братьев или сестер проснется и увидит его.

Затаив дыхание Любжи шарил руками по полу, пытаясь нащупать незакрепленную половицу.

Секунды превращались в минуты, и вдруг одна доска немного сдвинулась. Нажав правой рукой на один край, Любжи медленно приподнял ее, опустил руку в отверстие и что-то нащупал. Он схватил это и медленно вытащил картонную коробку, потом положил половицу на место.

Любжи затаился, пока не убедился, что никто его не видел. Один из младших братьев перевернулся на другой бок. Сестры застонали и повернулись тоже. Любжи воспользовался шумной возней и быстро пополз к двери.

Поднявшись с колен, он стал шарить по двери в поисках дверной ручки, схватил ее потной ладошкой и медленно повернул. Он никогда не замечал, что дверь так громко скрипит! Выйдя на улицу, он положил коробку на землю и двумя руками медленно закрыл за собой дверь.

Прижимая коробку к груди, Любжи бросился бежать. Если бы он оглянулся, то увидел бы своего двоюродного деда, который смотрел на него из окна большого дома, стоявшего за коттеджем.

— Так я и думал, — бормотал раввин. — Отцовская кровь берет верх.

Как только Любжи скрылся из виду, он в первый раз заглянул в коробку, но даже при лунном свете не смог различить, что в ней. Он пошел дальше, все еще опасаясь, что его кто-нибудь заметит. Добравшись до центра города, он сел на ступени фонтана, в котором не было воды. От волнения его била дрожь. Прошло несколько минут, прежде чем ему удалось рассмотреть все сокровища, спрятанные в коробке.

Там были две медные пряжки, несколько разных пуговиц — одна из них большая и блестящая — и старая монета с изображением царя. А еще в уголке коробки притаилась главная награда: маленькая круглая серебряная брошка, обрамленная крошечными камнями, которые переливались в лучах утреннего солнца.

Когда часы на ратуше пробили шесть, Любжи сунул коробку под мышку и пошел в сторону рынка. Очутившись среди торговцев, он сел между двумя ларьками и достал из коробки все свои сокровища. Потом перевернул ее и разложил все предметы на ровной серой поверхности. Брошь заняла почетное место в центре. Только он устроился, как рядом с ним остановился человек с мешком картошки за спиной и стал рассматривать его товар.

— Что хочешь за это? — спросил он на чешском, показав на большую блестящую пуговицу.

Мальчик вспомнил, что господин Лекски никогда не давал прямого ответа, а отвечал вопросом на вопрос.

— А что вы можете предложить? — спросил он мужчину на его родном языке.

Фермер опустил мешок на землю.

— Шесть картофелин, — ответил он.

Любжи покачал головой.

— Такая ценная вещь стоит никак не меньше двенадцати картофелин, — назвал он свою цену и повертел пуговицу на солнце, чтобы потенциальный покупатель рассмотрел ее получше.

Фермер нахмурился.

— Девять, — наконец сказал он.

— Нет, — твердо возразил Любжи. — Всегда помните, что мое первое предложение — самое лучшее. — Он надеялся, что говорит так же, как господин Лекски, с нерешительным покупателем.

Фермер покачал головой, поднял мешок, перебросил его через плечо и направился к центру города. Любжи подумал, не совершил ли он большую ошибку, отказавшись от девяти картофелин. Чертыхнувшись, он передвинул предметы на коробке, расположив их в более выгодном свете, но брошку оставил в центре.

— Сколько ты хочешь за это? — спросил другой покупатель, показывая на брошь.

— А что вы можете предложить взамен? — спросил Любжи, переходя на венгерский.

— Мешок моего лучшего зерна, — фермер с гордостью снял куль с нагруженного осла и поставил перед Любжи.

— А зачем вам нужна брошь? — спросил Любжи, вспомнив еще один урок господина Лекски.

— Завтра у моей жены день рождения, — объяснил фермер, — а в прошлом году я забыл сделать ей подарок.

— Я обменяю эту прекрасную фамильную драгоценность, которая вот уже несколько поколений принадлежит моей семье, — сказал Любжи, поднося брошь ближе к покупателю, — на ваше кольцо…

— Но мое кольцо золотое, — рассмеялся фермер, — а твоя брошь всего лишь серебряная.

— …и мешок вашего зерна, — продолжил Любжи, как будто ему не дали закончить предложение.

— Да ты с ума сошел, — возмутился фермер.

— Эту брошь когда-то носила знатная аристократка, потом для нее наступили трудные времена, и ей пришлось продать свою драгоценность. Так вот, я хочу спросить: разве женщина, вы́носившая ваших детей, недостойна ее? — Любжи понятия не имел, есть ли у фермера дети, но продолжал напирать: — Или о ее дне рождения забудут и в этом году?

Венгр молчал, обдумывая слова мальчика. Любжи снова положил брошь в центр коробки, не отрывая от нее напряженного взгляда и ни разу не посмотрев на кольцо.

— На кольцо я согласен, — сдался наконец фермер, — но без мешка зерна.

Любжи нахмурился, сделав вид, что обдумывает предложение. Он взял в руки брошь и снова посмотрел, как она играет на солнце.

— Ладно, — вздохнул он. — Но только потому, что у вашей жены день рождения.

Господин Лекски учил его, что покупатель должен уйти с ощущением, будто он переспорил продавца и совершил выгодную сделку. Фермер быстро снял с пальца массивное золотое кольцо и схватил брошь.

Только они ударили по рукам, как вернулся первый покупатель Любжи — со старой лопатой в руке. Он бросил перед мальчиком наполовину опустевший мешок картошки.

— Я передумал, — заявил чех. — Я отдам тебе двенадцать картофелин за пуговицу.

Но Любжи покачал головой.

— Теперь я хочу пятнадцать, — не поднимая глаз, сказал он.

— Но ведь раньше ты хотел всего двенадцать!

— Да, но вы уже обменяли половину мешка — причем лучшую, как я думаю, — на эту лопату, — заявил Любжи.

Фермер колебался.

— Приходите завтра, — предложил Любжи. — Тогда я запрошу двадцать.

Чех снова нахмурился, но на этот раз мешок остался на месте, и сам он никуда не ушел.

— Согласен, — сердито буркнул он и стал вытаскивать картофелины из мешка.

Любжи опять покачал головой.

— Ну что теперь? — закричал фермер. — Я думал, мы договорились.

— Вы видели мою пуговицу, — пояснил Любжи, — а я вашу картошку — нет. Будет справедливо, если картошку выберу я, а не вы.

Чех пожал плечами, открыл мешок и позволил малышу покопаться и выбрать себе пятнадцать картофелин.

В этот день Любжи больше ничего не выменял, и как только другие торговцы стали закрывать ларьки, он собрал свои вещи — старые и новые, — сложил в картонную коробку и впервые задумался, что будет, если мать узнает, чем он занимается.

Он медленно прошел через весь рынок, направляясь к дальней окраине города, и остановился там, где дорога разделилась на две узкие тропинки. Одна вела в поля, где отец пас скот, другая — в лес. Любжи обернулся и, убедившись, что никто за ним не идет, нырнул в кусты. Вскоре он остановился около дерева, которое, он был уверен, потом обязательно найдет. Он голыми руками выкопал ямку у самых корней и спрятал коробку и двенадцать картофелин.

Замаскировав свой тайник, он остался доволен — никто не заметит, что здесь недавно копали. Потом он медленно пошел обратно к дороге, считая шаги. Двести семь. Напоследок он еще раз оглянулся и побежал через город. Он ни разу не остановился, пока не оказался перед своей дверью. Он немного отдышался и вошел в дом.

Мать уже разливала по мискам жидкий суп из репы. Он быстро выложил на стол три картофелины, иначе ему бы здорово досталось за позднее возвращение. Братья и сестры завизжали от восторга, когда увидели, что он принес.

Мать опустила половник в кастрюлю и пристально посмотрела на него.

— Ты их украл, Любжи? — подбоченившись, спросила она.

— Нет, мама, — ответил он, — не украл.

Мать облегченно вздохнула и взяла картошку. Одну за другой она вымыла их в ведре, которое начинало течь, как только наполнялось больше половины. Очистив их от земли, она стала ногтями снимать с них кожуру. Потом порезала каждую на несколько частей, отложив лишнюю порцию мужу. Тому даже в голову не пришло спросить сына, где он раздобыл такую еду — ничего лучше они не видели уже несколько дней.

Этой ночью Любжи, уставший после первого дня работы продавцом, уснул задолго до наступления темноты.

На следующее утро он встал до того, как проснулся отец. Он бежал всю дорогу до леса, потом отсчитал двести семь шагов и стал копать под деревом. Вытащив картонную коробку, он вернулся в город. К этому времени торговцы уже начали расставлять свои ларьки.

На этот раз он устроился между двумя лотками в дальнем конце рынка, но когда шатающиеся от усталости покупатели добирались до него, большинство из них либо уже купили, что хотели, либо не могли предложить ничего ценного для обмена. В тот вечер господин Лекски объяснил ему три самых важных правила торговли: место, место и место. На следующее утро Любжи поставил свою коробку у самого входа на рынок. Он сразу почувствовал разницу: многие останавливались перед ним и рассматривали его товар, некоторые интересовались на разных языках, что он хочет в обмен на золотое кольцо. Кое-кто даже примерил его, но хотя он получил несколько предложений, он так и не смог заключить сделку, которую счел бы выгодной для себя.

Любжи пытался обменять двенадцать картофелин и три пуговицы на ведро, которое бы не протекало, как вдруг краем глаза заметил знатного господина в длинном черном плаще, стоявшего в стороне и терпеливо поджидавшего, когда он закончит торговлю.

Как только мальчик поднял голову и увидел, кто это, он тотчас вскочил и, отмахнувшись от покупателя, поздоровался:

— Доброе утро, господин Лекски.

Старик сделал шаг вперед, наклонился и стал перебирать вещи, разложенные на коробке. Любжи не мог поверить, что ювелира заинтересовал его товар. Сначала господин Лекски взял в руки старинную монету с головой царя и долго ее рассматривал. Любжи понял, что на самом деле монета его не интересует: это просто уловка. Любжи не раз видел, как он проделывал этот трюк, прежде чем узнать цену товара, который действительно хотел купить.

— Никогда не давай им понять, что тебе нужно, — говорил он мальчику, наверное, раз сто.

Любжи терпеливо ждал, когда старик обратит внимание на центр коробки.

— Сколько ты хочешь за это? — наконец спросил ювелир, взяв в руки золотое кольцо.

— А что вы можете предложить? — поинтересовался мальчик, играя с ним в его собственную игру.

— Сто крон, — ответил старик.

Любжи не знал, как реагировать — больше десяти крон ему еще никто не предлагал. Потом он вспомнил принцип своего наставника: «Проси тройную цену и соглашайся на двойную». Он пристально посмотрел на своего учителя.

— Триста крон.

Ювелир наклонился и положил кольцо обратно в центр коробки.

— Двести. Это лучшая цена, которую я могу предложить.

— Двести пятьдесят, — с надеждой произнес Любжи.

Некоторое время господин Лекски молчал, не сводя глаз с кольца.

— Двести двадцать пять, — наконец сказал он. — Но только если ты добавишь к нему монету.

Любжи тотчас кивнул, пытаясь скрыть радость от исхода сделки.

Господин Лекски достал кошелек из внутреннего кармана плаща, протянул ему двести двадцать пять крон и убрал в карман древнюю монету и массивное золотое кольцо. Любжи поднял глаза на старика и подумал, что тому уже нечему его научить.

В тот день Любжи больше не стал торговать, поэтому рано собрал свою коробку и отправился в центр города, весьма довольный собой. На улице Шюлл он купил новенькое ведро за двенадцать крон, курицу — за пять и буханку свежего хлеба из булочной — за одну.

Насвистывая, юный торговец шагал по главной улице. Проходя мимо магазина господина Лекски, он взглянул на витрину. Ему хотелось убедиться, что прекрасная брошь, которую он хотел купить матери до Рош Ха-Шана, все еще продается.

От изумления он выронил свое новое ведро. Глаза открывались все шире и шире. На месте броши лежала старая монета. На прикрепленной рядом табличке было написано, что на ней изображен император Петр I и датируется она 1721 годом. Он посмотрел на ценник.

«Тысяча пятьсот крон».

 

ГЛАВА 4

МЕЛЬБУРН КУРЬЕР, 25 октября 1929 года:

КРИЗИС НА УОЛЛ-СТРИТ: КРАХ ФОНДОВОЙ БИРЖИ

Если ты родился австралийцем второго поколения, это дает тебе кучу преимуществ и создает кое-какие неудобства. С неудобствами Кит Таунсенд познакомился довольно быстро.

Кит родился в 2.37 пополудни 9 февраля 1928 года в огромном особняке колониального стиля в Тураке, богатом предместьи Мельбурна. Первым, кому позвонила его мать после родов прямо из постели, был директор школы Сент-Эндрюз. Она записала своего первенца в класс 1941 года. Первым звонком отца из своего кабинета был звонок секретарю Мельбурнского крикетного клуба. Отец внес его имя в список членов клуба, вступить в который можно было только после пятнадцатилетнего ожидания.

Отец Кита, сэр Грэхем Таунсенд, был родом из города Данди в Шотландии, но в начале века он со своими родителями приехал в Австралию на судне для перевозки скота. Хотя сэр Грэхем, будучи владельцем «Мельбурн Курьер» и «Аделаид Газетт», занимал высокое положение и в предыдущем году был удостоен рыцарского звания, мельбурнское общество — некоторые его члены происходили из семей, основавшихся в Австралии больше века назад, и они не уставали напоминать, что никогда не были потомками каторжников — либо игнорировали его, либо говорили о нем в третьем лице.

Сэру Грэхему было плевать на их мнение; а если и нет, он этого, конечно, не показывал. Ему нравилось общаться с простыми людьми, работавшими в газетах, а к своим друзьям он причислял тех, кто хотя бы раз в неделю ходил на ипподром. Лошади, борзые — сэру Грэхему было все равно. Но от матери Кита мельбурнское общество не могло так просто отмахнуться. Эта женщина происходила из рода, берущего свое начало от старшего морского офицера Первого флота. Родись она лет на тридцать позже, эта история могла быть о ней, а не о ее сыне.

Сэр Грэхем решил, что его единственный сын — кроме Кита в семье было еще двое детей, обе девочки — пойдет по его стопам и займется газетным бизнесом. Поэтому он стал готовить его к жизни в реальном мире. В первый раз Кит посетил типографию отца в «Мельбурн Курьер» в возрасте трех лет и сразу же влюбился в запах типографской краски, стрекот наборных машин и лязг станков. С тех пор он при любой возможности сопровождал отца на работу.

Сэр Грэхем ни в чем не препятствовал Киту и даже не возражал, когда тот по субботам увязывался за ним на ипподром. Леди Таунсенд не одобряла эти походы и всякий раз требовала, чтобы Кит шел в церковь на следующее утро. К ее огорчению, их единственный сын охотнее шел к букмекеру, чем к священнику.

Леди Таунсенд твердо решила остановить его падение и начала контрнаступление. Когда сэр Грэхем отправился в длительную деловую поездку в Перт, она наняла няню по имени Флорри, дав ей предельно простое задание: взять детей в руки. Но Флорри, вдове лет пятидесяти пяти, четырехлетний Кит оказался не по зубам, и уже через несколько недель она дала ему обещание не говорить матери, когда отец берет его на бега. В конце концов, эта хитрость раскрылась, и леди Таунсенд, дождавшись отъезда мужа в ежегодную командировку в Новую Зеландию, дала объявление на первой странице лондонской «Таймс». Три месяца спустя мисс Стедман сошла с корабля на пирс в порту Мельбурна и приступила к своим обязанностям в Тураке. Как выяснилось, она полностью соответствовала своим рекомендательным письмам.

Младшая дочь шотландского пресвитерианского священника, получившая образование в колледже Св. Леонарда в Дамфрисе, она точно знала, чего от нее ждут. Флорри была предана детям, как и они ей, а мисс Стедман, казалось, была предана только своему делу и выполнению своей святой, как она считала, обязанности.

Она требовала, чтобы все, независимо от статуса, всегда обращались к ней «мисс Стедман», и ни у кого не оставила сомнений, какое место отведено им в ее социальной шкале. Шофер произносил ее имя с поклоном, сэр Грэхем — с почтением.

С самого первого дня она установила правила в детской, которые заслужили бы одобрение офицера «Черной Стражи». Кит перепробовал все — от заискивания до обид и оглушительного рева — пытаясь перетянуть ее на свою сторону, но быстро понял, что она непреклонна, как скала. Отец пришел бы на помощь мальчику, если бы его жена не пела дифирамбы мисс Стедман — особенно когда та совершила героическую попытку обучить юного джентльмена литературному английскому.

В пять лет Кит пошел в начальную школу и в конце первой недели пожаловался мисс Стедман, что другие мальчики не хотят с ним играть. Она посчитала, что ее положение не позволяет ей сказать мальчику, что за долгие годы его отец нажил себе много врагов.

Вторая неделя стала настоящим кошмаром, потому что Кита постоянно третировал мальчик по имени Дезмонд Мотсон. Отец Дезмонда был участником аферы горного комбината, которая несколько дней не сходила с первых страниц «Мельбурн Курьера». Положение усугублялось тем, что Мотсон был на пять сантиметров выше и на три килограмма тяжелее Кита.

Кит решил обсудить проблему с отцом. Но они виделись только по выходным, и Кит радовался возможности пообщаться с ним. В воскресенье утром он приходил к отцу в кабинет, и тот высказывал ему свое мнение о содержании «Курьера» и «Газетт» за прошедшую неделю, а потом сравнивал их с газетами своих конкурентов.

— «Великодушный диктатор» — слабый заголовок, — как-то воскресным утром заявил отец, бросив взгляд на первую полосу вчерашней «Аделаид Газетт». И добавил через несколько минут: — А статья еще хуже. Всех этих людей нельзя даже близко подпускать к первой полосе.

