Глава 19

ПРОКЛЯТИЕ КАЛЕДА

— Симонид?

Старик снова впал в забытье. Не мигая, он с неизбывной тоской смотрел на заходящее солнце. Принц Деа наклонился и бережно коснулся сморщенной руки старика. Близился вечер, и они сидели посреди благоухающих зарослей в висячих садах. Симонид сидел в кресле-качалке. Его ученик устроился на траве, скрестив ноги, возле старика. Время от времени за занавесом густой листвы слышалось щебетание, но то были не птицы. То были Таргоны-Хранители. Казалось, они повсюду следуют за принцем Деа, но сейчас по крайней мере Хранители согласились скрыться с глаз.

После того как Симонид упал в обморок, он целые сутки бредил, и только сегодня силы вернулись к нему. Нынче утром он покинул одр болезни, полный решимости исполнить повеление султана и подготовить юношу к предстоящему вступлению в брак. Некоторое время назад, когда солнце еще стояло высоко, Симонид и вправду толковал об этикете, о манерах, о нравственности. Его голос убаюкал бы Деа, если бы старик то и дело надолго не умолкал, как, к примеру, сейчас. Деа смотрел на старика, и в него проникала печаль Симонида, а к ней примешивалась его собственная тоска. Здесь, посреди пышных папоротников и ярких цветов, они когда-то весело и беззаботно резвились с Талем.

— Симонид?

Во время первой паузы в разглагольствованиях учителя Деа припомнился страх, испытанный вчера, когда он подумал, что Симонид умер. Принц так испугался, что чуть было не позвал Таргонов. Теперь он понимал, что душа старика, как и его душа, переполнена тоской. И вряд ли могло быть иначе. Как стыдно стало Деа, как невероятно совестно, когда ему показалось, что из-за грубости отца оборвалась жизнь Симонида! А какая тоска, наверное, охватывала старика, когда он видел, как сердце его бывшего ученика обвивала, подобно лиане-паразиту, жгучая злоба!

Деа нежно погладил руку старого учителя. Его наставления он слушал рассеянно. Его совсем не интересовали все эти условности и правила, согласно которым теперь должна была потечь его жизнь. Деа смотрел на Симонида и догадывался о том, что в этой голове с высоким лбом, наверное, хранится немало занимательных историй — намного более интересных, чем те сухие, бездушные фразы, которые Деа слышал от старика раньше и которые тот наверняка произносил много раз за свою долгую жизнь.

— Симонид?

Старик посмотрел на Деа сверху вниз добрыми глазами и вяло пожал руку юноши. На глаза принца навернулись слезы — он вспомнил о том, как рука отца больно сжала его гениталии, а потом вспомнил о другой руке, к которой ему уже никогда не суждено было прикоснуться.

— Симонид, — сорвались вдруг слова с его губ, — отец рассказывал мне о друге, который у него был когда-то, — о друге по имени Мала. Знал ли ты об этом друге отца и о постигшей его судьбе?

По лицу старика пробежала тень тревоги, но тревога тут же сменилась печалью. Он глубоко заглянул в глаза юноши, так невинно, но так неотрывно смотревшие на него. О да, да, он знал о Малагоне и о той горькой истории, что стала причиной его гибели. Но старик не сомневался: что бы об этом ни рассказал сыну султан, сокровенной правды он Деа не поведал.

Симонид глубоко вдохнул. Прошло очень много лет с тех пор, как он был принят в Школу Имамов. Учась в Каль-Тероне, он делал удивительные успехи и оправдал все ожидания, возложенные на него в юности. Долгое время он исполнял то, что считал своим долгом, даже тогда, когда сомнения терзали его сердце. И вот теперь Симонида снова мучили сомнения, но он понимал, что сегодня нельзя отступить. Его долг — вернее говоря, его задача сейчас состояла в том, чтобы говорить с принцем о бессмертных понятиях, об истинах, изложенных в Книге Пророка. Но юноша почти не слушал его — точно так же, как давным-давно почти не слушал своего учителя его отец. Старик нахмурился. Если он хотел, пока был жив, сделать доброе дело, не должен ли был он позаботиться о том, чтобы Бесспорный Наследник со временем превзошел своего отца? Пожалуй, стоило дать юноше несколько уроков, не прописанных в священных книгах.

За завесой листвы снова заверещали Таргоны. Симонид с опаской оглянулся по сторонам, наклонился к Деа и дрожащим голосом проговорил:

— Хочешь ли ты, Деа, послушать историю о твоем отце... о твоем отце, когда он был молод?

Принц, широко раскрыв глаза, кивнул. Потом Симонид говорил тихо, почти шепотом. Таргоны, до которых доносилось только приглушенное бормотание, решили, что урок священного писания возобновился.

— Деа, твой отец — сильный, могущественный человек в расцвете своих лет. Способен ли ты представить его юношей твоего возраста — нет, даже младше тебя? Да, трудно даже помыслить о том, что твой отец был так юн, верно? Однако время производит с людьми удивительные превращения — намного более удивительные, нежели те, про которые говорится в древних сказаниях. Когда-то и твой наставник — тот дряхлый старик, которого ты сейчас видишь перед собой, — был гибким, стройным и безбородым юношей, жадно всматривавшимся в жизнь, простиравшуюся перед ним. А внушающий благоговейный страх своим подданным нынешний правитель этой страны тогда был худощавым мальчиком в белой рубахе, и этот мальчик весело бегал по этим благоухающим зарослям.

С какой любовью я вспоминаю его, тогдашнего: его шея была длинной и гибкой, как стебелек, его голос — высоким и звонким. Он был ясноглазым, восторженным и бесконечно любопытным. Теперь мне кажется, что он был даже чересчур любопытным. Порой мне хотелось протянуть руку и удержать его, не дать ему заглянуть в такие бездны, куда не положено заглядывать столь юному созданию.

Увы мне! Зачем я раздувал это жаркое пламя, когда разумнее было бы загасить его! Но я прожил слишком долго без пищи для разума. Твой дед не отличался пытливостью ума и был равнодушен ко всем проявлениям моей науки. А в твоем отце, напротив, я обнаружил именно такого ученика, о каком страждет сердце наставника. Мною овладела алчность человека, готового передать свои познания тому, кто жаждет их впитать. Кроме того, мною руководило и честолюбие — я мечтал продвинуться на ступень вверх в то время, когда твой отец занял бы престол. Я отдавал ему все, что имел, воодушевлял его в его опасных начинаниях.

Он страстно тянулся к знаниям — вскоре я понял, насколько страстно. Когда твой отец был еще совсем юным, к его опочивальне каждую ночь прилетал соловей и усаживался на ветке под окном. Когда бы я ни заглянул в опочивальню поутру — соловей всегда был на своем посту и заливался трелями, которые наполняли радостью мое сердце. Но однажды утром соловей исчез, исчез и твой отец. Из сада доносился встревоженный голос Ламми. Нянька в страхе окликала пропавшего принца. Случилось так, что разыскал его я. Он притаился здесь, в этих самых зарослях, и сидел на короточках возле трупика птицы. Рядом с ним сидел его друг, юный господин Малагон — спутник всех мальчишеских забав твоего отца.

О, как жестока и зла была забава этих мальчиков! Они ощипали соловья, а потом острой палочкой проткнули ему горлышко. Когда я застал их на месте преступления, они увлеченно разглядывали глотку несчастной мертвой птички. Я пришел в ужас и был готов выругать их. По крайней мере я мог строго отчитать господина Малагона, решив, что это он подбил юного принца на такую жестокую забаву. Разве он мог забыть о том, что умерщвление созданий верховного бога Орока — тягчайший, смертный грех? Но когда твой отец взглянул на меня, я увидел, что в его глазах нет и тени стыда за содеянное. В глазах его было лишь изумление, вызванное тайнами природы. О, как хорошо я помню те слова, которые он затем произнес срывающимся мальчишеским дискантом: «Добрый учитель Симонид, ну пожалуйста... Я только хотел узнать, откуда берется его песня!»

С этого дня твой отец посвятил себя изучению природы. Очарованный ее загадками, он пытался постичь тайну жизни, он пробовал прочесть послания, заключенные в биении сердца, в сотрясении недр земли, а затем — в движениях луны и звезд. Он вглядывался в небо через подзорную трубу, часами просиживал над картами, возился с внутренностями убитых им животных. Для твоего отца окружающий мир был набором вопросов, на которые он страстно желал найти ответы, и притом как можно скорее. Во всех этих начинаниях его верным соратником был господин Малагон, которого тогда все называли просто Мала, а я надзирал за их занятиями.

Эти годы вспоминаются мне как блаженная идиллия. Какой счастливой троицей были мы тогда, в те дни, пока принц, мой юный подопечный, еще был свободен от мантии владычества, которая затем легла на его плечи! Если бы эти дни могли продлиться, то... скажу тебе без ложной лести и подобострастия — твой отец мог бы стать одним из лучших ученых Унанга своего времени. Увы... Первой помехой на его пути стал долг перед государством, а потом — что было намного страшнее — те страсти, которые отвратили его сердце сначала от любви к господину Малагону, а потом... и от любви ко всему человечеству!

В начале своего шестнадцатого солнцеворота твой отец был объявлен Бесспорным Наследником. Как и тебе, Деа, ему вскоре предстояло вступить в брак, и твой дед избрал для своего первенца восхитительную юную красавицу, принцессу по имени Изадона. Принцесса — твоя мать, Деа, — была уроженкой страны Ланья-Кор, одного из царств Амалии. Но она много лет жила в Каль-Тероне, где ее отец, брат ланьярского короля, служил посланником при дворе Унанга. По старинному обычаю, как всех незамужних девиц, твою мать до свадьбы содержали в затворе, но слухи о ее красоте все же распространялись по стране. Когда по городу пронеслась весть о грядущем бракосочетании принца, была великая радость, ибо кто мог стать лучшей невестой для будущего султана, как не благородная дщерь Ланья-Кор?

Но вышло так, что твоего отца не слишком заботили мысли о грядущем вступлении в брак. Если на то пошло, то и его грядущее восшествие на престол не очень отягощало его мысли. До того как ему предстояло воссесть на троне, должно было минуть еще много солнцеворотов, и я так думаю, в ту пору он полагал, что мог бы еще долго жить так, как жил прежде, проводя часы напролет в своей лаборатории. Однажды я случайно услыхал, как он говорил Мале о том, что супружество для него — всего лишь дань долгу перед государством, не более того, и что после того, как он исполнит этот долг, в его жизни ничто не изменится, и что ничто не помешает ему в удовлетворении страсти познания мира. Увы, тогда твой отец не знал правды! Это супружество стало для него проклятием!

Честно говоря, я не мог не дивиться такой пылкой преданности науке, ибо даже мне, притом, что для меня закрыты были радости любви к прекрасному полу, было странно представить, как же молодой человек в расцвете сил способен с таким безразличием взирать на грядущее обладание прелестями красавицы Изадоны?

Однако я высказал бы несправедливость по отношению к твоему отцу, Деа, если бы стал утверждать, что сердце его было холодно. Ведь тогда он был еще очень молод и воспитан в соответствии с обычаями двора. Он был настолько умен и сообразителен, что мало кто мог бы подумать, что он — как и ты, Деа, — почти не видел мира, лежащего за стенами дворца. Что мог он знать о женских чарах, когда был знаком только с лаской нянюшки Ламми?

По обычаю Унанга, твой отец не должен был видеть свою суженую до самого дня свадьбы. Позднее, став полновластным правителем страны, он волен был бы, как и его отец, выбирать себе других жен — подобно тому, как гурман выбирает лучшие, самые лакомые яства на накрытом к пиршеству столе. Каким роскошным гаремом он мог бы обладать, каким восхитительным садом удовольствий! В гареме нет тайн, скрытых под чадрами. Но первая супруга — это совсем другое дело. Лишь в первую брачную ночь твоему отцу суждено было наконец лицезреть то сокровище, обладателем которого он стал, — в первую брачную ночь, когда в благоуханной опочивальне под надзором опытных евнухов он должен был впервые постичь радости искусства любви.

И конечно, я ожидал, что твой отец после этого праздника тела осознает наконец, обладателем какого сокровища он стал. Я радовался за него, но печалился за себя и за юного господина Малагона. Я думал, что те перемены, которые твой отец в юношеской своей запальчивости полагал невозможными, неизбежно и быстро произойдут. Я боялся, что для науки твой отец будет утрачен, что он перестанет наведываться в библиотеку и в лабораторию. Я страшился того, что для юного Малагона также не останется места в сердце твоего отца. Я не ошибся ни в первом, ни во втором, ибо и то и другое произошло, но совсем не так, как я ожидал.

Вступив в брак, твой отец обрел полную свободу при дворе. Его более не сдерживали ограничения, положенные для наследника. Мала оставался рядом с ним, и вскоре все стали восторгаться этими молодыми благородными людьми. Многие говорили о том, что господин Малагон непременно станет Великим Визирем, когда твой отец воссядет на престоле. Даже теперь мое любящее сердце подсказывает мне, что где-то в другом, лучшем мире эта страна могла быть благословлена таким исходом событий.

Через несколько лун после первой брачной ночи твоего отца при дворе была получена весть о том, что племена уабинов вновь вторглись во владения султана. Твой отец, обуреваемый уверенностью, которую принесла ему обретенная мужская зрелость, заявил твоему деду, что готов выехать на битву во главе войска. Султан с улыбкой отверг это заявление. Бесспорный Наследник, да еще такой юный и неопытный? Разве принц имел право подвергать опасности свою драгоценную жизнь? Более того, разве мог он опуститься до уровня простолюдинов и делить с простыми воинами все тяготы походной жизни? Самая мысль об этом казалась султану чудовищной. Особы царской крови в Унанге никогда не вели себя подобным образом и никогда не стали бы так себя вести. Как ни возмущался твой отец — все его протесты и мольбы были бесплодны.

Надо сказать, что в сложившемся положении дел было что-то вроде иронии судьбы. Шестнадцать солнцеворотов твой отец не видел ничего за пределами дворца, где прошло его детство, где он довольствовался разглядыванием картин и свитков в библиотеке да диковинок, привезенных из дальних стран. И вот теперь, когда ему предоставлялась, как он думал, возможность хоть немного повидать мир, мысль о том, что эту возможность у него отнимают, была для него нестерпима, она стала для него жестоким ударом. Он был молод, он жаждал постичь все, что может дать человеку жизнь. И понимание того, что он вправе предаться любым чувственным радостям и нежиться в безопасности имперской твердыни, его отнюдь не радовала и не утешала. Восторги супружества довольно скоро прискучили ему — тем более что твой отец, пожалуй, возмущался тем, что невесту выбрал не он сам, что это сделали за него другие.

И вот тогда-то, как ни грустно мне об этом вспоминать, пожалуй, господин Малагон и совершил роковую ошибку — ошибку, которая стоила ему жизни, хотя и не в прямом смысле. Распаленный разговорами своего друга о предстоящей битве, о славе, которую сулила победа войска султана над захватчиками, в один прекрасный день Мала явился к твоему отцу в плаще воина. Он вступил в войско и должен был выступить в поход против уабинов. О, милый, невинный Мала! Он говорил мне, что желает только помочь твоему отцу, совершить для друга то, что тот мечтал совершить сам. А я промолчал — не сказал тех слов, которые могли бы удержать его от этого глупого поступка. Мала был просвещенным молодым человеком, но в том, что могут означать поступки, он ничего не смыслил.

Твой отец повел себя странно. Впоследствии, размышляя о случившемся, я догадался, что именно тогда проявилась та хитрость, которая затем стала одной из главенствующих черт его характера. Он обнял Малу и они помолились вместе, но я видел, что в душе твой отец пылает яростью. Вскоре до меня дошли слухи о том, что затем он пошел к своему отцу, твоему деду, и стал требовать, чтобы Малу с войском не отпускали. И снова твой дед разгневался и отказал твоему отцу. «Кто он такой? — сердито вопросил султан. — Почему друг Каледа должен пользоваться особыми милостями?» Господин Малагон был молодым человеком благородного происхождения. И если в один прекрасный день ему предстояло стать украшением двора султана, то почему бы для начала ему не заработать славу истинного воина, как подобает вельможе? Твой отец стал спорить с султаном и утверждать, что ему такая слава тоже не помешала бы. Он снова принялся упрашивать отца, чтобы тот отпустил его с войском в поход, но султан снова объявил, что это невозможно. Оспаривать обычаи Унанга не дано было никому — даже тем, кто носит самые высокие титулы.

Твоему отцу оставалось только покориться воле владыки. Он встретил его приговор смиренным поклоном, но втайне — в этом я не сомневаюсь — проклинал твоего деда и обзывал его мерзавцем и глупцом. С того дня в его сердце пустило корни глубочайшее недовольство, и оно никогда не покидало его впредь, и мне больно говорить тебе о том, Деа, что твоя мать горько расплатилась за тайные страдания твоего отца. Сплетни о том, что происходило в опочивальне наследника, повергали меня в печаль и гнев. Узнав о том, что его супруга должна родить ему наследника, твой отец не испытал ни законной радости, ни заботы. Я слышал, будто бы, узнав эту весть, он только выругался и сказал, что вскоре ему понадобится другая женщина, которая будет удовлетворять его похоть.

Но Деа... Деа, мальчик мой, как мне жаль, что все так случилось!

В этот вечер рассказ на этом оборвался. Слушая о том, какой беззаботной была юность отца, Деа был просто очарован. Затем, услышав о зависти, которая с корнем вырвала из сердца отца его любовь к Мале, юноша чуть не расплакался от тоски. А слезы хлынули из его глаз в тот миг, когда он узнал, как жесток был отец к его матери.

Деа вдруг горько разрыдался.

Листва зашелестела. В следующее мгновение вокруг принца засуетились Хранители-Таргоны, запричитали:

— Наследник! О наследник, что так огорчило тебя? Султан Луны и Звезд жестоко разгневается, узнав, что ты огорчен! Не онемели ли у тебя ноги? Не слишком ли жарко палит солнце? А эти цветы — не слишком ли ярки они для твоих прекрасных глаз?

— Он устал. Он утомился, только и всего, — печально проговорил Симонид. — Урок был долгим. Слишком долгим для юного ума.

Старику оставалось только надеяться на то, что урок продолжится.

 

Глава 20

ПЕС ПО КЛИЧКЕ РАДУГА

Первым ощущением Джема в тот миг, когда он очнулся, был мерзкий привкус во рту. Он поморщился и сглотнул слюну, но привкус не улетучился. Он был резким и едким. Джем пытался понять, отчего бы это, но тут вспомнил и руку, зажавшую ему рот, и противный запах тряпки, и все ужасные происшествия прошлой ночи... Охнув, Джем попробовал приподняться. Ему казалось, что он долго, очень долго спал.

Куда он попал? Он лежал на просторном низком ложе под пологом из какой-то тонкой, почти прозрачной ткани. За открытыми ставнями розовела заря. Сквозь ткань полога можно было разглядеть покои, отличавшиеся подлинной роскошью. Стены, потолок и пол были украшены изразцами с изысканным, тонким орнаментом. Пол был устлан красивыми коврами, стены увешаны диковинными вещицами, повсюду были расставлены кушетки и диваны, курильницы, источавшие благовонные дымы, и вазы с фруктами и цветами. За окнами зеленел висячий сад. До Джема доносился звук бегущего ручья и беспечное щебетание птиц.

Он встал и откинул полог. Неприятный привкус во рту сохранялся, и Джем снова сглотнул слюну и поморщился: в горле у него жутко пересохло. Только в это мгновение он вдруг увидел, что рядом с кроватью стоит женоподобный юноша в прекрасных одеждах. Джем вытаращил глаза, но юноша и бровью не повел.

— Выпей это, молодой господин, — только и сказал он и протянул Джему маленький золотой кувшинчик.

Джем заглянул в кувшинчик, покачал его. Внутри оказалась густая жидкость — какой-то нектар. Это питье тут же показалось Джему самым желанным на свете, и он благодарно и жадно пригубил его. В то же мгновение, как только жидкость коснулась его губ, неприятный привкус во рту исчез, боль в глотке пропала и сменилась приятной прохладой. «Уж не опоили они меня снова каким-то зельем?» — мелькнула мысль у Джема.

Но если на то пошло, кто такие «они»?

Джем обернулся к юноше, но тот уже исчез так же внезапно, как появился.

Джем посмотрел в другую сторону. В углу комнаты располагалась арка. Джем осторожно прошел к ней и увидел за аркой еще одну комнату, а за той — еще одну, и еще, и еще... О, да это был дворец, равного которому по красоте не отыскалось бы во всей Эджландии! Сколько же времени он пролежал без сознания? Не перевезли ли его в Священный Город? Несомненно, только султан мог жить в такой роскоши.

— Эй! — неуверенно произнес Джем. — Эй, кто-нибудь!

Казалось, дворец пуст. Но это было совершенно нелепо!

Джем сложил ладони трубкой.

— Э-э-эй! — крикнул он, но в ответ услышал только эхо. Он прислонился к стене. В голове у него метались вопросы без ответов.

А потом наконец послышался звук: клацанье когтей по изразцовым плиткам пола. Резко обернувшись, Джем не на шутку удивился — не столько тому, что увидел собаку, а скорее тому, как она снова изменилась. Свечение, окружавшее пса ночью в пустыне, пропало, но теперь его шерсть была раскрашена яркими разноцветными полосками: за лиловой следовали зеленая, алая, синяя и золотая — цвета Орокона. Пес радостно рванулся к Джему, словно признал в нем давно потерянного хозяина.

— Хм-м-м! — Джем присел на корточки и потрепал лохматую голову пса, пытливо заглянул в его блестящие, веселые глаза. — Вот уж не знаю, друг ты мне или враг, Радуга. Тебе придется завоевать мое доверие. Ну а теперь докладывай: кого еще ты видел в этом дворце?

Пес возбужденно залаял и побежал к окну. Джем пошел за ним и, выглянув, увидел широкую террасу. Ниже простирались прекрасные сады. Красно-лиловые в свете зари, они казались такими же безлюдными, как таинственный дворец. Знал ли пес что-то такое, чего пока не знал Джем?

Джем вдруг понял, что очень голоден, и задумался: когда же он в последний раз ел? Неудивительно, что у него так кружилась голова! Задержавшись около вазы с соблазнительными фруктами, Джем набил ими карманы и поспешил за Радугой.

— Радуга?

Остановившись посреди усыпанной лепестками тропы, Джем понял, что его новый приятель снова куда-то исчез. Он улыбнулся: собакам свойственно вот так неожиданно исчезать и появляться. И если поначалу Джему показалось, что пес хочет его куда-то отвести, теперь он уже был далек от этой мысли. Собака просто-напросто рыскала по саду, радуясь его простору, необыкновенной красоте и обилию мест для веселых игр.

Джем сунул в рот финик и очистил очередной мандарин. За Радугу он не переживал: он был уверен в том, что собака того и гляди вынырнет из-за занавеса листвы или выбежит из-за живой изгороди, усыпанной цветами.

Джем рассеянно размышлял о том, какая жизнь могла быть у Радуги раньше, в те дни, когда его шкура была тусклой и грязной. Наверняка жизнь у пса прежде была совсем не веселой, и, несомненно, это создание должно было только благодарить судьбу за ту странную метаморфозу, которая преобразила его и перенесла сюда, в этот прекрасный сад.

«Ну а я? — гадал Джем. — Стоит ли мне благодарить судьбу?» Страх, испытанный им поначалу, быстро улетучился, растворился под воздействием сладости фруктов, тепла воздуха, ароматов цветов. И все же тревожные вопросы Джем продолжал ощущать: волнами озноба они накатывали на него, невзирая на тепло поднимавшегося все выше и выше солнца.

Цвет неба изменился. Нежно-розовая окраска зари сменилась яркой синевой. Джем запрокинул голову. Ветви деревьев смыкались, образовывали зеленый купол. Странно... День разгорелся слишком быстро.

Но где же солнце? Получалось, что прямо над головой, в зените. Долго ли он слонялся по тропинкам в саду? Он съел все прихваченные из вазы фрукты, но снова был жутко голоден.

Он встревоженно огляделся по сторонам.

— Радуга?

* * *

Джем стоял в зарослях ив. Среди травы у него под ногами пестрели цветы, устилали землю разноцветным ковром. Стояла непроницаемая тишина — здесь даже пение птиц ее не нарушало. Джем опустился на колени, гадая, как быть. Куда подевался пес? Небо потемнело, стало лиловым, близился закат. Что же это такое? Как странно здесь текло время? Скоро должен был настать вечер, а Джему казалось, что прошла всего-то одна пятнадцатая с тех пор, как он покинул загадочный дворец.

Он присел, набрал с травы пригоршню лепестков, растер их в пальцах. Только теперь он обратил внимание на их цвет. Ну конечно: лепестки были разноцветными, как собака. Что это могло означать, что означало все это? Если он стал пленником, то где стражи, которые должны были его охранять? Может быть, выпитое им зелье все же было отравлено? Может быть, этот прекрасный сад был видением? Может быть, все, что теперь окружало Джема, было видением, миражом?

Джем закрыл глаза, открыл... Снова зажмурился — снова открыл.

Никакого толку.

Он снова зажмурился и снова разжал веки.

То же самое.

Он закрыл лицо руками и застонал. Как ему хотелось снова очутиться на борту «Катаэйн»... нет, не туда он желал переместиться, а еще дальше, назад, в Ирионский замок... нет! Джем устремил взгляд на лепестки на ладони. Радуга Орокона — повсюду, сколько хватало глаз. Вдруг эти заросли напомнили ему о том месте в Диколесье, где когда-то он возлежал на ложе из лепестков с девушкой-дикаркой. Он взволнованно сжал мешочек с кристаллом. Образ возлюбленной предстал перед его мысленным взором, и он прошептал, как молитву:

— Ката... Ката. Я не предам твою любовь.

