Он еще издали узнал свою избу, и она показалась ему совсем особенной, не похожей на другие избы. И ее пыльные, давно не беленные стены, старый плетень, растрепанная крыша, покрытая зелеными лишаями, все — вплоть до вороны, сидевшей на заборе, показалось ему точь-в-точь таким же, каким было пять лет тому назад, хотя тогда ему и в голову не приходило рассматривать все все.

И сейчас же он почувствовал такое нетерпение скорее увидеть жену, что ему стало казаться, будто он только се и хотел видеть и всегда о ней думал.

Проезжая мимо избы, он радостно и немного даже конфузливо заглянул в ее крошечные пыльные окна, но ничего, кроме какой-то зеленой бутылки, заткнутой тряпкой, не увидел.

— Тпрру… — сказал Мозявый тоненьким голосом и натянул вожжи, как делают эго кучера, лихо подкатывая на горячих конях.

Взъерошенная лошаденка очень покорно остановилась и, расставив ноги, тяжело вздохнула, высоко поднимая свои втянутые ребра и раздутый живот.

— Ишь, дохлая… — пробормотал Мозявый, потому что ему было жаль заморенной лошади, и вздохнул таким же тяжелым, покорным и долгим вздохом, как и его лошаденка.

Егор Шибаев молодецки выскочил из телеги, разминая сильно затекшие ноги, взял без всякого усилия свой сундук и шагнул к калитке.

— Спасибо, дядя, — буркнул он Мозявому.

Мозявый посмотрел ему вслед, вздохнул опять и тронул лошадь уже шагом.

Лошаденка бойко, помахивая головой, пошла к дому и даже попыталась закрутить ощипанным и грязным хвостом.

— Ишь, дохлая… — повторил Мозявый и приободрился.

Помахивая кнутом, он мечтал о том, что соберется с деньгами и по осени купит новую лошадь, хотя прекрасно знал, что собираться ему не из чего и что новой лошади он ни в коем случае не купит.

Но он мечтал об этом всю жизнь.

Егор Шибаев отворил калитку, повернувшуюся на ржавых петлях с тем же самым унылым и протяжным визгом, каким она проводила его в рекрутчину.

Егора Шибаева сразу обдало знакомой обстановкой.

Двор показался ему уютным и как будто теплым. Те же сараи шли вокруг заросшего пыльной травой двора. По траве бежали протоптанные неровные серые дорожки, а у сараев прели кучи навоза, в котором рылись две курицы и хриплый петух. Было то же старое, низкое, в одну ступеньку, крытое крыльцо, и под навесом его болтались пучки сухих капустных листьев и торчали сломанные вилы.

Когда Егор Шибаев проходил от калитки к крыльцу, в окне мелькнуло чье-то лицо и сейчас же спряталось. Потом выглянуло и другое, показавшееся Егору лицом его жены, и тоже спряталось. Но навстречу ему никто не вышел, и дверь в сени оставалась запертой.

Егор Шибаев взошел на крыльцо, опустил к сторонке свой сундук, потому что хотел войти в избу честь честью, и только что взялся за дверь, как она отворилась изнутри, и какая-то босоногая девочка в красном платке с визгом шмыгнула мимо него, шлепнула раз-другой босыми пятками и мигом исчезла за калиткой.

Егор Шибаев с удивлением посмотрел ей вслед и, отворив дверь, нагибаясь, вошел в избу.

Там было чисто прибрано и пахло хлебом, щами и мокрой мочалкой. На полатях лежала ситцевая розовая подушка и первая бросилась ему в глаза.

Потом он увидел и жену.

Матрена, худая и высокая баба, лет двадцати пяти, но казавшаяся старше от своей худобы, одетая по-городски, как одеваются мещанки и торговки нелепо и некрасиво, сидела у стола, положив одну руку на стол, другую на колени.

Егор Шибаев улыбнулся радостно и смущенно. Жена ему сразу понравилась, хотя он ее и воображал совсем иной. Приятно поразил его и ее городской наряд, потому что ему, как унтеру, не подходила, по его мнению, жена, одетая попросту.

Его очень удивило, что жена не встает ему навстречу.

Когда Егор вошел, она вскинула на него глазами и сейчас же потупилась и побледнела.

— Здравствуйте-с, — уже нерешительно сказал Егор Шибаев.

Матрена молча встала и поклонилась ему в пояс.

И из этого немого поклона, и из того, что жена не смотрела на него, Егор Шибаев сразу увидел, что что-то, о чем он никогда серьезно не думал, но о возможности чего знал, случилось с ним.

Он растерялся.

— Здравствуйте, — пробормотал он опять.

Матрена пошевелила тонкими бескровными губами и опять молча поклонилась в пояс, на этот раз касаясь рукой полу.

И от этого вторичного поклона в груди Шибаева точно что-то оборвалось и кинулось ему в лицо, отчего он вдруг густо покраснел.