— Но вверху колонки стоит только одно имя, — заметил Кит, внимательно слушавший отца.

Сэр Грэхем хмыкнул.

— Верно, мой мальчик, но заголовок придумал помощник редактора, причем, скорее всего, журналист, написавший статью, к этому времени уже давно ушел домой.

Но Кит так и не понял, пока отец не объяснил ему, что заголовки сочиняют за несколько минут до подписания номера в печать.

— Заголовок должен привлечь внимание читателей, иначе они просто не станут читать статью.

Потом сэр Грэхем вслух прочитал статью о новом немецком лидере. Тогда Кит впервые услышал имя Адольфа Гитлера.

— Хотя фотография отличная, — добавил отец и показал на изображение невысокого человека с усами, похожими на зубную щетку, который стоял в театральной позе, высоко вскинув правую руку. — Никогда не забывай старое заезженное клише: «Фотография стоит тысячи слов».

В дверь резко постучали. Они оба знали, что такой звук могли издать только костяшки пальцев мисс Стедман. Каждое воскресенье, с тех пор как она приехала, ее стук раздавался в одно и то же время с разницей лишь в несколько секунд.

— Войдите, — произнес сэр Грэхем своим самым суровым голосом и подмигнул сыну. Никто не знал, что мужская половина семьи Таунсендов называла мисс Стедман «группенфюрером» за ее спиной.

Мисс Стедман вошла в кабинет и произнесла те же слова, которые в течение последнего года повторяла каждое воскресенье:

— Мастеру Киту пора собираться в церковь, сэр Грэхем.

— Неужели, мисс Стедман, уже так много времени? — отвечал он, подталкивая сына к двери. Кит с неохотой покинул надежное укрытие отцовского кабинета и побрел вслед за мисс Стедман.

— Знаете, что сейчас сказал мне отец, мисс Стедман? — спросил Кит с сильным австралийским акцентом, зная, что это ее разозлит.

— Не имею представления, мастер Кит, — ответила она. — Но что бы он ни сказал, будем надеяться, это не помешает вам сосредоточиться на проповеди преподобного Дэвидсона.

Кит погрузился в угрюмое молчание, шагая за ней вверх по лестнице к своей спальне. Он не издал больше ни звука, пока не уселся вместе с отцом и матерью на заднее сиденье «роллса».

Кит знал, что придется вникать в каждое слово священника — мисс Стедман перед сном устраивала проверочный тест ему и сестрам по мельчайшим подробностям текста. Сэр Грэхем был счастлив, что его не подвергали подобной процедуре.

Три ночи в домике на дереве — который мисс Стедман соорудила в течение нескольких недель после приезда — таким было наказание ребенка, набравшего меньше 80 процентов на экзамене.

— Формирует характер, — постоянно напоминала она им.

Кит, разумеется, никогда не говорил ей, что иногда специально давал неправильный ответ, потому что три ночи в домике на дереве были благословенным спасением от ее тирании.

Когда Киту исполнилось одиннадцать лет, были приняты два решения, которые повлияли на всю его оставшуюся жизнь, причем оба вызвали у него потоки слез.

После объявления войны Германии австралийское правительство дало сэру Грэхему особое поручение, и теперь, как он объяснил сыну, ему придется проводить много времени за границей. Это было первое решение.

Второе было принято всего через несколько дней после отъезда сэра Грэхема в Лондон. Киту предложили место в классической школе Сент-Эндрюз — пансионе для мальчиков в предместье Мельбурна, — и по настоянию матери он принял предложение.

Кит не мог с уверенностью сказать, какое из этих решений причинило ему больше страданий.

В первый день нового семестра рыдающего мальчика, впервые в жизни надевшего длинные брюки, привезли в школу. Мать передала его матроне, которая явно была высечена из того же камня, что и мисс Стедман. Первым, кого увидел Кит, войдя в здание школы, был Дезмонд Мотсон. К своему ужасу, он обнаружил, что их поместили не только в одно общежитие, но и в одну спальню. Первую ночь он провел без сна.

На следующее утро Кит стоял в школьном зале и слушал обращение мистера Джессопа, своего нового директора, который был родом из какого-то английского городка под названием Уинчестер. Вскоре новичок выяснил, что развлечение в понимании мистера Джессопа — это пятнадцатикилометровый кросс по пересеченной местности и холодный душ. Такое развлечение было для хороших мальчиков, которые, переодевшись и вернувшись в свои комнаты, должны были читать Гомера в оригинале. В последнее время Кит читал исключительно истории о «наших доблестных героях войны» и их подвигах на передовой, которые публиковались в «Курьере». Проведя месяц в Сент-Эндрюз, он с радостью поменялся бы с ними местами.

Во время первых каникул Кит сказал матери, что если школьные годы — самые счастливые в жизни, значит, у него нет надежды на будущее. Даже она осознала, что у него мало друзей и он превращается в нелюдима.

Был только один день недели, которого Кит ждал с нетерпением — среда. В полдень он покидал Сент-Эндрюз и мог вернуться только к отбою. Сразу после звонка он запрыгивал на велосипед и мчался на ближайший ипподром, который находился километрах в десяти от школы. Там он чувствовал себя счастливым, бродя между ограждениями и глядя на победителей. В двенадцать лет он считал себя кем-то вроде завсегдатая скачек и лишь жалел, что у него не хватает денег для серьезных ставок. После последнего забега он катил на велосипеде к редакции «Курьера», смотрел, как с талера сходит первый выпуск, и к отбою возвращался в школу.

Как и отцу, Киту гораздо проще было общаться с журналистами и ипподромным братством, чем с сыновьями мельбурнской знати. Как он мечтал сказать консультанту по профориентации, что на самом деле после окончания школы он хочет вести репортажи со скачек для «Спортинг Глоуб», еще одной газеты отца. Но он никому не рассказывал об этой мечте из страха, что это дойдет до его матери, которая уже намекала, что у нее другие планы на его будущее.

Когда отец брал его с собой на бега — тайком от матери и мисс Стедман, — Кит наблюдал, как старик делает крупные ставки в каждом забеге. Иногда он давал сыну шестипенсовик, чтобы тот тоже мог испытать удачу. Кит ставил на ту же лошадь, что и отец, но, к своему удивлению, возвращался домой с пустыми карманами.

После нескольких поездок на ипподром по средам Кит, обнаружив, что почти все его шестипенсовики в конечном счете оказываются в толстом кожаном портфеле букмекера, решил тратить один пенс в неделю на номер «Спортинг Глоуб». Теперь он знал форму каждого жокея, тренера и владельца, состоящих в «Виктория Рейсинг-Клаб», но, несмотря на вновь приобретенные знания, он проигрывал с тем же постоянством, что и раньше. Он частенько спускал на бегах все свои карманные деньги, выданные на весь семестр, уже к началу третьей недели.

Жизнь Кита изменилась в тот день, когда он увидел в «Спортинг Глоуб» рекламу книги «Как переиграть букмекера», написанную Счастливчиком Джо. Он уговорил Флорри одолжить ему полкроны и отправил денежный перевод по адресу, указанному в рекламе. Каждое утро он встречал почтальона и девятнадцать дней спустя получил книгу. С той минуты, как Кит открыл первую страницу, Счастливчик Джо занял место Гомера в его программе обязательного чтения по вечерам. Прочитав книгу дважды, он был уверен, что нашел систему беспроигрышной игры. В следующую среду он отправился на ипподром, недоумевая, почему отец никогда не пользовался безошибочным способом Счастливчика Джо.

В тот вечер Кит вернулся домой, за один день расставшись с карманными деньгами, выданными на целый семестр. Он не винил в своей неудаче Счастливчика Джо и решил, что просто не до конца понял систему. Прочитав книгу в третий раз, он понял свою ошибку. На семьдесят первой странице Счастливчик Джо пояснял, что обязательно нужен определенный стартовый капитал, иначе никогда не переиграешь букмекера. На странице семьдесят два предлагалось начать с десяти фунтов, но поскольку отец Кита все еще был за границей, а мать постоянно твердила свое любимое изречение: «Не бери и не давай в долг», у него не было возможности подтвердить правоту Счастливчика Джо.

Он пришел к выводу, что должен каким-то образом раздобыть немного наличных, но школьные правила запрещали зарабатывать деньги в течение семестра, и ему ничего не оставалось, кроме как перечитывать книгу снова и снова. Он сдал бы экзамен на «отлично», если бы справочник «Как переиграть букмекера» входил в обязательную программу.

После окончания семестра Кит вернулся в Турак и обсудил свои финансовые проблемы с Флорри. Она рассказала ему несколько способов, которыми ее братья зарабатывали себе на карманные расходы во время учебы в школе. Выслушав ее совет, Кит в следующую субботу снова отправился на ипподром. На этот раз он не делал ставок — у него по-прежнему не было денег, — а пошел за конюшни, накопал лопатой навоз и заполнил им полный мешок из-под сахара, которым его снабдила Флорри. Потом, повесив тяжелый мешок на руль, он вернулся в Мельбурн и удобрил клумбы своих родственников. За десять дней Кит сделал сорок семь таких поездок на ипподром и заработал тридцать шиллингов. Удовлетворив потребности родственников, он переключился на их ближайших соседей.

К концу каникул у него накопилось три фунта семь шиллингов и четыре пенса. Когда мать выдала ему карманные деньги на следующий семестр — один фунт, — он не мог дождаться, когда снова поедет на ипподром и сделает себе состояние. Была только одна проблема с беспроигрышной системой — на семьдесят второй странице Счастливчик Джо утверждал: «Не пытайтесь воспользоваться системой, если у вас меньше 10 фунтов», и повторял этот постулат на странице семьдесят три.

Кит прочитал бы «Как переиграть букмекера» в девятый раз, если бы воспитатель мистер Кларк не застукал его за этим занятием во время подготовки к урокам. Мало того, что у него отобрали и, по всей видимости, уничтожили самое дорогое, его еще подвергли унижению публичной поркой перед всей школой. Перегнувшись через стол, он уставился в лицо Дезмонда Мотсона, который сидел на первом ряду и ухмылялся во весь рот.

Мистер Кларк перед отбоем сказал Киту, что если бы он за него не вступился, Кита наверняка исключили бы из школы. Он знал, что это огорчило бы отца — который вскоре должен был вернуться из крымского города под названием Ялта, — и мать, которая мечтала, чтобы он поступил в английский университет Оксфорд. Но Кита заботило только одно — как превратить три фунта семь шиллингов и четыре пенса в 10 фунтов.

На третьей неделе семестра Кита осенило — он придумал, как удвоить свои деньги и при этом избежать наказания.

Школьный буфет работал каждую пятницу с пяти до шести, а все остальное время был закрыт. К утру понедельника большинство мальчиков уже слопали все свои вишневые шоколадки, сгрызли несколько пакетов чипсов и поглотили тонну лимонада. Хотя они временно насытились, Кит не сомневался — они хотят еще. Он решил, что вторник, среда и четверг создают идеальные условия для прибыльной торговли. Нужно было запастись в буфете самыми популярными сластями, а потом, как только другие мальчики изничтожат свой недельный резерв, выгодно «загнать» их.

К открытию буфета в следующую пятницу Кит стоял первым в очереди. Дежурный учитель был удивлен, когда молодой Таунсенд потратил три фунта на покупку большой коробки леденцов, тридцати шести пакетов чипсов, двадцати четырех вишневых шоколадок и двух деревянных ящиков с дюжиной бутылок лимонада в каждой. Он доложил об этом воспитателю Кита, но мистер Кларк лишь заметил:

— Удивительно, что леди Таунсенд балует мальчика столь крупными суммами.

Кит приволок добычу в раздевалку и спрятал в своем шкафчике. И стал терпеливо ждать окончания выходных.

В субботу днем Кит отправился на велосипеде на ипподром, хотя должен был сидеть на ежегодном матче своей команды по крикету против школы Джилонг. Он не мог делать ставки и поэтому ужасно провел время. Странно, размышлял он: почему-то, когда нет денег, всегда угадываешь победителя.

В воскресенье после службы в школьной капелле Кит заглянул в комнаты отдыха старших и младших учеников и с удовольствием обнаружил, что запасы сластей и напитков уже подходят к концу. В понедельник утром на перемене его одноклассники стояли в коридоре, обмениваясь остатками конфет, разворачивая последние шоколадки и жадно поглощая последние капли лимонада.

Во вторник утром он увидел ряды пустых бутылок, выстроившихся около мусорных баков в одном из углов школьного двора. Днем он был готов применить свою теорию на практике.

Когда все играли на улице, он заперся в маленькой школьной типографии, которую в прошлом году оснастил оборудованием его отец. Хотя печатный станок был допотопным и приводился в движение вручную, Киту этого было вполне достаточно.

Через час он вышел, сжимая в руке тридцать экземпляров своего первого печатного издания с объявлением, что в среду с пяти до шести около шкафчика номер девятнадцать в раздевалке для старшеклассников будет работать альтернативный буфет. На обороте был указан ассортимент товаров и «пересмотренные» цены.

Перед началом последнего урока Кит раздал этот листок всем своим одноклассникам, едва успев закончить до того, как в класс вошел учитель географии. Он уже планировал увеличить тираж на следующей неделе, если его затея окажется успешной.

Когда Кит вошел в раздевалку за несколько минут до пяти, около его шкафчика уже образовалась очередь. Он быстро открыл ключом жестяную дверь и вытащил коробки на пол. Задолго до шести он продал весь свой запас. Увеличив цену почти всех товаров минимум на 25 процентов, он получил больше фунта чистой прибыли.

Один только Дезмонд Мотсон, стоя в стороне, наблюдал, как деньги переходят из рук в руки, и жаловался на грабительские цены Таунсенда.

— У тебя есть выбор, — заявил ему юный предприниматель. — Можешь встать в очередь или подождать до пятницы.

Мотсон выскочил из раздевалки, бормоча угрозы.

В пятницу днем Кит снова стоял в очереди в буфете. Он составил список товаров, которые уходят в первую очередь, и делал покупки соответственно этому списку.

Когда мистеру Кларку сообщили, что Таунсенд оставил в буфете четыре фунта и десять шиллингов, он признался, что озадачен, и решил поговорить с директором.

В ту субботу Кит не поехал на скачки. Он остался в школе и напечатал второй номер своего торгового листка тиражом сто экземпляров, которые раздал в следующий понедельник — причем не только одноклассникам, но и ученикам двух младших классов.

Во вторник утром на уроке британской истории XIX века он подсчитал на последней странице Билля о реформе парламентского представительства 1832 года, что если торговля будет идти такими темпами, то всего через три недели он соберет 10 фунтов и сможет наконец испытать беспроигрышную систему Счастливчика Джо.

В среду днем на уроке латыни беспроигрышная система Кита дала сбой. В класс без предупреждения вошел директор и велел Таунсенду немедленно выйти с ним в коридор.

— И захвати ключ от шкафчика, — угрожающе добавил он.

Пока они молча шли по длинному серому коридору, мистер Джессоп показал ему лист бумаги. Кит внимательно прочитал список, который знал назубок и мог рассказать с закрытыми глазами лучше, чем любую из таблиц учебника латыни Кеннеди. «Леденцы — 8 пенсов, чипсы — 4 пенса, вишневые шоколадные батончики — 4 пенса, лимонад — 1 шиллинг. Будь у шкафчика 19 в раздевалке для старшеклассников в четверг ровно в пять часов. Наш девиз „Первым пришел — первым обслужен“».

Кит с трудом сдерживал смех, пока его вели по коридору.

Когда они вошли в раздевалку, оказалось, что воспитатель Кита и учитель физкультуры уже стоят около его шкафчика.

— Открой дверцу, Таунсенд, — только и сказал воспитатель.

Кит вставил ключик в замок и медленно его повернул. Он распахнул дверцу, и все четверо уставились внутрь. Мистер Джессоп с удивлением обнаружил, что там нет ничего, кроме крикетной биты, пары старых наколенников и мятой белой рубашки, которую явно не надевали уже несколько недель.

Директор смотрел сердито, воспитатель — озадаченно, учитель физкультуры — смущенно.

— Может, вы взяли не того мальчика? — спросил Кит с видом оскорбленной невинности.

— Закрой дверцу и немедленно возвращайся в класс, Таунсенд, — велел директор. Кит высокомерно кивнул и медленно двинулся обратно по коридору.

Усевшись за свою парту, Кит понял, что ему придется выбирать. Спасти товар и вернуть свои деньги или намекнуть, где можно найти сласти, и наконец свести старые счеты?

Дезмонд Мотсон обернулся и посмотрел на него. Он был удивлен и разочарован, увидев, что Таунсенд вернулся на свое место.

Кит широко улыбнулся ему, и решение пришло.

 

ГЛАВА 5

ТАЙМС, 9 марта 1938 года:

НЕМЕЦКИЕ ВОЙСКА В РЕЙНЛАНДЕ

Любжи впервые услышал имя Адольфа Гитлера только после того, как немцы оккупировали Рейнскую область.

Мать морщилась, читая о подвигах фюрера в еженедельной газете, которую брала у раввина. Просмотрев очередную страницу, она передавала ее старшему сыну. Она убирала газету только с наступлением темноты, когда уже не могла различать слова. Любжи удавалось почитать еще несколько минут.

— Нам тоже придется носить желтую звезду, если Гитлер перейдет нашу границу? — спросил он.

Зельта сделала вид, что спит.

Мать давно уже не могла скрывать от остальных членов семьи, что Любжи стал ее любимчиком — хотя и подозревала, что он приложил руку к пропаже ее драгоценной брошки, — и она с гордостью наблюдала, как он превращается в высокого красивого юношу. Но, несмотря на его успехи в торговле, которая приносила выгоду всей семье, она была непоколебимо верила, что ее сыну предначертано быть раввином. Возможно, она напрасно растратила свою жизнь, но Любжи она этого не позволит.

