Как и предсказывал старик Арчеш, зима оказалась ранней, скорой и тяжелой на руку. За какую-то неделю холодный воздух, пришедший не иначе как с глетчеров Краглы, изгнал остатки осеннего тепла, дочерна сжег оставшиеся на ветвях листья и выстудил дом. Это было неслыханным делом, но топить — по крайней мере в покоях Амариллис и старика Мираваля — приходилось дважды, утром и вечером; нелишними оказались и драгоценные меха, привезенные Риго уже после первых снегопадов. Он приезжал достаточно часто, чтобы Амариллис не чувствовала себя заброшенной и нелюбимой, постоянно привозил подарки — и дорогие, как сюрко, подбитое серебристым соболем и отороченное похожим на северное сияние мехом белой лисы, или зеркало, сделанное из полированной пластины девственного серебра и оправленное черным золотом, и просто забавные, вроде говорящего попугая из нильгайских лесов. Этот зелено-желтый тип восседал в серебряной клетке с важностью императора, клевал только отборные пшеничные зерна и очищенные от коричневой кожицы лесные орехи, а выражался так, что портовые грузчики умерли бы от зависти. К Амариллис Перышко сразу же проникся доверием, вылезая из клетки, без церемоний усаживался к ней на плечо, похлопывал крылом по щеке и что-то поваркивал на ухо. А вот кого он резко невзлюбил, так это почтенную экономку: едва завидев ее, бил крыльями, шипел, чуть ли не плевался, а потом разражался целым потоком отборной ругани, а однажды так даже нагадил бедной Клеми на чепец.

Когда срок Амариллис перевалил за половину и ее симпатичный кругленький животик стал заметен даже в просторной зимней одежде, Риго привез целый сундук тканей — тонкого полотна, нежной фланели, рулон суртонского шелка, и госпожа Мираваль засела за рукоделие. Праздничная рубаха для Арчеша была к этому времени давно готова и вызвала немало восторженных охов и ахов у всех обитателей Серебряных Ключей, вслед за ней Амариллис принялась вышивать воротник мужу — золотом на вишневом бархате, и, завязав последний узелок и припрятав рукоделие до дня рождения Риго, принялась за шитье маленьких, на вид совсем игрушечных вещичек — платьиц, штанишек, чепчиков, а одна из служанок рядом с нею кроила и подшивала пеленки.

Время в Серебряных Ключах текло тихо и спокойно, как река подо льдом. Амариллис просыпалась, заслышав шаги служанки, пришедшей растопить камин, высовывала нос из-под одеяла и тут же прятала его обратно; по комнате тянуло морозным запахом дров, фыркала береста и пламя начинало потрескивать так весело, что девушка наконец не выдерживала и вставала. Одевалась — пока что сама — и садилась поближе к огню завтракать. Теперь на ее аппетит не мог пожаловаться сам Сириан Мираваль; в первые приезды он очень уж убивался, видя бледное, осунувшееся личико невестки, присылал ей самые невероятные лакомства (вроде варений из нильгайских фруктов или нежно-розовой вяленой рыбы из Северных морей) и заметно расстраивался, когда она отказывалась их есть. Теперь же за один присест Амариллис съедала столько, сколько прежней танцовщице Лимпэнг-Танга хватало на весь день, а то и на два; она полюбила сваренную на сливках пшеничную кашу, щедро политую медом и маслом, густые супы, сваренные из нескольких сортов мяса, с пряностями и овощами, знаменитый «сыр под одеялом», который мастерски готовила экономка — конверт из румяного хрустящего слоеного теста, где нежился в тепле растопленный, мягкий острый сыр. Навестивший ее на исходе декабря Сириан одобрительно потрепал девушку по заметно округлившейся щечке и затем, за обедом, с умилением следил, как она в очередной раз тянется за розовым ломтем ветчины, попутно прихватывает моченой брусники, а потом хрустит зимним яблоком. И была еще одна пара глдаз, следивших за ней с не меньшим удовольствием: девушка и не подозревала об этом, но Арчеш Мираваль самолично каждое утро надоедал кухарке советами, что бы такое повкуснее приготовить, чем бы еще порадовать обожаемую невестушку. Он даже снизошел до собственноручного приготовления соусов (в чем, признаться, был настоящим мастером: до сада страстью Арчеша была кухня…) и засахаривания кисточек рябины, отдавших свою горечь утренним заморозкам.