— Вот как-с! — хрипло проговорил он.

Матрена, не поднимая головы, исподлобья вскинула на него глаза.

Егор Шибаев нерешительно, но с недоумением сделал три шага и сел на лавку.

В голове у него все так смешалось от неожиданности, что он ошалел и как будто не мог чего-то сообразить.

— Так-с… — повторил он и положил на стол шапку.

И тут увидел то, чего раньше не заметил: за спиной Матрены стоял, ухватясь за ее юбку, ребенок лет трех, в грязной синей рубашонке, босиком, с измазанным грязным личиком, беловолосый и белоглазый.

Засунув палец в рот и отдувая обе щеки, он прехладнокровно смотрел на Егора и на его шапку.

С минуту и Егор смотрел на него, раскрыв рот и выпучив глаза. Потом у него потемнело в глазах и захолонуло внутри. С бешенством ударив кулаком по столу, так, что, шапка полетела на пол, он перегнулся к самому лицу Матрены и прохрипел:

— А, так ты вот что… Паскуда!

Матрена подняла на него прямо в лицо свои, от ужаса ставшие круглыми, глаза и молчала.

Егор Шибаев на минуту задохнулся, а потом заорал на всю избу:

— Ах ты, стерва! Говори-кто?

Матрена продолжала смотреть ему в лицо, обезумев от страха, и молчала.

Но зато ребенок визгливо и испуганно закричал, закрыв глаза и растопырив пальцы.

Шибаев даже зубами скрипнул и рванулся к нему, но Матрена машинально чуть-чуть подвинулась между ними. На секунду Егор Шибаев застыл, все более и более наливаясь кровью, и вдруг с размаху ударил жену кулаком по голове.

Она чуть не упала и схватилась за стол; платок слетел у нее с головы на шею, и космы волос повисли поперек лица.

От первого удара Егор почувствовал такой прилив злобы, что чуть не задохнулся. И, невольно давая выход этому чувству, не помня себя и крепко стиснув зубы, он схватил жену изо всей силы сначала за руку, а потом за волосы и выдернул на середину комнаты. Она с размаху села на пол и закрылась локтем. Егор ударил ее коленом в спину и потащил за волосы по полу, приподнял и опять бросил.

Несколько секунд он стоял неподвижно, широко расставив ноги и тяжело дыша, весь красный и потный, с ополоумевшими глазами и трясущимися руками.

Матрена сидела на полу и закрывалась от него рукой.

Но когда она опустила руку, он опять начал ее бить и бил долго, руками и коленями, бормоча сквозь зубы ругательства и таская ее за волосы по избе. Юбка с нее слетела, и, когда он тащил ее за волосы, она покорно переступала босыми ногами, прикрытыми одной толстой рубахой.

Несколько горшков слетело с лавки; какая-то палка упала Егору под ноги, и он стал бить этой палкой жену по спине и плечам.

Матрена закричала тонким, пронзительным голосом и хотела бежать, но Егор так толкнул ее в спину, что она ударилась всем телом о печку и свалилась на пол.

Егор бросил палку, тяжело опустился на лавку и весь осел, туго дыша, красный, с волосами, прилипшими к потному лицу.

Тут он вспомнил, что навеки опозорен перед всей деревней, и подумал, что все мечты его о почете рушились, что ему уже нельзя будет показывать свою столичность и что все это благодаря его жене.

Он опустил голову на локоть и зарыдал, чувствуя, что испорчено навсегда и еще что-то хорошее, чего он и сам не сознавал. Слезы градом катились по его толстому красному лицу.

Матрена неслышно поднялась и, шатаясь, задвигалась по избе, пугливо поглядывая на мужа. Один глаз у нее совсем запух, отчего лицо ее было жалкое, страшное и нечеловеческое. Она спрятала волосы под платок, надела юбку и вышла в сени. Там она намочила водой тряпку и стала мочить синяк.

На глаза попался ей маленький Федька, сидевший за помойным ведром и беззвучно ревевший от ужаса. Матрена вывела его на крыльцо.

— Беги, родной, на улицу…

А Егор сидел в избе и все плакал, думая о том, что жена испортила ему всю жизнь, тогда как могло быть очень хорошо. Ненависть к ней опять стала закипать в его сердце.

Он перестал плакать, озверел опять, вышел в сени и молча стал бить жену и таскать по полу за волосы, чувствуя жгучее желание сделать ей как можно больнее.

Матрена не плакала и не кричала даже тогда, когда Егор нашел старую мокрую веревку и начал этой веревкой хлестать ее по чему попало.

Она думала, что так и должно быть, и только, задыхаясь от ужаса и боли, боялась, что не выдержит, пока муж отведет над ней душу, и он ее забьет до смерти.

А еще больше она боялась, чтобы Егор не вывел ее на улицу голую, привязанную к телеге, и не сек ее кнутом при народе, как это было в обычае делать с изменившими женами.