В этот день Семенов с дневным поездом уезжал в Ялту, где было, как говорили доктора, которым он не верил, но хотел верить, его спасение. Все собрались его проводить.
Семенов чувствовал себя очень плохо. Его уже не веселили ни солнце, ни тепло, ни люди, ни небо, ни зелень. Ноющее, бесконечное страдание наполняло и окружало его, как какой-то особый тяжелый туман, сквозь который плохо и тускло видел он все окружающее. Он уезжал равнодушный и холодный, как будто тело его уже умерло, а дух был погружен куда-то внутрь, в бездонную глубину одинокою страдания. Он не был рад, но и не раздражался, оттого что его собрались провожать. Ему было все равно. Один Ланде его заботил, и так странно было видеть это непонятное, озабоченное внимание, как улыбку на лице неподвижного холодного покойника.
— Ты, Ланде, оставайся и живи тут! — сухо покашливая, говорил он. — А что же ты есть будешь?
— Как-нибудь… — улыбаясь, успокаивал его Ланде и, шутя, прибавлял: Взгляните на птиц небесных: не сеют…
— Ты дурак! — сердито возразил Семенов: — ты не птица… Ведь тебя не накорми, так ты с голода подохнешь. Удивительное дело!.. На месте Господа Бога я бы тебя давно взял живым… и посадил в сумасшедший дом.
Ланде смеялся заразительно весело и добродушно. Милый Вася, ты лучше всех людей, каких я встречал…
— А ты глупей… — болезненно и нетерпеливо махнул рукой Семенов. Он помолчал.
— Шишмарев обещал тебе урок достать. Ну, вот и хорошо! — обрадовался Ланде.
— Только это очень трудно: ты ведь уже на весь город прославился…
Пришли Шишмарев и Молочаев.
— Едете? — безразлично спросил художник.
— Конечно! — с тусклой неприязнью ответил Семенов.
— Урок для Ланде я нашел, — сказал Шишмарев таким голосом, точно сомневался в чем-то.
— Ну, вот… слышишь? — посмотрел на Ланде Семенов.
— Скоро пора и на вокзал… — заметил Шишмарев, озабоченно посмотрев на часы.
Когда Семенов вышел куда-то, Молочаев равнодушно сказал:
— Куда он едет? В Ялту? На какие средства?
— На кондицию… — ответил Шишмарев, пожав плечами. — Дело студенческое!
— На урок? — удивился Молочаев, и на минуту тень жалости налетела на его лицо. — Куда ж ему на урок? Его ветер с ног валит!
Ланде встал, схватился за щеку, как от внезапной боли, потом опять сел.
— Э, что! — сказал Шишмарев, точно ему было даже приятно это сказать, нашему брату, голяку, нельзя такими нежностями заниматься! Пока еще не свалил? — ну, и ладно!
Под окном мелькнул черный ажурный зонтик и другой розовый.
— Марья Николаевна и Соня идут! — сказал Ланде.
Они вошли вместе с Семеновым. Соня вошла серьезно, тихо и, сложив зонтик, чинно села против Ланде, в уголок. Марья Николаевна возбужденно и смущенно смеялась, мельком поздоровалась и осталась посреди комнаты, вертя по полу раскрытый зонтик, смеясь, блестя глазами и голыми руками, тепло розовевшими в белых холодных широких рукавах, и не глядя на Молочаева.
Когда она вошла, Молочаев почувствовал, как стала дрожать под коленом какая-то нервная жилка. Он тоже встал и прислонился к окну, только изредка взглядывая на нее быстрыми и жадными глазами.
Приехал извозчик. Слышно было, как дребезжал тарантас и фыркали лошади.
— Ну, идем! — сказал Семенов равнодушно.
Все вышли гурьбой на солнце и воздух, слепившие глаза. Марья Николаевна раскрыла зонтик.