Последние шесть лет Любжи каждое утро проводил в доме на холме, где дядя матери давал ему уроки. В полдень его отпускали на рынок — не так давно он купил себе там собственную палатку. Через несколько недель после бар-митцва старый раввин вручил матери Любжи письмо, в котором говорилось, что Любжи присудили стипендию для обучения в академии в Остраве. Это был самый счастливый день в жизни Зельты. Она знала, что ее сын обладает незаурядным, возможно, даже исключительным умом, но также понимала, что такое предложение они получили только благодаря репутации дяди.

Когда Любжи сообщили эту новость, он постарался не выдать своего огорчения. Хотя ему разрешали ходить на рынок только днем, он уже зарабатывал достаточно денег, чтобы у каждого члена семьи было по паре башмаков и еда два раза в день. Ему хотелось объяснить матери, что нет смысла становиться раввином, если ты стремишься только к одному — построить магазин на свободном участке рядом с лавкой господина Лекски.

Господин Лекски закрыл магазин и взял выходной, чтобы отвезти юного ученика в академию. Он надеется, что Любжи возьмет на себя управление его магазином, как только закончит учебу, сказал он мальчику по дороге в Остраву. Любжи хотел немедленно вернуться домой, и только после долгих уговоров он взял свой кожаный портфельчик — последний его бартер накануне — и вошел в массивные каменные сводчатые ворота академии. Не добавь господин Лекски, что он и не подумает взять Любжи в магазин, если тот не проучится пять лет в академии, он бы запрыгнул обратно в машину.

Вскоре Любжи выяснил, что кроме него в академии больше не было детей бедняков. Некоторые одноклассники дали ему ясно понять, открыто или намеками, что не собираются общаться с таким человеком, как он. Прошло несколько недель, и он также понял, что в подобном заведении мало пользы от тех знаний, которые он получил, торгуя на рынке — хотя даже самые ярые его противники признавали, что у него врожденная способность к языкам. И уж конечно, напряженная работа до самой ночи, короткий сон и жесткая дисциплина не пугали мальчика из Дуски.

Первый год учебы в Остраве Любжи окончил среди лучших учеников своего класса по всем предметам. Он был первым по математике и третьим по венгерскому, который теперь стал его вторым языком. Но даже директор академии не мог не заметить, что у этого одаренного ребенка мало друзей и он стал нелюдимым. Хорошо еще, что никто, по крайней мере, не третирует этого юного волчонка — один мальчик попытался и очутился в изоляторе.

Вернувшись в Дуски, Любжи с изумлением понял, насколько мал его город, насколько бедна его семья и насколько она от него зависит.

Каждое утро, когда отец уходил на пастбище, Любжи поднимался на холм в дом раввина и продолжал свои занятия. Старик восхищался его способностями к языкам и признавал, что уже отстал от мальчика в математике. Днем Любжи возвращался на рынок, и если дела шли хорошо, он приносил домой достаточно еды, чтобы накормить всю семью.

Он попытался обучить торговому ремеслу братьев, чтобы они работали в ларьке по утрам во время его отсутствия, но быстро понял, что это безнадежное занятие, и жалел, что мать не позволяет ему остаться дома и создать дело, приносящее выгоду всей семье. Но Зельту не интересовали его успехи на рынке, она подробно расспрашивала его только об учебе. Она снова и снова перечитывала его табеля и к концу каникул выучила их наизусть. Глядя на это, Любжи твердо решил, что в следующем году его табеля доставят ей еще больше удовольствия.

Когда шестинедельные каникулы подошли к концу, Любжи неохотно собрал свой кожаный портфель, и господин Лекски снова отвез его в Остраву.

— Мое предложение остается в силе, — напомнил он юноше. — Но только после окончания учебы.

В течение второго года учебы в академии имя Адольфа Гитлера звучало в разговорах едва ли не чаще, чем имя Моисея. Евреи каждый день бежали через границу и рассказывали, какие ужасы творятся в Германии. Любжи лишь спрашивал себя, что еще способен придумать фюрер. Он читал все газеты, которые ему попадались в руки — на любом языке и даже старые.

«Гитлер смотрит на восток», — гласил заголовок на первой полосе «Остравы». Любжи перевернул газету на седьмую страницу, чтобы прочитать продолжение статьи, но страницу кто-то вырвал. Однако он и так догадывался, что совсем скоро танки фюрера войдут в Чехословакию. И тогда таким людям, как он, здесь не будет места.

Тем же утром он поделился этими опасениями с учителем истории, но мысли у того, казалось, не простирались дальше Ганнибала, его занимал только один вопрос — как великий полководец справится с переходом через Альпы. Любжи закрыл свой потрепанный учебник истории и, не думая о последствиях, вышел из класса и решительно направился в частное жилое помещение директора. Он остановился перед дверью, за которой никогда не был, немного помедлил и смело постучал.

— Войдите, — послышалось в ответ.

Любжи медленно открыл дверь и вошел в кабинет директора. За столом сидел благочестивый старик, облаченный в парадную красно-серую мантию, с черной ермолкой, плотно сидевшей на длинных локонах. Он поднял голову.

— Полагаю, это вопрос жизни и смерти, Хох?

— Да, сэр, — уверенно ответил Любжи. И вдруг растерялся.

— Итак? — после долгого молчания напомнил о себе директор.

— Мы должны быть готовы к отъезду в любую минуту, — выпалил Любжи. — Нельзя упускать из виду, что скоро Гитлер…

Старик улыбнулся пятнадцатилетнему юноше и небрежно махнул рукой.

— Гитлер сотни раз говорил нам, что не собирается оккупировать другие территории, — сказал он так, будто исправил мелкую ошибку на экзамене по истории.

— Простите за беспокойство, — извинился Любжи, понимая, что ему не удастся убедить этого «небожителя», какие бы доводы он ни приводил.

Но шли недели, и сначала учитель, потом воспитатель и наконец директор вынуждены были признать, что история пишется буквально на их глазах.

Однажды теплым сентябрьским вечером директор во время обхода предупредил учеников, что они должны собрать свои вещи, так как на рассвете они все покидают академию. Он ничуть не удивился, обнаружив, что комната Любжи уже пуста.

Вскоре после полуночи немецкая танковая дивизия перешла границу и, не встретив никакого сопротивления, двинулась на Остраву. Солдаты ворвались в академию еще до звонка на завтрак и затолкали всех учеников в поджидавшие грузовики. Только один ученик отсутствовал на последней перекличке: Любжи Хох ушел из академии прошлой ночью. Запихнув все свои пожитки в кожаный портфель, он влился в поток беженцев, направлявшихся к венгерской границе. Он молился, чтобы мать читала не только газеты, но и мысли Гитлера, и сумела спастись вместе со всей семьей. Недавно до него дошли слухи, что немцы сгоняют евреев в лагеря для интернированных, и старался не думать, что будет с его семьей, если их схватят.

Той ночью, выскользнув за ворота академии, Любжи видел, как одни горожане мечутся от дома к дому в поисках родственников, а другие грузят свои пожитки на запряженные лошадьми повозки. Сейчас не время переживать из-за вещей, хотел сказать им Любжи, вещь нельзя застрелить. Но все бегали и суетились, и никто не остановился, чтобы послушать высокого, крепко сложенного молодого человека с длинными черными пейсами. К тому времени, когда немецкие танки окружили академию, он уже прошел несколько километров по дороге, ведущей к южной границе.

Он шел только вперед, мимо тех, кто толкал повозки со своим скарбом, замедлявшие их бегство. Он обгонял груженых ослов, телеги, которым нужно было починить колеса, и семьи, которым приходилось идти медленно, приноравливаясь к шагу маленьких детей и престарелых родственников. Он видел, как матери срезали пейсы у своих сыновей и избавлялись от всего, что могло выдать в них евреев. Он бы остановился и сделал им замечание, но не хотел терять драгоценное время. Он поклялся, что никогда не отречется от своей религии.

Благодаря дисциплине, к которой его приучили два года в академии, Любжи до рассвета обходился без еды и отдыха. Заснул он, только пока его подвозили на повозке, и потом, на переднем сиденье грузовика.

Хотя свобода была всего в 180 километрах, Любжи трижды видел восход и заход солнца, прежде чем услышал крики впереди идущих, которые дошли до суверенной Венгрии. Он остановился в конце качающейся от усталости очереди будущих эмигрантов. За три часа он прошел всего несколько сотен метров, и вереница стоявших впереди людей стала устраиваться на ночлег. Они испуганными глазами смотрели на поднимавшийся в небо дым и вздрагивали от грохота орудий, оповещавших о неумолимом наступлении немцев.

Любжи дождался полной темноты и потихоньку пробирался между спящими беженцами, пока не увидел впереди огни пограничной заставы. Стараясь не привлекать к себе внимания, он улегся в канаву, положив голову на кожаный портфель. Когда утром таможенник поднял шлагбаум, Любжи стоял впереди всех. Проснувшись, люди увидели молодого семинариста, который тихо читал псалмы, и никто не осмелился спросить, как он здесь оказался.

Таможенник не потратил много времени на обыск портфельчика Любжи. Очутившись за границей, юноша взял курс на Будапешт, единственный известный ему венгерский город. Он шел еще два дня и две ночи. Счастливые семьи, радуясь спасению от немцев, охотно делились с ним едой. И 23 сентября 1939 года он подошел к столице.

Любжи остолбенел от открывшегося перед ним вида. Наверняка это самый большой город на земле?! Первые несколько часов он просто бродил по улицам, опьяненный красотой Будапешта. В конце концов он рухнул на ступенях огромной синагоги, а проснувшись утром, первым делом спросил дорогу на рынок.

С благоговейным трепетом взирал он на бесчисленные ряды крытых палаток, которым, казалось, не было конца.

Любжи предлагал свои услуги продавцам, но хотя он свободно говорил на их родном языке, они все отвечали ему одинаково:

— Тебе есть что продать?

Во второй раз в жизни Любжи столкнулся с проблемой отсутствия товара для продажи и обмена. Он наблюдал, как беженцы продают бесценные семейные реликвии, иногда всего лишь за буханку хлеба или мешок картошки, и быстро понял, что некоторым людям война приносит целые состояния.

День за днем Любжи искал работу. Ночью он от голода и усталости падал прямо на землю, но по-прежнему был полон решимости. Когда ему отказали все торговцы на рынке, ему пришлось просить милостыню прямо на улице.

Однажды вечером, уже находясь на грани отчаяния, он проходил мимо газетного киоска на углу тихой улочки и заметил на шее у пожилой продавщицы звезду Давида на тонкой золотой цепочке. Он улыбнулся ей в надежде, что она его пожалеет, но женщина отвернулась от грязного молодого иммигранта и занялась своим делом.

Любжи побрел было дальше, как вдруг у киоска остановился молодой человек, ненамного старше его, взял пачку сигарет и коробку спичек и, не заплатив женщине, пошел своей дорогой. Она выскочила из киоска и, размахивая руками, закричала:

— Вор! Вор!

Но молодой человек просто пожал плечами и прикурил сигарету. Любжи догнал его и положил руку на плечо. Когда парень повернулся, Любжи сказал:

— Ты не заплатил за сигареты.

— Отвали, словацкий придурок, — парень оттолкнул его и пошел дальше по улице. Любжи снова побежал за ним и на этот раз схватил за руку. Парень еще раз обернулся и без предупреждения ударил своего преследователя кулаком. Любжи пригнулся, и кулак лишь коснулся его плеча. По инерции парень качнулся вперед, и Любжи провел апперкот в солнечное сплетение с такой силой, что парня отбросило назад, и он рухнул на землю, выронив сигареты со спичками. Оказывается, Любжи еще кое-что унаследовал от своего отца.

Собственная сила привела Любжи в такое изумление, что он не сразу подобрал сигареты и спички. Он оставил парня корчиться на земле, а сам побежал обратно к киоску.

— Спасибо, — поблагодарила его пожилая женщина, когда он вернул ей украденное.

— Меня зовут Любжи Хох, — низко поклонился он.

— А меня — госпожа Черани, — назвалась она.

Той ночью, когда пожилая дама ушла домой, Любжи спал на тротуаре за киоском. Наутро она очень удивилась, обнаружив, что он все еще тут, сидит на нераспечатанной пачке газет.

Увидев, что она идет по улице, он тотчас принялся развязывать упаковки с газетами. Он наблюдал, как она сортирует прессу и раскладывает по стойкам, чтобы привлечь внимание утренних прохожих. Днем госпожа Черани начала рассказывать Любжи о разных газетах, и была поражена, узнав, что он может читать на многих языках. Вскоре она обнаружила, что он к тому же может поговорить с любым беженцем, заходившим в киоск в поисках новостей о своей стране.

На следующий день Любжи разложил все газеты по стойкам задолго до прихода хозяйки. Он даже продал пару номеров ранним покупателям. К концу недели она частенько дремала в углу киоска, изредка просыпаясь, чтобы дать Любжи совет, если он не мог ответить на вопрос покупателя.

Закрыв киоск в пятницу вечером, госпожа Черани жестом предложила Любжи следовать за ней. Они шли молча и через некоторое время остановились перед небольшим домиком примерно в полутора километрах от киоска. Пожилая женщина пригласила его войти и проводила в гостиную, чтобы познакомить с мужем. Господин Черани пришел в ужас, увидев молодого оборванца, но немного смягчился, когда узнал, что Любжи — еврейский беженец из Остравы. Он пригласил его поужинать с ними. Любжи впервые сел за стол, с тех пор как покинул академию.

За ужином Любжи узнал, что господин Черани держит небольшую лавку, которая, среди прочего, поставляет товары в киоск, где работает его жена. Он засыпал своего хозяина вопросами о возврате газет, убыточных лидерах, маржах и альтернативном ассортименте, и тот быстро понял, почему на этой неделе подскочили прибыли киоска. Пока Любжи мыл посуду, господин и госпожа Черани тихонько совещались в углу кухни. Закончив разговор, госпожа Черани поманила Любжи, который решил, что ему пора уходить. Но она пошла не к двери, а стала подниматься по лестнице. Обернувшись, она снова поманила его, и он последовал за ней. Наверху она открыла дверь в крошечную комнату. Ковра на полу не было, и вся мебель состояла из односпальной кровати, старого шкафа и небольшого стола. Женщина окинула пустую постель печальным взглядом, показала на нее рукой и вышла, не произнеся ни слова.

Множество иммигрантов из самых разных стран приходили поговорить с молодым человеком — который, казалось, читал все газеты — о том, что происходит у них на родине, и к концу первого месяца Любжи почти удвоил доходы маленького киоска. В последний день месяца господин Черани выдал Любжи конверт с его первой зарплатой. За ужином он сказал юноше, что в понедельник он будет работать в его лавке, чтобы набраться опыта в торговле. Госпожа Черани выглядела расстроенной, несмотря на уверения мужа, что это всего на неделю.

В магазине юноша быстро выучил имена постоянных покупателей, название ежедневной газеты, которой они отдавали предпочтение, и их любимую марку сигарет. На второй неделе он узнал о существовании некоего господина Фаркаса, владельца конкурирующего магазина на другой стороне улицы, но ни господин, ни госпожа Черани никогда не упоминали его имени, и он не стал поднимать эту тему. В воскресенье вечером господин Черани сказал жене, что теперь Любжи будет работать в магазине постоянно. Судя по всему, она не удивилась.

Каждое утро Любжи вставал в четыре часа и уходил из дому, чтобы открыть лавку. Через некоторое время он доставлял газеты в киоск и обслуживал первых покупателей, пока господин и госпожа Черани еще завтракали. Шли недели, и с каждым днем господин Черани появлялся в магазине все позже и позже, а по вечерам, подсчитывая выручку, частенько выдавал Любжи пару монет.

Любжи складывал монеты в стопку на столе около кровати, и когда набиралось десять, обменивал их на одну зеленую банкноту. Ночью он лежал без сна и мечтал, что магазин перейдет к нему, когда господин и госпожа Черани выйдут на пенсию. В последнее время они стали относиться к нему, как к собственному сыну, дарили ему небольшие подарки, а госпожа Черани даже целовала его перед сном. В такие минуты он думал о матери.

Когда господин Черани сначала взял один выходной день, а потом субботу с воскресеньем, и по возвращении обнаружил, что доходы слегка увеличились, Любжи начал верить, что его мечты сбудутся.

Однажды субботним утром по дороге в синагогу Любжи показалось, что за ним следят. Остановившись, он обернулся и увидел, что всего в нескольких шагах позади него идет господин Фаркас, их конкурент с другой стороны улицы.

— Доброе утро, господин Фаркас, — поздоровался Любжи, приподняв черную шляпу с широкими полями.

— Доброе утро, господин Хох, — ответил тот. До этого момента Любжи никогда не думал о себе как о господине Хохе. В конце концов, он совсем недавно отметил свое семнадцатилетие.

— Вы хотите поговорить со мной? — спросил Любжи.

— Да, господин Хох, хочу, — сказал он и подошел ближе, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Любжи вспомнил совет господина Лекски: «Если покупатель нервничает, ничего не говори».

— Я хотел предложить вам работу в одном из моих магазинов, — наконец произнес господин Фаркас, глядя на Любжи.

Любжи впервые узнал, что у господина Фаркаса не один магазин.

— В каком качестве? — поинтересовался он.

— Помощника управляющего.

— А зарплата?

Услышав сумму, Любжи не сказал ни слова, хотя сто пенге в неделю было почти вдвое больше того, что платил ему господин Черани.

— А где я буду жить?

— Над магазином есть комната, — ответил господин Фаркас. — Думаю, она гораздо больше чердака над домом Черани, где вы сейчас обитаете.

Любжи внимательно посмотрел на него.

— Я подумаю над вашим предложением, господин Фаркас, — сказал он и снова приподнял шляпу.

