Скандал на бульваре взмыл слюнявую, грязную и липкую, как болотный дух, волну возбужденной сплетни. Имя Марьи Николаевны трепалось по всему городу в связи с именем Ланде, и куда бы она ни приходила, ее встречали с острым любопытством и худо затаенным радостным презрением. Загнанная, потерявшаяся девушка металась из стороны в сторону, бессильно стараясь победить что-то грязное и холодное, невидимо окружавшее ее. Иногда наступало молчаливое отчаяние, ей казалось, что вся жизнь пропала, и тогда в наступившей тишине, вырастая, как огненный цветок, из стыда, отчаяния и чувственной обиды, в ней подымалась жгучая ненависть к Ланде.

Но когда он в первый раз пришел к ней, все-таки в душе ее шевельнулась смутная надежда на то, что все еще изменится, пройдет, как гадкий сон, и тогда снова будет так хорошо, светло и радостно как прежде.

Ланде вошел тихо; голова у него через щеку и глаз была повязана толстым белым бинтом и казалась уродливо громадной, как исполинский белый одуванчик, покачивающийся на тоненьком шатком стебельке.

— Здравствуйте!.. — тихо сказал он.

Марья Николаевна растерянно встала и, не здороваясь, перебирала дрожащими пальцами по краю стола. Было в ней что-то прекрасное, беспомощное и жалкое.

— Я пришел сказать вам… — начал Ланде, подходя и беря ее за руку. Рука задрожала, и девушка подняла на него большие влажные глаза.

— Я пришел… — повторил Ланде. — Если бы вы знали, как я люблю вас, Марья Николаевна!.. — с неожиданным напряжением вскрикнул он. — Вы мне кажетесь такой светлой, такой прекрасной, такой святой, как ангел!..

Глаза девушки трогательно просветлели, нежные выпуклые губы чуть-чуть вздрогнули в попытке несмелой улыбки. Сердце глухо и радостно стало биться в груди.

Ланде было трудно говорить, он тяжело передохнул и сжал пальцы.

— Только я не могу быть вашим мужем… — вдруг упавшим голосом докончил он.

Марья Николаевна так вздрогнула, как будто что-то тяжелое ударило ее по лицу. Нарождавшаяся радость и надежда вдруг упали в какую-то бездну, а из нее выросло с быстротой молнии сознание омерзительно грубой, смертельной обиды.

— Что это… насмешка? — звонким и в то же время зловеще тихим голосом проговорила она, вся выпрямляясь, как змея, которой наступили на хвост.

Холод и горе обняли Ланде; с печальной укоризной он посмотрел ей в глаза.

— Вы же знаете, что нет… Никогда я ни над кем не смеялся, а тем более над вами… Зачем же так говорить?.. Я сказал то, что чувствую: я вас люблю, только не так… Я ведь никогда не любил женщину так… Я не знаю, может быть, я урод… Но неужели нет другой любви… и непременно надо это?.. Я не могу… Поймите меня!..

Ланде путался в бессвязных нелепых словах, напрасно стараясь облечь в них горячее чувство мучительной жалости и горя, но Марья Николаевна уже не понимала его: между ним и ею как бы захлопнулась тяжелая дверь, сквозь которую слова пролетали искаженные, утратившие свой смысл и приобретавшие особое, оскорбительное, злое значение. Стыд и ненависть к нему встали в ней с потрясающей силой. У нее на минуту замерло сердце и закружилась голова. Слов она не слышала, в ушах стоял какой-то гул, и белый шар на тоненьком стебельке кошмарным безобразным комком лез ей в глаза.

— Я и не прошу вас… Уйдите!.. — сквозь стиснутые от внутренней боли зубы проговорила она.

Ланде машинально держал ее за руку, и это было ей уже противно. Бессвязные слова прыгали на его дрожащих губах, и он вкладывал в них всю душу, полную страдания и любви; но девушка с неестественным выражением тупой злобы и омерзения, закусив нижнюю губу, молча вырвала руку.

— Оставьте… меня! — повторила она не своим голосом.

Ланде машинально тянул ее руку к себе и вниз, и глазами, полными муки, старался заглянуть ей в душу. Она, как глухая, не отвечала ему, не смотрела на него. То светлое чувство, которое Ланде возбуждал в ней и которое пробудило требовательную жадную любовь, теперь обратилось в слепую ненависть, и чем больше старался Ланде победить ее, тем больше обострялась она. Огромное напряжение его бессильно ударялось и скользило по этой ненависти, не проникая в душу, как обнаженное кровавое сердце, брошенное с размаха на твердый холодный лед.