Джем встал, наполненный неожиданной силой, и тут же услышал дружелюбный собачий лай. Выйдя из-за деревьев, он увидел Радугу. Пес стоял около искусственного водоема. Полосы на его шерсти в сумерках потускнели.

Джем ахнул. За время прогулки по саду он видел и другие пруды, но этот был, конечно, намного красивее остальных — огромный, вытянутый в длину прямоугольник зеленоватой, сверкающей воды, усеянный белыми кружками кувшинок. Пруд простирался вдаль и словно бы исчезал в бесконечности.

Но нет, не совсем так... В дальнем конце Джем разглядел озаренный яркой луной дворец. Наверняка у этого прекрасного здания было несколько фасадов, и все же Джем подумал, как это странно, что утром он никакого пруда не заметил... и до сих пор не наткнулся на него во время странствий по саду. Да, странно, загадочно тут все было устроено. Но, с другой стороны, простора для фантазии хватало, вот только по каким законам было спланировано пространство вокруг дворца, Джем пока понять не мог.

Он взглянул на воду и увидел собственное отражение. И не только собственное — еще он увидел отражение стоявшей рядом с ним девушки.

Джем резко обернулся.

— Ката?

Нет, иллюзия. Только иллюзия. Джем снова устремил жадный взгляд на воду. О, если бы только... Повинуясь безотчетному порыву, Джем сорвал с себя одежду и проворно нырнул в прохладные глубины пруда. Его руки и волосы в свете луны казались золотыми. Джем плыл, рассекая воду плавными, равномерными гребками, и думал только о красоте сада, дворца, пруда.

Доплыв до противоположного берега, он понял, что совсем не чувствует усталости. Радуга поджидал его там. А еще Джема ожидал прекрасный юноша — тот самый, что утром поднес ему питье. Теперь он держал в руках чудесной красоты одежды.

По женственным губам юноши пробежала улыбка.

— Ты освежился, молодой господин? Это хорошо, но теперь следует поторопиться. Пора ужинать, а мой сиятельный господин и повелитель ожидает тебя.

 

Глава 21

ДВОРЕЦ С БЛАГОУХАННЫМИ СТУПЕНЯМИ

— Ай-и-и-и! Ай-и-и-и! Ай-и-и-и!

— Что они делают? — озадаченно проговорил Раджал.

Посреди улицы, около высокого забора, трое стариков в грязных белых тюрбанах вертелись и вертелись на месте, озаренные лучами заходящего солнца. Они поворачивались плотным кругом, притопывали по пыли загрубелыми коричневыми ступнями и размахивали поднятыми руками. Их длинные бороды развевались и сплетались друг с другом, как их голоса. Уже не раз после прибытия в Куатани Раджал слышал призыв к молитве, но тут происходило нечто другое, еще более странное и непонятное.

— Забавный обычай, — равнодушно отметил лорд Эмпстер.

— Забавные? Они быть полоумный, мои господины, — поежившись, объявил капитан Порло. — Я хорошо, очень даже хорошо помнить: как разы перед теми, как мне повстречаться с кобра, я видать такой люди. Они плясать и завывать, совсем как дикарь какой-нибудь. Это бывай нехороший знак, так и знай. Вот и Буби точно это чувствуй — ты ведь чувствуй, мой красотка, а?

Ощерив коричневые зубы, старый морской волк пытался удержать свою любимицу на плече. Выдался прохладный вечер, и трое спутников стояли на длинной террасе под низким навесом. Терраса была отгорожена от улицы узорчатой решеткой. Решетка была настолько хитро устроена, что с улицы выглядела всего-навсего плотным геометрическим узором, но при этом находящимся за ней открывался превосходный вид на город. Улицы плавно спускались к гавани. Вечерний ветерок шуршал листвой пальм. Купола и минареты сверкали в лучах закатного солнца. Но это прекрасное зрелище в немалой степени портили безумные песнопения троих грязных стариков.

— Вижу, вы любуетесь нашими плясунами? Это «танец обреченных».

— Танец обреченных? — Раджал устремил встревоженный взгляд на стройного, подтянутого визиря Хасема, который чуть раньше гостеприимно встретил их во дворце калифа.

Визирь в ответ негромко рассмеялся.

— Это всего лишь название, смею заверить тебя, о подопечный Эмпстера-лорда. О чем они распевают, как не о том, что все мы обречены — все мы, привязанные к радостям этого мира? Звуки, производимые этими плясунами, порой неприятны для слуха наших иноземных гостей — что верно, то верно. Но люди, исполняющие «танец обреченных» — это истинно верующие, святые люди, и на землях Унанга они считаются неприкасаемыми. Не сомневаюсь, подопечному столь высокопоставленной особы, каковой является посланник Эмпстер-лорд, довольно многое известно о жизненном укладе разных народов?

Раджал смущенно покраснел, но прежде, чем он успел сказать хоть что-нибудь, визирь поинтересовался: всем ли он доволен? Молодой человек с неподдельным энтузиазмом кивнул. Разве кто-то мог пожаловаться на плохой прием, поселившись во Дворце с Благоуханными Ступенями? Выкупавшись и отдохнув в прекрасных покоях, лорд Эмпстер и сопровождающие его лица облачились в богатые одежды — халаты, скроенные на унангский манер и довершенные изукрашенными драгоценными каменьями тюрбанами. Даже Буби украсили золоченым ошейником и попонкой из тончайшего шелка.

В крови Раджала, подобно сильнейшему наркотику, бушевал восторг. И за пределами дворца можно было найти немало диковинок, но внутри него всевозможных красот оказалось столько, сколько прежде никому из спутников не доводилось видеть в жизни. Раджал понимал, что чары такой роскоши запросто могут околдовать любого человека, и вот теперь ловил себя на том, что, как это ни странно, дикая какофония звуков, издаваемых стариками, исполняющими посреди пыльной улицы «танец обреченных», его даже радует.

Но кое-что его тревожило.

— А где Ката?

После того как их встретили во дворце, Кату сразу увели на другую половину. Раджал ожидал, что вскоре девушка к ним вернется, но пока она не появлялась.

— Девушка, подопечная Эмпстера-лорда, будет трапезничать с другими женщинами, — ответил визирь. — Здесь у нас не принято, как в Эджландии, чтобы женщины восседали за столом вместе с мужчинами и занимались вместе с нами другими делами. За исключением тех случаев, когда без женщин не обойтись, конечно, — проворковал он.

Капитан Порло шутливо толкнул Раджала в бок.

— Славный быть сказано, а, господины Раджалы? Когда без женщины не обходиться! Пускай тут кишмя киши злобный кобра, но только в кое-что они много понимай, эти унанги!

Визирь обернулся к нему.

— Следовательно, ты простил нас, о благородный капитан, за то, что наша сверхбдительная береговая артиллерия обстреляла ваше судно? Видимо, командир принял вас за венайских пиратов при том, что вы шли под эджландским флагом. Этот глупец поторопился и поплатился за свою оплошность: его ослепили.

— Нет! — вырвалось у Раджала.

— Таков наш обычай, — с улыбкой объяснил визирь. — Ведь наш город — это столица южных земель, и мы гордимся своим гостеприимством. Для тех же, кто срамит нас, пощады нет. Однако пойдемте, близится час пиршества, и мой господин с нетерпением ждет дорогих гостей.

— К-кат?..

— К-ката?

— К-ката-эйн?

Девушки произносили имя гостьи, спотыкаясь чуть ли не на каждой букве. При этом они глупо улыбались, а потом расхихикались. Но если Кате они и казались глупыми, она их сразу простила за все, когда Сефита — а может быть, все же Сатима? — опрокинула на нее очередную порцию теплой воды из золотого кувшина. Ката нежилась в роскошной ванне, наполненной душистой пеной, вдыхала благовонный пар и пряные масла.

— М-м-м... — мечтательно протянула она. — Пожалуй, мне уже нравится ваше гостеприимство! Как славно тут у вас, в Куатани.

Девушки встретили ее заявление дурацким хихиканьем.

— Госте...

— ...приимство?

— Ну ладно, ладно, — улыбнулась Ката.

Девушки уже старательно омыли ее кожу, и теперь, нежно прикасаясь к ее длинным волосам, осторожно расчесывали их. Ката блаженно прикрыла глаза. Чувствовала ли она хоть когда-нибудь в жизни себя такой чистой? Нет, ни разу с тех пор, как она жила у тетки Умбекки, Ката не мылась в горячей воде, и уж тем более не ведала такой заботы и ласки, как теперь. Ванна — углубление в мраморном полу — наполнялась подогретой водой из невидимых труб.

Волшебство?

Если так — прекрасное волшебство!

Ката погрузилась в воспоминания. Она вдруг вспомнила о теткиной служанке, бедняжке Нирри, представила, как та ковыляет по лестнице и несет один кувшин с горячей водой, потом еще один, и еще. Этой водой она наполняла кувшины из котла на кухне. «Шлеп! Шлеп!» — вода выплескивалась из кувшина на ковер. Ката вспоминала о своих прогулках с горничной по тропинкам сада около Дома Проповедника. Потом представила себя обитательницей Диколесья — в ту пору, когда она радостно бегала босиком среди девственных зарослей. Она вдруг снова ощутила, как к ее обнаженным бедрам прикасаются нежные перья папоротников. А в следующее мгновение она уже лежала на берегу около журчащего ручейка, на мягкой траве, под лучами теплого солнца. Но нет, нет... Не на берегу — в воде... В воде...

Ката очнулась.

— Ее кожа... какая нежная!

— А волосы у нее... какие длинные!

— Такая белая...

— Такие темные!

— А глаза-то, глаза!

— А губы, губы!

— Ах, Сефита!

— Ах, Сатима!

Хихиканье. Вздохи.

— Сефита! Сатима! — послышались сердитые окрики.

Девушки умолкли, выпрямились. Окрики были сопровождены увесистыми шлепками. К ванне пробралась высокая толстуха в сари шафранового цвета. Ее наряд был дополнен уймой драгоценностей. На груди у толстухи сверкала золоченая брошка, видом своим напоминавшая орден.

— Лоботряски! Никчемные девчонки! Что, моя эджландка еще не готова? И как же, спрашивается, она украсит своим присутствием пиршество, когда лежит здесь, в ванне, и ее прекрасная нежная кожа скоро сварится? Да ведь бедняжка скоро станет красная, как рак!

Пристыженные девушки поспешно взялись за дело. Одна из них протянула Кате руку и помогла выбраться из глубокой ванны, другая завернула ее в банную простыню — огромную, мягкую, щедро надушенную.

Ката пробормотала:

— Добрая госпожа, я так вам благодарна...

Она неуверенно смотрела на свирепую женщину.

А вот взгляд женщины был полон уверенности.

Вот только в чем та была уверена — этого Ката пока не понимала.

— Верно, эджландка, ты должна быть благодарна. А потом станешь благодарить меня еще сильнее.

Раджал восторгался и восторгался все новой роскоши, окружавшей его и его спутников. Гостей провели через анфиладу прекрасных покоев, и каждые из них были роскошнее предыдущих. У дверей повсюду стояли сурового вида стражники, облаченные в изукрашенные причудливой чеканкой доспехи. Перед гостями сами собой распахивались занавесы и открывались двери, словно дворец был напичкан какими-то потайными механизмами. Раджалу Дворец с Благоуханными Ступенями представлялся громадным лабиринтом, и он не мог понять, каким образом здесь настолько легко ориентируется визирь Хасем. Миновало всего-то несколько мгновений после того, как гостей увели с террасы, а Раджал уже успел забыть дорогу.

Капитану Порло, похоже, все просто-напросто надоело. Он, прихрамывая, громко стучал по мраморному полу деревянным протезом.

Наконец гостей подвели к высокой золоченой ширме. Ширму украшали крупные рубины, из которых был выложен государственный герб Унанга. Визирь прищелкнул пальцами, и тут же появились четверо угрюмых юношей-рабов. Юноши пали на колени перед гостями, держа в руках расшитые лентами парчовые подушечки. На каждой из подушечек лежал диковинный предмет в форме расправленных крыльев птицы. Три предмета были вырезаны из какого-то красноватого материала, напоминавшего рог, а четвертый — из бронзы. Визирь взял последний предмет и прижал его к лицу так, что видны остались только его губы.

— Это, — пояснил он гостям, — маска Манжани, горящей птицы. Прежде чем мой повелитель является перед очами простолюдинов, он надевает такую маску, но его маска отлита из чистого золота. Когда он пиршествует в своем кабинете, как нынче, он не надевает маску, но, согласно обычаю, его гости должны быть в масках, что говорит о том, что они не ровня калифу.

Раджалу не терпелось спросить насчет горящей птицы, но что-то удержало его от вопроса. Только что визирь казался таким ласковым, таким гостеприимным, но стоило ему закрыть лицо бронзовой маской — и вид у Хасема сразу стал грозный, неприступный. Раджал оробел и послушно, как все остальные, прижал к лицу маску. Теперь все стали выглядеть одинаково загадочно и сурово. Буби запрыгала, развизжалась и так разъярилась, что, наверное, сорвала бы с людей маски, если бы капитан Порло не удержал ее. Он взял обезьянку на руки и принялся ласково приговаривать:

— Что ты так разволновайся, мой красоточки? Ну, успокаивайся, тише, тише!

— Готовы? — осведомился визирь.

Ширма отъехала в сторону, и гости, переступив порог, оказались в тускло освещенной комнате, наполненной ароматами курящихся благовоний. Горели масляные светильники. К изумлению Раджала, в комнате не оказалось ни стола, ни стульев. Посередине стояла длинная доска на коротких ножках, уставленная золотыми блюдами и кубками. Во главе этого странного стола, на высокой подушке восседал, скрестив ноги, луноликий коротышка в неимоверно высоком тюрбане. Раджал был удивлен не на шутку: он полагал, что гостям придётся какое-то время сидеть за столом в ожидании монарха.

— А-а-а, Хасем! — воскликнул калиф и хлопнул в ладоши. — Наши гости уже здесь? О, если бы я не был так верен правилам дипломатии, я бы уже давно тут все сам съел и выпил — так я проголодался! О, эти противные условности! — с тяжким вздохом добавил он. — Тяготы жизни правителя, знаете ли, тяготы жизни правителя!

По одну сторону от низкого стола уже разместились трое мужчин в птичьих масках. С представлениями было быстро покончено, и лорд Эмпстер, которого тут все величали «Эмпстер-лорд», его подопечный и капитан Порло, сиятельный адмирал флота Эджландии, уселись по другую сторону стола. Визирь Хасем устроился напротив калифа.

Из полумрака, подобно призракам, появились слуги и сдернули салфетки с золотых блюд. Хоть калиф и утверждал, что дико голоден, он все же проявил радушие и щедрость и предложил гостям угощаться. Раджал с превеликой готовностью откликнулся на это предложение, только теперь поняв, как он сам проголодался. Угощение было поистине роскошным, и хотя некоторые блюда вызывали у Раджала изумление и испуг — к примеру, заливное из глаз каких-то животных, жареные языки, мошонка быка со специями, — зато от вида других, наоборот, у Раджала просто слюнки текли. На столе имелись и овощные яства, к которым ваганы питали особое пристрастие. Уже много лун подряд Раджалу не выпадало счастья так вкусно и обильно поесть. Как только блюда опустели, их место сразу же заняли другие — словно по волшебству.

По обычаю Унанга, на столе не было хмельных напитков, но гости передавали друг другу хуку — устройство наподобие кальяна, дым из которого с лихвой восполнял отсутствие вина. Раджал глубоко затянулся сладковатым дымом, и голова у него приятно закружилась, но в какие-то мгновения, в перерывах между затяжками, он вдруг начал ощущать растущую с каждым мигом тревогу. Быть может, тревога была вызвана тем, что именно в это время Раджалу волей-неволей приходилось смотреть на людей в масках, сидевших напротив него.

Гости в шелковых одеяниях выглядели в точности так же, как Эмпстер и его спутники, вот только маски у них были не красные, а синие. Визирь объяснил, что эти трое — торговые посланники из Внешней Венайи и что они говорят только на своем языке. Днем они вели переговоры с помощью придворных толмачей, а теперь, во время пиршества, им никаких переговоров вести не требовалось, и калиф общался с этими гостями не посредством слов, а посредством яств, приготовленных дворцовыми поварами, и тем самым изъявлял свое дружеское расположение к уроженцам далеких островов.

Венайцы вроде бы радовались оказываемому им гостеприимству, но для Раджала в их безмолвии было что-то пугающее, неприятное. Время от времени он замечал, как глаза венайцев под масками недобро сверкали, порой ловил на себе пристальные взгляды. «Неужто они и вправду ни слова не понимают?» — гадал Раджал. Не раз за время пиршества, невзирая на веселый смех присутствующих, на шутки калифа, Раджалу начинало казаться, что он вовлечен в какую-то игру. Но что все это могло значить?

Раджал покачал головой — пожалуй, слишком резко, — когда калиф предложил ему отведать тушеной бычьей мошонки.

 

Глава 22

МЕСТНЫЙ ОБЫЧАЙ

Казалось, пиршеству не будет конца. Перемены блюд следовали одна за другой, на стол подавались экзотические яства. Одни из них были странного вида, другие — попроще. Гости продолжали передавать друг другу кальян. Калиф упросил лорда Эмпстера сесть по правую руку от него и теперь рассыпался в любезностях. Эджландский вельможа, искушенный в ремесле дипломатии, отлично понимал, что лестные высказывания калифа — не что иное, как старания побудить и его к ответным изъявлениям лести.

— Ну что ты, Эмпстер-лорд! Ты выглядишь точно так же, как тогда, когда я был совсем маленьким мальчиком! Ты нисколько не изменился!

— Вы видите сквозь мою маску? Ваше высочество, я восхищен вашими способностями!

— Ах ты, шутник! Все дело в твоих руках, Эмпстер-лорд. Они такие гладкие, на коже ни единого старческого пятнышка! Чем ты омываешь их? Молоком ослицы? Кровью невинных младенцев? Знаешь ли ты о том, что, когда ты гостил в этом дворце много солнцеворотов назад, когда я еще был несмышленым дитятей, я подолгу завороженно любовался твоими руками? И я говорил себе так: Оман, чего бы ты не отдал за то, чтобы у тебя тоже были такие руки? Я и теперь не испытываю стыда, признаваясь в этом. Бывает, я говорю Хасему: пока ты молод, можешь гордиться чем угодно, но настает время, когда понимаешь: руки рукам рознь. Но я не вижу на твоих пальцах перстней, не замечаю никакой краски. Ты прекрасно сохранился, Эмпстер-лорд, вот верные слова. А вот про меня ты, пожалуй, мог бы сказать, что я постарел, а?

Калиф протянул лорду Эмпстеру руки. Пухлые пальцы были едва видны под многочисленными перстнями.

— Напротив, о Великий, — возразил лорд Эмпстер. — Я могу лишь восторгаться твоими украшениями и тем, что ты избегаешь двух пороков одновременно: ложной скромности и хвастовства.

Коротышка захихикал и причмокнул влажными губами.

— Ну, Хасем, слышал? Говорил я тебе, что нет на свете человека более утонченного, нежели Эмпстер-лорд? Мне ведь ничего не нужно, кроме пары-тройки приятных слов, а он произносит такие слова в избытке. Они сыплются с его уст, как из рога изобилия. Я готов к тому, чтобы ты всегда находился по правую руку от меня, — что скажешь на такое предложение? Хасем, ты только не обижайся, не надо!

Хасем, чье лицо пряталось за бронзовой маской, почтительно кивнул и повернул голову к лорду Эмпстеру.

— Воистину, Эмпстер-лорд, мой господин и повелитель с нетерпением ожидает новых бесед с вами. Его дядя, прежний калиф — да будет благословенна память о нем, — часто рассказывал о вашей мудрости и мечтал о том, чтобы наш халифат в один прекрасный день мог снова испытать великое счастье твоего посещения.

— Благодарю тебя, достопочтенный визирь.

— Это вас я должен благодарить, Эмпстер-лорд.

Этот обмен любезностями мог продолжаться еще неведомо как долго, если бы капитан Порло вдруг не испортил воздух и притом сопроводил испускание ветров неприлично громким звуком. Калиф брезгливо поморщился, тут же примчались слуги и принялись порхать вокруг пирующих и разбрызгивать настойку лимона. Капитан стыдливо потупился и крепче сжал хвост Буби.

Дым кальяна, в котором курился джарвел, подействовал на капитана явно сильнее, чем на всех остальных пирующих, да и вообще трапеза, похоже, не доставляла старому морскому волку такого удовольствия, как прочим гостям. К тонким яствам Порло был непривычен, да и Буби доставляла ему немало хлопот — обезьянку все время приходилось удерживать, чтобы она не безобразничала, и к тому же капитану трудно было сидеть, поджав ноги. Некоторое время назад он незаметно отстегнул ремни, которыми деревянный протез был пристегнут к культе левой ноги. Без протеза капитан Порло чувствовал себя неуверенно, и на него нахлынули неприятные воспоминания о злосчастной встрече с кобрами. Его так и подмывало поинтересоваться, не держит ли калиф по-прежнему кобр в яме около дворцовой стены, но тут застольная беседа приняла новое направление.

— А теперь, Эмпстер-лорд, ты должен поведать нам все новости из Агондона, — заявил калиф, наколов на маленькую металлическую вилочку глаз овцы. — Я слыхал, что теперь там все носят только синие одежды — все в синем, куда ни глянь! Неужели и вправду все так и есть?

Визирь поставил вопрос более прямо:

— Войны, разразившиеся в последнее время в вашей империи, Эмпстер-лорд, вызывают у нас глубокую тревогу. Насколько я понимаю, все изменники были изловлены и получили по заслугам?

— А я уверен, что твой подопечный — молодой человек из высшего света, — встрял калиф. — Красная маска ему очень к лицу — не правда ли, Хасем? А вот дома, на родине, он стал бы носить красное, а?

— Великий владыка, — предпринял Эмпстер попытку сменить направление разговора, — красный — чудесный цвет. Я знаю, что в Унанге он почитается священным. Увы, как жаль, что в Эджландии красный цвет стал цветом измены!

— Не может быть! — воскликнул калиф. По его подбородку потекли струйки растаявшего желе.

Визирь тактично кашлянул.

— А верно ли, — осведомился он, — что все пристани в Агондоне оказались под водой? Какая ужасная трагедия для торговли в таком великом городе! Кстати, я слыхал, будто бы столица Эджландии выстроена на нетвердой почве.

— Нетвердый почва! — возмущенно запротестовал капитан Порло. Хотя он и хранил в своем сундуке флаги всех стран, но при этом оставался верным эджландцем. — Агондонский пристани бывай самый прекрасный на весь свет, — проревел он, — совсем не то что ваш трухлявый причал!

— Я бы заметил, — чопорно поджал губы калиф, — что это слишком остро.

В данный момент он имел в виду пережевываемый им кусок тушеного легкого, щедро приправленного карри.

Лорд Эмпстер рассмеялся.

— Мой друг, обуреваемый патриотическими чувствами, забыл о том, что наша имперская столица действительно построена на болотистой почве. Верно, некоторые районы Агондона подверглись наводнению — тамошний климат в последнее время изобиловал резкими перепадами. Но я бы сказал, что и сам город, и возлюбленные пристани моего друга в полном порядке.

Капитан Порло сердито пробормотал что-то неразборчивое и снова глубоко затянулся из кальяна.

Буби проявляла все более сильное беспокойство. Похоже, ее крайне заинтересовали сидевшие напротив молчаливые гости в синих масках. Несколько раз обезьянка перепрыгивала через стол и, пожалуй, сорвала бы с незнакомцев маски, если бы ее вовремя не ловили слуги.

В конце концов капитан привязал хвост Буби к шнуру, которым был подпоясан его унангский халат. Буби какое-то время сердито верещала, недовольная таким ограничением своей свободы, но затем притихла и занялась туалетом — принялась ожесточенно почесывать лишаи на спине под попонкой. Орехи и цукаты, которыми слуги щедро потчевали ее на протяжении пиршества, обезьяне, как ни странно, не слишком пришлись по вкусу, но она окончательно присмирела, когда, по примеру хозяина, затянулась дурманящим дымом из трубочки кальяна.

— Позволю себе предположить, Эмпстер-лорд, что ты не особенно доверяешь тем глупцам, что разглагольствуют о конце времен? — проговорил визирь Хасем. — Мы здесь, в южных странах, не можем не замечать, что такие люди уделяют особое внимание системе летосчисления в календаре эджландцев.

Лорд Эмпстер улыбнулся.

— Но есть и другие люди — они полагают, что календари составлены людьми и что их нельзя считать деянием богов. Тем не менее в вашем календаре счет лет ведется, если я не ошибаюсь, с того дня, когда ваш огненный бог явился Пророку посреди безлюдной пустыни? Календарь все же всегда представляет собой, хотя бы наполовину, деяние богов, поскольку даже при том, что летосчисление начинают вести люди, вопрос о том, какова продолжительность года, решен богами. Но когда эджландцы утверждают, будто бы окончание тысячного цикла означает конец времен, остается только надеяться, что они ошибаются, ибо если это так, то времени нам отпущено совсем немного.

— О, это точно сказано! — воскликнул калиф. — Представить только: время может закончиться еще до того, как я доем свой ужин! Или... или до того, как я стану обладателем новых слонов, которые вот-вот должны прибыть... Ну, вы же знаете — слоны необходимы нам для проведения некоторых церемоний... О, слоны — такие могучие животные! Большой Мальчик просто позеленеет от зависти! То есть... я очень на это надеюсь, скажем так.

Раджал неожиданно поинтересовался:

— А как насчет знамений?

— Что он такое говорит? — осведомился калиф, облизнув краешек кубка с шербетом.

Раджал думал о горящей птице.

— Кое-кто поговаривает, что имеют место некие знаки.