Вернувшись домой, он решил передать весь разговор господину Черани, пока этого не сделал кто-то другой.

Под конец рассказа Любжи старик разгладил усы и вздохнул. Но ничего не ответил.

— Конечно, я дал понять, что не соблазнился работой у него, — подытожил Любжи, ожидая реакции босса.

Господин Черани по-прежнему молчал и не возвращался к этой теме до следующего вечера. Любжи улыбнулся, услышав за ужином, что в конце недели ему повысят зарплату. Но в пятницу, открыв свой маленький коричневый конверт, он испытал разочарование — прибавка была отнюдь невелика.

В следующую субботу господин Фаркас подошел к нему снова и спросил, принял ли он решение. Любжи ответил, что доволен своей нынешней работой, и низко поклонился на прощание.

Следующие несколько недель Любжи изредка бросал взгляды в сторону просторной комнаты над газетным магазином на другой стороне улицы. Ночью, лежа в постели, он пытался представить, как она выглядит внутри.

За шесть месяцев работы на Черани Любжи удалось скопить некоторую сумму, откладывая почти все свое жалованье. По-настоящему он потратился только раз, когда купил себе подержанный двубортный костюм, две рубашки и галстук в крапинку, избавившись наконец от семинарской мантии. Но, несмотря на вновь обретенное чувство безопасности, он все чаще со страхом думал, куда Гитлер нанесет свой следующий удар. После вторжения в Польшу фюрер продолжал уверять венгерский народ, что считает его своим союзником. Но, судя по его прошлым деяниям, слово «союзник» он взял не из польского словаря.

Любжи старался не думать о необходимости снова спасаться бегством, но с каждым днем он все чаще чувствовал на себя злобные косые взгляды. К тому же, он не мог не заметить, что некоторые местные жители с радостью готовятся к встрече с нацистами.

Однажды утром, когда Любжи шел по улице, какой-то прохожий обозвал его пархатым жидом. Любжи опешил, но через несколько дней это уже стало обычным явлением. Потом в витрину магазина Черани полетели первые камни. Некоторые постоянные покупатели стали переходить дорогу и делать покупки у господина Фаркаса. Но Черани упрямо твердил, что верит Гитлеру, который категорически утверждал: он никогда не нарушит территориальную целостность Венгрии. Любжи в ответ напомнил хозяину, что фюрер говорил те же слова перед вторжением в Польшу.

Любжи понимал, что скопил недостаточно денег для перехода через другую границу, и в следующий понедельник, пока Черани не спустились к завтраку, он решительно пересек улицу и вошел в магазин конкурента. Господин Фаркас не мог скрыть удивления при виде возникшего на пороге Любжи.

— Вам все еще нужен помощник управляющего? — прямо спросил Любжи, опасаясь быть замеченным на чужой стороне улицы.

— Нет, если он еврей, — глядя на него в упор, ответил господин Фаркас. — Как бы хорош он ни был. В любом случае, когда сюда придет Гитлер, я заберу ваш магазин.

Любжи молча повернулся и вышел. Когда час спустя в магазине появился господин Черани, он рассказал ему, что господин Фаркас снова приглашал его на работу.

— Меня нельзя купить, ответил я.

Господин Черани кивнул, но ничего не сказал. Любжи не удивился, когда в пятницу, открыв конверт с жалованьем, обнаружил новую небольшую прибавку.

Любжи по-прежнему откладывал почти все заработанные деньги и начал составлять план побега. Каждую ночь, когда Черани отправлялись спать, он потихоньку спускался вниз и изучал старый атлас в кабинете хозяина. Он перебрал несколько вариантов. Югославия отпадает: ее ждет та же судьба, что Польшу и Чехословакию — это лишь вопрос времени. Об Италии не могло быть и речи, равно как и о России. Наконец он остановил свой выбор на Турции. Хотя у него не было официальных документов, он решил в конце недели пойти на вокзал и попробовать сесть на поезд, идущий в Стамбул через Румынию и Болгарию. После полуночи он закрыл старые карты Европы и вернулся в свою крошечную комнатку под крышей.

Он знал, что приближается время, когда ему придется посвятить господина Черани в свои планы, но решил отложить разговор до пятницы и сначала дождаться зарплаты. Он лег в постель и заснул, пытаясь представить жизнь в Турции. Интересно, есть там рынок? А торговаться турки любят?

Громкий стук вырвал его из глубокого сна. Он вскочил с кровати и подбежал к маленькому окошку, выходящему на улицу. Дорогу заполонили солдаты с винтовками. Некоторые колотили в двери прикладами. Через несколько минут они доберутся до дома Черани. Любжи быстро оделся, вытащил из-под матраца пачку денег и сунул за пояс, затянув потуже широкий кожаный ремень на брюках.

Потом он сбежал вниз и закрылся в ванной комнате, которую делил с Черани. Схватив бритву старика, он быстро срезал длинные черные пейсы, свисавшие до плеч, и спустил их в унитаз.

Любжи уставился на себя в зеркало. Он молил Бога, чтобы светло-серый двубортный костюм, белая рубашка и синий галстук в крапинку обманули оккупантов, и они приняли бы его за обычного венгерского бизнесмена, приехавшего в столицу. Во всяком случае, теперь он говорит по-венгерски без малейшего акцента. Немного помедлив, он вышел из ванной и услышал, как колотят в дверь соседнего дома. Он быстро заглянул на кухню, но Черани там не было. Тогда он бросился на кухню. Старики сидели под столом, прижавшись друг к другу. Глядя на семь зажженных свечей Давида, вряд ли кто-нибудь поверит, что они не евреи, подумал Любжи.

Не сказав ни слова, Любжи на цыпочках подкрался к кухонному окну, выходившему на задний двор. Он осторожно опустил фрамугу и высунул голову. Солдат нигде не было видно. Он посмотрел направо и увидел вспрыгнувшую на дерево кошку. Потом повернул голову налево и столкнулся взглядом с солдатом. Рядом с ним стоял господин Фаркас. Он кивнул и сказал:

— Это он.

Любжи с надеждой улыбнулся, но солдат грубо двинул ему прикладом по лицу. Любжи головой вперед вывалился из окна и упал на дорожку.

Приподняв голову, он увидел, что в глаза ему нацелен штык.

— Я не еврей! — закричал он. — Я не еврей!

Вероятно, его слова звучали бы убедительнее, если бы он произносил их не на идиш.

 

ГЛАВА 6

ДЕЙЛИ МЕЙЛ, 8 февраля 1945 года:

ЯЛТА: КОНФЕРЕНЦИЯ БОЛЬШОЙ ТРОЙКИ

Никто в школе Сент-Эндрюз не удивился, когда директор не предложил Киту, ученику выпускного класса, стать школьным префектом.

Но одну школьную должность Кит непременно хотел заполучить до своего окончания, даже если все его сверстники не желали дать ему ни малейшего шанса.

Кит мечтал стать редактором школьного журнала «Сент-Энди», как отец в свое время. Кроме него на это место претендовал всего один человек — его одноклассник по прозвищу «Зубрила» Томкинс, который в прошлом году был заместителем редактора, и сам директор считал его «надежным работником». Шестьдесят три шестиклассника с правом голоса видели в Томкинсе, которому уже предложили изучать английский язык в Кембридже, основного фаворита. Но никто еще не знал, как далеко готов зайти Кит, лишь бы добиться своего.

Однажды, незадолго до выборов, Кит обсудил проблему с отцом во время прогулки в их загородном поместье.

— Избиратели часто меняют свое мнение в самый последний момент, — говорил отец. — От многих из них можно добиться чего угодно с помощью подкупа или страха. Этот способ действует и в политике, и в бизнесе, я убедился в этом на собственном опыте. С какой стати в шестом классе Сент-Эндрюз должно быть иначе? — Сэр Грэхем замолчал, пока они поднимались на вершину холма. — И никогда не забывай, — продолжил он, — у тебя есть преимущество перед многими кандидатами на других выборах.

— Какое? — спросил семнадцатилетний юноша, спускаясь вместе с отцом к дому.

— При таком крошечном электорате ты всех избирателей знаешь лично.

— Это могло бы стать преимуществом, будь я популярнее Томкинса, — вздохнул Кит, — но увы.

— Редкие политики рассчитывают на одну только популярность у избирателей, — уверял его отец. — Если бы это было так, половина мировых лидеров осталась бы без работы. Лучший тому пример — Черчилль.

Кит напряженно вслушивался в слова отца, пока они не спеша шагали к дому.

Когда Кит вернулся в Сент-Эндрюз, до выборов оставалось всего десять дней, и он решил воспользоваться советами отца. Он испробовал все виды убеждения, какие только приходили ему в голову: билеты на Мельбурнское крикетное поле, бутылки пива, нелегальные пачки сигарет. Одному избирателю он даже пообещал устроить свидание со своей старшей сестрой. Но когда он подсчитывал голоса, на которые может надеяться, он все еще не был уверен, что получит большинство. Ведь нельзя знать наверняка, как проголосует тот или иной избиратель во время тайного голосования. К тому же, директор отдавал предпочтение другому кандидату, и это еще больше осложняло положение Кита.

За сорок восемь часов до голосования Кит начал обдумывать второй вариант, который предложил ему отец, — страх. Ночью он лежал без сна, ломая голову, но ничего путного так и не придумал. На следующий день к нему явился их староста Дункан Александр.

— Мне нужно два билета на Мельбурнское крикетное поле на матч между Викторией и Южной Австралией.

— А что я получу взамен? — поднял голову Кит.

— Мой голос, — ответил староста. — Не говоря уж о влиянии, которое я могу оказать на других избирателей.

— При тайном голосовании? — усмехнулся Кит. — Ты, наверное, шутишь.

— Хочешь сказать, мое слово недостаточно хорошо для тебя?

— Что-то вроде того, — ответил Кит.

— А как тебе понравится, если я помогу облить грязью Сирила Томкинса?

— Это зависит от того прилипнет ли эта грязь?

— Прилипнет настолько, что ему придется снять свою кандидатуру.

— В таком случае я не только устрою тебе два места на трибуну для членов клуба, но и познакомлю со всеми игроками команды. Но я даже не подумаю расстаться с билетами, пока не узнаю, что у тебя есть на Томкинса.

— Ты ничего не узнаешь, пока я не увижу билеты, — заявил Александр.

— Хочешь сказать, мое слово недостаточно хорошо для тебя? — ухмыльнулся Кит.

— Что-то вроде того, — ответил Александр.

Кит выдвинул верхний ящик стола и достал небольшую жестяную коробку. Вставил самый маленький ключ из своей связки в замок и повернул. Открыв крышку и покопавшись в коробке, он вытянул два длинных билета и показал Александру.

Тот внимательно их рассмотрел и расплылся в улыбке.

— Ну, так что у тебя на Томкинса? — спросил Кит. — Что заставит его выйти из игры?

— Он гомосексуалист, — сообщил Александр.

— Это все знают, — отмахнулся Кит.

— Но никто не знает, — продолжал Александр, — что его чуть не исключили в прошлом семестре.

— И меня тоже, — пожал плечами Кит. — Подумаешь, сенсация. — Он положил билеты обратно в коробку.

— Но тебя не застукали в сортире с Джулианом Уэллсом из младшего класса, — возразил он. — Оба стояли со спущенными штанами.

— Если все было так очевидно, почему его не исключили?

— Доказательств мало. Я слышал, учитель, который их застукал, опоздал буквально на минуту.

— Или, наоборот, пришел на минуту раньше? — предположил Кит.

— А еще мне точно известно — директор решил, что такая репутация школе совсем ни к чему. Особенно сейчас, когда Томкинс удостоился стипендии в Кембридж.

С широкой улыбкой Кит достал из коробки один билет.

— Ты обещал мне два, — сказал Александр.

— Второй получишь завтра — если я выиграю. Так я буду абсолютно уверен, что ты поставишь свой крестик там, где нужно.

Александр выхватил у него билет.

— Завтра вернусь за вторым.

Едва дверь за старостой закрылась, как Кит бросился к «Ремингтону», который отец подарил ему на Рождество, и яростно застучал по клавишам. Набросав пару сотен слов, он проверил текст, немного его подправил и побежал в школьную типографию — готовить издание с ограниченным тиражом.

Он вышел через пятьдесят минут, сжимая в руке еще горячий макет первой страницы, и посмотрел на часы. Сирил Томкинс относился к тем ученикам, кто неукоснительно выполняет домашние задания, поэтому его всегда можно было застать в его комнате с пяти до шести. И сегодняшний день не был исключением. Кит прошелся по коридору до его двери и постучал.

— Войдите, — откликнулся Томкинс.

Прилежный студент поднял голову от своих тетрадей, когда Кит шагнул в комнату. Он не смог скрыть удивления: Таунсенд никогда раньше не заходил к нему. Кит опередил его вопрос:

— Я подумал, ты захочешь взглянуть на первый номер школьного журнала, который будет издан под моей редакцией.

Томкинс поджал толстые губы.

— Завтра, когда дойдет до голосования, ты увидишь, что я, как ты все время выражаешься, с легкостью одержу победу.

— Нет, если снимешь свою кандидатуру, — заявил Кит.

— С какой стати? — Томкинс снял очки и протер их кончиком галстука. — Меня, в отличие от других шестиклассников, ты подкупить не сможешь, как ни старайся.

— Верно, — согласился Кит. — Но мне почему-то кажется, что ты сам откажешься от участия в выборах, как только прочтешь это. — Он протянул ему первую страницу.

Томкинс снова надел очки, но успел лишь прочитать заголовок и несколько слов первого абзаца — его вырвало прямо на тетради.

Кит вынужден был признать, что на такую реакцию он даже не рассчитывал. Отец был бы доволен — его заголовок явно завладел вниманием читателя.

«Шестиклассник попался в туалете с малолеткой. Оба без штанов».

Кит забрал страницу и стал рвать ее на куски, пока побелевший Томкинс пытался взять себя в руки.

— Конечно, — сказал Кит, бросив мелкие обрывки в мусорную корзину, — ты можешь занять пост заместителя редактора, я буду только рад, но при условии, что ты снимешь завтра свою кандидатуру до начала голосования.

Центральный заголовок первого номера «Сент-Энди» под новым руководством гласил — «В защиту социализма».

— Не могу припомнить такого великолепного качества бумаги и печати, — заметил директор на педсовете следующим утром. — Чего нельзя сказать о содержании. Слава Богу, журнал выходит всего два раза в семестр. Как-нибудь перетерпим.

Остальные учителя согласно закивали.

Потом мистер Кларк доложил, что Сирил Томкинс отказался от должности заместителя редактора через несколько часов после выхода первого номера.

— Жаль, что ему вообще не удалось занять это место, — покачал головой директор. — Кстати, кто-нибудь знает, почему он в последнюю минуту снял свою кандидатуру с голосования?

Кит смеялся, когда ему передали эти слова — кое-кто подслушал их за завтраком.

— Но он не попытается что-нибудь предпринять? — спросил Кит, когда Пенни, дочь директора, застегнула молнию на юбке.

— Отец больше ничего об этом не сказал, только добавил — слава Богу, ты не призываешь превратить Австралию в республику.

— А это идея, — рассмеялся Кит.

— Ты сможешь в это же время в субботу? — спросила Пенни, натягивая через голову свитер.

— Постараюсь, — ответил Кит. — Но спортзал занят — там будет школьный матч по боксу. Если, конечно, у тебя нет желания заняться этим прямо в центре ринга под крики болельщиков.

— А что, мы бы всех уложили на лопатки, — хмыкнула Пенни. — Какие у тебя предложения?

— У нас есть выбор, — сказал Кит. — Закрытый тир или крикетный павильон.

— Крикетный павильон, — не раздумывая, ответила Пенни.

— Чем плох тир? — поинтересовался Кит.

— Там всегда темно и холодно.

— Неужели? — Он немного подумал. — Хорошо, пусть будет крикетный павильон.

— А как мы туда попадем? — спросила она.

— С помощью ключа, — ответил он.

— Не выйдет, — попалась на удочку она. — Он всегда закрыт, когда сборная уезжает на соревнования.

— Нет, не закрыт, если сын смотрителя работает в «Курьере».

Не успел он застегнуть пуговицы на брюках, как Пенни обхватила его за шею.

— Ты меня любишь, Кит?

Кит постарался придумать убедительный ответ, не налагавший на него никаких обязательств.

— Разве я не пожертвовал скачками ради того, чтобы остаться с тобой?

Пенни нахмурилась, когда он высвободился из ее объятий. Она хотела было надавить на него, но он опередил ее, добавив:

— Увидимся в субботу.

Он открыл ключом дверь спортивного зала и выглянул в коридор. Потом оглянулся и с улыбкой сказал:

— Посиди здесь еще минут пять.

Он кружным путем вернулся в свое общежитие и влез через окно кухни.

Прокравшись к себе в комнату, Кит обнаружил на столе записку от директора с просьбой зайти к нему в восемь. Посмотрел на часы — без десяти восемь. Хорошо, что он не поддался чарам Пенни и не задержался в спортзале. Он задумался, чем директор может быть недоволен на этот раз, но подозревал, что Пенни уже указала ему верное направление.

Он посмотрелся в висевшее над раковиной зеркало — не осталось ли следов его внеклассной работы? Кит поправил галстук и стер со щеки пятно розовой помады.

Он шагал по хрустящему гравию к дому директора и повторял про себя, что скажет в свою защиту мистеру Джессопу, который, конечно же, устроит ему выволочку — Кит готовился к этому уже несколько дней. Он постарался разложить свои мысли по полочкам и с каждым шагом испытывал все больше уверенности, что сумеет дать ответ на любое замечание директора. Свобода печати, использование демократических прав, вред цензуры — а если директор и после всего этого будет его упрекать, Кит напомнит старику его собственное выступление перед родителями в день основания школы в прошлом году, когда он осудил Гитлера за точно такую же тактику затыкания рта по отношению к немецкой прессе. Большинство своих доводов юноша позаимствовал у отца, когда они вместе завтракали после его возвращения из Ялты.

