Васька сказал Куприяну неправду: Егор Шибаев ничего не знал до самого возвращения домой.

За пять лет солдатчины Егор Шибаев совершенно отвык от жены, но тем не менее хорошо помнил, что в деревне у него осталась жена, и хотя сам, как всякий солдат, жил с другими женщинами, кухарками и проститутками, он твердо верил в несокрушимость своих прав над женой. Мысль о том, что жена может «забаловать», очень редко приходила ему в голову. Чем больше он натирался городским лоском, соединенным с нашивками и медалями, тем больше проникался уважением к себе, и ему казалось невозможным, чтобы жена променяла его на простого мужика.

Вспоминать о жене всегда было ему приятно, не потому, чтобы он ее любил, а потому, что он чувствовал себя солиднее, имея жену и дом. С посторонними о жене говорил всегда полупрезрительно: «Бабы, известно!» Но иногда, в особенности когда получил унтера, стал называть ее: «наша супруга». Любил писать ей письма и писал каждый месяц сам. Письма наполнял поклонами всей деревне и в конце подписывался: «Унтер-офицер такого-то полка, такого-то баталиона и роты Егор Иванов Шибаев».

Когда он ехал домой, то нарочно не писал жене, чтобы больше поразить и ее и всю деревню неожиданным великолепием своего унтерского вида.

В городе и солдатчине он совершенно забыл деревню, и его не тянуло туда, но когда поезд двинулся и понесся по чернеющим распаханным полям с кучами гнилого навоза и черными грачами, разгуливающими по меже, хорошее, радостное и оживленное чувство пробудилось у него в душе, и он уже по целым часам глядел в окно вагона на бесконечные серые равнины, затянутые серой завесой дождя и сливающиеся на горизонте с таким же серым небом.

Все то грязное, скверное и бестолковое, что насадила ему в душу бессмысленная, непонятная его мужицкому уму и сердцу солдатская жизнь, разом исчезло, уступив место сначала безотчетно радостному настроению человека, приближающегося после долгого отсутствия к родным местам, а потом и деловым соображениям хозяина-мужика, проснувшегося в нем, несмотря на колоссальную величину той мерзости, разврата и лени, которая насела на него в казармах.

Чем ближе он подъезжал к родине, тем приятнее становилось ему при мысли, что он едет не на голое место, а в дом, где есть всякое хозяйственное обзаведение и жена тоже. Последнюю он вовсе не отделял от первого, и ему не приходило в голову, как встретит его жена.

С возвращением домой у него было связано представление об удивлении односельчан, об их любопытных расспросах, о своих хвастливых рассказах и еще о водке.

Больше всего его тешило и занимало, что писарь, старшина и прочие сельские власти, пять лет тому назад сдавшие его, как барана, отупевшего от страха и непонимания окружающего, в рекруты, теперь встретят его как равного, потому что он — унтер, заслуженный человек.

Выйдя из вагона на станции, лежавшей в десяти верстах от села Дернового, Егор Шибаев почувствовал себя совершенно дома и тут же подтянулся, приняв солидный и молодцеватый вид.

И его радовало, что это удается ему хорошо и что среди мужиков, оборванных, серых и грязных, он имеет вид начальства.

Между мужиками оказались и его знакомые, в том числе писарь и старшина.

Писарь Исаев был тот же курчавый, красивый, но заплывший жиром человек, с маленькими постоянно бегающими глазами и одышкой, одетый в картуз, пальто и блестящие резиновые калоши.

Старшина Головченко, пожилой, высокий и очень сутуловатый мужик с низким лбом, на котором скобкой были подрезаны волосы, был такой же, как и пять лет тому назад, и так же тупился и сопел носом.

С ними был еще и третий деревенский мужик с бляхой сотского на груди, с длинной палкой и суровым, угрюмым лицом. Егор Шибаев знал его. Это был сильный и пьющий запоем мужик по имени Шпрунь.

Односельчане сейчас же узнали Егора Шибаева. Писарь воззрился на него и, отдуваясь и улыбаясь, поздоровался с ним, как образованный человек, за руку.

Старшина снял картуз и поцеловался с ним три раза. Сотский Шпрунь поднял шапку, но подойти не посмел. Егор Шибаев, хотя мальчиком и парнем часто был бит пьяным Шпрунем, не подошел к нему, думая, что недостойно его звания здороваться с простым мужиком.

— Какими судьбами? — спросил Шибаев писаря. По делам больше. А вы окончательно в наши палестины?

— Да.

— Ну что же-с? После Питера вам, конечно, все оченно плохо покажется!

Егор принял значительный вид.

— Да оно конечно… то столица, а это, конечно, деревня, снисходительно ответил он.

— Что уж тут, — тяжело, точно сокрушаясь, заметил старшина и вздохнул.

— Рады, чай, все-таки, что домой прибыли? — с любопытством и бегая глазами по сторонам, спросил писарь.

— Как водится. Все-таки солдат, хоть там и унтер-офицер тоже, человек военный ни кола ни двора, как говорится, не имеет. А тут все в порядке… дом, хозяйство.

— Супруга ваша здравствует, — сообщил писарь. Ему очень хотелось сообщить Егору Шибаеву об измене жены, но он не решался.

— Благодарим вас… Опять же вот жена, — продолжал Егор солидно и внушительно, — солдатом, конечно, баловаться приходилось… по разным там… а тут все-таки, какая ни на есть, законная жена.