Ланде хотел было нести чемодан, но Молочаев сказал:
— Куда вам! — Взял чемодан как перо и, с наслаждением выказывая свою страшную силу, понес его. Марья Николаевна мельком взглянула на него и опять стала смотреть на Семенова. Сутулый, больной студент уже сидел в тарантасе в своем выцветшем зеленоватом, с тусклыми позеленевшими пуговицами пальто, надвинув фуражку на уши.
— Ну, прощайте! — сказал он уныло.
— До свиданья! до свиданья! — кричали ему молодые оживленные голоса.
— Да, стой! — остановил он извозчика. — Так ты, Ланде… А впрочем, какое мне дело? Как хочешь! Прощай! — вдруг раздраженно и неприятно перебил он сам себя и поехал.
Его сутулая неказистая фигура долго тряслась по улицам, темная и странная, и казалось, что среди яркого дня, блеска и радости, на него одного не светит яркое, теплое солнце… Соня тихо плакала.
— Я вас провожу, Марья Николаевна! — сказал Молочаев, и в голосе его почудилось ей что-то властное, уверенное.
Какой-то особенный, странный, шаловливый и в то же время искренний испуг овладел ею.
— Я останусь здесь с Соней… — растерянно ответила она, хотя вовсе не думала раньше об этом.
Молочаев густо покраснел, и опять сладострастно-мстительное чувство медленно поднялось в нем.
— Вот хорошо! — радостно сказал Ланде. — Мне именно с вами хочется теперь говорить!
Молочаев быстро посмотрел на него, и вдруг тошная и внезапная ревность заставила его сжаться всем своим могучим красивым телом в бессильную и безобразную злобу.
— Как хотите… До свидания! — хрипло, не своим голосом проговорил он. — Идемте, Шишмарев!
Они ушли по яркой, жаркой улице.
В комнате Семенова было пусто и прохладно. Марья Николаевна села на окно в сад, Соня обняла ее за мягкие колени, а Ланде стал возле.
Почему вы именно со мной хотели говорить? спросила Марья Николаевна, улыбаясь.
Ланде тоже смущенно и радостно улыбнулся.
— Потому, что вы такая молодая, красивая, добрая, именно с вами хочется говорить теперь… Солнце светит так тепло, так хорошо…
Марья Николаевна счастливо и светло засмеялась.
— Будто я такая?
— Конечно, такая! — с наивным убеждением повторил Ланде. — И как это хорошо!
— Что?
— То, что есть такие, как вы, красивые, нежные молодые женщины! восторженно говорил Ланде. — Мне всегда кажется, что Бог дал людям женскую молодость, красоту и нежность, чтобы они не унывали, не забывали о радости и любви, пока еще тянется их ужасная, тяжелая, беспросветная работа над жизнью.
Соня не спускала с него глаз, и бледные щеки ее розовели и оживали под звуки его голоса.
— Значит, когда закончится эта работа, тогда уже не будет таких женщин? — задумчиво и с нежным вниманием спросила Марья Николаевна.
— Нет, почему? — радостно возразил Ланде. — Они останутся… такие же прекрасные, только тогда все они и все будет такое же прекрасное, молодое и нежное. Тогда уже все будет ясно, светло, а теперь они — только луч оттуда, из светлого будущего.
Ланде помолчал и прибавил печально:
— Мне жаль почему-то… не знаю, может, это дурное чувство… когда молодая, радостная девушка сходится с одним мужчиной… таким жадным, грубым… Мне и радостно за его счастье и жаль. Точно кто-то взял, потушил или унес яркий огонек, светивший всем… Я, впрочем, думаю, что это не от дурного чувства… это потому мне жаль, что слишком мало таких огоньков у людей…
— Да ведь иначе же и быть не может! — тихо возразила Марья Николаевна, опуская голову. Ей казалось, что он именно о ней говорит.