Позавтракав, Амариллис отправлялась на прогулку; иногда — одна, чаще — со стариком Арчешом. Не спеша, они прогуливались по расчищенным садовым дорожкам, порой доходили до ближнего леса. Старик все норовил потеплее укутать шею Амариллис и немедленно тащил ее домой, стоило ей хоть раз шмыгнуть носом. Он не разрешал девушке говорить на холоде, поэтому ей поневоле приходилось молчать и слушать его рассказы — весьма интересные, к счастью. Потом все домочадцы обедали возле огромного камина в зале и шли отдыхать, а Амариллис садилась за шитье и короткий зимний день, уходя, видел ее склоненной над чем-то светлым и мягким. Вечером Арчеш шить ей не разрешал, но позволял читать или играть в махшит (кстати, он тоже знал эту игру и они постоянно что-нибудь друг другу проигрывали — то колечко, то туфлю, то ночной колпак, то любимую подушечку…). На ужин Амариллис подавали легкий молочный пудинг, творог с медом и травяной чай, который она сама и готовила; кровать ей согревали медная грелка и толстый кот; одеяла были теплыми и нетяжелыми… три раза в неделю — ванна с с эликсиром илори… а в белоснежных, отороченных кружевом подушках жили сонмы легких и беззаботных снов.

И Амариллис жилось так же, как и спалось — легко и беззаботно; единственное, что расстраивало ее по временам — так это отсутствие писем от прежних друзей, особенно от Арколя. Но однажды Арчеш, кряхтя и запинаясь, дал ей понять, что у детей Лимпэнг-Танга все наладилось, все живы и здоровы, а ее они попросту оставили в покое, не желая лишний раз смущать ее прошлым. Амариллис не очень поняла, чем прошлое может ее смутить и какое может быть беспокойство от тех, кого любишь, но тосковать перестала. Она действительно прижилась в доме Миравалей, и даже нашла настоящего друга — в лица ядовитого стручка. Арчеш чем-то трудноуловимым напоминал ей отца: то ли чрезмерной заботой, то ли манерой задорно наскакивать на собеседника, то ли умением давать точные и убийственные характеристики. Вдову торговца, пожилую и отчаянно молодящуюся особу, приходящуюся Сириану троюродной сестрой, он обозвал однажды «лысой Нимой», после чего Амариллис ее по-другому и не называла; старого холостяка они промеж собой именовали «властителем Мизоана» — его, смертельно боявшегося женщин! а одну из своих племянниц, пожилую, сухопарую и жеманную особу строгих правил поименовал с неподражаемой интонацией — «кикиморец!..»… Амариллис иногда пробовала повторить этот его выговор, но каждый раз терпела неудачу и заливалась смехом. А когда Арчеш осторожно клал ладонь на живот невестки, то еще неродившийся правнук тут же отвечал ему, толкаясь почем зря, радостно молотя по животу своей мамочки; отцу он отвечал далеко не всегда.

Но как бы ни было хорошо Амариллис в Серебряных Ключах, она всегда была рада видеть Риго и действительно скучала по нему. Писала письма… даже плакала. Когда Риго приезжал, Амариллис вела себя с достоинством, подобающим замужней даме, не визжала и не бросалась ему на шею, напротив, выходила степенно и чинно, волоча за собою шлейф теплого плаща, подавала мужу руку для поцелуя и так же чинно шествовала к своему креслу. Но в глазах ее загорались радостные огоньки, на щечках обнаруживались хорошенькие ямочки и Риго, усевшись у ее ног на низенькую скамеечку, не мог на нее насмотреться. И ему стоило очень большого труда не переутомлять ее ночью…

