* * *

 

Предисловие

Летом 1967 года, когда мне исполнилось десять лет, отец уступил моим неустанным просьбам и согласился купить мне собаку. Мы сели в семейный фургон и отправились в мичиганскую глубинку, на ферму, где нас встретили грубая женщина и ее дряхлая мать. На ферме производился лишь один предмет потребления — собаки. Собаки всех возможных размеров, видов, возрастов и темпераментов. Объединяло их неизвестное происхождение и готовность обрести дом. Мы попали на ранчо дворняжек.

— Выбирай не спеша, сынок, — предупредил меня папа. — Твой новый друг будет рядом с тобой многие годы.

Я немедленно бросился к вольеру со щенками.

— Трусишки нам не нужны, — продолжал отец. — Постучи по прутьям и посмотри, кто не испугается.

Я потряс висящие на цепях ворота. Цепи громко зазвенели. Около дюжины щенков бросились к задней стенке вольера и сбились в кучу, превратившись в один меховой клубок. Лишь один остался на месте. Золотистый щен с белой отметиной на груди бесстрашно залаял на невидимого противника. Я подошел к вольеру: он радостно запрыгал и принялся лизать мне пальцы сквозь решетку. Это была любовь с первого взгляда.

Я привез его домой в картонной коробке и назвал Шоном.

Шон оказался одним из тех псов, что приносят добрую славу всему собачьему племени. Он с первого раза выучивал все команды и почти не нуждался в воспитании. Я мог бросить на пол собачье печенье и не сомневался, что Шон к нему не притронется, пока не получит разрешения. Он неизменно шел на зов и оставался на месте, если ему приказывали «сидеть».

Он был рядом, когда я выкурил свою первую (и последнюю) сигарету, когда в первый раз поцеловал девушку. Когда я тайком взял машину старшего брата и первый раз в жизни сел за руль, Шон сидел со мной на переднем сиденье.

Шон — веселый, игривый, ласковый, но неизменно спокойный и благовоспитанный. Родственники, приезжавшие к нам на выходные, возвращались домой с твердым решением завести собаку — так действовал на них Шон, «святой Шон», как они его называли. Скоро слово «святой» стало его прозвищем. Один из тысяч беспородных американских псов, из-за своего происхождения обреченных на нежеланность и ненужность, благодаря улыбке судьбы обрел свой дом. Я вошел в его жизнь, а он в мою.

Наша дружба длилась четырнадцать лет. Когда он умер, меня не было рядом — я окончил колледж и получил свою первую работу на другом конце страны. А Святой Шон остался дома, где ему все было привычно и знакомо. Мои родители — они были уже на пенсии — позвонили, чтобы рассказать мне о его смерти. Мать позднее рассказывала мне:

— Пятьдесят лет я замужем за твоим отцом и всего дважды видела, как он плачет. Один раз — когда мы потеряли Мэри Энн (мою сестру, родившуюся мертвой). И второй — в день, когда умер Шон.

Святой Шон, ангел-хранитель моего детства! Он был идеальным псом. Обо всех прочих собаках, встречавшихся мне в жизни, я сужу по тому, похожи ли они на Шона.

 

Глава первая

Она, я и щенок

Мы были молоды. Мы были влюблены. Мы почти не расставались. Шли первые месяцы брака — время, когда жизнь кажется безоблачной.

И вот однажды январским вечером 1991 года, за ужином, мы с женой решили ответить на объявление, которое прочли в «Палм-Бич пост».

Сам толком не могу понять, зачем мы это сделали. За несколько недель до этого, проснувшись на рассвете, я обнаружил, что лежу в одиночестве. Поднявшись с постели, я нашел Дженни на террасе нашего скромного бунгало: она сидела за стеклянным столиком, склонившись над газетой.

Ничего необычного в этой сцене не было. «Палм-Бич пост» не только была местной газетой, но и доставляла нам добрую половину заработка. Мы с женой были журналистами. Дженни писала статьи в «Пост», в раздел «Горячая тема», я трудился репортером в конкурирующей южнофлоридской газете «Сан-Сентинел», редакция которой находилась в Форт-Лодердейле, в часе езды от нас.

Но этим утром Дженни уткнула нос в платные объявления. Подойдя поближе, я увидел, что она старательно обводит кружком заголовок раздела: «Домашние животные. Собаки».

— Так-так, — проговорил я ласковым голосом новоиспеченного мужа. — Чем это ты тут занимаешься?

— Все из-за того цветка, — ответила она.

— Цветка? — повторил я.

— Того идиотского цветка, который мы с тобой загубили.

Мы? Я не собирался развивать эту тему: вообще-то купил цветок я, а вот загубила его Дженни. Однажды вечером я удивил ее роскошной диффенбахией с разлапистыми изумрудно-палевыми листьями.

— По какому случаю? — спросила она.

Никакого особого случая не было: просто мне захотелось еще раз показать жене и почувствовать самому, какая классная штука семейная жизнь.

Жена пришла в восторг и от моего жеста, и от цветка… и немедля принялась топить бедное растение в своей заботе. В прямом и переносном смысле. Исходя из предположения, что все живые существа нуждаются в воде, но, как видно, забыв, что воздух для них тоже не лишний, она устраивала диффенбахии ежедневный потоп.

— Смотри не утопи ее, — предупреждал я.

— Да-да, — отвечала она, опрокидывая в горшок очередные литры воды.

Диффенбахия начала хиреть и чахнуть. Чем хуже ей становилось, тем более рьяно Дженни ее поливала, пока бедняга не сгнила заживо. И вот теперь мысль моей жены каким-то таинственным образом сделала скачок от мертвого цветка в горшке к живому щенку из объявления. «Убил цветок — купи щенка!» — замечательный образчик женской логики.

Приглядевшись внимательнее к газете, лежавшей на столе, я увидел, что Дженни отметила тремя жирными красными звездочками одно объявление. Оно гласило: «Щенки лабрадора, палевые. Чистая линия Американского клуба собаководства. Можно увидеть родителей».

— Подожди-подожди, — сказал я. — Объясни, пожалуйста, еще раз, зачем тебе щенок и при чем тут диффенбахия?

— Понимаешь, — жалобно ответила она, — я так старалась, а что из этого вышло! Даже какой-то дурацкий комнатный цветок у меня не выжил! — И, глубоко вздохнув, перешла к главному: — Если у меня даже цветок не выжил, как же я смогу вырастить малыша?

«Детский вопрос», как мы это называли, занимал в жизни Дженни важное место, и день ото дня все большее. Мы познакомились через несколько месяцев после окончания колледжа в маленькой газетке в Западном Мичигане: в то время мы совсем не чувствовали себя взрослыми. Для обоих это была первая серьезная работа. Мы вели себя словно дети, вырвавшиеся из-под родительской опеки: питались исключительно пиццей, поглощали огромное количество пива и совершенно не думали о том, что молодость, свобода и возможность беспрепятственно есть пиццу и пить пиво когда-нибудь закончатся.

Шли годы. Едва мы начали встречаться, как работа разбросала нас по разным уголкам восточных Соединенных Штатов. Сначала мы жили в часе езды друг от друга. Потом — в трех часах. Потом — в восьми, потом — в сутках. Когда мы оба наконец осели в Южной Флориде и смогли пожениться, ей было уже под тридцать. Все ее подруги обзаводились детьми. Тело ее требовало материнства. Возможность продолжить свой род, казалось, никуда не денется, но время уходило.

Я наклонился и поцеловал ее.

— Глупости, — сказал я не очень убедительно, потому что понимал: вопрос серьезный.

Оба мы знали, что когда-нибудь обзаведемся детьми, но готовы ли мы к этому? Дети — это же так серьезно и так… так… да что греха таить? — страшновато.

— Вот я и подумала, — грустно улыбнувшись, проговорила Дженни, — может быть, сначала потренируемся на щенке?

Пасмурным вечером мы выехали из города. Я так и этак обдумывал наше решение завести собаку. Это огромная ответственность, особенно для людей, которых целыми днями не бывает дома. Но мы знали, на что идем. Оба мы росли в домах, где были собаки, и очень их любили. Еще в первые дни нашего романа, когда о детях и помину не было, мы рассказывали друг другу о том, какие собаки были у нас в детстве, как мы по ним скучаем, и обещали друг другу непременно завести пса, как только у нас появится собственный дом и налаженная жизнь.

Теперь у нас было и то и другое.

Чудесный маленький домик на чудесном огороженном участке в десять соток — как раз то, что нужно для собаки. И место — лучше не придумаешь: тихий пригород в полутора кварталах от канала, отделяющего густонаселенный Западный Палм-Бич от особняков Восточного Палм-Бич. В конце нашей улицы, Черчилль-роуд, простирался парк; вдоль канала тянулась на несколько километров асфальтовая дорожка. Идеальное место.

Дом, построенный в пятидесятых годах, хранил очарование старой Флориды — грубо оштукатуренные стены, камин, большие окна и стеклянные двери, ведущие на террасу. Дворик был маленьким тропическим раем, полным пальм, бромелий и авокадо. Над всем возвышалось манговое дерево, каждое лето с грохотом сбрасывавшее свои увесистые плоды.

Бунгало с двумя спальнями и одной ванной мы купили через несколько месяцев после свадьбы и немедленно решили устроить в нем ремонт. В первый же вечер на новом месте мы сняли ковры и вытащили их на улицу. Под коврами обнаружился девственно чистый дубовый паркет. Мы шлифовали и полировали его, пока он не заблестел, как зеркало. Затем отправились по магазинам и выкинули большую часть двухнедельной зарплаты за персидский ковер ручной работы.

Объединенными усилиями мы навели в доме идеальный порядок. Теперь — и в этом была железная логика — настало время поселить здесь четвероногого жильца с острыми когтями, большими зубами и не очень хорошим знанием английского, чтобы этот порядок снова полетел в тартарары.

— Не гони, ковбой! Как бы нам не проехать мимо, — нахмурилась Дженни.

Наш путь лежал в чернильно-черной мгле по бывшим болотам, после Второй мировой войны осушенным для сельскохозяйственных нужд, а затем заселенным жителями пригородов.

Как и предсказывала Дженни, вскоре фары нашей машины осветили почтовый ящик с написанным на нем адресом — именно тем, который был нам нужен. Я свернул на гравийную дорогу, ведущую к большому деревянному дому. У дверей нас встретила женщина средних лет по имени Лори: вокруг нее вертелся крупный палевый лабрадор.

— Это Лили, счастливая мать, — представила нам ее хозяйка.

Лили была воплощением идеального лабрадора — веселая, дружелюбная, благовоспитанная и необыкновенно красивая.

— А где отец? — спросил я.

Женщина на мгновение замялась:

— А, Сэмми-бой? Он где-то здесь, — и быстро добавила: — Вам, наверное, не терпится увидеть щенков.

Она провела нас через кухню в кладовку, превращенную в детскую. Пол был устлан газетами, а в углу, в невысокой коробке, прыгали, стараясь получше разглядеть незнакомцев, девять крошечных щенят.

— Боже мой! — ахнула Дженни. — Какие же они лапочки!

Мы сели на пол, и щенки тут же облепили нас со всех сторон. Гордая мамаша радостно прыгала вокруг. По дороге мы с Дженни договорились о том, что лишь посмотрим на щенков, расспросим их хозяйку, но брать никого не будем.

— Нельзя брать щенка по первому попавшемуся объявлению, — говорил я. — Сначала надо все хорошенько обдумать.

Но теперь не прошло и минуты, как я ясно понял: без золотистого клубочка мы отсюда не уйдем!

Лори оказалась заводчицей-любительницей. Она разводила щенков, потому что это занятие ей нравилось. Лори держала всего одного кобеля и одну суку. Оба происходили из чистых линий: мы удостоверились в этом, заглянув в их родословные. Этот помет стал для Лили вторым — и последним: после этого она должна была уйти на покой. Оба родителя жили в доме, так что потенциальный покупатель мог познакомиться с ними и по ним судить о детях, хотя нам так и не показали отца щенят.

Помет состоял из пяти девочек, из которых четыре были уже обещаны будущим хозяевам, и четырех мальчиков. За оставшуюся девочку Лори просила четыреста долларов, за мальчиков — триста семьдесят пять. Один парнишка, кажется, особенно нами заинтересовался. Он карабкался нам на колени, помогая себе зубами, затем цеплялся когтями за рубашку и тянулся вверх, чтобы лизнуть нас в лицо.

— Этого отдам за триста пятьдесят, — сказала заводчица.

— Какой милый мальчик, да еще и со скидкой! — проворковала Дженни, истинная фанатка всевозможных скидок.

Я не мог не согласиться: парень в самом деле был чертовски обаятелен. И похоже, не дурак: не успел я оглянуться, как этот паршивец сжевал ремешок от моих часов!

— Проверим, не трус ли он, — предложил я.

Я не раз рассказывал Дженни, как мы с отцом выбирали Святого Шона. От отца я твердо усвоил, что при выборе щенка необходимо посмотреть, как он реагирует на внезапное движение или громкий звук — так можно отличить робких и нервных щенят от уверенных в себе.

Я встал, отошел на несколько шагов, а затем резко развернулся и сделал широкий шаг к щенкам, при этом топнув ногой и громко крикнув: «Эй!» Только один щенок остался на месте — наш Парень со Скидкой.

— Кажется, это судьба, — проговорила Дженни.

— Думаешь? — С этими словами я взял щенка за шкирку и поднял, чтобы рассмотреть его мордочку. Он уставился на меня трогательными влажно-коричневыми глазами и лизнул в нос. Я передал его Дженни — с ней он сделал то же самое.

— Определенно мы ему понравились, — заключил я.

Так мы приняли решение. Выписали Лори чек на триста пятьдесят долларов, а она пригласила нас приехать за щенком через три недели, когда ему исполнится два месяца и он перестанет сосать мать. Мы поблагодарили ее, в последний раз приласкали Лили и попрощались.

По дороге к машине я обнял Дженни за плечи.

— Поверить не могу! — сказал я. — У нас будет собака!

— Поскорее бы! — откликнулась она.

В этот миг из близлежащего леса донесся странный звук. Что-то большое с шумом и сопением продиралось сквозь кусты. Мне сразу вспомнились фильмы про маньяков. А в следующий миг огромный — просто огромный — клубок желтой шерсти вылетел на открытое место и устремился в нашу сторону. Он пронесся мимо, но мы успели разглядеть в нем палевого лабрадора. Однако этот лабрадор ничем не напоминал скромницу Лили, которую мы только что гладили! Мощный и опасный зверь, с мокрой шерстью, весь в грязи и в репьях, с клыков капает пена. Морду его я едва успел разглядеть: но мне показалось, что глаза пса сверкают каким-то бешеным весельем.

Издав низкий рык, способный распугать стадо бизонов, пес обогнул дом и исчез из виду.

— Кажется, — проговорил я, чувствуя, что голос у меня подрагивает, — мы только что познакомились с папой.

 

Глава вторая

Маленький аристократ

Первым нашим действием в качестве официальных собаковладельцев стал спор. Начался он, когда мы возвращались от заводчицы домой, и продолжался — с перерывами — целую неделю. Спорили мы о том, какое имя подойдет Парню со Скидкой.

— Челси?! — восклицал я. — Что за девчачье имя! Ни один парень в жизни не согласится, чтобы его звали Челси!

— Ему-то откуда знать? — возражала Дженни.

— Хантер, — твердо сказал я. — Хантер — вот прекрасное имя для пса.

— Хантер? «Охотник»? Ты что, шутишь? Мы же не в охотничьем клубе! И вообще, звучит как-то чересчур по-мужски!

— Он же кобель! — едва сдерживаясь, прорычал я. — Как еще, по-твоему, он должен звучать?

Словом, мы поругались. В разгар ссоры Дженни рассеянно подошла к стереопроигрывателю и включила музыку. Комнату заполнили певучие распевы Боба Марли.

Покойного ямайского певца мы открыли для себя, только переехав из Мичигана в Южную Флориду. В ее пестром многонациональном вареве музыка Боба Марли — даже десять лет спустя после его смерти — звучала везде.

Чем больше мы узнавали этот край, тем сильнее любили и Южную Флориду, и друг друга. И казалось, что на заднем плане постоянно звучит Боб Марли — саундтрек нашей новой жизни в этом странном, экзотическом месте.

И в этот миг мы воскликнули хором — так слаженно, словно репетировали этот возглас несколько недель:

— Марли!

— Точно! — добавил я. — Вот оно, имя для нашего пса!

Спор был окончен. А у малыша появилось имя.

Пока мы считали дни до появления в нашем доме Марли, я — лучше поздно, чем никогда, — взялся за литературу о лабрадорах. Я говорю «лучше поздно, чем никогда», потому что все прочитанные мною руководства начинались с одного совета: как можно больше разузнайте о выбранной вами породе, прежде чем покупать собаку. Вот так так!

Со стыдом должен признаться: покупая лабрадора, мы с Дженни не знали об этой породе почти ничего. Наш выбор основывался на одном-единственном критерии — внешней привлекательности. Наблюдая за хозяевами, по вечерам выгуливавшими собак по набережной канала, мы всегда восхищались лабрадорами — их мощной статью, добродушием, игривостью.

Теперь, изучая книги о лабрадорах, я с облегчением обнаружил, что мы сделали не такой уж плохой выбор. В литературе много говорилось о прекрасном характере лабрадоров, их доброте, терпении, выдержке, ласковости к детям, неагрессивности и постоянном ровно-веселом расположении духа. Благодаря уму и спокойному, добродушному характеру из лабрадоров получаются лучшие собаки-спасатели и поводыри.

Однако в тех же книгах я нашел и немало зловещих предупреждений. Лабрадоры выведены как рабочие собаки и, следовательно, обладают неистощимой энергией. Они очень общительны: не следует надолго оставлять их одних. Некоторые бывают упрямы и с трудом поддаются дрессировке. Им необходимы ежедневные продолжительные прогулки — иначе они начинают скучать и хулиганить. Иногда лабрадоры отличаются возбудимостью и недостатком самообладания. Психологическое «детство» длится у них очень долго, лет до трех, а вслед за ним начинается долгий и бурный подростковый возраст, требующий от хозяев недюжинного терпения.

А потом я наткнулся на фразу, от которой душа у меня ушла в пятки. «Чтобы понять темперамент вашего будущего щенка, посмотрите на его родителей. Поведенческие черты у лабрадоров в очень большой степени наследуются». Мне мгновенно вспомнился тот призрак из ночного леса — облепленные грязью бока, пена из пасти. «О боже мой!» — подумал я. Далее в книге советовалось внимательно понаблюдать и за матерью, и по возможности за отцом щенка. Новое воспоминание — легкое, почти незаметное смущение заводчицы в ответ на вопрос, где отец. «А… он где-то здесь». И быстро сменила тему. Теперь-то понятно почему! Я мысленно вознес к небесам молитву о том, чтобы Марли унаследовал характер матери.

Но если оставить в стороне индивидуальную генетику, все чистокровные лабрадоры отличаются четкими и предсказуемыми характеристиками. Это крепкие, мускулистые псы с короткой и густой шерстью, прекрасно защищающей их от дождя и стужи. Цвет шкуры — черный, шоколадно-коричневый или различные оттенки палевого, от светло-кремового до ярко-рыжего, как у лисы. Одна из отличительных характеристик лабрадора — толстый мощный хвост-лопасть, по форме напоминающий хвост выдры: ударом хвоста лабрадор может опрокинуть кофейный столик. Голова крупная, массивная, с мощными челюстями и высоко расположенными висячими ушами. Большинство лабрадоров достигают шестидесяти сантиметров в холке — то есть в плечах, а весит кобель-лабрадор от тридцати до тридцати пяти килограммов, хотя встречаются и более тяжелые экземпляры.

Однако, если верить Американскому клубу собаководства, соответствие всем этим признакам еще не делает лабрадора лабрадором. Клубные стандарты породы гласят: «Темперамент — столь же важная черта истинного лабрадора, как и хвост „лопастью“. Лабрадор должен быть спокоен, дружелюбен, общителен, не проявлять агрессии ни к человеку, ни к другим животным. Ум, приспособляемость и ровный характер делают лабрадора идеальной собакой».

Идеальная собака! Чем дальше я читал, тем меньше сомневался в том, что мы сделали правильный выбор.

За неделю до воссоединения с нашим псом Дженни позвонила из Бостона ее сестра. Вместе с мужем и двумя детьми она на следующей неделе собиралась в Диснейуорлд и спрашивала, не хочет ли Дженни провести несколько дней с ними в Орландо. Дженни — любящая тетушка — очень хотела поехать.

— Но как же? — говорила она. — Выходит, когда маленький Марли приедет домой, меня здесь не будет?

— Поезжай, — ответил я. — Я его здесь устрою.

Я старался говорить небрежно, но в глубине души только радовался тому, что мы со щенком на несколько дней останемся наедине — ничто не помешает зарождению и укреплению нашей мужской дружбы!

Неделю спустя Дженни уехала в Орландо. В тот же день, в пятницу вечером, после работы я снова отправился к заводчице, чтобы забрать домой наше новое сокровище. Когда Лори принесла из кладовки нашего щенка, я не удержался от изумленного аханья. Крохотный меховой клубок за эти три недели вырос больше чем вдвое!

— Растет ваш мальчишка! — весело сказала Лори. — Вы бы видели, как он щенячий корм трескает!

Я наклонился к нему и спросил:

— Ну что, Марли, поедем домой?

В первый раз я назвал щенка по имени — и сразу почувствовал, что это имя ему подходит.

В машине я заранее устроил на пассажирском сиденье уютное гнездышко из полотенец. Однако едва я успел вырулить на шоссе, как щенок принялся выбираться из полотенец и, повизгивая от восторга, пополз прямо ко мне. На пути Марли встретилось первое в его жизни препятствие — центральная консоль. На миг он завис, навалившись пузом на тормоз: передние и задние лапы его болтались в воздухе по обе стороны консоли. А в следующий миг закон тяготения взял верх, и малыш, соскользнув с консоли, приземлился мне на колени.

Господи, до чего же он был счастлив! Визжа от радости, он зарылся мордой мне в живот и принялся покусывать пуговицы на моей рубашке. Хвост его молотил по рулю, словно игла метронома: бум! бум! бум!

— Ух ты! Ты чувствуешь ритм! — воскликнул я. — Не зря тебя назвали Марли!

Приехав домой, я запустил щенка внутрь и снял с него поводок. Он принялся обнюхивать дом — и обнюхал в нем каждый уголок. А потом сел, вопросительно глядя на меня, словно хотел сказать: «Ну, это все хорошо, но где же мои братья и сестры?»

Только вечером Марли вполне осознал, что для него начинается новая жизнь. Перед тем как ехать за щенком, я приготовил для него спальню в пристроенном к дому гараже на одну машину. Автомобиль мы там никогда не держали, предпочитая использовать гараж как кладовку. Там мы поставили стиральную машину, сушилку и гладильную доску. Там было сухо и удобно, а бетонный пол и стены гаража не боялись никаких повреждений.

— Марли, — сказал я, — здесь ты теперь будешь жить.

Я постелил на полу газеты, положил на пол несколько собачьих игрушек, налил в миску воды, а в угол гаража поставил картонную коробку, постелив в нее старую простыню.

— А здесь ты будешь спать, — добавил я и уложил Марли в коробку.

С такой постелью он был знаком — но прежде делил ее с братьями и сестрами. Теперь он обошел коробку по периметру и остановился, жалобно глядя на меня. Желая посмотреть, что будет дальше, я вернулся в дом, закрыл за собой дверь и прислушался. Поначалу — ничего. Затем — тихое, еле слышное скуление. А потом — громкий жалобный вой.

Я открыл дверь; увидев меня, Марли немедленно умолк. Я присел с ним рядом, погладил и поговорил с ним пару минут, а затем снова ушел. Встав по другую сторону двери, начал считать про себя. Раз, два, три… Марли выдержал до семи — затем жалобный щенячий плач возобновился. Это упражнение мы повторили несколько раз — с тем же результатом. Наконец я устал и решил, что стоит оставить его в покое: скоро сам заснет. С этой мыслью я закрыл дверь, отправился в противоположный конец дома и лег в постель.

Марли выл. Даже прикрыв голову подушкой, я слышал его вой. И представлял, как он сидит в совершенно незнакомом темном гараже, впервые в жизни оставшись совсем один. Как бы я себя чувствовал на его месте?

Я вытерпел полчаса. Затем встал и отправился за Марли. Едва увидев меня, он просветлел мордой и принялся радостно бить хвостом о стенки коробки. Я взял его вместе с коробкой, отнес к себе в спальню и поставил на пол у кровати. Потом лег, опустил руку в коробку, нащупал теплый, мохнатый, мерно вздымающийся и опускающийся бок.

Так мы и заснули.

Следующие три дня я полностью посвятил щенку. Я ложился на пол и позволял ему скакать по мне. Возился с ним. Он бегал за мной повсюду — и грыз все, до чего мог дотянуться.

Примерно каждые полчаса я выводил его во двор облегчиться. Если случались «конфузы» в доме, стыдил его. Если он писал снаружи, обнимал и осыпал комплиментами. А если уж ему случалось сходить по-большому во двор, радовался так, словно он только что выиграл во Флоридской лотерее.

Вернувшись из Диснейуорлда, Дженни так же самозабвенно взялась за воспитание щенка. Никогда прежде я не подозревал, что в моей молодой жене столько нежности, терпения и любви. Она ласкала его, возилась с ним, водила его гулять. Часами расчесывала густую шерсть, проверяя, нет ли у него блох и клещей. Ночь за ночью она вставала каждые пару часов, чтобы вывести его во двор по туалетной надобности. Думаю, прежде всего благодаря ей Марли быстро приучился делать свои дела только снаружи.

А еще она его кормила. Следуя инструкциям на упаковке, мы давали Марли три большие миски щенячьего корма в день.

Между завтраком, обедом и ужином Марли предавался любимой забаве: хватал ботинок, или подушку, или карандаш — первое, что попадет на зуб, — и убегал с ним.

Особенно радовали его небольшие предметы, которые легко спрятать во рту. Однако скрыть, что в пасти у него добыча, Марли не удавалось. Он приходил в безумный восторг и начинал как-то приплясывать на месте, тряся головой и извиваясь всем телом. Этот сумасшедший танец мы прозвали «мамбой Марли».

— Ну-с, и что у нас на этот раз? — спрашивал я, направляясь к нему.

Марли пускался бежать. Когда мне наконец удавалось зажать его в угол и уговорить открыть пасть, я никогда не оставался с пустыми руками. Обязательно оказывалось, что он подобрал что-то с пола, или вытащил из мусорного ведра, или (когда стал побольше) стянул с обеденного стола. Бумажные полотенца, салфетки, пробки от бутылок, шахматные фигуры — все шло в дело. Однажды я обнаружил, что к небу Марли приклеился чек, которым мне выплачивали зарплату!

Скоро у нас сложился новый распорядок дня. Каждое утро начиналось с прогулки до берега и обратно. После завтрака и перед душем я обходил задний двор с лопатой и закапывал «мины», оставленные Марли. Дженни уходила на работу еще до девяти, а я редко выходил из дому раньше десяти, так что мне выпадало запирать Марли в бетонном бункере, оставив ему свежую воду, богатый набор игрушек и просьбу «быть хорошим мальчиком». В половине первого Дженни возвращалась домой на обеденный перерыв, кормила Марли и выпускала его во двор поиграть с мячом. Вечером, после ужина, мы отправлялись пройтись по набережной канала, где вдалеке, в розовом закатном свете, виднелись яхты Палм-Бич.

«Пройтись» — не совсем подходящее слово. Марли носился как сумасшедший. Стоило ему заметить что-нибудь интересное, он рвался вперед, натягивая поводок и рискуя задохнуться. Мы тянули его назад, а он нас — вперед. Если в пределах видимости появлялся человек с собакой, Марли с ума сходил от желания с ними познакомиться.

— Да, вот уж кто любит жизнь! — заметила о нем одна встречная собачница.

Пока он был маленьким, в перетягивании поводка мы побеждали. Однако с каждой неделей баланс сдвигался в его пользу. Марли рос и становился все сильнее. Не за горами было время, когда он начнет одолевать нас обоих. Мы понимали, что надо укротить его темперамент и приучить гулять как следует, пока он не затащил нас под колеса какого-нибудь мимо проезжающего автомобиля. Но наши друзья, ветераны-собаководы, уговаривали нас не спешить с дрессировкой.

— Еще успеется, — говорили они. — Наслаждайтесь его детством, пока можете.

Так мы и делали. Однако нельзя было позволять Марли всегда поступать по-своему. Мы установили свои правила и требовали их соблюдения. Мебель и постельное белье — не трогать. Пить из унитаза, нюхать чужие ширинки и грызть ножки стульев — не разрешается (хотя если очень хочется, то можно и перетерпеть выговор). Мы старались научись его простейшим командам: «ко мне», «сидеть», «лежать», «место» — с переменным успехом.

Однако при всех своих шумных выходках Марли играл важную роль в нашей жизни и в наших отношениях. Он показал Дженни, что она способна по-матерински заботиться о маленьких и слабых. Уже несколько недель он был на ее попечении — и процветал!

Освоившись с новым членом нашей семьи, мы свободнее и смелее заговорили о том, чтобы расширить семью иным способом. Через несколько недель после появления в доме Марли мы перестали предохраняться. Не то чтобы твердо решили завести ребенка — для людей, всю предыдущую жизнь, как огня, опасавшихся твердых решений, это был бы чересчур смелый шаг. Нет, просто перестали предохраняться.

По совести сказать, мы очень боялись. У нас было несколько знакомых пар, которые на протяжении многих месяцев, даже лет безуспешно пытались зачать ребенка и постепенно превратились в каких-то одержимых. На вечеринках они не могли говорить ни о чем, кроме визитов к врачу, анализов спермы и так далее, чем очень смущали всех сидящих за столом. Что, интересно, надо отвечать в таких случаях? «По-моему, у вас прекрасная сперма»? Страшно было представить, что мы превратимся в таких же чокнутых.

Поэтому, когда очередная семейная пара сообщала нам, что они решили обзавестись ребенком, мы в ответ молчали. Дженни просто забыла в кабинете врача свой рецепт на контрацептивы. Если забеременеет — прекрасно. Если нет — что ж, не особенно-то и хотелось, верно?

Зима в Палм-Бич — чудесное время: прохладные ночи и теплые, сухие, солнечные дни. После нестерпимо долгого и жаркого лета, от которого спасаешься только кондиционерами, зимой начинаешь понимать, за что люди любят субтропики. Мы обедали и ужинали во дворе, каждое утро собирали в собственном саду апельсины и выжимали из них сок, а на столе у нас всегда стояли свежие гибискусы.

Однажды в конце марта, в чудный солнечный день, Дженни пригласила к нам в гости подругу вместе с ее бассет-хаундом Бадди. Мы выпустили обоих псов во двор без поводков. Старина Бадди сначала, кажется, был немного ошарашен, увидев, что вокруг него с радостным лаем скачет кругами какой-то безумный золотистый юнец. Но быстро сориентировался — и скоро оба уже носились друг за другом, а через час, вымотанные до предела, вместе прилегли отдохнуть под манговое дерево.

Несколько дней спустя Марли начал беспрерывно чесаться. Дженни, встав рядом с ним на колени, принялась, как обычно, осматривать его. И вдруг воскликнула:

— Черт возьми! Ты только посмотри!

Заглянув ей через плечо, я увидел, как в шерсти исчезает маленькая черная точка. Мы уложили Марли на пол и принялись тщательно перебирать его шерсть. Блохи на нем буквально кишмя кишели! Целые полчища блох!

Мы, разумеется, слышали о знаменитых флоридских блохах и клещах. В регионе, где не бывает ни серьезных холодов, ни даже легких морозов, популяция насекомых процветает. Дженни пришла в ярость: какие-то мерзкие твари пожирают заживо ее щеночка! Разумеется, мы во всем винили Бадди (хотя и не имели на то доказательств). Дженни схватила ключи от машины и выбежала за дверь.

