На другой день Фирсов в сюртуке и высоких воротничках, сухой и прямой, как палка, вошел в комнату Семенова. Ланде, одетый, сидел у окна и, склонив голову набок, усердно, немного детским аккуратным почерком переписывал большую рукопись, которую достал ему для переписки Семенов. Больной студент еще лежал на кровати и курил.
— А, Фирсов! — радостно вскрикнул Ланде, подымаясь ему навстречу и роняя кляксу на чисто переписанный лист. Семенов издали посмотрел на эту кляксу и ничего не сказал.
Фирсов устремил на Ланде оловянный взгляд и не подал руки.
— Я пришел за сыном! — сухо, неестественно официально сказал он.
— Сережа давно уже в сад убежал…
— Соня его гулять повела… — отозвался Семенов безучастным голосом.
— Благодарю вас! — также неестественно поклонился в его сторону Фирсов. — А за сим, извините… И он повернулся.
— Что это значит, Фирсов? — с огорчением спросил Ланде.
— Ничего-с! — с каким-то проворным удовольствием пожал плечами Фирсов.
— Да будет вам! — болезненно морщась от его тона, возразил Ланде, подходя.
— Ломается, как дурак! — сердито отозвался Семенов.
Фирсов быстро повернулся к нему и из сухого, как палка, стал вдруг гибким, как змея.
— Не знаю, кто дурак! — язвительно и уязвленно ответил он. — Но раз уже так… извольте, я объяснюсь…
Он быстро положил палку и фуражку на стул и также быстро и порывисто сел рядом.
— Очень нужно! — фыркнул Семенов. — Шут гороховый!
— Оставь, Вася! — сказал Ланде просительно.
Фирсов притворился, что не слышит, и повернулся к Ланде в упор.
— Я принужден начать несколько издалека… — витиевато, с явным внутренним упоением приготовленной речью, заговорил он. — Вы… Иван Ферапонтович, имели на меня когда-то огромное влияние, признаюсь… да, чистосердечно признаюсь… Что ж, я все-таки могу сказать, что мы были даже друзьями…
На сухих дряблых щеках Фирсова выступил кирпичный румянец, и на одну секунду казалось, что он запнулся, как будто боясь, чтобы Ланде не отверг этого.
— всегда был расположен к вам, Фирсов… — с ласковым чувством отозвался Ланде.
Что-то похожее на тайное, несознаваемо унизительное удовлетворение мелькнуло в глазах Фирсова, а потом он сейчас же стал груб и дерзок.
— Вы обольстили меня внешностью своих поступков, в истинном смысле которых я не мог тогда по молодости разобраться…
— Я ведь вас знаю, кажется, уже пожилым человеком… наивно перебил Ланде, чрезвычайно заинтересованный.
Фирсов опять покраснел бледным кирпичным румянцем.
— Да-с… Конечно, я… Я хотел сказать, что, когда вы еще юношей посещали бедных и больных, раздавали все… и тому подобное, — я возомнил, что вижу истинного христианина… и ваши беседы меня в том укрепляли… И я чувствовал к вам большую приязнь. Я и теперь сознаюсь в этом… Увлекая своим красноречием доверчивую молодежь, вы становились, так сказать, центром… и… и кумиром многих. Даже я, человек, без гордости скажу, твердый и твердых убеждений, долго не мог увидать истинного смысла ваших речей и поступков…
— А какой же смысл, по-вашему, был? — с интересом спросил Ланде.
— Вы сами знаете, какой… — слегка останавливая его поднятыми пальцами, возразил Фирсов с хитрым и острым взглядом.
— Ну, все-таки?
— А вот-с какой… если вы непременно этого желаете… Не принимая никакого участия в службах церковных, вы как бы хотели подчеркнуть и… и оттенить, что истинная христианская религия вне церкви… Да-с! И многих увлекли так, что многие перестали бывать в церкви и даже впадали в критику догматов!.. Многие, но не я… Вам это, конечно, очень было не по нутру, но я вам не мальчишка-студент и не вам меня совратить. Скорее я вас направлю на путь истинный!..
— О, Господи! — страдальчески вздохнул Ланде. — Что вы только наговорили, Фирсов!..
Семенов со сдержанным раздражением тяжело ворошился на кровати.
— Да-с, да-с! — торжествующе упрямо повторил Фирсов. — Не меня-с.
— И опять-таки я не понимаю, к чему все это? — развел руками Ланде.
— А вот к чему! — громко и грубо сказал Фирсов и темно-серые баки его встопорщились. Было очевидно, что он запутался и страдал, сознавая это, в уязвленной гордости. — Позвольте вас, наконец, прямо спросить: христианин вы или нет?
Семенов фыркнул.
— Я, право, не знаю… и лучше мы в другой раз поговорим… — мягко, страдая за Фирсова, пытался заговорить Ланде.
— Так-с!.. — сухо и коротко рубя слова и как бы подхваченный какою-то силой, продолжал Фирсов. — Верите ли вы в православную церковь?