Кит подошел к дому директора, когда часы на школьной церкви пробили восемь. Дверь открыла горничная и поздоровалась:

— Добрый вечер, мистер Таунсенд.

Его впервые назвали «мистером». Она сразу проводила его в кабинет директора. Мистер Джессоп поднял голову от заваленного бумагами стола.

— Добрый вечер, Таунсенд.

Обычно он обращался к выпускникам по имени, но сегодня пренебрег этим правилом. Судя по всему, Кита ждали крупные неприятности.

— Добрый вечер, сэр, — он сумел произнести слово «сэр» так, что оно звучало снисходительно.

— Садитесь, — мистер Джессоп махнул рукой на стул.

Кит был удивлен: если тебе предлагают сесть, значит, никаких неприятностей у тебя нет. Неужели он собирается предложить ему…

— Желаете хереса, Таунсенд?

— Нет, спасибо, — опешил Кит. Херес обычно предлагали только старостам.

Ага, подумал Кит, подкуп. Сейчас он скажет, что впредь мне следует умерить свой пыл и не выступать с провокационными заявлениями… и т. д. и т. п. Ну что ж, на это у меня ответ готов: пошел к черту.

— Я, конечно, понимаю, Таунсенд, сколько вам приходится работать, пытаясь получить место в Оксфорде, совмещая при этом учебу с изданием школьного журнала.

Так вот в чем дело. Он хочет, чтобы я ушел. Ни за что. Ему придется снять меня самому. А если он это сделает, я выпущу подпольный журнал за неделю до выхода официального номера.

— Тем не менее я надеялся, что, возможно, вы возьмете на себя еще одну обязанность.

Он что, хочет сделать меня префектом? Не могу поверить.

— Вероятно, вы удивитесь, Таунсенд, но я считаю крикетный павильон непригодным… — продолжал директор. Кит густо покраснел.

— Непригодным, господин директор? — выдавил он.

— …для сборной команды школы с такой репутацией, как наша. Хотя вы, как я понимаю, не зарекомендовали себя блестящим спортсменом в Сент-Эндрюз. Однако школьный совет решил, что в этом году мы будем собирать средства на постройку нового павильона.

От меня они помощи не дождутся, думал Кит. Но пусть немного поговорит, а потом я дам ему от ворот поворот.

— Знаю, вам будет приятно услышать, что ваша мать согласилась возглавить комитет по сбору средств. — Он немного помолчал. — Учитывая это обстоятельство, я надеялся, что вы согласитесь стать председателем от студентов.

Кит даже не пытался ответить. Он прекрасно знал — если старик разошелся, нет смысла его прерывать.

— А поскольку вы не обременены тяжкими обязанностями префекта и не представляете школу ни в одном виде спорта, я подумал, вас заинтересует это место…

Кит по-прежнему молчал.

— Попечительский совет рассчитывает на пять тысяч фунтов, и если вы сумеете собрать эту внушительную сумму, я с чистой совестью смогу доложить о ваших титанических усилиях в тот Оксфордский колледж, куда вы подали заявление. — Он заглянул в какие-то записи, лежавшие перед ним на столе. — Вустер-Колледж, если не ошибаюсь. Думаю, можно с уверенностью сказать — если ваше заявление получит мое личное благословение, шансы намного увеличатся.

И это, думал Кит, говорит человек, который каждую субботу взбирается на кафедру и клеймит позором взяточничество и продажность.

— Так что, я надеюсь, Таунсенд, вы всерьез поразмыслите над моим предложением.

Наступившее молчание длилось больше трех секунд, и Кит решил, что директор закончил свою речь. Его первым желанием было предложить старику подумать как следует и поискать другого дурака, который согласится собирать деньги — к тому же его нисколько не интересовали ни крикет, ни поступление в Оксфорд. Он твердо решил, что сразу после окончания школы будет работать в «Курьере» учеником репортера. Однако он понимал, что пока победа в этом споре остается за матерью, хотя если он специально провалит вступительный экзамен, она ничего не сможет с этим поделать.

Несмотря на все это, Кит мог бы назвать несколько хороших причин, почему стоит согласиться на предложение директора. Сумма не такая уж и большая, а сбор денег от имени школы может открыть перед ним многие двери, которые раньше были для него закрыты. Ну и, конечно же, мать: ее долго придется успокаивать, после того как ему не предложат место в Оксфорде.

— Вы так долго принимаете решение. На вас это не похоже, — прервал его размышления директор.

— Я серьезно обдумываю ваше предложение, господин директор, — важно ответил Кит. Не хватало еще, чтобы старик подумал, будто от него можно так просто откупиться. На этот раз замолчал директор. Кит сосчитал до трех.

— Если можно, я отвечу вам позже, сэр, — заявил он, надеясь, что говорит, как управляющий банка с клиентом, который просит немного увеличить кредит.

— И когда же мне ждать вашего ответа, Таунсенд? — с легким раздражением в голосе поинтересовался директор.

— Максимум через два-три дня, сэр.

— Благодарю вас, Таунсенд, — директор встал, давая понять, что разговор окончен. Кит собрался уходить, но не успел он дойти до двери, как директор добавил ему вслед:

— Поговорите с матерью, прежде чем принять решение.

— Твой отец хочет, чтобы я стал представителем от студентов в комитете по сбору средств, — сообщил Кит, шаря руками по полу в поисках трусов.

— Что они собираются строить на этот раз? — Пенни все еще лежала, глядя в потолок.

— Новый крикетный павильон.

— А этот-то чем плох?

— Давно известно, что его используют для других целей, — сказал Кит, натягивая брюки.

— Интересно, для каких. — Она дернула его за штанину. Он опустил взгляд на ее стройное обнаженное тело. — И что ты ему ответишь?

— Я отвечу ему «да».

— Но почему? У тебя же совсем не останется свободного времени.

— Знаю. Зато он от меня отстанет, и в любом случае, это станет моим страховым полисом.

— Страховым полисом? — не поняла Пенни.

— Да, если меня засекут на ипподроме — или чего хуже… — он снова посмотрел на нее.

— …в спортзале с дочкой директора? — Она поднялась и стала его целовать.

— У нас есть время? — забеспокоился Кит.

— Не трусь, Кит. Если сборная играет сегодня в Уэсли и игра не кончилась до шести, значит, они вернутся не раньше девяти. У нас полно времени. — Она опустилась на колени и стала расстегивать пуговицы на его брюках.

— Если только не пойдет дождь, — заметил Кит.

Пенни была первой, с кем Кит занимался любовью. Она соблазнила его однажды вечером, когда он должен был пойти на концерт приглашенного оркестра; он никогда бы не подумал, что в дамском туалете столько места. К его огромному облегчению, она не заметила, что он был девственником. Кит не сомневался, что это был не первый ее сексуальный опыт, потому что до сих пор ему не пришлось ее учить чему-нибудь.

Но все это произошло в начале прошлого семестра, а теперь он положил глаз на девушку по имени Бетси, которая работала в местном почтовом отделении. В последнее время Кит регулярно писал домой, чем несказанно удивил свою мать.

Кит лежал на аккуратно застеленном матраце из старых подушек и представлял, как выглядит обнаженная Бетси. Он решил, что этот раз точно будет последним.

Застегивая лифчик, Пенни небрежно спросила:

— В это же время на следующей неделе?

— Прости, на следующей неделе не смогу, — ответил Кит. — У меня встреча в Мельбурне.

— С кем? — удивилась Пенни. — Ты же не играешь в сборной?

— Нет, у них не настолько плохо идут дела, — рассмеялся Кит. — Мне нужно пройти собеседование для поступления в Оксфорд.

— Зачем тебе это надо? — бросила Пенни. — Если ты туда все же поступишь, твои самые страшные опасения насчет англичан только подтвердятся.

— Знаю, но моя… — начал он, во второй раз натягивая брюки.

— В любом случае, я слышала, как отец говорил мистеру Кларку, что он вписал твое имя в окончательный список только ради твоей матери.

Едва эти слова сорвались у Пенни с языка, как она тотчас о них пожалела.

Сузившимися глазами Кит в упор смотрел на девушку, которая никогда не краснела.

Во втором номере школьного журнала Кит высказал свои взгляды на частное образование.

«Мы приближаемся ко второй половине двадцатого столетия, и деньги не должны быть единственной гарантией хорошего образования, — начиналась передовица. — Любой способный ребенок должен иметь возможность учиться в лучшей школе независимо от того, в какой колыбели он родился».

Кит ждал, что на него обрушится гнев директора, но тот хранил молчание. Мистер Джессоп не принял вызов. Возможно, на него повлиял тот факт, что Кит уже набрал 1470 фунтов из 5 тысяч, необходимых для строительства нового крикетного павильона. Правда, бо́льшая часть денег поступила благодаря связям отца, которые, как подозревал Кит, платили в надежде, что в будущем их имена не появятся на первых полосах газет.

Вообще-то, единственным результатом публикации стала не жалоба, а 10 фунтов от газеты «Мельбурн Эйдж», главного конкурента сэра Грэхема. Они хотели перепечатать всю статью размером в пятьсот слов целиком. Кит с радостью получил свой первый журналистский гонорар, но в следующую среду спустил все до последнего пенса и тем самым наконец доказал, что система Счастливчика Джо отнюдь не безошибочна.

Тем не менее Кит с нетерпением ждал возможности поделиться с отцом своей удачей. В субботу он прочитал свой опус в «Мельбурн Эйдж». Они не изменили ни слова — но подвергли статью жестокой правке и дали ей весьма обманчивое название: «Наследник сэра Грэхема требует стипендий для аборигенов».

Половина полосы была посвящена радикальным взглядам Кита, вторую занимала статья штатного корреспондента газеты, который приводил убедительные доводы в пользу частного образования. Читателей приглашали высказать свое мнение, и в следующую субботу у «Мельбурн Эйдж» был счастливый день за счет сэра Грэхема.

Кит был благодарен отцу за то, что он не сказал ему ни слова, хотя слышал, как отец говорил матери: «Этот опыт многому научит мальчика. К тому же, я почти полностью разделяю его мнение».

Мать не проявила подобного понимания.

Во время каникул Кит каждое утро вместе с мисс Стедман готовился к выпускным экзаменам.

— Учеба — это просто одна из форм тирании, — заявил он однажды после особенно тяжелого занятия.

— Это ничто по сравнению с тиранией невежества, — парировала она.

Мисс Стедман заставила его повторить еще несколько тем, а остаток дня Кит провел в редакции «Курьера». Как отцу, Киту было проще общаться с журналистами, чем с богатыми и влиятельными одноклассниками, из которых он вытягивал деньги на постройку нового павильона.

Кита прикрепили к криминальному репортеру «Курьера» Барри Эвансу, который каждый день отправлял его освещать судебные заседания — мелкое воровство, кражи со взломом, магазинное воровство и иногда даже двоеженство.

— Выискивай тех, кого могут узнать, — наставлял его Эванс. — А лучше тех, кто связан с известными людьми. Идеальный вариант — известные люди собственной персоной.

Кит усердно работал, но его усилия пропадали даром. Даже если его статья и попадала в газету, он часто обнаруживал, что ее безжалостно искромсали.

— Меня не интересует твое мнение, — без конца твердил старый репортер. — Мне нужны только факты.

Эванс прошел подготовку в «Манчестер Гардиан» и не уставал повторять слова британского журналиста, издателя и политика Ч.П.Скотта: «Комментарии свободны, а факты священны». Кит решил, что если когда-нибудь станет владельцем газеты, он никогда не возьмет на работу человека, который служил в «Манчестер Гардиан».

Во втором семестре, вернувшись в Сент-Эндрюз, он написал передовицу для школьного журнала, в которой высказал предположение, что Австралии пора разрывать связи с Британией. В статье утверждалось, что Черчилль бросил Австралию на произвол судьбы и сосредоточился на войне в Европе.

«Мельбурн Эйдж» снова предложил Киту возможность поделиться своими взглядами с более широкой аудиторией, но на этот раз он отказался — несмотря на заманчивое предложение 20 фунтов, в четыре раза превышавшее сумму, которую он получил за полмесяца работы начинающим репортером в «Курьере». Он решил предложить статью «Аделаид Газетт», еще одному изданию отца, но редактор забраковал ее, не дойдя даже до второго абзаца.

На второй неделе семестра Кит понял, что у него появилась серьезная проблема — он никак не мог отделаться от Пенни, которая больше не верила его отговоркам, даже когда он говорил правду. Он уже пригласил Бетси в кино в следующую субботу, но так и не нашел ответа на вопрос, как встречаться с новой девушкой, не расставшись с прежней, и задача осталась нерешенной.

Во время их последнего свидания в спортзале, когда он предположил, что, может быть, пора им… Пенни намекнула, что расскажет отцу, как они проводили время по субботам. Киту было плевать, кому она расскажет, но он не хотел ставить в неловкое положение мать. Всю неделю он сидел в своей комнате и против обыкновения усердно занимался, стараясь не ходить туда, где мог бы столкнуться с Пенни.

В субботу днем он кружным путем отправился в город и встретился с Бетси около кинотеатра «Рокси». Нарушил сразу три школьных правила за один день, подумал он. Он купил два билета на фильм «Крысы Тобрука» с Чипсом Рафферти в главной роли и сел с Бетси на двухместное сиденье в последнем ряду. Когда на экране зажглась надпись «Конец», Кит не мог вспомнить, о чем был фильм, и у него болел язык. Он не мог дождаться следующей субботы, когда сборная уедет на соревнования и он сможет познакомить Бетси с прелестями крикетного павильона.

В течение всей следующей недели Пенни к нему даже не подходила, и он вздохнул с облегчением. Поэтому в четверг, когда Кит понес на почту очередное письмо матери, он назначил Бетси свидание на субботу. Он обещал отвести ее в такое место, где она никогда прежде не бывала.

Как только автобус со сборной скрылся из виду, Кит спрятался за деревьями в северной части спортивной площадки и ждал появления Бетси. Через полчаса он начал сомневаться, придет ли она вообще, но через несколько мгновений заметил идущую по полю Бетси, и все его сомнения улетучились. Ее длинные светлые волосы были стянуты в хвост. В желтом свитере, плотно облегавшем ее тело, она была похожа на Лану Тернер, а черная юбка была такой узкой, что она могла только семенить.

Когда она подошла, Кит взял ее за руку и быстро повел к павильону. Он целовал ее, останавливаясь через каждые несколько метров, и нашел молнию на юбке, когда до павильона оставалось еще целых двадцать метров.

Они подошли к черному входу, и Кит, достав из кармана куртки большой ключ, вставил его в замок. Он медленно повернул его и распахнул дверь, шаря рукой по стене в поисках выключателя. Он зажег свет и в эту минуту услышал стоны. Кит ошарашенно уставился на маты. На него, щурясь от света, смотрели две пары глаз. Одна из фигур прикрыла лицо рукой, но Кит и так узнал эти ноги. Он перевел взгляд на второе тело, лежавшее сверху.

Дункан Александр никогда не забудет день, в который потерял свою девственность.

 

ГЛАВА 7

ТАЙМС, 21 ноября 1940 года:

ВЕНГРИЯ ВСТУПИЛА В ГИТЛЕРОВСКУЮ КОАЛИЦИЮ: «ДРУГИЕ ПОСЛЕДУЮТ ЕЕ ПРИМЕРУ», УТВЕРЖДАЕТ РИББЕНТРОП

Любжи, скрючившись, лежал на земле, потирая подбородок. Штык целился ему между глаз, потом солдат, мотнув головой, велел ему идти к остальным в поджидавший фургон.

Любжи попытался возразить на венгерском, но понимал, что уже слишком поздно.

— Заткнись, жид, — прошипел солдат, — а то дух вышибу.

Штык разорвал его брюки и проткнул кожу правой ноги. Любжи быстро заковылял к фургону и присоединился к группе ошеломленных, беспомощных людей, которых объединяло только одно: их всех считали евреями. Черани затолкали в фургон перед самым отправлением, и грузовик медленно пополз к выезду из города. Час спустя они въехали на территорию местной тюрьмы, и Любжи с его попутчиками выгрузили из машины, как стадо скота.

Мужчин построили и повели через тюремный двор в большой каменный зал. Через несколько минут там появился сержант СС в сопровождении дюжины немецких солдат. Он пролаял приказ на своем языке.

— Он говорит, мы должны раздеться, — шепотом перевел Любжи на венгерский.

Все сняли одежду, и солдаты стали сгонять голых людей в строй — большинство тряслись от холода и страха, некоторые плакали. Любжи обшаривал взглядом помещение в поисках возможности для побега. Здесь была только одна дверь — ее охраняли солдаты — и три маленьких окошка под самым потолком. Через несколько минут в зал строевым шагом вошел элегантно одетый офицер СС с тонкой сигарой в зубах. Он остановился в центре зала и коротко и безразлично сообщил им, что теперь они военнопленные.

— Хайль Гитлер, — отсалютовал он и повернулся к выходу.

Когда офицер поравнялся с ним, Любжи сделал шаг вперед и улыбнулся.

— Добрый день, — поздоровался он.

Офицер остановился и с отвращением посмотрел на юношу. Любжи на ломаном немецком стал объяснять, что они совершили ужасную ошибку, и протянул руку с пачкой венгерских пенге на ладони.

Офицер улыбнулся, взял деньги и поджег их сигарой. Пламя разгоралось и дошло почти до пальцев, тогда он бросил горящую бумагу на пол прямо к ногам Любжи и молча ушел. В голове Любжи стучала только одна мысль — сколько месяцев он работал, чтобы накопить эту сумму.