Уже ближе к весне, когда день заметно удлинился и тени на плотном, слежавшемся снегу приобрели фиолетовый оттенок, Риго тайком от отца купил поместье — за эльфийскими лесами, близ Краглы… очень далеко от Эригона. Большой сад, дом, службы, неподалеку — городишко; места красивые и тихие, почти что полусонные. Он бывал там однажды, в гостях у прежнего хозяина Кутхальта — так называлось это поместье. Подписывая купчую, Риго усмехнулся: если бы отец узнал…

Прочитав эту самую купчую, Сириан покачал головой: а если бы я н е узнал?! молод ты еще, сынок… и глупее, чем я думал. Небрежно кинув секретарю Риго туго набитый кошель, ратман плотно уселся в кресло, укутал ноги меховой полостью и задумался. Поначалу он хмурился, однако поразмыслив, решил, что поводов для беспокойства нет — еще одно поместье линьяжу не помешает, к концу весны Риго ожидает долгая поездка в Шаммах, девица здорова и всем довольна, от мэтра Аурело вести вполне утешительные… еще три месяца, и он, Сириан Мираваль, выиграет еще одну большую игру. А если подумать о том, какую игрушку он недавно купил для своего внука… ратман чуть не засмеялся вслух и, позвонив, приказал слуге принести горячего вина.

Воистину, этот год оказался одним из самых неудачных для вечного везунчика Эригона. Сначала — тихий ветер, за ним — небывало ранняя, холодная зима, похожая на прикатившую без спросу двоюродную тетку, ханжу и блюстительницу приличий… и вот уже третий месяц как сидит она в самом удобном кресле у камина, отравляя существование всем домочадцам своими бесконечными придирками и нытьем, а уезжать в ближайшее время не собирается… Но — в доме появляется еще один гость, и не сказать, что ему очень рады, но тетка все же вынуждена собрать манатки и катить восвояси, а он — долговязый, белесый, тощий тип с хрящеватыми ушами и вечным насморком, усаживается на ее место, вытягивает ноги поближе к огню и заводит разговор серый и длинный, как та колбаса из задумавшейся требухи, которую продают самые горластые торговки на рынке Свиной Башки. Давным-давно, в незапамятные времена этого типа окрестили Мартом (сам он произносит свое имечко с изысканным подгнусавливанием… или это нескончаемый насморк виноват?..) и только одно в нем хорошо — глаза, ледяные и ласковые. А так… сизая клякса, не более.

Удивительно, но только к концу апреля в Эригон пришла настоящая весна. Арчеш уже несколько раз собирался высаживать свои знаменитые тюльпаны и гиацинты, но все как-то раздумывал, и, как оказывалось, не зря… ночи по-прежнему были холодными. Старик просто землю рыл от нетерпения, и развлекался по большей части тем, что то снимал соломенные чехлы с роз, то вновь их нахлобучивал. В середине мая, когда земля наконец образумилась и прогрелась настолько, что Арчеш не побоялся высадить свои драгоценные саженцы в открытый грунт, в Серебряные Ключи приехал Риго.

Амариллис вышла навстречу супругу с большей, чем обычно, степенностью, опираясь на руку экономки. Риго остановился у крыльца, глядя на нее так, словно впервые увидел… а она была так красива… В Амариллис не осталось почти ничего от той заносчивой и нетерпеливой девчонки, какую Риго Мираваль взял в жены. Сейчас перед ним стояла молодая женщина, похожая на только-только распустившийся цветочный бутон, словно светящаяся изнутри. Глаза ее сияли, но мягко и умиротворенно, губы улыбались чуть смущенно и радостно. Риго поднялся по ступенькам, опустился на колено и поцеловал край платья Амариллис…

— Что с тобой?.. — она засмеялась смехом прежней девчонки. — Или я действительно стала похожа на толстую важную королеву? Обними меня, я так ждала тебя!..

Риго осторожно обнял ее, ткнулся носом в шелковистые теплые волосы… «Ну как я ей скажу, что уезжаю?! да еще сейчас!…»

Они сидели в покоях Амариллис, в кои то веки вместе встречая закат. Заглядывающий в комнату ветер похолодел, из сада поднимался остро-свежий запах молодой листвы; Риго встал и накинул на плечи жены накидку, отороченную лебяжьим пухом. Амариллис накрыла его руку ладонью, задержав тонкие, сильные пальцы на своем плече.