— Милая, поймите меня… Ведь есть же другая любовь… есть? — сжимая ей пальцы, говорил Ланде.

— Да пустите же! — с дикой тупой болью проговорила она. — Мне же больно.

Ланде опомнился и выпустил ее руку.

— Простите меня, — я не хотел… — пробормотал он упавшим голосом.

Девушка взглянула на него искоса с узким и злым презрением. С неестественным спокойствием она поправила волосы, роняя шпильки на пол, и вдруг пошла мимо него вон из комнаты, неприступно холодная и враждебная.

Вокруг Ланде стало пусто и темно, и как будто даже холодно. В окна вливались синие мертвые сумерки и наполняли комнату. В наступившей тишине, казалось, еще горели обрывки напряженного горячего шепота.

— Марья Николаевна! — тихо позвал Ланде, и одинокий голос его разбудил в темном углу что-то насмешливо гулкое.

Дверь тихо скрипнула, и вошла девчонка, держа перед собой сложенную бумажку. У нее были круглые глупые глаза, и смотрела она на Ланде с испугом, как зверек.

Ланде машинально взял записку и прочел: «Ради Бога, оставьте меня! Может, я дурная, гадкая, но вы меня мучите. Я не могу, я вас ненавижу, вы мне противны… как гадина!» — было прописано криво и неестественно надавленным почерком.

«Надо оставить ее»… — смутно и уныло промелькнуло в голове Ланде.

— Хорошо, скажи барышне, что я больше не приду… — твердо и ласково сказал он, взял фуражку и ушел. В нем было чувство бесконечного бессилия, как у человека, ставшего перед стеной.

«Надо уйти, уехать… куда-нибудь, чтобы не доставлять ей лишних страданий», — думал Ланде.

— Было уже совсем темно, когда его окликнул Ткачев. Черный и худой, он подошел откуда-то из сумрака.

— Иван Ферапонтович, — глухо проговорил он, — Бога для… поговорить… Я вас третий день выглядываю.

Ланде с радостью остановился.

— Здравствуйте, милый! Да отчего же вы ко мне не пришли?.. Я так рад бы вам был…

Ткачев застенчиво ухмыльнулся, пожимая его руку жесткими пальцами.

— Я, может, и пришел бы… Да у вас там люди… а мне промеж себя поговорить… — пробормотал он.

— Ах, как я рад, Ткачев, что вы, наконец, пришли! — весь волнуясь, говорил Ланде, крепко пожимая ему руки. — Может быть, пойдем ко мне? Будем пить чай. Я вам все про себя расскажу… Мне не с кем теперь поговорить… а многое надо высказать… Вот и сейчас… Пойдемте, милый!

— Что ж, пойдемте! — тихо согласился Ткачев.

Было уже недалеко, и они дошли молча. Ланде зажег лампу, принес чаю, сел против Ткачева и любовно посмотрел ему в глаза.

— Если бы вы знали, Ткачев, какую вы мне радость своим приходом доставили!.. — сказал он, ясно улыбаясь.

— Я давно хотел прийти… еще с того… как в лесу… — застенчиво и кося в сторону, ответил Ткачев.

— Да, да!.. — радостно отозвался Ланде.

— А как этот вас ударил, так у меня все и осветилось!.. Тут я и понял… что правда не на моей стороне, а на вашей. Нету, Иван Ферапонтович, другого человека, как вы! — с внезапным порывом сказал он и даже привстал.

Ланде радостно смеялся.

— Как вы это хорошо сказали, Ткачев! Ткачев напряженно вздохнул, как будто приготовляясь поднять огромную тяжесть.

— Я так полагаю, Иван Ферапонтович, что… не могу я этого высказать…

— Говорите, Ткачев! — Вы теперь все хорошо скажете! — успокоительно погладил его по руке Ланде. — Говорите и чай пейте…

— Я скажу… я ведь затем и пришел… Вы слушайте, Иван Ферапонтович!..