Лорд Эмпстер незаметно для остальных предупреждающе задел Раджала локтем, но, увы, опоздал. Раджал переусердствовал с джарвелом, и у него развязался язык. Он принялся распространяться о том, что люди могут жить-поживать в свое удовольствие, но при всем том на свете происходят некие события, яснее ясного свидетельствующие о том, что Эпоха Искупления близится к концу. Вскоре мужчины и женщины, обитающие во всех странах, увидят зарю новой эры, но что это будет за эра, придет ли с нею кошмар или, напротив, благодать — это пока скрыто за пеленой, в которую облечена судьба человечества.

Лорд Эмпстер прокашлялся и вознамерился расспросить калифа о церемониальных слонах, но визирь вдруг воздел руки над головой, скрючил пальцы, уподобив их когтям, и вскричал:

— Порождения Зла!

Раджал ахнул.

Калиф выронил кубок с шербетом.

Но через мгновение коротышка уже весело хохотал.

— Ой, Хасем, как ты меня напугал — он вас всех напугал, дорогие гости, правда? О, на миг мне показалось, что мой добрый визирь лишился рассудка, совсем лишился! Но если посмотреть, то и вправду получается, что на свете стало слишком много всякой пакости, верно? Хасем, ты еще не поведал нашим дорогим гостям о том, что приключилось с Черным Всадником?

— Еще не поведал, о мой повелитель. Но, несомненно, завтра я приглашу наших гостей на казнь.

— На казнь? — вытаращил глаза Раджал. Дурман, навеянный дымом джарвела, вдруг почти рассеялся, и блаженство сменилось леденящим душу страхом.

— Да-да, на казнь, — пробормотал калиф, набивая рот цукатами. — Вы только представьте себе: Большой Мальчик — это я так братца своего называю — Большой Мальчик отправил ко мне гонца с посланием, и это было очень мило с его стороны... Так вот, на этого гонца — вы только вообразите! — предательски напали и убили его! К счастью, того маленького мерзавца, который посмел решиться на такое злобное преступление, уже изловили — верно я говорю, Хасем?

— Я еще должен допросить злодея самолично, ваше высочество, но, насколько мне известно, этот мерзавец сейчас нежится в темнице.

— Гм. Ну а завтра мы попотчуем его вкусненьким десертом, правильно?

— Воистину, — усмехнулся визирь. — Воистину попотчуем.

У Раджала ком подступил к горлу, но он сам не понимал, то ли это оттого, что он хочет возразить, то ли его просто вот-вот вытошнит. Калиф повернул к нему голову, сладенько улыбаясь, и в итоге Раджал только промямлил:

— А в-вы п-получили в-весть?

Калиф сокрушенно развел руками.

— О нет, любезный, конечно же, не получил! Всадники-гонцы везут вести в своих головах. Но думаю, ничего такого особенного он мне сообщить не должен был — наверняка то были какие-либо приказы относительно отправки в столицу новых венайских рабов, поздравления по поводу именин Мерцающей Принцессы — кто знает? Но случилось то, что случилось, увы, как это ни прискорбно: мозги Черного Всадника разлетелись в клочья от предательского удара, который изловленный нами мерзавец нанес ему по дороге к Куатани неподалеку от какого-то нищего караван-сарая. Презренное место для окончания жизни, да простится мне сказанное. А теперь придется ждать, покуда Большой Мальчик не пришлет нового гонца. И если он желал сообщить мне нечто очень важное, он непременно поторопится.

— Ваши обычаи отличаются от наших, о Великий, — вздохнул лорд Эмпстер. — В Эджландии такой способ доставки вестей сочли бы неудобным. Согласитесь — это не слишком надежно, когда все зависит от жизни какого-то Всадника.

— О нет, как раз очень даже надежно! — горячо возразил калиф. — В конце концов, кто дерзнет обидеть Всадника? Ну, разве что только эта злобная тварь из караван-сарая... Подумать только — как на моей земле могло родиться существо, которым владеют такие порочные мысли! Какой позор! Какой стыд! Хасем, сумеем ли мы когда-нибудь пережить этот стыд? Гм... Наверное, все же сумеем.

Калиф сунул в рот крупный финик, и только потом понял, что фрукт, пожалуй, слишком велик. Его щеки раздулись, когда он стал пережевывать финик; но вот брови калифа сошлись на переносице, и он задумчиво продолжал разглагольствовать в промежутках между сосредоточенным жеванием:

— Хасем, очень тебя прошу, постарайся, чтобы на этот раз придворные палачи постарались на славу и чтобы писари все описали в точности как было. А то в последний раз казнь была обрисована как-то... вяло. Пожалуй, стоит начать с кастрации, затем уместно будет перейти к бичеванию, а уж затем — к четвертованию. По-моему, такой порядок будет самым правильным. Не стоит ли отрубать мерзавцу конечности одну за другой — что скажешь, Хасем? А то, если отрубать все сразу — как-то скучно становится, верно?

— Воистину так, о мой повелитель, — кивнул визирь. — Но относительно кастрации... в данном случае я бы возразил. Мне кажется, что она не совсем уместна.

— Не совсем уместна? За убийство Всадника?

Визирь мог бы снова просто улыбнуться, но вместо этого задумчиво проговорил:

— Практика показывает, что после публичных кастраций резко снижается число желающих стать евнухами. Люди начинают смотреть на кастрацию как на наказание. Господин мой и повелитель, давайте не будем забывать о том, что ваша прекрасная дочь должна будет затем появиться на балконе. А толпа простолюдинов удовлетворится и тем, что преступник будет наказан милосерднее — самую малость милосерднее — при том, что затем ей будет обещано зрелище, от которого она испытает истинный экстаз.

— Экстаз, говоришь? Хасем, послушать тебя — так получается, будто мы готовы отдать мою дочь на радость толпе!

— Но, господин мой и повелитель, в каком-то смысле это так и есть!

— Что ты такое говоришь!

— Прошу извинить меня, — с любопытством вмешался Раджал, — но я не знал о том, что... ваше высочество имеет счастье являться отцом прекрасной дочери!

Глаза лорда Эмпстера под маской сверкнули — пожалуй, осуждающе. Калиф многозначительно вздернул брови — словно бы для того, чтобы намекнуть, что, невзирая на показную дурашливость, на самом деле он человек, который при случае может быть и умным, и умеющим держать язык за зубами. Вместо калифа заговорил Хасем. Неужто могло так случиться, что слухи о необычайной красоте Мерцающей Принцессы не достигли пределов Эджландии? Неужто подопечный лорда Эмпстера так-таки ничего не ведал о самой восхитительной из драгоценностей Куатани?

— Д-драгоценностей? — пробормотал Раджал и сглотнул подступивший к горлу ком. Его рука невольно метнулась к груди, пальцы нащупали под тканью туники кожаный мешочек с кристаллом Короса. Может быть, все дело было в джарвеле, но почему-то у Раджала неожиданно мелькнула мысль о том, что вот-вот должна появиться догадка, пусть и самая туманная, от которой зависели дальнейшие испытания. Эта догадка должна была помочь! Эх, если бы только Джем был сейчас здесь!

Но, похоже, на уме у визиря никаких догадок и намеков не было.

— Эмпстер-лорд, — как ни в чем не бывало продолжал он, — в нашей стране существует обычай, именуемый Откровением Повелителя. Он заключается в том, что, когда бы калиф ни появлялся перед своими подданными, он непременно показывает им свое самое драгоценное сокровище в обличье прекрасной девушки. Она встает перед вожделенно замершей толпой народа без чадры, в самых легких из одежд, и тогда взирающими на нее женщинами овладевает жгучая зависть, а мужчинами — неистребимое желание. В прошедшие времена былые калифы порой выставляли напоказ ту или иную из новых наложниц либо какую-то из новоприобретенных на невольничьем рынке рабынь. Как бы то ни было, всякий раз положено было показывать народу новую женщину, но толпа всегда отвечала на это зрелище одинаково — встречала женщину восторженными воплями, в которых восторг смешивался со страстью.

— Варварство, сущее варварство, — с неожиданным чувством заметил калиф.

— Воистину так, — кивнул визирь, — однако сие зрелище являло собой могущественный символ, о мой господин и повелитель. Символ вашей мужской силы.

— Моей мужской силы?! Право же, Хасем...

— Силы калифов, я хотел сказать. То есть зрелище означало бы именно это, если бы вы...

Глаза, глядящие из-под бронзовой маски, пробежались взглядом по гостям. Голос визиря звучал льстиво, но Раджал почувствовал, что разгадка близка. Откуда у него появилось такое ощущение, он и сам бы не мог сказать, но им вдруг овладело сильнейшее волнение. Он кашлянул и улыбнулся, снова ощутив на себе пристальные взгляды людей в синих масках.

А визирь продолжал:

— Такое бывало в далекие времена — вся эта неприятная похоть и зависть. Теперь все иначе, ибо наш нынешний правитель издал мудрый указ. Суть этого указа в том, что для нашего владыки нет более драгоценной особы женского пола, нежели его прекрасная дочь. Похоже, все жители нашей провинции согласились с этим, ибо стоит Мерцающей Принцессе появиться на балконе, как толпа тут же замолкает и замирает в благоговейном трепете. Если теперь и слышатся отдельные выкрики, то они проистекают не от похоти, а оттого, что между народом и той, которую за ее красоту именуют Мерцающей Принцессой, распространяется дивными волнами и устанавливается волшебная духовная связь. Слава о Мерцающей Принцессе расплескалась по всему Унангу, и мало найдется таких, кто не склонит смиренно главу перед видом ее красоты, не вознесет мольбу богам, дабы они были милостивы к принцессе Бела Доне.

— Бела Доне? — переспросил Раджал. Визирь впервые произнес имя принцессы, и спутник лорда Эмпстера, как и все остальные, вполголоса повторил его. Не в этом ли разгадка? Казалось, в самом имени заключена какая-то тайна, какое-то явление таинственного духа.

Как ни страшила Раджала завтрашняя казнь, он вдруг поймал себя на том, что предвкушает ее — потому что предвкушает явление загадочной Бела Доны.

 

Глава 23

ЕЩЕ ОДНА МАТЬ-МАДАНА

Изумление у Джема не проходило. Он шел следом за женоподобным юношей, как ему казалось, целую вечность, хотя на самом деле не так уж долго, и все время глазел по сторонам, проходя через анфиладу комнат, которые теперь были ярко освещены и сверкали и переливались всеми сокровищами, что находились внутри них. Позади Джема слышалось цоканье когтей Радуги, а оттуда, куда вел его загадочный проводник, в его сознание, подобно кольцам дыма, вплывали звуки музыки, веселые голоса, взрывы смеха.

И все же, когда Джем вошел в пиршественный зал, он испытал нешуточное потрясение. Подумать только! А он решил, что этот дворец необитаем! В зале находилось не менее тысячи гостей, и все они весело, беззаботно пировали.

— О, мой юный друг! — воскликнул кто-то. Женоподобный юноша в мгновение ока испарился, а к Джему устремился высокий мужчина в экзотических одеждах и поспешно, крепко обнял его. — Позволь же поглядеть на тебя... О, ты еще не вполне поправился, как я посмотрю.

— П-поправился? — обескураженно промямлил Джем. Хозяином дворца оказался старик со сверкающими глазами и длинной волнистой бородой. Его голову венчал черный тюрбан, расшитый драгоценными каменьями, на плечах лежал блестящий плащ. Длинные пальцы старика украшало множество перстней, морщинистую шею обвивали золотые и серебряные цепочки. С ласковой улыбкой он погладил руку Джема.

— Нужно время... должно пройти время. Время все лечит. Ты бледен, и я вижу тревогу в глазах твоих. Но пойдем же, ты должен сесть рядом со мною. Посмотри — твоя спутница уже здесь, среди нас.

Старик резко взмахнул рукой. На возвышении стоял отдельный стол, и при виде той, что сидела за ним, у Джема занялся дух. Он бросился к ней.

— Ката!

Но нет. То была девушка-красавица из кибитки.

Джем пошатнулся, схватился за голову. Волна слабости накатила на него. Он, плохо владея собой, обводил затуманенным взглядом ярко освещенный зал. Изобилие изысканных яств... Блеск драгоценностей... Роскошные ткани дивных нарядов... Джем зажмурился. Нет, ни одно из тех пиршеств, что ему доводилось повидать в Агондоне, не могло сравниться с этим восхитительным зрелищем. Повсюду вокруг Джем видел дружелюбно улыбающиеся лица, задорно сверкающие глаза.

— Ну, что я тебе говорил? Ты еще и вправду не вполне поправился, — проговорил старик и взял Джема под руку. Сверкнули его многочисленные перстни. — Уабины злобны и коварны. В этих краях в течение последних неспокойных лун произошло немало похищений. Как несказанно благодарен я могущественному Терону за то, что нам удалось спасти тебя... но, увы, это случилось уже после того, как твоих уст коснулась тряпка, пропитанная проклятым уабинским зельем, которое вводит человека в забытье. Это зелье извратило твое восприятие мира, и ты еще какое-то время будешь жертвой всевозможных иллюзий. Это продлится еще несколько дней... да, боюсь, еще несколько дней.

Старик вздохнул, но тут же снова просиял.

— Однако как же я неучтив! Позволь, я представлюсь. Я ношу имя Альморан и рад оказать тебе гостеприимство в своем скромном жилище... самое горячее гостеприимство, принц Джемэни.

— Вы... вы знаете, кто я такой?

Хозяин дворца рассмеялся.

— Принц, я очень стар, это верно, и мой дар провидения угасает с каждым днем, но неужели ты думаешь, что я не узнал бы наследника престола самой могущественной империи?

Джем изумленно смотрел в сверкающие глаза Альморана.

* * *

— Светлая... Какая светлая...

— В моей стране говорят — темная.

— Правда? Темная?

— Да.

— Так про твои волосы говорят?

— Про кожу.

— Нет!

— Да!

— Нет! Кожа у тебя, как молоко. Как сливки!

Нежная рука ласкала кожу Каты, и уже не в первый раз девушке захотелось отбросить эту руку.

— Сефита! — послышался грубоватый окрик.

Рука проворно убралась.

Ката обернулась к хозяйке и улыбнулась, вот только улыбка получилась напряженной, натянутой. Как она мечтала о том, чтобы эта занудная трапеза поскорее закончилась и чтобы она снова оказалась рядом с друзьями!

— Ах, Сатима, — улыбнулась в ответ хозяйка.

— Меня зовут Ката, — поправила ее Ката.

Сколько же раз можно было повторять?

— Для меня ты — Сатима. Как все мои девочки, все-все: Сатима. Или Сефита.

Ката скрипнула стиснутыми зубами.

— А как вы это решаете? Кто из них кто, я хотела спросить?

— Ах, Сефита, другие бы на твоем месте спросили: а зачем мне их различать?

Ката тут же решила, что она интересоваться не будет. Она устала от этих странных игр и чувствовала себя неприятно и неловко. У нее немилосердно затекли ноги. Ткань сари, которое ее заставили надеть, неприятно царапала и щекотала кожу. Девушка поерзала на подушке, попыталась незаметно почесаться. Затем более или менее учтивым жестом отказалась от очередного куска щербета.

— Ну же, Сатима, мы должны постараться, чтобы ты стала пухленькой!

— Я вам не цыпленок, чтобы меня откармливать, — негромко возразила Ката.

— Ах, Сефита, какая же ты умненькая! Но только впредь постарайся держать язык за зубами, когда будешь принимать мужчин.

— Каких еще мужчин?

Глазки хозяйки весело засверкали. Ката с трудом сдерживала злость.

Мать-Мадана — только так, похоже, все и называли хозяйку — восседала во главе длинного низкого стола, вокруг которого были разложены мягкие подушки и ковры и расставлены резные, узорчатые ширмы. Пятнадцать — да нет, пожалуй, даже двадцать девушек сидели по обе стороны стола, и за всеми пристально наблюдала противная старуха. Все девушки, как и старуха, были облачены в сари шафранового оттенка. Цвет их одеяний особенно резал глаз при том, что в комнате горело множество свечей. Высокие, плечистые мужчины, отличавшиеся странной женоподобностью, прислуживали за столом во время этого, казавшегося Кате бесконечным, пиршества.

С тех пор как Ката покинула дом тетки Умбекки, никто ни разу не оказывал ей такого, особого внимания. Она подозревала, что должна считать себя польщенной. Но как же, интересно, она могла чувствовать себя польщенной, когда на все свои просьбы отпустить ее к друзьям в ответ слышала только смех? Мать-Мадана и все эти Сефиты и Сатимы словно бы испытывали ее терпение. Но было кое-что и похуже. Перешептывания, всхлипывания, приглушенные рыдания доносились порой из-за диванов и ширм. Время от времени слышалось даже позвякивание цепей — но казалось, эти звуки привлекают только внимание Каты. Уж не привидения ли обитали в этих покоях?

А ближе, рядом слышались смешки и постанывания.

— Подвинься!

— Не подвинусь!

— Так нечестно!

— Ты меня ущипнула!

— Подвинься!

— У-у-у!

Девушки старались пересесть поближе к Кате. Она постаралась сдержаться, хотя это стоило ей немалых усилий. Девушки снова принялись гладить ее, щипать, толкать. Нет, это было просто невыносимо! Почему все они смотрели на нее как на какую-то диковинку? Почему все они так непроходимо глупы?

Вдруг Ката заметила, как в дальнем углу, в промежутке между ширмами, блеснули цепи.

— Ах, Сатима! Какое прекрасное будущее тебя ожидает!

Ката сердито зыркнула на мать-Мадану.

— Мои девочки — как они тебя полюбили! А мужчины-то, мужчины как...

Ката нахмурилась.

— Как — что?

— Как они тебя будут любить! Такой беленький лакомый кусочек, Сатима, еще бы!

— Что?!

— Глупышка, как же ты не понимаешь? Ты теперь в Куатани. Посмотри... вернее, почувствуй, как тут ценятся эджландки!

Мать-Мадана рассмеялась и любовно погладила золотой диск брошки, похожей на орден, что была приколота у нее на груди.

— Я — не эджландка, — холодно проговорила Ката.

Эту фразу она произносила далеко не в первый раз.

А мать-Мадана ответила ей так же, как и прежде:

— Глупости! Будет тебе, Сефита. Тебя, конечно, еще нужно пообтесать, но я-то отлично видела, как ловко ты разложила салфеточку. Неужто я не распознаю девчонку, выучившуюся всяким приличным манерам в заведении госпожи Квик, а?

— Вы знаете о пансионе госпожи Квик?

— Сатима, кто же о нем не знает? То есть кто не знает о нем из людей, вращающихся в высшем свете? Разве здесь, в моей маленькой школе — ведь я только так думаю о своем заведении, только так — я не следую примеру этой великолепной академии? — Мать-Мадана опустила глаза и подлила шербета в бокал в форме шара. — А аттестат у тебя, случаем, не при себе?

Это было уже слишком. На протяжении всего вечера Ката старалась держать себя в руках, всеми силами унимала гнев, успокаивала страх. Но вот теперь последняя фраза матери-Маданы окончательно вывела Кату из себя, и сдерживаемые чувства вырвались на волю. Она грубо отбросила тянущиеся к ней руки девушек и резко отодвинулась от пиршественного стола.

— Кто вы такая? И что вам от меня нужно?

— Новенькая! Какая славненькая! — послышался вдруг голос у Каты за спиной.

Ката обернулась. Оказывается, к столу незаметно подкрался мужчина. Но как же он был непохож на гладкокожих и ловких рабов, что прислуживали во время трапезы! Это был невысокий толстячок в небрежно закрученном тюрбане, небритый, грязный и явно дурно воспитанный. Ко всему прочему, он, видимо, был пьян, поскольку нетвердо держался на ногах. Да, точно, от него несло перегаром.

Но мать-Мадана встретила нежданного гостя очень радушно.

— Эли! — воскликнула она. — Эли Оли Али!

Она проворно вскочила с подушки.

Затем последовали слюнявые поцелуи.

— М-м-у-а!

— М-м-у-а!

Затем мать-Мадана и грязный толстяк ударили по рукам.

— Э-эй!

— Э-эй!

Ката решила воспользоваться этой радостной встречей в своих интересах. Двери были распахнуты. Ката бросилась к двери. Но не успела. Мгновенно ее окружили десять... пятнадцать... двадцать Сефит и Сатим. Девушки улыбались, гладили Кату.

— Хорошенькая, хорошенькая!

— М-м-м! Какая у нее гладкая кожа!

— А волосы какие прекрасные!

— Дайте и мне...

— Отпустите меня! Отпустите!

Эли Оли Али хихикнул:

— Что это у тебя нынче, матушка? Уроки кошачьих боев?

— Пф-ф-ф! Новенькая красотка попросту разволновалась, только и всего. Держите ее, девчонки. Наша Беляночка сейчас успокоится.

— Беленькая... И вкусненькая? — похотливо осклабился Эли Оли Али.

— Вкусненькая, да не про твою честь, Эли.

— Матушка, ты жестока!

— Жестока? Да ведь она воспитанница госпожи Квик! Мы ее тут кое-чему обучим, и ты представь, какие барыши она нам принесет! А с тобой у нас уговор, Эли, и не забывай о нем. Для тебя у меня всегда найдутся девчонки попроще. Я свое дело знаю. Выбирать тут мне, а эта девчонка слишком хороша.

— Хороша! Пф-ф-ф! Злющая, как змея! От нее, похоже, бед не оберешься — я бы так сказал, если бы ты меня спросила.

— Если бед окажется слишком много — ты ее получишь, вот тебе мое слово, Эли. Но, Эли, для нее нынче — первый вечер среди нас. Сделай же скидку, ладно? Ты вспомни хотя бы императрицу Залага! Как она плевалась, как царапалась, как богохульствовала не закрывая рта, пока я ее не переломила. А теперь посмотри на нее! — Старуха выпятила живот. — Ты видел мой орден? Это орден за безупречную службу при дворе калифа!

— Я его много раз видел, матушка, — угрюмо ответствовал толстяк.

Мать-Мадана довольно потерла руки.

— Ну, Эли, давай-ка о деле. Ты привез свою сестренку? Ты говорил, она хороша, а?

Последовала пауза. Эли Оли Али громко шмыгнул носом.

— Эли!

— Увы!

— Эли, только не говори мне...

— Уабины! Треклятые уабины!

Мать-Мадана вскрикнула. Потом топнула ногой. Упала на диван, выложенный пухлыми подушками.

— Ты говорил, что она так же хороша собой, как Мерцающая Принцесса и притом обладает всеми прелестями, какими должна обладать наложница! Я-то думала, что меня наградят еще одним орденом! И она, эта лакомая красотка, пропала! Пропала! И теперь ее пользуют в уабинском шатре, посреди пустыни!

Отвратительный сводник снова сокрушенно шмыгнул носом.

— Есть кое-что и похуже.

Мать-Мадана свирепо зыркнула на него.

— Что же может быть хуже?

— Я обещал ее эджландцам. На сегодняшнюю ночь.

— Что? — вскричала мать-Мадана.

— Что? — ошеломленно воскликнула Ката.

Но хозяйка и не думала слушать ее.

— Ты остолоп, Эли! Остолоп и предатель! Разве Каска Далла посмел бы так обмануть меня? О, я догадывалась о том, что ты теряешь нюх, я знала! Эту девчонку ты обещал отдать мне — мне, а не этим хрюкающим боровам! Такую красотку нельзя было превращать в обычную шлюху, когда я могла сделать из нее украшение гарема! Она стала бы новой невестой для калифа!

Если бы вот так с Эли Оли Али стал разговаривать кто-то другой, то толстяк, пожалуй, возмутился бы не на шутку, но Содержательница Дворца Женщин была не последним человеком в деловом царстве, в пределах которого подвизался Эли Оли Али. Без нее Эли ни за что бы не заполучил должность Придворного Сводника — ту должность, о которой вожделенно мечтал Каска Далла. Больше всего на свете Эли Оли Али страшился утратить хлебное местечко при дворе калифа. Он, невинно лупая глазами, смотрел на мать-Мадану. Нужно было проявить осмотрительность и осторожность. И потом: он был бы не он, если бы не сумел унять страсти разбушевавшейся старой карги. Он ей нравился. Даже не так: она его любила!

Главное сейчас было успокоить старуху, заговорить ей зубы.

— Невеста для калифа? — повторил он через мгновение — как будто не расслышал потока обращенных к нему грубых слов. — Так это ты теперь замыслила для новенькой, для Беляночки?

— Вот это самое я и замыслила, — буркнула мать-Мадана.

— Ну, так удовольствуйся ею. Но матушка, я должен идти к эджландцам, а что я им предложу? Ты это как хочешь называй, но платят-то они очень даже щедро. — Толстяк устремил оценивающий взгляд на Кату. — Надо же будет их чем-то отвлечь, когда они узнают о том, что я ничегошеньки им не привез... А вот — не обрадовались ли бы они, если бы я подарил им всего на одну ночку девчонку из их племени, как думаешь?

Мать-Мадана выпучила глаза.

— Зачем им нужна белокожая девчонка, когда таких полным-полно у них дома? Да у пламенноволосого эджландца красоток из заведения госпожи Квик перебывало больше, чем ты выхлебал бурдюков с хмельным соком, поверь мне на слово!

— Пламенноволосый? — ахнула Ката.

Эли Оли Али продолжал упорствовать.

— Матушка, умоляю тебя! Если уж ты не отдаешь мне эту Беляночку, дай взамен другую, хоть какую-нибудь!

— Какую-нибудь?

Грязный толстяк обрадованно кивнул.

— Никого из этих не получишь, так и знай!

Эли Оли Али покачал головой.

Из-за ширм послышалось звяканье цепей.

Мать-Мадана поджала губы.

— Отвлечь, значит, хочешь своих эджландцев, Эли? Ну а что скажет твой пламенноволосый приятель, к примеру, насчет девчонки из племени ба-ба?