Полчаса спустя она вернулась с сумкой, полной химикатов. Были в ней спреи от блох, мази от блох, порошки от блох, раствор от блох и мыло от блох. Еще пестицид для сада. И специальная расческа для вычесывания яиц насекомых.

Моя жена рьяно взялась за дело. Сначала она засунула Марли в ванну и тщательно вымыла специальным мылом. Затем облила с ног до головы раствором, состав которого, как я заметил, полностью совпадал с пестицидом для сада. Пока Марли, воняя, как целый химзавод, сох в гараже, Дженни пропылесосила весь дом, а затем обрызгала каждый уголок противоблошиным спреем. Я со второй баночкой спрея обошел дом снаружи.

— Как ты думаешь, — спросил я, когда все было закончено, — прикончили мы этих маленьких ублюдков?

— Думаю, такой атаки они не вынесли, — ответила она.

Война с блохами по адресу Черчилль-роуд, 345, увенчалась сокрушительным успехом. Каждый день мы внимательно осматривали Марли, но зловредных насекомых больше не видели.

 

Глава третья

Несколько недель спустя, когда мы лежали в постели и читали, Дженни вдруг закрыла книгу и сказала:

— Скорее всего, это ровно ничего не значит.

— Что ничего не значит? — рассеянно спросил я.

— У меня запаздывают месячные.

Я повернулся к ней:

— Правда?

— Да, уже на неделю. И чувствую я себя как-то странно.

— Как это — «странно»?

— Как будто подхватила легкий желудочный грипп.

— И ты думаешь… — начал я.

— Ничего я не думаю, — быстро ответила Дженни.

Только в этот миг я осознал, как это важно — и для нее, и для меня. Несколько минут мы молча лежали рядом.

— Так мы никогда не заснем, — сказал я наконец.

— Эта неизвестность меня убивает, — призналась она.

— Вот что, — сказал я. — Сходим-ка в аптеку и купим тест.

Мы натянули футболки и шорты и вышли за дверь. Марли радостно прыгал вокруг, увлеченный идеей вечерней прогулки на автомобиле. Он скакал и плясал вокруг нашей «тойоты-терсел», восторженно истекая слюной. «Господи боже, — подумалось мне, — можно подумать, что это он станет отцом!»

Аптека работала до полуночи: Дженни зашла внутрь, а мы с Марли остались в машине. Пес устроился на заднем сиденье и нетерпеливо повизгивал, не сводя глаз с двери.

— Спокойно, спокойно, — сказал я ему. — Она вернется, не сомневайся.

В ответ Марли мощно отряхнулся, обдав меня фонтаном слюны и собачьей шерсти.

Появилась Дженни с пакетиком в руках; несколько минут спустя мы уже разложили тестовый набор на краю раковины в ванной. Я прочел вслух инструкцию.

— Значит, так, — сказал я. — Во-первых, ты должна пописать в эту чашечку.

Затем следовало опустить бумажную полоску в мочу, а после этого — во флакончик с особым раствором.

— Подождите пять минут, — зачитал я. — Затем опустите во второй раствор и подождите пятнадцать минут. Если полоска станет голубой — вы беременны!

Мы отсчитали первые пять минут. Затем Дженни опустила полоску во второй раствор и сказала:

— Не могу сидеть тут и смотреть!

Мы вышли в гостиную и принялись натужно болтать о каких-то пустяках, притворяясь, что ничего особенного не ждем. Целую вечность спустя зазвонил таймер.

— Пора, — сказал я.

Я вошел в ванную и выудил из флакона бумажную полоску. Никаких сомнений — она была голубой! Не просто голубой — темно-синей, как океанские глубины!

— Поздравляю, солнышко, — сказал я.

— Боже мой! — только и смогла прошептать она и бросилась ко мне в объятия.

Мы стояли у раковины, обнявшись и закрыв глаза… а я не сразу ощутил какое-то движение у наших ног. Взглянув вниз, я увидел, что вокруг нас, мотая головой и от избытка чувств колотя по двери хвостом, прыгает Марли.

Я протянул руку, чтобы его приласкать, но он отскочил. Черт возьми! Он же пляшет «мамбу Марли» — и это может означать только одно…

— Ну-ка, что у тебя там? — грозно вопросил я.

Марли бросился в гостиную, я за ним. Наконец я загнал его в угол, заставил разжать зубы… и сначала ничего не заметил. Лишь в следующий миг разглядел что-то глубоко в пасти, на самом корне языка. Что-то длинное и плоское. И синее, как океанские волны.

— Извини, приятель, — сказал я, — но это мы сохраним на память.

И мы с Дженни принялись хохотать как сумасшедшие. А потом она схватила Марли за передние лапы и закружилась с ним по комнате.

— Марли, ты скоро станешь дядюшкой!

В ответ он лизнул ее большим мокрым языком прямо в губы.

На следующий день Дженни позвонила мне на работу. Голос у нее звенел от волнения. Врач официально подтвердил результаты тестирования.

— Он говорит, все идет нормально! — радостно сообщила Дженни.

Накануне мы попробовали прикинуть по календарю дату зачатия. Дженни беспокоилась, что сражалась с блохами, уже будучи беременной. Ведь контакт с таким количеством химикатов может навредить ребенку! Она поделилась своими тревогами с врачом, и тот заверил ее, что об этом беспокоиться не стоит. Просто больше этой химией не пользуйтесь, посоветовал он. И попросил ее прийти через три недели на УЗИ.

— Попросил нас принести видеокассету, — рассказывала она, — чтобы можно было сделать копию для потомков!

Местные жители говорят, что во Флориде четыре времени года. Они не слишком резко отличаются друг от друга, но различить их можно. Не верьте им. Времен года всего два: одно — сухое и теплое, другое — жаркое и влажное. Тропическая жара была уже на подходе, когда однажды, проснувшись утром, мы обнаружили, что наш щенок — больше не щенок. Марли превратился в нескладного подростка. К пяти месяцам его тело заполнило все складки пушистой желтой шкуры. Лапы больше не выглядели непропорционально крупными. Младенческие острые зубки уступили место клыкам, с помощью которых он в три укуса уничтожал новый кожаный ботинок. Лай сделался грозно-басовитым. Встав на задние лапы, он мог положить передние мне на плечи и смотреть прямо в глаза (в такие моменты он очень напоминал циркового медведя).

Ветеринар, увидев его впервые, присвистнул и сказал:

— Немаленький мальчик у вас растет!

Не мы одни заметили это превращение. По тому, как незнакомцы обходили его стороной, как отшатывались, стоило ему повернуться в их сторону, было понятно, что и другие больше не видят в нем безобидного щенка.

Вскоре мы обнаружили, что это не так уж плохо.

Мы жили в одном из тех районов, которые городские планировщики называют «изменчивыми». Застроенный в сороковых-пятидесятых годах, изначально он был заселен пенсионерами. Прежние хозяева постепенно вымерли, и их место заняла пестрая толпа квартиросъемщиков. К тому времени, как мы сюда переехали, район снова пришел в движение: теперь его заселяли геи, художники и молодые профессионалы, привлеченные близостью воды и причудливой архитектурой в стиле арт-деко.

Наш квартал служил буфером между шоссе Саут-Дикси и шикарными домами богачей у самой воды. Шоссе Дикси — когда-то федеральная дорога США-1 — шло по восточному берегу Флориды и до введения в действие новой системы федеральных трасс служило главным путем в Майами. По обочинам его тихо загибались дешевые магазинчики, бензоколонки, стихийные рынки, кафе и сомнительные мотели.

По четырем углам перекрестка Саут-Дикси и Черчилль-роуд располагались: магазин спиртных напитков, круглосуточный супермаркет, магазин импортных товаров с тяжелыми решетками на окнах и автоматическая прачечная на открытом воздухе, где местные жители толкались всю ночь. Наш дом стоял в центре квартала, в восьми домах от перекрестка.

До сих пор район казался нам вполне безопасным, однако кое-что указывало на то, что у этих мест есть своя темная сторона. Пару раз исчезали инструменты, оставленные мною в саду, а в один из редких холодных дней кто-то стащил целую поленницу, которую я сложил у стены дома. Однажды в воскресенье, когда мы обедали в своей любимой закусочной за обычным столиком у окна, Дженни указала на пулевое отверстие в стекле прямо над нашими головами и сухо заметила:

— В прошлый раз этого здесь не было.

Теперь, когда рядом с нами был огромный пес, на которого с опаской косились прохожие, мы чувствовали себя в безопасности. Конечно, Марли был безобиден, как ягненок, и едва ли способен причинить кому-то вред — разве что зализать до смерти. Но возможные противники этого не знали! Они видели в нем крупного, мощного, непредсказуемого зверя. И нас это вполне устраивало.

К беременности Дженни подошла очень ответственно. Теперь она вставала на рассвете, чтобы сделать зарядку и прогуляться с Марли. Ела только здоровую пищу, в основном овощи и фрукты. Полностью отказалась от кофеина и алкоголя.

Мы поклялись хранить беременность в тайне, пока не пройдут все сроки, угрожающие выкидышем. Однако от радости то и дело выбалтывали свою тайну то одному, то другому конфиденту, с каждого требуя обещание молчать, — и скоро наш секрет уже ни для кого не был секретом.

В день визита к врачу я отпросился с работы и, следуя его совету, захватил с собой чистую видеокассету. Нам предстоял медицинский осмотр, ультразвуковое исследование и консультация. Прикрепленная к нам акушерка должна была выслушать сердцебиение малыша, показать его нам на экране и ответить на все наши вопросы.

Мы были на месте ровно в девять часов, сгорая от нетерпения. Акушерка провела нас в смотровую.

— Хотите послушать, как бьется сердце у вашего малыша? — спросила она.

— Еще бы не хотеть! — ответил я.

Она закрепила на животе Дженни что-то вроде микрофона с динамиком. Мы сидели, боясь шевельнуться, с застывшими на лице улыбками, и ждали, когда раздастся сердцебиение, но не услышали ничего, кроме треска помех.

Акушерка сказала, что такое бывает.

— Все зависит от того, как лежит ребенок, — объяснила она. — Иногда ничего не удается расслышать. — И предложила перейти к УЗИ. — Давайте-ка взглянем на вашего малыша! — весело проговорила она.

— Может быть, он помашет нам ручкой? — сияя, прошептала мне Дженни.

Акушерка отвела нас в комнату для УЗИ и уложила Дженни на стол, рядом с которым стоял большой экран.

— Я принес кассету, — поспешно сообщил я.

— Пока не надо, — ответила акушерка и, приподняв Дженни блузку, принялась водить по ее животу каким-то инструментом, напоминающим хоккейную клюшку.

Мы во все глаза смотрели на экран — но видели там лишь какую-то бесформенную серую массу.

— Хм, что-то его не видно, — совершенно спокойно проговорила акушерка. — Попробуем вагинальное исследование.

Появилась медсестра по имени Эсси. Она ввела какой-то прибор Дженни во влагалище, и на экране выступило из серого тумана нечто, похожее на крохотный мешочек. Щелкнув «мышкой», Эсси увеличила изображение: однако мешочек оставался бесформенной и безжизненной массой. Где же ручки и ножки, которые, как уверяют нас книги о беременности, к десятой неделе уже сформированы? Где голова? Где бьющееся сердечко? Дженни — она лежала, вывернув голову к экрану, — с нервным смешком спросила медсестер:

— Там вообще что-нибудь есть?

Я взглянул в лицо Эсси и понял, что ответ будет для нас неутешительным.

— Для десяти недель картина нехарактерная, — уклончиво ответила она.

Я положил руку на колено Дженни. Вместе мы напряженно смотрели на бесформенную массу на экране, словно наши взгляды могли вернуть ее к жизни.

— Дженни, кажется, у нас проблемы, — сказала Эсси. — Я позвоню доктору Шерману.

В молчании мы ждали доктора Шермана. В ушах у меня звенело; казалось, вся кровь отхлынула от головы. «Надо сесть, — промелькнуло у меня в голове, — иначе, чего доброго, грохнусь в обморок!» Я попятился и, не выпуская руку Дженни, присел на краешек скамьи для осмотра.

Доктор Шерман подтвердил, что плод мертв.

— Иначе мы, несомненно, слышали бы сердцебиение, — добавил он.

Затем он, видимо желая нас утешить, сообщил, что каждая шестая беременность заканчивается смертью плода и выкидышем.

— Мне очень жаль, — закончил он. — Через пару месяцев попробуйте еще раз.

Оба мы молчали. Рядом на скамейке валялась чистая кассета — памятник нашему наивному оптимизму, напоминание об эпохе радостного ожидания, от которой мы оказались внезапно и безвозвратно отрезаны.

— Что же нам теперь делать? — спросил я у врача.

— Нужно удалить плаценту, — ответил он.

Это, объяснил он, простая операция. Время терпит — мы можем сейчас уйти и вернуться сюда в понедельник. Но Дженни ответила, что хочет поскорее с этим покончить.

— Чем быстрее, тем лучше, — сказала она.

— Ладно, — ответил доктор Шерман.

Он дал ей какое-то средство для расширения шейки матки и вышел. Оставшись одни, мы с Дженни сжали друг друга в объятиях и молча сидели так, пока нас не потревожил легкий стук в дверь. Перед нами стояла пожилая женщина, которую мы видели в первый раз. В руках у нее — стопка бумаг.

— Мне очень жаль, милая, — сказала она Дженни. — Очень-очень жаль!

И показала, где Дженни должна подписать, что согласна на выскабливание.

Вернулся доктор Шерман, деловой и сосредоточенный. Сделал Дженни уколы валиума и демерола. Вся процедура заняла несколько минут.

В машине Дженни молчала и не отрываясь смотрела в окно. Глаза у нее покраснели, но она не плакала. Я напрасно искал для нее слова утешения. Что тут можно сказать? Мы только что потеряли ребенка. Да, можно сказать, что мы обязательно попробуем еще раз, что многие пары проходят через то же самое. Но я не хочу об этом говорить, а она не захочет слушать.

Мы вошли в дом; я помог Дженни раздеться и прилечь на диван, а сам пошел в гараж, где с обычным радостным нетерпением нас ждал Марли. Увидев меня, он схватил в зубы игрушку из сыромятной кожи и принялся умолять, чтобы я попробовал ее отнять.

— Не сейчас, приятель, — сказал я и вывел его во двор.

Он пустил длинную струю, затем вернулся, шумно попил из миски, расплескивая воду, и побежал на поиски Дженни. Я задержался в гараже на несколько секунд, вытирая лужу, а затем отправился за ним.

Войдя в гостиную, я остановился в изумлении. Я мог бы поставить свою недельную зарплату на то, что это просто невозможно! Однако факт был налицо: наш непоседа, наш озорник, наш сгусток энергии, не способный ни минуты усидеть на месте, спокойно стоял возле Дженни, положив голову ей на колени. Хвост его тихо висел между ног: в первый раз я видел, как он не виляет хвостом, когда кто-то из нас до него дотрагивается. Глядя на Дженни, он тихо, жалобно поскуливал. Она гладила его по голове; а затем вдруг, без предупреждения, зарылась лицом в его густую шерсть и горько разрыдалась.

 

Глава четвертая

Хозяин и зверь

На следующее утро, в субботу, проснувшись, я увидел, что Дженни лежит спиной ко мне и тихо плачет. Марли тоже не спал: он сидел, положив голову на матрас, снова соболезнуя ей в ее горе. Я встал, сварил кофе, выжал апельсиновый сок, достал из почтового ящика газеты. Несколько минут спустя появилась Дженни: она храбро улыбалась, словно говоря: «Теперь со мной все в порядке».

После завтрака мы решили отвести Марли поплавать. Поблизости от нашего дома широкий бетонный волнорез и кучи камней надежно преграждали доступ к воде. Однако стоило пройти дюжину кварталов к югу, и нам открывался небольшой песчаный пляж, кое-где усеянный бревнами плавника.

Дойдя до пляжа, я отстегнул поводок Марли и помахал у него перед носом палкой. Он воззрился на палку, словно умирающий от голода — на ломоть хлеба.

— Взять! — скомандовал я и забросил палку в воду.

Одним живописным прыжком Марли перемахнул через бетонную стену, промчался по пляжу и, в ореоле пенных брызг, прыгнул в воду. Я следил за ним с гордостью. Вот, думал я, то, для чего предназначены лабрадоры.

Никто не знает точно, где были выведены лабрадоры, но точно известно одно: не на мысе Лабрадор. Эти мускулистые, короткошерстные водоплавающие собаки впервые появились в XVII веке на Ньюфаундленде. Местные рыбаки брали этих псов с собой в море, приучая их нырять в море и ловить рыбу, сорвавшуюся с крючка. Густая шерсть позволяла собакам не бояться ледяной воды, а неистощимая энергия, ловкость в воде и способность осторожно сжимать рыбу в зубах, не повреждая чешую, сделала их идеальными рабочими собаками для суровых условий Северной Атлантики. Вслед за рыбаками их взяли на службу охотники на водоплавающую дичь.

У Марли были славные предки — и он оказался их достоин. По крайней мере в преследовании добычи ему не было равных. Правда, пока он не понимал, зачем приносить палку хозяину. «Если она тебе так нужна, — должно быть, думал он, — прыгай в воду сам!»

Он выскочил на берег, сжимая добычу в зубах.

— Сюда, неси сюда! — крикнул я и хлопнул в ладоши.

Марли в восторге заплясал вокруг меня, обдавая меня брызгами воды и песка: ему хотелось, чтобы я за ним погонялся. Я сделал несколько выпадов — однако и скоростью, и ловкостью он явно меня превосходил.

— Эй, тебе положено приносить добычу, а не убегать с ней! — кричал я ему, но кричал напрасно.

Я подобрал с земли другую палку и начал разыгрывать с ней спектакль: поднимал ее над головой, перебрасывал из руки в руку. Упрямство Марли таяло на глазах. Палка в зубах, несколько секунд назад казавшаяся ему ценнее всех сокровищ, вдруг потеряла всякую привлекательность. Моя палка властно влекла его к себе. Он подкрадывался все ближе… ближе… и наконец оказался от меня всего в нескольких сантиметрах.

— «Пока живут на свете дураки…» Правда, Марли? — пропел я медовым голосом и повертел палкой у него перед носом.

Марли следил за ней тоскливыми глазами.

— Ты же хочешь ее… — прошептал я.

Конечно, так оно и было! Вот рот его приоткрылся — а в следующий миг он рванулся вперед, пытаясь схватить вторую палку и не выронить первую. Миг — и я торжествующе вздернул обе палки над головой.

— А все потому, что ты — животное, а я твой хозяин, — наставительно сказал я.

Я бросил одну палку в воду — и он с лаем кинулся за ней. Вернувшись, он уже не подходил ко мне близко — прошлый опыт его кое-чему научил. Остановившись от меня метрах в пяти, он жадно следил глазами за новым (бывшим старым) предметом своих вожделений — первой палкой, которую я теперь высоко поднял над головой. Мозг его снова напряженно работал. Он думал: «Подожду, пока он ее бросит — тогда у меня снова будет две палки, а у него ни одной».

— Надеюсь, ты не считаешь меня полным идиотом? — поинтересовался я.

А затем отступил назад, испустил воинственный вопль, размахнулся… Марли, разумеется, кинулся в море. Но палку-то я не бросил! Думаете, Марли это понял? Да он едва не до Палм-Бич доплыл, прежде чем сообразил, что палка по-прежнему у меня в руке!

— Хватит издеваться над животным! — сквозь смех простонала Дженни.

Наконец Марли выбрался на берег и плюхнулся на песок, по-прежнему сжимая в зубах свою палку. Я показал ему свою, напомнив, как он о ней мечтал, и приказал: «Брось!» И еще раз: «Брось!» Сработало не сразу, но наконец он подчинился. И едва его палка упала на песок, я бросил ему свою. Мы повторяли это вновь и вновь, и наконец Марли усвоил урок.

— Так устроена жизнь, малыш, — объяснял я ему. — Чтобы что-то получить, надо что-то отдать.

По дороге к дому я заметил Дженни:

— Знаешь, мне кажется, он начинает понимать.

Она взглянула на Марли, трусящего рядом с палкой в зубах, и ответила:

— Я бы не стала на это рассчитывать.

На следующее утро, до рассвета, меня разбудили тихие рыдания Дженни. Я обнял ее, она уткнулась мне в плечо, и моя футболка мгновенно промокла от слез.

— Со мной все хорошо, — бормотала она. — Правда-правда. Просто… ну, ты понимаешь…

Да, я понимал. И сам, хотя и старался держаться бодро, ощущал ту же тупую боль потери.

В тот же день я взял Марли с собой в поездку по магазинам. На обратном пути заглянул в цветочный киоск и купил огромный букет цветов в вазе, надеясь немного приободрить Дженни. Чтобы ваза не перевернулась, я пристегнул ее к заднему сиденью рядом с Марли. Проезжая мимо зоомагазина, я вдруг сообразил, что Марли тоже заслужил подарок.

— Будь хорошим мальчиком! — приказал я. — А я сейчас вернусь. — И побежал в магазин, чтобы купить ему кость.

Несколько минут спустя мы подъехали к дому. Дженни встречала меня у дверей, и Марли радостно выскочил из машины, чтобы с ней поздороваться.

— А у нас для тебя сюрприз… — начал я.

Однако сюрприз поджидал меня самого. Я точно помнил, что букет состоял из белых маргариток, желтых астр, лилий и красных гвоздик. Так вот: теперь гвоздик не было!

В конце концов я поймал Марли, разжал ему зубы — и получил неопровержимые доказательства вины. Глубоко в пасти, между зубами, застряла одинокая красная гвоздичка. Остальные, видимо, уже благополучно переваривались в желудке. Я готов был его убить.

Я поднял глаза на Дженни. По щекам ее струились слезы… слезы от смеха! Что мне оставалось? Только засмеяться вместе с ней!

— Что за пес! — проговорил я сквозь смех.

— Ничего, я все равно не люблю гвоздики, — ответила она.

А Марли, довольный тем, что все смеются и никто на него не сердится, пустился в пляс вокруг нас.

Когда Марли было около шести месяцев, мы записали его на курсы дрессировки. Видит бог, ему это было необходимо! Приносить палку в тот день на пляже он научился, но в остальном был типичным «трудным ребенком» — упрямым, порывистым, неспособным сдержать переполнявшую его энергию.

Ветеринар рассказал нам, что клуб собаководства в нашем районе проводит по вторникам вечером на автостоянке занятия по дрессировке. Обучением занимаются добровольцы из клуба — опытные собаководы. Курс из восьми уроков стоит пятьдесят долларов: на наш взгляд, очень недорого, тем более что ботинки за пятьдесят долларов Марли мог сожрать за полминуты. При регистрации мы познакомились с преподавательницей, ведущей наш класс, — суровой, бескомпромиссной женщиной, убежденной, что неисправимых собак не бывает, бывают лишь нерадивые хозяева.

Первый урок, казалось, доказал ее правоту. Не успели мы выйти из машины, как Марли заметил на тротуаре группу собак и их хозяев. В одно мгновение он выпрыгнул из машины, бросился к незнакомым псам и принялся обнюхивать их интимные места, потрясенный пиром чужих запахов.

Инструктор смотрела на нас с нескрываемым презрением.

— Пожалуйста, займите свое место, — сухо сказала она, а затем, когда мы с Дженни с трудом оттащили Марли от новых знакомых, добавила: — Вам нужно решить, кто из вас будет тренировать собаку.

Я начал объяснять, что мы хотели бы заниматься вместе, но она меня прервала.

— Собака признает только одного хозяина, — объявила она.

Я хотел спорить, но одним взглядом она заставила меня замолчать. Пришлось мне поджать хвост и уйти с дороги, оставив власть Хозяйке Дженни.

Возможно, я совершил ошибку. Марли был значительно сильнее Дженни. Не успела суровая преподавательница произнести несколько вступительных фраз о том, как важно для собаки понимать, кто в доме хозяин, как Марли решил поближе познакомиться с симпатичной пуделихой напротив. Он ринулся вперед, волоча Дженни за собой. В этот миг моя жена очень напоминала водного лыжника, мчащегося за катером. Мне хотелось провалиться сквозь землю.

Наш Марли был парень не из стеснительных: он смял пуделиху своим весом и немедленно сунул нос ей под хвост. Видимо, в переводе на человеческий язык это означало: «М-м… и часто ты здесь бываешь?»

Лишь когда Марли провел полный гинекологический осмотр красотки пуделихи, Дженни удалось оттащить его на место.

— Сейчас, — спокойно проговорила инструкторша, — вы видели перед собой пример пса, которому позволяют считать, что он — вожак стаи.

Словно желая подтвердить ее правоту, Марли бросился в погоню за своим хвостом, при этом опутав поводком ноги Дженни.

Обучение началось с команд «сидеть» и «лежать». Смотреть на это было невыносимо. В какой-то момент я открыл глаза и увидел, что Дженни лежит на мостовой лицом вниз, а Марли радостно скачет вокруг нее. Потом она рассказала, что пыталась объяснить ему команду «лежать» на собственном примере.

Наконец урок закончился. Инструкторша подошла к нам.

— Так или иначе, но вам придется заставить это животное вас слушаться, — сурово объявила она.

Домой мы ехали в глубоком молчании, раздавленные собственным ничтожеством. Тишину нарушало лишь шумное дыхание Марли; он разлегся на сиденье и вывалил язык, явно очень довольный своим первым уроком.

— Одно утешает, — сказал я наконец, — судя по всему, учиться ему понравилось!

На следующей неделе мы с Марли снова отправились в собачью школу — уже без Дженни. Когда я осторожно заметил, что, пожалуй, больше подхожу на роль вожака стаи, она согласилась и с радостью передала мне бразды правления.

Этот урок был посвящен команде «рядом» — для нас с Марли больная тема. Мне очень надоело бороться с ним на каждой прогулке. Пора бы ему наконец научиться спокойно трусить со мной рядом. Я усадил его рядом с собой на тротуар и заставил сидеть спокойно. Инструкторша выдала каждому из учеников короткую цепь со стальными кольцами на обоих концах. Это, объяснила она, «удавки» — оружие, которое научит наших собак не убегать от нас на прогулках. «Удавка» устроена просто и гениально. Пока собака ведет себя прилично — она просто болтается у нее на шее. Стоит ей забыться и броситься вперед — и она сдавливает ей шею, перекрывая доступ воздуха. Чтобы не задохнуться, собака вынуждена сбавить скорость.

Я попытался надеть на Марли ошейник, но он вцепился в него зубами. Кое-как я разжал ему зубы, вытащил ошейник из пасти и наконец натянул ему на шею. Затем, как мне было велено, надавил ладонью на его филейную часть, заставив его сесть, а сам встал рядом, касаясь левой ногой его правого плеча. На счет «три» мне предстояло скомандовать: «Марли, рядом!» — и шагнуть вперед с левой ноги. Если Марли понесет куда-нибудь в сторону, я должен буду дернуть за поводок.

— Итак, на счет «три»! — объявила инструкторша. — Раз… два… три!

— Марли, рядом! — скомандовал я.

Стоило мне сделать шаг — и он рванулся вперед, словно истребитель с палубы авианосца. Я изо всех сил дернул за поводок: ошейник стиснул ему горло, он судорожно закашлялся и отпрыгнул назад. Но, едва давление ослабло, пережитая неприятность для Марли ушла далеко в прошлое: он снова прыгнул вперед. Я вновь натянул поводок. И так продолжалось до бесконечности: прыжок вперед — дерганье за поводок — кашель — прыжок назад — передышка — все сначала.

— Держите его рядом с собой! — рявкнула инструкторша.

Я старался, очень старался, но ничего не выходило.

— Смотрите, — нетерпеливо бросила она, протянув руку. — Я покажу.

Я передал ей поводок. Она решительно подтащила Марли к себе и, нажав на ошейник, приказала сидеть. Можете не сомневаться — он сел и устремил на нее внимательный взгляд.

Дернув за поводок, инструкторша тронулась с места. Но почти сразу Марли рванулся вперед с такой силой, что едва не выдернул ей руку из плечевого сустава. Я ощутил странное удовлетворение. У нее тоже ничего не вышло! Другие собачники переглядывались и хихикали, а я сиял от какой-то извращенной гордости. Выходит, мой пес страшен не только для меня!

Преподавательница бросила на меня взгляд, ясно говоривший, что я пересек некую невидимую черту и пути назад не будет. Марли публично ее унизил. Она отдала мне поводок и как ни в чем не бывало повернулась к классу.

Окончив урок, она попросила меня на минуту задержаться. Мы с Марли стояли и ждали, пока другие ученики забрасывали ее вопросами. Наконец, когда все они разошлись, она повернулась ко мне и объявила:

— Мне кажется, ваш пес слишком молод для наших занятий.

— Марли — псина с характером? — усмехнулся я.

— Он просто к этому еще не готов, — поправила она. — Ему надо подрасти.

Я начал понимать, к чему она клонит.

— Вы хотите сказать, что…

— Он отвлекает других собак.

— …что нам в вашем классе делать нечего?

— Приходите через шесть-восемь месяцев.

— Значит, вы нас выставляете?

— Да, — твердо ответила она. — Я вас выставляю.

Марли, умный пес, поднял ногу и налил всего в нескольких сантиметрах от ноги грозной инструкторши лужицу.

Возвращаясь домой, я кипел от ярости. Мой Марли — прекрасный чистокровный лабрадор, гордый представитель породы собак-поводырей, собак-спасателей, собак — охотников и рыболовов. Как посмела эта мегера списать его со счетов после каких-то двух уроков? Да, он непоседлив и упрям, но сердце у него золотое! И я решил доказать, что Марли не безнадежен.

На следующее утро, еще до завтрака, я вывел Марли на задний двор.

— Они еще пожалеют, что тебя выгнали! — объявил я. — Необучаемый? Сейчас увидим, кто тут необучаемый!

Тот запрыгал вокруг меня в знак согласия.

Начали мы с команды «сидеть»: эту команду Марли разучивал еще щенком и хорошо ее освоил. Твердым голосом истинного вожака стаи я приказал ему: «Марли, сидеть!» Он сел — и получил заслуженную похвалу. Это упражнение мы повторили несколько раз. Затем перешли к команде «лежать», с которой Марли также был знаком. Он пристально вглядывался мне в глаза, вытянув шею и ожидая приказа. Я медленно поднял руку и замер. Секунда или две прошли в напряженном ожидании, а затем я резко опустил руку, щелкнув пальцами, указал на землю и произнес: «Лежать!» Марли с грохотом рухнул наземь, как будто рядом с ним разорвался снаряд.

— Получилось! — в восторге завопила Дженни — она сидела на пороге с чашкой кофе в руках.

Несколько раз успешно повторив пройденное, я решил перейти к следующему этапу: команде «ко мне». Эта задача оказалась посложнее. Собственно, по части подбегания к хозяину у Марли проблем не было, но он никак не мог взять в толк, почему надо сидеть смирно, пока его не позовут. Нам просто не удавалось отойти подальше — наш ласковый щен не желал расставаться с нами даже на несколько секунд!

Я усадил его перед собой, внимательно и пристально взглянул ему в глаза. Затем, не отводя взгляда, поднял перед собой открытую ладонь.

— Сидеть! — приказал я и сделал шаг назад.

Он замер, тревожно глядя на меня, ловя малейший знак, позволяющий ему ко мне присоединиться. На четвертом моем шаге он не выдержал и бросился ко мне. Я пожурил его и начал все сначала. Каждый раз он выдерживал чуть дольше. Наконец мне удалось отойти от него метров на пятнадцать. Он сидел, неотрывно глядя на меня, — вулкан энергии, готовый взорваться. Я досчитал до десяти. Он не трогался с места. «Ладно, хватит его мучить», — сказал я себе и резко крикнул:

— Марли, ко мне!