Пленники дрожали в каменном зале. Охранники не обращали на них внимания; одни курили, другие разговаривали, как будто этих голых людей попросту не существовало. Прошел еще час, и в зал вошла группа мужчин в длинных белых халатах и резиновых перчатках. Они ходили вдоль строя, останавливались на несколько секунд и осматривали пенис каждого пленника. Троим приказали одеться и разрешили вернуться домой. Другого доказательства им и не требовалось. Любжи стало интересно, какой проверке подвергают женщин.

Когда люди в белых халатах ушли, заключенным приказали одеться и вывели их из зала. Идя по двору, Любжи смотрел по сторонам в надежде отыскать путь к побегу, но повсюду стояли солдаты со штыками. Их собрали в длинном коридоре и погнали вниз по узкой каменной лестнице с редкими газовыми лампами, от которых почти не было света. По обе стороны от Любжи тянулись забитые людьми камеры; до него доносились крики и мольбы на разных языках, но он не осмелился повернуть голову и посмотреть. Вдруг дверь в одну из камер распахнулась, его схватили за шиворот и головой вперед швырнули внутрь. Он ударился бы об каменный пол, если бы не упал на кучу тел.

Минуту он лежал неподвижно, потом встал, пытаясь рассмотреть окружавших его людей. Но в камере было всего одно маленькое зарешеченное окно, и он не сразу смог различить отдельные лица.

Раввин читал псалом — но ответом ему была тишина. Любжи попятился, когда пожилого мужчину рядом с ним вырвало. Он отошел в сторону от жуткой вони и наткнулся на другого заключенного — со спущенными штанами. Он сидел в углу, прижавшись спиной к стене — так никто не застанет его врасплох.

Когда дверь открылась снова, Любжи не знал, сколько времени он провел в этой зловонной камере. Вошла группа солдат с фонариками в руках. Они направляли свет в мигающие глаза. Если глаза не мигали, тело вытаскивали в коридор, и больше его никто не видел. Тогда Любжи в последний раз видел господина Черани.

Вести счет дням можно было, только следя за сменой света и тьмы сквозь щель в стене, и по миске с похлебкой, которую заключенным оставляли каждое утро. Каждые несколько часов солдаты приходили за новой порцией тел, пока не убедились, что остались только сильнейшие. Любжи думал, что со временем он тоже умрет, так как смерть, по всей видимости, была единственным выходом из этой маленькой тюрьмы. С каждым днем его костюм становился свободнее, и он все туже затягивал ремень.

Вдруг однажды утром в камеру ворвались солдаты и выволокли оставшихся в живых заключенных. Им приказали идти по коридору и вверх по каменным ступеням во двор. Когда Любжи вышел на солнце, ему пришлось закрыть рукой глаза. Он провел в темнице десять, пятнадцать, может быть, двадцать дней, и у него выработалось, как говорили заключенные, «кошачье зрение».

И в этот момент он услышал удары молотка. Повернув голову налево, он увидел заключенных, строивших деревянную виселицу. Если бы в животе не было пусто, его бы вырвало. Его ноги коснулся штык, и он быстро догнал других заключенных, выстроившихся в ряд, чтобы забраться в кузов грузовика.

По дороге в город охранник, смеясь, сообщил, что им оказана большая честь — сначала они предстанут перед судом, а уж потом их отвезут обратно в тюрьму и повесят всех до единого. Надежда обернулась отчаянием, когда Любжи осознал, что скоро умрет. Впервые он почувствовал, что ему все равно.

Грузовики остановились перед зданием суда, и заключенных провели внутрь. Любжи внезапно заметил, что вокруг больше нет штыков, и солдаты держатся на расстоянии. В здании заключенным разрешили сесть на деревянные скамейки и даже дали кусочки хлеба на жестяных тарелках. У Любжи возникли подозрения, и он стал прислушиваться к охранникам, болтавшим друг с другом. Из обрывков разговоров он понял, что немцы затеяли все это представление с целью доказать, что все евреи — преступники, так как этим утром на заседании суда присутствовал наблюдатель от Красного Креста из Женевы. Конечно же, думал Любжи, такой человек поймет, что это не может быть простым совпадением, не могут все преступники оказаться евреями. Не успел он придумать, как воспользоваться этой информацией, как капрал схватил его за руку и отвел в зал заседаний. Любжи стоял перед пожилым судьей, сидевшим на высоком стуле. Суд — если это можно так называть — длился всего несколько минут. Судебному приставу пришлось даже просить Любжи напомнить ему свое имя, перед тем как судья вынес смертный приговор.

Высокий худой юноша посмотрел на наблюдателя от Красного Креста, сидевшего справа от него. Тот уставился в пол, явно скучая, и поднял голову только в тот момент, когда вынесли смертный приговор.

Другой солдат взял Любжи за руку и собрался вывести его из зала, чтобы уступить место следующему заключенному. Внезапно наблюдатель встал и задал судье вопрос на незнакомом Любжи языке.

Судья нахмурился и вновь обратил свое внимание на заключенного на скамье подсудимых.

— Сколько тебе лет? — спросил он по-венгерски.

— Семнадцать, — ответил Любжи. Обвинитель подошел к судье и шепотом повторил ответ Любжи.

Судья сердито посмотрел на Любжи и объявил:

— Смертная казнь заменяется пожизненным заключением. — Он улыбнулся и после небольшой паузы добавил: — Повторное слушание через двенадцать месяцев.

Наблюдатель, казалось, был доволен своей утренней работой и кивнул в знак одобрения.

Охранник, явно считавший, что к Любжи отнеслись слишком мягко, шагнул вперед, схватил его за плечо и вывел в коридор. На него надели наручники, вытащили во двор и затолкали в открытый грузовик. Другие заключенные молча ждали его, так как он был последним пассажиром.

Откидной борт с шумом закрылся, и через несколько минут грузовик дернуло вперед. Любжи, не удержавшись на ногах, упал на деревянный настил.

Стоя на коленях, он осмотрелся. С ними ехали два охранника, они сидели у борта напротив друг друга. Оба держали винтовки, но у одного не было правой руки. По его виду можно было сказать, что он, как и заключенные, смирился со своей судьбой.

Любжи отполз к борту и сел на пол рядом с охранником с двумя руками. Он опустил голову и пытался сосредоточиться. До тюрьмы ехать минут сорок. Он был уверен: если он не хочет болтаться на виселице вместе с остальными, это его последний шанс. Но как тут сбежишь, размышлял Любжи, а грузовик тем временем замедлил ход и въехал в туннель. Когда туннель кончился, Любжи попытался вспомнить, сколько туннелей было между тюрьмой и судом. Три, может, четыре. Он не был уверен.

Когда через несколько минут грузовик подъехал к следующему туннелю, Любжи начал медленно считать. «Раз, два, три». Почти четыре секунды они находились в полной темноте. В эти несколько секунд у него было одно преимущество перед охранниками: после трех недель, проведенных в склепе, он лучше ориентируется в темноте, чем они. Правда, на их стороне численность: их двое, а он один. Он бросил взгляд на второго охранника. Ну ладно, полтора.

Любжи смотрел прямо перед собой, вглядываясь в проплывавший мимо пейзаж. По его расчетам, они проехали примерно полпути от города до тюрьмы. Рядом с дорогой протекала река. Перейти ее будет сложно, если вообще возможно — ведь он не знал, насколько она глубокая. С другой стороны дороги метров на триста-четыреста тянулись поля, за ними начинался лес.

Сколько ему потребуется времени, чтобы преодолеть расстояние в триста метров со скованными руками? Он повернул голову и посмотрел, не видно ли следующего туннеля. Ничего похожего не было, и Любжи испугался, что они уже проехали последний туннель перед тюрьмой. Стоит ли рисковать и пытаться сбежать при свете дня? Если через пару километров туннель не покажется, думал он, выбора у него нет.

Они проехали еще один километр, и Любжи понял — больше тянуть нельзя, после следующего поворота ему придется принимать решение. Он осторожно подтянул ноги к подбородку и положил скованные руки на колени. Вжавшись спиной в борт грузовика, он перенес тяжесть своего тела на пальцы ног.

Уставившись на дорогу, Любжи смотрел, как фургон поворачивает направо, и едва не выкрикнул: «Мазелтов!», когда увидел туннель в полукилометре от них. Судя по крошечному пятнышку света в конце туннеля, он был длиной не меньше четырех секунд.

Он напряженно застыл, приготовившись к прыжку. Сердце бешено колотилось в груди, и ему казалось, что охранники почувствуют надвигающуюся опасность. Любжи поднял взгляд на двурукого охранника, который неторопливо вытащил из внутреннего кармана сигарету, вставил ее в рот и стал искать спички. Любжи перевел взгляд на туннель — до него оставалось каких-то сто метров. Он знал, как только они окажутся в темноте, у него будет всего несколько секунд.

Пятьдесят метров… сорок… тридцать… двадцать… десять. Любжи глубоко вдохнул, мысленно сказал «раз», потом резко вскочил и обхватил наручниками шею двурукого охранника, выкручивая ее с такой силой, что немец выпал из грузовика и завопил, ударившись о землю.

Выехав из туннеля, грузовик с визгом остановился. Любжи выпрыгнул из машины и помчался по полю. Следом за ним побежали еще несколько заключенных. Он пролетел метров сто, когда над его головой просвистели первые пули. Он хотел пробежать следующие сто метров на той же скорости, но теперь каждые несколько шагов сопровождались градом пуль. Он кидался из стороны в сторону, пытаясь уклониться от пуль, и вдруг услышал крик. Оглянувшись, он увидел, что один из заключенных, который выпрыгнул следом за ним, неподвижно лежит на земле, а второй все еще бежит всего в нескольких метрах позади Любжи. Любжи лишь надеялся, что стреляет однорукий охранник.

Впереди возвышались деревья — до них оставалась какая-то сотня метров. Каждый выстрел пришпоривал его, как стартовый пистолет, заставляя измученное тело преодолевать все новые метры. Раздался еще один крик. На этот раз Любжи не обернулся. Ему оставалось метров пятьдесят, когда он вспомнил, как один заключенный рассказывал ему, что дальность немецкой винтовки триста метров — значит, он всего в шести-семи секундах от безопасности. И в этот момент в его плечо вонзилась пуля. По инерции он сделал еще несколько шагов вперед, но не удержался на ногах и плашмя рухнул на землю. Он пытался ползти, но через пару метров его голова упала в грязь. Он лежал, смирившись со смертью.

Вдруг чьи-то грубые руки схватили его за плечи. Другие руки крепко вцепились в лодыжки. Любжи успел только удивиться, как быстро добрались до него немцы…

Любжи не знал, который был час, когда он проснулся. Стояла кромешная тьма, и он решил, что лежит в своей камере в ожидании казни. Внезапно его пронзила острая боль в плече. Он попытался сесть, опираясь на руки, но не смог даже пошевелиться. Он подвигал пальцами и с удивлением обнаружил, что с него сняли наручники.

Он попробовал позвать кого-нибудь, но из горла вырвался хрип, похожий на стон раненого животного. Он снова попытался сесть и снова потерпел неудачу. А потом зажмурился, не веря своим глазам: перед ним стояла девушка. Она опустилась на колени и протерла его лоб влажной тряпкой. Он пытался говорить с ней на разных языках, но она только качала головой. Когда же она наконец заговорила сама, это был язык, которого он никогда не слышал. Тогда она улыбнулась, ткнула в себя пальцем и просто сказала:

— Мари.

Любжи заснул. Когда он проснулся, в глаза ему светило утреннее солнце. На этот раз ему удалось поднять голову. Вокруг него возвышались деревья. Он повернул голову влево и увидел несколько разноцветных кибиток, доверху нагруженных всевозможными вещами. Рядом лошади щипали траву под деревом. Он посмотрел в другую сторону, и его взгляд остановился на девушке. Только сейчас Любжи понял, как она хороша. Она стояла в нескольких шагах от него и разговаривала с мужчиной, на плече у которого висела винтовка.

Он окликнул их, и оба повернулись к нему. Мужчина быстро подошел к Любжи и, склонившись над ним, заговорил на его родном языке.

— Меня зовут Руди, — представился он.

Он рассказал, что несколько месяцев назад он со своим маленьким отрядом бежали через чешскую границу, но немцы шли за ними по пятам. Им приходилось все время находиться в движении, потому что «высшая раса» считала цыган еще хуже евреев.

Вернулась Мари — которая оказалась сестрой Руди — с чашкой горячей похлебки и ломтем хлеба. Она опустилась рядом с ним на колени и стала медленно кормить его с ложки жидкой кашей, иногда останавливаясь и давая ему кусочек хлеба. Ее брат тем временем рассказывал Любжи, как он к ним попал. Руди услышал выстрелы и побежал к опушке леса, думая, что немцы обнаружили его отряд, но увидел бегущих прямо на него заключенных. Всех их подстрелили, но Любжи оказался почти у самого леса, и его людям удалось его спасти.

Увидев, как они понесли его в лес, немцы не стали их преследовать.

— Наверно, испугались, не знали, с чем могут столкнуться. Хотя, по правде, на девять человек у нас всего две винтовки, один пистолет и куча всякого оружия: от вил до рыбного ножа, — засмеялся Руди. — Думаю, они больше беспокоились, как бы не разбежались остальные заключенные, поэтому и не пошли тебя искать. Но одно было ясно: как только взойдет солнце, они вернутся, причем с подкреплением. Вот почему я дал приказ вытащить пулю из твоего плеча и сразу сниматься с места, забрав тебя с собой.

— Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить тебя? — пробормотал Любжи.

Когда Мари закончила его кормить, два цыгана осторожно подняли Любжи и положили на повозку, и маленький караван продолжил свой путь в саму чащу леса. Они шли вперед и вперед, обходя стороной деревни и не пользуясь дорогами, стараясь уйти подальше от места стрельбы. День за днем Мари ухаживала за Любжи, пока он наконец не встал на ноги. Она радовалась тому, как он быстро освоил их язык. Он долго учил одну фразу, которую хотел ей сказать. Когда тем вечером она пришла, чтобы покормить его, он бегло произнес по-цыгански, что она самая красивая женщина, которую ему доводилось видеть. Девушка вспыхнула и убежала и вернулась только к завтраку.

Благодаря неустанной заботе Мари Любжи быстро шел на поправку и вскоре по вечерам уже мог сидеть со своими спасителями у костра. Дни превращались в недели, и костюм снова стал ему впору. Ему даже пришлось расставить ремень на брюках.

Однажды вечером, вернувшись вместе с Руди с охоты, Любжи сказал своему новому другу, что скоро ему придется их оставить.

— Я должен добраться до какого-нибудь порта и как можно дальше уехать от немцев, — пояснял он, когда все сидели у костра и ели кролика. Руди кивнул. Никто не заметил, как глаза Мари наполнились печалью.

Той ночью Мари ждала Любжи в его кибитке. Он забрался внутрь и попытался объяснить ей, что его рана почти затянулась, и теперь он может раздеться без ее помощи. Она улыбнулась и стянула рубашку с его плеча, сняла повязки и прочистила рану. Заглянув в свою холщовую сумку, она нахмурилась, немного помешкала и стала отрывать от подола своего платья тонкие полоски ткани, которыми перевязала его плечо.

Любжи не сводил глаз с длинных смуглых ног Мари. Ее пальцы неторопливо прошлись по его груди и спустились к поясу брюк. Она улыбнулась и начала расстегивать пуговицы. Он положил холодную руку на ее бедро и густо покраснел, когда она подняла платье, показывая, что под ним ничего нет.

Мари терпеливо ждала, когда его рука начнет действовать, но он был не в силах пошевелиться. Тогда она наклонилась и стянула с него брюки, потом забралась сверху и осторожно опустилась на него. Он лежал неподвижно, словно сраженный пулей, а она, запрокинув голову, начала медленно двигаться вверх и вниз. Потом взяла его другую руку и просунула себе под платье, вздрогнув, когда он коснулся ее теплой груди. Рука так и осталась лежать на груди, он по-прежнему не шевелился, хотя она двигалась все быстрее и быстрее. Внезапно ему захотелось кричать, тогда он быстро притянул ее к себе и грубо поцеловал в губы. Через несколько секунд он без сил откинулся и стал переживать, что сделал ей больно, пока она не открыла глаза, и он увидел выражение ее лица. Положив голову ему на плечо, она свернулась калачиком и крепко заснула.

Любжи лежал с открытыми глазами, думая, что мог умереть, так никогда и не испытав этого удовольствия. Через несколько часов он ее разбудил. Теперь он не лежал без движения, его руки исследовали ее тело, и на этот раз ему понравилось еще больше. Потом они оба уснули.

Когда на следующий день караван тронулся дальше, Руди сказал Любжи, что ночью они перешли еще одну границу и теперь находятся в Югославии.

— А как называются те холмы, покрытые снегом? — спросил Любжи.

— Издалека они, может, и похожи на холмы, — сказал Руди, — но на самом деле, это коварные Динарские горы. Моим кибиткам их не преодолеть. — Он немного помолчал и добавил: — А решительный человек мог бы попробовать.

Они шли еще три дня, ненадолго останавливаясь ночью, обходя стороной города и деревни, и наконец оказались у подножия горы.

Той ночью Любжи не спал, лежа в обнимку с Мари. Он думал о своей новой жизни и счастье, которое познал за последние несколько недель. Его одолевали сомнения — действительно ли он хочет уйти из отряда и снова остаться в одиночестве. Но если он хочет избежать смерти от рук нацистов, решил он, он должен как-то перебраться через горы к побережью, найти судно и уехать как можно дальше отсюда. Утром он оделся, пока Мари еще спала. После завтрака он обошел лагерь, пожимая руки и прощаясь со своими соотечественниками. Потом обнялся с Руди.

Мари ждала его около кибитки. Он наклонился, обнял ее и поцеловал в последний раз. Она долго стояла, прижавшись к нему. Наконец она его отпустила и передала ему большой сверток с едой. Он улыбнулся и быстро зашагал прочь от лагеря в сторону гор.