— У тебя есть такая девчонка?

— Целых три! На днях прибыли, пока ты был в дороге.

— Три, говоришь? И свеженькие?

— Как утренняя заря. Хотела завтра вывести их на продажу. Для дворцового гарема они не годятся. Глуповатые, скучные, не слишком аккуратные, быстро растолстеют. Да еще... шеи у них больно уж длинные и тонкие — того и гляди сломаются. Ну а на одну ночку-то — почему бы и нет?

— Миленькая матушка!

— Эли, дорогуша!

— М-м-у-а!

— М-м-у-а!

Мать-Мадана проворно хлопнула в ладоши. Рабы раздвинули ширмы, и Эли Оли Али радостно вскрикнул. Пламя свечей озарило золоченые цепи, и перед Катой предстали три напуганных темнокожих девушки. Они были почти нагие — никаких одежд, кроме тоненьких набедренных повязок. Черные курчавые волосы. Длинные тонкие шеи, закованные во множество обручей.

Эли Оли Али проворно ухватился за цепь.

— Чудовище! Грязное чудовище! Не прикасайся к ним!

Все это время Ката пыталась высвободиться из цепких рук многочисленных Сефит и Сатим. Теперь она принялась брыкаться, лягаться.

Бесполезно.

Мать-Мадана свирепо набросилась на нее.

— А ну, заткнись, Белянка! Ах ты, мерзавка эдакая!

Ката зашаталась, обмякла. Она уже поняла, что мать-Мадана — на редкость злобная женщина, но не предполагала, что настолько...

Кулак старухи оказался твердым как камень.

— Какая строптивая! — крякнул Эли Оли Али. — Думаешь, тебе удастся ее обломать?

— Пф-ф-ф! Непременно обломаю, иначе не зваться мне матерью-Маданой!

Сводник ухмыльнулся.

— Бывало, случалось мне такое от тебя слышать и раньше. Не забывай, матушка, завтра торги! Цены после Откровения Правителя подскочат, верно я говорю?

— Ой, забирай своих ба-ба и ступай, Эли. Ступай, ступай! — Мать-Мадана дала знак своим подопечным. Они, причитая, собрались около упавшей на пол Каты. — Ну, что бывает, когда девочки не слушаются матушку? Сефита? Сатима? Что им бывает?

— Темница бывает! — хихикнула одна из девушек.

— А там противно пахнет! — подхватила другая.

— И старая, рваная одежда!

— И тараканы!

— И пауки!

— И крысы!

— И змеи! — вдруг визгливо выкрикнула какая-то из девушек.

— В кладовой у матушки никаких змей нет, Сефита, — возразила старуха, но при этом довольно фыркнула. Как прекрасно вышколила она своих подопечных! Среди них не было девчонок из племени ба-ба, годных только разве что на одну ночь, ради разнообразия! По всему Унангу и в соседних странах богатые и высокопоставленные мужчины были готовы отвалить немалые денежки за этих глупых игруний, похожих на котят-несмышленышей.

Однако новая девчонка, похоже, оказалась крепким орешком. Мать-Мадана пнула Кату мыском шлепанца.

— Наша новая подружка пока еще не стала такой, как мы, а?

Хихиканье.

— Нет, матушка! Еще не стала!

— А мы посмотрим, как Беляночка запоет поутру, после того как проведет ночь в темной кладовой!

 

Глава 24

ТАНЕЦ С ПЯТЬЮ ПОКРОВАМИ

— Наследник проголодался, я верно угадал?

— "Проголодался" — это не то слово!

Улыбаясь и поглаживая седую бороду, Альморан наблюдал за тем, как его юный гость жадно поглощает изысканные яства. Совсем недавно вопросы теснились в мозгу у Джема, но теперь он думал только о горячем, ароматном разноцветном рисе, о ягнятине, фаршированной грецкими орехами, миндалем и фисташками, о жирном нежном йогурте и кокосовом молоке. Чего только не было на столе! Ямс, артишоки, огурцы и спаржа, тонко приправленные специями и снабженные чудесным гарниром; фруктовый салат из манго, инжира и горьких лимонов под названием лайм; напиток шербет и похожее на него названием сладкое восточное лакомство щербет, ароматные нектары... Джему казалось, что такого роскошного угощения он не видел ни разу в жизни. Вкус блюд, ароматы и даже цвета — все было удивительным, все было странным, незнакомым.

Радуга, разместившийся под столом, усиленно налегал на угощение, которое ему было подано в золотой пиале. От радости пес непрерывно вилял разноцветным хвостом. Гости, рассевшиеся за столами внизу, сверкали драгоценностями, весело смеялись и звенели сдвигаемыми кубками. Альморан хлопнул в ладоши — и заиграла музыка. Джем немного отодвинулся от стола и погрузился в приятную истому.

Только Дона Бела, похоже, чувствовала себя неловко. Она сидела по другую руку от Альморана и то и дело бросала на Джема неуверенные взгляды из-под полуопущенных век, хмуря при этом выгнутые дугами брови. Альморан наклонился к девушке, взял ее за руку. Девушка скривила губы и мягко, но решительно высвободила руку.

— Господин Альморан, — блаженно пробормотал Джем, — у вас восхитительный дворец, поистине восхитительный. Наверняка вы — один из величайших людей на свете.

— Юный принц, ты ошибаешься, — улыбнулся Альморан. — Я всего лишь человек, некогда имевший свое прибыльное дело. Впоследствии, отойдя от дел, я удалился в этот покойный, тихий уголок в далекой провинции. Нет-нет, человек я простой, но судьба вознаградила меня множеством друзей, которых я и собираю здесь, дабы они своим присутствием подсластили горечь моей старости.

Джем вдруг поймал себя на том, что у него слипаются веки. Волны усталости время от времени обволакивали его, и он всеми силами старался держаться, не засыпать. Нужно было ответить гостеприимному хозяину. Туманно, слишком туманно осознавал Джем, что во всем этом ярком и праздничном зрелище есть что-то очень странное.

— Но если так, господин, то... все равно вас можно назвать величайшим из людей, ибо дар дружбы — это драгоценнейший дар... и он столь же великолепен, как этот дом, который, как бы вы ни скромничали, я не постесняюсь назвать настоящим дворцом.

На этот раз Альморан возражать не стал. Он ответил просто и немногословно:

— Я называю его Домом Истины.

— Откуда бы... такое название? — вяло промямлил Джем, обхватив голову руками. Он сонно моргал, веки слипались все упрямее. То ли у него разыгралось воображение, то ли все гости и вправду устремили взоры к возвышению? Утихла ли музыка, а вместе с нею — и веселье?

— Юный принц, — сказал Альморан, — это обитель любви, а что такое истина, как не любовь? Все прочее — иллюзии, мираж. — Старик наклонился к Джему и ласково пригладил его волосы. — Могу ли я надеяться на то, что мои новообретенные друзья станут так же дороги моему старому сердцу, как те, которых ты видишь внизу?

На этот вопрос Джем ответить не успел. Очнувшись и открыв глаза, он обнаружил, что лежит на просторной кровати — той самой, на которой проснулся утром. На этот раз в покоях было темно, но за открытым окном Джем увидел золотой диск луны и лунную дорожку на ряби продолговатого пруда. В ногах у него лежал Радуга и сладко посапывал во сне. Стараясь не разбудить пса, Джем осторожно раздернул прозрачный полог и на цыпочках вышел на террасу.

Сад был неподвижен. Тишина стояла настолько глубокая, словно теперь дворец и его окрестности снова стали необитаемыми. Джем запрокинул голову и посмотрел на луну. Луна была полной. Она висела над садами, словно огромный, бесстрастный лик. Только теперь у Джема мелькнула мысль: прошлой ночью, в пустыне, ночь была безлунной! Сколько же времени он тут пробыл? Он присел на корточки около пруда, опустил руку в воду, вспомнил о том, как днем плавал в этом пруду. Ему вдруг стало жарко и душно, и он решил, что будет совсем неплохо снова выкупаться.

К огромному удивлению Джема, костяшки опущенной в воду руки вдруг задели какую-то шероховатую поверхность.

Джем изумленно вгляделся в глубину, сдвинул брови. Шагнул в пруд, сделал еще один шаг, еще... Обернулся, посмотрел на дворец, на луну, на сад. Как же это могло быть? Пруд был невероятно мелкий — вода едва доходила Джему до лодыжек.

Пиршество у калифа близилось к концу. Раджал так утомился, что был готов уснуть на месте, но тут калиф хлопнул в ладоши и объявил, что теперь настало время для услад. По кругу пустили кофейник с крепким горячим кофе и новый кальян. В углу разместились трое музыкантов — они, как и гости, были в масках. Один из них играл на табле — особом, издававшем гулкий, мелодичный звук, барабане, второй — на завитом спиралью роге, а третий — на загадочном струнном инструменте, представлявшем собой нечто среднее между лютней и арфой.

Только тогда, когда гости калифа попали под действие медленного, заунывного ритма, в пространстве между пиршественным столом и музыкантами появилась фигура в черной парандже. То явно была женщина, однако в согласии со строгими законами Унанга многослойная паранджа, состоящая из нескольких полотнищ и вуалей, покрывала ее с головы до ног.

Женщина начала медленно, плавно раскачиваться в танце.

— Нашим венайским друзьям непременно должен понравиться этот танец, — сказал визирь. — Я опасаюсь того, что мы, пожалуй, были слишком многоречивы и смутили их — ведь они ничего не поняли из наших бесед. Это нельзя назвать мудрым поведением, однако редко какой мужчина не залюбуется таким прекрасным танцем, на каком бы наречии он ни разговаривал.

— Гм-м-м, — задумчиво протянул калиф. — Этот танец многое скрывает, конечно.

— Но и открывает многое, — возразил визирь.

— О да, открывает!

— Вы испытываете наслаждение, о Великий Владыка?

— Несказанное наслаждение!

— Но через несколько мгновений вы испытаете еще более высокое наслаждение.

— О-о-о! Догадываюсь!

Калиф жадно отхлебнул крепчайшего, черного, как грязь, кофе и довольно причмокнул.

Раджал испытывал сильнейшее смятение. Только что калиф вел себя совсем по-другому, а теперь поведение его снова изменилось. То вожделение, с которым владыка Куатани встретил появление танцовщицы в темной парандже, никак не вязалось с выказанными им прежде мудростью и спокойствием. Глазки калифа под маской похотливо засверкали, как только танцовщица сбросила первое покрывало. «Уж не прекрасная ли дочь калифа прячется под паранджой?» — мелькнула было лихорадочная догадка у Раджала. Но нет, это было бы нелепо. Принцесса Бела Дона являла собой, насколько понял юноша, нечто сакральное, неприкосновенное. Женщина же, представшая теперь перед гостями, явно ничего сакрального собой не представляла.

Пританцовывая, женщина завела унангскую песню:

Высокий голос танцовщицы слегка дрожал, ее песня была печальна и немного насмешлива и — что странно — совсем не сочеталась с зазывными движениями затянутых в перчатки рук и ритмичными покачиваниями бедер. Женщина медленно сбросила первое покрывало. Шелковое полотнище плавно пролетело над пиршественным столом, и Раджал понял, что оно казалось черным только из-за того, что в покоях царил полумрак. На самом деле ткань была темно-лиловой — точно такого же цвета, как тот магический кристалл, что лежал в кожаном мешочке на груди у Раджала. Теперь до него дошел смысл странного танца. Женщина-танцовщица была облачена в хитро задуманные одежды. Каждое из покрывал-вуалей было почти прозрачным, но поначалу костюм казался цельным и темным. В действительности же он был многоцветным — а точнее, пятицветным. За лиловой накидкой должна была последовать зеленая — так и случилось. Раджал догадался, что следующей будет алая, потом — синяя, а за ней — золотая. Цвета Орокона.

Юноша зачарованно наблюдал за причудливым танцем, но буквально за считанные мгновения его восхищение сменилось испугом. Мужчины в синих масках проявили к танцовщице чересчур пристальное внимание. Раджал стал пристально следить за ними. На протяжении пиршества он старательно избегал их взглядов, и только теперь у него появилась возможность разглядеть их как следует. Один из тех, кого калиф представил как венайских торговцев, был высоким и худощавым. Видно было, что он немного нервничает. Посередине сидел крупный, судя по всему, красивый мужчина, производивший внушительное впечатление. Третий венаец сильно сутулился и вообще имел какой-то затравленный вид, что было заметно хотя бы по тому, как тоскливо были опущены уголки его губ.

Сидевший посередине, который, судя по всему, в этой компании был главным, постукивал по столу кончиками пальцев в лад с ритмом танца. Уже не в первый раз Раджал обратил внимание на то, как бледна кожа незнакомца. Он предполагал, что венайцы смуглы, — видимо, ошибался. Затем Раджалу бросился в глаза перстень на среднем пальце правой руки незнакомца. Раджал немного разбирался в ювелирном мастерстве: все его детство прошло в ваганском таборе и он не раз видел прилавки со всевозможными украшениями во время традиционных ярмарок. На вид перстень не производил впечатления иноземного изделия. Раджалу почему-то показалось, что он когда-то видел этот перстень. Ну, если не этот, то точно такой же.

Он оторвал взгляд от перстня и медленно перевел на лицо, спрятанное за синей маской. Губы незнакомца кривились в выжидательной похотливой ухмылке. Раджал поежился — кожей почувствовал близость Зла. И тут человек в синей маске повернул к нему голову. На миг Раджал подумал: уж не затуманил ли джарвел ему мозг окончательно. Сначала рука... рука с перстнем... указала на танцовщицу. Потом... с губ сорвался шепот:

— Она не напоминает тебе Катаэйн, а?

Затем человек в синей маске снова обратил взор к танцовщице. Та уже успела сбросить красную накидку и теперь предстала перед гостями в синей. «Венайский синий... Цвет масок незнакомцев», — подумал Раджал. «Нет, — мелькнула мысль, — не только венайский... Синий — цвет синемундирников!» Раджала колотило, как в ознобе. Верно ли он расслышал? Не может быть! Незнакомец лишь едва шевелил губами, он говорил на своем наречии, и конечно же, просто-напросто одно из произнесенных им слов прозвучало похоже на имя Каты.

Раджал бросил взволнованный взгляд на своих спутников. Порло делил свое внимание между прекрасной танцовщицей, которая его явно заинтриговала, и Буби, которая упорно не давала ему покоя. Судя по всему, Порло ничего подозрительного не заметил, а с лордом Эмпстером Раджалу никак не удавалось встретиться взглядом.

— О, сокрытие! — сладостно вздохнул визирь.

— Сокрытие! — в том же тоне повторил калиф.

— Как это прекрасно, не правда ли?

— Но не так прекрасно, как разоблачение!

— Воистину, о Величайший, воистину!

К этому мгновению танцовщица уже успела сбросить большую часть своих накидок, однако до обнаженности было еще далеко. «Почему?» — гадал Раджал. Вероятно, все дело было в сумраке, который рассеивало только мерцающее пламя свечей. А может быть, все же разгадка крылась в хитром устройстве костюма. Возможно — но такие мысли пришли к Раджалу только потом, по прошествии времени, — злое, предательское колдовство старательно прятало разоблачение до самого последнего мгновения. Как бы то ни было, Раджал не спускал глаз с танцовщицы, вожделенно ожидая, когда же наконец ему удастся заметить хоть маленький кусочек ее тела под одним из покровов.

Но нет, не желание будоражило кровь Раджала, и не какое-либо другое, более спокойное ощущение, которое способно было пробудить в его сердце созерцание танца. Наблюдая за танцовщицей, Раджал испытывал нечто сродни горячему стыду и радовался тому, что сейчас среди гостей нет Каты, что она не является свидетельницей этого позорного представления. Но тут было что-то еще... ведь было, было! Подобные зрелища Раджалу доводилось видеть прежде — в самых развратных из ваганских таборов, где его сородичи окончательно опустились. Эти выступления танцовщиц всегда заканчивались одинаково: зрители залихватски свистели, выкрикивали всяческие непристойности и презрительно бросали жалкие медяки той несчастной обнаженной женщине, которая казалась им сущей богиней, покуда пряталась под накидками. Но на этот раз все должно было произойти не так, а как-то иначе. С пугающей его самого уверенностью Раджал осознавал, что представление закончится не только демонстрацией обнаженного тела танцовщицы.

И вот синий покров тоже был сброшен, и на танцовщице остались только золотые одежды. Музыка зазвучала быстрее. Золотые покровы развевались, танцовщица снимала с себя одну накидку за другой, но ее кожи все еще не было видно, и даже лицо женщины все еще было скрыто от глаз калифа и его гостей. Раджал догадывался, что последний покров танцовщица сбросит в то мгновение, когда смолкнет музыка, но сначала музыканты должны будут помучить гостей ложными концовками.

Раджал почти не замечал присутствия калифа и визиря. Как сквозь густую пелену тумана достигали его слуха слова, которыми они перебрасывались между собой. Калиф что-то говорил о том, что мир полон обманов и предательства, и о том, что обманы и предательства следует безжалостно вырывать из почвы вместе с корнями, а тех, кто повинен в этих тяжких грехах, следует сурово, крайне сурово наказывать. Визирь же заверял своего господина и повелителя в том, что эти пороки всенепременно будут самым жестоким образом выкорчеваны и наказаны. У Раджала похолодела спина.

Музыка умолкла.

Гости вразнобой заахали, ибо последние покровы в мгновение ока исчезли, и перед ними предстала... нет, вовсе не богиня дивной красоты, а... жуткая, морщинистая старуха!

Калиф разразился каркающим хохотом.

Визирь, глядя на лорда Эмпстера, холодно проговорил:

— Старая куатанийская шутка — говорят, будто бы она заключает в себе некий урок. Мой отец заставил меня лицезреть подобное представление, когда я ощутил первые приливы мужского желания. Думаю, такие зрелища принуждают наблюдать и юных девиц, когда тело их впервые познает приливы страсти. Ну а нынче Танец с Пятью Покровами, быть может, станет для некоторых из нас новым уроком.

Лорд Эмпстер пошевелился. Его маска блеснула, поймав блик пламени свечи.

Раджал еле удержался, чтобы не вскрикнуть.

Капитан Порло из последних сил удерживал Буби.

— Мы трепетали при виде танца, — негромко продолжал Хасем, — но танцовщица просто играла свою роль и оказалась совсем не такой, какую мы ожидали увидеть. Совсем как вы, Эмпстер-лорд, и как вся ваша эджландская свита.

— Нет! — вырвалось у Раджала.

Калиф снова противно расхохотался, стал раскачиваться вперед и назад. А Хасем резко вскочил и принялся визгливо вопить:

— Неужто вы решили, что мы так глупы? Что мы так непроходимо глупы, и что мы поверим в вашу сладенькую, хитро сплетенную ложь? Лорд? Адмирал? Подопечный? П-ф-ф! Нет! Вы — эджландские военные преступники, пытающиеся найти убежище, чтобы скрыться от справедливого возмездия за ваши гнусные преступления! Стража! Взять их! Отвести в темницы!

Распахнулись двери. Послышался топот ног, сверкнули лезвия ятаганов. Зазвенели, стукаясь друг о дружку, золотые кубки и блюда. Кричал визирь, хохотал калиф, а обезьянка Буби наконец вырвалась на волю, подскочила к одному из незнакомцев и сорвала с его лица синюю маску. Но в следующее мгновение грубые, жестокие руки схватили ее и принялись немилосердно избивать.

В последнее мгновение перед тем, как стражи вывели Раджала из покоев, он успел обернуться и бросить взгляд на лицо того человека, с которого обезьянка сорвала маску.

И понял все.

 

Глава 25

НОЧЬ, ПРЕДНАЗНАЧЕННАЯ ДЛЯ УСЛАД

— Успех!

— Победа!

— Свобода! Наконец — свобода!

Полти радостно подпрыгивал на месте и молотил кулаками воздух. Боб неуклюже размахивал длинными руками и нескладно пританцовывал. Господин Бергроув задел ногой завернувшийся край ковра, оступился и шлепнулся на пол.

Только Полти из троих приятелей ликовал сверх меры. Радость Боба была напускной, обязательной — только ради Полти, чтобы тому было приятно. А господин Бергроув просто-напросто был безмерно счастлив потому, что наконец закончилось нудное пиршество, во время которого гостям не подавали напитков крепче нектара хава.

Кроме того, он на дух не выносил каких бы то ни было иноземцев.

А Полти иноземцы очень даже нравились — и чем дальше, тем больше. Наряженный в экзотические местные одеяния, он плюхнулся на широкий и мягкий диван и обвел довольным взглядом роскошные покои, предоставляемые куатанийцами особо почетным гостям: куда ни глянь — подушки, подушечки, занавески, плетенные из шнура настенные украшения... Эти покои, казалось, созданы исключительно для плотских услад, и Полти скоро обнаружил, как можно оным усладам предаваться даже здесь, во дворце калифа, где во всем царил строгий порядок. Нынче вечером Полти ожидал кое-чего особенного. С блаженной ухмылкой он вынул из маленького серебряного портсигара тонкую сигару и постучал ее кончиком по резной крышке. Покинув пределы цивилизованного мира — вернее говоря, пределы Эджландии, — Полти ограничивал себя в этом удовольствии, но сейчас был особый случай.

Сверкнуло огниво.

— Полти!

— Боб?

— Что же теперь будет? Ну, с изменниками? Что с ними сделают?

— Ха! Со старым морским псом и благородным лордом — ничего.

— Ничего? Совсем ничего?

Полти многозначительно усмехнулся.

— Их мы хотели только припугнуть, и всего делов-то. Нам нужен только юнец, воспитанничек Эмпстера. Ну, то есть... пока мы только его заберем. Посмотрим, посмотрим, как запоет Эмпстер, когда узнает, что пригрел под своим крылышком — сам того не зная, конечно, — изменника, которого разыскивают с тех времен, когда мой отец управлял Ирионом! Сам этот благородный господинчик пусть пока немножко погуляет на воле. Чутье подсказывает мне: он может оказаться очень даже интересным собеседником, если сойтись с ним поближе.

Боб обдумал сказанное приятелем, но, похоже, ни до чего связного так и не додумался.

— Ну а с подопечным лорда что будет-то?

— С нашим юным другом? Его казнят, так я думаю, а ты? Пожалуй, это произойдет во время того маленького спектакля, который у них задуман на завтра — ну, говорил же визирь, что кого-то они там должны четвертовать на главной площади перед дворцом! Спектакль же не может состоять из одного-единственного действия, верно я говорю? Но сначала мы нашему дружку должны учинить допрос с пристрастием. Вернее говоря, допрашивать его буду я один.

— Сегодня вечером?

— Нет. Поутру — пусть дозреет. Пусть они все дозреют. Эта ночь предназначена для услад.

— Правда, Полти? — неуверенно спросил Боб.

— Ну... если бы тебя звали Джем-бастард, то для тебя эта ночь была бы ночью страданий.

Боб озадаченно поскреб макушку.

— Джем-бастард? Но ведь тот, которого...

— Но мы ждем гостей, — неожиданно резко проговорил Полти.

— Опять? — встревоженно воскликнул Боб.

— Ну, конечно, — осклабился Полти. — Помимо всего прочего, вернулся из своего странствия по пустыне наш приятель метис, и думаю, нам с тобой не терпится послушать, что он расскажет о своих приключениях. Мы должны пользоваться любой возможностью как можно больше узнать об Унанге, Боб. А самое важное для нас — как можно больше узнать о здешних обычаях в смысле взаимоотношений между мужчинами и женщинами!

— Ой, Полти! Ну, ты скажешь!

Но на самом деле Боб был безмерно счастлив. С неожиданным волнением он принялся кружить по комнате и стал подбирать грязные носовые платки, разбросанные чулки, окурки сигар. То, что теперь эти обязанности на нем не лежали, только сильнее радовало его при их исполнении. Все пожелания Полти и сопровождающих его лиц, которых здесь принимали — для вида, разумеется, — как представителей важной торговой делегации, исполнялись по первому слову. Если бы Полти захотел — в покои немедленно примчались бы юноши-рабы и исполнили бы любой его приказ. Но Полти от услуг рабов отказывался. Визирь этому несказанно дивился, а вот Боб — напротив, совсем не дивился. Вот если бы речь шла не о рабах, а о рабынях, то Полти, пожалуй бы, и согласился воспользоваться их услугами, но он не желал, чтобы по покоям сновали иноземцы.

О нем вполне мог позаботиться Боб. Совсем как в старые добрые времена!

Полти откинулся на подушки, забросил руку за голову, с наслаждением затянулся дымом сигары.

— Хотелось бы побольше узнать про эту принцессочку, — мечтательно проговорил он и тут же добавил: — Какова она в постельке то есть. Только чтобы без дурацких шуточек, вроде той, какую нам показали нынче. Танец с Пятью Покровами — вот уж, право слово! Мой бедолага Пенге трясся — ну, просто как колода карт!

— Ой, Полти, ну, ты скажешь! — снова воскликнул Боб и восхищенно расхохотался. Он уже несколько раз перешагнул через развалившегося на ковре господина Бергроува, успел задеть ногой переполненный ночной горшок, и его содержимое расплескалось по полу. Боб подтер мочу бритвенным полотенцем. По обыкновению, как всегда за работой, Боб негромко мурлыкал — напевал одну из любимых песенок Полти. Но вот вдруг что-то встревожило его. Он резко обернулся и нахмурился.

Тревогу у Боба с опозданием вызвали слова, сказанные Полти чуть раньше.

— Полти, но это же был не Джем-бастард.

— Чего?

— Ну, тот парень, что сидел посередине. Малый-калека, тот, что в замке жил — он ведь был светловолосый. Жутко светловолосый. И бледный-пребледный. Полти, а этот — он же смуглый. Ну, вспомни — руки, подбородок... И он выше ростом — бастард то есть.

Полти вздохнул.