— Так надолго?.. — задав вопрос, она поспешно умолкла, подозрительно заморгав глазами.

— Я вернусь как только смогу и клянусь, что все слоны Шаммаха меня не задержат! — Риго сжал ладони жены и покаянно наклонил голову. — Не печалься, радость моя, не огорчай малыша… Пойми, я не принадлежу себе, я — часть линьяжа.

— Я понимаю… — Амариллис попыталась улыбнуться, но безуспешно. — Я… просто я хотела, чтобы ты был рядом, когда…

Голос ее пресекся и она заплакала. Успокоившись, Амариллис все еще нетвердым голосом сказала:

— Я боюсь, Риго. Нет, ты сперва выслушай. Я знаю — будет здесь и доктор, и повитуха, и еще невесть кто. Кроме тебя. Так что я уж заранее скажу все, что приготовила. Если со мной что-то случится… не перебивай!.. если что-то пойдет не так, главным будет ребенок — понятно?

«Дурочка… она думает, что может быть как-то еще…»

— Обещай мне, что его назовут… — и Амариллис прошептала имя на ухо мужу. Тот удивленно поднял брови, но обещание дал.

Через два дня Риго уехал, впервые в жизни чувствуя в груди противную пустоту. А еще через две недели, в последний день мая, ближе к вечеру Амариллис почувствовала первые, пока что осторожные схватки.

Амариллис не спеша прогуливалась по саду, время от времени подходя к Арчешу, который опять — в который раз! — укрывал соломой особо хрупкие растения.

— Ну что ты будешь делать! — почти с отчаянием обратился он к невестке, — Ты посмотри! — и повел рукой. — Эльфья трава только что вылезла, а уже скукожилась. Лопушки в трубочку свернулись, хоть дуди в них. На суртонской вишне кора побелела… ох-хо-хо…

— Опять холода? — уныло спросила девушка.

— Угу. Ночью будет заморозок, и не слабый. Ума не приложу, что мне с маргаритками делать, все сроки давно прошли, не в июле же их высаживать! Знал бы, что эдакая погода случится, заказал бы саженцы из Краглы — неказисты они, никто не спорит, но хоть что-то в саду бы росло! А я-то, дурень, шаммахитские розы выписал. Дружочек, принеси мне попить.

Амариллис направилась к родникам; взяла один из стоящих на приступке бокалов и наклонилась к воде. Серебристая, слегка пузырящаяся влага стекала в мраморный бассейн; бокал давно уже наполнилась, вода бежала через край, по пальцам Амариллис, а она все стояла и смотрела на свое отражение, неясное, зыбко покачивающееся меж голубых лилий. Выпрямляясь, она внезапно почувствовала как ребенок, что-то притихший с утра, как будто опустился вниз. Ей сразу стало гораздо легче дышать, она расправила плечи, потянулась… и тут ее живот словно кто-то сжал изнутри, сжал несильно, нестрашно. Амариллис замерла, прислушиваясь к голосу своего тела; ничего не происходило. Она еще немного постояла на месте и повернулась, чтобы идти к Арчешу. И тут вкрадчивая боль вновь опоясала ее.

— Что случилось? — заждавшийся Арчеш сам спешил к роднику. Ему хватило одного взгляда на Амариллис, чтобы самому ответить на этот вопрос.

— Хвала богам, пришел твой день… — старик взял бокал из рук невестки, и потянул ее к дому. — Пойдем-ка в дом, негоже тебе по саду бегать.

— Это еще почему? — Амариллис, похоже, пришла в себя. В конце концов, Венона ей обо всем очень подробно рассказывала и — теоретически — сама девушка была готова принять роды. И она хорошо помнила, что самое неразумное, что можно сделать, так это улечься в постель в самом начале схваток.

— Лежать сейчас нельзя, — объясняла она старику, — надо ходить. Не бегать, а ходить.