Любжи карабкался все выше и выше в гору, пока совсем не стемнело и он уже не видел ничего на расстоянии протянутой руки. Он выбрал большой камень, надеясь укрыться за ним от порывов колючего ветра, но даже, свернувшись калачиком, промерз до костей. Он провел бессонную ночь, ел приготовленную Мари еду и думал о тепле ее тела.

Едва взошло солнце, он снова тронулся в путь, изредка останавливаясь, и то лишь на несколько минут. С наступлением ночи ему начинало казаться, что свирепый ледяной ветер заморозит его до смерти, пока он будет спать. Но каждое утро он просыпался, согреваемый теплыми лучами солнца.

К концу третьего дня у него кончилась еда. Куда бы он ни посмотрел, повсюду были горы. Он уже начал жалеть, что ушел от Руди и его маленького цыганского табора.

На четвертое утро он уже еле-еле передвигал ноги: возможно, голод сделает то, что не удалось немцам. К вечеру пятого дня он просто бесцельно брел вперед, безразличный к своей судьбе. И вдруг ему показалось, что вдалеке вьется дымок. Но ему пришлось мерзнуть еще одну ночь, прежде чем мерцающие огни подтвердили то, что увидели глаза. Перед ним раскинулась деревня, а за ней виднелось море.

Спуск таит в себе немало опасностей, хотя на первый взгляд может показаться, что спускаться с гор проще, чем подниматься. Любжи несколько раз падал и не смог добраться до плоских зеленых равнин до захода солнца. На небе взошла луна, она то скрывалась за тучами, то выглядывала вновь, урывками освещая ему дорогу.

Когда Любжи добрел до края деревни, почти во всех домиках уже погас свет, но он поковылял дальше в надежде, что хоть кто-то не спит. Дойдя до первого дома, который, похоже, был частью небольшой фермы, он хотел было постучаться в дверь, но ни в одном окне не горел свет, и он передумал. Он ждал, когда луна снова появится из-за тучи, и вдруг заметил сарай в дальнем конце двора. Любжи медленно поплелся к ветхой лачуге. Куры сердито кудахтали, разбегаясь в разные стороны, и он едва не врезался в черную корову, которая вовсе не собиралась уступать дорогу чужаку. Дверь в сарай была приоткрыта. Он прокрался внутрь, рухнул на солому и провалился в глубокий сон.

Проснувшись утром, Любжи почувствовал, что не может повернуть голову; она была намертво прижата к земле. На мгновение ему показалось, что он снова в тюрьме. Он открыл глаза — над ним возвышалась огромная фигура.

Любжи поднял глаза к небу и возблагодарил своих учителей за хорошее образование, а потом объяснил мужчине, что он сбежал от немцев и перешел через горы. Фермер окинул его скептическим взглядом, потом осмотрел шрам от пули на плече Любжи. До него ферма принадлежала его отцу, и никто никогда не слышал, чтобы кто-то перебирался через эти горы.

Он отвел Любжи в дом, крепко держа вилы в руке. Жена фермера поставила на стол яичницу с беконом и тарелку с толстыми ломтями хлеба. За завтраком Любжи рассказал им — больше жестами, чем словами, — что ему пришлось пережить за последние несколько месяцев. Жена фермера смотрела с сочувствием и подкладывала ему еду на тарелку. Фермер больше молчал и по-прежнему смотрел с сомнением.

Когда Любжи закончил свой рассказ, фермер предупредил, что, по его мнению, несмотря на браваду Тито, партийного лидера, немцы скоро оккупируют Югославию. Любжи стал сомневаться, что на свете осталась хотя бы одна страна, на которую не простираются амбиции фюрера. Может, всю жизнь Любжи придется бегать от него…

— Мне нужно добраться до побережья, — сказал он. — Если я сумею сесть на корабль и пересечь океан…

— Неважно, куда ты поедешь, — перебил его фермер, — лишь бы подальше от войны. — Он вонзился зубами в яблоко. — Если они поймают тебя снова, второй раз ты уже не сбежишь. Найди судно — любое судно. Отправляйся в Америку, Мексику, Вест-Индию, хоть в Африку, — посоветовал фермер.

— Как мне добраться до ближайшего порта?

— Дубровник находится в двухстах километрах к юго-западу от нас, — говорил фермер, раскуривая трубку. — Там ты найдешь много кораблей, которые будут только счастливы убраться подальше от этой войны.

— Сейчас же пойду туда, — вскочил Любжи.

— Не торопись так, парень, — пыхнул трубкой фермер. — Немцы придут через эти горы не завтра.

Любжи снова сел за стол, а жена фермера отрезала хрустящую горбушку от буханки, намазала ее маслом и положила перед ним.

На его тарелке оставались одни крошки, когда Любжи в конце концов встал из-за стола и следом за фермером вышел из кухни. У дверей жена фермера дала ему яблок, немного сыра и хлеба, потом ее муж на своем тракторе отвез Любжи на окраину деревни. Фермер оставил его на обочине дороги, которая, по его словам, вела к побережью.

Любжи пошел по дороге, поднимая руку всякий раз, когда видел приближавшуюся машину. Но первые два часа ни один водитель — быстро он ехал или медленно — даже не взглянул в сторону Любжи. Только ближе к вечеру рядом с ним притормозила старая побитая «татра».

Любжи подбежал к машине со стороны водителя, и тот опустил стекло.

— Куда тебе? — спросил водитель.

— В Дубровник, — с улыбкой ответил Любжи.

Водитель пожал плечами, закрыл окно и, не сказав ни слова, уехал прочь.

Мимо проехали несколько тракторов, две машины и грузовик, прежде чем около него остановилась другая машина, и на тот же вопрос Любжи дал тот же ответ.

— Я так далеко не еду, — сказал водитель, — но могу тебя немного подбросить по пути.

Любжи три дня добирался до Дубровника — машина, два грузовика, три запряженных лошадьми телеги и напоследок заднее сиденье мотоцикла. К концу путешествия Любжи доел последние остатки еды, которые дала ему в дорогу жена фермера, и собрал все возможные сведения о том, как найти в Дубровнике судно, которое поможет ему сбежать от немцев.

Его высадили рядом с оживленным портом, и уже через несколько минут он понял, что опасения фермера были не напрасны: повсюду горожане готовились к немецкой оккупации. Любжи вовсе не собирался снова сидеть и ждать, когда немцы парадным гусиным шагом пройдут по улицам еще одного иностранного города. Больше они не захватят его во сне, ни за что.

Следуя совету фермера, он нашел дорогу в доки. Оказавшись на пристани, он пару часов ходил взад и вперед, пытаясь разобрать, какие корабли откуда пришли и куда направляются. Он взял на заметку три подходящих судна, но не смог выяснить, когда они отправляются и к какому порту приписаны. Целый день он проболтался в порту. Если на пристани появлялся человек в форме, Любжи быстро прятался в темных закоулках — в доках их было огромное множество, а один раз даже забежал в переполненный бар, несмотря на отсутствие денег.

Он сел в самом дальнем углу заплеванной забегаловки в надежде, что там его никто не заметит, и стал прислушиваться к разговорам на разных языках, которые велись за соседними столиками. Он узнал, где можно купить женщину, кто платит самую большую зарплату кочегарам и даже где можно сделать татуировку Нептуна по сниженной цене. Но среди всеобщего шума и взрывов хохота он также услышал, что в ближайшее время снимется с якоря судно «Арридин», — оно выйдет из порта, как только закончит погрузку зерна. Вот только Любжи не удалось выяснить, куда оно направляется.

Один из палубных матросов все время повторял слово «Египет». Любжи сразу представил себе Моисея и Землю Обетованную.

Он выскользнул из кабака и вернулся на пристань. На этот раз он внимательно рассматривал каждое судно, пока не наткнулся на группу мужчин, таскавших мешки на небольшой грузовой пароход с названием «Арридин» на борту. Любжи пытался по флагу узнать, к какой стране приписано судно, но так ничего и не разглядел — стояла безветренная погода, и флаг неподвижно свисал с корабельной мачты. Но в одном он был уверен: на флаге не было свастики.

Любжи стоял в стороне и наблюдал, как мужчины взваливают мешки на спину, поднимаются по трапу и сбрасывают их в отверстие в центре палубы. Наверху у трапа стоял бригадир и делал пометки в блокноте, когда мимо него проносили очередной мешок. Избавившись от груза, грузчики налегке сбегали вниз, и тогда между ними возникал пробел. Любжи терпеливо ждал подходящего момента, чтобы незаметно вклиниться в строй грузчиков. Шагнув вперед, он сделал вид, что идет мимо, потом резко нагнулся, взвалил мешок на левое плечо и направился к пароходу, пряча лицо от стоявшего у трапа бригадира. Добравшись до палубы, он сбросил мешок в широкое отверстие.

Любжи проделал этот маневр несколько раз, с каждым заходом подмечая все новые детали планировки судна, и в его голове созрел план. После десятого круга он понял, что, прибавив шагу, может догнать впереди идущего грузчика, а тот, кто сзади, окажется от него на приличном расстоянии. Куча мешков на берегу уменьшалась, и Любжи следовало поторопиться. Расчет времени имел решающее значение.

Он забросил на плечо очередной мешок. В считанные минуты догнал впереди идущего человека, который сбросил свой груз в люк и стал спускаться обратно вниз.

Когда Любжи поднялся на палубу, он тоже сбросил свой мешок в люк, но, не смея оглянуться, прыгнул следом и неловко упал на груду мешков. Он быстро отполз в дальний угол и со страхом ждал, что сейчас все начнут кричать и побегут ему на помощь. Но следующий грузчик появился только через несколько секунд. Он просто скинул с плеча мешок, даже не взглянув, куда он приземлился.

Любжи расположился так, чтобы никто, кому придет в голову заглянуть в люк, его не заметил, и в то же время, чтобы мешок с зерном не упал ему на макушку. Он спрятался так, что едва не задохнулся, поэтому после каждого броска выскакивал из своего укрытия и, быстро глотнув воздуха, тотчас нырял обратно. Когда в люк опустили последний мешок, Любжи не только был покрыт синяками с головы до ног, но и хватал ртом воздух, как тонущая мышь.

Ему стало казаться, что хуже уже быть не может, но тут задраили крышку грузового люка и между железными прутьями просунули деревянную доску. Любжи в отчаянии стал карабкаться на верх кучи, чтобы прижаться ртом к крошечным трещинам в крышке и вдохнуть свежего воздуха.

Только он устроился на мешках, как внизу заработали двигатели. Через несколько минут он почувствовал легкое покачивание — судно выходило из гавани. Он слышал голоса на палубе, изредка над его головой раздавался топот ног. Как только порт остался позади, маленькое грузовое суденышко больше не покачивалось и не подпрыгивало на волнах — оно с грохотом болталось из стороны в сторону, врезаясь в открытое море. Любжи распластался между двух мешков, упираясь в них вытянутыми руками и стараясь удержаться на месте.

Его вместе с мешками швыряло из стороны в сторону, ему хотелось кричать и звать на помощь, но уже стало темно, над ним были только звезды, и все матросы спустились в свои каюты. Вряд ли они услышат его крики.

Он понятия не имел, сколько плыть до Египта, и начал сомневаться, что сможет выжить во время шторма. Когда взошло солнце, он был счастлив, что все еще дышит. А когда наступила ночь, ему хотелось умереть.

Он точно не знал, сколько прошло дней, когда море наконец стало спокойным, хотя был уверен, что бо́льшую часть времени провел без сна. Они входят в гавань? Пароход почти не двигался, мотор работал еле слышно. Любжи решил, что судно остановилось, когда услышал звук опускаемого якоря, хотя в животе у него все тряслось, будто они до сих пор плыли посреди океана.

Прошел еще час, и какой-то матрос убрал доску, державшую крышку люка. Через несколько минут до Любжи донеслись голоса, говорившие на языке, которого он никогда раньше не слышал. Он решил, что это, наверное, египетский язык, и снова был счастлив, что они говорят не по-немецки. Наконец крышку люка подняли, и в отверстии возникли два здоровенных матроса, изумленно смотревших на него.

— И что это у нас тут такое? — сказал один из них, когда Любжи в отчаянии поднял руки к небу.

— Немецкий шпион, точно тебе говорю, — хрипло засмеялся второй.

Первый наклонился, схватил Любжи за поднятые руки и выдернул его на палубу, как мешок с зерном. Любжи сидел перед ними, вытянув ноги, жадно хватая ртом воздух, и ждал, когда его поведут в новую тюрьму.

Он поднял голову и зажмурился от утреннего солнца.

— Где я? — спросил он по-чешски. Но докеры явно его не поняли. Тогда он попробовал венгерский, русский и, наконец, с большой неохотой, немецкий, но они только пожимали плечами и смеялись. В конце концов они подняли его с палубы и, заломив руки, повели вниз по трапу, даже не пытаясь заговорить с ним хоть на каком-нибудь языке.

Ноги Любжи едва касались земли, когда матросы выволокли его с судна и потащили к докам. Там они повели его к белому зданию в дальнем конце верфи. На двери были написаны слова, которые ничего не значили для нелегального иммигранта: ПОЛИЦИЯ ДОКОВ, ПОРТ ЛИВЕРПУЛЬ, АНГЛИЯ.

 

ГЛАВА 8

СЕНТ-ЭНДИ, 12 сентября 1945 года:

ЗАРОЖДЕНИЕ НОВОЙ РЕСПУБЛИКИ

«Долой систему аристократических титулов», — гласил центральный заголовок в третьем номере «Сент-Энди».

По мнению редактора, система титулов — это всего лишь предлог для горстки усталых политиков присуждать себе и своим друзьям звания, которых они не заслуживают. «Почести почти всегда раздаются недостойным. Это оскорбительное проявление мании величия — еще один образец последних остатков колониальной империи, от которого следует избавиться при первой же возможности. Эту закоснелую систему мы должны отправить на свалку истории».

Некоторые одноклассники написали редактору письмо, в котором напомнили, что его отец принял рыцарское звание, а другие, более просвещенные, добавили, что последнюю фразу он позаимствовал у более справедливого дела.

Кит не смог выяснить, что сказал по этому поводу директор на заседании педсовета, так как Пенни больше с ним не разговаривала. Дункан Александр и другие одноклассники открыто называли его предателем своего класса. К всеобщему раздражению, Кита ничуть не волновало их мнение.

К концу семестра Киту стало казаться, что его скорее призовут в армию, чем предложат место в Оксфорде. Несмотря на эти опасения, он перестал днем работать в «Курьере», высвободив себе больше времени для занятий. Он удвоил усилия, когда отец пообещал купить ему спортивную машину, если он сдаст экзамены. Мысль, что он сможет доказать директору его неправоту и вдобавок к этому заполучить собственную машину, стала неопровержимым доводом в пользу усиленных занятий. Мисс Стедман, которая по-прежнему занималась с ним долгими темными вечерами, казалось, расцвела от удвоенной нагрузки.

Когда начался его последний семестр, Кит был готов держать ответ и перед экзаменаторами, и перед директором: до нужной суммы на строительство нового павильона не хватало всего нескольких сотен фунтов, и Кит решил в последнем номере «Сент-Энди» объявить об успехе кампании по сбору средств. Он надеялся, что в этом случае директору будет сложно принять какие-нибудь меры по поводу статьи, призывающей к отмене монархии, которую он собирался опубликовать в следующем номере.

«Мы не хотим, чтобы нами правила мелкобуржуазная немецкая семья, живущая в шестнадцати тысячах миль от нашей страны. Почему, приближаясь ко второй половине двадцатого века, мы должны поддерживать систему элитарной власти? Давайте избавимся от всех них, — возвещала статья, — и вместе с ними от государственного гимна, британского флага и фунта. Время пришло. После войны Австралия должна провозгласить себя республикой».

Мистер Джессоп хранил молчание, а «Мельбурн Эйдж» предложила Киту пятьдесят фунтов за статью. Он с большим трудом отказался от этого предложения. Дункан Александр болтал по всей школе, что все очень удивятся, как сообщил ему кое-кто близкий к директору, если Таунсенд доживет до конца семестра.

Первые несколько недель последнего семестра Кит почти все время готовился к экзаменам, прерываясь только иногда, чтобы встретиться с Бетси или съездить в среду на бега, пока другие находили себе более активные развлечения.

В ту среду Кит не собирался ехать на ипподром, но один парнишка из местных конюшен дал ему верную наводку. Кит проверил свои финансы. У него еще оставалось кое-что от заработанных в каникулы денег, плюс карманные деньги на семестр. Он решил, что сделает только одну ставку в первом забеге, а потом заберет выигрыш, вернется в школу и будет заниматься дальше. В среду днем он забрал у почты свой велосипед и покатил на скачки, пообещав Бетси, что заглянет к ней перед возвращением в школу.

«Верняка» звали Ромовый Пунш, он должен был бежать в два часа. Осведомитель был так уверен в его родословной, что Кит поставил на молодого жеребчика пять фунтов по ставке семь к одному. Калитку еще не открыли, а он уже думал, как потратит свой выигрыш.

Ромовый Пунш шел первым на финишной прямой, и хотя другая лошадь стала нагонять его перед ограждением, Кит подпрыгнул и замахал руками, когда они пролетели финиш. Он направился к букмекеру за своим выигрышем.

— Результат первого забега, — донеслось из громкоговорителя, — будет объявлен через несколько минут. Фотофиниш определит, кто победил — Ромовый Пунш или Колонус.

Кит ничуть не сомневался, что победил Ромовый Пунш, и не понимал, зачем вообще было делать фотографию. Вероятно, решил он, чиновникам захотелось показать, как они выполняют свои обязанности.

— Объявляется результат первого забега, — прогремел голос по радио. — Победителем стал седьмой номер, Колонус, ставки пять к четырем, опередив на полголовы Ромового Пунша, ставки семь к одному.