— Оно конечно! — согласился писарь, бегая глазами по сторонам и не решаясь сказать то, что ему хотелось.

Старшина вздохнул и потупился.

— Одно слово — в гостях хорошо, а дома все лучше! — сострил писарь и сам коротко и с одышкой засмеялся.

Егор Шибаев радостно улыбнулся.

— Что и говорить!

— Вы, собственно, давно из Дерновой? — спросил.

— Со вчерашнего дня.

— Что так?

— Да такое дело вышло… конокрадишки у нас завелись… У господина земского начальника лошадь свели… хорошую лошадь… Ну и подозрение есть такое, что из наших же деревенских.

— Ну? — спросил Егор Шибаев, очень довольный, что писарь посвящает его в такие дела, о которых с простым мужиком и говорить бы не стал.

— Да-с, — вздохнул писарь, — может, помните Куприяна Тесова… вот, что еще при вас в острог свезли?

— Помню, как же…

Писарь подумал и, окончательно решив ничего не говорить Егору о его жене, продолжал с одышкой:

— Бежал, изволите видеть, и так полагают — его рук дело.

— Такой род у них, — вставил старшина и тяжело вздохнул, потому что боялся за свою тройку.

— Скажите… тэк-с. А каким бы родом мне до Дернового добраться?

Писарь сообразил, пошевелил толстыми пальцами.

— Мужичок тут есть наш. Может, тоже помните: Мозявым прозывается. Так он, надо быть, вскорости домой. Он муку привез господину Твердохлебову, начальнику станции…

Егор Шибаев кивнул головой, хотя совершенно не знал этого начальника станции. Но ему казалось почему-то, что не знать начальника станции неприлично для его унтерского и столичного достоинства.

— Ну, так вот им муку-с… а теперь, надо полагать, и в обратный. Вы попросите его. Он мужик ничего, хороший мужичок.

— А где бы мне его?

— А вот сейчас… Шпрунь, а Шпрунь! — крикнул писарь сотскому, который с начала разговора из уважения к начальству отошел.

— Тут я, — отозвался он густым и хриплым с недавнего перепоя голосом.

— Ты… найди там Мозявого и спроси, не подвезет ли вот их?.. Это ваш сундучок?

— Мой.

— Вот их с сундучком. Скажи: я спрашиваю.

Сотский мрачно повернулся и пошел, топая пудовыми сапогами и стуча палкой. Писарь посмотрел ему вслед.

— Тоже вот… обстоятельный мужик, а только зашибает.

— Бывает, — сказал Егор Шибаев.

Ему было очень лестно, что писарь отзывается при нем о других мужиках, как бы не причисляя его, Шибаева, к ним.

А потому он счел нужным поддержать свое достоинство и, разгладив усы, сказал:

— Вот у нас, в третьей роте, тоже один солдатик, из цыган он, Белокопытин по фамилии, так тоже, ежели трезвый — куда хочешь его ткни, а напьется и — дрянь человек. Уж его и так, и этак… А тоже обстоятельный, как следовает быть, по всей форме солдат…

— Это случается, — согласился теперь писарь.

В это время старшина кашлянул и раскрыл рот.

На платформе показался сотский Шпрунь, со своей палкой и бляхой, а за ним, в оборванном азяме, в стоптанных лаптишках — Мозявый.

— Вот, — сказал сотский, икнул и из уважения к начальству отошел.

Мозявый поспешно сдернул шапчонку и остановился в трех шагах от них, вывернув носки и вытянув тонкую черную шею. Слезящимися глазками он глядел на начальство с видом забитого животного, потому что Шпрунь не заблагорассудил пояснить ему, зачем он понадобился начальству, а сам по себе, по опыту и вкоренившейся привычке, он от начальства добра не ждал.

Писарь сразу превратился во властное начальство.

— Эй ты, вот отвезешь их в Дерновое. Ты сейчас?

— Сею минуту, — поспешно и хрипло, точно слова с усилием выходили у него из горла, ответил Мозявый.

— Сундучок там у них… вот этот самый.

Мозявый посмотрел на сундучок и заморгал глазами: сундучок был довольно велик, а лошадь у него была плохая и не кормленная целый день. Мозявому было жаль своей лошади, но ослушаться писаря он не посмел и даже с видом готовности засуетился, засунул шапку за пояс и обхватил обеими тонкими и корявыми руками сундук, но с трудом только приподнял его. Он засуетился еще больше, переложил шапку под мышку и опять ухватился за сундук.

Шпрунь смотрел на него с явным презрением.

— Пущай!

Он оттолкнул Мозявого, взял без всякого усилия сундук и понес. Мозявый, почесывая спину движениями костлявых лопаток и производя носом хлипающий звук, пошел за ним.

— Тэк-с, — сказал писарь, — вот он вас и доставит.

— А теперь до свиданья-с, — сказал Егор Шибаев, премного вам благодарен.

— Не за что-с, — возразил писарь, — я всегда с моим удовольствием приличному человеку всякое одолжение… До свиданья-с. Изволите кланяться вашей супруге.

— Очень вам благодарен. До свиданья-с.

— До свиданья-с.

Старшина опять ничего не сказал, вздохнул и неловко, не сгибая своих заскорузлых пальцев, тряхнул руку Шибаева.