С безумным восторгом он рванулся ко мне. Слишком поздно я понял, какая опасность мне угрожает. Мой пес летел на автопилоте — близилось собакокрушение. На изучение последней команды оставались доли секунды…

— СТОЯТЬ! — завопил я что есть мочи.

Бам! Он врезался в меня, не снижая скорости, и я полетел вверх тормашками. Несколько секунд спустя, открыв глаза, я обнаружил, что Марли прижал меня к земле всеми четырьмя лапами и взволнованно облизывает мне лицо. «Ну как, хозяин, ты доволен?» Формально говоря, он все сделал правильно.

— Я ухожу, — высунувшись из окна кухни, объявила Дженни. — Когда закончите беситься, не забудьте закрыть окна. После обеда обещали дождь.

Я покормил Марли, принял душ и отправился на работу.

Вечером, когда я вернулся, Дженни ждала меня у дверей; видно было, что она расстроена.

— Пойди в гараж и посмотри, — сказала она.

Я открыл дверь в гараж — и прежде всего увидел Марли, обессиленно распростершегося на полу. Морда и передние лапы его были покрыты коркой засохшей крови. Когда я огляделся кругом, у меня перехватило дыхание. Наш гараж — сверхпрочный бункер — превратился в руины. Подстилка на полу изорвана в клочья, с бетонных стен содрана краска, гладильная доска перевернута, от ее обивки остались какие-то жалкие клочки. Но хуже всего выглядит дверь, возле которой я стою. На ней, с внутренней стороны, вмятина, словно по ней били тараном. Вокруг полукругом разлетелись щепки; сама дверь, косяк и стены рядом — в пятнах крови.

— Когда я вернулась домой пообедать, — послышался сзади голос Дженни, — все было прекрасно. Но я заметила, что собирается дождь.

Во второй половине дня разразилась гроза. Пару часов спустя Дженни вернулась домой — и застала Марли измученного, в пене и крови.

За ужином мы пытались представить, что же произошло. По всей видимости, Марли, напуганный грозой и одиночеством, решил искать спасения в доме. Но кто бы мог подумать, что он способен принести такие разрушения?

Помыв посуду, мы с Дженни отправились в гараж. Марли, уже совершенно успокоившийся, жевал свою игрушку; он радостно запрыгал вокруг нас, надеясь, что мы с ним поиграем. Я придерживал его, пока Дженни смывала кровь с густой шерсти. Затем мы прибрались в гараже, а он наблюдал за нами, виляя хвостом. Мы выкинули изорванную подстилку и приведенную в негодность гладильную доску, вымели щепки, смыли кровь со стен и составили список покупок для ремонта — первый из бесчисленных ремонтов, к которым вынуждал нас Марли.

— Интересно, чему ты радуешься? — хмуро поинтересовался я у пса и повел прогуляться его перед сном.

 

Глава пятая

Из чего состоит мужское достоинство

Всякой собаке нужен хороший ветеринар. А еще больше он нужен новичку-собаковладельцу — главным образом для поддержки, ободрения и добрых советов. Повезло нам не сразу, но наконец мы набрели на доктора нашей мечты. Звали его Джей Бьютан — для всех, кто его знал, просто доктор Джей. В первые месяцы мы звонили ему беспрерывно и по самым идиотским поводам.

Но сегодня мы с Дженни обсуждали с ним серьезную проблему — растущий страх Марли перед грозой. Поначалу мы надеялись, что гаражное буйство останется случайным инцидентом, однако оно оказалось лишь началом фобии длиною в жизнь. Лабрадоры слывут отличными охотничьими собаками; но нам достался пес, приходящий в ужас от фейерверков, громких автомобильных выхлопов и вообще от любого звука громче стреляющей бутылки шампанского. Но страшнее всего был для него гром. Один намек на грозу превращал Марли в трясущегося невротика.

Доктор Джей выдал мне пузырек с таблетками и сказал:

— Не стесняйтесь давать ему вот это.

Это успокоительное, объяснил он, оно должно снять тревожность.

— Надо надеяться, — добавил он, — что благодаря успокоительному действию таблеток Марли научится справляться со своим страхом и действовать более разумно. Страх грозы довольно обычен для собак, особенно во Флориде, где в весенние месяцы грозы бушуют почти каждый день.

Марли обнюхал пузырек: похоже, перспектива просидеть всю жизнь на психотропных препаратах его не смущала.

Доктор Джей пожевал губами, словно хотел что-то сказать, но не решался.

— И вот еще что, — проговорил он наконец. — Возможно, вам стоит подумать о кастрации.

— Кастрации? — повторил я. — Вы хотите сказать…

Видимо, на моем лице отразились сильные чувства, потому что он поспешно добавил:

— Это совершенно безболезненно, и ему самому станет намного комфортнее.

Доктор Джей слышал о поведенческих проблемах Марли — и о гиперактивности, и о жевании ботинок, и о наших неудачных уроках дрессировки. А в последнее время семимесячный Марли приобрел привычку прыгать на все, что движется, в том числе на наших гостей.

— Это уберет невротическую сексуальную энергию и сделает его спокойнее и счастливее, — пояснил он, добавив, что на жизнерадостный характер Марли операция не повлияет.

— Не знаю, — проговорил я. — Просто это звучит как-то очень… безвозвратно.

А вот у Дженни таких сомнений не было.

— Надо отрезать ему яйца — значит, отрежем! — объявила она.

— А как же потомство? — спросил я.

— Думаю, вам стоит подумать об этом реалистично, — посоветовал врач. — Марли — прекрасный пес, но я не уверен, что он обладает всеми достоинствами производителя.

Он выразился так дипломатично, как только мог, но на лице у него было написано крупными буквами: «Боже правый! Ради блага будущих поколений не позволяйте этой генетической ошибке закрепиться в потомстве!»

Я пообещал подумать.

В тоже самое время, когда мы размышляли о том, стоит ли лишать Марли мужского достоинства, на мое собственное достоинство свалилась нежданная напасть. Доктор Шерман объявил Дженни, что ее организм готов к новой беременности, и моя жена взялась за дело с целеустремленностью спортсмена, борющегося за олимпийскую медаль. Остались в прошлом те дни, когда мы просто откладывали в сторону таблетки и смотрели, что из этого выйдет. В войне за новую жизнь Дженни перешла в наступление. И мне в этом наступлении предназначалась весьма ответственная роль. Ночная забава превратилась в медицинскую процедуру — с измерением влагалищной температуры, схемами овуляций и так далее.

Дженни привыкла к тому, что я, как говорится, всегда готов, и считала, что так будет продолжаться в любой обстановке. Я мог, например, мусор выносить — и тут на пороге кухни появлялась моя жена с календарем в руках и объявляла:

— Месячные у меня были семнадцатого, значит… — тут она бросала последний взгляд на календарь, — значит, нам надо сделать это СЕЙЧАС!

Мужчины из семейства Гроган — в том числе и я — плохо переносят давление. Несколько таких случаев — и передо мной вырос в полный рост страшнейший из мужских кошмаров: неудача в постели. Чем сильнее я ощущал свой супружеский долг, тем труднее мне было расслабиться и делать все естественно. Дошло до того, что при одной мысли о сексе меня начал охватывать смертельный ужас.

Однажды утром (в то время я работал в редакции газеты Западного Палм-Бич, всего в десяти минутах от дома) Дженни позвонила мне и спросила, не хочу ли я в обеденный перерыв заехать домой?

— Может быть, лучше встретимся в каком-нибудь ресторане? — предложил я.

— Лучше дома, — ответила она и, понизив голос, добавила: — Сегодня хороший день. Видишь ли, я… ну… мне кажется… у меня… овуляция.

Меня охватил ужас. Хотелось взмолиться: «Боже мой, только не это! Только не проклятое слово на букву О!» Но я ответил так спокойно и небрежно, как только мог:

— Конечно. Буду в полпервого.

Когда я вошел в дом, Марли, как обычно, бросился мне навстречу, но Дженни не показывалась. Я позвал ее.

— Я в ванной! — откликнулась она. — Сейчас выйду.

Чтобы убить время, я принялся разбирать почту. Мне было очень не по себе.

— Привет, морячок! — раздался сзади голос моей жены.

Я обернулся. Дженни стояла передо мной в чудном шелковом лифчике и почти прозрачных трусиках-стрингах. Плоский живот… потрясающие длинные ноги… никогда еще моя жена не выглядела так соблазнительно!

— Ну, как я выгляжу? — поинтересовалась она.

Моя любимая выглядела ПОТРЯСАЮЩЕ! И сама это знала.

Она впорхнула в спальню, я — за ней. Мы бросились на кровать, сжимая друг друга в объятиях. Закрыв глаза, я ощутил, как возвращается магия страсти. Да, на этот раз все получится. Я чувствовал ее дыхание — горячее, влажное, бурное…

Но… стоп! Чем это пахнет? К сладкому аромату ее дыхания примешивается что-то… одновременно знакомое и чуждое, не неприятное, но и не слишком соблазнительное. Я знал этот запах, но не мог подобрать ему название. Что-то съестное — да, но что? Не крекеры. Не чипсы. Не салат из тунца. Вот-вот, что-то близкое… Ах да!..

Собачье лакомство «Милк-бонс»?!

Да, «Милк-бонс»! Но почему? Я уже готов был спросить вслух: «Дженни, зачем ты ела „Милк-бонс“?» А она тем временем целовала меня в шею… Но стоп! Как ей удается одновременно целовать меня в шею и дышать мне в лицо?

Я открыл глаза — и увидел перед собой огромную собачью башку. Марли, положив голову на кровать, увлеченно пускал на простыни океан слюней.

— Ах ты тварь! — заорал я, кубарем скатываясь с кровати. — Плохой пес! Пошел отсюда! Лежать!

Но было поздно: магия бесследно исчезла.

Я записался к ветеринару, чтобы кастрировать Марли. Черт возьми, думал я, раз уж мне больше не суждено нормально заниматься сексом, то и он не будет! Доктор Джей посоветовал нам привезти к нему Марли утром, по пути на работу, и забрать по дороге домой. Неделю спустя мы так и сделали.

Пока мы с Дженни одевались, Марли радостно носился по дому, предчувствуя интересную поездку. Я почувствовал укол вины. Бедняга так нам доверяет, а мы собираемся лишить его мужественности.

— Иди-ка сюда, — позвал я его и, не без труда опрокинув на спину, принялся чесать ему брюхо. — Ничего страшного. Знаешь, секс — это не самое главное в жизни…

Но кого я обманываю? Даже я сам, в нынешнем своем плачевном состоянии, ясно понимал, что высшего удовольствия в жизни нет. Мне было невыносимо стыдно.

И еще стыднее стало, когда я свистнул ему — и он, безоговорочно мне доверяя, радостно помчался к машине. Дженни села за руль, я — на пассажирское сиденье. Марли, по своей всегдашней привычке, поставил лапы на центральную консоль и уткнулся носом в зеркало заднего вида. Всякий раз, как Дженни нажимала на тормоза, Марли стукался носом о стекло, но это его не смущало. Он едет на прогулку с двумя лучшими друзьями. Жизнь прекрасна — лучше и быть не может!

Я приоткрыл окно, и Марли повернулся к нему, жадно ловя незнакомые запахи. Скоро он устроился у меня на коленях и прижал нос к узкой щелке приоткрытого стекла. Почему бы и нет? — думал я. В последний раз он едет по улице как полноценный член мужского братства: так пусть подышит свежим воздухом. Я открыл окно пошире, чтобы он мог высунуть морду. Он так наслаждался новыми ощущениями, что скоро я открыл окно еще шире, и из него высунулась собачья голова целиком.

— Джон, может быть, не надо? — спросила Дженни.

— Все нормально, — ответил я. — Он просто хочет подышать свежим…

И в этот миг Марли высунул за окно передние лапы по самые плечи.

— Джон, держи его! Держи!

Я и пошевельнуться не успел, как Марли соскочил у меня с колен и принялся выбираться из окна движущегося автомобиля на плотно забитом машинами шоссе. Еле-еле я успел схватить его левой рукой за хвост. Дженни ударила по тормозам. Марли повис в воздухе, колотя передними лапами по асфальту: я крепко сжимал его хвост. К несчастью, положение тела не позволяло мне даже схватить его другой рукой.

Под истошный вой чужих гудков Дженни кое-как добралась до крайней полосы и остановилась.

— А дальше что? — крикнул я.

Я оказался в ловушке. Втащить Марли обратно в окно — не получится. Открыть дверь — тоже. Черт возьми, я не могу даже перехватить его правой рукой! А стоит отпустить — и он помчится в погоню за какой-нибудь из тех машин, что объезжают нас, сердито гудя.

Дженни выскочила из машины, бросилась ко мне и схватила Марли за ошейник. Я вышел, и вдвоем мы затолкали его в машину. Эта сцена разыгралась прямо перед бензоколонкой, и все механики высыпали оттуда на нас поглазеть.

— Спасибо, ребята! — бросил я им, пока Дженни заводила мотор. — Рад, что мы сумели скрасить вам рабочий день!

Когда мы добрались до клиники, я надел на Марли тугой поводок на случай, если он снова попытается сбежать. Чувство вины испарилось как не бывало.

— Ну нет, парень, от судьбы не уйдешь, — злорадно проговорил я, передавая его помощникам доктора Джея.

Вечером, после работы, я заехал за ним. Марли ходил неуклюже — видимо, еще болела рана. Глаза его были налиты кровью и слезились после анестезии. А там, где прежде гордо болтались чудесные тугие яички, теперь… не было ничего. Только какой-то сморщенный лоскут кожи. Никогда теперь у нас не будет маленьких Марли.

Работа постепенно захватывала всю нашу жизнь. Работа в газетах. Работа по дому. Работа в саду. Работа над оплодотворением. Да еще и работа по воспитанию Марли — честное слово, одного этого хватило бы с лихвой! Во многом он напоминал ребенка — так же требовал времени и забот, так же давал нам ощутить вкус ответственности. Во многом, но не во всем. Даже ничего не понимая в родительских обязанностях, мы не сомневались, что детей не следует запирать на целый день в гараже с миской воды.

Мы еще не отпраздновали и двух годовщин свадьбы, а уже в полной мере почувствовали, что такое взрослая семейная жизнь. Нам двоим нужен был отдых от повседневных забот. Вот почему в один прекрасный вечер я преподнес Дженни сюрприз: два билета в Ирландию. Отпуск на три недели. Взятая напрокат машина, дорожная карта и адреса мотелей.

Однако, прежде чем ехать отдыхать, нужно было решить несколько проблем, и главная из них — Марли. От собачьего приюта мы отказались почти сразу. Марли слишком молод, энергичен и непоседлив, чтобы три недели продержать его в клетке. Как и предсказывал доктор Джей, кастрация не изменила его жизнерадостный темперамент. К сожалению, уровень энергии она тоже не снизила, да и на буйные выходки не подействовала. Правда, он больше не пытался наскакивать на неодушевленные предметы, но в остальном оставался все тем же неуправляемым зверем. Отдать буйного, невоспитанного, да к тому же подверженного приступам паники пса на передержку друзьям? Нет, мы с друзьями так не поступаем. Нам требовался профессиональный «собачий нянь» — человек ответственный, очень терпеливый и достаточно сильный, чтобы справиться с сорокакилограммовой мохнатой тушей.

Мы составили список друзей, соседей и сослуживцев, а затем начали вычеркивать одну фамилию за другой. Наконец у нас осталось только одно имя. Кэти, моя коллега, живет одна и любит животных. Рослая, сильная женщина, спортсменка. То, что нужно! И — ура! — она согласилась.

Я подготовил ей такую подробную инструкцию, словно оставлял на ее попечение тяжело больного младенца. «Руководство по уходу за Марли» составило шесть страниц, исписанных с двух сторон.

Эту инструкцию я вручил Дженни и попросил прочитать — проверить, не упустил ли я чего.

— О чем ты только думаешь? — поинтересовалась Дженни, вчитавшись в инструкцию. — Это нельзя ей показывать! — Она возмущенно взмахнула листками в воздухе. — Если ты ей это покажешь, об Ирландии можешь забыть. Она бросится бежать и не остановится до Ки-Уэста!

Но я верил, что честность — лучшая политика, так что предъявил Кэти свою инструкцию. Во время чтения она несколько раз заметно поморщилась, однако удержала свои чувства при себе. К концу текста лицо ее приобрело нежно-зеленый оттенок, но эта благородная женщина не стала брать свое обещание назад.

— Приятного вам путешествия, — мужественно пожелала она. — У нас все будет хорошо.

Ирландия оказалась именно такой, как мы ее себе представляли. Чудная, идиллическая страна, идеальное место для отдыха. Погода была отличная: почти все три недели светило солнце. Как мы и обещали себе, мы не строили планов и не сверялись с путеводителями — просто катались по побережью, останавливаясь тут и там, чтобы пройтись, купить сувенир, выпить по бутылочке «Гиннесса» или посмотреть на океан.

Каждый вечер мы искали, где бы сегодня остановиться на ночлег. И все ночлеги были одинаковы — комнаты в частных домах, гостеприимные ирландские вдовушки, чай, мягкая перина и обязательный вопрос: «А вы, уж простите за любопытство, женаты или так?» А затем понимающая улыбка и деликатно прикрытая дверь.

Мы с Дженни вскоре уже не сомневались, что ирландские законы предписывают в обязательном порядке вешать на стенку в каждой спальне портрет Папы или картину с Девой Марией (а иногда и то и другое). Кроме того, другой закон, видимо предназначенный охранять целомудрие путешественников, распространялся на кровати — такие скрипучие, что даже повернуться с боку на бок без шума нам не удавалось.

К романтике такие условия располагали не больше, чем ночлег в монастыре. Мы спали в чужих домах — в домах добрых католиков — с тонкими стенами, скрипучими кроватями, любопытными хозяйками и бдительными статуями святых.

Секс в таких местах казался совершенно недопустимым. Мы как будто снова стали школьниками. Нас могли «поймать» — и это означало неминуемое унижение на следующее утро за общим завтраком. Это означало, что миссис О’Флаэрти, подавая нам яйца, поднимет брови и спросит с усмешкой: «Надеюсь, кровать вам понравилась?»

В Ирландии секс перестал быть обязанностью — он превратился в запретное удовольствие. Это-то мне и требовалось. Все три недели мы не могли оторваться друг от друга.

Но Дженни не переставала беспокоиться о своем малыше, оставшемся дома. Каждые два-три дня, зажав в кулаке мелочь, она закрывалась в телефонной будке и выслушивала от Кэти подробный отчет. Я стоял снаружи и, естественно, слышал только половину беседы.

— Что сделал?.. Прямо на дорогу?.. Но вы не пострадали?.. Слава богу… Что? Туфли?.. О боже мой! И сумку?.. Да-да, конечно, мы заплатим… Нет-нет, не спорьте, заплатим…

И так далее. Каждый звонок превращался в список прегрешений, одно хуже другого; некоторые удивляли даже нас, закаленных ветеранов собачьих войн. Марли был трудным учеником, а Кэти, похоже, в собачьи учительницы не годилась.

Когда мы вернулись, Марли встречал нас у калитки. Кэти стояла в дверях: вид у нее был усталый, даже измученный. Взгляд затуманенный, словно у контуженного солдата. Рядом с ней на пороге стояла собранная сумка: она собиралась уйти немедленно. Мы вручили ей подарки, долго и красноречиво ее благодарили, попросили не беспокоиться о разодранных шторах и прочем. Она вежливо распрощалась — и была такова.

— Бедняжка Кэти, — сказала Дженни. — Боюсь, больше она присматривать за Марли не согласится.

— Мне тоже так кажется, — ответил я. И, повернувшись к Марли, добавил: — Итак, шеф, медовый месяц окончен. С завтрашнего дня начинаем дрессировать тебя по всем правилам.

Утром мы с Дженни вышли на работу. Но перед этим я надел на Марли «удавку» и вывел его на прогулку. Он немедленно рванулся вперед, даже не притворяясь, что готов гулять спокойно.

— Куда спешим? — поинтересовался я и изо всех сил дернул за поводок, сбив его с ног.

Он поднялся, откашлялся и устремил на меня обиженный взгляд, словно говоря: «А вот Кэти так не делала!»

— Привыкай, — ответил я, заставив его сесть.

Он смотрел на меня очень скептически.

— Марли, рядом! — С этими словами я зажал поводок в горсти, так что моя рука почти касалась ошейника, и шагнул вперед с левой ноги.

Пес бросился вперед — я натянул поводок.

— И не стыдно тебе было пользоваться слабостью женщины? — бормотал я. — Ну нет, со мной этот номер не пройдет!

К концу прогулки я сжимал поводок до боли в пальцах; однако Марли, кажется, уразумел, кто здесь хозяин, а кто — домашнее животное. Когда мы свернули к дому, мой пес послушно трусил рядом со мной — не безупречно, но вполне прилично, если учесть, что он это делал в первый раз.

— Так-так, — промурлыкал я. — Теперь понял, кто здесь босс? Несколько дней спустя Дженни позвонила мне на работу.

Она только что записалась на прием к доктору Шерману.

— Кажется, нам подвалила ирландская удача, — объявила она. — Я снова беременна.

 

Глава шестая

Его меню

Эта беременность проходила совсем по-другому. Предыдущий выкидыш нас кое-чему научил. Теперь мы держали свои новости в тайне.

Все химикаты и пестициды мы заперли в самый дальний шкаф. Все на свете — даже слюну Марли со стен — Дженни теперь отчищала уксусом. А самого Марли и его подстилку мы обрабатывали от блох борной кислотой.

Каждое утро Дженни поднималась с рассветом и выводила Марли гулять. Я просыпался как раз к их возвращению. Здоровье моей жены не оставляло желать лучшего, за одним исключением: в первые недели ее постоянно тошнило. Однако каждую волну тошноты она встречала, если можно так выразиться, с радостным смирением — ведь это подтверждало, что эксперимент внутри нее проходит нормально.

Так оно и было. На этот раз медсестре Эсси удалось заснять на кассету первые расплывчатые, зернистые кадры с нашим малышом. Мы слышали биение маленького сердечка, видели, как пульсируют четыре крошечные камеры. Мы разглядели головку, ручки и ножки. Доктор Шерман торжественно объявил нам, что развитие ребенка соответствует сроку, а затем, взглянув на Дженни, спросил:

— Что же вы плачете, милочка? Радоваться надо!

Эсси выразительно посмотрела на Дженни из-за его спины и закатила глаза, словно говоря: «Ох уж эти мужчины — ничего-то они не понимают!»

По правде сказать, я и сам мало что понимал в беременных женах. Однако делал все, что мог: старался не докучать Дженни, сочувствовал, когда ее тошнило, безропотно выполнял все ее прихоти. Не раз мне приходилось среди ночи бежать в круглосуточный супермаркет за мороженым, или яблоками, или какими-нибудь неизвестными мне пряностями.

— Она просила гвоздику, — говорил я продавцу из ночной смены, с которым уже сошелся по-дружески. — Вы уверены, что это гвоздика?

Вместе с беременностью продвигалось обучение Марли. Я работал с ним каждый день и скоро уже мог развлекать друзей представлением — по команде «Воздух!». Марли падал на землю плашмя, разбросав лапы. Если я командовал громко и сурово, он подчинялся, иногда даже с охотой, но по умолчанию существовал в режиме «полное непослушание».

А еще он обожал манго, что дюжинами сыпались с ветвей у нас на заднем дворе. Крупные тяжелые плоды, такие сладкие, что от них ныли зубы. Марли обычно распластывался на траве, выбирал плод посочнее, зажимал между лапами и вонзал в него зубы, с хирургической точностью очищая от шкурки.

Ел он и многое другое: полотенца, губки, носки, использованные прокладки, белье.

На день рождения Дженни я купил ей восемнадцатикаратное золотое ожерелье — тонкую изящную цепочку с крохотной застежкой. Она тут же надела украшение. Но несколько часов спустя поднесла руку к горлу и воскликнула:

— Мое ожерелье! Где оно?

Очевидно, она плохо закрепила застежку, и ожерелье соскользнуло.

— Не паникуй, — сказал я. — Из дома мы не выходили. Оно где-то здесь.

Мы принялись искать ожерелье, а Марли весело прыгал вокруг. Постепенно до меня начало доходить, что он как-то очень уж возбужден. Я обернулся к нему — он отпрянул. Черт побери! «Мамба Марли!» Это могло означать только одно!

— Что это свисает у него из пасти? — с тихим ужасом в голосе поинтересовалась Дженни.

«Что-то» было тонкое, изящное… и определенно золотое.

— Только без резких движений! — прошептала Дженни.

Мы застыли на месте.

— Все хорошо, малыш, все хорошо, — начал я медовым голосом. — Мы на тебя не сердимся. Просто хотим, чтобы ты вернул нам ожерелье.

Осторожно, словно по тонкому льду, мы с Дженни принялись обходить его с двух сторон. Казалось, перед нами бомба, способная взорваться от любого неосторожного движения.

— Спокойно, Марли! — проворковала Дженни самым ласковым и убедительным голосом, на какой только была способна. — Просто положи ожерелье, и никто не пострадает…

Марли подозрительно смотрел то на меня, то на нее. Мы загнали его в угол, но он понимал: у него есть что-то такое, что нам очень нужно.

Мы с Дженни переглянулись. Не прозвучало ни слова, но мы знали, что делать. Не в первый раз мы вытаскивали семейные ценности из пасти Марли. Ей предстояло схватить его за ляжки, я хватал за голову, разжимал челюсти и извлекал контрабанду. Однако был у этого плана один серьезный недостаток — Марли уже знал, как это делается.

Мы были уже в полуметре от него. Я кивнул Дженни и беззвучно прошептал:

— На счет «три»!

Но прыгнуть мы не успели — Марли запрокинул голову и издал громкий чавкающий звук. Конец цепочки исчез у него в пасти. Я бросился вперед, разжал ему челюсти и сунул руку в пасть.

— Поздно! Он ее проглотил!

Дженни принялась колотить Марли по спине, приговаривая:

— Выплюнь, черт тебя побери, выплюнь!

Все напрасно. Марли громко, удовлетворенно рыгнул.

Быть может, Марли и выиграл битву, но до победы в войне было еще далеко. Зов природы работал на нас. Мы знали: рано или поздно проглоченное выйдет наружу. Как ни отвратительно об этом думать, теперь мне предстояло копаться в его какашках — иначе утраченного не найти.

Итак, я приготовил Марли его любимое слабительное — огромную миску нарезанных переспелых манго — а сам приготовился ждать. Три дня, вместо того чтобы закапывать экскременты в песок на заднем дворе, я подбирал их совком, аккуратно раскладывал на широкой доске и ворошил веткой, а затем поливал из шланга, словно золотоискатель, промывающий кучу пустой породы в поисках нескольких крупинок золота. Посторонние предметы — шнурки, гитарные струны и так далее — попадались довольно часто. Но ожерелья не было.

На четвертый день мое упорство было вознаграждено. С обычным восклицанием: «Не могу поверить, что роюсь в собачьем дерьме!» — я разложил последний вклад Марли на доске и принялся за поиски. Уже готов был бросить это дело, как вдруг заметил что-то странное: коричневый комок размером с орех. На ожерелье он совсем не походил, однако было ясно, что это что-то инородное. Подцепив странный предмет веткой, я подтащил его к себе поближе и окатил из шланга. Вот в очистительных струях блеснуло что-то удивительно яркое…

Ожерелье слиплось в плотный, необыкновенно маленький шарик — я даже не думал, что такое возможно. Но под напором струи из шланга оно постепенно приняло прежнюю форму — не порванное, не поврежденное. Как новенькое. Нет, даже лучше, чем новое! Я понес его в дом, чтобы показать Дженни: она запрыгала от радости, несмотря на сомнительный путь, проделанный ее подарком. Ожерелье ослепительно сияло — самое сверкающее золото, какое я когда-либо видел. Очевидно, его очистили желудочные ферменты Марли.

— Господи боже! — проговорил я, присвистнув. — Может, нам открыть фирму по очистке ювелирных изделий?

Дженни отправилась дезинфицировать свой вновь обретенный презент. Эту цепочку она носила еще много лет, и всякий раз, взглянув на нее, я вспоминал свою недолгую карьеру золотоискателя.

Первый ребенок в семье рождается не каждый день, поэтому, когда в больнице Девы Марии в Уэст-Палм-Бич нам предложили родильную палату класса «люкс» за дополнительную плату, мы с Дженни не раздумывая ответили согласием. Палата-люкс напоминала номер в первоклассном отеле — просторная, светлая, прекрасно обставленная. Для молодого отца предназначалась удобная складная кушетка-кровать. Вместо стандартной больничной еды «гостям» предлагались различные деликатесы.

— Бог ты мой, да это просто праздник какой-то! — воскликнул я, плюхнувшись на мягкую кушетку.

Палаты-люкс обслуживались специальной командой персонала и приносили больнице большую выгоду — немало пар соглашались заплатить деньги, чтобы рожать в комфорте. Возможно, это сибаритство, думали мы, но… почему бы и нет?

Но когда наступил решающий день и мы с Дженни, собрав вещи, прибыли в больницу, нам объявили, что возникла небольшая проблема.

— Проблема? — переспросил я.

— Похоже, сегодня удачный день для родов, — с улыбкой объявила медсестра в приемной. — Все палаты уже заняты.

Заняты? Но сегодня самый важный день в нашей жизни!

— Подождите секунду, — начал я. — Мы заказали палату несколько недель назад…

— Мне очень жаль, — без всякого сострадания в голосе ответила медсестра. — Но, знаете, когда женщина начинает рожать, тут уж не до выяснений.

В ее словах был смысл. Действительно, не выгонять же нам из палаты какую-нибудь незадачливую роженицу! Медсестра отправила нас на другой этаж, где располагались стандартные палаты. Но там нас ждала еще одна дурная новость.

— Можете себе представить, — воскликнула тамошняя дежурная, — у нас все палаты заняты!

Нет, такого мы себе представить не могли.

— И что вы предлагаете? — рявкнул я. — Где нам рожать — на автостоянке?

Медсестра, видимо хорошо знакомая с нервами молодых отцов, успокаивающе улыбнулась мне и проворковала:

— Не беспокойтесь. Найдем для вас местечко.

Сделав несколько телефонных звонков, она отправила нас вперед по длинному коридору. Пройдя двойные двери, мы оказались в точной копии родильного отделения, которое только что покинули, за одним исключением — медсестры здесь разговаривали с пациентками по-испански.

Палм-Бич известен как округ богачей: но еще это и земля огромных ферм, раскинувшихся на территории осушенных болот. Эти фермы обеспечивают зеленью и овощами большую часть восточного побережья. Тысячи рабочих, в основном из Мексики и Центральной Америки, каждую осень приезжают во Флориду, чтобы подзаработать на сборе перца, помидоров, латука и сельдерея. Теперь, кажется, мы узнали, где эти иммигранты рожают детей. Воздух звенел от жалобных стонов и криков: «Mi madre!» Время от времени то из одного, то из другого угла доносились пронзительные женские вопли.

Медсестра ввела нас в крошечную комнатку с кроватью, стулом и электронными мониторами и вручила Дженни больничную ночную рубашку.

— Добро пожаловать в роддом для бедных! — бодро объявил доктор Шерман, влетевший в палату несколько минут спустя. — Обстановка здесь, конечно, небогатая, но это только видимость.

Дальше он поведал нам, что эти родильные палаты укомплектованы самым современным медицинским оборудованием в больнице и что здесь работают самые опытные и умелые медсестры. Жены бедняков, как правило, не наблюдаются у врачей во время беременности, что повышает риск осложнений при родах. «Вы попали в хорошие руки!» — заверил он нас и снова исчез.

Когда у Дженни отошли воды и начались болезненные схватки, обнаружилось, что мы действительно в хороших руках. Опытные медсестры излучали уверенность и заботу. Я беспомощно суетился рядом. В какой-то момент Дженни прорычала сквозь стиснутые зубы:

— Еще раз спросишь, как я себя чувствую, и я тебе глаза выцарапаю!