— Может, ты еще песни петь будешь? — язвительно поинтересовался Арчеш.

— А почему нет? — и, опираясь на руку Арчеша, Амариллис спокойно направились по дорожке, напевая незамысловатую песенку.

Терпения и сил Арчеша хватило на пару часов, потом его сменила экономка. Почтенная женщина пыталась уговорить девушку поберечь силы, но безрезультатно: та продолжала мерять шагами садовые дорожки, время от времени останавливаясь, чуть приседая, покачиваясь, и снова шла вперед. Лишь когда в саду окончательно стемнело, Амариллис согласилась вернуться в дом.

Ее усадили, почти уложили в кресло, напоили медовым молоком. Арчеш присел рядом.

— Амариллис, ты, верно, ничего не знаешь о здешних обычаях? — он заметно смущался и на помощь ему пришла та самая вдова, «лысая Нима».

— Дитя мое, у нас не принято, как то делается у диких народов, выставлять таинство рождения напоказ. Когда придет время, ты удалишься в отдельные покои… одна. И до того, пока не раздастся первый крик твоего сына, никто не будет вправе разделить твою боль. Потом… потом тебе помогут, но не раньше.

— Вот как… значит, ни доктор, ни повивальная бабка женщинам линьяжа Миравалей не погагаются. А я думала, здесь принято бережно относиться к имуществу… — Амариллис пыталась шутить, но на душе у нее было скверно. Она-то надеялась на помощь хотя бы многоопытной Клеми. Но — ничего не поделаешь, кто она такая, чтобы в одночасье изменить традицию? Спустя час после полуночи Амариллис отправилась в родильные покои. Под них ей отвели самую дальнюю комнату в западном крыле дома, проветренную, натопленную, чисто вымытую; там стояла кровать с высокими спинками, застеленная льняной простыней, стол с кувшином воды — и все. Девушка огляделась и вздрогнула: она услышала, как поворачивается в замке ключ. Она осталась совершенно одна.

Поначалу все было не так страшно. Боль пробовала ее тело тупыми зубами все настойчивей и чаще, но терпения пока хватало. Она то принималась ходить, раскачиваясь как гусыня, приседая, держась за спинку кровати и грозя самой себе кулаком, то укладывалась на бок, обхватив руками живот и шепотом уговаривая ребенка не спешить. Потом она вдруг поняла, что ходить больше не в силах и постаралась улечься поудобнее; кровать была жесткой и прохладной; Амариллис сняла домашнее платье и осталась в одной недлинной сорочке. Судороги, проходившие по ее телу, становились сильнее; ее словно растягивали на дыбе… наконец, перерывы между схватками исчезли и боль полилась сплошным потоком. Глубоко вдохнув, Амариллис нырнула в нее, вырвалась, пытаясь открытым ртом захватить почему-то ставший густым и невкусным воздух, но поняла, что не может. Время остановилось для нее; она не знала, ночь или день на дворе и сколько часов она изо всех сил старается не кричать.

— Мама…. мама… мне больно… — Амариллис лежала, вцепившись пальцами в простыни, опираясь спиной на жесткую, почти деревянную подушку. — Мама, мне страшно… Мама…

Ее согнутые в коленях, разведенные ноги дрожали от напряжения, словно госпожа Эниджа добрый час продержала ее в глубоком плие, по висками стекали струйки пота, по щекам — слезы.

— Что за варварский обычай! — стоявший у изголовья Амариллис высокий, золотоглазый орк обращался к стоящей рядом с ним женщине, светловолосой и кареглазой.

— Бедная девочка… — в голосе женщины прорывалась искренняя боль; она наклонилась и провела бесплотной рукой по лицу роженицы.

— Мама… — Амариллис выпустила это имя из плотно сжатых губ и вдруг почувствовала на щеке легчайшее, еле ощутимое дуновение. С этого момента боль стала стихать и она поняла, что согласно всем трактатам по акушерству сейчас ей предстоит изрядно потрудиться. «Помни, девочка, — говорила ей Венона, — роды это самая тяжелая работа в мире. Молотобоец от такой работы надорвется, а женщина ничего, справляется.»