— Боб, ну будет тебе! Бастард наш, как тебе должно быть отлично известно, мастер преображаться. Он же колдун самый настоящий.

— К-колдун?

— Помнишь того старого грязного вагана, что жил в лесу?

С ухмылкой, которая должна была порадовать Полти, Боб сложил ладони трубочкой и негромко проговорил нараспев:

— Безглазый Сайлас! Безглазый Сайлас!

— Попал в точку. Ваганское колдовство. Вот этот-то треклятый ваган и обучил бастарда всему, что сам умел. Ну, ты только подумай своей башкой: трудно ли калеке, который вдруг выучился ходить ножками, как мы с тобой, Боб, ходим, взять да и преобразиться до неузнаваемости? Сбить нас со следа трудно ему, что ли? Ему это, Боб, пара пустяков! Ты что, забыл, как раз его молнией ударило, а он жив остался?

— Но... но как же тогда его смогут казнить? — ошарашенно вопросил Боб.

Полти не совсем понял вопрос друга.

— Но ведь калиф нам во время пиршества все доподлинно сказал или нет? Очень надеюсь, они все-таки не откажутся от кастрации — жду не дождусь, когда увижу это своими глазами.

Сигара Полти догорела, и он швырнул окурок на пол. Затем он улегся на бок и стал любоваться своим отражением в высоком вертящемся зеркале, что красовалось в резной раме рядом с диваном. Полти рассеянно потеребил Пенге — так он именовал свои внушительные гениталии.

— У него был дружок, — заметил Боб через несколько мгновений.

— Чего-чего?

— Дружок был у бастарда. Мальчишка-ваган. Вот этот точно был смуглый. И ростом он был поменьше чуток — ваган этот.

— Хочешь сказать — как тот малый, что сидел напротив нас во время пиршества у калифа?

Боб кивнул.

— Боб, не пори чепухи. На кой ляд лорду Эмпстеру сдался какой-то вшивый ваган? Он все время говорил про этого малого, что он — его подопечный, а мы-то отлично знаем, что его подопечный — бастард.

Валявшийся на полу господин Бергроув застонал, приподнялся на локтях, но встать ему не удалось — он сумел лишь перевернуться на спину, да и то неловко. Полы его халата распахнулись, и оказалось, что под халатом на нем — эджландская одежда. Полти презрительно смотрел на Бергроува. Еще несколько сезонов назад костюм Жака был из числа наимоднейших, какие только шил придворный портной Квисто — хозяин лучшей в Агондоне мастерской. Теперь же этот шедевр портновского ремесла пребывал в самом что ни на есть затрапезном состоянии.

— Тоже мне агент по особым поручениям! — расхохотался Полти. — Тоже мне молодой человек из высшего общества! Представить только — дамы складывали о нем сказания, а в Варби он считался самым красивым холостяком!

— Он так и не сумел оправиться после этого... происшествия с барышней Пеллигрю, — осторожно заметил Боб.

Господин Бергроув перевернулся на бок. Его вытошнило.

— Иноземное... дерьмо! — выругался он.

— Похоже, он не договорился с едой, — философски изрек Боб, глядя на Бергроува.

Полти закурил новую сигару.

— Ну, поднимайся, Жак! — окликнул он Бергроува не слишком ласково. — Ты хоть бы на диван лег, что ли. Что же мне, перешагивать через твое треклятое тело, когда я ночью встану помочиться?

— Похоже, Полти, он опять отрубился, — хихикнул Боб.

— Ох и надоел же он мне! Дай-ка ему пинка хорошего, Боб.

Боб растерялся.

— Пни его, я сказал!

Боб на этот раз послушался и наградил Бергроува увесистым пинком.

Будь у Бергроува силы, он бы, пожалуй, возмутился и дал бы Бобу сдачи. Но он только охнул, закашлялся и в конце концов пополз к своему дивану. Путь его не получился самым коротким и прямым: по дороге Бергроув наткнулся на зеркало и прекрасная резная рама закачалась. Зеркало треснуло.

Боб вздохнул. Полти презрительно указал на Бергроува пальцем.

— Вот ведь потеха — он как пьяный, даже когда не пьяный. Откуда ему пьяным-то быть, верно я говорю?

— Он джарвела перебрал.

— Джарвела? Да нет, он пьяный. Вдребезину!

— Наверное, у него спиртное по жилам течет все время, Полти. Как у моего папаши-покойничка.

— У старины Эбенезера? — Полти на пару мгновений сдвинул брови, припоминая горького пьяницу из «Ленивого тигра», и вздохнул. — Эх, Боб, и давно же, кажется, это было — наши золотые денечки в Ирионе!

— Ну, не так чтобы уж очень давно, — просияв, робко возразил Боб.

— Но ты заметь, как далеко мы пошли.

— Это ты далеко пошел, Полти. Майор Вильдроп! Подумать только! За такой короткий срок!

Боб успел поднатореть в искусстве лести.

— Что верно, то верно, — довольно осклабился Полти, вальяжно похлопал ладонью по дивану, и Боб радостно поспешил усесться рядом с любимым другом. Полти обнял его за плечи. — А знаешь, дружище, ты вполне можешь тоже гордиться собой.

— Да что ты, Полти?

— Ну, ты сам рассуди: ты сейчас где находишься? Ты сейчас находишься не где-нибудь, а в Унанг-Лиа, и играешь отведенную тебе роль в исполнении очень важного задания! И ведь это совсем неплохо для сынка какого-то пьяницы-оборванца и старой потаскухи с физиономией, изрытой оспинами, — совсем неплохо, если кто спросит меня!

Полти сегодня был в наилучшем расположении духа — в этом можно было не сомневаться. Раньше вечером Боб, сидя за пиршественным столом, даже жалел изменников-красномундирников и все ждал и боялся того мгновения, когда они угодят в заранее расставленный капкан, а теперь уже радовался тому, что тех вскоре ожидают всяческие беды и мучения. Если бы что-то пошло не так, Полти бы сейчас бушевал, был бы вне себя от злости и швырялся бы чем попало, что бы ни подвернулось под руку.

Боб застенчиво проговорил:

— Я же просто твой слуга, Полти.

— Ну, это ты зря, приятель. Ты по званию лейтенант и мой адъютант в придачу — это тебе не слуга какой-нибудь.

— Нет?

— Однако я очень тронут той верностью, которую ты ко мне проявляешь. Будь ты моим слугой, я бы не пожелал более преданного слуги.

На глаза Боба набежали слезы.

— Можно, я сниму с тебя сапоги, Полти?

Синий дымок сигары заклубился, окутал рыжие кудряшки Полти, когда он откинулся на подушки. Он с готовностью позволил Бобу поухаживать за ним. «Порой, — думал Полти, — жизнь совсем недурна, просто-таки совсем недурна». Быть героем сражений — тоже неплохо, но куда как лучше быть агентом по особым поручениям. Представить только — какая слава ожидала его в самом недалеком будущем, теперь, когда в расставленную им западню попался не кто-нибудь, а сам Джем-бастард!

Полти любовно лелеял надежду на то, что благодарная нация в один прекрасный день вознаградит его по заслугам. Он изредка задумывался о мучениях и несчастьях, в конце концов постигших его отца. Судьба командора Вильдропа, чем не подтверждение того, что слава, добытая на полях сражений, — вещь ненадежная. Полти, впрочем, не слишком надеялся на то, что успешное выполнение возложенной на него тайной миссии принесет ему желанную славу. Кем, если на то пошло, он был в глазах света? Правительственным чиновником, посланным в Унанг для отбора рабов, которых должны были затем доставить в эджландские колонии. Рабы приобретались в обмен на поставляемое в Куатани вооружение. Работа эта была не слишком заметная и к тому же нудная. Разве торговля к лицу светскому молодому человеку? Правда, рабыни время от времени утешали Полти, развеивали его скуку.

О, если бы только он смог разыскать свою сводную сестрицу, будь она трижды неладна! Полти заглянул в Агондон совсем ненадолго перед тем, как отправиться с новым заданием. У него не было времени заниматься розысками Каты, не было также времени и на то, чтобы позировать художникам и скульпторам, получать щедрые подарки и посещать устраиваемые в его честь обеды. Полти, однако, не сомневался в том, что все это непременно будет в его жизни. Он заслужил это, но насколько же быстрее все эти радости распахнули бы двери перед ним, если бы он был богат и титулован!

Блаженную истому словно рукой сняло. Полти ощутил знакомую тупую злобу.

Он вскочил и грубо оттолкнул Боба.

— Будь она проклята, эта сука, будь она проклята!

— Какая... сука? Полти, да что с тобой?

Но Боб все понимал, а Полти и не подумал ответить. Он подошел к окну и угрюмо встал перед ставнями, глядя сквозь узорчатые прорези. Подумать только: богатство и дворянский титул могли бы уже принадлежать ему — но, согласно завещанию отца, он мог заполучить все это только в том случае, если бы женился на своей сводной сестре, а та куда-то бесследно пропала!

В соседней комнате ударили в гонг.

Полти глубоко, страстно втянул ноздрями воздух. Да, он разозлился не на шутку, но все же не мог остаться бесчувственным к возможности как следует развлечься. Он обернулся и широко улыбнулся, приветствуя толстяка в длинных шлепанцах с загнутыми кверху мысками. Толстяк вперевалочку шел навстречу Полти, раскинув руки.

— Майор-господин!

— Ойли! Дружище!

Полти радушно обнял гостя, предложил ему сесть. Толстяк устроился на диване, поджал под себя ноги. Полти поинтересовался, чего бы гость пожелал. Джарвела? Вина? Поесть?

— Майор-господин, ты меня балуешь! Разве это ты должен угождать мне, когда угождение тебе — моя первейшая обязанность? Пф-ф-ф! — Толстяк заговорил потише: — Ну, разве что, может быть, одну эджландскую сигарку, а?

Полти открыл портсигар.

— Боб, подай огниво! И лучшего вина! Мы выпьем за Ойли и споем застольную песню!

Толстяк просиял.

Полти ответил ему улыбкой.

— У тебя, как я погляжу, новый тюрбан, Ойли?

— Тебе нравится, господин? П-ф-ф! Да это так... жалкое тряпье.

— Ну нет! Наверняка ты за него отвалил пару-тройку корзонов, готов поспорить. — Походив по покоям из угла в угол, Полти вдруг уселся рядом с гостем. — А ты немного припозднился, Ойли.

— Эли.

— Что-что?

— Эли. Меня так зовут.

— А я тебя буду называть Ойли.

— Ох уж этот ваш эджландский выговор! Никак не привыкну. На мой слух странно звучит, странно!

— А для меня ваш говор тоже не слишком привычен, Ойли. Ну а как насчет девчонки? — В соседней комнате, словно бы в ответ на вопрос Полти, послышался звон цепей. — Ну, конечно, ты ее привел, и зачем я спрашиваю! Боб, вина! Налей-ка его в золотые кубки, пожалуй, а не в кувшине подавай.

— А-а-а... вина нет, Полти.

— Что?

Боб продемонстрировал другу пустой бурдюк.

— Жак, ах ты, мерзкая свинья! — Полти вскочил, размашистым шагом подошел к Бобу, схватил бурдюк. Эли Оли Али последовал примеру майора-господина и тоже вскочил с дивана. Полти размахнулся и принялся охаживать пустым бурдюком по ягодицам вдребезги пьяного эджландца, развалившегося на диване.

Господин Бергроув закашлялся, брызгая слюной. Полти отвернулся от него и ухмыльнулся.

— Ах, майор-господин, твой гнев не ведает границ!

— Как же он может ведать какие-то границы, Ойли, когда я вынужден отказать в гостеприимстве такому дорогому гостю? Неужто этот тупица не знает, как тяжело раздобыть вино в Унанге? О, он думает только о том, как бы себя ублажить, а на других ему наплевать!

Масленые глазки метиса засверкали.

— Майор-господин, а я для вас прихватил бочоночек.

— Прихватил? Ну, надо же, а я думал, что ты мне только девочку привезешь! Ну, давай-ка, Ойли, кати сюда этот бочонок, поскорее, не томи!

Метис хлопнул в ладоши, и в покоях появились двое мальчишек — уличных оборванцев. Они проворно вкатили в комнату небольшой изукрашенный резьбой бочонок и поставили его в угол. Боб наблюдал за оборванцами неприязненным взглядом. Он уже не испытывал никаких сомнений в том, что во Дворце с Благоуханными Ступенями продается и покупается положительно все. Ясное дело: стражникам можно было сунуть взятку. Но все же Полти мог бы вести себя поосторожнее! Ведь так можно было запросто навлечь на себя гнев калифа! Правда, Полти все время уверял Боба в том, что способен вертеть визирем Хасемом, как ему вздумается. Может быть, так оно и было. Ясное дело: для визиря крайне важно было поддерживать хорошие отношения с правительством Эджландии, и не только ради того, чтобы получать оружие в обмен на рабов. Нет, визирь был человеком дальновидным и потому надеялся на поддержку эджландцев на всякий случай — вдруг бы его положение при дворе калифа в один прекрасный день пошатнулось бы? Вот такие аргументы приводил Полти, когда Боб начинал проявлять беспокойство, и все же Боб тревожился. Ему казалось, что они, эджландские посланцы, исчерпали весь кредит доверия, нарушили все правила, осквернили все священные установления унангской веры.

Боб бросил недовольный взгляд на Эли Оли Али, подошел к бочонку и задумался — как же наполнить вином бурдюк?

Как он открывался, этот бочонок?

Полти тем временем продолжил беседу с гостем.

— Ойли?

— Майор-господин?

— Давно ли мы с тобой знакомы?

— Ну... Одну луну или чуть побольше.

— Ну, так, значит, мы с тобой, можно считать, старые приятели, верно я говорю?

— Конечно, майор-господин, конечно! — воскликнул толстяк-метис и восхищенно уставился на горящий кончик своей сигары. — До чего же у вас все хитро затеяно, у эджландцев! А ведь к табачку-то можно было бы и джарвела подмешать.

— Эта мысль нам приходила в голову. Ойли?

— Майор-господин?

— Скажи, почему у меня такое предчувствие, будто бы ты что-то скрываешь от меня?

— Пф-ф-ф! Ну, разве я не говорил, что в прозорливости эджландцам не откажешь? — Выражение физиономии метиса стало тоскливым. Он поднял руку и снял с макушки небрежно намотанный тюрбан. Оказалось, что голова у него перевязана.

— Ойли! Что случилось?

— Ах, майор-господин! На меня напали!

Боб, возившийся в углу с бочонком, перевернул его на бок. Орудуя боевым кинжалом Полти, он неуверенно тыкал его острием между клепками то тут, то там. Этот бочонок совсем не походил на те, самые обычные, что Бобу когда-то приходилось откупоривать в «Ленивом тигре»...

— Ах, майор-господин! Разбойников было несколько сотен! Я ничего не мог поделать, ничего!

Эли Оли Али смахнул слезы с глаз, выпятил дрожащую нижнюю губу и пустился в объяснения. Он, дескать, ехал домой, вез свою драгоценную поклажу, и вдруг из-за барханов выехала шайка злобных разбойников-уабинов. И откуда те проведали, что он там будет проезжать и что у него будет за груз, — этого он и знать не знал, и ведать не ведал... но готов был побиться об заклад: его подставил кто-то из Куатани. Да, один человек из Куатани... злодей с черным сердцем... Если и был у уабинов лазутчик в Жемчужине Побережья, так это он, треклятый Каска Далла, кто же еще!

Полти почти не слушал гостя. Он тихо проговорил:

— Так, значит, прекраснейшая из прекрасных...

— О да, великолепнейшая из великолепнейших, заветная мечта любого мужчины...

— Несравненный бриллиант...

— Моя сестрица... Коварно похищена!

У господина Бергроува вдруг хлынула кровь из носа. Промокая кровь парчовым шейным платком, он в отчаянии глазел по сторонам. При виде бочонка его взгляд мгновенно прояснился.

— Не умер ли я и не оказался ли в царстве Вечности? Полный бочонок!

Он не без труда приподнялся и сел, затем, пошатываясь, поднялся на ноги.

Полти укоризненно глянул на Эли Оли Али, протянул руку и осторожно отнял у гостя недокуренную сигару. Сводник с тоской проводил взглядом ее горящий кончик.

Полти бросил окурок на пол и вздохнул.

Боб продолжал атаки на бочонок. Теперь он пытался вскрыть его шпагой Полти, но как ни старался — ничего не получалось. Он уже и рукояткой колотил по клепкам, из которых был скроен бочонок, и лезвием шпаги пытался подцепить тут и там — бочонок упорно не поддавался. Господин Бергроув добрел до бочонка, навис над Бобом и стал давать ему советы, изнывая от желания поскорее выпить вина.

— О, храбрый воин! О, несравненный храбрец! — вдруг начал рассыпаться в похвалах толстяк-метис и наклонился поближе к Полти. — Майор-господин, а доводилось ли тебе слыхать хоть раз о девушках из племени ба-ба?

Изо рта у Эли Оли Али препротивно несло какой-то тухлятиной. Полти брезгливо наморщил нос и не слишком охотно поинтересовался:

— И что это за племя такое?

— Племя с побережья Ба-ба. Черненькие, ну прямо как таракашки. А шейки-то у них длинные и тоненькие, как стебелечки...

— Что ты замыслил, Ойли?

Метис хлопнул в ладоши. Из соседней комнаты вновь послышался звон цепей, и на этот раз мальчишки-оборванцы ввели в покои эджландцев трех экзотических красавиц, наготу которых прикрывали только цепи. Губы девушек были закованы в железные намордники, чтобы они и пикнуть не могли.

У Полти от этого зрелища отвисла челюсть.

— Ойли, ты мне снова очень нравишься!

Метис ответил ему приветственным жестом.

— Ах, майор-господин, ты так добр, уж так добр!

— Это я и сам знаю, Ойли, — ухмыльнулся Полти, откинул полу халата и, порывшись в карманах, извлек мешочек с золотыми монетками. Задумчиво взвесил мешочек на ладони. — Они чисты, надеюсь?

— Чисты, как день, майор-господин! К ним никто не прикасался, ни один мужчина! Я самолично проверяю всех девчонок.

— Не сомневаюсь, — осклабился Полти и ухватил за пухлую грудь ту девушку, что стояла ближе других. Девушка вздрогнула и отшатнулась.

Полти ухмыльнулся. Она противится его ласкам — ну что ж, это совсем недурная приправа к любовным усладам. Но что-то все же тревожило его.

— Ойли?

— Майор-господин?

— Твоя сестрица. Скажи-ка мне снова, какая она?

Метис сокрушенно вздохнул.

— Майор-господин, на свете сыщется только одна красавица, которая может сравниться с моей сестрицей. Майор-господин, это я говорю о самой прекрасной женщине на свете, о принцессе Бела Доне. О, ведь мою сестрицу назвали Дона Белой — словно хотели сказать, что она — как бы отражение принцессы, сверкающее в глубинах волшебного зерцала. Вот уж воистину — Мерцающая Принцесса!

Метис снова горестно вздохнул. Полти одарил его сочувственным взглядом.

А потом произошло сразу два события, которые нарушили эту трогательную сцену.

Сначала Полти резко отвернулся и его рука соскользнула с груди девушки из племени ба-ба.

— Уведи их прочь отсюда!

— Майор-господин?!

— Уведи их прочь, я кому сказал?

А потом из угла покоев послышался громкий треск.

— Нет! — вскричал Боб. — О нет!

Господин Бергроув с размаху, во весь рост, шлепнулся в разлившуюся по полу лужу вина.

 

Глава 26

СВЕТ ВО ТЬМЕ

Походные костры. Верблюды. Длинные белые балахоны. Песня, звенящая над барханами. Мы уже бывали тут раньше, или, по крайней мере, нам так кажется. На самом деле теперь уабины намного ближе к Куатани. Куда как ближе.

Сегодня, тайком пробираясь к месту тайной встречи, Рашид Амр Рукр ощущает нетерпение, граничащее со злостью. С тех пор как стемнело, он страдал и мучился ожиданием, но только теперь, посреди ночи, он уверился в том, что тот, кого он ищет, будет здесь. Разве не время поторопиться к тому, кто ждет так трепетно, так благоговейно? Как же именно сейчас, когда события близятся к развязке, Золотой может заставлять его ждать? У шейха чуть было не мелькнула мысль: «Как Золотой смеет!..»

Но, вспомнив обо всех вожделенных наградах, которые его ожидают, обуреваемый гордыней человек пытается прогнать эти опасные мысли, и тут наконец перед ним возникает долгожданное видение. Мужчина неуклюже валится ничком на песок.

— Глупец, — слышится голос, в котором звучит почти добродушное подшучивание. — Что это ты так взбесился? Это я тебя разозлил?

— О нет, Золотой, нет! — Шейх в страхе приподнимает голову. — Что, кроме вожделения, я могу ощущать, когда наша цель так близка?

Золотые глаза разгораются ярче. По телу шейха распространяется резкая, острая боль. Он охает, сгибается в поясе, но боль быстро проходит.

Это намек — не более. А может быть — обещание.

— Даже не вздумай лгать мне, уабин! Пусть ты всемогущ для своих грязных кочевников, но что такое твоя земная власть по сравнению с моей, божественной?

Золотистая фигура начинает медленно поворачиваться. Она сверкает в свете луны и медленно кружит над песком. Шейх дрожит и тут же мысленно ругает себя — ведь никогда прежде он не ведал страха и не опускал головы ни перед кем из людей... Да — из людей... На миг он задумывается: уж не сглупил ли он, поверив в обещания этого таинственного искусителя, поставив свою судьбу в зависимость от этой сделки, от этого союза? Но тут он вновь вспоминает об обещанных ему прелестях власти и богатства, и его сомнения превращаются в мельчайшие песчинки, которых такое великое множество в пустыне.

А потом он думает о том, что зачем-то нужен Золотому — точно так же, как Золотой нужен ему. Взгляд его становится дерзким, и когда странное видение поворачивается к нему, он встречает его этим прямым и смелым взором. Подобная дерзость может привести к новой пытке, но когда Золотой снова начинает говорить, его голос звучит совсем иначе.

— Это верно, уабин, мы нужны друг другу, если хотим достичь той власти, к которой стремимся. Целый мир для тебя — а для меня луна и звезды! Мы ведь так с тобой договорились, верно? Наша судьба близка — но, уабин, теперь мы не должны подвести друг друга. Даже за тот краткий срок, что истек со времени нашего последнего разговора, твоя роль стала еще более важной и насущной. Ты гадаешь, почему я опоздал на встречу сегодня? Я опоздал потому, что мое земное воплощение захвачено в плен.

— В плен, о Золотой? — Шейхом овладевает гнев. — Как же это так? Неужели куатанийцы уже явили свою трусость, коварство и предательство? Ярость, с которой я обрушусь на них теперь, будет страшнее вдвойне!

— Пусть это будет так, что бы ни случилось. Но нет, они еще не показали себя во всей красе — в отличие от меня. — Золотая фигура медлит — вероятно, что-то обдумывает. — Я не стал пытаться бежать из плена, потому что пленили меня ненадолго, а я пока не должен — и не желаю — появляться перед смертными в своем истинном обличье. Все, что случилось этой ночью, было игрой — так они думают. Игрой, развлечением для калифа. Но разве я глупец? Лазутчики, приспешники Тота уже добрались до этого маленького царька — вернее, до его визиря, который управляет калифом, как марионеткой. Случившееся было не игрой, а предупреждением. Один из моих спутников томится в подземелье дворца, а другой пропал без вести, и тут тоже дело в какой-то злобной игре, ибо мое сознание, способное свободно перемещаться по просторам этих пустынных земель, нигде не может разыскать его! Положение почти отчаянное. Тебе нужно поторопиться, уабин. Быстрота и натиск — вот что сейчас важнее всего.

Речи Золотого шейху малопонятны, но зато последние слова он понял прекрасно.

— Золотой, все будет, как мы задумали! Утром я освобожу город...

— Освободишь? — Золотой впервые в таком настроении — он едва удерживается от смеха.

— О, Золотой, я освобожу Куатани для нас с тобой! А остальные пусть называют это как хотят! Какое мне дело до того, что думают люди? Лишь бы они трепетали под пятой уабинов! Разве племя под моим предводительством не сотрясло всю империю? Разве не треснули уже ее стены? Разве они скоро не падут? Вспомни о сотнях бесстрашных набегов, которые я совершил в прошлом, вспомни...

— Не надо вспоминать прошлое! Что такое какие-то ничтожные маленькие победы по сравнению с той славой, которая ожидает тебя завтра? Что такое власть, которую ты знал до сих пор, в сравнении с той истинной славой, которой мы жаждем? Девушка, уабин, подумай хотя бы о девушке! Приблизься! Скрепим наш союз в преддверии предстоящего триумфа!

После этих слов двое странных союзников берутся за руки и между ними вспыхивает ослепительный свет. А когда Рашид Амр Рукр снова падает на песок и остается один, у него еще несколько мгновений остается такое ощущение, будто он уже наделен той властью, к которой так стремится, будто эта власть переполняет его, владеет им, сжигает его, как огонь. Нынче ночью это ощущение растает, но разве совсем скоро, через несколько лун, эта власть не станет принадлежать ему навсегда?

В ту ночь, вернувшись в свою опочивальню, калиф Оман Эльмани чувствовал себя менее довольным, чем мог бы и должен был бы чувствовать по завершении столь удачного вечера. Захвачены в плен эджландцы — о да, это был забавный спектакль, что верно, то верно, но бед у калифа хватало, и, чтобы развеять его тоску, нужны были развлечения более яркие. Калиф размышлял о завтрашних казнях и о том, что его дочь должна вновь появиться перед толпами народа. Какая ужасная тайна скрывалась за ее прославленной красотой! Калиф горестно вздохнул, на его глаза навернулись слезы. Он сердито заморгал. Что толку плакать?