Я попятился и выскользнул из палаты. В холле, прислонившись к стене, ждали еще несколько мужчин — моих товарищей по этому испытанию. Они не говорили по-английски, а я — по-испански, но переводчик нам не требовался.

Тянулись часы. Дженни тужилась. Я изнывал от волнения. Наконец, когда на город уже опустилась ночь, я вышел в холл, сжимая в руках сверток размером с футбольный мяч.

— Es el nino! — объявил я своим новым друзьям, показывая им своего новорожденного сына.

Лица мужчин осветились широкими улыбками; в интернациональном жесте одобрения они подняли вверх большие пальцы.

В отличие от имени для пса, имя для сына мы подобрали легко и без споров. Малыш стал Патриком — в честь первого Грогана, прибывшего в Соединенные Штаты из Ирландии.

Задолго до родов мы с Дженни разрабатывали стратегические планы, призванные помочь Марли привыкнуть к появлению в доме нового члена семьи. Нашему псу предстояло потесниться и освободить место для нового Любимого Существа; мы не хотели, чтобы это стало для него травмой. Превратив гостевую спальню в детскую, мы запустили туда Марли и позволили ему тщательно изучить кроватку, колыбель и все прочие предметы обстановки. Пока Дженни в больнице восстанавливала силы после родов, я часто ездил домой навестить Марли и привозил с собой пеленки и подгузники, хранящие запах младенца.

Наконец мать и дитя вернулись домой. Дженни поставила автомобильное креслице с малышом Патриком на кровать в спальне, а затем мы отправились в гараж поздороваться с Марли. После радостной встречи мы повели его в дом. Специально показывать ему ребенка мы не собирались — пусть сам познакомится с новым обитателем дома. Предполагалось, что мы как ни в чем не бывало займемся своими делами, однако будем следить за псом не спуская глаз.

Марли вошел вслед за Дженни в спальню: он еще не подозревал, что на кровати есть что-то живое. Но вот Патрик заворочался и издал слабое чириканье, вроде птичьего. Марли застыл на месте, насторожившись. «Что это такое? Откуда?» Патрик снова пискнул; Марли замер, подняв переднюю лапу, словно охотничья собака. Боже мой, промелькнуло у меня в голове, что, если он воспримет нашего малыша… как добычу?!

Марли прыгнул вперед. Не охотничьим прыжком — не было ни рычания, ни оскаленных зубов. Но и особого гостеприимства в нем не чувствовалось. Мы были наготове: Дженни бросилась к ребенку, а я схватил Марли обеими руками за ошейник и оттащил, приговаривая:

— Все хорошо, парень, все хорошо. Не волнуйся.

Дженни отстегнула Патрика от кресла, а я заставил Марли сесть между своих ног, по-прежнему крепко сжимая его ошейник. Теперь оба мы видели, что он не желает малышу зла. Марли улыбался широкой собачьей улыбкой и вилял хвостом; глаза его блестели радостью и любопытством. Дженни подошла ближе, осторожно дала ему обнюхать младенца, начиная с крошечных ступней и выше — колени, бедра…

Бедный малыш! Ему выпало тяжкое испытание: всего в полтора дня отроду познакомиться с нестандартными гастрономическими вкусами Марли! Добравшись до памперса, наш лабрадор впал в какой-то транс: на морде его отразился священный восторг пилигрима, добравшегося до Святой земли.

— Марли, одно лишнее движение — и отправишься на собачьи котлеты! — свирепо предупредила Дженни.

Если бы он попытался напасть на ребенка — несомненно, так бы оно и было. Но скоро мы поняли, что такого быть не может. Проблема в другом: как отучить его жрать памперсы?

Дни складывались в недели, а недели — в месяцы, и постепенно Марли начал воспринимать Патрика как лучшего друга. Он понял, что этот новый человечек очень хрупок и беззащитен, так что рядом с ним двигался очень осторожно. Когда Патрик играл в кроватке, Марли подходил и нежно облизывал ему лицо. Когда Патрик начал ползать — Марли распластывался на полу и позволял малышу карабкаться на себя, как на гору. Патрик мог тянуть его за шерсть, трепать за уши — но Марли, добродушный гигант, этого словно не замечал.

У нас с Дженни установился новый распорядок дня. Ночью она вставала каждые несколько часов, чтобы покормить Патрика. Первое утреннее кормление — в шесть часов — я брал на себя. Полусонный, я извлекал малыша из колыбели, менял ему памперсы и давал бутылочку с молочной смесью. Перед глазами у меня за окном разгорался рассвет, а на коленях лежал, сладко причмокивая, крохотный живой комочек. Накормив Патрика и заставив его как следует срыгнуть, я одевал его, одевался сам, подзывал свистом Марли, и мы втроем отправлялись на утреннюю прогулку по набережной. Мы купили трехколесную прогулочную коляску, которую можно было катать не только по асфальту, но и по земле или песку. Должно быть, втроем мы представляли изумительное зрелище: Марли рвется вперед, я изо всех сил тяну его назад, а между нами хохочет и машет ручками Патрик. А дома меня ждала Дженни и горячий кофе.

Оба мы оказались словно созданы для родительства. Мы легко укладывались в его ритмы, наслаждались его простыми радостями, а неприятности встречали с улыбкой, зная, что скоро они уйдут в прошлое и превратятся в забавные воспоминания. У нас было все, что только можно пожелать. Обожаемый сын. Невыносимый, но такой любимый пес. Домик у моря. И конечно, любовь. А в ноябре редактор нашей газеты дал мне колонку — возможность три раза в неделю писать обо всем, что меня интересует. Словом, жизнь наша была прекрасна, и, когда Патрику исполнилось девять месяцев, Дженни заговорила о втором ребенке.

— Ну, не знаю, не знаю… — неуверенно откликнулся я. Оба мы хотели еще одного ребенка, но о сроках пока не задумывались. — Может быть, ты просто перестанешь пить таблетки — и посмотрим, что получится?

— Ага! — усмехнулась Дженни. — Старая добрая школа планирования семьи: «Что будет, то и будет».

Так мы и сделали. Если Дженни забеременеет в следующем году, решили мы — это будет вполне нормально.

— Полгода на то, чтобы забеременеть, девять месяцев на вынашивание — значит, между родами пройдет два года, — подсчитала Дженни.

И я согласился, что это вполне нормально. Два года — долгий срок. Почти вечность.

На следующей неделе у Дженни не пришли месячные.

 

Глава седьмая

Крик в ночи

Вместе со следующей беременностью к Дженни вернулись ночные приступы голода.

— Нет ли у нас «сникерса»? — поинтересовалась она как-то после полуночи.

Похоже, мне предстоял очередной визит в ночной универмаг. Я подозвал свистом Марли, нацепил на него поводок и вышел из дома. За углом на стоянке нам встретилась хорошенькая блондинка с ярко-сиреневой помадой на губах и на таких шпильках, каких я еще никогда не видывал.

— Ах, какой миленький! — проворковала она. — Привет, пушистик! Как тебя зовут?

Марли был счастлив новому знакомству; мне пришлось изо всех сил натянуть поводок, чтобы он не выпачкал своими лапищами ее белый топик и пурпурную мини-юбку.

Пока мы болтали, я спрашивал себя, что эта милая девушка делает одна на Дикси-хайвей в такой час. Непохоже было, что у нее здесь машина; и в то, что она идет в магазин или из магазина, тоже верилось с трудом. В этот миг к нам подъехала машина. Окно ее приоткрылось, оттуда высунулся пожилой толстяк.

— Это ты Хезер? — спросил он.

Девушка смущенно улыбнулась мне, словно говоря: «Вот на что приходится идти, чтобы платить за квартиру».

— Мне пора, — проговорила она, садясь в машину. — Пока!

— Смотри не влюбись, Марли, — со вздохом сказал я, глядя им вслед. — Тебе такое удовольствие не по карману.

Не мне одному приходилось наблюдать, как женщины торгуют своим телом на Дикси-хайвей. По жалобам местных жителей полиция начала облавы: женщины-полицейские, замаскированные под проституток, останавливались на углах и ждали, пока потенциальный клиент попадется на приманку.

Одних проституток и их клиентов мы могли бы стерпеть, но на этом местный криминал не исчерпывался. С каждым днем в нашем районе становилось все опаснее. Патрику не было еще и года, когда в нашем квартале произошло убийство. Жертвой стала одинокая пожилая женщина. Она жила в первом доме по Черчилль-роуд, напротив круглосуточной прачечной; я знал ее в лицо и, встречая на улице, с ней здоровался. Убил ее грабитель, забравшийся в дом ради денег. Полиция быстро его вычислила — он околачивался в зале игровых автоматов. В его карманах нашли шестнадцать долларов с какой-то мелочью. Цена человеческой жизни.

В такие минуты мы особенно радовались тому, что в нашей жизни есть Марли. У нас был ребенок и вскоре ожидался еще один. Мы не могли больше наплевательски относиться к собственной безопасности. Мы с Дженни часто размышляли о том, как поведет себя Марли, если кто-то попытается напасть на нас или на малыша. Я склонялся к мысли, что наш пес — пацифист и самое страшное, что он сможет сделать с врагом — зализать до смерти. Дженни в него верила и не сомневалась, что в трудную минуту преданность нам позовет его в бой. Но однажды ночью Марли разрешил наши споры раз и навсегда.

В тот вечер, посмотрев одиннадцатичасовой выпуск новостей, я прогулялся с Марли во дворе, взглянул на спокойно спавшего в колыбельке Патрика, выключил свет, лег в постель рядом с Дженни и через несколько минут уже спал глубоким сном. Марли, как всегда, испустив шумный вздох, устроился на полу у кровати и тоже мгновенно заснул.

Из царства Морфея меня вырвал пронзительный резкий звук. Меня подбросило на кровати: сна как не бывало. Марли тоже вскочил и насторожился. Крик. Громкий женский крик — звук, который ни с чем не спутаешь. В нем звучали ужас и отчаяние. Сомнений не было: женщина попала в беду.

— Пошли, парень! — прошептал я и встал с кровати.

— Не ходи! — послышался из темноты голос Дженни. Я и не заметил, что она тоже проснулась.

— Позвони в полицию, — сказал я. — Я буду осторожен.

Надев на Марли «удавку», в одних трусах я вышел на порог — и увидел темную фигуру, убегавшую по направлению к каналу.

Снова раздался вопль, подобные которому я прежде слышал лишь в фильмах ужасов. В соседних домах начали зажигаться огни. Из дома напротив выбежали двое молодых людей, оба в одних трусах, и побежали в ту сторону, откуда доносились крики. Я последовал за ними, крепко держа поводок Марли. Они остановились на лужайке в нескольких домах от нас, а затем бросились обратно.

— Помогите девушке, она ранена! — крикнул один из них.

— Мы — за ним! — добавил другой.

И они умчались.

Я отпустил ошейник Марли и бросился туда, откуда доносились крики. Через три дома от нас я увидел нашу соседку, семнадцатилетнюю Лайзу — милую девушку с золотистыми волосами до плеч. Она жила с разведенной матерью, которая работала медсестрой в ночную смену; с ее матерью я пару раз разговаривал, но дочь знал только в лицо. Лайза стояла, согнувшись, посреди улицы; из груди ее вырывались прерывистые всхлипы. Руки она прижимала к груди; меж пальцев на блузке расплылось кровавое пятно.

— Он сказал: «Не ори, а то пырну»… — задыхаясь от рыданий, объяснила она. — Но я закричала, и он ударил меня ножом. — Подняв футболку, она показала мне кровоточащую рану.

Я положил руку ей на плечо, чтобы успокоить; ноги ее подкосились, и она бессильно привалилась ко мне. Я осторожно усадил ее на мостовую и сел рядом, поддерживая ее за плечи. Она все повторяла:

— Он велел мне не кричать…

— Ты молодчина, — отвечал я. — Ты его отпугнула.

Ясно было, что она впадает в шоковое состояние. «Где же „скорая помощь“? Скорее!» Я утешал ее, как собственного ребенка: гладил по голове и по щекам, утирал ладонью слезы. Она слабела на глазах, но я просил ее держаться.

— Все будет хорошо, — говорил я, хотя сам был в этом не уверен.

Казалось, мы просидели на мостовой несколько часов — хотя из позднейшего полицейского рапорта следовало, что прошло всего три минуты.

Не сразу я вспомнил о Марли. Когда я поднял глаза, он стоял метрах в пяти от нас, повернувшись мордой к улице; в его позе чувствовалась какая-то угрюмая решимость, какой я никогда прежде не видывал. На холке вздулись мускулы, челюсти были крепко сжаты, шерсть на загривке вздыбилась. Передо мной стоял бойцовый пес, пес-телохранитель, готовый ринуться в атаку. В этот миг я осознал, что Дженни права. Если бандит вернется — нет сомнений, что Марли будет драться с ним смертным боем, но не подпустит его к нам. При этой мысли на глаза у меня навернулись слезы. Собака — лучший друг человека? Видит бог, так оно и есть!

— Полиция уже едет, — говорил я девушке. — Держись, милая. Пожалуйста, держись.

Наконец появились полицейские, а вслед за ними «скорая помощь» со стерильными бинтами и кровоостанавливающими тампонами. Я уступил им место, рассказал полиции все, что знал, и вернулся домой — Марли бежал впереди.

Дженни встречала меня у дверей: вместе, стоя у окна, мы наблюдали за драмой, разворачивающейся на нашей улице. Наш квартал казался сценой из боевика. Над головой кружил полицейский вертолет. Копы перекрыли дороги и окружили квартал. Но все их усилия были напрасны: подозреваемого так и не поймали. Наши соседи, бросившиеся в погоню, потом рассказывали мне, что даже не видели его.

Наконец мы с Дженни вернулись в постель.

— Мы можем гордиться Марли, — сказал я ей. — Странно, но он каким-то образом понял, насколько все серьезно. Почуял опасность — и превратился в совершенно другого пса.

— Я же тебе говорила! — ответила она.

Действительно, моя жена оказалась права.

Для криминальной ситуации в Южной Флориде характерно, что нападение на девушку-подростка у дверей ее собственного дома заняло в утренних газетах от силы шесть строчек. В «Сан-Сентинел» не упомянули ни обо мне, ни о Марли, ни о парнях из соседнего дома, которые в одних трусах гнались за преступником. О других соседях, набравших 911, тоже не было сказано ни слова. В Южной Флориде такие истории никого не удивляют. Подумаешь, удар ножом!

Нож пронзил легкое Лайзы; пять дней она провела в больнице и еще несколько недель лечилась дома. Мать рассказывала соседям о состоянии ее здоровья, но сама Лайза не показывалась. Я беспокоился о том ущербе, какой могло нанести это нападение ее психике. Сможет ли она теперь без страха выходить на улицу? Линии наших жизней сплелись всего на три минуты, но я чувствовал себя кем-то вроде ее старшего брата. Мне хотелось убедиться, что с ней все в порядке.

Однажды в субботу, когда я мыл во дворе машины, а Марли весело прыгал рядом, я поднял глаза — и увидел ее. Сильную, стройную, загорелую — еще красивее, чем я ее помнил. Никаких следов болезни.

— Помните меня? — с улыбкой спросила она.

— Дай-ка подумать, — ответил я, притворившись, что не могу ее припомнить. — Что-то знакомое… Может быть, я тебя видел на концерте Тома Петти?

Она рассмеялась.

— Как ты, Лайза? — спросил я.

— Хорошо, — ответила она. — Уже почти нормально.

— Прекрасно выглядишь, — похвалил я ее. — Определенно лучше, чем в прошлую нашу встречу.

— М-да… — протянула она. — Ну и ночка была!

— Да, ну и ночка! — повторил я.

Больше мы об этом не говорили. Она рассказывала о больнице, о врачах, о том, как ее допрашивали полицейские, о бесконечных корзинах фруктов, о том, как скучно было несколько недель безвылазно сидеть дома. Но о самом нападении ни она, ни я не сказали больше ни слова.

— Рад, что ты зашла, — сказал я на прощание.

— Я тоже рада, — ответила она.

Больше я не беспокоился за девушку. Она сильная. Она справится с этим ужасом и будет жить дальше.

Много лет спустя я узнал, что так оно и случилось. Лайза сделала блестящую карьеру на телевидении, сейчас она работает телеведущей. У нее все хорошо, и я этому рад.

 

Глава восьмая

Послеродовой ультиматум

— Джон! — Сквозь туман предутреннего сна я услышал, как кто-то повторяет мое имя. — Джон, проснись! — Дженни трясла меня за плечо. — Кажется, я рожаю.

Я протер глаза и приподнялся на локте.

— У меня болезненные схватки, — объяснила она. — Частые — я засекала время. Звони доктору Шерману.

Сон исчез. Дженни рожает? Мы с нетерпением ожидали появления на свет нашего второго ребенка — снова мальчика, как показало ультразвуковое исследование. Однако, похоже, наш младший сын решил появиться на свет раньше, времени. Дженни была на двадцать второй неделе беременности — чуть больше половины обычного сороканедельного срока. В это время плод так мал, что его шансы на выживание вне материнского чрева очень невелики.

— Может быть, это еще ничего не значит… — бормотал я, торопливо набирая номер гинекологической консультации.

Две минуты спустя нам перезвонил доктор Шерман.

— Возможно, это просто газы, — сонным голосом предположил он, — однако лучше проверить.

Он приказал мне немедленно везти Дженни в больницу. Я заметался по дому, собирая вещи. Дженни позвонила своей подруге и коллеге Сэнди, тоже молодой матери, жившей от нас в нескольких кварталах, и попросила разрешения оставить у нее Патрика. Проснулся Марли и запрыгал вокруг меня в предвкушении ночной прогулки.

— Извини, дружище, — сказал я и, несмотря на его явное разочарование, отвел его в гараж. — Тебе придется остаться и сторожить дом.

Я взял из колыбельки Патрика, пристегнул его к детскому сиденью в машине, и мы выехали из дома.

В предродовом покое больницы Девы Марии медсестры быстро взялись за работу. Они переодели Дженни в больничное и подключили ее к монитору — измерителю схваток. Скоро выяснилось, что схватки повторяются каждые шесть минут. Да, это были определенно не газы.

Доктор Шерман приказал вколоть бретин — средство, расслабляющее матку. Схватки прекратились, но через два часа возобновились. Пришлось сделать второй укол, затем третий.

Следующие двенадцать дней Дженни провела на сохранении, в окружении специалистов-перинатологов, подключенная к мониторам и капельницам. Я взял отпуск и сидел с Патриком: все домашние дела — кормление, стирка, уборка, работа в саду — легли на меня. И конечно, на моего мохнатого сожителя. Бедняга Марли — с положением второй скрипки в семейном оркестре ему пришлось распрощаться.

Однако жизнь его не превратилась в кошмар: была в ней и светлая сторона. Оставшись в одиночестве, я вернулся к холостяцкому (читай: свинскому) стилю жизни. Властью единственного взрослого в доме я приостановил действие Брачного Кодекса и вернулся к прежде запретному Холостяцкому Законодательству. Пока Дженни лежала в больнице, я не стеснялся надевать одну рубашку два и даже три раза подряд и плевать на пятна; молоко я пил прямо из пакетов, а сиденье в туалете перестал опускать вообще. К большой радости Марли, дверь в ванную была теперь открыта двадцать четыре часа в сутки. Кого стесняться — ведь женщин в доме нет! Я даже оставлял кран в ванной открытым, чтобы Марли в любой момент мог попить холодной водички. Дженни, узнай она об этом, пришла бы в ужас.

По телефону я уверял Дженни, что у нас все под контролем.

— Все отлично! — говорил я, а затем, поворачиваясь к Патрику, спрашивал: — Правда, старина?

На это Патрик давал стандартный ответ:

— Па-па-па!

Но однажды, когда мы с Патриком пришли ее навестить, Дженни уставилась на нас в изумлении и спросила:

— Господи помилуй, что это ты с ним сделал?

— А что я с ним сделал? — поинтересовался я. — По-моему, с ним все нормально. Все нормально, а, парень?

— Па-па-па!

— Его комбинезон! — проговорила она. — Как ты…

Только сейчас я заметил, что с комбинезончиком Патрика в самом деле что-то не в порядке. Штанины у него какие-то слишком тугие, рукава слишком длинные и широкие, между ногами — какой-то странный вырез, и с воротником тоже явно что-то не то… О черт!

— Да ты его надел вверх ногами! — воскликнула Дженни.

— Это тебе кажется! — не сдавался я.

Но с холостяцкой свободой было покончено. Дженни села на телефон — и пару дней спустя моя любимая тетушка Анита, медсестра на пенсии, жившая в соседнем штате, возникла у нас на пороге с чемоданом в руке и бодро начала наводить порядок. Холостяцкое Законодательство ушло в историю.

Наконец врачи отпустили Дженни домой — но с самыми строгими указаниями. В бедро ей вставили катетер, подключенный к мини-насосу, который постоянно закачивал в кровь расслабляющие препараты. Если она хочет доносить ребенка до срока, сказали ей, то не должна подниматься с постели и по возможности даже шевелиться. Вставать только в туалет. Не поднимать ничего тяжелее зубной щетки (ребенка это тоже касается — едва не произошедший выкидыш был вызван тем, что она носила на руках Патрика). Полный покой, никаких волнений и усилий. И так самое меньшее двенадцать недель.

Дженни старалась держаться молодцом, но бездействие и тревога за здоровье нашего нерожденного малыша подтачивали ее силы. Тяжелее всего ей было переносить постоянное присутствие пятнадцатимесячного сына, которого нельзя взять на руки, нельзя покормить, если он голоден, нельзя приласкать и утешить, если он плачет. Я подносил его к постели Дженни — Патрик протягивал к ней ручонки и говорил:

— Ма-ма-ма!

Дженни улыбалась ему — но, конечно, этого ей было недостаточно. Тоска и тревога медленно сводили ее с ума.

Незаменимым компаньоном для нее в эти трудные дни стал, конечно, Марли. Он расположился лагерем у ее постели, разложив вокруг огромное количество игрушек — на случай, если Дженни передумает, вскочит с постели и захочет с ним поиграть. Ни днем ни ночью он не покидал свой пост. Придя домой, я заставал тетушку Аниту на кухне, занятую готовкой; рядом с ней сидел на детском стульчике Патрик. Затем я заходил в спальню — и видел там Марли: он клал голову на матрас, утыкался носом Дженни в плечо, и она читала или дремала, обняв его за могучую шею.

Наконец — Дженни оставалось лежать еще целый месяц — тетушка Анита собрала чемодан, расцеловала нас на прощание и укатила. Она и так задержалась у нас гораздо дольше, чем собиралась; дома ее ждал муж, и, возможно, она не так уж шутила, когда уверяла, что боится, как бы он без нее не одичал.

Я делал все, что мог, чтобы удержать семейный корабль на плаву. Вставал на рассвете, купал и одевал Патрика, кормил его завтраком, гулял с ним и с Марли. Затем отвозил его к Сэнди, а сам ехал на работу. В обеденный перерыв возвращался домой, чтобы покормить Дженни, отдать ей почту, вывести во двор Марли и хоть немного прибраться в доме, который понемногу начал зарастать грязью. Дженни, наблюдая за моими усилиями, вертелась в кровати и тяжело вздыхала. Вся сила воли требовалась ей, чтобы не вскочить с постели и не начать наводить порядок по-своему. Вечером, уложив Патрика, я отправлялся за продуктами и порой возвращался за полночь. Мы жили на консервах, готовых блюдах и макаронах.

Наконец на тридцать пятой неделе беременности Дженни в дверь к нам позвонила медсестра из больницы.

— Поздравляю, милочка, — сказала она. — Вы прошли через это. Теперь вы свободны.

Она отключила насос, извлекла катетер, забрала монитор и вручила Дженни письменные предписания врача. Теперь Дженни могла вернуться к нормальной жизни.

Дженни с восторгом окунулась в привычную жизнь — таскала на руках Патрика, выгуливала Марли, занималась домашней работой. В тот же вечер мы отпраздновали ее освобождение в индийском ресторане, а затем пошли на выступление юмориста в местный клуб. На следующий день праздник продолжился — мы все трое отправились в греческий ресторан. Однако не успели нам подать жаркое, как у Дженни начались роды. От каждой схватки она буквально сгибалась пополам. Мы позвонили Сэнди и помчались домой, чтобы передать на ее попечение Патрика и Марли. Пока я метался по дому, собирая сумку, Дженни ждала меня в машине; она скорчилась на сиденье и тяжело дышала. К тому времени, когда мы добрались до больницы и оказались в приемном покое, матка Дженни расширилась на семь сантиметров. А вскоре — не прошло и часа — я держал на руках своего новорожденного сына, здоровенького и крепкого, с круглыми красными щечками и любопытными глазками.

— Поздравляю! — сказал доктор Шерман. — У вас прекрасный малыш!

Конор Ричард Гроган появился на свет 10 октября 1993 года. Я был так счастлив, что не сразу сообразил: и на этот раз нам не удалось насладиться роскошными родительскими люкс-апартаментами! Не до того было — ведь еще немного, и Дженни родила бы на стоянке возле больницы!

Казалось бы, можно ли быть счастливее? И действительно, это были счастливейшие дни нашей жизни. Теперь у нас было два сына с разницей всего в семнадцать месяцев — новорожденный младенец и карапуз, делающий первые шаги. Ничто не может сравниться с той радостью, которую доставляли нам Патрик и Конор. И все же какие-то тучи сгущались над нами — особенно над Дженни. Казалось, несколько недель вынужденного бездействия оставили на ней тяжелый след. Большую часть времени она была бодра, энергична и прекрасно справлялась со своими нелегкими обязанностями; но порой без причин мрачнела и замыкалась в себе. Эти перепады настроения могли длиться несколько дней. Оба мы очень уставали и почти не спали. Патрик по-прежнему будил нас минимум один раз за ночь, а Конор — еще несколько раз. Нам редко случалось проспать хотя бы два часа подряд: дети будили нас плачем, и мы, словно зомби, в полусне брели к сыновьям.

В довершение всех этих проблем нас очень беспокоило здоровье младшего сына. У Конора, который и без того родился недоношенным и очень маленьким, обнаружились проблемы с пищеварением. Когда Дженни давала ему грудь, он жадно сосал, а затем одним махом срыгивал все, что успел проглотить. Врачи говорили нам, что средств против этого не существует — нужно ждать, со временем это пройдет само и Конор начнет набирать вес. Так оно и вышло; но четыре долгих месяца нас снедала тревога. Дженни почти беспрерывно кормила Конора — а затем беспомощно смотрела, как он отрыгивает пищу.

— Наверное, я плохая мать, — говорила она. — Не могу даже накормить ребенка!

В эти дни она стала очень раздражительна; малейший непорядок — скажем, крошки на столе или открытая дверца буфета — выводил ее из себя.

К счастью, Дженни никогда не срывала свое раздражение на детях. К ним она относилась с бесконечным терпением и заботой. Все грозы обрушивались на мою голову, а еще чаще — на голову Марли. С ним она не стеснялась. Каждое его прегрешение (а грешил Марли часто и помногу) вызывало у нее взрывы ярости. Но Марли все было как с гуся вода: он продолжал жить так, как ему нравилось. В честь рождения Конора я купил цветущий куст и посадил его в саду: в тот же день Марли выкопал его и изжевал. Однажды он сбежал из дому и вернулся с женскими трусиками в зубах.

Несмотря на успокоительное, страх Марли перед громкими звуками усиливался с каждым днем. Его вгонял в панику даже шум воды в душевой. При малейшем шуме он бросался к нам и обильно орошал нашу одежду слюной. Если нас не было, пытался сбежать, подкапываясь под дверь, причем ни линолеум, ни бетонные полы его не останавливали. Дженни злилась на нас обоих; в результате я начал покрывать его фокусы. Найдя изжеванный ботинок, я прятал следы преступления, чтобы их не обнаружила Дженни.

Однажды, вернувшись с работы, я обнаружил, что мы дошли до предела. Открыв дверь, я увидел, как Дженни бьет Марли. Истерически рыдая, она со всей силы осыпала его ударами.

— Зачем? Ну зачем ты это делаешь? — вопила она. — Объясни, какого черта ты все портишь?

Что он натворил на этот раз, я понял сразу: на полу посреди комнаты валялась разодранная в клочья диванная подушка. Марли стоял, опустив голову, словно пережидал ураган. Он не вырывался, не пытался убежать, не сопротивлялся.

— Эй! Эй! — закричал я, схватив Дженни за руки. — Ну-ка прекрати! Прекрати сейчас же!

Я вклинился между ней и Марли и развернул ее лицом к себе. В этот миг Дженни показалась мне чужой. Лицо знакомое, но выражение… Я не узнавал свою жену.

— Убери его отсюда, — сказала она монотонным, невыразительным голосом. — Убери его сейчас же.

— Хорошо, хорошо, — отвечал я, — я его уведу, только успокойся.

— Уведи куда хочешь, и чтобы больше я его не видела! — потребовала она все тем же мертвым голосом.

Я открыл входную дверь, и Марли радостно выбежал наружу. Когда я повернулся, чтобы взять со стола поводок, Дженни добавила:

— Я серьезно. Этого пса в нашем доме больше не будет.

— Да ладно! — воскликнул я. — Ты же не всерьез!

— Я всерьез, — ответила она. — Или ты найдешь ему новый дом, или это сделаю я.

Нет, не может Дженни говорить это всерьез! Она же обожает Марли, несмотря на его хулиганские замашки. Она просто очень устала и расстроена; надо дать ей успокоиться. Она передумает, обязательно передумает! Так я тогда думал.

Не сказав больше ни слова, я вышел за дверь. Марли радостно скакал по двору: как видно, трепка Дженни ему не повредила. Я знал, что она даже не сделала ему больно. Во время наших игр мне случалось давать ему тумаки гораздо сильнее, и ему это нравилось — он прыгал вокруг меня, прося еще.

Выйдя на улицу, я надел на него поводок и приказал:

— Сидеть!

Марли послушно сел. Об инциденте с Дженни он, как видно, уже забыл; я от души надеялся, что и она о нем забыла.

— Ах ты хулиган! Что же мне с тобой делать? — спросил я.

Марли вскочил, словно на пружинах, и лизнул меня в губы огромным мокрым языком.

В тот вечер мы с Марли прошли несколько километров, и, когда наконец вернулись домой, он едва держался на ногах от усталости. Дженни, держа на коленях Конора, кормила Патрика детским питанием. Выглядела она вполне спокойной. Может быть, взрыв ярости рассеялся без следа? Быть может, сейчас она чувствует себя виноватой и подыскивает слова извинения? Но, когда мы с Марли проходили мимо, она не оборачиваясь тихо и спокойно произнесла:

— Я сегодня говорила совершенно серьезно. Я хочу, чтобы этого пса здесь больше не было.

В следующие несколько дней Дженни повторяла свой ультиматум достаточно часто, чтобы я поверил: это не пустая угроза. Отмолчаться не удастся. Мне было страшно думать о том, что же теперь делать. Как ни пафосно это прозвучит, Марли стал мне другом, товарищем, родной душой, почти что «вторым я». Буйный, неукротимый, непокорный, не политкорректный, не признающий правил… таким мог бы быть я сам, будь я чуть посмелее. Его проделки были мне по душе. Как бы сложна ни становилась жизнь, он напоминал мне о ее простых радостях. Какие бы обязанности ни лежали на моих плечах, он не давал мне забыть, что и радостное непослушание порой окупает себя. В жизни, полной начальников, он был сам себе господином.

Мысль о разлуке с ним разрывала мне сердце. Но у меня на руках двое детей и жена, которая нужна нам всем. От меня зависит хрупкое благополучие нашего дома. Если расставание с Марли вернет нам спокойствие, как могу я не уважить желание Дженни?

И я принялся прощупывать почву: осторожно интересовался у друзей и коллег, не нужен ли им двухлетний лабрадор, живой и ласковый. К несчастью, слава Марли бежала впереди него.