Она не слышала ни петушиного истошного крика, ни осторожных шагов за дверью, ничего — кроме своего хриплого дыхания, казавшегося таким оглушающе громким в бездонной тишине вечности. И она спустилась туда, на самое дно, через бесконечную, темную боль, и взяла там новую жизнь, и, стараясь изо сех сил, стала карабкаться обратно, к дневному свету, к теплому времени. Стоявшие у изголовья тени замерли, прислушиваясь… и вот тишину разорвал сначала слабый, а потом набравший силу требовательный, сердитый плач.

Так, ранним утром, самым первым утром наступившего лета, Амариллис родила сына.

— Ах ты бедняжка… и ребеночек-то совсем плох…, - Амариллис услышала над собой чей-то голос, с трудом открыла глаза и в какой-то туманной дымке с трудом различила лицо «лысой Нимы». Потом она почувствовала, как по ее лицу провели влажной тряпкой, затем приподняли ей голову и она увидела небольшую чашку с водой. Ничего не соображая, она потянулась к ней пересохшими, розово-серыми губами и жадно глотнула… и закашлялась, ибо ссохшееся горло отказалось вот так просто принять что бы то ни было. Кашель так сильно дернул ее за плечи, что лбом она ударилась прямо об чашку, расплескав ее содержимое.

— Ну что ты будешь делать!.. — в голосе, по-прежнему исходившем из неясной дымки, послышалось раздражение. Голову Амариллис отпустили и она со стуком опрокинулась на жесткую подушку.

— …потеплее… да поторапливайся же! Ну?! — после этих слов и без того неясное сознание стало стремительно покидать обессилевшее тело Амариллис и последнее, что она услышала, был отзвук истошного, заполошного вопля.

Когда ранним вечером первого июньского дня Сириан Мираваль приехал в Серебряные Ключи (ратман на всякий случай решил приехать недельки на две пораньше, проследить, как и что… сын-то в отъезде…), его встретила глубокая тишина, такая, какая бывает после бурных слез и криков. Войдя в дом, он первым делом спросил:

— Где Амариллис? И мой отец?

— Господин мой брат… — из сгрудившихся подобно насмерть перепуганным овцам домашних выползла молодящаяся вдовица, — Великое несчастье постигло наш дом…

— Говорите яснее! — приказал ратман, усаживаясь в кресло.

— Язык мой отказывается повиноваться мне… пойдемте, и вы все увидите своими глазами… — и вдова указала рукой в сторону родовых покоев.

Пройдя по длинному коридору, Сириан оказался перед запертой дверью. Сопровождавшая его вдова окрыла ее массивным ключом и застыла, всем своим видом показывая, что внутрь заходить еще раз не собирается. Сириан перешагнул порог.

Посреди комнаты стояла кровать, на которой лежала девушка. Совершенно неподвижная. Голова бессильно свесилась набок, из-под ресниц поблескивают белки закатившихся глаз. Ее бедра окровавлены… но и лицо ее, и руки по локоть тоже в крови. А на высокой спинке кровати висит что-то тонкое, длинное, сизо-сукровичного цвета… а по кровати, да и по полу разбросано такое же кровавое рванье… ошметки… огрызки…

С минуту ратман стоял неподвижно. Затем отступил, закрыл дверь и, не говоря ни слова, запер ее. И вернулся к домочадцам.

— … ведь я говорил Риго, предупреждал его… женщины с темной кровью могут быть опасны… — Сириан, сгорбившись, сидел в кресле, озабоченно потирая лоб ладонью. — Так ведь нет, не послушал меня. Привел в дом эту особу, наперекор Морелле. Вам, небось, сказал, что она умерла? Так это он со зла. А я-то, дурак, ему поддакивал, думал, он так скорее угомонится. Морелла уезжала к отцу, в Манору — и к лучшему, преждала там тихий ветер… ребенка спокойно выносила.

— О, господин мой брат!.. — вдовица вся подалась вперед, услышав столь радостную весть, — неужели?!