Только он успел разлечься на удобной кушетке, как послышался стук в дверь и вошел визирь Хасем. Калиф и визирь крепко обнялись. Их объятие было долгим — такой ритуал они всегда совершали перед тем, как расстаться на ночь. Ходили слухи о том, что их отношения несколько более близки, нежели положено владыке и его советнику, но на самом деле, хотя в обязанности визиря и входило обеспечение своего господина и повелителя определенными радостями жизни, самолично он калифу эти радости не дарил. На самом деле, он бы и не мог их подарить калифу при всем своем желании — относительно этих радостей у калифа имелись совершенно особенные пристрастия, речь о которых пойдет в свой черед. Пока же достаточно будет сказать следующее: для удовлетворения этих потребностей калифа визирь напрочь не годился и искренне тому радовался. Тем не менее он всей душой пекся о том, чтобы господину и повелителю было хорошо, и потому, естественно, поинтересовался, не нуждается ли калиф в маленьком... утешении.

Калиф снова тяжко вздохнул.

— Увы, Хасем, моя дорогая Мерцалочка терзает мое сердце. Куда она могла подеваться?

— Но я еще не показывал тебе, о мой господин и повелитель, новенькую амалианку. А что ты скажешь о прекраснейшем цветке из Ланья Кор?

— Думаю, они очаровательны, но, Хасем, нынче ночью я должен предаться сну. Забытье — вот лучшее из утешений.

— Как пожелаешь, Оман, как пожелаешь.

— Но ты посиди со мной немного, Хасем, пока я не засну. Ты же знаешь, как я люблю, когда ты сидишь со мной.

— Конечно, Оман, конечно.

Печаль наполнила сердце визиря, когда он устроился рядом со своим повелителем. Было время, когда он вот так сидел с калифом, пока тот не засыпал, исключительно из чувства долга, исполняя обязанность, которая порой была не самой легкой. Но уже давно Хасем полюбил эту обязанность, как полюбил своего «трудного» подопечного и посвятил себя преданному служению ему. Как он желал, чтобы и калиф тоже любил его и перестал воспринимать его как нечто, существующее взамен кого-то другого! Порой Хасем страшился того, что в один ужасный день этот, другой, вернется... но нет, это было невозможно.

Джинн исчез, исчез давным-давно.

Настал черед и визирю испустить горестный вздох, а его мыслям — отправиться в странствия по далекому прошлому.

 

СКАЗАНИЕ О ДЖИННЕ ДЖАФИРЕ

Если бы кто-то судил по внешности и манерам, он бы ни за что не догадался, что калиф Оман Эльмани — брат свирепого султана Каледа и сын султана Эль-Такира. Детство Омана было полным страданий — ведь он рос в тени красивого и умного брата. Собственно говоря, после того, как истекли солнцевороты детства, Оман своего брата почти не видел, но всегда знал о том, как его брат одарен, как он красив, какое перед ним блестящее будущее. С самого начала ни у кого не возникало сомнений в том, что Бесспорным Наследником станет именно Калед, а Оману было суждено стать самым обычным вельможей, одним из тех, на кого падали бы блики пылающей славы брата. Для многих в Каль-Тероне, в том числе и для самого Омана, было огромным потрясением известие о том, что султан Эль-Такир предназначил для своего младшего сына более выдающуюся судьбу.

Дело было в том, что Эль-Такир состоял в дальних родственных отношениях с тогдашним калифом Куатани, неким Абдулом Самадом. Уже много солнцеворотов подряд вельможи из Каль-Терона, расположенного в глубине континента, алчно поглядывали на Жемчужину Побережья — резиденцию Абдула. Без сомнения, город Куатани играл наиважнейшую роль в незыблемости имперской власти султана. Особо важна была роль Куатани в том, чтобы держать в повиновении заморские колонии. Само собой, Абдул, как и все прочие царьки, присягнул на верность своему дальнему родственнику, восседавшему на имперском престоле в Каль-Тероне, но не только сам султан Эль-Такир полагал, что этого недостаточно. Какое-то время он подозревал Абдула в имперских амбициях. До султана доходили слухи о том, что его родственничек вынашивает некие планы, которые, если о них задуматься хорошенько, попахивали самой настоящей изменой.

От открытых обвинений в адрес Абдула Эль-Такир воздерживался, однако принял решение о том, что именно его сын Оман, а никак не один из многочисленных сыновей Абдула, должен занять куатанийский престол. Если бы Абдула кто-нибудь оповестил об этих происках, он бы, несомненно, выразил бурное возмущение, но, как выяснилось впоследствии, от любого возмущения с его стороны не было бы ровным счетом никакого толку: несколько лун спустя шайка мужчин в масках — конечно же, то были засланцы-уабины — проникла во дворец калифа. Все сыновья Абдула были предательски заколоты. Обуянному горем калифу оставалось только покориться воле султана. Вот так и вышло, что Оман Эльмани был объявлен будущим калифом Куатани.

Стоит ли говорить о том, что на самом деле Эль-Такир вовсе не намеревался наделять своего младшего сына такой уж большой властью? О нет, напротив — Оману суждено было стать просто-напросто марионеточным владыкой, подвешенным на ниточках, за которые дергали те, кто находился в Каль-Тероне. Человеком, призванным дергать за ниточки, был назначен один из самых доверенных вельмож Эль-Такира, а именно — визирь Хасем. Все было устроено, как мы видим, превосходно, и на протяжении многих солнцеворотов на отлаженном пути имперской власти встретились только две помехи. На самом деле помехи эти были очень и очень серьезными. Первой из них стал джинн по имени Джафир, а второй — некий колдун, который имел способность противостоять много чему, и в том числе — джинну.

Стоит упомянуть о том, что при первом появлении джинна Хасем не присутствовал, но это зрелище он вполне мог очень ярко вообразить. Как-то раз, дождливым вечером, вскоре после обретения высокого титула, новоиспеченный калиф производил осмотр покоев своего покойного четвероюродного дядюшки Абдула, и вдруг на самом дне сундука, набитого шелками, обнаружил старую помятую лампу. Оман, ничего особо не ожидая, потер лампу, и из ее носика тут же вылетело облако дыма, и перед Оманом предстал джинн собственной персоной.

Одного этого вполне хватило бы, чтобы испытать нешуточное потрясение, но этого было мало: джинн как две капли воды походил на толстяка и коротышку калифа!

Калиф в страхе попятился, страшась злых чар.

— Не бойся, — прогремел голос джинна, физиономия которого озарилась искренней радостью, — ибо ты — мой долгожданный избавитель. Меня зовут Джафир Аль-Хасан, и я — твой друг. Несколько эпициклов назад я был учеником могущественного, но жестокого чародея, и в наказание за... — тут джинн облизнулся, — ...за самый ничтожный проступок этот злодей превратил меня в пленника и раба этой лампы. Должен сказать тебе, в рабстве я пробыл очень, очень долго! Но как я теперь вижу, чародей сдержал свое слово, ибо он обещал, что моим страданиям придет конец, когда я встречу своего близнеца. Я сразу понял, что мой близнец — это ты.

— Близнец? — Взгляд калифа озарился несказанной радостью, ибо всю свою жизнь он томился в тени старшего брата и ненавидел его. И вот теперь у него появился брат, которого он мог бы любить всем сердцем.

Джафир затем пообещал, что станет по своей воле служить калифу. Другим, как он сказал, он предлагал лишь исполнить три желания, но калиф мог высказать желаний столько, сколько его душеньке заблагорассудится.

— Представь себе, — продолжал джинн, — другие забывали обо мне сразу же после того, как я исполнял их желания. Наверное, отчасти в этом также состоит мое проклятие. Мало того: эти люди потом забывали даже о том, что меня можно вызвать с помощью лампы. Она становилась для них самым обычным старым светильником, который ни на что не годен и который можно безо всякой жалости выбросить. О, спаситель мой, ты даже представить себе не можешь, как долго мне порой приходилось ждать, пока кто-то явится и снова выпустит меня на волю! Даже не знаю, что хуже — томиться внутри лампы либо исполнять желания... жалких простолюдинов! Нужно же вести себя вежливо даже тогда, когда тебя довели до белого каления и хочется от отчаяния завопить во всю глотку! — Джинн скривился, выпучил глаза, но тут же склонился к пребывавшему в полном восторге калифу и взял его за руку. — Но все это теперь для меня позади. Ну, Оман, давай же теперь немного позабавимся!

Вот так в жизни калифа началось время великих чудес. В этот же вечер он, сопровождаемый Джафиром, пожелал, чтобы затянутое дождевыми тучами небо стало чистым и лазурным. Затем он, став невидимым, пронесся, словно птица, над вершинами гор. Потом... потом он удвоил размеры дворца покойного дядюшки; потом стал таким же высоким и красивым, как Калед; потом превратил всех мужчин, торговавших на базаре, в женщин, а женщин — в мужчин; потом предался самому обильному пиршеству, какое только мог вообразить, и это отнюдь не возымело плачевного воздействия на его драгоценное здоровье.

Стало ясно, что калиф может позволить себе все, чего только пожелает; но когда о том, что происходит, прознал визирь, он пришел в ужас. Страстные увещевания визиря в конце концов возымели действие, и калиф с превеликой неохотой повелел своему новообретенному братцу сделать так, чтобы все стало, как раньше. Терпеливо, как втолковывают несмышленым детишкам, визирь Хасем объяснил Оману, что один даже намек на обладание такой неслыханной властью встретит бурю возмущения в Каль-Тероне. Оману можно было предаваться беспечным забавам с новым приятелем, но всякие колдовские штучки должны были быть самыми невинными, иначе султан мог обрушить на калифа и джинна всю ярость огненного бога.

Получилось так, что в итоге ни калиф, ни джинн особых трудностей от этих ограничений не испытали. Так или иначе, рано или поздно они неминуемо устали бы от экзотических забав, а ума у калифа уж точно бы не хватило на то, чтобы приспособить джинна для достижения каких-то собственных политических целей. Вскоре их дружеские отношения стали более крепкими и спокойными, и они большей частью довольствовались тем, что предавались обильным пирам, которые сопровождались некими иллюзорными видениями. Глядя на двоих милых толстячков, визирь Хасем не испытывал неудовольствия: что же нехорошего было в том, чтобы Оман развлекался, а главное — отвлекался? Ничто не могло отвлечь его лучше Джафира. Если визирь и ощущал потаенную печаль, то эту печаль он сдерживал. Ему было положено печься исключительно о благе государства, а именно это и нужно было империи более всего. В те дни, желая калифу доброй ночи, Хасем порой ласково и благодарно поглаживал лампу, надежно водворившуюся около ложа Омана. Джинн имел обыкновение на ночь забираться в свое жилище, хоть и ругал его на чем свет стоит.

Вот такие славные деньки были в жизни Омана и его закадычного дружка Джафира. Однако этой идиллии не суждено было продолжаться бесконечно. Примерно в это самое время брат калифа в далеком Каль-Тероне взял в жены прекрасную госпожу Изадону. Султан Эль-Такир прислал в Куатани гонца, а гонец привез повеление о том, что и калиф также должен жениться. Ясное дело, подходящую невесту для Омана должен был подобрать визирь Хасем, и визирь уделил этому вопросу самое пристальное внимание. Своим окончательным выбором он заслуженно гордился. Многие полагали, что это будет блестящая партия, но супружество как-то сразу не задалось.

На протяжении многих лун визирь старался, чтобы придворные не проведали о Джафире, и вот теперь нужно было что-то сделать для того, чтобы и супруга калифа ничего не узнала о джинне. Вскоре поползли слухи о том, что калиф ведет себя жестоко со своей хорошенькой женушкой. На самом деле слухи эти были подлыми измышлениями, поскольку калиф со своей хорошенькой женушкой виделся крайне редко и, если на то пошло, даже ради того, чтобы его супруга зачала сына, прибег к помощи Джафира. Почему джинн ослушался и почему вместо сына на свет появилась дочь — этого Оман и сам не понял, но если и имело место непослушание со стороны его друга, калиф об этом нисколько не сожалел. Частенько, вспоминая о счастливых деньках с Джафиром, Оман говорил о том, что сколько ни есть у него печалей и страданий, но судьба хотя бы одарила его Бела Доной, Мерцалочкой — ребенком, которого коснулась десница волшебства.

К несчастью калифа, его возлюбленное дитя не было застраховано от воздействия иного волшебства. Во дворце сыскались такие люди, от которых стало невозможно скрыть наличие джинна, и главным из таких был прорицатель Эвитам — главный из подручных покойного калифа Абдула Самада по части всяческих колдовских делишек.

Прорицатель довольно поздно женился, и его супруга произвела на свет дочь. Супружеская жизнь и рождение дочери смягчили нрав старика, но ранняя кончина жены наполнила его сердце горечью, от которой он так и не сумел оправиться. Судя по рассказам, в юности прорицатель был жутко честолюбив, однако его мечтам было не суждено осуществиться. Старые обиды терзали его душу, и он нажил себе немало врагов. Только политические соображения удерживали визиря от того, чтобы безжалостно изгнать старика из дворца. Прорицатель был наделен магическим даром, но насколько силен был его дар — сказать было трудно. Визирь решил, что от изгнанного Эвитама вреда могло оказаться больше, чем если бы он остался во дворце, под бдительным присмотром. Так оно в итоге и оказалось.

Зависть переполняла сердце прорицателя, когда он видел, какими знаками расположения одаривает джинна калиф. Частенько, когда Оман предавался радостям общения со своим возлюбленным другом, визирь заставал прорицателя где-нибудь неподалеку. В эти часы Эвитам угрюмо бродил по дворцовым коридорам вблизи от покоев калифа, словно ему до смерти хотелось узнать, что же происходит за закрытыми дверями. Застигнутый врасплох, прорицатель производил какие-то странные, таинственные жесты и пристыженно спешил прочь.

После того как дело дошло до страшной развязки, Хасем много раз говорил себе о том, что ему стоило выгнать старика из дворца намного раньше — выгнать и покончить с его происками раз и навсегда. Тогда месть прорицателя вряд ли бы оказалась настолько жестока, какой она стала на самом деле.

Трагедия произошла в день помолвки Мерцалочки, как ласково именовал свою дочь калиф. Султан повелел, чтобы прекрасная дочь его брата стала нареченной его единственного сына, Бесспорного Наследника. Калед справедливо полагал, что этот брак еще более упрочит власть имперского престола над халифатом Куатани. Прорицатель, согласно правилам, играл определенную роль в проведении церемонии помолвки, а султан желал, чтобы все было исполнено согласно древним законам. Тщетно пытался ближайший советник султана, старик по имени Симонид, отговорить великого владыку, убедить его отказаться от этой части церемонии, — словно он и сам в какой-то степени обладал даром ясновидения. В итоге прорицатель Эвитам предсказал браку принца и принцессы не радость, но проклятие. Церемония помолвки была скомкана и превратилась в хаос. Эвитам был изгнан и казни избежал исключительно благодаря заступничеству Симонида, который убедил султана в том, что старик-прорицатель просто-напросто выжил из ума и давным-давно лишился своего провидческого дара.

Но никто, никто и предполагать не мог, что старик-прорицатель наложит на дочь калифа такое страшное заклятие и предпримет на редкость простые, но при этом крайне эффективные меры для того, чтобы Джафир не смог это заклятие с дочери калифа снять.

Заклятие принадлежало самому Джафиру. Дар прорицателя позволял тому только заглядывать в грядущее, но коварство его было настолько изощренным, что его вполне можно было уподобить черной магии. А случилось вот что: обуреваемый злобой старик выкрал лампу, когда джинн находился внутри нее, а потом вызвал джинна и повелел тому наложить страшное заклятие на Бела Дону, после чего, опять же с помощью джинна, перенесся вместе со своей дочерью неведомо куда, а потом окружил себя завесой невидимости, дабы никто, ни один человек из Куатани никогда не смог разыскать их.

Три желания. Джинн не мог не повиноваться и не исполнить их.

Визирь Хасем наклонился и взял новую, начищенную до блеска лампу, которая теперь стояла возле ложа калифа Омана и служила только для освещения опочивальни. Маленький толстячок уже крепко спал, ровно, как ребенок, дыша. Хасем ласково пригладил растрепавшиеся волосы своего повелителя, поднялся и в тревоге подошел к окну. Далеко внизу, в гавани, покачивались на волнах корабли. Высоко в небе висела яркая золотистая луна.

Визирь прижался лбом к резным ставням. Миновало немало солнцеворотов с того дня, как на принцессу было наложено заклятие. Хасем со страхом вспоминал о том, какое горе тогда испытал калиф, осознав все, что потерял. Визирь знал, что с того дня Оман мечтает только об одном: чтобы Джафир вернулся и во дворце все стало, как прежде. Вдруг Хасему мучительно захотелось, чтобы это случилось, хотя он и многое имел против присутствия джинна. Хотя он и полюбил глупого толстяка Омана всем сердцем, визирь отлично понимал, что на самом деле всю жизнь играет роль тюремщика Омана. Хасем устал от жизни, от долгой службы султану. Пусть джинн вернется, пусть одарит Омана властью, которая сделает его не только счастливым, но и свободным!

Когда Хасем наконец отошел от окна, за которым сияла золотая луна, в его глазах сверкали слезы.

— Деа, — послышался шепот. — Деа!

В это самое время в далеком Каль-Тероне принц Деа очнулся от тревожного сна, в который погрузился тогда, когда Симонид вел свой рассказ посреди душных, благоухающих пряными ароматами садов. Потом Деа снова привиделись эти сады в темноте, и ему снова явилось пугающее призрачное видение — его утерянный друг Таль. Дрожа, юноша всматривался во тьму, с ужасом и печалью думая то об отце, то о Тале, то о своей грядущей судьбе властителя империи. По полу опочивальни принца крался безумный серебристый лунный свет. Легкий ветерок доносил шелест листвы.

А потом вновь послышался шепот.

— Деа. Деа.

Если прежде юноша подумал, что голос — это остаток тревожного сна, то теперь понял, что тут кроется нечто большее. Он поднялся с ложа, на цыпочках вышел на террасу, боясь, что в любое мгновение могут явиться Хранители-Таргоны. Но вскоре, как если бы его сон продолжался, Деа уже вновь поднимался по белесым ступеням витой лестницы, а потом пробирался сквозь густые заросли, сквозь пологи листвы. Очень скоро он уже стоял посреди клумб и лабиринтов живых изгородей, рощиц и гротов, слышал журчание ручейка. Ароматы садов окутывали его со всех сторон... и перед ним вновь предстал призрак погибшего друга.

— Ты настоящий, Таль? — выдохнул, едва шевеля губами от страха, Деа.

— Друг мой, — последовал ответ, — конечно же, я настоящий.

— Но я... я вижу сквозь тебя.

— Друг мой, от этого я не менее настоящий.

Деа, дрожа, упал на колени на травянистом газоне, закрыл лицо руками. Если бы он еще спал, то теперь бы непременно проснулся. Он желал только одного: чтобы этим страданиям пришел конец.

Но если это было сон, то он только начался.

Почему Деа отнял руки от лица — этого он и сам не понял. Он запомнил только одно: видение воздействовало не только на его зрение, но и на сознание. Призрак протянул к нему руку и поманил за собой.

Он звал, приглашал к игре.

 

Глава 27

СУМАСШЕДШИЙ

— Поймал!

— Бей ее, скорей!

— Ух, и здоровенная, скотина!

— Бей, тебе говорят!

— Вырывается, дрянь!

— Да бей же, чтоб тебя!

— Трусы! Не так надо...

— Заткнись, урод!

— Трусы! За хвост хватать надо, за хвост!

— Чего ты там мелешь, урод?

— За хвост подвесить и рубануть как следует...

Загнанная в угол крыса визжала и визжала. Раджал зажал ладонями уши. В результате ругательства, топот сапог и скрежет стального лезвия, скребущего по камню, стали слышны приглушенно, но крыса завизжала громче — стало ясно, что ее таки ухватили за хвост и теперь она болтается в воздухе.

«Вжик!» — со свистом рассек воздух ятаган, и Раджал, втянув голову в плечи, отполз подальше от двери — сквозь прутья зарешеченного окошечка в его темницу полетели ошметки крысиных кишок.

— Ха-ха-ха!

— Это тебе! Угощайся!

— Свеженькая!

— Вкусненькое угощеньице! Кушай на здоровье!

Перепившиеся стражники держались за животы — так их разбирал хохот, а пленник, что томился в темнице напротив Раджала, дико вопил, ругал их на чем свет стоит и, вцепившись в прутья решетки, свирепо раскачивал их, и прутья ржаво позванивали.

Наверное, ждал, что кишки попадут к нему.

— Назад, отребье!

Стражник размахнулся горящим факелом. Снова грянул взрыв грубого, пьяного хохота, после чего стражники удалились, весело шлепая по лужам вонючей воды вдоль коридора. На мгновение наступила тишина, она как бы соединилась с непроницаемым мраком. А потом Раджал снова расслышал приглушенные стоны, рыдания и всевозможные шорохи, наполнявшие подземелье, — вечные, как струившаяся по стенам зловонная слизь. Разбросанные по полу крысиные внутренности зловеще поблескивали, освещенные луной, свет которой пробивался сквозь прутья другого зарешеченного окошечка — в стене, под самым потолком. Наверное, крыса была здоровенная.

Раджал зябко поежился, набрал пригоршню соломы, забросал ею дымящиеся, еще горячие кишки, сел и обхватил себя руками. Долго ли он уже здесь? Голова у него кружилась от выкуренного джарвела, а желудок, переполненный слишком жирной и чересчур обильной куатанийской едой, болел и громко урчал. Однако теперь пиршество у калифа отошло в далекое прошлое, и для Раджала словно бы перестало существовать все на свете, кроме этого жуткого подземелья, этой темноты и мерзкого зловония.

Безумец, томившийся в темнице напротив, испустил вопль. Он кричал и звал стражников, умолял их вернуться и поймать другую крысу — на этот раз настоящую. Как знать — может быть, он имел в виду себя? Молодому человеку, посаженному в темницу рядом с таким бесноватым узником, оставалось только радоваться, что он сидит отдельно, а не вместе с этим жутким типом. Но Раджал уже начал догадываться, почему так дико и заунывно кричит узник. Сам-то он пока протомился в подземелье полночи, не дольше, а уже готов был колотить кулаками по прутьям дверной решетки в отчаянной, бессильной ярости.

Но Раджал не стал этого делать. Он сжался еще сильнее, подтянул колени к подбородку, закрыл лицо ладонями, заткнул большими пальцами уши. Дышать он старался ртом, и при этом — неглубоко, чтобы хоть немного отвлечься от мерзких запахов, окружавших его.

Наконец он задремал, а чуть позже уснул крепко, и ему даже приснился сон.

СОН РАДЖАЛА

Я стою на палубе корабля, на носу, и смотрю вперед. Корабль бороздит глубокое, сине-зеленое море. Этот корабль называется «Катаэйн», но только его паруса белее и палуба выдраена чище, чем когда бы то ни было. Странно — нигде не видно ни капитана Порло, ни матросов. Во сне я осознаю это, но мой взгляд прикован к простертому передо мной морю, к легкой ряби на его поверхности. Неужели я один-одинешенек на корабле? Похоже, так и есть, но почему-то эта мысль меня совершенно не пугает.

Затем я замечаю фигуру, вырезанную на носу корабля. Она дерзко парит над вздымающейся пучиной моря. С болью в сердце я вспоминаю о том, с какой любовью, с каким вожделением Джем, бывало, смотрел на эту деревянную красавицу и какую печаль у него вызывало ее раскрашенное лицо, негнущаяся шея, пышный бюст, жесткие контуры платья. Она вся потрескалась, облупилась. Но во сне эта «барышня Ката» видится мне новенькой. Более того: ее щеки и глаза словно бы наполнены жизнью, а вместо деревянного платья на ней развевается настоящее, из легкой, воздушной ткани.

Да, фигура девушки на носу парусника живая, и я понимаю, что она что-то говорит, но шум волн и свист ветра в парусах заглушают ее слова. С глубокой тоской я сожалею о том, что я — не Джем, что я не испытываю жгучего желания перегнуться через фальшборт, как перегнулся бы он, чтобы дотянуться до губ деревянной красавицы. Я только вздыхаю и смотрю вперед. Плывет и плывет вперед парусник под названием «Катаэйн», пересекая синие просторы неба и моря. Только небо да море кругом, и нет на горизонте земли.

Небо вдруг темнеет, и я слышу дальние раскаты грома. Приближается буря. И еще кое-что слышится мне. До меня доносится голос деревянной красавицы: «Он не твой, он мой. Он не твой, он мой». Это песня, насмешливая песня. Я знаю, что потом буду вспоминать эту песню и краснеть, как от стыда. А здесь и сейчас — во сне — я ничего не понимаю, ни смысла песни, ни того, к кому она обращена.

Потом я оборачиваюсь, потому что чувствую, что кто-то стоит у меня за спиной. В сгущающейся тьме я скольжу по палубе — скольжу, будто тяжелый камень, который кто-то упрямо тянет по неподатливой плоскости. Передо мной румпель, а возле него, отвернувшись от меня, стоит некто, до боли знакомый.

Конечно же, это Джем. Я трогаю его за плечо. Он оборачивается, но, к своему изумлению, я вижу, что у этого человека другое лицо, не лицо Джема. Это Ката, и лицо у нее бесстрастное, застывшее, как у куклы, и она говорит механически, равнодушно: «Он не твой, он мой».

В смятении и страхе я пячусь назад.

И вот я снова стою на носу парусника. Но с деревянной женщиной что-то случилось. Она больше не поет. Она снова стала неподвижной, неживой, но тут я замечаю кое-что еще. Теперь я становлюсь смелым, как Джем, наклоняюсь вниз, перегибаюсь через леер, хватаюсь за бушприт... Небо совсем почернело, воздух пропах вонью. Я слышу противный скрежет — как будто теперь кто-то тащит вперед весь корабль, но не по воде, а по шершавому камню. Я вытягиваю руку и касаюсь деревянного лица.