Каждое утро я разворачивал газету, надеясь увидеть там чудесное объявление: «Требуется буйный, невоспитанный лабрадор с кучей фобий. Разрушительные стремления приветствуются. Возьмем с доплатой». Увы, вместо этого взор мой скользил по столбцам объявлений о продаже и бесплатной отдаче молодых собак. Многие из них, чистопородные псы с родословными, еще несколько месяцев назад продавались за хорошие деньги — теперь же хозяева готовы были отдать их за символическую плату или вовсе бесплатно.

Читая эти объявления, я грустно улыбался — мне было слишком ясно, что скрывается за уклончивыми эвфемизмами.

«Подвижный… любит людей… требуется место, чтобы побегать… всегда веселый… типичный лабрадор». Все сводилось к одному: пес, с которым не справляются хозяева. Пес, превратившийся в тяжкую обузу. Пес, на которого махнули рукой.

У меня ныло сердце. Я не предатель, и Дженни тоже не предательница. Мы не из тех, кто спихивает свои проблемы в раздел платных объявлений. Да, с Марли много хлопот, но ведь он старается быть хорошим псом! И как бы там ни было, он наш пес. Член нашей семьи. Нашу привязанность он возвращает нам стократно. Такая преданность не продается.

Нет, я не мог его бросить.

Продолжая неохотно расспрашивать потенциальных собаковладельцев, я принялся серьезно работать с Марли. Личная «невыполнимая миссия»: реабилитировать нашего пса, доказать Дженни, что он небезнадежен. Наплевав на сон, я вставал на рассвете, сажал в коляску Патрика и вместе с ним выводил Марли на набережную — на тренировку. «Сидеть!» «Стоять!» «Лежать!» Каждое упражнение мы повторяли снова и снова.

К тому времени, когда я снова записал Марли в школу дрессировки, это был уже не тот малолетний правонарушитель, что появлялся там в прошлый раз. Да, он по-прежнему отличался дикостью и буйством, но теперь ясно понимал, что я — хозяин, а он — подчиненный. Он больше не прыгал на других собак, не скакал, как безумный, по лужайке, не кидался обнюхивать чужие ширинки. Все восемь занятий (по одному в неделю) он прошел охотно и с удовольствием, не доставляя мне хлопот, — и усвоил всю программу. В конце последнего занятия инструктор — милая, спокойная женщина, полная противоположность нашей прошлой Строгой Госпоже, — подозвала нас и вручила диплом. Марли прошел базовый курс дрессировки; по своим успехам он стал седьмым в классе. И что за беда, если седьмое место оказалось предпоследним? Я не мечтал о золотой медали. Марли — мой неисправимый пес — все-таки прошел курс. Я едва не заплакал от радости; даже наверняка заплакал бы, но именно в этот момент Марли подпрыгнул, вырвал у меня свой диплом и немедленно его сожрал.

По дороге домой я распевал во весь голос: «Мы чемпионы!»

Однажды утром, вскоре после этого, я вновь проснулся рядом со своей женой. Дженни — прежняя Дженни — ко мне вернулась. Мрачное облако уныния и раздражения, окутывавшее ее в последние недели, испарилось без следа. Послеродовая депрессия растаяла, как сон. Казалось, рассеялись злые чары, и мою жену покинули мучившие ее демоны. Снова сильная, снова бодрая и энергичная, теперь она не просто легко справлялась с двумя маленькими детьми — она наслаждалась своим материнством. Вернул себе ее расположение и Марли. Часто, держа на обеих руках по малышу, она наклонялась, чтобы поцеловать пса в лохматую макушку. Она играла с ним в «принеси палку» и угощала остатками гамбургеров. Порой, когда мы слушали какую-нибудь хорошую песню, она вскакивала, брала Марли за лапы и пускалась с ним в пляс по комнате. А иногда по вечерам, когда он привольно раскидывался на полу, ложилась рядом и зарывалась лицом в его густую шерсть. Моя жена вернулась ко мне.

 

Глава девятая

Марли-кинозвезда

В жизни порой случается такое, чего никакому лгуну не выдумать, поэтому, когда Дженни позвонила мне на работу и сказала, что киностудия приглашает Марли на кастинг, я сразу поверил.

— Для кино? — переспросил я.

— Ну да, дурачок, для кино, — ответила она. — Для полнометражного фильма!

Я попытался вообразить себе нашего пожирателя гладильных досок в роли героического пса, вытаскивающего детей из горящего дома. И не смог.

— Нашего Марли? — переспросил я еще раз.

Да, все оказалось верно. Неделю назад начальница Дженни в «Палм-Бич пост» попросила ее оказать услугу одной ее подруге. Эта подруга, фотограф Колин Мак-Гарр, работала сейчас на нью-йоркскую киностудию под названием «Шутинг гэллери», на съемках художественного фильма. Основные съемки разворачивались в городке Лейк-Уорт к югу от нас. От Колин требовалось найти «типичный южнофлоридский дом» и перефотографировать его сверху донизу — книжные полки, холодильник, шкафы и так далее, — чтобы помочь декораторам сделать фильм реалистичным.

— В съемочной группе одни геи, — объяснила Дженни ее начальница. — Они плохо представляют, как живут в этих местах семьи с детьми.

— Звучит как какое-то антропологическое исследование, — заметила Дженни.

— Так оно и есть.

— Ладно, — согласилась Дженни. — Надеюсь, мне не придется ради этого устраивать уборку.

Приехала Колин и начала снимать — не только наши пожитки, но и нас самих. Как мы одеты, как причесаны, как сидим на диване. Снимала наших мальчишек в кроватках. Словом, снимала типичную семью и их типичного кастрированного пса. По крайней мере, если удавалось поймать его в кадр.

— Боюсь, Марли у нас получится несколько смазанным, — заметила она.

Колин отсняла все, что хотела, и уехала — а я невольно задумался о том, что может из этого выйти. Мне было известно, что большую часть актеров на второстепенные роли и всех статистов режиссер собирается нанять на месте. Что, если в ком-нибудь из нас он откроет кинозвезду? Бывали на свете и более удивительные случаи.

Я почти видел, как режиссер сидит за столом, заваленным фотографиями. Вдруг замирает над одним снимком, а затем кричит своим помощникам:

— Приведите сюда этого человека! Я должен его снять!

Меня долго ищут. Когда находят, я долго отнекиваюсь — но наконец, как бы нехотя, соглашаюсь сняться в кино.

Колин поблагодарила нас за съемки и ушла. Она не давала нам поводов думать, что сама она или кто-то другой из съемочной группы нам перезвонит. Но когда несколько дней спустя Дженни позвонила мне на работу и сказала:

— Я только что говорила по телефону с Колин Мак-Гарр — и угадай, что она мне предложила! — сомнений у меня не было.

— И что же? — с сильно бьющимся сердцем поинтересовался я.

— Она сказала, режиссер хочет попробовать Марли.

— Марли?! — переспросил я, уверенный, что ослышался.

— Видишь ли, — как ни в чем не бывало пояснила Дженни, — ему нужен большой, глупый, недотепистый пес.

— Недотепистый?

— Так сказала Колин. Большой, глупый и недотепистый.

Что ж, характер Марли режиссер определил очень точно.

— А обо мне он ничего не говорил? — со слабой надеждой поинтересовался я.

— Да нет, — ответила Дженни. — С чего бы?

На следующий день Колин приехала за Марли. Понимая важность первого впечатления, наш будущий киноактер показал себя во всей красе: влетел в гостиную, как метеор, со всего маху врезался в кофейный столик, отлетел, наткнулся на кресло, опрокинулся на спину, вскочил на ноги и на полном ходу врезался в Колин, едва не сбив ее с ног.

— Может быть, дать ему успокоительное? — предложила Дженни.

Но Колин заверила нас, что режиссеру нужно увидеть Марли в его естественном состоянии и настроении, и укатила, увозя счастливого пса в кузове своего красного пикапа.

Два часа спустя «Колин и компания» вернулись с вердиктом: Марли прошел кастинг.

— Не может быть! — взвизгнула Дженни.

Наш восторг не угас, даже когда выяснилось, что Марли — единственный из всех актеров — будет работать бесплатно.

Я спросил, как прошел кастинг.

— Ездить на машине с Марли все равно что водить автомобиль в джакузи, — ответила она. — Он обслюнявил все, что только мог.

Когда они прибыли в отель «Гольфстрим» — поблекший остаток былого туристического величия Южной Флориды, где расположилась съемочная группа, — Марли немедленно выпрыгнул из машины и принялся скакать по автостоянке, выписывая причудливые фигуры.

— Как сумасшедший! — заметила о нем Колин.

— Да, характер у него не из смирных, — скромно ответил я.

Марли без труда убедил режиссера, что сможет сыграть свою роль. В сущности, играть ему предстояло самого себя. В фильме под названием «Последний гол», бейсбольной фантазии, в которой семидесятидевятилетний обитатель дома престарелых на пять дней становился двенадцатилетним, чтобы исполнить свою давнюю мечту — сыграть в Малой бейсбольной лиге, Марли должен был сыграть пса — талисман команды.

В день начала съемок, ранним утром, мы отправились в отель «Гольфстрим». Нам было велено прибыть к девяти: однако оказалось, что в квартале от отеля дорога перегорожена и полицейский направляет водителей в другую сторону. О съемках сообщалось в газетах, и теперь вокруг отеля столпились любопытные. Медленно-медленно мы продвигались вперед: поравнявшись наконец с полисменом, я открыл окно и сказал:

— Нам нужно попасть в отель.

— Нечего вам там делать, — ответил он. — Мы никого не пропускаем. Проезжайте.

— Мы на съемку! — настаивал я.

Полицейский окинул семью с двумя малышами очень скептическим взглядом.

— Сказано вам, проезжайте! — рявкнул он.

— Наша собака снимается в фильме, — твердо ответил я.

Вдруг подозрение во взгляде полицейского сменилось уважением.

— Так вы с собакой? — спросил он. Очевидно, людей с собакой ему велели пропустить.

— Да, с собакой, — повторил я. — Наш пес Марли снимается в фильме.

— Играет самого себя, — вставила Дженни.

Полицейский поднял шлагбаум и махнул нам рукой.

— Сюда, пожалуйста, — вежливо сказал он.

Я ощутил себя коронованной особой.

На автостоянке возле отеля собралась уже вся съемочная группа. Повсюду лежали кабели, стояли камеры, висели микрофоны. По сторонам стоянки, в тени, стояли трейлеры с костюмами и столы с закусками для съемочной группы.

Режиссер, Боб Госс, поздоровался с нами и вкратце объяснил, что за сцена нам предстоит. К тротуару подъезжает грузовичок: за рулем — «хозяйка» Марли, роль которой исполняет актриса Лайза Хэррис. Ее дочь (симпатичная девочка-подросток из местной театральной студии по имени Даниэль) и сын (тоже местный, мальчик лет девяти) сидят на заднем сиденье вместе с собакой, которую играет Марли. Дочь открывает дверь и выпрыгивает наружу, следом за ней выходит сын с Марли на поводке. Они идут прочь от камеры. Конец сцены.

— Звучит очень просто, — ответил я режиссеру.

И я отвел Марли в сторону, чтобы по сигналу посадить его в грузовик.

— А теперь все слушайте меня, — обратился Госс к съемочной группе. — У этого пса не все дома. Но мы будем его снимать, какой он есть.

И он пояснил свою мысль: Марли должен вести себя как обычный домашний любимец обычной семьи.

— Так что пусть он делает, что хочет, а вы подстраивайтесь под него, — заключил он.

Я усадил Марли в грузовик и вручил нейлоновый поводок маленькому мальчику, который, кажется, его побаивался.

— Марли очень добрый, — заметил я, чтобы его успокоить. — Самое страшное, что он может сделать, — всего тебя облизать. Вот, смотри! — И я сунул руку в огромную пасть Марли.

Дубль один. Грузовик подъезжает к тротуару. Едва дочь открывает дверь, огромный пушистый шар вырывается из машины, словно ядро из ствола, и со страшной скоростью мчится мимо камер, волоча за собой красный поводок.

— Стоп!

Я догнал Марли и привел его назад.

— Ладно, ребята, попробуем еще раз, — скомандовал Госс. И, повернувшись к мальчику, мягко добавил: — Этот пес — парень с характером. В следующий раз держи его покрепче.

Дубль два. Грузовик подъезжает к тротуару. Открывается дверь. Дочь начинает выходить — и в этот миг мимо нее проносится Марли, на этот раз волоча за собой мальчишку.

— Стоп!

Дубль три. Я сажаю Марли в грузовик и закрываю дверь. Прежде чем скомандовать: «Мотор!», Госс несколько минут о чем-то совещается со своими помощниками. Наконец начинается съемка. Грузовик подъезжает к тротуару. Открывается дверь. Выходит дочь. За ней появляется мальчик; на лице у него тихий ужас. Он поворачивается к камере и молча поднимает руку. В руке у него — перегрызенный поводок, с которого обильно капает собачья слюна.

— Стоп! Стоп! Стоп!

Мальчик объясняет, что, едва мы закрыли дверь, Марли принялся грызть поводок и не остановился, пока не сделал свое черное дело. Актеры и съемочная группа взирают на остатки поводка в изумлении. Мы же ничуть не удивлены: за свою недолгую жизнь Марли отправил в мир иной столько веревок, шнуров и поводков, что и не сосчитать.

— Ладно, перерыв! — объявляет Госс. И, повернувшись ко мне, с удивительным спокойствием спрашивает: — Сколько времени вам нужно, чтобы достать новый поводок?

Ему не приходится объяснять мне, сколько стоит каждая минута простоя актеров, известных на всю страну.

— Недалеко есть зоомагазин, — отвечаю я. — Буду через четверть часа.

— И на этот раз купите что-нибудь такое, что ему не по зубам, — советует мне Госс.

Я возвращаюсь с прочной металлической цепочкой, которая, на мой взгляд, больше подошла бы для льва, и съемки продолжаются — дубль за дублем. В одном дубле Марли так шумно отдувается, пока Даниэль говорит по телефону, что звукооператор с отвращением срывает с себя наушники и кричит:

— Я не слышу ни слова — только пыхтение и сопение! Черт побери, у нас же не порнофильм!

— Стоп!

Так бесплодно прошел день. С Марли не было никакого сладу. «А чего еще они хотели за бесплатно?» — утешал я себя.

К концу дня помощник режиссера, подойдя к нам, объявил, что расписание съемок на завтра еще не утверждено.

— Так что завтра можете не приезжать, — продолжил он. — Если Марли нам понадобится, мы позвоним. Ясно?

Ясно, конечно. Что уж тут неясного. «Не звоните нам, мы сами вам позвоним» — классическая формула отказа.

— Марли, — обратился я к псу по дороге домой, — ты мог стать кинозвездой — и так бездарно профукал свой шанс!

На следующее утро, когда я горестно размышлял о своих рухнувших мечтах, зазвонил телефон. Это был помощник режиссера: он попросил, чтобы мы как можно скорее привезли Марли в отель.

— Вы что, берете его сниматься? — переспросил я.

— Да, и прямо сейчас! Он нужен для следующей сцены.

Через полчаса, еще не вполне веря, что нас действительно пригласили сниматься, я был в отеле. Госс встретил меня с распростертыми объятиями. Как выяснилось, он просмотрел отснятую вчера пленку и пришел в восторг.

— У вас потрясающий пес! — восклицал он. — Таких гениальных актеров я и среди людей не встречал!

Я почувствовал, что раздуваюсь от гордости.

— Мы всегда знали, что Марли себя еще покажет, — скромно заметила Дженни.

Съемки в Лейк-Уорт продолжались еще несколько дней — и главным их героем стал Марли. Вся съемочная группа, особенно женщины, безмерно его баловали. Стояла страшная жара, и на одного из помощников режиссера была возложена обязанность всюду следовать за Марли с кувшином ледяной воды, чтобы тот мог в любой момент утолить жажду. Я на пару часов заехал на работу, оставив Марли на попечение киношников, а когда вернулся, обнаружил, что мой пес царственно разлегся посреди стоянки, задрав в воздух все четыре лапы, а красавчик-гример с наслаждением чешет ему живот.

Звездный хмель ударил в голову и мне. Я уже ловил себя на желании представляться как «хозяин того Самого Марли» или небрежно ронять фразы типа: «В следующем фильме хотелось бы получить роль со словами… то есть с лаем».

На съемочной площадке мы с Дженни провели четыре полных дня — и к концу этого срока уже чувствовали себя полноценными членами семьи «Шутинг гэллери». Пусть неоплачиваемыми, что за беда?

— Спасибо вам, ребята! — восторженно восклицала Дженни, садясь в грузовик на исходе четвертого дня. — Ждем не дождемся, когда увидим смонтированный фильм!

Однако пришлось набраться терпения. Нам посоветовали позвонить через восемь месяцев и попросить, чтобы нам выслали пленку. Но когда я позвонил, мне сказали:

— Знаете… позвоните, пожалуйста, месяца через два.

Я ждал, и звонил, и снова ждал, и снова звонил — и каждый раз меня отсылали ни с чем. В конце концов я перестал звонить. Быть может, думал я, директор студии счел, что слишком накладно будет вырезать этого чертова пса из каждой сцены. Два года прошло, прежде чем мне выпала возможность насладиться актерским талантом Марли.

Зайдя в пункт видеопроката, я вдруг, по какому-то наитию, спросил клерка, не слышал ли он о фильме под названием «Последний гол». Оказалось, что слышал, более того — этот фильм нашелся в прокате, и даже в нескольких копиях!

Только позднее я узнал его печальную историю. Не найдя благоволения у национальных дистрибьюторов, «Шутинг гэллери» вынуждена была подвергнуть кинодебют Марли самой незавидной судьбе. «Последний гол» был отправлен прямиком на видео. Но в тот момент меня все это не волновало. Я влетел в дом с кассетой в руках, крича Дженни и ребятам, чтобы они скорее включали видеомагнитофон. В общей сложности Марли показался на экране минуты на две — но для нас это были самые интересные минуты во всем фильме.

— Марли, это Марли! — кричал маленький Конор.

— Марли — кинозвезда! — вторил ему Патрик.

Только сам Марли принял свою славу с полным равнодушием — зевнул и улегся спать под кофейным столиком. К финальным титрам он уже спал сном младенца. По экрану плыли имена двуногих актеров, а мы напряженно ждали. Что, если Марли в титрах не упомянут? Но вот и он — огромные буквы на экране: «ПЕС МАРЛИ… В РОЛИ САМОГО СЕБЯ».

 

Глава десятая

В стране Бокахонтас

Через месяц после окончания съемок «Последнего гола» мы распрощались с Уэст-Палм-Бич и со всем, что связывало нас с этим городком. В нашем квартале произошло еще два убийства; однако в конечном счете не криминал, а теснота выгнала нас из маленького бунгало на Черчилль-роуд. Дети росли, и им требовалось больше места. Да и Марли вымахал будь здоров; бегая по дому, он постоянно натыкался на мебель, все опрокидывал и переворачивал.

Кроме того, Дженни, решив совмещать воспитание детей с карьерой, работала теперь на полставки в отделе очерков «Пост». Писала она в основном дома. Так что у нас были все причины переехать поближе к моей редакции.

Жизнь полна иронии, и одной из ее милых шуток стало то, что спустя несколько месяцев напряженных поисков мы обосновались в том самом городке, над которым я любил посмеяться в своих статьях. Называлось это место Бока-Ратон, что в переводе с испанского означает «Крысиная пасть».

Бока-Ратон — крепость богатых республиканцев. Большая часть городских богачей — нувориши, и большинство из них не умеют тратить деньги, не выставляя себя при этом на посмешище. Бока-Ратон — край роскошных «седанов», красных спортивных машин и ядовито-розовых особняков с высокими оградами и охраной у ворот. Мужчины здесь носят льняные брюки, итальянские мокасины на босу ногу и обожают звонить друг другу на сотовый в публичных местах. Женщины загорают до цвета своих любимых туфель от Гуччи, а волосы красят в серебристо-платиновый цвет. Лучше всего живут в Бока-Ратон пластические хирурги. Если вы женщина из Бока-Ратон — силиконовые имплантанты и подтяжка лица для вас не роскошь, а жизненная необходимость.

В своей колонке я жестоко высмеивал город Бока и все его атрибуты, начиная с названия. Жители Бока-Ратон никогда не называют свой город «Бока-Ратон». Они используют сокращение «Бока». В то время в кинотеатрах шел диснеевский мультик «Покахонтас», и в своей колонке я начал многосерийную пародию под названием «Бокахонтас». Моя героиня — городская «принцесса», с ног до головы увешанная золотом, водила розовый БМВ, которым управляла без рук — руль она крутила силиконовой грудью, одной рукой придерживая сотовый телефон, а другой поправляя волосы перед зеркалом заднего вида.

Я издевался жестоко. Немилосердно. Если и преувеличивал, то совсем немного. Реальные «Бокахонтас» из Бока читали все мои колонки, гадая, кто из них послужил прототипом для моей героини. (Этого я, конечно, никогда не скажу.) Меня часто приглашали выступить перед местными жителями, и всякий раз кто-нибудь непременно задавал вопрос:

— Скажите, за что вы так ненавидите Бока?

Я отвечал на это, что вовсе не ненавижу Бока — просто люблю посмеяться.

Что же удивляться, что мы с Дженни в конце концов обрели новый дом прямо посреди знаменитого города — между прибрежными особняками Восточного Бока-Ратон и величественными усадьбами Западного?

— Ты с ума сошла! — говорил я Дженни. — Нам нельзя переселяться в Бока-Ратон! Меня же там линчуют!

— Ну хватит, — отвечала она. — Ты преувеличиваешь.

Но я вовсе не считал, что преувеличиваю. «Сан-Сентинел» продавалась по всему Бока-Ратон, а в начале еженедельной колонки неизменно красовалась моя фотография.

— Да они меня освежуют живьем и выставят скелет в витрине «Тиффани»! — стонал я.

Однако этот дом — первый и единственный за много месяцев — отвечал всем нашим требованиям. Школы были хороши, как везде во Флориде, а парки — даже лучше, чем в Майами и Палм-Бич. Так что я покорился своей участи.

Наш новый дом, ранчо 1970-х годов с четырьмя спальнями, был вдвое больше старого, но обаяния нашего прежнего бунгало ему недоставало. Впрочем, и у этого жилища был свой потенциал, который мы постепенно раскрыли. Мы сняли пожухлый паркет и настелили вместо него дубовые полы. А пустынный дворик я постепенно превратил в тропический сад, полный цветов, привлекающих к себе и бабочек, и прохожих.

Были у нашего дома и два несомненных достоинства — правда, не связанные с самим домом. Во-первых, из окон гостиной открывался вид на небольшой парк, где под качающимися соснами была разбита чудесная детская площадка. Ее обожали все окрестные ребятишки, не исключая и наших сыновей. А на заднем дворе имелся бассейн. Поначалу мы опасались селиться в доме с бассейном — все-таки у нас было двое маленьких детей. Однако мальчишки (когда мы переехали, Патрику исполнилось три года, а Конору — девятнадцать месяцев) почти мгновенно начали плавать, как пара дельфинов. Скоро мы поняли: бассейн возле дома — единственное, что позволяет не терпеть жаркое флоридское лето, а наслаждаться им.

Но никто не любил бассейн больше, чем наш водоплавающий пес, гордый потомок лабрадоров с побережья Ньюфаундленда. Стоило нам открыть дверь во двор — и Марли пулей вылетал из гостиной, молнией проносился по кирпичному патио и со страшным шумом плюхался в воду, вздымая вокруг себя фонтан брызг. Купаться вместе с Марли было страшновато — словно плавать в фарватере океанского лайнера.

Однако в нашем новом доме не было одной важной вещи — непроницаемого бункера. Гараж на две машины здесь был, но абсолютно непригодный для собачьего жилья (да и вообще для любого живого существа, неспособного жить при постоянной температуре в 50–60 градусов выше нуля). Окон в гараже не было, и в любую погоду здесь царила страшная жара и духота. Кроме того, стены в нем были не из бетона, а из гипсокартона — материала, как нам было уже известно, неспособного устоять под напором Марли.

В первый раз, оставляя Марли одного в новом доме, мы заперли его в чуланчике возле кухни, где у нас стояла стиральная машина, постелив на полу одеяло и оставив ему большую миску воды. Вернувшись через несколько часов, обнаружили, что он исцарапал всю дверь. Ущерб был невелик и нас не обеспокоил — обеспокоило недоброе предзнаменование.

— Может быть, ему просто нужно время, чтобы привыкнуть к новой обстановке, — с надеждой предположил я.

— На небе ни облачка, — скептически заметила Дженни. — Что же с ним будет при первой же грозе?

В следующий раз, оставив его одного, мы это выяснили. Когда с небес донеслись первые раскаты грома, мы заторопились домой, однако опоздали. Дженни, влетев в чулан, остановилась как вкопанная на пороге и воскликнула:

— О боже мой! — таким голосом, словно обнаружила на люстре повешенного.

Я заглянул ей через плечо. Все оказалось еще хуже, чем я предполагал. Марли, тяжело дыша, стоял посреди комнаты: морда и лапы его были в крови. Повсюду — клочья шерсти, как будто страх перед грозой не только поднял ее дыбом, но и отделил от тела. Стена чулана буквально разодрана в клочья: торчат балки и провода, по всему помещению — куски штукатурки, щепки, гнутые гвозди. Пол и стены заляпаны кровью.

— О боже мой! — только и смог повторить я.

Несколько секунд мы стояли молча.

— Ладно, — сказал я наконец. — Ничего страшного. Все это можно починить.

Дженни бросила на меня скептический взгляд; мои способности к ремонту были ей хорошо известны. Я сунул Марли в пасть успокоительную таблетку, мысленно молясь о том, чтобы его буйство не вогнало Дженни в тот же мрачный настрой, что охватил ее после рождения Конора. Однако она отнеслась к происшествию с философским спокойствием.

— Несколько сотен баксов — и чулан станет как новенький, — улыбнулась она.

— Вот и я о том же, — подхватил я. — Несколько материалов сверх плана, за наличные, — и дело сделано.

Через несколько минут успокоительное начало действовать. Глаза Марли налились кровью, веки отяжелели, как всегда после приема таблеток.

— Эх ты, чокнутый пес, — вздохнул я. — Что же нам с тобой делать?

Не поднимая головы, он устремил на меня серьезный пристальный взгляд, словно хотел сказать мне что-то важное.

— Знаю, знаю, — ответил я. — Ты и рад бы, но ничего не можешь с собой поделать.

На следующий день мы с Дженни и ребятами отправились в зоомагазин и купили огромную клетку. Гигантскую клетку, в которой спокойно уместился бы лев. Из прочных стальных прутьев, с двумя засовами на двери. Настоящий портативный Алькатрас. Конор и Патрик залезли внутрь, и я закрыл засовы, чтобы они на минуту почувствовали себя в заключении.

— Ну что, ребята? — спросил я. — Как думаете, удержит эта клетка нашего суперпса?

— Я в тюрьме! — в восторге завопил Конор.

— Мы с Марли будем играть в тюрьму! — подхватил Патрик.

Вернувшись домой, мы поставили переноску возле стиральной машины. Портативный Алькатрас занял почти половину чулана.

— Марли, иди сюда! — позвал я, когда клетка была готова.

Я положил внутрь его любимое лакомство — печенье «милкбон», и Марли радостно прыгнул в клетку. Я закрыл за ним дверь и запер ее на оба засова. Марли, казалось, этого не заметил: он невозмутимо жевал кость.

— Здесь ты будешь жить, когда нас не будет дома, — бодро объявил я.

Марли довольно пыхтел, не показывая никаких признаков беспокойства. Затем шумно вздохнул и лег.

— Добрый знак, — прошептал я Дженни.

В тот же вечер мы решили подвергнуть собачью тюрьму полевым испытаниям. На этот раз мне даже не пришлось заманивать Марли внутрь лакомством. Стоило открыть дверцу и посвистеть — он послушно вбежал внутрь, звучно колотя хвостом по металлическим прутьям.

— Будь паинькой, Марли, — попросил я на прощание.

Когда мы усадили мальчишек на заднее сиденье и выехали из гаража, Дженни сказала:

— Знаешь что?

— Что? — спросил я.

— В первый раз с тех пор, как мы взяли Марли, я уезжаю из дома, не боясь оставлять его одного, — призналась она.

— Понимаю, о чем ты, — ответил я. — Вечная игра в угадайку: «Что испортит наш пес на этот раз?»

Мы чудесно поужинали в кафе, а затем прогулялись по пляжу в лучах заката. Мальчишки плескались на мелководье и гонялись за чайками. Дженни была удивительно спокойна и довольна. И сам я наслаждался жизнью, сознавая, что Марли надежно заперт в нашем портативном Алькатрасе, лишенный возможности навредить себе или нашей домашней обстановке.

— Что за чудесный вечер! — проговорила Дженни, когда, поставив машину в гараж, мы шли по дорожке к дому.

Я уже готов был с ней согласиться, как вдруг заметил боковым зрением: что-то не так. Повернув голову, я взглянул на окно возле двери. Ставни были закрыты, как всегда, когда мы уходили из дому. Однако я увидел, что примерно в тридцати сантиметрах от подоконника металлические полосы погнуты и разведены в стороны, а между ними…

Что-то черное. Мокрое. Прижатое к стеклу.

— Что за… — еле выговорил я. — Как он… Марли?!

Я открыл дверь — и комитет по встрече в одном-единственном лице (точнее, в одной морде) радостно бросился нам навстречу. Мы кинулись осматривать комнаты в поисках следов бегства Марли. В доме все было в порядке. Вбежали в чуланчик. Клетка стояла открытая. Я присел, осмотрел дверцу… Так и есть: засовы отодвинуты, и оба они — в собачьей слюне.

— Открыто изнутри, — проговорил я. — Ну и ну!

— Поверить не могу! — воскликнула Дженни.

Мы привыкли потешаться над глупостью Марли — однако, как видно, он оказался не так уж глуп. По крайней мере ему хватило ума использовать свой длинный и сильный язык, чтобы выбраться на свободу. Как видно, мириться с недобровольной госпитализацией он не желал.

Ложное чувство безопасности нас покинуло. Теперь, уходя из дому даже на полчаса, мы гадали, что встретит нас по возвращении. Разодранный диван? Раскуроченная стена?

К жизни в Бока-Ратон Марли был приспособлен еще хуже, чем я. Нет, собаки в Бока были, и даже много, но что за собаки! Нигде я не встречал такого количества крошечных, хрупких, избалованных пушистых созданий. Местные Бокахонтас относились к ним, как к модным аксессуарам — подстригали и завивали им шерсть, сбрызгивали одеколоном, иногда даже красили им коготки. Этих томных аристократок собачьего мира часто можно было увидеть на коленях у хозяек в «лексусах», «мерседес-бенцах» и «ягуарах».

На прогулках Марли вел себя довольно прилично — в конце концов, не зря он прошел курс дрессировки и получил диплом. За одним исключением. Увидев что-то интересное для себя, он бросался вперед, таща за собой меня или Дженни, и останавливался, хрипя и кашляя, лишь когда давящий ошейник врезался ему в горло. Бокианские собачки смотрели на Марли с ужасом и отвращением, и бокианские хозяйки в снобизме от них не отставали. Сколько раз я наблюдал, как эти дамочки в ужасе подхватывали на руки своих Фифи или Шери, словно спасая их из пасти аллигатора! Но Марли все было нипочем.

Важнейшим элементом бокианского досуга было посещение ресторанов, и многие местные рестораны предоставляли посетителям возможность поужинать на открытом воздухе, под шелест пальм, подсвеченных крохотными лампочками. Здесь назначались свидания, здесь мужчины болтали по сотовым, пока их спутницы, рассеянно глядя в пространство, потягивали капуччино. И конечно, встречи в ресторанах не обходились без миниатюрных бокианских собачек. Пары приводили их с собой, привязывали поводки к гнутым чугунным ножкам столиков, и собаки мирно дремали у их ног, а порой даже сидели за столом рядом с хозяевами.