— Я слушаю…

— Все, что я вам тогда в остроге наговорил, все это так, от отчаяния! Столько я страдал, столько зла и несправедливости и подлости видел, что в человеке изверился… Думал, что уж так и будет!.. Сволочь человек, и конец!.. Куда ни посмотрю, — одни звери кругом!.. Такое меня отчаяние, такая злоба взяли, что я и передать вам не могу… Да вы и не поймете, Иван Ферапонтович!.. Возненавидел я и людей, и себя, и жизнь!..

Ткачев, вытаращив глаза, с трудом передохнул. Ланде грустно смотрел ему в глаза и тихо гладил по руке.

— Да уж… А вы мне глаза открыли, Иван Ферапонтович… — задрожавшим голосом проговорил Ткачев. — Только по вас я увидел, что значит истинный человек!.. Какой может быть человек!.. Тут я и вспомнил, как Господь Содом и Гоморру за двух праведников пощадить хотел… И подумал я, что такой человек может жизнь перевернуть…

— Ткачев! — хотел перебить Ланде.

— Нет, вы постойте, — властно остановил Ткачев, — подождите… Я знаю, теперь вас не всякий и понять-то может, но оно пройдет, сквозь все пройдет!.. После вспомнят, поймут… Только бы вы… У меня, Иван Ферапонтович, вот какой план…

Ткачев привстал и наклонился к Ланде близко-близко, так, что его горячее дыхание жгло Ланде лицо, а темные мрачные глаза проникали точно в самый мозг.

— Надо слух о новой вере пустить! — подавленно прошептал он, восторженно грозя вспыхнувшими глазами.

— Что такое? — удивленно и испуганно вскрикнул Ланде.

Новую веру!.. Вот… Народ вот как ждет! Потому… горе кругом! кругом!.. К вам со всех концов пойдут, со всей России пойдут!.. Только слух пустить… Вы над всеми станете, всех поведете… Иван Ферапонтович!

Ткачев весь дрожал и горел.

— Какая вера, о чем вы говорите, Ткачев! — строго возразил Ланде. — Что я могу им дать?

— Вы? Вы все можете, Иван Ферапонтович!.. А вера это только так, для начала… Чтобы только колыхнуть!

Ланде, бледный и строгий, встал.

— Это не то, Ткачев! — сказал он. — Неужели вы не понимаете, чего вы хотите, какое это ужасное зло, обман и преступление было бы! Правды не будет из обмана и я не могу этого… оставьте это!

Лицо Ткачева потемнело бесконечным страданием.

— Иван Ферапонтович!.. Вы один… другого такого нет!.. Неужто так и погибать всем!

— Никто не погибает, Ткачев! — также строго и торжественно возразил Ланде. Что вы говорите?.. Гибель в том, что вы затеваете… И это вам не удастся, потому что этого не надо!.. Не надо насиловать, обманывать… Борьба будет потому, что она нужна, как горнило… Но каждый шаг в этой борьбе должен быть прямым… Это прежде всего, и именно эта непоколебимая правда приведет к победе. Неужели вы этого не понимаете, Ткачев? Ложь зло… Надо стараться не делать зла!..

— Только? — переспросил Ткачев.

— Да, только! — твердо ответил Ланде. — Это гордость в нас говорит, Ткачев!.. Кто дал нам с вами власть переделывать людей по-своему силой и обманом? Может быть, именно мы с вами самые дурные, погибшие люди?.. Как знать, зачем и для чего все кругом!.. Идите своей дорогой, кто пойдет за вами пусть идет. Идите впереди, а не толкайте сзади! Если ваша жизнь будет права, след ее не пропадет, а пройдет через все века!..

Ткачев, понурив голову, молчал. Замолчал и Ланде и с любовью и состраданием смотрел в его опущенное лицо.

— Значит… нет?.. — с трудом, совсем глухо, проговорил Ткачев. Значит, ошибся…

И в его глухом упавшем голосе послышалось великое страдание раз и навсегда разрушившейся грандиозной мечты, смутной, но глубочайшей надежды.

— Полно, Ткачев! — любовно сказал Ланде.

Была уже ночь, когда Ткачев шел по улице, без цели и смысла шагая в холодной, ветреной тишине.

— О, черт бы меня побрал! — с бесконечным отчаянием громко крикнул он и, судорожно схватившись за волосы, замер, прислонившись головой к твердому холодному забору. — Ведь мог бы… Юродивый, несчастный! — с лютой злобой прошептал он.

Сторож строго постучал колотушкой где-то во тьме.