Именно этого я и боялся!

«Джем! — кричу я. — Джем!»

* * *

— Тс-с-с! Тихо!

— Джем?

— Тс-с-с!

Небо за решеткой под потолком порозовело — занималась заря. В полумраке Раджал не без труда разглядел сидевшего перед ним на корточках человека в грязных, пыльных лохмотьях.

— Но ты — не Джем!

— Тихо, говорят же тебе!

Раджал умолк. С изумлением рассматривал он неожиданного гостя. Мальчишка, его ровесник, а может, и помладше. В курчавых черных волосах незнакомца запуталась паутина, к подбородку прилип клочок слежавшейся пыли.

Еще мгновение Раджал плохо понимал, что это происходит наяву. Он прошептал:

— А где Джем?

— Ой нет, только не надо вот этого! Неужели ты тоже такой?

— Что значит — «такой»?

Негромко, но вполне решительно мальчишка хлопнул Раджала по щеке.

— Эй! Ты что?

— Тс-с-с, не вопи! Ты же не чокнутый, а?

— Н-наверное, чокнутый, — ошарашенно прошептал Раджал. — Ты откуда взялся?

Но очень скоро он узнал ответ. Раджал обвел взглядом темницу. Дверь была крепко заперта, прутья решетки — на месте, но на полу рядом с Раджалом лежала тяжелая плита, припорошенная песком. Плита явно была вынута из стены. Через отверстие такого размера вполне мог протиснуться худенький парнишка из соседней темницы.

На миг Раджал совсем забыл о своем сне. Теперь ему припомнился скрежет — звук, который издает камень, трущийся о другой камень...

— Старик Лакани мне показал, — пояснил гость Раджала. — Мы стали искать другие такие камни. Он сказал — ну, наверное, это так и есть, — что если этот камень качается, то могут быть и другие такие же. Стоило попробовать, верно? Мне пока больше таких камней найти не удалось, но хотя бы этот есть. Я что сказать хочу: лучше один способ для побега, чем ни одного.

Раджал скептически отозвался:

— Какой же это побег, если так можно всего-навсего попасть в соседнюю темницу?

— Это же только начало! И знаешь что? Я так думаю, старик Лакани, наверное, знает, где еще есть расшатанные камни, да только мне не говорит. Что скажешь?

От камня откололся уголок. Незнакомец сжал его в руке, придирчиво взвесил, запасливо спрятал под солому и принялся рассказывать Раджалу про старика Лакани, который просидел в подземелье не один солнцеворот и уже успел забыть о внешнем мире.

Раджалу этот странный, непрерывно заговорщицки шепчущий мальчишка уже успел порядком надоесть.

— Кто он такой, этот старик Лакани?

Словно бы в ответ на этот вопрос послышался жалобный вой из темницы по другую сторону коридора.

— Он же ненормальный! — вырвалось у Раджала.

— Само собой, он чокнутый. Он был в моей темнице. То есть я — в его темнице. Поначалу все ничего было, а потом он вдруг кинулся ко мне и стал меня душить!

— За что?

— А я знаю, за что? Наверное, за кого-то другого меня принял. Мне повезло, в общем: его уволокли и швырнули в одиночку — туда, напротив твоей темницы. Ну вот. И теперь он только воет, да вопит, да бред всякий несет.

— Это я слышал.

— Знаешь, жрать охота — страсть просто. А ты голодный? — Мальчишка пошарил в карманах и извлек корку хлеба. Разломав ее, он протянул кусок Раджалу, а другой кусок, побольше, запихал в рот и принялся жадно жевать. — А ты не унанг, поди? — жуя, поинтересовался он.

— Я... я эджландец, — соврал Раджал.

— А они вроде белокожие.

— Большинство. Но не все.

Раджал с сомнением смотрел на хлебную корку. Похоже, она была заплесневелая.

— Не хочешь — не надо, — обиженно проговорил незнакомец и отобрал у Раджала хлеб. — Другие найдутся, кто спасибо скажет.

— Старик Лакани?

— Да ну его, Лакани этого. Это я про себя. Тут не попируешь, это я тебе точно говорю.

Раджал удивился.

— А ты что-то знаешь про пиршество?

— Ну, стражники потешались, как раз перед тем, как за тобой пошли. Это ведь старая шутка: тебя приоденут, накормят, а потом и объявят — так, мол, и так, пожалуйте в подземелье, милости просим. Со стариком Лакани как раз такая петрушка приключилась — так он говорит. Но только ты сильно не переживай — ты тут так долго не просидишь, как он.

Раджал вопросительно глянул на всезнающего мальчишку.

— Ты тут только ночку проканителишься. Одну ночку. Думаю, они не захотят, чтобы ты, так сказать, протух.

— О чем ты говоришь?

Незнакомец сунул руку под солому, вытащил обломок камня, лениво подбросил, поймал, встал, заходил по темнице.

— Такой малый, как ты... Ты ведь важная шишка, верно?

— Важная шишка?

— Ну да. Не то что старик Лакани.

Раджал поежился. Пусть он и не до конца понимал, к чему клонит этот странный предрассветный гость, все равно ему стало не по себе.

— Ну а сам-то ты? Ты ведь просто мальчишка.

Незнакомец ухмыльнулся.

— Да ну?

— Ты о чем?

— Какая разница? Все равно подохну.

— Ну... все мы когда-нибудь подохнем, — философски заметил Раджал и поднялся с пола. Некоторое время они с мальчишкой смотрели друг на друга.

Незнакомец по-прежнему сжимал в руке камень.

— Кокнут меня, понимаешь? Мне крышка.

Он застыл на месте, понурился и ответил на вопрос, который прочел в глазах Раджала:

— Сегодня. На рыночной площади.

Тут Раджал наконец вспомнил.

— Ты убил Всадника!

Амеда — а это, конечно же, была Амеда, дочь Эвитама — пустилась в возражения и подняла руку с зажатым в ней камнем. Раджал попятился к стене.

— Про... прости, — извинилась Амеда. — Но это не я, не я, понимаешь? Ну а вот ты — ты сделал то, в чем тебя обвиняют?

Раджал счел за лучшее отрицательно покачать головой.

— Ну, вот! Конечно, нет! Ты ни в чем не виновен, и я тоже. Да если на то пошло, и старик Лакани, поди, ни в чем не виновен! Все мы одинаковые, верно же? Просто у некоторых из нас дела похуже, вот и все.

— Откуда ты знаешь?

Но на этот вопрос Амеда ничего не ответила.

Раджал опустил глаза, уставился на свои руки. За ночь его тюрбан размотался, сполз на лоб. Он и не подумал поправить его. Зачем? Дрожа, он думал о странном госте и той судьбе, которая вскоре ожидала его самого.

— Ты не сказал мне, как тебя зовут, — печально проговорил Раджал.

— Ну да, — усмехнулась Амеда. — И не скажу, пожалуй.

— Не скажешь? — Раджал опустился на колени, не спуская глаз с собственных рук.

Амеда, глядя на него сверху вниз, сказала:

— Ты знаешь, что они хотят сделать со мной, — и этого хватит. Так, наверное, поймешь, что я должна сделать с тобой.

Тут бы Раджалу поднять голову, но он не успел. Кулак с зажатым в нем камнем резко опустился на его макушку, и Раджал без чувств рухнул на кучу гнилой соломы.

Амеда проворно размотала тюрбан Раджала, пока ткань не успела пропитаться кровью. Затем столь же проворно обменялась одеждой со своей жертвой. Обнаружив на груди у бесчувственного юноши кожаный мешочек, девочка с любопытством заглянула туда, увидела лиловый камень и, решив, что он, наверное, ценный, прихватила и мешочек с Кристаллом Короса. Затем она пропихнула неподвижное тело Раджала сквозь дыру в стене в соседнюю темницу, с трудом сдвинула с места тяжелый камень и водворила его на место.

Тяжело дыша, Амеда улеглась на солому. Ее замысел был дерзок и мог не принести желаемого результата. Но это было единственное, что она могла сделать.

Раджал стал Амедой. А Амеда стала Раджалом.

 

Глава 28

СТРАЖА! СТРАЖА!

В какой стороне лежал Священный Город? Амеда, сидя в темнице, этого точно не знала, но, заслышав за стенами дворца; звон колоколов, сзывавший народ к Поклонению, простерлась ниц на грязной соломе и стало страстно бормотать молитвы, от которых так легко отказывалась еще совсем недавно. Сама Амеда не могла бы сказать, кому молится — то ли богу пламени, как другие, то ли духу своего покойного отца.

Теперь ей казалось, что прорицатель зачастую рядом с ней, что он призрачно пребывает где-то совсем близко. Уже не раз, томясь в подземелье, Амеда решала, что слышит голос отца. Он словно шептал ей что-то, и слова доносились вроде бы из осклизлых стен темницы. Но что это были за слова — этого девочка не понимала. Порой, когда старик Лакани принимался что-то бессвязно бормотать, Амеда гадала: уж не устами ли бесноватого старика глаголет ее мудрый отец? «Как это странно, — думала девочка, — как странно, что отец, который при жизни всегда казался ей таким далеким, теперь, после смерти, стал таким близким, таким настоящим!»

К Амеде уже приходили даже мысли о том, что скоро она воссоединится с отцом — и притом безо всякой помощи со стороны палача. За то время, что она успела провести в подземелье, девочка узнала о том, что многие узники умирают в темницах. Одни становились жертвами жестоких болезней, споры которых витали в промозглом и затхлом воздухе, других губили загноившиеся переломы рук, ног и черепа — с такой жестокостью их избивали пьяные стражники. В первую же ночь в подземелье Амеда в ужасе наблюдала за тем, как тюремщики, шатаясь и сквернословя, волокли по грязному коридору чей-то труп. Затем она услышала громкий всплеск — тюремщики швырнули труп в сточную канаву. Амеда еле сумела сдержать слезы. Не то чтобы ей было так жалко, что какой-то незнакомый ей человек умер. Ей было жаль, что сама она не может умереть вот так и провести палача и всех, кто придет развлечься и поглазеть на казнь на рыночную площадь!

Эти мгновения были самыми страшными для Амеды. Потом она больше не поддавалась отчаянию. Пока ей везло, и казалось, что это происходит благодаря тому, что ею незримо руководит отец. Может быть, так оно и было. Ведь Амеда молилась о возможности побега — и вдруг такая возможность появилась!

Только бы все получилось!

Закончив молитвы, девочка тихо села на соломе и склонила голову. Всего за несколько дней она сильно изменилась. Теперь Амеда чуть ли не с удивлением представляла себя такой, какой была совсем недавно — девчонкой на побегушках в караван-сарае, которая мечтала напиться хмельного сока за компанию с Фаха Эджо. В день смерти отца Амеда стала — и эта мысль доставляла ей несказанное удовольствие — мужчиной. Но как же она сожалела о том последнем, что натворила, поведя себя, как повел бы только мальчишка-слюнтяй! Со стыдом она вспоминала о лампе и молилась о том, чтобы отец простил ее за этот глупый поступок.

Из соседней темницы послышался приглушенный стон.

Амеда скривилась. Ну что ж — эджландец хотя бы остался жив.

Стон послышался вновь, и девочка постаралась о нем не думать. Думать ей нужно было только о своем деле, о своем испытании, а не об эджландце — если этот малый и вправду был эджландцем.

И все же Амеда не могла перестать думать о нем. Не так уж они были непохожи — рост и цвет кожи у них были почти одинаковыми. Но примут ли стражники и в самом деле этого юношу за нее, отведут ли его на казнь на рыночную площадь? Конечно, Амеда не могла на это не надеяться, но несмотря на то, что к такому поступку ее побудило отчаяние, злой девочкой она никогда не была, и потому совесть мучала ее. Она твердила себе: эджландец — трус. Трус или дурак. Неужели не мог догадаться, что ему грозит опасность, неужели не сообразил, что надо защищаться? Амеда пробежалась пальцами по гладкому шелку одежд, которые сняла с эджландца. Ей стало противно. Кем же он был, этот красавчик? С содроганием Амеда вспомнила о слухах, об историях, которые порой рассказывали постояльцы караван-сарая. Неужто в большом городе Куатани и вправду процветали такие пороки? А может быть, и не стоило жалеть о том, что эджландец завтра будет казнен.

Но тут к Амеде пришла вот какая мысль: «Между прочим, сейчас я и есть мальчишка-красавчик, предназначенный для плотских забав».

А потом у нее не осталось времени на раздумья. Вдруг в замке заскрежетал ключ, и Амеда в страхе очнулась от забытья.

Стражники оказались около нее в мгновение ока.

— Ну, пошли, красавчик!

— Нет! Не трогайте меня!

— А, да он еще драться вздумал!

— А ну, тихо, не брыкайся, маленький попрошайка!

— Ой! Хватит!

— Будь ты проклят!

— Попался!

— Хе-хе! Ну, что, может, надавать ему по заднице, чтобы больше не брыкался?

— Да нет, его надо целехоньким доставить. По морде бить не велели. Губки его зачем-то сильно нужны — только вот зачем, в толк не возьму.

— Не понимаешь, да? — Грубый хохот. — Ну а как насчет того, чтобы под дых ему наподдать?

— Он иноземец — его надо с уважением обихаживать — так мне сказали. — Стражники туго обвили запястья Амеды цепью. — Ну, пошли, малый, тебе повезло. Там, куда ты отправишься, тебя ждет много всяких радостей — но поначалу будет маленько больно!

Стражники, оглушительно хохоча, повели пленника по коридору. Почему Амеда так яростно вырывалась — она и сама не понимала. Ею словно владел какой-то инстинкт. На несколько мгновений она даже забыла о том, что ее замысел удался — ведь он удался! Она жадно вдохнула глоток свежего воздуха и заморгала, выйдя на яркий свет из подземелья. При мысли о том, что ждет ее впереди, Амедой овладевал страх, но она думала так: уж лучше что угодно, чем снова оказаться в темнице.

Дворец с Благоуханными Ступенями, как многие богатые дома, был разделен на несколько отдельных зон, и прислуге, работавшей в одной зоне, категорически воспрещалось входить в другие. Рабы, трудившиеся на кухне, никогда не появились бы в покоях, где вершились государственные дела. Евнухи, присматривавшие за женщинами в гареме, жили в своем, отдельном мирке, совсем не похожем на тот, где обитали конюшие. Тюремщики относились совсем к иной касте, нежели те стражники, разодетые в золотые парчовые одежды, что служили в верхних покоях дворца.

Подножие следующей лестницы служило границей, где тюремщики должны были передать узника своим напарникам из верхних покоев. Еще несколько мгновений назад дворцовые стражники ожидали тюремщиков здесь, но были вынуждены удалиться из-за потасовки у дворцовых ворот.

К тому, что случилось затем, тюремщики оказались не готовы.

ПЕРВЫЙ ТЮРЕМЩИК (сердито топнув ногой): — Да куда они подевались?

ВТОРОЙ (ухмыльнувшись): — Хе-хе! Разве не знают, что калиф изнывает от страсти? Лакомый кусочек рано поутру, что скажешь, а?

ПЕРВЫЙ: — Не калиф.

ВТОРОЙ: — Чего — «не калиф»?

ПЕРВЫЙ: — Не калифу он надобен, а пламенноволосому.

ВТОРОЙ (шмыгнув носом): — Пламенноволосому... кому?

ПЕРВЫЙ: Ну, говорили же нам, забыл, что ли? Пламенноволосому эджландцу.

ВТОРОЙ: Он что же — сынок огненного бога?

ПЕРВЫЙ: — Перестань богохульствовать!

ВТОРОЙ (громче шмыгнув носом): — Кто бы говорил! Хе-хе, да ты на ногах едва стоишь — столько хмельного сока дерябнул! Грязный старый пьянчуга.

ПЕРВЫЙ: — Кого ты тут грязным пьянчугой обозвал?

ВТОРОЙ: — Да тебя! Кто ж ты есть, как не грязный старый пьянчуга? Шариф Фес сказал, что меня бы уже давно перевели в золотую стражу — да-да, в золотую стражу, если бы я с тобой не якшался.

ПЕРВЫЙ: — Тьфу на тебя! Без меня тебе цена — дерьмо! И дерьмо бы ты убирал.

ВТОРОЙ (утирая нос рукавом): — Ну и что? Я бы его один убирал, без тебя!

АМЕДА стоит между двумя переругивающимися стражниками. Цепи на ее запястьях пристегнуты к рукам каждого из них. Взгляд девочки отчаянно мечется. Она в страхе смотрит вперед и сравнивает тот коридор, где они стоят — узкий проход, стены которого сложены из глыб песчаника, — с блеском мрамора и мозаики там, где начинается собственно дворец. Побег кажется Амеде невозможным. И тут происходит чудо, о котором она столь страстно молилась. Амеда вздрагивает. Вспыхивает лилово-черный свет. Сияние распространяется сквозь одежду девочки. В первое мгновение тюремщики этого не замечают.

ВТОРОЙ ТЮРЕМЩИК (после паузы): — Не бывает у людей пламенных волос!

ПЕРВЫЙ: — Говорят же тебе: он эджландец.

ВТОРОЙ: — А у эджландцев, что же, бывает? Может, у их и синие волосы бывают, хе-хе?

ПЕРВЫЙ (не слушая его): — Ох! Я бы сейчас еще маленько хмельного сока хлебнул.

ВТОРОЙ (неожиданно испугавшись): — Терон меня забери!

ПЕРВЫЙ: — Заткнись! Хватит богохульствовать, кому говорят!

ВТОРОЙ: — Да ты глянь, глянь!..

ПЕРВЫЙ: — Что за... А-а-а!

Тюремщики горбятся, зажмуриваются от ослепительного сияния. Лишь мгновение длится волшебство, но этого мгновения достаточно. Звенья цепей, сковывающих Амеду, гнутся и ломаются. Она стремглав взлетает вверх по лестнице, едва успев уклониться от стражников в одеждах из золотой парчи, которые, вернувшись на свой пост, видят, как мечутся по коридору внизу полуослепшие тюремщики.

— За ним, скорей!

— Не уйдет!

— Быстрее! Туда!

— Туда!

— Нет, туда!

— Вернись, тупица!

— Он пропал!

— Пропал! Но не мог же он вот так взять и пропасть!

— Вон он!

Магические чары, видимо, сохранялись еще какое-то время, и сияние еще несколько долгих мгновений окутывало ее после того, как пали оковы. Потом она будет вспоминать эти мгновения как безумное бегство и погоню — коридор за коридором, покои за покоями преодолевала Амеда, спасаясь от преследователей. Золото, самоцветы, бархат и шелк мелькали, пролетая мимо в ушах девочки звенели крики, она слышала клацанье доспехов, тяжелый топот стражников, стражников, бесчисленных стражников, которые гнались и гнались за ней.

Амеда повернула за угол.

Посмотрела вперед. Лестница.

Налево. Окна.

Направо. Дверь.

Туда.

Амеда скользнула за дверь, проворно прикрыла ее за собой. В комнате никого не оказалось. Тяжело дыша, девочка подперла дверь плечом. Из замочной скважины торчал ключ. Только Амеда успела повернуть его, как из коридора донеслись звяканье металла и топот.

— Проклятие! Проклятие!

— Куда теперь?

— К окнам!

— Нет, вверх по лестнице!

— Я займусь дверью!

— Эта дверь заперта!

— Заперта? Почему это?

— Мы же на женской половине! — Дверная ручка затряслась. — Намертво закрыто, видишь? Ну, вперед, а то мы его точно потеряем!

Сапоги протопали мимо двери, и их грохот вскоре утих вдали. Амеда без сил опустилась на колени. Она вдруг ощутила страшное изнеможение. Такой усталой она себя еще никогда в жизни не чувствовала. Она догадывалась, что спастись ей помогло волшебство, чудо. А теперь оно вроде бы исчезло.

Но Амеда ошибалась.

Чудеса только начинались.

 

Глава 29

ДЕВУШКА, СОТКАННАЯ ИЗ ТУМАНА

— Ката... Ката...

Голос был тихим, а вода — теплой. Кто-то поливал Кату теплой водой из золотого кувшина. Ката, блаженно прикрыв глаза, нежилась в ванне. Ей представлялись зеленые пещерки в листве и солнце, лучи которого пробиваются сквозь опущенные ветви. Неужели она снова дома? Она едва ощущала прикосновения чьих-то мягких пальцев. А потом чьи-то еще руки, более сильные, но нежные, стали гладить ее кожу, расчесывать волосы.

Ката устремила вверх мечтательный взор.

— Джем... Джем.

Но в ответ послышалось хихиканье.

Ката рывком села. Услышала шорохи, писк. Несколько мгновений она не могла понять, где находится, что происходит. Она часто заморгала, огляделась по сторонам. Из узенького оконца у нее над головой, с высоты, на ее лицо падал горячий солнечный луч. Всю ночь она пролежала на мягкой груде старого тряпья в кладовой у матери-Маданы. Ката смутно помнила руки, которые осторожно и бережно опустили ее на это «ложе», и скрежет поворачиваемого в замочной скважине ключа. Теперь дверь, ведущая в кладовую, была открыта нараспашку, а рядом с Катой стояли, глупо хихикая, две девушки. Можно было не ломать голову и не гадать, что случилось. Девушки не устояли перед искушением, выкрали ключ, пробрались в кладовую и вот теперь снова принялись докучать новенькой своими ласками.

Ката бросила взгляд в сторону открытой двери. Улыбнулась девушкам, поманила их к себе.

— Сатима? Сефита?

Девушки, улыбаясь, попятились.

— Миленькая Сефита. Миленькая, хорошенькая Сатима.

Ката потянулась к девушкам, делая вид, что хочет обнять их. Девушки наклонились. Ката нежно обвила руками их шеи. Лица девушек озарились идиотскими блаженными улыбочками. Ката же испытывала блаженство совсем иного рода. Хорошенько стукнув подопечных матери-Маданы лбами друг о дружку, она довольно усмехнулась.

Девушки без чувств повалились на груду тряпья.

Ката порывисто вскочила и бросилась к двери, но сразу выходить не стала — прислушалась. Из соседней комнаты доносились звуки спокойного сонного дыхания — там мирно спали другие Сефиты и Сатимы. Затем Ката расслышала два голоса. Эти люди переговаривались куда более осмысленно, нежели девицы, которых Ката справедливо считала умственно отсталыми. Один из этих голосов Ката узнала сразу — он принадлежал матери-Мадане. Другой, мужской, тоже показался ей знакомым. Затем послышался грубый хохот. Потом — бульканье воды в кальяне.

Ката осторожно переступила порог и бесшумно прикрыла за собой дверь. Крадучись пошла она вдоль стены. Вскоре от матери-Маданы и ее собеседника девушку отделял только поворот. Противная старуха принимала гостя в той самой комнате, где прошлым вечером трапезничала со своими подопечными. Кату со всех сторон окружали спящие девушки.

Ката выглянула из-за угла.

— Матушка, — сказал мужчина. — Просто сам себе не верю!

— Но, Эли, ты же говорил, что Пламенноволосый согласен на что угодно. Что он готов взять даже оборванку с улицы.

— Да, но он разборчив.

— Оборванку с улицы он взять готов, а при этом разборчив?

— Ночью он желал только мою сестрицу.

— Ох уж эти сестрицы! Тьфу, да и только! Я тебе про моих сестриц рассказывала, Эли?

— Я и не знал, что у тебя есть сестры.

— У меня их две. Одна — рабыня. Она в Каль-Тероне, присматривает за султанскими детишками, поверишь ли? Милая моя Ламми! Ее я всегда любила.

«Буль-буль», — заклокотал кальян.

— А другую, что же, не жалуешь?

— Сука она последняя, вот она кто! Держит караван-сарай на побережье Дорва. Ну, то есть еще несколько дней назад держала. Послушать ее — так это она во дворце живет, и притом не как рабыня!

— На Побережье, говоришь?

— Ну да. Поверишь ли, она ведь явилась сюда и умоляла, чтобы я ее приняла — теперь, когда ее несчастную хибару Всадники сровняли с землей! Тьфу! Как будто я не знаю, что это она — она, сука, она сама! — отвела Ламми к работорговцам! Я ей прямо в глаза смотрела и все ей сказала, что я про нее думаю! На что мне сдалась содержательница грязного притона для пьяниц — вот так я ей сказала. Так и сказала, не сомневайся! Ну, как она меня обозвала, этого я тебе говорить не стану... А я ей говорю: если тебе, дескать, нужна крыша над головой, так ступай в гавань, Эли там каморки сдает для оборванцев. Правильно я говорю, Эли, а? Так ей и надо, пусть поживет в нахлебницах у метиса... ты только не обижайся, Эли, не обижайся на меня.

— Хозяйка, говоришь, грязного притона для пьяниц, вот как? — глубокомысленно протянул Эли.

Последовала пауза. Он словно бы размышлял о чем-то, что-то прикидывал.

— Эли! — взорвалась мать-Мадана. — Не хочешь же ты ее приспособить к какой-нибудь работенке? Эли, я тебе запрещаю!

— Матушка, — с напускной невинностью проворковал Эли, — разве я посмел бы тебя огорчить? Нет, пусть уж она идет к Каске Далле — вот и посмотрим, что он ей предложит. Хи-хи-хи!

«Буль-буль», — заклокотал кальян.

— Вот-вот, пусть идет к Каске Далле, — довольно проговорила мать-Мадана чуть погодя. — Будь у меня хоть один корзон — я бы ей швырнула монету, чтобы еще сильнее унизить эту тварь... Но наши дела плохи, Эли. Твоя сестра пропала, а теперь еще эти девчонки ба-ба — куда их девать, спрашивается? Знаешь, казначей недоволен.

— Недоволен?

— Ну... Мне тут кое-что посоветовали. Говорят, лучше с Каска дело иметь.