Однажды жарким воскресным днем мы с Дженни решили причаститься бокианскому стилю жизни — пойти всей семьей в один из популярных местных ресторанов.

— В Бока жить — по-бокиански выть, — согласился я.

Мы направились в «Мизнер-парк», торгово-развлекательный центр, спроектированный на манер итальянской пьяццы, с широкими дорожками, вдоль которых располагалось бесчисленное множество кафе и ресторанов.

Мы припарковали машину, вошли в ресторан, чье меню было нам более или менее по карману, и немного подождали у входа, дожидаясь, пока освободится облюбованный нами столик. Место было прекрасное — в тени, с видом на фонтан в центре дворика; кроме того, столик был тяжелый и прочный. Я привязал поводок Марли к ножке стола, и мы заказали напитки на всех — два пива и два яблочных сока.

— За прекрасный день с прекрасной семьей! — произнесла тост Дженни.

Мы чокнулись; мальчишки тоже сдвинули свои стаканчики. И тут СЛУЧИЛОСЬ ЭТО. В первый миг мы даже не поняли, что именно. Только что мы сидели в чудном ресторане на открытом воздухе и пили за прекрасный день — а в следующий миг наш стол с жутким, душераздирающим скрежетом железа по бетону поехал куда-то в сторону, круша соседние столы и натыкаясь на ни в чем не повинных прохожих. В первую долю секунды мне показалось, что в него вселились демоны. Но в следующий миг я сообразил: одержим не стол, а наша собака. Стол двигался не по собственной воле — его, напрягая все силы, натянув поводок, как струну, тащил за собой Марли.

А в следующую долю секунды я понял, что подвигло нашего пса на такой геркулесов подвиг. Метрах в пятнадцати от нас сидела рядом со своей хозяйкой хорошенькая пуделиха. Помню, в голове у меня мелькнуло: «Мать честная, что ж его так на пуделей-то тянет?» На миг мы с Дженни застыли с напитками в руках, быть может отчаянно надеясь, что путешествие стола обернется страшным сном и ничто не испортит нам чудесный воскресный день. А в следующую секунду вскочили на ноги и бросились в погоню за столом. Я настиг беглый стол первым, вцепился в него и изо всех сил уперся ногами в пол. Скоро ко мне присоединилась Дженни.

Наконец мы остановили стол и Марли — всего в паре метров от пуделихи и ее смертельно перепуганной хозяйки. Я обернулся, проверяя, все ли в порядке с детьми. Только сейчас мне удалось как следует разглядеть лица наших сотрапезников. Весь ресторан замер. Царило глубокое молчание. Мужчины застыли с сотовыми телефонами в руках. Их спутницы глазели на нас, открыв рты. Молчание прервал Конор.

— Марли пошел гулять! — в восторге завопил он.

Пока Дженни держала Марли, все еще не сводившего глаз со своей кудрявой пассии, мы вдвоем с официантом оттащили стол на место.

— Я найду вам другой столик, — предложил официант.

— Спасибо, не нужно, — решительно ответила Дженни. — Лучше заплатим за напитки и пойдем — от греха подальше.

Вскоре после нашей волнующей экскурсии в мир бокианского досуга я обнаружил книгу «Плохих собак не бывает!», принадлежащую перу известной английской дрессировщицы собак Барбары Вудхауз. Из названия явствовало, что автор придерживается тех же убеждений, что и первая наставница Марли: что лишь вздорные, нерешительные, слабовольные хозяева мешают «неисправимому» псу достичь совершенства. По словам Вудхауз, проблемой всегда являются не собаки, а хозяева. Высказав этот тезис, далее она переходила к описанию «клинических случаев», от которых у меня волосы вставали дыбом. На страницах книги встречались псы, беспрерывно лающие, воющие, роющие землю, дерущиеся и кусающиеся. Были даже такие, что поедали собственные фекалии. «Слава тебе господи, — думал я, — по крайней мере, фекалий Марли не ест!»

Читая эту книгу, я начал понимать, что наш неуправляемый лабрадор не так уж плох. Приятно было сознавать, что существует столько грехов, к которым наш Марли непричастен. Он начисто лишен агрессивности. Почти не лает. Не кусается. Не нападает на других собак (разве что в поисках любви). Всех вокруг считает своими лучшими друзьями.

Так я дошел до главы двадцать четвертой, «Жизнь с психически неуравновешенной собакой». И тут мне поплохело. Вудхауз описывала Марли так верно, с таким пониманием, словно сама сидела с ним в стальной клетке. Неконтролируемые приступы страха, склонность портить вещи, оставаясь в одиночестве… все точно. Не остались без ее внимания и попытки хозяев «оборудовать в доме или во дворе собаконепроницаемое место». Упомянула она и об успокоительных — как о последнем (и чаще всего неэффективном) средстве.

В следующей главе, озаглавленной «Психические расстройства у собак», Вудхауз меланхолически писала: «Не устаю повторять: если вы решились держать в доме собаку, страдающую психическими расстройствами, вам придется смириться с тем, что это наложит на вашу жизнь некоторые ограничения». Значит, смертельный страх выйти из дому — хотя бы за пакетом молока — теперь называется «некоторыми ограничениями»?

Вудхауз запечатлела для вечности и Марли, и наше жалкое совместное существование. У нас было все: и злополучные слабовольные хозяева, и неуравновешенный, неконтролируемый пес, и бесчисленные жертвы и разрушения среди домашней обстановки. Случай из учебника.

— Поздравляю, Марли, — обратился я к псу, мирно посапывающему у моих ног. — Ты у нас ненормальный.

Услышав свое имя, он открыл глаза, зевнул и лениво перевернулся на спину.

Я ожидал, что Вудхауз предложит владельцам «дефективных» собак какое-нибудь решение проблемы — однако кончалась книга мрачно: «Лишь сами владельцы неуравновешенной собаки могут сказать, где проходит грань между здоровьем и психической болезнью. Что делать с психически больным животным, также не может решать никто, кроме самого владельца. Я, проработав с собаками много лет и любя их всей душой, придерживаюсь мнения, что самый гуманный выход в этом случае — усыпление».

Усыпление? Я тяжело сглотнул. Даже Барбара Вудхауз, любительница животных, собственноручно выдрессировавшая тысячи псов, которых их владельцы считали безнадежными, считает, что некоторых собак гуманнее всего отправлять в большую собачью психолечебницу на небесах…

— Не бойся, парень, — сказал я и наклонился к Марли, чтобы почесать ему живот. — В нашем доме ты будешь засыпать лишь для того, чтобы проснуться.

Марли шумно вздохнул и вновь погрузился в дремоту.

После рождения Конора все наши друзья и знакомые полагали, что детей у нас больше не будет. В нашем кругу, где работают и муж, и жена, один ребенок считается нормой, двое — уже некоторой экстравагантностью, а о троих никто и слыхом не слыхивал. Если же вспомнить о том, как мучительно проходила вторая беременность Дженни, то никто и вовсе не мог понять, как мы решились снова подвергнуть себя такому испытанию. Но мы оказались созданы для родительства. Двое сыновей приносили нам такую радость, какой мы прежде и представить себе не могли. Их существование определяло всю нашу жизнь.

Вот почему, когда УЗИ подтвердило тайную надежду, что на этот раз у нас родится дочь, Дженни крепко обняла меня и прошептала:

— Я так счастлива, что подарю тебе дочурку!

Счастлив был и я.

Девятого января 1997 года Дженни преподнесла мне запоздалый рождественский подарок: розовощекую девчонку трех с половиной килограммов весом, которую мы назвали Колин. Теперь мы почувствовали, что наша семья стала полной.

Когда Колин исполнилась неделя, Дженни в первый раз вынесла ее из дому. Стоял чудный солнечный день; мы с мальчишками сажали цветы во дворе. Марли, привязанный к дереву, сладко спал в тенечке. Дженни присела на травку неподалеку от него, а рядом с собой поставила переносную колыбельку со спящей Колин. Несколько минут спустя мальчики подбежали к матери, чтобы показать свою работу, и гордо повели ее вдоль цветочных клумб, а малышка Колин осталась спать поддеревом. Мы зашли за куст, откуда нам была хорошо видна колыбелька, но прохожие с улицы не могли заметить нас. Обернувшись, я остановился и поманил рукой Дженни. Сквозь ветви куста мы увидели, как какая-то пожилая пара остановилась и с удивлением смотрит на наш двор. Поначалу я не понял, что привлекло их внимание. Но в следующий миг меня осенило: со своего места они видят только крошечного младенца в колыбели, а рядом с ним — огромного пса!

Мы застыли на месте, с трудом подавляя смех. Марли шумно отдувался и каждые несколько секунд принюхивался к нашей дочери, словно проверяя, все ли с ней в порядке. Представляю себе, что должны были подумать бедные Старички! Должно быть, негодяи родители пьянствуют сейчас в каком-нибудь баре, а бедную крошку бросили на попечение этого лохматого чудовища… Словно почувствовав юмор ситуации, Марли изменил позу, положил морду на живот Колин и громко вздохнул, как будто говоря: «Когда же они наконец вернутся домой?»

Мы с Дженни, стоя в кустах, широко улыбались друг другу и не спешили развеивать заблуждение старичков. Велико было искушение не показываться и посмотреть, как станут развиваться события дальше; но тут мне пришло в голову, что старички, пожалуй, могут и в полицию позвонить. Мы вышли из кустов, помахали пожилой паре — и увидели на их лицах явное облегчение.

— Вы, как видно, очень доверяете своему псу, — осторожно заметила женщина, видимо считавшая, что собакам рядом с беззащитными младенцами не место.

— Пока он еще никого не съел, — ответил я.

Через два месяца после рождения Колин я отпраздновал свой сороковой день рождения самым скромным образом из всех возможных — в одиночестве. Сорок лет принято считать важным рубежом, юбилеем, достойным пышного празднества. Но для меня все было иначе. Недавно мы стали родителями третьего ребенка; Дженни не отходила от кроватки Колин. Словом, забот у нас хватало.

В тот день я пришел с работы, доел то, что осталось от семейного ужина, искупал мальчишек и уложил их спать, пока Дженни нянчила Колин. К половине девятого все дети спали; спала и моя жена. Я открыл банку пива и присел на заднем дворе, глядя в чистые голубые воды бассейна. Марли, как всегда, верной тенью сидел у моих ног. Я наклонился, чтобы почесать его за ушами — и в этот миг мне пришло в голову, что он сейчас в каком-то смысле мой ровесник. Мы взяли его шесть лет назад; в пересчете на человеческий возраст ему сейчас сорок с небольшим. А по нему и не скажешь — ведет он себя совершенно по-щенячьи! Он здоров и крепок (не считая повторяющейся время от времени ушной инфекции, от которой он лечится у доктора Джея). Не то что не стареет — даже, кажется, и не взрослеет.

— Что ж, парень, — проговорил я и прижал банку к его пушистой морде, словно чокаясь с ним. — Выпьем за нас с тобой. За сорок лет. За средний возраст.

Несколько дней спустя я вдруг получил от давнего коллеги по имени Джим Толпин неожиданное приглашение. Джим ушел из журналистики и начал получать юридическое образование примерно в то же время, когда мы переехали в Бока-Ратон; мы с ним не общались уже несколько месяцев. И вдруг он позвонил и предложил мне выпить по кружечке пива в ближайшее воскресенье, то есть послезавтра.

— Конечно, с удовольствием, — ответил я.

Джим заехал за мной в шесть, и мы вместе отправились в английский паб. Пили там эль, рассказывали друг другу, как живем, вспоминали старые времена и отлично проводили время, пока вдруг бармен не позвал из-за стойки:

— Есть здесь Джон Гроган? Джона Грогана к телефону!

Звонила Дженни; судя по голосу, она чуть не плакала.

— Малышка плачет, парни хулиганят, и я не могу с ними справиться, и к тому же я только что раздавила свои контактные линзы! — простонала она в трубку.

— Не расстраивайся, — ответил я. — Скоро буду.

Я повесил трубку. Бармен бросил на меня взгляд, в котором ясно читалось: «Эх, тяжело быть подкаблучником!» — и сказал:

— Мои соболезнования, приятель.

— Пошли, — позвал Джим. — Я тебя отвезу.

На въезде в наш квартал я увидел, что обе стороны улицы заставлены припаркованными машинами.

— У кого-то вечеринка, — сказал я.

— Похоже на то, — отозвался Джим.

— Ты посмотри, — добавил я, когда мы подъехали к дому. — Ну что за люди! Кто-то припарковался прямо у наших дверей!

Мы осторожно объехали незваного гостя, и я пригласил Джима зайти. Я все еще ругал неизвестного, загородившего мне подъезд к дому, как вдруг входная дверь распахнулась. На пороге стояла Дженни с Колин на руках — и, кажется, вовсе не расстроенная. Позади нее стоял волынщик в килте, а за спиной у волынщика я заметил накрытый стол и за ним — несколько дюжин моих друзей, соседей и сослуживцев. Не успел я сообразить, что все эти машины возле дома принадлежат им, как они воскликнули в унисон:

— С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, СТАРИНА!

 

Глава одиннадцатая

В Пенсильванию!

Вскоре после того, как Колин исполнилось два года, я, сам того не желая, запустил серию судьбоносных событий, приведших нас к отъезду из Флориды. Все началось с клика компьютерной мыши. Закончив раньше обычного свою колонку, я, сам не зная зачем, решил заглянуть на сайт журнала, который мы выписывали со времен покупки дома в Уэст-Палм-Бич. Это был журнал «Органическое садоводство», созданный в 1942 году чудаком по имени Дж. А. Родейл, а затем, в 60–70-х годах, ставший библией движения «назад, к природе».

Родейл жил в Нью-Йорке и торговал электрическими выключателями. Когда здоровье его пошатнулось, он, не доверяя современной медицине, переехал из города на ферму неподалеку от крохотного поселка Эммаус в штате Пенсильвания и принялся копаться в земле. Он не доверял техническому прогрессу и глубоко верил в то, что пестициды и химические удобрения постепенно отравляют землю и ее обитателей. И вот он начал экспериментировать с технологиями, основанными на подражании природе. На своей ферме он воздвиг горы компоста — гниющих растений, постепенно превращающихся в жирный черный гумус, богатый питательными веществами. Этот гумус он вводил в почву и использовал как удобрение. Он разводил в своих садах божьих коровок и других полезных насекомых, уничтожающих вредителей. Сад его процветал, а болезни скоро исчезли без следа — и обе свои победы Родейл восславил на страницах основанного им журнала.

К тому времени, когда я начал читать «Органическое садоводство», и Дж. А. Родейл, и его сын Роберт, создавший на базе журнала издательский дом «Родейл пресс», давно ушли в мир иной. Нынешний журнал не мог считаться качественным изданием: создавалось впечатление, что его делают увлеченные садоводы, не имеющие никакой журналистской подготовки. Однако сама идея органического садоводства все больше меня привлекала, особенно после того, как у Дженни — возможно, из-за использования пестицидов — случился выкидыш. К моменту рождения Колин наш садик в Бока-Ратон представлял собой маленький органический оазис в море ядовитых сильнодействующих химикатов.

Итак, в тот день у себя в кабинете, лениво перелистывая страницы сайта www.organicgardening.com, я заглянул и в раздел «Вакансии». До сих пор не совсем понимаю, зачем мне это понадобилось. Работой колумниста я был вполне доволен, мне нравилось ежедневно общаться с читателями. Я любил шумную, нервную, суетливую обстановку редакции. Словом, я принялся просматривать список вакансий из чистого любопытства. И вдруг, посредине списка, остановился как вкопанный. Журнал «Органическое садоводство» ищет нового выпускающего редактора. Мое сердце пропустило такт. Сколько раз я размышлял о том, как мог бы профессиональный журналист изменить этот журнал к лучшему! И вот он — мой шанс.

В тот же вечер я рассказал о вакансии Дженни, в полной уверенности, что она назовет меня сумасшедшим. Однако, к большому моему удивлению, она уговорила меня послать резюме. Мысль оставить влажную жару, духоту, толчею и опасности Южной Флориды и зажить простой деревенской жизнью показалась ей привлекательной. Она скучала по холмам, полям и лесам, по настоящей зиме. Ей хотелось, чтобы наши дети (и, как это ни смешно, наш пес) познали радости снега и мороза.

— Бедный Марли, он ведь никогда не играл в снежки! — проговорила она, гладя босой ногой его густую шерсть.

— Прекрасная причина сменить работу, — заметил я.

— Тебе ведь любопытно, правда? Ну так удовлетвори свое любопытство. А если тебе предложат это место — ничто не мешает отказаться.

Приходилось признать: я разделяю ее желание вернуться на север. Хотя двенадцать лет в Южной Флориде мы прожили счастливо, порой мне хотелось сбежать в свой личный рай — не крохотный садик, а солидный участок земли, где можно будет разбить огород, разводить костер, гулять вместе с Марли по окрестным лесам.

И я послал резюме — просто для проформы. Две недели спустя зазвонил телефон: со мной хотела поговорить Мария Родейл, внучка Дж. А. Родейла. Я был так потрясен тем, что ко мне обращается владелица компании, что попросил ее повторить свою фамилию. Да, сказала Мария, им очень нужен профессиональный журналист, который сможет вернуть журналу его былую славу. В журнале должны появиться увлекательные проблемные статьи об окружающей среде, генетической инженерии, развитии органического движения; он должен стать более профессиональным и интересным.

Я прибыл на собеседование, настроившись сыграть роль «крепкого орешка»: однако стоило мне выехать из аэропорта и свернуть на деревенскую двухрядную дорогу — и я пропал. С каждым поворотом передо мной открывались новые виды: старинная каменная ферма, крытый мост, холмы, по склонам которых вьются седые нити ручьев… И простор — бескрайний простор до самого горизонта.

Два месяца спустя рабочие погрузили все наши пожитки в огромный грузовик. Автомобиль и семейный мини-вэн отправились на платформу автовоза. Мы отдали ключи новым хозяевам и последнюю нашу ночь во Флориде провели на полу у соседей, сгрудившись вокруг Марли.

— А мы уже путешествуем? — в восторге спрашивал Патрик.

На следующее утро я поднялся на рассвете и вывел Марли на его последнюю прогулку по флоридской земле. Он нюхал воздух, весело прыгал и скакал вокруг меня в счастливом неведении о том, что за перемены его ожидают. Я уже купил прочную переноску и по совету доктора Джея запихнул Марли в пасть двойную дозу успокоительного. К тому времени, как сосед привез нас в аэропорт, Марли совершенно успокоился.

И вот у терминала выстроилось все семейство Гроган: двое непоседливых мальчишек, возбужденных предстоящим путешествием, голодный младенец в коляске, измученные родители и обкормленный таблетками пес. А также мелкая живность: две лягушки, три золотые рыбки, краб-отшельник, улитка по имени Слизун и коробка с лягушачьим кормом — живыми сверчками. Пока мы ждали своей очереди, я собирал переноску. Переноска была поистине огромная; однако, когда мы дошли до терминала, женщина в форме взглянула на Марли, затем на клетку, затем снова на Марли и сказала:

— Мы не можем разрешить вам везти собаку в этом ящике. Он слишком маленький.

— В зоомагазине мне сказали, что это самый большой размер, — жалобно отвечал я.

— Федеральные правила перевозки животных требуют, чтобы собака могла свободно вставать и поворачиваться в переноске, — объяснила она, затем добавила скептически: — Ну ладно, попробуйте.

Я открыл дверцу и подозвал Марли. Однако он явно не горел желанием залезать в переносную тюремную камеру. Ну почему, когда нужны собачьи лакомства, их никогда нет под рукой? Обшаривая карманы в поисках чего-нибудь вкусненького для подкупа, я наконец наткнулся на коробочку мятных леденцов, достал один и повертел у него перед носом.

— Марли, хочешь леденец? Держи! — И я бросил леденец в переноску.

Разумеется, он заглотнул наживку — послушно двинулся следом.

Дама в форме была права: переноска оказалась маловата. Нос Марли уже уперся в дальнюю стену, а хвост все еще торчал снаружи. Я надавил ему на ляжки, вталкивая его внутрь, и не без труда захлопнул дверцу.

— Он должен иметь возможность повернуться, — строго сказала служащая.

— Марли, мальчик, ну-ка повернись! — приказал я.

Марли бросил на меня через плечо терпеливый взгляд затуманенных, налитых кровью глаз, словно говоря: «Я бы с удовольствием — только объясни как!»

Если он не сможет повернуться — его не пропустят на борт. Я взглянул на часы. До окончания посадки на самолет осталось двенадцать минут.

— Марли, сюда! — отчаянно взмолился я. — Повернись!

Я уже готов был бухнуться перед ним на колени, как вдруг сзади послышался треск, а следом голос Патрика:

— Ой!

— Лягушки удрали! — вскочив, закричала Дженни.

— Квак! Брекекекс! Домой! — хором завопили мальчишки.

Моя жена, опустившись на четвереньки, скакала по терминалу следом за лягушками, неизменно опережавшими ее на шаг. Пассажиры начали останавливаться и оборачиваться.

— Прошу прощения, — сказал я так спокойно, как только мог, встал на четвереньки и присоединился к Дженни.

Мы вдоволь развлекли пассажиров, вылетавших и прибывавших в этот ранний час, но наконец поймали Квака и Брекекекса и водворили их назад в коробку. В этот момент из собачьей переноски донесся шум. Марли каким-то образом ухитрился повернуться!

— Видите? — гордо обратился я к женщине из багажного отделения. — Он может поворачиваться. Никаких проблем!

— Ну ладно, — нахмурившись, сказала она. — Под вашу ответственность.

Двое грузчиков водрузили переноску с Марли на тележку и покатили ее прочь. А мы помчались на самолет.

Наконец мы сели на свои места, и я позволил себе вздохнуть спокойно. Марли летит с нами. Лягушки смирно сидят в коробке. Мы успели на самолет. Можно расслабиться и отдыхать. Через окно я видел, как в багажное отделение грузят огромную собачью переноску.

— Смотрите-ка, — сказал я ребятам. — Вон наш Марли!

Они принялись махать в окно и кричать:

— Привет, Марли!

Стюардесса начала произносить обычную речь о правилах безопасности, а я развернул журнал. И тут до меня донеслось ЭТО. Под нашими ногами, глубоко в чреве самолета, раздавался приглушенный, однако ясно различимый звук. Жалобный, скорбный вой дикого зверя. Кстати, для сведения: лабрадоры вообще-то не воют. Воют волки. Воют гончие. Лабрадоры просто не умеют выть. Но Марли, видимо, об этом не знал.

Пассажиры начали поднимать глаза от журналов и романов. Женщина напротив нас спросила своего мужа:

— Ты слышишь? Кажется, это собака.

Дженни, сжав губы, смотрела прямо перед собой. Я уткнулся в журнал.

— Марли плачет, — сказал Патрик.

Мне очень захотелось ответить: «Нет, сынок, это плачет какой-то незнакомый пес, которого мы никогда не видели и абсолютно ничего о нем не знаем!»

Взревели моторы, заглушая вой, и самолет покатился по взлетной полосе. Мне представилось, как Марли сидит в тесной переноске — в какой-то темной дыре, одинокий, напуганный, накачанный лекарствами. Бедняга.

Едва самолет оторвался от земли, как послышался треск, а затем:

— Ой!

На этот раз «ой» сказал Конор.

Я взглянул вниз, затем поспешно поднял глаза и воровато оглянулся вокруг. Убедившись, что на нас никто не смотрит, я прошептал на ухо Дженни:

— Не смотри вниз! У нас разбежались сверчки.

Мы поселились в просторном деревенском доме на крутом склоне холма. В наши владения входило 0,8 гектара земли, лес, где я мог в свое удовольствие рубить дрова, и ручей, берущий начало в роднике, который мальчишки и Марли скоро научились взбаламучивать. Из окна кухни открывался вид на соседний холм, вершину которого украшала белая церковка.

К дому прилагался сосед — рыжебородый медведь, словно вышедший из фильма про деревенскую жизнь. Жил он на каменной ферме постройки конца XVIII века и по воскресеньям любил посиживать на заднем крыльце и ради развлечения постреливать из винтовки по стволам деревьев — к большому испугу и неудовольствию Марли. В первый же день нашего приезда он принес нам бутылочку домашней вишневой настойки и корзину черники. Себя он называл Копальщиком.

Как легко догадаться по прозвищу, Копальщик владел экскаватором и зарабатывал себе на жизнь рытьем ям и канав. Если нам потребуется выкопать яму или перенести землю с одного места на другое, объяснил он, пусть мы только свистнем, и он мигом примчится.

— И если собьете на дороге оленя, тоже дайте мне знать, — добавил он, подмигнув. — Мы его быстренько освежуем и приготовим, а дорожной полиции ничего не скажем.

М-да, подумал я, здесь нам не Бока-Ратон!

Жизнь в сельской глуши оказалась мирной, удивительно спокойной… и чуть-чуть одинокой. Во Флориде меня раздражала постоянная толчея, и я не сомневался, что здесь буду наслаждаться уединением. Однако по крайней мере в первые месяцы я не раз ловил себя на том, что сожалею о своем решении переехать в место, в котором, как видно, никто, кроме нас, жить не желает.

А вот Марли не знал таких сомнений. Для пса, у которого энергии больше, чем здравого смысла, наш новый дом стал идеальным местом. Он носился по лужайке, продирался через заросли, поднимал тучи брызг в ручье. Беспрестанно и безуспешно ловил кроликов, коих здесь водилось множество — наш сад они рассматривали как бесплатный салат-бар. Марли «подкрадывался» к кролику, производя при этом шум не меньший, чем марширующий взвод солдат, и, разумеется, потенциальная добыча вскакивала и исчезала в лесу. Пробовал Марли ловить и скунсов — к счастью, с тем же успехом.

Пришла осень, а с ней — новая веселая игра: нападение на кучу листьев. Во Флориде деревья осенью не сбрасывают листья, и Марли не сомневался, что разноцветные хрустящие кружева, летящие с неба, — подарок специально для него. Пока я сгребал желтые листья в кучи, Марли сидел и терпеливо ждал своего часа. Лишь после того, как посреди лужайки вырастала гора листьев, он, пригнувшись, бросался вперед. Через каждые несколько шагов останавливался, замирал с поднятой лапой и принюхивался, словно лев в Серенгети, выслеживающий ничего не подозревающую газель. И наконец, именно в тот момент, когда я опирался на грабли, чтобы полюбоваться своей работой, он прыгал, приземлялся на самую вершину кучи, а затем по неясным для меня причинам принимался исступленно гоняться за собственным хвостом и не останавливался, пока моя аккуратная куча не оказывалась опять разметана по всей лужайке. Тогда он оборачивал ко мне довольную морду, словно спрашивая: «Правда, здорово я тебе помог?»

На первое Рождество в Пенсильвании мы заказали снег. Нам с Дженни пришлось немало потрудиться, убеждая детей, что на новом месте нам будет лучше, и одной из главных «приманок» стало обещание снега. «Только представьте, — говорили мы, — просыпаетесь вы на Рождество, а вокруг все белым-бело, и только чернеют у дверей следы саней Санта-Клауса».

Целую неделю до великого дня все трое ребятишек часами сидели у окна, уставив взоры в свинцовое небо.

— Где же снег? — снова и снова спрашивали они.

Но тучи никак не желали расщедриться.

За несколько дней до Рождества вся наша семья села в мини-вэн и поехала на соседнюю ферму, где мы срубили елку, вдоволь повалялись на соломе в амбаре, посидели вместе с хозяевами у очага и выпили горячего яблочного сидра. Именно по таким зимним праздникам я тосковал во Флориде! Лишь одного недоставало. Где же этот чертов снег? Мы с Дженни уже начали жалеть о том, что пообещали детворе снежную зиму.

В рождественское утро мы обнаружили под елкой новенькие сани — однако за окном расстилался все тот же унылый пейзаж: голые ветви деревьев и бурые поля. Я разжег огонь в камине и посоветовал ребятам набраться терпения.

— Наверное, другим мальчикам и девочкам где-то в другом месте снег сейчас нужнее, чем нам.

— Хорошо, папа, — грустно ответил Патрик.

После Нового года прошло три недели — и погода наконец избавила меня от мук совести. Снег выпал глубокой ночью, когда все спали; первым поднял тревогу Патрик. На рассвете он вбежал в нашу спальню и распахнул ставни.

— Смотрите! Смотрите! — вопил он. — Там снег!

В самом деле за окном падали мягкие снежные хлопья.

Скоро в холл выбежали, волоча за собой одеяла, Конор и Колин. Марли тоже был тут как тут: чувствуя общее возбуждение, он радостно скакал по дому и колотил хвостом по мебели.

— Кажется, заснуть нам сегодня уже не удастся, — сказал я Дженни. Когда она подтвердила, что не собирается спать, я повернулся к детям и объявил: — Ладно, пошли на улицу! Только сначала надо одеться по-зимнему!

Следующие полчаса мы сражались с молниями, рейтузами, капюшонами и перчатками. Когда мы наконец были готовы, ребятишки очень напоминали мумий. Я отворил дверь — и Марли вылетел первым, едва не опрокинув Колин. Едва лапы его коснулись незнакомой белой субстанции (Ой, она холодная! Да еще и мокрая!), Марли передумал и попытался затормозить и повернуть. Всякий, кому случалось водить машину в снегопад, знает, что тормозить и разворачиваться на полном ходу не слишком хорошая идея.

Лапы Марли заскользили, и он с размаху врезался головой в сугроб. Секунду спустя, вынырнув оттуда, оказался похож на гигантское пирожное, густо обсыпанное сахарной пудрой. Только нос и глаза остались черными — все остальное стало снежно-белым. Большой и Страшный Снежный Пес. Марли явно не понимал, что делать с этим странным веществом. То он зарывался в него носом, после чего начинал фыркать и чихать, то терся мордой. Наконец вскочил, как подброшенный, галопом бросился прочь и вскоре исчез из виду.

Мы шли по следам Марли, изумляясь их причудливости. То он поворачивал назад, то прыгал далеко в сторону, то принимался выделывать на снегу круги — как будто следовал какому-то загадочному алгоритму, ясному лишь для него самого. Ребятишки с радостным визгом носились по сугробам и катались по снежной целине. На крыльцо вышла Дженни с чашкой горячего какао и объявлением: по радио сказали, что занятия в школе отменены. Я понимал, что в ближайшее время не смогу даже вывести свой маленький «ниссан» из гаража, не говоря уж о том, чтобы вести его по горной дороге, так что решил на работу сегодня не ходить.

Я счистил снег с каменного круга на заднем дворе, который выложил этой осенью для разведения костров, и скоро посреди двора весело затрещало пламя. Дети с радостным визгом катались на санях с вершины холма, а за ними с лаем носился Марли. Я повернулся к Дженни и спросил:

— Если бы тебе сказали год назад, что наши дети будут кататься на санках на заднем дворе, ты бы поверила?

— Ни за что! — ответила она, затем наклонилась, слепила снежок и кинула им в меня. В волосах ее запутались снежинки, на щеках играл румянец, при каждом выдохе из уст вырывалось облачко пара.

— Иди сюда, я тебя поцелую! — позвал я.

Чуть позже, пока ребятишки грелись у костра, я решил прокатиться на санях сам. Поднялся на вершину холма, сел на сани, откинулся назад, уперся ногами в подножку. Приготовился качнуться вперед, чтобы сани поехали. Марли не так уж часто удавалось посмотреть на меня сверху вниз — и мою нынешнюю позу он расценил как приглашение. Он бросился вперед и одним прыжком оседлал меня, рухнув мне на грудь.

— Слезай, скотина! — завопил я.

Но было поздно. Мы уже скользили вниз по склону, быстро набирая скорость.

— Счастливого пути! — крикнула снизу Дженни.