— Да… — совсем не так радостно протянул ратман, — Морелла родила на днях сына. Да какие поздравления… — и он отмахнулся от родственников. — Что мне с этой… делать?!

— Но она… мертва. — строго сказала племянница Арчеша. — И любые сожаления и промедления сейчас неуместны. И если мне будет позволено высказать свое мнение, то я скажу, что семейная усыпальница Миравалей — не место для упыриц. — И она так брезгливо поджала губы, как будто упырица — это что-то вроде жирного пятна на скатерти.

Наконец, Сириан решительно встал и обратился к застывшей в дверях экономке, которая утирала слезы кончиками фартука.

— Немедленно пошлите в Озерки за братьями Брейс.

Клеми вздрогнула: братья Брейс были живодерами.

— Вы так и не сказали мне, что с моим отцом.

— Вашему отцу вчера стало дурно, он очень волновался из-за… Я дала ему успокаивающего настою. — Вдовица искательно заглянула ратману в глаза. — Он все еще спит.

— Что ж… это к лучшему. Не будите его.

Над Серебряными Ключами уже нависли сумерки — не густо-голубые, как полагается летним сумеркам, а лиловые, холодные сумерки заморозка — когда из ворот поместья выехала небольшая телега, запряженная пегой лошаденкой. На козлах сидел коренастый, лысоватый мужчина, второй, очень похожий на него, примостился на краю телеги, поплевывая в придорожную пыль. В телеге лежало что-то, завернутое в грубую холстину, на которой проступали темные пятна. Они направились прямиком той дорогой, за прогулку по которой Амариллис однажды сильно влетело от старика Арчеша.

— Ты деньгу-то пересчитал? — сиплым голосом поинтересовался плюющийся.

— А то… К Поганому болоту даже я задарма не поеду, да еще на ночь глядя, — ответил второй, хлестнув вожжами чересчур неторопливую лошадь.

— А что хоть везем-то? Что за убоина?

— Не наше это дело. Кажись, девка какая-то. Тебе-то что? Шваркнем в болотину, как приказано, и всего делов. А потом в трактир… отогреемся. Ну и холодина, брат Брейс, аж яйца звенят!

— И не говори, брат Брейс. Лето, мать его… — и он снова сплюнул.

После отъезда живодеров вдова зашла к Сириану, пожелать ему спокойной ночи. Ратман принял ее, вопреки всем приличиям, уже лежа в кровати и не собираясь даже привстать.

— Господин мой брат, всем ли вы довольны?

— Не всем. Вашего сына я встретил по дороге… там все благополучно. Чудесный малыш, крепкий, здоровый… и черный глазищи Риго. А вот с девицей вы оплошали.

— Как? — всполохнулась вдова.

— А так. Когда я ее увидел, она была еще жива. Еле-еле, но все-таки… Почему? — вопрос был задан очень спокойно, но у вдовы немедленно подогнулись и задрожали колени.

— Но… она закашлялась, и так сильно… я не успела бы принести новую порцию, нужно было срочно падать в обморок, в комнату уже спешила эта проныра экономка…

Сириан молча смотрел на родственницу.

— Хорошо. Пусть так. Теперь это уже не имеет значения. Итак, наш договор вступает в силу. Дом в Эригоне, оговоренная сумма в золоте и ценных бумагах, вашему сыну — место смотрителя складов Мизинца. И еще… от меня лично. Возьмите там, — и ратман кивнул на каминную полку. Вдова взяла небольшой ящичек, раскрыла его и радостно охнула — на темном шелке переливалось, поблескивало, посмеивалось алмазное ожерелье.

— О брат мой!.. Сколь вы щедры, сколь великодушны!… - но ратман прервал благодарственные излияния родственницы, сославшись на крайнюю усталость. На следующее утро он уехал. Вдовица же со своим пожилым сыном уже через два дня оказались на дороге в Эригон, до которого, впрочем, не доехали: их нашли в придорожной канаве, с перерезанными от уха до уха шеями и только что не раздетыми… а темный ящичек, подбитый шелком, валялся рядом. Уж очень глухие были места.