Кит громко выругался. Если бы он подстраховался и поставил на Ромового Пунша не только как на победителя, но и на призера, он все равно бы удвоил свои деньги. Кит порвал билет и пошел к выходу. Направляясь к навесу для велосипедов, он взглянул на программу следующего забега. В нем принимала участие Барабанная Палочка, причем у нее была удачная позиция на старте. Кит замедлил шаг. Он уже дважды выигрывал, поставив на Барабанную Палочку, и чувствовал, что ему повезет и в третий раз. Единственная проблема заключалась в том, что он все деньги поставил на Ромового Пунша.

Продолжая шагать в сторону велосипедной стоянки, он вспомнил, что у него есть право снимать деньги со счета в Банке Австралии, на котором лежало больше 4 тысяч фунтов.

Он посмотрел данные на других лошадей, участвующих в забеге, и решил, что Барабанная Палочка никак не может проиграть. На сей раз он поставит по пять фунтов на победу и на призовое место, так что при ставке три к одному он точно вернет назад свои деньги, даже если Барабанная Палочка придет третьей. Кит пробежал через турникет, вскочил на велосипед и километра полтора как сумасшедший давил на педали, пока не добрался до ближайшего банка. Он влетел внутрь и выписал чек на десять фунтов.

До начала второго забега оставалось еще пятнадцать минут, так что он успеет обналичить чек, вернуться на ипподром и сделать свою ставку. Клерк за прилавком посмотрел на клиента, повертел в руках чек и позвонил в отделение банка в Мельбурне. Там тотчас подтвердили, что мистер Таунсенд имеет право подписи по этому счету и что на счете положительное сальдо. В два пятьдесят три клерк выдал нетерпеливому молодому человеку десять фунтов.

Он мчался обратно на ипподром с такой скоростью, которую оценил бы тренер по велоспорту, бросил велосипед и побежал к ближайшему букмекеру. Он поставил пять фунтов на Барабанную Палочку — и на победу, и на призовое место — у Честного Сида. Когда калитка с силой распахнулась, Кит торопливо пробрался к ограждению и успел как раз к завершению первого круга — лошади, обгоняя друг друга, промчались мимо него. Он не мог поверить своим глазам. Барабанная Палочка, должно быть, опоздала на старте, потому что на втором круге она сильно отставала от других участников забега и, несмотря на отчаянную попытку на финишной прямой, пришла всего лишь четвертой.

Кит просмотрел лошадей и наездников, участвующих в третьем забеге, и быстро покатил в банк, даже не опускаясь в седло. Он попросил обналичить чек на 20 фунтов. Последовал еще один звонок, и на этот раз помощник управляющего в Мельбурне захотел поговорить с Китом лично. Удостоверившись, что это действительно Кит, он дал распоряжение оплатить чек.

Кит не добился успеха и в третьем забеге, и к тому времени, когда по радио объявили победителя шестого, счет крикетного павильона уменьшился на сто фунтов. Он медленно подъехал к почте, обдумывая последствия. Он знал, что в конце месяца счет проверит школьный казначей, и если у него возникнут какие-то вопросы по поводу вкладов или снятия денег, он доложит об этом директору, а тот в свою очередь обратится за разъяснениями в банк. Помощник управляющего сообщит ему, что в среду днем мистер Таунсенд пять раз звонил из отделения банка, расположенного рядом с ипподромом, и каждый раз требовал оплатить его чек. Кита, разумеется, исключат — в прошлом году одного мальчика выгнали за то, что он украл бутылку молока. Но что еще хуже, гораздо хуже, эта новость займет первые полосы всех австралийских газет, за исключением тех, что принадлежат его отцу.

Бетси удивилась, что Кит даже не заглянул к ней, а просто бросил свой велосипед за почтой. Он поплелся в школу, с ужасом думая, что у него всего три недели, чтобы раздобыть сто фунтов. Он сразу прошел в свою комнату и попытался сосредоточиться на подготовке к экзаменам, но его мысли все время возвращались к незаконному снятию денег. Он придумал с десяток историй, которые в других обстоятельствах звучали бы правдоподобно. Но как объяснить, почему он обналичил чеки с интервалами в тридцать минут в банке рядом с ипподромом?

Утром ему в голову пришла идея записаться в армию и отправиться в Бирму, пока никто не узнал, что он натворил. Может, если он погибнет и будет посмертно награжден медалью за отвагу, в его некрологе не станут упоминать о пропавших ста фунтах. Вот о чем он точно не думал, так это о том, чтобы сделать ставку на следующей неделе, хотя тот же парнишка из конюшен дал ему еще одну «верную» наводку. Ему стало еще хуже, когда в четверг утром он прочитал в спортивных новостях, что этот «верняк» выиграл десять к одному.

А в следующий понедельник, когда Кит бился над рефератом по золотому стандарту, ему принесли написанную от руки записку. В ней просто говорилось: «Директор немедленно хочет вас видеть в своем кабинете».

Киту стало дурно. Он оставил недописанный реферат на столе и медленно побрел к дому директора. Почему они так быстро узнали? Может, банк решил подстраховаться и рассказал казначею о незаконном снятии денег? Но почему они так уверены, что деньги потрачены незаконно? Может, это были вполне законные расходы. Он так и слышал саркастический голос директора: «Итак, Таунсенд, что это за „законные расходы“, для которых вы в среду каждые тридцать минут снимали деньги в банке всего в полутора километрах от ипподрома?»

Кит поднялся по ступенькам к дому директора, обливаясь холодным потом и дрожа от страха. Только он поднял руку, собираясь постучать, как дверь уже открылась. Горничная молча проводила его в кабинет директора. Он никогда еще не видел такого сурового лица у директора. В углу на диване он заметил своего воспитателя. Кит остался стоять, понимая, что сегодня ему не предложат присесть или выпить стаканчик хереса.

— Таунсенд, — начал директор, — я расследую очень серьезное обвинение, которое, как ни прискорбно мне об этом говорить, затрагивает лично вас.

Кит вонзил ногти в ладони, пытаясь унять дрожь.

— Как видите, мистер Кларк тоже здесь. Мне нужен свидетель на случай, если придется передать дело в полицию.

У Кита подогнулись ноги, и он испугался, что упадет, если ему не предложат стул.

— Перейду сразу к делу, Таунсенд. — Директор замолчал, подбирая нужные слова. Кит затрясся еще сильнее. — Моя дочь Пенни, она, кажется… вроде бы… беременна, — произнес мистер Джессоп, — и она утверждает, что ее изнасиловали. Судя по всему, вы, — Кит едва не замахал руками в знак протеста, — были единственным свидетелем. А поскольку обвиняемый не только ваш одноклассник, но и староста, мне представляется важным, чтобы вы оказали полное содействие в этом расследовании.

Кит шумно выдохнул с облегчением.

— Сделаю все возможное, сэр, — сказал он.

Директор опустил взгляд на какие-то бумажки — видимо, это был заранее подготовленный сценарий беседы.

— В субботу 6 октября около трех часов дня у вас была причина зайти в крикетный павильон?

— Да, сэр, — без колебаний ответил Кит. — В связи с возложенной на меня обязанностью по сбору средств мне часто приходится наведываться в павильон.

— Да, разумеется, — согласился директор. — Вы поступаете правильно.

Мистер Кларк с мрачным видом кивнул.

— Можете рассказать мне своими словами, с чем вы столкнулись, когда вошли в павильон в ту субботу?

Услышав слово «столкнулись», Кит чуть было не хихикнул, но каким-то образом ему удалось сохранить серьезное выражение лица.

— Не торопитесь, — сказал мистер Джессоп. — И что бы вы ни чувствовали, не считайте это подлостью.

Не волнуйся, подумал Кит, не считаю. Он задумался, не стоит ли воспользоваться случаем и свести сразу два старых счета. Хотя, может, он выиграет больше, если…

— Возможно, вам также следует принять во внимание, что от вашей интерпретации того, что произошло тем злосчастным днем, зависит репутация нескольких человек.

Слово «репутация» и помогло Киту принять решение. Он нахмурился, словно обдумывая последствия своих слов. Ему стало интересно, сколько еще он сможет растягивать эту агонию.

— Когда я вошел в павильон, господин директор, — начал он, пытаясь говорить с непривычной для себя ответственностью, — там было совершенно темно, что меня озадачило, но потом я заметил, что все шторы опущены. Я удивился еще больше, услышав голоса в гостевой раздевалке, так как знал, что в тот день сборная играла на поле своих соперников. Я нащупал выключатель, и когда свет зажегся, я пришел в ужас, потому что увидел… — Кит замялся, изображая смущение.

— Не переживайте, что предаете друга, Таунсенд, — подталкивал его директор. — Вы можете рассчитывать на наше благоразумие.

А вот вы на мое — вряд ли, подумал Кит.

— …увидел вашу дочь с Дунканом Александром. Они голые лежали на матах. — Кит снова замолчал, и на сей раз директор его не подгонял. Поэтому он молчал долго. — Что бы ни происходило между ними, все кончилось в тот момент, когда я зажег свет. — Он снова замялся.

— Для меня это тоже нелегко, Таунсенд, как вы, вероятно, понимаете, — промямлил директор.

— Я это понимаю, сэр, — кивнул Кит, довольный тем, как ему удалось растянуть все это происшествие.

— По вашему мнению, между ними происходил половой акт или уже произошел?

— Я полностью убежден, господин директор, что половой акт уже произошел, — сказал Кит, надеясь, что его ответ прозвучал неубедительно.

— Вы уверены? — спросил директор.

— Да, думаю, да, сэр, — после долгой паузы ответил Кит, — потому что…

— Не смущайтесь, Таунсенд. Вы должны понять, что меня интересует только правда.

Но, возможно, меня это как раз не интересует, подумал Кит, который ничуть не смутился, чего нельзя было сказать об остальных.

— Вы должны сказать нам, что точно вы видели, Таунсенд.

— Дело не столько в том, что я видел, а в том, что я слышал, — сказал Кит.

Директор опустил голову и не сразу пришел в себя.

— Следующий вопрос, Таунсенд, мне особенно неприятен. Потому что я вынужден опираться не только на вашу память, но и на ваше мнение.

— Сделаю все, что в моих силах, сэр.

Теперь замялся директор, и у Кита едва не вырвалось: «Не торопитесь, сэр», так, что он едва не прокусил себе язык.

— По вашему мнению, Таунсенд, и помните, мы говорим конфиденциально… как вам показалось… насколько вы можете судить, моя дочь, так сказать… — он снова замялся, — …подчинялась?

Кит никогда не слышал, чтобы директор изъяснялся столь косноязычно.

Кит заставил его попотеть еще несколько секунд и твердо ответил:

— У меня нет ни малейших сомнений по данному вопросу. — Оба мужчины пристально посмотрели на него. — Это было не изнасилование.

Внешне мистер Джессоп никак не отреагировал, а просто спросил:

— Почему вы так уверены?

— Потому, сэр, что в голосах, которые я услышал до того, как включил свет, не было ни злости, ни страха. Это были голоса двух человек, которые явно — как бы получше выразиться, сэр? — получали удовольствие.

— Вы в этом уверены? У вас нет обоснованных сомнений, Таунсенд?

— Да, сэр, уверен.

— Но почему? — спросил мистер Джессоп.

— Потому что… потому что я испытал такое же удовольствие с вашей дочерью всего за две недели до этого случая, сэр.

— В павильоне? — изумленно пролепетал директор.

— Нет, буду говорить откровенно, сэр, в моем случае это был спортзал. У меня создалось впечатление, что ваша дочь предпочитает спортзал павильону. Она всегда говорила, что на резиновых ковриках проще расслабиться, чем на крикетных матах.

Директор потерял дар речи.

— Спасибо за откровенность, Таунсенд, — наконец выдавил он.

— Не стоит благодарности, сэр. Я вам еще нужен?

— Нет, в данный момент нет, Таунсенд.

Кит направился к выходу.

— Однако я был бы признателен, если бы вы сохранили наш разговор в тайне.

— Конечно, сэр, — Кит снова повернулся к нему. Он слегка покраснел. — Простите, господин директор, если я вас смутил, но в своей воскресной проповеди вы сами говорили нам — какая бы ситуация ни возникла в жизни, всегда следует помнить слова Джорджа Вашингтона: «Я не могу солгать».

Следующие несколько недель Пенни нигде не было видно. Когда директора спросили о ней, он просто ответил, что она с матерью уехала в Новую Зеландию в гости к тетке.

Кит махнул рукой на несчастья директора и сосредоточился на собственных проблемах. Он до сих пор не придумал, как вернуть сто фунтов на счет павильона.

Однажды утром после молитвы в комнату Кита постучал Дункан Александр.

— Хочу тебя поблагодарить, — сказал Александр. — Весьма благородно, старина, — добавил он — в его речи британского акцента было больше, чем у самих британцев.

— Всегда пожалуйста, приятель, — ответил Кит с резким австралийским акцентом. — В конце концов, я всего лишь сказал старику правду.

— Ну да, — кивнул староста. — Тем не менее я все равно твой должник, старина. У нас, Александров, длинная память.

— У нас, Таунсендов, тоже, — сказал Кит, не глядя на него.

— Ну, если тебе когда-нибудь будет нужна моя помощь, обращайся ко мне не раздумывая.

— Хорошо, — пообещал Кит.

Дункан открыл дверь и, обернувшись, добавил:

— Должен сказать, Таунсенд, ты не такое дерьмо, как все думают.

Когда дверь за ним закрылась, Кит одними губами произнес слова Асквита, которые он процитировал в своем реферате: «Подожди, и ты еще увидишь».

— Тебе звонят. По телефону, который в кабинете мистера Кларка, — сообщил ему дежурный по коридору из младшего класса.

Месяц подходил к концу, и Кит теперь со страхом открывал свою почту и больше всего боялся неожиданных звонков. Всякий раз ему казалось, что его разоблачили. Каждый день он ждал, что с ним свяжется помощник управляющего банка и скажет, что пришло время предъявить последние счета казначею.

— Но я собрал больше 4 тысяч фунтов, — громко повторял он снова и снова.

«Дело не в этом, Таунсенд», так и слышал он голос воспитателя.

Он старался не показать дежурному своего волнения. Выйдя из комнаты и идя по коридору, он видел открытую дверь кабинета воспитателя. Он невольно замедлил шаг. В кабинете мистер Кларк протянул ему трубку. Киту хотелось, чтобы воспитатель вышел, но тот просто сидел и проверял домашние задания.

— Кит Таунсенд, — сказал он.

— Доброе утро, Кит. Это Майк Адамс.

Кит сразу узнал имя редактора «Сидней Морнинг Геральд». Как он узнал о пропавших деньгах?

— Ты меня слышишь? — спросил Адамс.

— Да, — ответил Кит. — Чем могу служить?

Он был рад, что Адамс не видит, как он дрожит.

— Я только что прочитал последний номер «Сент-Энди» и, в частности, твою статью, где ты предлагаешь сделать Австралию республикой. По-моему, статья первоклассная, и я хотел бы перепечатать ее целиком в СМГ — если мы договоримся о цене.

— Она не продается, — твердо сказал Кит.

— Я собирался предложить тебе 75 фунтов, — сказал Адамс.

— Я не позволил бы ее перепечатать, даже если бы вы предложили мне…

— Если бы мы предложили тебе сколько?

За неделю до экзаменов в Оксфорд Кит вернулся в Турак, чтобы напоследок еще позаниматься с мисс Стедман. Они вместе просмотрели возможные вопросы и проштудировали примерные ответы, которые она заготовила. Она не добилась только одного — чтобы он расслабился. Но он не мог сказать ей, что нервничает вовсе не из-за экзаменов.

— Не сомневаюсь, ты все сдашь, — уверенно сказала мать за завтраком в воскресенье утром.

— Надеюсь, — ответил Кит, думая только о том, что завтра «Сидней Морнинг Геральд» опубликует его статью «Зарождение новой республики». Но в этот же день начнутся его экзамены, и Кит надеялся, что отец с матерью отложат разбирательство хотя бы дней на десять, а к тому времени, может быть…

— Ну, если шансы у всех равные, — прервал его размышления отец, — уверен, тебе поможет крепкая поддержка директора после твоего поразительного успеха со сбором средств на строительство павильона. Кстати, забыл сказать — твои усилия произвели такое впечатление на бабушку, что она пожертвовала еще сто фунтов на павильон и внесла их на твое имя.

Мать Кита впервые услышала, как ругается ее сын.

В понедельник утром Кит был готов предстать перед экзаменаторами. Он чувствовал, что сделал все что мог, и когда он дописал последнюю работу десять дней спустя, то был поражен, сколько вопросов предвидела мисс Стедман. Он знал, что хорошо сдал историю и географию, и только надеялся, что Оксфорд не придает слишком большого значения классическим языкам.

Он позвонил матери и заверил ее, что, по его мнению, он все сдал хорошо, насколько мог, и если ему не предложат место в Оксфорде, он не сможет пожаловаться, что ему не повезло с вопросами.

— Я тоже не стану жаловаться, — последовал ответ матери. — Но я хочу дать тебе один совет, Кит. Не попадайся на глаза отцу еще несколько дней.

После окончания экзаменов последовал неминуемый спад. Дожидаясь результатов. Кит пытался собрать недостающие несколько сотен фунтов для строительства павильона — некоторые из них на бегах, делая небольшие ставки из собственных денег, а еще провел ночь с женой банкира, которая в конце концов внесла 50 фунтов.

В последний понедельник семестра мистер Джессоп сообщил на еженедельном заседании педсовета, что Сент-Эндрюз продолжит великую традицию и отправит лучших своих учеников в Оксфорд и Кембридж, тем самым сохраняя связь между этими выдающимися университетами. Он зачитал имена тех, кто получил место:

Александр Д.Т.Л.

Томкинс С.

Таунсенд К.Р.

— Мерзавец, зубрила и звезда, причем не обязательно в таком порядке, — тихо пробормотал директор.