Мы летели с холма, вздымая клубы снега; Марли распростерся на мне и страстно облизывал мне лицо. Наш общий вес был куда больше, чем у ребятишек, — соответственно разогнаться нам удалось куда сильнее. Мы проехали место, где обрывались их следы, и помчались дальше.

— Марли, держись! — завопил я. — Мы едем прямо в лес!

Мы промчались мимо толстого старого орешника, проскользнули между двумя дикими вишнями, каким-то чудом избежали столкновения со всеми деревьями на нашем пути и врезались в густой подлесок. Только тут я сообразил, что в нескольких метрах от нас — берег ручья, не замерзающего даже зимой. Очень крутой берег, в сущности, обрыв. Туда-то мы и несемся во весь дух. Я успел только обхватить Марли руками, зажмуриться и заорать во весь голос:

— А-а-а-а-а!

Сани вылетели на берег, перевалились через обрыв и ухнули вниз. На миг мне показалось, что мы застыли в классической позе из детского мультика — когда герой замирает в воздухе, прежде чем рухнуть вниз. Только в этом мультфильме я висел в воздухе в обнимку с лабрадором, отчаянно поливающим меня слюной. Вцепившись друг в друга, мы приземлились в глубокий сугроб и подкатились к самой воде.

Я открыл глаза, осторожно попробовал пошевелить руками, ногами, головой. Вроде все цело. Марли прыгал вокруг меня, явно сгорая от желания повторить эксперимент.

— Извини, Марли, — проговорил я, со стоном поднимаясь на ноги, — для таких развлечений я староват.

Но и сам Марли не молодел — в следующие несколько месяцев мы ясно это поняли.

К концу нашей первой пенсильванской зимы я начал замечать, что Марли уже не молод. В декабре ему исполнилось девять лет, и он начал понемногу сдавать. Однажды мы вместе спустились с нашего холма и стали взбираться на крутой соседний холм, на вершине которого белела церквушка, а рядом с ней — кладбище времен Гражданской войны. По этому маршруту мы гуляли часто, и еще осенью Марли преодолевал этот путь без труда. Но сейчас я заметил, что он отстает.

— Что же ты, Марли? Неужели ты мне уступишь? — ласково спросил я, наклонившись над ним.

Стоял ясный морозный день, и в лучах неяркого зимнего солнца я ясно видел, что золотистая морда Марли подернулась сединой. Наш вечный щенок превратился в почтенного пенсионера, а мы этого даже не заметили.

Впрочем, если вы думаете, что он начал вести себя приличнее, то глубоко заблуждаетесь. Жизненный темп Марли несколько замедлился, но вкуса к фокусам и проказам он отнюдь не потерял. Он по-прежнему таскал еду. По-прежнему глотал самые разные предметы, вовсе для этого не предназначенные. По-прежнему пил из раковины и переворачивал миску с водой. А услышав рокот грома, по-прежнему впадал в панику и, если нас не было рядом, начинал крушить мебель и предметы обстановки. Однажды, вернувшись домой, мы обнаружили, что он разодрал в клочья матрас Конора.

С годами мы научились относиться к ущербу, причиняемому Марли, с философским спокойствием, тем более что теперь, вдали от ежедневных флоридских гроз, такие случаи стали намного более редкими. Когда заводишь собаку — будь готов к порче ковров и подушек. Как и в любых отношениях, тебе приходится чем-то платить. И мы были готовы платить за ту радость и удовольствие, которое доставлял нам Марли. Тех денег, что мы потратили на собаку (включая расходы на ремонт и покупку новой мебели), хватило бы, чтобы купить небольшую яхту. Но многие ли яхты станут весь день ждать у дверей вашего возвращения? Многие ли яхты живут ради того, чтобы забраться вам на колени или прокатиться вместе с вами на санях, восторженно облизывая вам лицо?

Марли стал членом нашей семьи. Мы принимали его таким, какой он есть, — и все сильнее его любили.

— Эх, Марли, старина… — проговорил я, остановившись рядом с ним на обочине дороги.

Наша цель — белая церквушка — виднелась далеко впереди, в конце крутого подъема. Но здесь, подумалось мне, как и в жизни, важна не цель — важен сам путь. Я опустился на одно колено, положил руку на загривок Марли и сказал:

— Ладно, давай отдохнем немного.

А затем мы пустились в обратный путь — домой.

 

Глава двенадцатая

Пернатые друзья

Весной мы решили заняться разведением сельскохозяйственных животных. Нам теперь принадлежало восемьдесят соток земли в деревне и казалось вполне разумным разделить эту площадь с какой-нибудь неприхотливой скотинкой. Кроме того, я теперь работал редактором «Органического садоводства» — журнала, в котором, помимо всего прочего, пропагандировалось широкое использование в садоводстве естественных удобрений. А кто у нас производит естественные удобрения?

— Можно завести корову, — предложила Дженни.

— Корову? — переспросил я. — Ты что, с ума сошла?

— А как насчет овец? — спросила она. — Овечки такие миленькие…

Я молча смерил ее своим фирменным взглядом, означающим: «Опять ты взялась за эти женские штучки!»

В конце концов мы остановились на курах. Для садовода, отказавшегося от химических удобрений и пестицидов, куры, пожалуй, самый лучший выбор. Они неприхотливы и относительно недороги в содержании. Небольшой курятник и несколько горстей кукурузных зерен в день — вот и все, что им нужно для счастья. При этом они не только несут свежие яйца, но и — если пускать их гулять по саду — усердно уничтожают вредных насекомых и удобряют землю фекалиями с высоким содержанием азота.

Итак, куры. Дженни поговорила с матерью одного из одноклассников Патрика, семья которого жила на ферме, и сообщила, что эта женщина с удовольствием продаст нам нескольких цыплят из следующего выводка. Я рассказал о наших планах Копальщику, и он согласился: в самом деле, три-четыре курочки нам не помешают.

— Только хочу вас предупредить, — добавил он, складывая на груди мясистые лапищи. — Делайте с ними, что хотите, но не позволяйте ребятишкам давать им имена. Стоит придумать им имена — и вы пропали. Для вас это будут уже не яйца и курятина, а домашние любимцы.

— И то верно, — согласился я.

Я понимал, что разведение кур не предполагает сантиментов. Курица может прожить лет пятнадцать и даже больше, но несется лишь первую пару лет. Перестает класть яйца — отправляется в суп. Сурово, но так устроен мир.

Копальщик смерил меня скептическим взглядом, словно не вполне мне поверил, и повторил:

— Стоит вам придумать им имена — и все.

— Я понял, — подтвердил я. — Никаких имен.

На следующий вечер, когда я приехал с работы домой, навстречу мне с радостными криками выбежали ребятишки, и каждый держал в ладошках свежевылупившегося цыпленка. Вслед за ними вышла Дженни с четвертым птенцом в руках. Ее подруга Донна привезла цыплят-однодневок. Они вертели крохотными круглыми головками и смотрели на меня так, словно хотели спросить: «Ты наша мама?»

Первым главную новость сообщил Патрик:

— Я свою назвал Перышко!

— А я свою — Пискля! — подхватил Конор.

— А мою зовут Пуфика! — вставила Колин.

Я поднял брови.

— Пушинка, — перевела Дженни. — Ее зовут Пушинка.

— Дженни! — запротестовал я. — Мы купили кур не для того, чтобы с ними нянчиться. Все, что нам от них нужно, яйца и мя…

— Спустись на землю, фермер Джон, — улыбнулась она. — Ты прекрасно понимаешь, что ни одна из них не отправится под нож.

— Дженни! — недовольно воскликнул я.

— Кстати, — добавила она, протягивая мне четвертого цыпленка, — познакомься с Ширли.

Перышко, Пискля, Пушинка и Ширли поселились в коробке на кухонном подоконнике; для тепла над коробкой постоянно горела лампа. Росли они прямо на глазах. Через несколько недель после появления в доме цыплят меня разбудил еще до рассвета какой-то необычный звук. Я сел в кровати и прислушался. Снизу доносилось хриплое и ломкое, словно кашель туберкулезника, однако несомненное: «Ку-ка-ре-ку!»

Я потряс Дженни за плечо и спросил:

— Когда ты покупала у Донны цыплят, ты попросила ее проверить, что они все точно курочки?

— Нет, а ты? — сонно пробормотала Дженни, повернулась на другой бок и снова заснула сном праведника.

Фермеры, хорошо знающие свое дело, обычно могут с вероятностью 80 процентов определить пол только что вылупившегося цыпленка. В деревенских магазинах цыплята, чей пол точно известен, продаются по более высокой цене. Задешево можно купить «кота в мешке» — цыплят неопределенного пола. Покупатель дожидается определенности, затем режет молодых петушков, а курочек оставляет на яйца. Игра в «кота в мешке» предполагает, что ты готов прикончить, освежевать и съесть лишних петухов. Всякий, кому случалось иметь дело с курами, знает, что два петуха в одном курятнике — это ровно на одного больше, чем нужно.

Как выяснилось, Донна не определяла пол наших цыплят — в результате трое из четырех «яйценосных дам» оказались кавалерами. Проблема с петухами в том, что ни один из них никогда не удовлетворится вторым местом в стае. Они будут бесконечно драться за первенство.

Достигнув подросткового возраста, наши петушки начали проявлять характер. Я спешно заканчивал возведение курятника, а они тем временем не давали спать всему дому. Бедная Ширли, единственная девушка в компании трех озабоченных парней, явно не знала, куда деваться от их внимания.

Я думал, что постоянная петушиная возня будет выводить Марли из себя, но он сладко спал по утрам, словно и не слышал шума и грохота. Тогда-то мне впервые пришло в голову: может быть, он действительно не слышит?

Уши у Марли с детства были слабым местом. Как, многие лабрадоры, он был предрасположен к ушным инфекциям, и мы целое состояние потратили на антибиотики, мази, капли и визиты к ветеринару. Но пока у нас в доме не появились новые шумные постояльцы, мне не приходило в голову, что многолетние проблемы с ушами могли сказаться на слухе.

Не скажу, что ему это сильно мешало. В деревне Марли чувствовал себя прекрасно, и проблемы со слухом, казалось, не оказывали никакого влияния на его беспечное существование. Наоборот, глухота давала неоспоримое медицинское оправдание для непослушания. Как можно выполнить команду, если ее не слышишь? Мне казалось, что Марли отлично научился использовать глухоту к своей выгоде. Бросаешь ему в миску кусок мяса — и, глядь, он уже трусит из соседней комнаты. Выходит, глухой звук мяса, падающего в стальную миску, он прекрасно слышит. Но попробуйте подозвать Марли, когда он занят чем-то другим и подходить не хочет, — и он как ни в чем не бывало двинется прочь.

— По-моему, наш пес нас дурачит, — говорил я Дженни.

Она со мной соглашалась: какая-то уж больно выборочная у него глухота. Однако, как мы его ни проверяли, результат получался один: на наш зов, свист, крик, хлопанье в ладоши Марли не реагировал — зато безошибочно подбегал всякий раз, когда ему в миску клали еду.

Однажды, вернувшись с работы, я обнаружил, что дома никого нет. Дженни с ребятами куда-то ушли. Я позвал Марли, но ответа не дождался. Пса я обнаружил на кухне… и отнюдь не за добрым делом. Поднявшись на задние лапы и положив передние на кухонный стол, он увлеченно уминал остатки сэндвича с сыром.

Я решил проверить, как близко сумею подобраться, прежде чем Марли заметит, что он тут не один. Я подкрался к нему на цыпочках — так близко, что мог протянуть руку и до него дотронуться. Он продолжал хрустеть сэндвичем, не сводя глаз с двери в гараж, откуда, как ему было известно, должны были появиться Дженни и ребята. Очевидно, ему не приходило в голову, что папа тоже может вернуться домой, причем проскользнуть через парадную дверь.

— Марли! — окликнул я его, не повышая голос. — Чем это ты занимаешься?

Он продолжал пожирать сэндвич.

Вот он доел сэндвич, удовлетворенно отодвинул носом тарелку и потянулся ко второй тарелке, где виднелись аппетитные крошки.

— Ах ты негодник! — громко сказал я — и с этими словами протянул руку и шлепнул его по заду.

С тем же успехом можно было поднести спичку к пороховой бочке. От испуга старик едва не выпрыгнул из шкуры. Он рухнул на пол и перекатился на спину, в знак покорности подставляя мне живот.

— Скотина ты прожорливая! — упрекнул его я.

И тут же почувствовал, что бранить его мне вовсе не хочется. Он стар, он потерял слух, его уже не переделаешь. Забавно было к нему подкрадываться, и я от души засмеялся, когда он подпрыгнул от испуга. Но сейчас, когда он валялся у моих ног, моля о прощении, мне стало грустно.

Я построил на заднем, дворе курятник — фанерную постройку в форме буквы А, с насестом, на котором наши куры могли укрываться от хищников по ночам. Донна любезно согласилась обменять двоих из трех наших петушков на курочек со своей фермы.

Каждое утро куры выходили гулять во двор. Поначалу Марли пробовал защищать свою территорию — подбегал к ним, гавкал пару раз, затем терял кураж и удалялся. Скоро птицы усвоили, что этот страшный лохматый зверь никакой угрозы не представляет, а Марли научился делить двор с новыми пернатыми жильцами. Однажды, пропалывая грядку, я поднял голову — и увидел, как Марли, петух и три курицы гуляют по двору вместе, одной компанией.

— Марли, ты же охотничий пес! — поддразнил я его.

Марли поднял ногу, величественно оросил помидоры и двинулся дальше вслед за своими новыми товарищами.

 

Глава тринадцатая

Время взаймы

У стареющего животного можно многому научиться. Недели складывались в месяцы, Марли дряхлел — и напоминал нам о конечности жизни. Мы с Дженни еще не достигли даже среднего возраста. Легко было воображать, что старость — это то, что нас не касается, что неумолимый ход времени каким-то образом обойдет нас стороной. Но Марли не мог позволить себе таких фантазий. Он постарел, поседел, оглох, и, глядя на него, мы не могли закрывать глаза на старость и неизбежную смерть — ни его, ни нашу собственную.

Собачий год равен приблизительно семи человеческим; значит, двенадцатилетнему Марли было по нашим меркам почти девяносто. Зубы его, когда-то белоснежные и острые, потемнели и стерлись, превратившись в бурые пеньки. Трех из четырех клыков недоставало — он потерял зубы во время приступов паники, пытаясь прогрызть себе путь к свободе. Дыхание, и в лучшие годы отдававшее рыбой, теперь приобрело благоухание мусорного бака в солнечный денек. В довершение всего он приучился есть куриные экскременты. Непонятно почему Марли считал их редким лакомством и бросался на них, словно на черную икру.

Пищеварение у нашего пса тоже было не то, что раньше; он часто и шумно испускал газы, воняя, словно метановый завод. Бывали дни, когда мне казалось, что стоит зажечь спичку — и весь дом взлетит на воздух. Порой запах становился так силен, что нам приходилось выбегать из комнаты — причем сила его, кажется, увеличивалась прямо пропорционально числу гостей за столом.

— Марли! Ты опять!.. — кричали дети и выскакивали из-за стола первыми.

Зрение у Марли затуманилось: теперь он не замечал кроликов, даже если они сновали в каких-нибудь трех метрах от него. Шерсть лезла из него в огромных количествах; Дженни каждый день пылесосила весь дом — и все равно не справлялась. Собачья шерсть забивалась в каждую щелку, скапливалась на одежде, не раз попадала даже в еду. Марли всегда сильно линял, но теперь клочья его шерсти на деревянном полу напоминали гонимые ветром шары перекати-поля.

Но больше всего нас беспокоили его задние лапы. Суставы Марли поразил артрит, причинявший ему нешуточную боль. Он стонал от боли, ложась, и снова стонал, когда вставал. Я не понимал, насколько ослабели его лапы, пока однажды не шлепнул его легонько по заду; от этого легкого толчка у Марли подкосились ноги, и он рухнул наземь.

Ему становилось все труднее взбираться по лестнице на второй этаж, но спать в одиночестве на первом этаже Марли не желал. Он любил общество людей: любил положить голову на подушку и дышать нам в лицо, когда мы спим, любил войти в ванную, когда мы принимаем душ, отодвинуть мордой занавеску и сунуть под струю свою лохматую башку. И сейчас он не сдавался. Каждый вечер, когда мы с Дженни отправлялись в спальню, Марли начинал восхождение на второй этаж. Осторожно нащупывая ступеньку передней лапой, с трудом поднимая одну лапу за другой, поскуливая от боли, преодолевал он препятствие, которое еще не так давно не составляло для него никакой проблемы.

— Давай, мальчик мой, давай. Ты сможешь! — подбадривал я его сверху.

Иногда ему удавалось без остановок пройти всю лестницу; иногда он надолго замирал на середине; иногда спускался и начинал заново. Бывали и неприятные случаи, когда он терял равновесие и позорно съезжал вниз на животе.

Как у всякого старика, у Марли бывали «хорошие» и «плохие» дни. Иногда трудно было поверить, что перед нами — один и тот же пес. Однажды вечером весной 2002 года я вывел его на короткую прогулку по двору. Вечер был холодный и ветреный. Я решил пробежаться, чтобы согреться, и вдруг Марли затрусил галопом рядом со мной.

— Смотри-ка, Марли, — сказал я ему, — похоже, в душе ты все еще щенок!

Вместе мы быстрым шагом вернулись к дому. Марли радостно пыхтел, высунув язык, и глаза у него блестели.

У дома Марли попытался, как прежде, одним прыжком взлететь на крыльцо — но в этот миг задние лапы под ним подогнулись, и он рухнул на ступеньки.

— Давай, Марли, вставай! — крикнул я.

Марли изо всех сил напрягал лапы, но не мог подняться. Наконец я взял его под передние ноги и опустил на землю. Здесь, на ровной поверхности, после нескольких попыток он встал. Попятился, несколько секунд подозрительно смотрел на ступеньки, затем осторожно поднялся на крыльцо и вошел в дом. С этого дня он потерял уверенность в себе: перед тем как подняться на эти две пологие ступеньки, он останавливался и долго собирался с духом.

Марли напоминал мне о краткости жизни, о ее быстро уходящих радостях и упущенных возможностях. Он напоминал мне о том, что ни у кого из нас не будет второй попытки. Все чаще я возвращался к одному и тому же вопросу: жизнь у меня одна — так почему же я трачу ее на журнал о садоводстве? Не то чтобы мне не нравилась моя работа. Я гордился тем, как преобразил журнал… и все же отчаянно скучал по газетам. Мне не хватало людей, которые их читают, и людей, которые в них пишут. Не хватало выплеска адреналина, когда стараешься уложиться в срок, и удовлетворения, которое испытываешь, когда на следующее утро после выхода газеты находишь в почтовом ящике письма читателей, жаждущих поделиться с тобой своими мыслями. Словом, я хотел снова писать.

Так что, когда бывший коллега мимоходом упомянул при мне, что «Филадельфия инквайрер» ищет колумниста, я отослал резюме не раздумывая. Места колумнистов освобождаются очень редко, и, как правило, такая вакансия заполняется кем-либо из редакции. «Инквайрер» — одна из крупнейших газет в штате. Я всегда читал ее с удовольствием. И чтобы работать там, мне даже не придется переезжать! Редакция находится в сорока пяти минутах езды от нашего дома по Пенсильванскому шоссе — расстояние вполне приемлемое.

Так в ноябре 2002 года я сложил с себя садоводческие полномочия и поступил на работу в «Филадельфия инквайрер». Я вернулся туда, где было мое место, — снова стал колумнистом.

В следующем году, в начале летних каникул, Дженни собрала чемоданы и отправилась вместе с детьми погостить к сестре в Бостон. Я остался в Пенсильвании — не отпускала работа. Выходило, что Марли придется целыми днями сидеть дома одному. Это представляло серьезную проблему: дело в том, что из всех неприятностей, причиняемых почтенным возрастом, самого Марли больше всего беспокоила потеря контроля над мочевым пузырем. Все предыдущие годы, при всем его шкодливом нраве, с этим проблем не было — Марли ходил в туалет только на улице. С самого нежного щенячьего возраста он никогда, никогда не делал луж на полу, даже если оставался дома один на десять-двенадцать часов.

Но в последние месяцы все изменилось. Марли утратил способность терпеть дольше нескольких часов. Ощутив позыв, он не мог сдерживаться, и, если некому было выпустить его на улицу, у него не оставалось выбора. Сам Марли страшно этого стыдился. Войдя в дом, мы сразу понимали, что с ним опять произошел «конфуз»: он не встречал нас радостно у дверей, как обычно, а пятился в глубину гостиной, опустив голову к самому полу и буквально излучая стыд. Разумеется, мы его за это не наказывали. Как можно? Ему почти тринадцать лет — для лабрадора, в сущности, предельный возраст. Мы понимали, что это от него не зависит; кажется, понимал это и он сам.

Дженни купила паровой очиститель для паркета, и мы начали планировать свое расписание так, чтобы не оставлять Марли одного дольше чем на два-три часа. Но теперь Дженни и ребят не было дома, а я не мог манкировать только что полученной работой. Что же делать с Марли?

Мы решили отправить его в местную гостиницу для домашних животных, которой пользовались каждое лето, когда уезжали в отпуск. Гостиница располагалась при большой ветеринарной клинике, предлагавшей высокопрофессиональные, хотя и несколько обезличенные услуги. Всякий раз, когда мы туда приходили, нас направляли к новому врачу, не знающему о Марли ничего, кроме того, что написано в его медицинской карте. Мы даже не всегда узнавали, как их зовут. В отличие от нашего дорогого доктора Джея, оставшегося во Флориде, это были незнакомцы — хотя незнакомцы вполне компетентные.

В воскресенье вечером я отвез Марли в собачью гостиницу и оставил на столе у секретаря номер своего мобильника — на всякий случай. Утром во вторник, когда я входил в Дом независимости в центре Филадельфии, раздался звонок.

— С вами хотела бы поговорить доктор такая-то, — сообщила секретарша.

Очередной ветеринар, фамилию которого я слышал в первый раз. Через несколько секунд она сама взяла трубку.

— У Марли неотложная ситуация, — сообщила она.

Сердце у меня подпрыгнуло и забилось где-то в горле.

— Неотложная… что?

Ветеринар объяснила, что желудок у Марли вздулся от обилия пищи, воды и воздуха, а затем, растянувшись до предела, перекрутился (она сказала, «закрылся») таким образом, что вход в кишечник оказался перегорожен. Газы, выделяемые при переваривании пищи, не находили себе выхода, и желудок начал болезненно раздуваться. Это опасное для жизни состояние, добавила она, называется расширением желудочного вольвулуса. Почти всегда оно требует хирургической операции, а без лечения приводит к смерти в течение нескольких часов.

Она добавила, что ввела Марли в горло зонд и откачала большую часть газов, скопившихся в желудке, что несколько уменьшило вздутие. Затем, манипулируя зондом, сумела, как она сказала, «раскрыть» желудок; сейчас самое страшное позади, Марли не чувствует боли и спокойно отдыхает.

— Значит, теперь все хорошо? — осторожно спросил я.

— Боюсь, это ненадолго, — ответила врач. — С текущим кризисом мы справились; но если это случилось один раз — скорее всего, начнет повторяться снова и снова.

— Скорее всего… — повторил я. — А можно поточнее?

— Я бы сказала, существует один шанс из ста, что это не повторится, — ответила она.

Один из ста?! «Господи боже, — подумал я, — да у него больше шансов поступить в Гарвард!»

— Один из ста? Быть не может!

— Мне очень жаль, — ответила она. — Он действительно в очень тяжелом состоянии.

Если желудок Марли снова перекрутится и перестанет пропускать пищу в кишечник — а судя по тому, что сказала врач, это практически неизбежно, — у нас останутся две возможности. Первая — операция. Хирург сможет разрезать Марли и пришить стенку его желудка к стенке брюшной полости так, чтобы такого больше не происходило.

— Это будет стоить две тысячи долларов, — добавила врач. Я сглотнул. — И должна вас предупредить, что операция очень серьезная. В таком возрасте ваша собака, скорее всего, ее не переживет.

— А второй выход? — спросил я.

— Второй выход, — секунду поколебавшись, ответила она, — это усыпление.

— Понятно, — только и мог проговорить я.

Трудно было все это переварить. Еще пять минут назад я входил в «Колокол Свободы», не сомневаясь, что Марли, счастливый и довольный жизнью, отдыхает в собачьей гостинице. А теперь от меня требуется решить, жить ему или умереть. О том, что у собаки может расшириться и перекрутиться желудок, я слышал в первый раз. Только позже я узнал, что это довольно частая болезнь у некоторых пород собак, особенно у тех, что, как Марли, отличаются широкой грудной клеткой. Особому риску подвергаются собаки, склонные есть торопливо, заглатывая пищу большими порциями.

— Давайте просто подождем и посмотрим, что будет дальше, — предложил я.

— Именно это я сейчас и делаю, — ответила она. — Жду и смотрю. — И добавила: — Если желудок снова «закроется», мне придется принимать решение быстро.

— Мне нужно посоветоваться с женой, — выдавил я наконец. — Я вам перезвоню.

Дженни в этот момент находилась вместе с детьми на переполненной палубе туристического теплохода посреди Бостонской гавани. Связь была из рук вон плохая. Сквозь шорох и треск до нее долетали лишь обрывки моих слов. «Марли… очень болен… желудок… операция… усыпить».

И… молчание.

— Алло! — позвал я. — Ты меня слышишь?

— Слышу, — ответила Дженни… и снова замолчала.

Оба мы знали, что рано или поздно это произойдет, но никто не ожидал, что это произойдет сегодня. Дженни с детьми — в другом городе, они не могут даже попрощаться с Марли; я — в центре Филадельфии, в полутора часах езды от клиники, и уже опаздываю на важную встречу. Мы проговорили еще несколько минут; оба понимали, что выбора, в сущности, нет. Врач права. Марли сдает по всем фронтам. Жестоко подвергать его тяжелой операции лишь для того, чтобы немного отсрочить неизбежное. Если для Марли настало время умереть, значит, наша задача — дать ему умереть достойно и без мучений.

Я перезвонил ветеринару и сообщил о нашем решении. Врач (я уже знал, что ее зовут доктор Хопкинсон) одобрила и поддержала наш выбор.

— Он прожил долгую жизнь, — заметила она. — Все когда-нибудь кончается.

— Это верно, — ответил я.

Однако мне не хотелось, чтобы Марли усыпили без меня. Я хотел сперва с ним попрощаться.

— Давайте созвонимся через час, — сказала она.

Через час голос доктора Хопкинсон звучал чуть более оптимистично. Марли поставили капельницу; он чувствует себя неплохо. Шансы его поднялись до пяти процентов.

— Не хотела бы внушать вам ложные надежды, — оговорилась она. — Он очень тяжело болен.

Но на следующее утро ее голос звучал еще радостнее.

— Марли хорошо провел ночь, — объявила она.

Позвонив в полдень, я узнал, что доктор Хопкинсон отключила капельницу и дала Марли немного каши из мяса и риса.

— Он очень проголодался, — пояснила она.

Когда я позвонил в следующий раз, Марли уже мог вставать на ноги.

— Отличные новости, — сообщила доктор Хопкинсон. — Один из наших служащих вывел его во двор, и Марли сходил по-большому и по-маленькому.

Я был в таком восторге, словно он выиграл главный приз на собачьей выставке.

— Ему определенно лучше, — добавила ветеринар. — Сейчас он подарил мне страстный и очень слюнявый поцелуй.

Да, это наш Марли!

— Вчера я сказала бы, что это невозможно, — продолжала доктор, — но сейчас думаю, что завтра вы сможете забрать его.

На следующий вечер после работы я так и сделал. Марли выглядел ужасно — слабый, исхудавший, — словно восстал из мертвых. В каком-то смысле так оно и было.

Я потрепал по холке своего чудесного пса, выигравшего один шанс из ста.

— Едем домой, приятель, — сказал я ему.

Санитар клиники помог мне погрузить его в машину, и мы вернулись домой, вооруженные лекарствами и письменными инструкциями.

Нельзя разрешать Марли есть и пить помногу. Прошли времена, когда он нырял в миску с водой и играл там в «подводную лодку». Отныне он будет есть четыре раза в день мелкими порциями, и воды будет получать понемногу — по полчайной чашки. Тогда, как сказала врач, есть надежда, что его желудку больше не будет грозйиь ни расширение, ни вздутие. Кроме того, ему нельзя волноваться. В собачьей гостинице, среди множества незнакомых псов, ему больше делать нечего; я не сомневался, да и доктор Хопкинсон, кажется, тоже, что непривычная и волнующая обстановка сыграла свою роль в его встрече со смертью.

Этим вечером, приведя его в дом, я разложил на полу в гостиной спальный мешок. Подниматься по лестнице на второй этаж Марли больше не мог, а у меня духу не хватило бы оставить его в одиночестве. Я знал, что он не сможет спать спокойно, если меня не будет рядом.

— Что ж, Марли, эту ночь мы проведем вместе! — объявил я и лег с ним рядом.

Я гладил его по седой лысеющей спине, от головы до хвоста. Вытирал слизь, скопившуюся в уголках глаз. Чесал за ушами, пока он не заворчал от удовольствия.

Утром приедут Дженни и ребята. Дженни заахает над Марли и пойдет варить ему диетическую рисовую кашу. Тринадцать лет понадобилось прожить нашему псу, чтобы заслужить человеческую еду — не объедки, а полноценные блюда, приготовленные специально для него. А дети будут обнимать его, не зная, что могли никогда больше его не увидеть.

Завтра наш дом снова станет шумным, многолюдным, полным жизни. Но сегодня нас здесь только двое — Марли и я. Я лежал рядом с ним, прислушиваясь к его шумному дыханию, и вспоминал нашу первую ночь вдвоем, когда я только привез его от заводчицы — крохотного щенка, впервые разлученного с братьями и сестрами. Я вспоминал, как принес коробку в спальню, опустил руку ему на голову, чтобы ему было не страшно, — и так мы заснули вместе. Мне вспоминалось его щенячье детство и юность: разодранные диваны, съеденные матрасы, безумная беготня по набережной, танцы под музыку из стереопроигрывателя. Вспоминались бесчисленные сожранные вещи, изжеванные банковские чеки — и чудные минуты взаимопонимания. Но больше всего я думал о том, каким добрым и верным товарищем был нам Марли все эти годы.

— Знаешь, старина, ты меня не на шутку напугал, — прошептал я. Он вытянулся рядом со мной и сунул морду мне под руку, чтобы я его погладил. — Хорошо, что ты снова дома.

В следующие несколько недель ничто не напоминало нам о том, что Марли побывал на краю гибели. Он быстро поправился: глаза снова лукаво заблестели, нос стал прохладным и влажным, исхудалые бока вновь немного округлились. Казалось, болезнь прошла без следа. Марли снова наслаждался жизнью — целыми днями дремал на солнышке возле стеклянной двери в гостиную. Из-за новой низкокалорийной диеты он постоянно хотел есть — и выпрашивал и воровал еду еще нахальнее обычного.

После пережитого ужаса мы с Дженни должны были бы задуматься о том, что Марли не вечен, однако мы быстро вернулись к удобному мнению, что теперь, когда случайный кризис миновал, все пойдет по-старому. Несмотря ни на что, нам хотелось верить, что у Марли впереди еще много-много лет. Ведь, несмотря на свою дряхлость, он оставался все тем же счастливым и беспечным псом. По-прежнему лаял на почтальона, гулял по двору вместе с курами, часами наблюдал за кормушкой для птиц, бродил по дому, звучно стуча хвостом о стены и мебель. Порой нам казалось, что ничего не изменилось.

Но Марли жил взаймы — это было нам ясно. В любой день мог прийти новый кризис — и я знал: когда это случится, я не стану бороться с неизбежным. В этом возрасте любая операция будет для него очень опасна; жестоко подвергать старика такому испытанию лишь для того, чтобы очистить нашу совесть. Мы любили этого сумасшедшего пса, любили, несмотря на все его безумные выходки — или, быть может, благодаря им. Но теперь приближалось время прощания.