— Да, да, — торопливо согласился Ланде, — не может!.. Мне только жаль, что эта молодость и красота не могут быть общим достоянием. Впрочем, люди думают, что это дурно… Я не знаю… может быть…
Было тихо и светло. Чистый прозрачный воздух серебрил каждый звук и облекал радостью каждое дыхание. Марья Николаевна подняла на Ланде глаза, и что-то странное мелькнуло в ней: на одно мгновение ей страстно и радостно, как никогда, захотелось жизни и показалось, что она может и будет любить всех, всем давать наслаждение, радость, свет и веселье, свою молодость и красоту, свое прекрасное сильное тело. Это мелькнуло и исчезло, а осталась, как глубокая борозда, задумчивая нежность, тихое влечение к тонкому, тихому, прекрасному глазами, слабому человеку, стоявшему перед: ней. Ланде ясно и радостно смотрел на нее, и в это мгновение в ней в первый раз появилось смутное, тихое и таинственное желание слиться с ним. Легкая, стыдливая и светлая мысль скользнула вперед и осветила, как солнце, это грядущее слияние се богатого тела с тем странным и мечтательно прекрасным, что было в его душе. Предчувствие бесконечного счастья неудержимой волной нахлынуло на нее умилением и истомой.
Марья Николаевна гибко повела полными круглыми плечами. Соня вдруг чуть-чуть, точно хрустнула, пошевелилась внизу у ее колен.
— Никогда в жизни мне не было так странно и хорошо! — невольно вслух проговорила Марья Николаевна.
— Вам всегда должно быть так хорошо! — сказал Ланде с влажными глазами. Ведь это такое счастье чувствовать в себе такую красоту, чувствовать ту радость, которую доставляешь всем!
— Не всегда! — чуть слышно возразила Марья Николаевна, закидывая голову и опираясь затылком о холодный твердый косяк окна.
Это потому, — сказал Ланде, — что люди на свое же горе не понимают, какое это богатство и радость женская молодость и красота. Они относятся к ней грубо, небрежно… Если бы они понимали, они бы всю силу употребили, все лучшие силы своей души, чтобы не было горя, ничего грубого, жестокого и злого вокруг нее. И как бы это облагородило, осветило их жизнь, как было бы легко работать и ждать!
— Ланде! — резко крикнул со двора Шишмарев. — Где ты?
Все вздрогнули, и всем было тяжело и странно очнуться. Ланде торопливо вышел. Слышно было, как Шишмарев резко, точно торгуясь, говорил ему:
— Мы пришли за тобой. Мать того гимназиста, которого я тебе нашел, просила привести тебя сейчас поговорить.
— Я сейчас… — машинально и как будто грустно ответил Ланде.
Марья Николаевна глубоко вздохнула, тихо обняла Соню за тоненькую шею и притянула к себе.
— Маня… — значительно и торжественно позвала Соня.
Марья Николаевна молча посмотрела ей в глаза. Они были близко от нее. Темные, решительные, полные неестественного подъема и восторга.
— Я хотела тебе сказать… также торжественно продолжала Соня. — Выйди замуж за Ваню!
Легкий, приятный и быстро растаявший румянец покрыл щеки девушки. Она молча и нежно поцеловала Соню в высокий холодный лоб с гладко причесанными, легкими как воздух, волосами.
Вошел Ланде.
— Надо идти! — с сожалением сказал он.
— Я с вами… — как-то особенно, долго и глубоко посмотрев ему в лицо, отозвалась Марья Николаевна, и встала, поправляя волосы. В ней было решительное, спокойное и полное чувство.
На крыльцо она вышла за Ланде и вдруг увидела рядом с Шишмаревым красивое, жесткое и немного бледное лицо Молочаева, упорно, прямо смотревшего на нее. Она отвернулась с досадой и сожалением.
«Как это я могла вчера!..» — с досадой мелькнуло у нее в голове.
Соня, оставшись одна, долго, неподвижно смотрела в окно, и зелень сада расплывалась у нее в глазах. Потом она встала, судорожно вздохнула, отвернула легонький рукав платья и изо всей силы укусила свою бледную тоненькую руку. На бледной тонкой коже выступили два ряда белых пятен. Соня долго и упрямо смотрела, как белые пятнышки быстро наливались кровью и образовался маленький багровый венчик.