Ланде волновался и двигался по комнате.
— Что за вопрос, Фирсов?.. К чему это?.. Впрочем, если вам это нужно, в церковь я совсем не верю, это само…
— Так-с! — перебил Фирсов, вставая и с узким торжеством потирая руки. Этот разговор и многое другое в связи с вашим отречением от матери…
Ланде широко раскрыл глаза.
— Это неправда, — я никогда не отрекался от мамы… а только я решил жить отдельно от нее, потому что…
— Да охота тебе с этой дрянью говорить! — вдруг сердито крикнул Семенов и сел на кровати взъерошенный и желтый. — С какой стати ты позволяешь всякой сволочи копаться в своей душе!
— Понима-аю!.. — сквозь зубы также фальшиво сдержанно сказал Фирсов и опасливо потянул фуражку. — Больше мне нечего спрашивать, хотя я и хотел сказать еще кое-что… что, может быть, — прибавил он с потупленной гордой скромностью, — может быть, принесло бы вам некоторую пользу… Но раз так… Довольно!.. Теперь я знаю, что мне делать… и будьте уверены, что я поступлю, как повелевает мне долг и совесть!.. Да-с…
И Фирсов торжествующе поднялся.
— Ах, ты, старая скотина! — с бешенством крикнул Семенов, хотел вскочить, но страшно, хрипло закашлялся и упал лицом в подушку, облившись холодным потом. Тонкая босая нога, высунувшаяся из-под одеяла, судорожно дергалась от усилий.
Фирсов, злорадно оскалив зубы, посмотрел на него.
— Так-то-с! — торжествующе протянул он и повернулся опять к Ланде.
— А вам я вот еще что скажу: все ваши поступки только ложь и притворство… Истинную веру не вы понимаете, а может, люди, которых вы воображаете ниже стоящими… А вы слуга антихриста и…
— Убирайся к черту! — в исступлении завопил Семенов, и больной, напряженный голос его хлестко разрезал воздух. Вон отсюда!..
Фирсов гордо посмотрел на него, надел фуражку и отворил дверь.
— Дохлая собака! — с бесконечной ненавистью и злорадством процедил он за дверью. — Молчал бы, коли уж Бог убил!.. Туда же!..
Ланде, бледный и. растерянный, стоял посреди комнаты и беспомощно улыбался. Семенов посмотрел на него и, как будто стыдясь своего взрыва, все еще дрожа и задыхаясь, стал одеваться.
Ланде всплеснул руками и схватился за голову.
— Господи!.. Сколько ненависти и злобы, за что?.. Разве я…
Семенов, не глядя, тихо отозвался: Охота тебе обращать внимание…
Но Ланде, не слушая его и чувствуя только одну неодолимую потребность сейчас, немедля потушить ту ненависть и злобу, которые вспыхнули возле него, как ему казалось, по его вине, потому что он не сумел их предупредить, и которые нестерпимо жгли его сердце, вдруг повернулся и опрометью бросился из комнаты.
— Куда ты? — испуганно крикнул Семенов, пугаясь того ненужного и унизительного, по его убеждению, что, подумал он, хочет сделать Ланде.
— Я сейчас… — пробормотал Ланде, сбежал с крыльца и побежал к флигелю Фирсова. Дверь была заперта и твердо оттолкнула Ланде.
— Фирсов!.. отоприте! — прокричал Ланде, хватаясь за ручку двери.
За дверью ничего не было слышно, кроме тупого, торжествующего молчания, и чудилось, что кто-то злорадно затаился тут, сейчас же за дверью; затаился и молчал, наслаждаясь. Ланде вертел и дергал ручку двери.
— Фирсов!.. Это ошибка! отворите, я все вам объясню… Отоприте!
Фирсов не отзывался. Ланде печальными глазами посмотрел вокруг, закусил губу, чтобы не выразить страдания, и отошел.
Из садика вышла и подошла к нему тоненькая, стройная Соня, прикрывшаяся от солнца прозрачной белой косынкой, из-под которой смотрели пытливо и сумрачно большие глаза.
— Ваня, — строго и серьезно сказала она, уйдите отсюда, вы себя унижаете.
— Сонечка, — серьезно возразил Ланде, — но разве можно это так оставить? Ведь это ужасно, нелепо… Зачем, к чему такая злоба?
— Он подлец, дрянь, ничтожество! — убежденно сказала Соня. — Он вас давно ненавидит за то, что вы лучше его…
— Ах, какие вы глупости говорите, Соня! — махнул рукой Ланде.
— Это правда! — настойчиво крикнула Соня и сдернула с головы косынку. Ну, пусть… Не в том дело, Соня, кто лучше, кто хуже… Не это важно.
На крыльцо вышел Семенов, полуодетый, нечесаный и желтый, как шафран.
— Ланде, — крикнул он сурово, — иди сюда, сейчас! А то я тебя побью, ей-Богу!..
В голосе его ясно слышались любовь и жалость и какое-то светлое удивление.