Второй кризис разразился осенью. Я одевался у себя в спальне, чтобы идти на работу, когда снаружи послышался ужасный грохот, а затем крик Конора:

— Помогите! Марли упал с лестницы!

Выбежав на лестничную площадку, я увидел внизу Марли: он беспомощно копошился на полу, пытаясь подняться на ноги. Мы с Дженни бросились к нему, в четыре руки ощупали спину, ребра, лапы… Вроде ничего не сломано.

— Повезло ему! — заметил я. — Такое падение могло его убить!

— Не могу поверить, что он ничего себе не повредил, — согласилась Дженни. — Похоже, у него, как у кошки, девять жизней.

Но мы рано обрадовались. Уже через несколько минут Марли начал приволакивать лапы, а вечером, когда я вернулся с работы, уже не мог двинуться с места. Казалось, у него болело все тело, как будто его избили до полусмерти.

На следующее утро Марли немного полегчало, но все равно он волочил лапы, как инвалид. Мы вывели его на улицу — и, к нашему облегчению, он без проблем сходил по-большому и по-маленькому. Но на крыльцо мы с Дженни вдвоем занесли его на руках.

— У меня такое чувство, — сказал я ей, — что второго этажа нашего дома Марли больше не увидит. Придется ему привыкать жить и спать на первом этаже.

В тот день я работал дома, у себя в спальне, на портативном компьютере, как вдруг услышал на лестнице какое-то движение. Я перестал печатать и прислушался. Неожиданно знакомый звук — громкое цоканье, как будто лошадь стучит подковами по деревянному настилу. Я затаил дыхание. Несколько секунд спустя в дверях показалась голова Марли. Когда он увидел меня, глаза его вспыхнули радостью. «Вот ты где!» Он вошел в комнату и положил голову мне на колени, ожидая, что я почешу его за ухом — ласка, которую он вполне заслужил.

— Марли, какой же ты молодчина! — воскликнул я. — Не могу поверить, что ты это сделал!

Позже, когда я сел рядом с ним на пол и стал чесать ему шею, он повернул голову и игриво ухватил меня зубами за запястье. Добрый знак, подумал я, доказательство, что Марли до сих пор молод душой. Еще вчера он, казалось, был на краю гибели, а сегодня по-щенячьи играет с моей рукой! Наш Марли снова победил смерть.

— Марли, старина, — тихо попросил я, — ты ведь скажешь мне, когда придет твое время? Я не хочу решать за тебя. Когда почувствуешь, что устал от жизни, дай мне знать.

 

Глава четырнадцатая

Под вишнями

Зима в этом году пришла рано: дни становились все короче, ветер яростно раскачивал голые ветви деревьев, и мы старались пореже выходить за пределы уютного теплого дома. Я колол дрова и складывал их возле задней двери, Дженни готовила наваристые мясные супы и пекла хлеб, а дети часами сидели у окна, ожидая, когда же пойдет снег. Я тоже предвкушал снегопад, но к моему нетерпению примешивался страх. Я спрашивал себя, как переживет Марли еще одну зиму? Как будет ходить по глубокому снегу и обледенелым тропинкам?

В середине декабря мы начали паковать вещи, чтобы провести рождественские каникулы во Флориде, в Диснейуорлде. Дети прыгали от радости — впервые в жизни им предстояло провести Рождество вдали от дома. Накануне отъезда Дженни отвезла Марли в ветеринарную клинику и договорилась о том, что эту неделю он проведет в палате интенсивной терапии, под постоянным присмотром врачей и медсестер.

Вечером, заканчивая собирать чемоданы, мы с Дженни заговорили о том, как странно вдруг оказаться без собаки. Как-то удивительно, что никто не путается под ногами, не следует за тобой огромной лохматой тенью. Приятно ощутить свободу, но в то же время дом, несмотря даже на звонкие голоса детей, кажется непривычно тихим и опустевшим.

На следующее утро все мы сели в грузовичок и отправились на юг. В нашем кругу принято высмеивать Диснея и все, что с ним связано; однако должен сказать, мы прекрасно провели время. Мы избежали всех ловушек, стоящих на пути туристов с детьми: никто не потерялся, никого не тошнило в машине, никто не капризничал и не устраивал истерик. Словом, каникулы прошли как нельзя лучше.

На обратной дороге у меня зазвонил сотовый телефон. Звонили из ветеринарной клиники. Марли плохо себя чувствует: он почти не встает, задние лапы совсем ослабели и, по всей видимости, болят. Ветеринар просила нашего разрешения на то, чтобы сделать ему укол стероидов и дать обезболивающее. «Разумеется, — сказал я. — Сделайте все, чтобы ему было хорошо и спокойно, а завтра мы его заберем».

На следующий день, 29 декабря, когда Дженни приехала за Марли, он выглядел усталым и немного не в своей тарелке, однако видимых признаков болезни не было. Но дома не прошло и получаса, как его стало рвать. Из пасти текла густая слизь. Дженни вывела его во двор: там он лег на мерзлую землю, то ли не желая, то ли не в силах встать. В панике Дженни позвонила мне на работу.

— Я не могу увести его в дом, — говорила она. — Он лежит здесь, на морозе, и, кажется, не может встать.

Я бросил все и помчался домой. Через сорок пять минут я был дома, но за это время Дженни сумела поднять Марли на ноги и увести в дом.

Я нашел его в столовой: он распростерся на полу, и с первого взгляда было видно, что ему очень нехорошо. За все эти тринадцать лет не было случая, чтобы Марли не приветствовал мое возвращение домой так радостно, словно я вернулся с полей Столетней войны. Но не в этот раз. Сейчас он лишь следил за мной глазами, даже не поворачивая головы. Я присел рядом с ним и потрепал его по морде. Никакого ответа.

С каждой минутой становилось все яснее, что с Марли творится что-то очень неладное. Вот он медленно приподнялся на дрожащих лапах и снова попытался вырвать — на этот раз безуспешно. Только сейчас я обратил внимание на его живот — больше обычного и твердый на ощупь. У меня упало сердце: я знал, что это значит. Я позвонил в ветеринарную клинику и рассказал, что у Марли вздут желудок. Секретарша попросила меня минуту подождать, затем снова взяла трубку и сказала:

— Доктор просит вас приехать немедленно.

Слова нам с Дженни не понадобились — оба мы поникали, что нас ждет. Мы обняли детей и сказали им, что Марли придется поехать в больницу: врачи сделают все, чтобы ему помочь, но он очень, очень болен. Выходя, чтобы вывезти машину из гаража, я бросил взгляд через плечо. Дженни и ребята столпились вокруг больного Марли, бессильно распростертого на полу. Дженни с трудом удерживалась от слез. Дети не верили, что с Марли может случиться что-то дурное — с самого их рождения он был частью их жизни.

— Выздоравливай, Марли! — прокричала на прощание Колин своим тоненьким голоском.

Вдвоем мы погрузили Марли на заднее сиденье машины. Дженни обняла его в последний раз, и я сел за руль, пообещав позвонить немедленно, как только что-то станет ясно. Марли спокойно лежал на заднем сиденье. То и дело я отводил одну руку за спину и гладил его по голове.

На автостоянке перед ветеринарной больницей я помог Марли выбраться из машины. Он остановился, чтобы обнюхать дерево, возле которого поднимали ногу все остальные собаки — даже в таком состоянии его не покинуло обычное любопытство! Я не торопил его, понимая, что это, скорее всего, его последняя прогулка. Вместе мы вошли в холл. Едва оказавшись в помещении, Марли решил, что теперь можно и отдохнуть, и опустился на кафельный пол. Подошли санитары, погрузили его на носилки и отнесли в смотровую.

Через несколько минут ветеринар — опять новая девушка, которую я никогда прежде не видел, — провела меня в смотровую и показала несколько рентгеновских снимков. На них было ясно видно, что желудок у Марли вдвое больше нормы. Как и в прошлый раз, она сказала, что введет ему снотворное, а затем попробует откачать газы, вызвавшие вздутие.

— Может быть, мне даже удастся с помощью зонда вернуть желудок в нормальное положение, — добавила она.

— Ладно, — сказал я. — Вы уж, пожалуйста, постарайтесь!

Полчаса спустя врач вышла, и вид у нее был нерадостный.

Три раза она пыталась разблокировать желудок с помощью зонда — и потерпела неудачу.

— Теперь, — заключила она, — единственное, что нам осталось, — операция. — И, помолчав, добавила: — Но мне кажется, гуманнее всего было бы его усыпить.

Пять месяцев назад мы с Дженни уже приняли решение: если это произойдет, мы не станем продлевать страдания Марли. Но сейчас, стоя в комнате ожидания, я ощутил, как внутри у меня все холодеет.

Я сказал врачу, что хочу выйти на улицу и позвонить жене. На автостоянке я набрал номер Дженни и рассказал ей, что ветеринар испробовал все… и безрезультатно. Несколько секунд длилось молчание, затем Дженни тихо сказала:

— Я люблю тебя, Джон.

— И я тебя люблю, Дженни, — ответил я.

Я вернулся в клинику и сказал, что хочу на несколько минут остаться с Марли наедине. Врач предупредила меня, что он сейчас под наркозом.

— Не спешите, попрощайтесь спокойно, — добавила она.

Марли без сознания лежал на носилках с капельницей в лапе.

Я опустился рядом с ним на колени и погладил его, зарываясь пальцами в густую шерсть — так, как он любил. Потрепал лохматые уши, всю жизнь доставлявшие ему столько проблем и стоившие нам целого состояния. Сжал в ладони огромную теплую лапу. Прижался лбом к его лбу и сидел так долго-долго, словно старался передать ему свои мысли. Я хотел, чтобы он кое-что понял.

— Помнишь, что мы всегда о тебе говорили? — прошептал я ему. — Ужасный, невыносимый, неисправимый… Не верь, Марли. Пожалуйста, не верь. Все это неправда.

Он должен был узнать еще кое-что. Кое-что такое, чего он никогда не слышал. Ни от меня, ни от кого-то другого.

— Марли, — прошептал я, — ты самый лучший пес на свете.

Врач ждала меня в холле.

— Я готов, — сказал я.

Много месяцев я готовился к этому моменту, но теперь голос мой дрогнул, и я понял, что, если скажу еще хоть слово, разрыдаюсь. Поэтому я молча кивнул и подписал все необходимые бумаги. Затем мы вместе вошли в смотровую, где лежал Марли. Я присел рядом с ним и обхватил его голову руками.

— Вы готовы? — еще раз спросила врач.

Я кивнул, и она сделала смертельную инъекцию. Челюсти Марли дрогнули — совсем чуть-чуть. Послушав сердце, врач сказала, что оно стало биться медленнее, но не остановилось. Он большой пес, ему нужна двойная доза. Она сделала второй укол — и минуту спустя, снова послушав сердце, сказала:

— Вот и все.

Еще на несколько минут мы остались наедине. Я осторожно приподнял веко Марли. Доктор не ошиблась; его больше со мной не было.

Я вышел в холл и оплатил счет. Врач предложила кремировать Марли, но я ответил, что заберу его домой. Несколько минут спустя санитар выкатил тележку, на которой лежал большой черный полиэтиленовый мешок, и помог мне уложить этот мешок в машину. Врач пожала мне руку и в последний раз сказала, что очень сожалеет.

Обычно я не плачу, даже на похоронах, но по дороге домой почувствовал, как по щекам текут слезы. Это длилось всего несколько минут; когда я подъехал к дому, слезы уже высохли. Я оставил Марли в машине и вошел в дом, где сидела, ожидая меня, Дженни. Дети уже спали; мы решили, что скажем им утром. Мы обнялись и молча заплакали. Я пытался что-то ей рассказать, пытался сказать, что Марли умер во сне, не чувствуя ни боли, ни страха… но слова застревали в горле. Мы просто плакали, обнявшись, пока слезы не иссякли. А потом вышли на улицу, вместе вытащили из машины тяжелый черный мешок, положили его на садовую тележку и вкатили в гараж. Там Марли предстояло провести свою последнюю ночь.

Измученные, мы заснули тяжелым сном. Я проснулся за час до рассвета, поднялся с постели, оделся тихо, чтобы не разбудить Дженни. На кухне выпил стакан воды — кофе подождет — и вышел на улицу, под моросящий дождь. Взяв лопату и кирку, я отправился на место, которое выбрал для упокоения Марли.

По счастью, температура была выше нуля, и земля не замерзла. Я начал копать в полутьме. Сразу вслед за тонким слоем плодородной почвы пошла тяжелая, плотная глина вперемешку с камнями. Копать было тяжело. Я скинул куртку и остановился, чтобы перевести дух. Через полчаса я весь взмок, но не углубился в землю и на полметра. Через сорок пять минут на дне ямы показалась вода. Ее становилось все больше; скоро глина на дне превратилась в раскисшую грязь. Ни за что на свете я не согласился бы похоронить Марли в этом ледяном болоте. Никогда.

Я бросил копать и осмотрелся в поисках места получше. Внимание мое привлекли две дикие вишни внизу, у подножия холма, там, где лужайка переходила в лес; в тусклом предрассветном свете эти два дерева, сплетающиеся ветвями, напоминали вход в собор. Я положил лопату и задумался. Те самые вишни, столкновения с которыми мы с Марли чудом избежали год назад, во время безумной гонки на санях…

— Да, — сказал я вслух, — здесь будет лучше всего.

Здесь копать было гораздо легче: скоро я выкопал овальную яму около метра в длину, чуть меньше в ширину и чуть больше метра в глубину. Вернувшись в дом, я увидел, что все уже встали. Ребята хлюпали носами — Дженни только что рассказала им, что произошло.

При виде их слез мне самому захотелось плакать. Впервые в жизни наши дети столкнулись со смертью. Да, Марли был всего лишь собакой, а собачий век недолог по сравнению с человеческим. Всего лишь животное… и все же, когда я наконец собрался с силами и заговорил, голос у меня предательски дрожал. Я сказал, что собаки, к сожалению, живут намного меньше людей, поэтому каждому хозяину однажды приходится хоронить своего питомца. Не стесняйтесь плакать, говорил я, это нормально. Еще я сказал, что Марли умер во сне и ничего не почувствовал. Просто заснул и не проснулся. Колин была особенно расстроена, потому что не попрощалась с Марли как следует — она не сомневалась, что он вернется. Я заверил ее, что попрощался с ним за всех нас. Конор показал мне свой последний подарок для Марли. Он нарисовал большое красное сердце и написал под ним: «Для Марли. Я всю жизнь очень-очень тебя любил. Ты всегда был рядом, когда был мне нужен. Я буду любить тебя и в жизни, и в смерти. Твой брат Конор Ричард Гроган». Колин по примеру брата нарисовала девочку с большой желтой собакой, а под ней с помощью Конора написала: «Я тебя никогда не забуду».

Я вышел из дома, выкатил тележку с телом Марли из гаража и подвез ее к могиле. Затем срезал несколько сосновых веток и устлал ими дно ямы. Взял на руки тяжелый черный мешок и уложил его в яму — так осторожно, как только мог. Открыл мешок, в последний раз взглянул на Марли, уложил его в естественную и удобную позу — так, как он любил лежать у камина.

— Прощай, друг, — сказал я.

Затем закрыл мешок и вернулся в дом, за Дженни и детьми.

Всей семьей мы подошли к могиле. Конор и Колин положили свои послания в полиэтиленовый пакет, и я положил их рядом с головой Марли. Патрик срезал карманным ножом пять сосновых ветвей — по одной на каждого из нас. Одну за другой мы опустили их в могилу. Секунду помолчали, а затем, словно после долгих репетиций, сказали хором:

— Марли, мы тебя любим!

Я поднял лопату и бросил в могилу первую горсть земли. Мокрая земля с тяжелым, глухим звуком упала на полиэтилен, и Дженни тихо заплакала.

Закопав могилу до половины, я сделал перерыв; мы вернулись в дом и, сев вокруг кухонного стола, стали вспоминать, каким был Марли. Мы рассказывали друг другу веселые истории о нем, и смех в наших голосах мешался со слезами. Дженни рассказала, как Марли снимался в кино; я говорил о том, сколько он за свою жизнь порвал поводков, сколько изжевал и съел разных ценных вещей. Теперь над всем этим можно было смеяться. Чтобы успокоить ребят, я говорил им то, во что сам не очень верю.

— Душа Марли теперь в собачьем раю, — говорил я. — Он бегает в свое удовольствие по огромному, залитому солнцем полю. Он снова молод: хорошо видит, хорошо слышит, все зубы у него на месте, и лапы не болят. Он снова гоняется за кроликами. Он снова счастлив.

Так прошло утро; пора было ехать на работу. Я в одиночку вернулся к могиле, закончил свою работу, осторожно разровнял землю лопатой. Потом принес из леса два больших камня и поставил их в головах. Вернулся в дом, принял горячий душ и поехал в редакцию.

В первые дни после смерти Марли вся семья погрузилась в молчание. То, что было любимой темой для разговоров на протяжении многих лет, оказалось под запретом. Мы старались вернуться к нормальной жизни; говорить о Марли было слишком больно. Особенно страдала Колин — она не могла ни слышать его имени, ни видеть его фотографий. На глазах у нее вскипали слезы, она сжимала кулачки и кричала:

— Я не хочу, не хочу о нем говорить!

Я жил по обычному расписанию: работа — ежедневная колонка — дом. Тяжелее всего было возвращаться домой. Впервые за тринадцать лет Марли не встречал меня у дверей. Без него дом казался молчаливым и пустынным, как будто чужим.

Я хотел написать прощальную колонку о Марли, но боялся, что не справлюсь со своими чувствами и текст получится слезливым. Поэтому всю неделю обращался к темам, не вызывающим столь сильных эмоций. Однако постоянно носил с собой диктофон и записывал все приходившие в голову мысли. Мне хотелось рассказать о Марли, каким он был, а не каким мы хотели бы его видеть. Многие любители животных после смерти своих любимцев начинают их приукрашивать, превращают их в каких-то идеальных созданий, которые все делали для своих хозяев — разве только яичницу им не жарили. Но я хотел остаться честным. Марли никогда не был идеален. Говоря откровенно, он был кошмарным, невыносимым псом… и нашим лучшим другом.

В течение недели после его смерти я несколько раз приходил на его могилу у подножия холма. Отчасти для того, чтобы посмотреть, не являются ли туда по ночам дикие звери. Могила оставалась нетронутой, но я понимал, что весной придется насыпать на нее еще земли. Но прежде всего мне хотелось побыть с Марли. Стоя у могилы, я ловил себя на том, что вспоминаю разные забавные случаи из его жизни. Сам я был потрясен тем, как глубоко подействовала на меня смерть моего пса. Всю неделю я ходил с какой-то тупой болью внутри. Эта боль была почти физической. Я чувствовал себя так, словно подхватил грипп: вялый, подавленный, постоянно усталый.

Новый год мы встречали в гостях у соседей. Друзья вполголоса выражали нам соболезнования, но все мы старались держаться молодцами — как-никак мы отмечали Новый год. За столом рядом с нами оказались Дейв и Сара Пэндл, ландшафтные архитекторы, переехавшие в Пенсильванию из Калифорнии и перестроившие под жилье старый каменный амбар; мы познакомились с ними не так давно, но уже стали друзьями. Мы долго говорили с ними о собаках, любви и потерях. Пять лет назад Дейв и Сара усыпили свою любимую шотландскую овчарку Нелли и похоронили ее за домом на холме. Дейв — один из самых несентиментальных людей, которых я знаю, тихий стоик, какие часто встречаются в Пенсильвании среди потомков голландских поселенцев. Но я видел, что, вспоминая о Нелли, он и по сей день испытывает глубокую скорбь. Как сказала, смахивая слезы, Сара: «Когда собака входит в твою жизнь — ты уже никогда ее не забудешь».

Выходные я провел в долгих прогулках по зимнему лесу, а в понедельник, отправляясь на работу, уже точно знал, что напишу о псе, который вошел в мою жизнь.

Я начал колонку с рассказа о том, как на рассвете спустился с холма с лопатой на плече, как странно мне было куда-то идти без Марли, который тринадцать лет сопровождал меня повсюду. «А теперь, — писал я, — я иду один, чтобы выкопать ему могилу».

Дальше я привел слова своего отца, который, узнав, что нам пришлось усыпить старика, произнес в его адрес самый щедрый комплимент, какой мне приходилось слышать о моем псе:

— Другого такого, как Марли, нет и никогда не будет.

Я долго думал, как его описать, и в конце концов остановился на таком варианте: «Никто никогда не называл его замечательным псом. Честно говоря, даже хорошим псом его никогда не называли. Сильный, как буйвол, и безумный, как баньши, он мчался по жизни, круша все на своем пути, с той беспечностью и непредсказуемостью, что мы обычно приписываем стихийным бедствиям. Да что там говорить — вы когда-нибудь слышали о псе, которого бы выгнали из собачьей школы?» И дальше: «Марли жевал диванные подушки, грыз двери, уничтожал шторы, переворачивал мусорные ведра. Что же касается его ума — достаточно сказать, что до самой смерти он гонялся за своим хвостом в полной уверенности, что в один прекрасный день все-таки его поймает». Но, конечно, была у Марли и другая сторона — и следующий абзац я посвятил его интуиции, чуткости, доброте, его чистому и преданному сердцу.

Больше всего мне хотелось рассказать о том, как этот пес затронул наши души и преподал нам несколько важнейших уроков. «У собаки — даже такой безалаберной, как Марли, — можно многому научиться, — писал я. — Марли научил меня проживать каждый день беспечно и радостно, наслаждаться настоящим и следовать желаниям своего сердца. Он научил меня ценить простые радости — прогулку по лесу, снегопад, скупые лучи зимнего солнца. Постарев и одряхлев, он научил меня мужеству и оптимизму перед лицом старости и болезней. Но прежде всего он дал мне пример дружбы, самоотверженности и непоколебимой преданности».

Удивительно, что я понял это только после его смерти: Марли действительно стал для меня наставником. Возможно ли, чтобы собака — тем более такой невыносимый сумасшедший пес, как наш, — указывала людям на то, что в жизни имеет значение? Да, так оно и было. Верность. Мужество. Преданность. Простота. Радость. Вот что важно. А что не важно? И об этом тоже можно спросить у собаки. Собака не интересуется ни роскошными особняками, ни дорогими машинами, ни костюмами от известных модельеров. Для собаки ничего не значат статусные символы — для счастья ей достаточно обычной палки, которую можно таскать в зубах. Собака судит о людях не по цвету их кожи, не по вероисповеданию, не по толщине кошелька, а по душе и сердцу. Собаке не важно, умен ты или глуп, богат или беден. Она просто любит тех, кто любит ее. Как это просто! Почему же мы, люди, такие мудрые, так сложно устроенные, тратим столько времени и сил на погоню за ненужными побрякушками и забываем о том единственном, что по-настоящему важно?

Я закончил колонку, отослал ее редактору и поехал домой. Не скажу, что боль ушла, но мне стало немного легче.

На следующее утро, придя на работу, я увидел мигающую на телефонном аппарате красную лампочку. Набрав код доступа, я услышал предупреждающее сообщение, которого никогда прежде не слыхивал.

— Число сообщений на вашем автоответчике исчерпано, — объявил механический голос. — Пожалуйста, удалите ненужные сообщения.

Я включил компьютер и открыл электронную почту. Та же история: несколько экранов новых писем! Утреннее чтение почты было для меня важным ежедневным ритуалом — барометром, позволяющим понять, насколько вчерашняя колонка затронула души читателей. Когда приходило всего пять — десять писем, я знал, что колонка не удалась. Несколько десятков означали удачный день. Но сегодня утром мне пришло несколько сотен писем — столько я никогда еще не получал! Заглавия гласили: «Мои глубочайшие соболезнования», «О вашей потере» или просто «Марли».

Любители животных — люди особой породы: щедрые, сострадательные, быть может, немного сентиментальные, с сердцами, огромными, как безоблачные небеса. Большая часть тех, кто написал мне письма, просто выражали соболезнования или рассказывали, что сами они тоже столкнулись с этой трагедией и знают, через что пришлось пройти нашей семье. Другие писали, что их собаки стареют и приближаются к неизбежному концу; они страшатся неизбежного так же, как еще совсем недавно страшились его мы.

Однако многие читатели писали и звонили мне и по другому поводу. Они оспаривали центральную часть моей колонки — ту, в которой я заявлял, что пса хуже Марли и вообразить себе трудно. «Прошу прощения, — таков был типичный ответ, — но ваш Марли никак не мог быть худшим псом в мире: худший — это мой!» И дальше, чтобы доказать свою правоту, читатели начинали подробно описывать ужасное поведение своих собак. Упоминались разодранные в клочья занавески, украденное нижнее белье, уничтоженные праздничные торты, безвозвратно погубленные сиденья в автомобилях, грандиозные побеги и даже проглоченное обручальное кольцо с бриллиантами! (Согласитесь, по сравнению с этим бледнеет даже любовь Марли к золотым цепочкам.) Мой почтовый ящик напоминал телешоу «Ужасные собаки и их любящие хозяева», в котором добровольные жертвы гордо хвастались не достоинствами своих питомцев, а их недостатками.

Одна женщина по имени Нэнси решила вырезать мою статью, чтобы сохранить ее на память — Марли очень напомнил ей ее собственную лабрадоршу по имени Грейси. «Я оставила газету на кухонном столе и пошла за ножницами, — писала Нэнси. — И что же вы думаете? Когда я вернулась, газеты уже не было — Грейси ее сожрала!»

Как ни странно, мне стало намного легче. Выходит, Марли был не таким уж ужасным псом. По крайней мере в Клубе Невыносимых Собак ему найдется большая компания. Несколько самых интересных писем я распечатал и принес домой, чтобы показать Дженни. Она читала и смеялась — в первый раз после смерти Марли.

Дни складывались в недели, и зима постепенно уступала место весне. На могиле Марли расцвели подснежники, а несколько месяцев спустя две дикие вишни осыпали ее лепестками своих цветов. Постепенно мы привыкали к жизни без него. Шло время, и мы научились вспоминать о нем без боли — лишь с тихой грустью. Порой в моей памяти ярко вспыхивали давние, почти позабытые сцены — словно кадры из старого домашнего видео, переписанные на DVD: вот Марли снимается в кино; вот ест манго, аккуратно сжимая сочные плоды в передних лапах; вот выпрашивает, словно лакомство, свои успокоительные таблетки. Порой эти кадры возникали на моем мысленном экране в самое неподходящее время и в самых неподходящих обстоятельствах. Одни заставляли меня широко улыбаться, другие застывать, прикусив губу.

Например, я ехал на интервью — и вдруг из ниоткуда выплывала сцена, относящаяся к первым месяцам нашего брака: романтический уик-энд на двоих в коттедже на солнечном острове Санибель. Счастливые молодожены — и Марли. Я совершенно забыл об этом уик-энде — и вдруг он предстал передо мной в ярких красках, словно я переживал его снова: вот мы едем через весь штат, и Марли сидит между нами, время от времени тыкаясь носом в приборную панель. Вот после дня, проведенного на пляже, мы купаем его в ванной — вода, песок и мелкие камешки летят во все стороны. А вот мы с Дженни любим друг друга на прохладных, простынях, в дуновениях океанского бриза, а Марли, сидя рядом, стучит хвостом по кровати.

Он стал главным героем счастливейших глав нашей жизни. Глав, полных любви, радости и надежды, повествующих о юной страсти, об успехе, о появлении на свет наших детей. О головокружительных достижениях и тяжких разочарованиях, об открытиях, свободе и самореализации. Он вошел в нашу жизнь именно в тот момент, когда мы начали жить по-настоящему. Он был рядом с нами в испытаниях, через которые проходит каждая любящая пара; вместе с нами он претерпевал трудный и порой болезненный процесс слияния двух прошлых в одно будущее. Он стал яркой нитью, вплетенной в ткань нашей жизни. Он научил нас любить — дарить и принимать свободную, ничем не обусловленную любовь. А там, где есть такая любовь, все остальное приложится.

Весна сменилась летом. Как-то Дженни заметила, что теперь, когда в доме нет собаки, уборка стала куда более легким делом — ни тебе клочьев шерсти, ни собачьей слюны, ни грязных следов на полу. В самом деле, согласился я, очень приятно гулять босиком по траве, не боясь наступить в кучу собачьего дерьма. Несомненно, без собаки жить куда проще и легче. Мы можем ездить куда хотим, не ломая голову, где и с кем оставить Марли. Можем уходить из дома по вечерам, не подвергая риску семейное имущество. Дети могут есть спокойно, не опасаясь за свои тарелки. Я могу свободно бродить по дому — без огромного золотистого магнита, липнущего к моим ногам.

И все же нашей семье чего-то не хватало.

Однажды утром, когда я спустился к завтраку, Дженни протянула мне газету, раскрытую на странице объявлений.

— Посмотри, — сказала она. — Ты просто не поверишь!

Раз в неделю в нашей местной газете печатался очерк о ком-либо из жильцов собачьего приюта, ищущих себе новый дом. Материал включал в себя фотографию собаки и краткое описание от первого лица — как будто пес сам рассказывал о себе. Этот нехитрый трюк придавал подопечным приюта дополнительное очарование. Нас всегда забавляли эти собачьи резюме.

Но сегодня мне стало не до смеха. С газетной страницы смотрела на меня собачья морда, которую я сразу узнал. Марли! По крайней мере этот пес мог бы быть его братом-близнецом. Крупный палевый кобель-лабрадор с огромной головой, лохматыми бровями и забавно вздернутыми висячими ушами. Он смотрел прямо в камеру — так напряженно и сосредоточенно, что я почти увидел дальнейшее развитие событий: не успел фотограф сделать снимок, как пес бросился на него, повалил на землю и попытался проглотить камеру. Под фотографией стояло имя пса: Лаки. Я прочел вслух его резюме. Вот что Лаки рассказывал о себе: «Обожаю веселье, шалости и проказы! Энергии у меня хоть отбавляй, но хотелось бы научиться ее контролировать. Ищу новую семью, которая будет со мной терпелива и научит меня хорошим собачьим манерам».

— Боже мой! — проговорил я. — Это же он! Восстал из мертвых!

— Переселение душ! — подхватила Дженни.

Невероятно: не только сам Лаки, но и его описание напоминало Марли как две капли воды! «Шалости и проказы»? «Энергии хоть отбавляй»? «Научиться хорошим манерам»? «Быть с ним терпеливыми»? Как часто мы слышали эти эвфемизмы, да и сами их использовали! Наш безумный пес вернулся в этот мир: он снова молод, силен и готов к новым приключениям. Мы долго молчали.

— Мне кажется, стоит съездить туда и на него взглянуть, — сказал я наконец.

— Да, просто для развлечения, — откликнулась Дженни.

— Вот именно. Просто из любопытства.

— Взглянем на него, и все.

— Да, просто взглянем, — согласился я.

— В самом деле, почему бы и нет?

— Конечно. Что мы теряем? Посмотрим — и больше ничего.

 

Об авторе

На протяжении многих лет Джон Гроган развлекал друзей, семью и читателей своей газетной колонки историями о лабрадоре Марли. Он составил летопись жизни Марли, которая в конце концов превратилась в книгу.

Гроган говорит, что со смертью Марли его дети осиротели: «Я и моя жена потеряли любимую собаку, но для них он был братом. Он всегда был рядом и всегда был готов вылизать их с головы до ног. Собака — это лучший подарок, который родители могут подарить ребенку. Ну, может быть, на втором месте после хорошего образования». Гроган обнаружил, что записки о Марли оказывали терапевтический эффект на членов его семьи. «По мере написания я читал вслух отрывки из книги своим детям. Чаще всего мы смеялись. Смеялись сквозь слезы».

Сейчас у Гроганов, которые живут в Пенсильвании, появилась лабрадорша по имени Грейси. «Мы все сходимся на том, что она, конечно, не Марли. И я это говорю не в качестве упрека».