— Матушка! Неужто ты...

— Эли, Эли, ну разве я могу тебя предать? Что такое Каска для мужчин из дворца? Дела бывают совсем плохи, а потом снова идут хорошо, так ведь? Пройдет еще одна луна, и мы укрепимся... Но вот как быть с этими девчонками ба-ба... Пожалуй, надо будет попробовать продать их на невольничьем рынке, как думаешь, а? Эти ба-ба — от них одни неприятности.

— Это ты мне говоришь?

«Буль-буль», — замурлыкал кальян.

— Ну а насчет Беляночки как?

— Что — насчет Беляночки, Эли?

— На ней ведь можно было бы заработать пару-тройку зирхамов, а?

— Я тебе уже сказала: ее еще надо обломать, обучить кое-чему.

— От нее бед не оберешься! На кой ляд ее обучать, когда можно просто взять и продать?

— Эли, она еще принесет нам немалые барыши!

«Буль-буль».

— Эли?

— Матушка?

— Твоя сестрица. Неужто она и вправду так уж сильно смахивает на Мерцающую Принцессу?

— Похожа? Да она просто ее отражение!

— Ох, Эли, если бы только мы могли вернуть ее!

— Пф-ф-ф! Так и вижу, как у Каска Даллы пена изо рта клочьями валится... А Пламенноволосый бы деньжат отвалил...

— Пламенноволосый? Это что! Сам император Залаги не поскупился бы!

Наверное, они бы и дальше продолжали беседовать в том же духе, но тут послушался оглушительный треск.

И крики.

Ката тоже вскрикнула. Страшная, резкая боль пронзила ее виски. Эта боль была ей знакома. Шатаясь, девушка вышла из-за угла, зная, что предстанет перед ее взором. Горящая птица — точно такая же, как та, которую Ката видела с корабля, ворвалась в покои, влетев сквозь закрытые ставни.

Воздух наполнился пламенем.

Сначала донесся голос:

— Ты пришла. Я знала, что ты придешь.

Голос был спокойный, низкого тембра, но женский — в этом не было сомнений. Что означали произносимые этим голосом слова, Амеда не совсем понимала: разве ее здесь могли ждать? Девочка медленно повернулась на месте и обозрела комнату, где обрела свое спасение. Окна были закрыты высокими резными ставнями, и потому пол и стены покрывал замысловатый солнечный рисунок. Кое-где были расставлены ширмы с изысканно разрисованными створками. А еще — множество зеркал в золоченых рамах, покрытых складками легкой полупрозрачной ткани. Пахло крепкими, сладкими духами, но Амеде казалось, что кроме нее в комнате никого нет.

— Госпожа? — на всякий случай осторожно проговорила она.

— Девочка-мальчик, — снова послышался гортанный голос.

Амеда ахнула. Да, конечно, она не обрадовалась тому, что невидимая незнакомка разгадала ее тайну, но гораздо сильнее девочку встревожило то, что в загадочном голосе ей послышалось что-то знакомое. Но как же это? Раньше, в день смерти отца, у Амеды уже было такое чувство, будто судьба, словно некое стройное и гибкое существо, ласково потянулась к ней, взяла за руку. И вот теперь, после столь странного спасения, она чувствовала, что судьба снова где-то рядом. Амеда прошептала:

— Госпожа, я не вижу тебя.

В голосе невидимки зазвучала добродушная насмешка.

— Но ты должна меня увидеть! Я призрачна, но я не невидимка. Девочка-мальчик, присмотрись получше! Гляди прямо перед собой.

— Я вижу зеркало.

— Подойди к нему.

— Оно накрыто вуалью.

— Вуаль просвечивает.

Амеда сдвинула брови. Сквозь тонкую ткань пробивалось тусклое мерцание. Голос спросил:

— Что ты видишь?

Амеда молчала.

— Там силуэт, верно?

Так оно и было, но Амеда была озадачена: разве в зеркале отражалась не она сама? А потом ей показалось, что и голос принадлежит ей самой, потому что когда невидимая женщина заговорила вновь, у девочки возникло полное ощущение, что слова звучат не снаружи, в воздухе, а внутри ее головы.

Невидимка спросила:

— Только силуэт?

— В комнате не так светло, — робко прошептала Амеда, сильно дрожа — она с трудом держалась на ногах от испуга.

Собравшись с духом, она быстро, неловко сняла с зеркала полупрозрачный покров.

И отшатнулась. Нет, в зеркале отражалась не она, нарядившаяся в украденные у эджландца одежды. Амеда увидела там женщину — прекрасную госпожу в изысканном, но простом платье. Тонкая чадра скрывала лицо женщины почти целиком, но вида одних ее глаз было достаточно для того, чтобы Амеда поняла, как она красива.

— Я тебя испугала? — заботливо поинтересовалась женщина. — Но как же это может быть?

— Госпожа, — выдохнула Амеда, — а как же может быть иначе?

Но все еще только начиналось. Из-под чадры послышался мягкий, мелодичный смех, и красавица вышла из зеркала, как из проема распахнутой настежь двери.

— Девочка-мальчик, ты ведь знала, что встретишься со мной, правда?

— Госпожа, — отвечала Амеда, — я не знаю, кто ты такая.

— Ты не знаешь моего имени? Ты не знаешь моего титула?

Если и была в голосе красавицы насмешка, то это была дружелюбная насмешка.

— Госпожа, мне нечего тебе ответить.

Красавица протянула руку и коснулась лица Амеды, а когда она опустила руку, ее чадра упала на пол и в считанные мгновения растаяла в воздухе. Но на чадру Амеда не смотрела — она не отрывала глаз от лица загадочной красавицы. Словно перед ней предстало божество, девочка опустилась на колени. Воистину это было воплощение красоты.

Но было и нечто большее.

— Госпожа, теперь я узнаю тебя!

— Ну, конечно, — улыбнулась красавица. — Наверное, ты видела меня, когда я выходила на дворцовый балкон вместе с отцом во время Откровений.

— Госпожа, я не понимаю, о чем ты говоришь. Я могу только дивиться тому, что ты находишься здесь и что тебе удалось спастись бегством — так же, как мне.

— Девочка-мальчик, — чуть встревоженно вопросила красавица, — ты принимаешь меня за другую?

— До сих пор я никогда не бывала в этом дворце. Но... Но мне кажется, что я видела тебя прежде.

Красавица смотрела на нее ласково, а Амеда едва не застонала, вспомнив о пленительной двоюродной сестре Фаха Эджо. Могло ли быть так, чтобы у этой девушки была сестра, как две капли воды похожая на нее? Но как на свете могли существовать две такие девушки? Амеде хотелось отвести глаза. Она с трудом сдерживала странные чувства, охватившие ее.

Но она не отвела глаза и проговорила с дерзостью, которой сама испугалась:

— Госпожа, я видела тебя всего несколько мгновений, но сразу поняла, что люблю тебя.

Красавица вскрикнула и отвернулась, прикрыв губы ладонью. Амеда бросилась к ней. Она была готова отнять руку незнакомки от губ — так сильно в ней было желание утешить, успокоить это дивное создание.

Амеда прикоснулась к красавице и закричала от страха. Как же это? Неужели та была соткана из тумана?

— Да! — воскликнула красавица и обернулась. Глаза ее победно сверкали, но то была печальная победа. — Ты хочешь прикоснуться ко мне? Твоя рука пройдет сквозь меня. Ты хочешь меня обнять? Я исчезну из твоих объятий. Поцелуй меня — и ты поцелуешь воздух. Девочка-мальчик, приглядись ко мне внимательнее. Ты думаешь, что я настоящая, потому что я стою здесь и разговариваю с тобой, но я не такая настоящая, как ты. Посреди всех сокровищ этого дворца я живу, как призрак, и прикасаться к ним могу не более, чем ощущать объятия любви. Каждый день мне приносят изысканные яства, ибо мой отец заботится обо мне, как заботился бы о любой иной дочери, но я могу лишь сидеть и смотреть, как эти яства остывают! Сотни алмазов и жемчужин проходят сквозь мои пальцы, воздух напоен дивными ароматами благовоний, а я не чувствую их!

Амеда пробормотала:

— Но я... я ничего не понимаю. В кибитке Эли Оли Али ты была самая настоящая, из плоти и крови, я в этом уверена!

Красавица отступила к окну — похоже, слова Амеды ее напугали.

— Не говори мне о моей другой жизни! Для меня она лишь отзвук боли, лишь источник тревожных снов, не более. Хватит и того, что ты видела меня настоящую, а не только этот мираж, что сейчас перед тобой! Разве ты не видишь, что я мерцаю и мерцаю, словно отражение в воде?

Силуэт красавицы вдруг заколебался, и Амеде почудилось, будто она и вправду видит перед собой отражение в воде после того, как в нее бросили камень. Странная хозяйка покоев горько проговорила:

— Меня называют Мерцающей Принцессой, потому что думают обо мне, как о драгоценном камне. Ах, если бы люди знали, какая горькая насмешка кроется в этом прозвище!

Амеда ахнула, упала на колени, опустилась ниц. Только теперь она поняла, кто перед ней.

Но разве ей, простой смертной, позволено было говорить с принцессой?

— Г-госпожа... П-принцесса... Ведь я вправду слыхала твое имя! О твоей красоте ходят слухи по всей стране! Но... о, скажи, что это так... и прости жалкую смертную, которая не желает выказать... неуважение, и говорит с тобой так только из-за неведения, и... и...

Амеда умолкла, подняла голову и взглянула в прекрасные глаза более смело, чем собиралась взглянуть. Принцесса с улыбкой протянула ей руку. Казалось, она и вправду сумеет помочь; Амеде подняться с пола. Пряные ароматы, наполнявшие комнату, вдруг стали крепче, у Амеды от дурманящего запаха закружилась голова.

Но она не осмеливалась коснуться руки принцессы.

— Девочка-мальчик, — проговорила красавица, — назови свое имя.

— Амеда, — прошептала девочка. — Или лучше... Амед.

Прекрасное лицо озарилось радостью. Принцесса вздохнула.

— Не знаю, как ты попала ко мне нынче, Амед, но мое бестелесное воплощение наделено неким даром, который позволяет мне заглянуть в истинную сущность вещей. На протяжении многих солнцеворотов я страстно молила нашего огненного бога о том, чтобы он даровал мне друга, который развеял бы наконец мое тоскливое одиночество. Я смотрю в твои глаза и вижу, что ты — друг. Не падай же ниц перед той, которая любит тебя. Девочка-мальчик, ты станешь моей, а принцесса Бела Дона — твоей.

Принцесса вновь наклонилась и протянула руку Амеде, и на этот раз Амеда поднялась и протянула руку принцессе. Она осторожно сомкнула пальцы, опустила голову и запечатлела на бестелесных пальцах Белы Дона призрачный поцелуй.

— Эли, затопчи огонь!

— А я что делаю, жирная ты сводница?!

— Грязная свинья, не смей меня так называть! — Мать-Мадана плотнее закуталась в сари и накрыла ладонью свой драгоценный орден.

— Ты сама знаешь, кто ты такая!

— Свинья! Жирный грязный боров!

— Да помоги же мне, тупая сука! Девчонки, девчонки! Наши с тобой денежки!

Мать-Мадана хлопнула в ладоши.

— Сефиты! Сатимы! На балкон! Живо!

— Ба-ба! Выводите девчонок ба-ба!

Огонь распространялся быстро. Ката выгнулась от боли, закричала, но в следующее мгновение боль отступила.

Птица была мертва.

Ката, пошатываясь, побрела сквозь клубы дыма. Она услышала, как кто-то крикнул: «Беляночка!», но не поняла, открыто ли ее бегство из кладовой. Она проворно спряталась за спинку дивана. Потом перебежала и притаилась за ширмой. От дыма у нее слезились глаза, но она все же разглядела невысокую дверь между двумя шпалерами, висевшими на дальней стене.

Ката бросилась к двери.

Захлопнула ее за собой.

Остановилась, запыхавшись. Дверь оказалась тяжелой. Вперед уводил длинный полутемный коридор с низким потолком и стенами из грубо отесанного камня. Откуда-то издалека доносились голоса, где-то вдали мерцал тусклый свет. Ката догадалась, что это коридор для прислуги, соединяющий между собой роскошные покои. Но можно ли было, пойдя по нему, выбраться из дворца? Ката торопливо зашагала по проходу. Вскоре он начал разветвляться. Девушка шла в полумраке, проклиная сари, путавшееся в ногах и не позволявшее идти быстрее.

Довольно скоро Ката услышала громкие голоса и увидела языки пламени. Факел! Слуги, они совсем близко! Ката прижалась спиной к стене.

Бесполезно. Они ее увидят.

Но тут стена неожиданно подалась внутрь, и Ката оказалась в роскошных покоях.

Первым, что ее поразило, был необычный аромат. Календула, лаванда, жимолость, роза? Все сразу. И ничего. Ката выглянула из-за ширмы тонкой, изящной работы. В комнате было множество зеркал, и на все зеркала были наброшены тонкие полупрозрачные покровы.

И тут Ката увидела... юношу, стоящего на коленях и держащего за руку девушку.

Но юноша не был юношей.

А девушка была миражом.

Ката, как зачарованная, наблюдала из-за ширмы за сценой, которая разыгрывалась у нее на глазах.

 

Глава 30

ЖЕНЩИНА, У КОТОРОЙ ВСЕ НА МЕСТЕ

Амеда и принцесса Бела Дона сидели рядышком на мягком диванчике, ножки которого были вырезаны в форме когтистых лап хищного зверя. Солнечный свет пробивался сквозь узорчатые прорези ставен, и от этого на полу образовывался причудливый, черный с золотом, орнамент. Перед ними мерцали глубины зеркала. Глядя в него, Амеда пристально рассмотрела собственное отражение, затем — отражение принцессы. И она сама, и Бела Дона показались ей одинаково реальными — или одинаково нереальными.

Девочка откинулась на подушки и сладострастно вдохнула приправленный благовониями воздух.

— Горька моя участь, — проговорила принцесса, — ибо заклятие раздвоило меня, и обе мои половинки неполноценны. Будь я настоящей, целой, жизнь моя была бы прекрасна. Из-за жестокой насмешки это не так. Где-то далеко странствует по пустыням моя телесная сущность, и ее жизнь полна опасностей и страха. Я не в силах представить всех ужасов, которые ей грозят, но твердо знаю только одно: если она погибнет, погибну и я. Если уничтожат меня, то и она будет уничтожена. Если ее красота увянет, увянет и моя.

— Как это жестоко! — вскричала Амеда. — Но неужели ничего нельзя поделать?

— Много раз за то время, как на мне лежит злое заклятие, мои отец прибегал к помощи самых искусных врачевателей, самых наимудрейших из мудрецов и самых могущественных чародеев и просил их воссоединить две мои ипостаси. Всякий раз во мне оживала надежда, и всякий раз я думала о том, что наконец явился мой избавитель, но всякий раз надежда оборачивалась отчаянием.

— О, если бы я могла стать этим избавителем!

— Девочка-мальчик, твое страстное желание спасти меня согревает мою душу, как будто ты и впрямь можешь сделать это. Но повторяю: слишком много раз надежды мои рассыпались в прах. Лучше сдержи свой пыл и те слова, что просятся тебе на язык, до тех пор, пока не узнаешь, каким образом на меня было наложено это страшное заклятие и почему.

Амеда стала внимательно слушать, а принцесса повела горький рассказ о том, что произошло много солнцеворотов назад, в день ее помолвки с наследником султана. Когда девушка упомянула о прорицателе, у Амеды чаще забилось сердце. Красавица Бела Дона, ведя свою печальную повесть, забыла обо всем, и Амеда стала для нее столь же нереальной, как принцесса для девочки, а та, сгорбившись и дрожа, прошептала первые строки молитвы прорицателя:

Принцесса между тем продолжала:

— О, как все жаждали услышать о моем счастье в то время, когда принц возмужает, а я приду в пору женской зрелости, и он возляжет со мной на брачном ложе! Но все застыли, как каменные, и не в силах были вымолвить ни слова, когда прорицатель отрешился от молитвенного экстаза и издал устрашающий рев. Не радость была в его пророчестве, но тоска, не победа, но проклятие! Ибо прорицатель сказал о том, что мы с принцем никогда не станем супругами и что роду султана не суждено иной судьбы, как уничтожение!

Амеда вся дрожала, как в лихорадочном ознобе. Ею владели стыд и страх. Затем она узнала о том, как в дело вмешался советник султана Симонид, как он уберег ее отца от неминуемой погибели, и о том, как ее отец был изгнан, и о страшной мести, предпринятой им. С изумлением и величайшим волнением услышала она о волшебной лампе, о джинне Джафире — могущественном чародее, который не смог противиться воле ее отца.

— Вот как это случилось, — завершила свой рассказ принцесса, — что на меня было наложено заклятие, и как я стала такой, какой ты теперь видишь меня.

— Нет, — пробормотала Амеда, сокрушенно качая головой, — нет, нет...

На мгновение ей показалось, что она лишилась рассудка. Девочка закрыла глаза и очутилась в беспросветном мраке, готовом поглотить ее. Из предсмертных речей отца Амеда поняла, что он совершил нечто ужасное, но насколько ужасное — этого она не представляла и представить не могла. Она, изо всех сил сдерживая слезы, сжала кулаки.

— Милая, друг мой, — растроганно проговорила принцесса, — как глубоко, как искренне ты мне сострадаешь!

Амеда смахнула слезы.

— Как же я могу не сострадать тебе? До сих пор я много раз слыхала о Мерцающей Принцессе, но никогда не догадывалась, что означает это прозвище. Но, принцесса, скажи: многие ли знают о твоей печальной судьбе?

— Никто из тех, кому не положено этого знать. До сегодняшнего дня истинная правда держалась в строжайшей тайне, и так это должно остаться и впредь. Кроме тех безъязыких рабов и рабынь, что прислуживают мне в моих покоях, кроме тех мудрецов и врачевателей, что пытались излечить и воссоединить меня и под страхом смерти поклялись хранить тайну моего бытия, о страшном заклятии знают только мой отец и визирь Хасем. Мои появления на дворцовом балконе — это всего-навсего обман для подданных калифа, для толп ничего не ведающего народа. Простолюдинам никто не позволит приблизиться к принцессе, ибо народ не должен узнать правду.

— Но почему?

— Девочка-мальчик, неужто ты так же невежественна, как простолюдины?

— До нынешнего дня, госпожа, я жила среди простолюдинов и была одной из них.

— Но тогда ты должна знать о том, как люди привыкли держаться за надежду, какой бы хрупкой, какой бы призрачной она ни была. Ведь если подумать, что такое Мерцающая Принцесса, как не грядущее Куатани? На самом деле правление моего отца не увенчано славой, и часто меня посещает мысль о том, что он женился на моей матери только ради того, чтобы подняться в глазах своих подданных.

— А я думала, что он хороший, добрый человек!

— Он и хороший и плохой одновременно. Он просто человек. Он горячо любил джинна Джафира, но, боюсь, к моей матери особой любви не проявлял. Ходят слухи о том, что он бывал с нею очень жесток и почти совсем не сожалел о том, что она захворала и умерла. Его беспокоила только крепость его власти, и вскоре вышло так, что крепость его власти стала зависеть от меня.

Принцесса рассмеялась, но смех ее был печален.

— Да-да, судьба халифата стала зависеть не просто от девушки, а от девушки, которая не что иное, как мираж, иллюзия! Но как могло быть иначе? Если народ обожает свою принцессу, разве он дерзнет взбунтоваться против ее отца? А султан? Разве он мог бы выказать недоброжелательность к своему брату? Не мог бы... но, девочка-мальчик, как-то раз я случайно подслушала, как мой отец негромко переговаривался с визирем, и узнала, боюсь, более того, нежели положено знать дочери калифа. На самом деле мой отец не питает любви к султану. А султан, как это ни прискорбно, не питает любви к моему отцу.

Девочка-мальчик, какая же судьба ожидает меня? Какая судьба ожидает Куатани? Близится день моего вступления в брак, а я все еще томлюсь под чарами заклятия. О, как яростно разгневается султан, когда наконец узнает всю правду!

До этого мгновения принцесса владела собой, но тут она поднялась с диванчика, взволнованно заходила по комнате. Из глаз ее хлынули горькие слезы. Амеде так хотелось обнять ее, поцеловать, утешить. Ничто не казалось ее более ужасным, чем безучастно наблюдать за тоскующей красавицей, не имея возможности ничем облегчить ее горе.

Но Амеда была не просто безучастной наблюдательницей.

Принцесса всхлипнула.

— Как я изнемогла от этой игры! Нынче я снова должна выйти на балкон, чтобы мой отец показал меня изголодавшейся по этому зрелищу толпе. Прежде я всегда старалась не двигаться во время церемонии Откровения, но сегодня я жажду метаться подобно жаркому пламени, чтобы все поняли, что я — ничто, ничто!

— Принцесса! О, не говори так! Как же ты можешь быть ничем, когда для меня ты — все, все на свете?! Миновали считанные мгновения с тех пор, как мы повстречались, но и в считанные мгновения судьба способна повернуться к нам другой стороной! — Амеда порывисто вскочила, потянулась к красавице — как будто одного только ее желания, одной воли хватило бы для того, чтобы Мерцающая Принцесса стала прежней, единой. — Принцесса, — воскликнула девочка, — я верну тебе тело, которого тебе недостает!

— Значит, ты глупа... или жестоко смеешься надо мной!

— Смеюсь над тобой? О принцесса, нет!

— Да, девочка-мальчик, да! О чем ты говоришь? Ты способна воссоединить две мои ипостаси? Ты — когда это уже столько раз не удавалось сделать важным, ученым людям? Это невозможно! Ведь ты просто-напросто ребенок, и хотя ты ведешь себя, как мальчишка, все равно тело твое слабо, как у девочки!

Амеда горделиво приосанилась.

— У девочки? Нет, как у женщины! Как у женщины, у которой все на месте!

Принцесса вздрогнула, словно ей дали пощечину.

— Воистину, ты издеваешься надо мной! Я думала, ты мне друг, а теперь вижу, что я пробуждаю в тебе лишь ненависть!

Это уже было слишком. Амеда упала на колени, стала тщетно пытаться обнять мерцающий силуэт принцессы.

— Ненависть? Принцесса, но я люблю тебя!

— Любишь меня? Могу ли я в это поверить?

— Ты должна в это поверить!

Амеда навсегда запомнила взгляд принцессы в это мгновение, устремленный на нее. Девочке показалось, будто само солнце согрело, озарило ее своими лучами, пробившись сквозь грозовые тучи. А потом принцесса утерла слезы, склонилась к девочке и, словно прекрасная дама из древнего сказания, запечатлела поцелуи на губах своего возлюбленного и спасителя.

Амеда дрогнула и едва не застонала от блаженства, охватившего ее.

Но тут глаза девочки взволнованно сверкнули.

— Принцесса, послушай. Ты говорила, будто бы мудрецы не раз пытались спасти тебя, разрушить чары джинна...

Принцесса вздохнула.

— Они бесконечно искали ответ — как это можно было бы сделать. Но все заканчивалось тем, что между мудрецами разгорались все новые и новые жаркие споры. Один из них предлагал принести в жертву птицу. Другой разглагольствовал о пользе знаков, начертанных мелом, о магических кругах. Третий утверждал, что заклятие можно снять только с помощью какого-то талисмана. Медальона, кольца, какого-то подарка ко дню моего появления на свет... Нет, нет и снова нет!

Амеда нетерпеливо махнула рукой.

— Принцесса, есть только один-единственный способ. Лампа. Что, если я разыщу ее и принесу ее тебе?

Принцесса простонала:

— Но это невозможно! Прорицатель повелел джинну набросить на него покров невидимости, дабы никто из жителей Куатани не смог найти и узнать его. Если уж попытки великих мудрецов ничего не дали, как может одна простая девочка вернуть джинна?

— Но я могу сделать это! — вскричала Амеда. Если бы она могла в это мгновение крепко обнять принцессу и хорошенько встряхнуть, она бы непременно сделала это. — Что, как не судьба, привело меня нынче в твои покои? Если тебе ничем не сумели помочь величайшие из мудрецов, так может быть, твоя судьба как раз в том, чтобы тебе помогла простая девчонка. Может быть, именно она способна достичь того, чего не было у них! Клянусь тебе, принцесса: я видела лампу — ту самую... и я принесу ее тебе!

— Девочка-мальчик, возможно ли это?

— Принцесса, клянусь!

Тут бы принцесса расплакалась от охвативших ее чувств, но в это самое мгновение из коридора послышался негромкий, басовитый звон гонга.

Амеда в испуге вытаращила глаза.

— Это мой отец! — прошептала принцесса. — Тебе нужно уйти!

Калиф был уже совсем близко — было слышно, как он отдает какие-то распоряжения своей свите. Амеда бросила взгляд на окна, но принцесса решительно покачала головой.

— Туда!

— Туда?

Времени объяснять не было. Принцесса махнула рукой и указала в дальний угол.

— За ширмой — коридор для прислуги. Ты сумеешь убежать по нему, я уверена.

На миг, на краткий миг Амеда и принцесса обнялись, губы девочки поцеловали воздух.

Голос калифа звучал все ближе и ближе.

— Погоди, — выдохнула принцесса. — Я должна дать тебе кое-что... на память. Ключ, который ты повернула в замке, когда вошла в мои покои. Возьми его. Сохрани его.

Амеда бросилась за ключом, набросила халат. Повинуясь безотчетному порыву, неловко схватила мешочек с кристаллом. Принцесса протянула руку, боясь, что кристалл выпадет на пол... Но вдруг полыхнуло темное пламя. Принцесса ахнула. Кристалл дрожал в ее призрачных руках. По ее предплечью взвилась черная молния.

Но в следующий миг молния угасла, а кристалл исчез.

— Мерцалочка! Мерцалочка! — донесся из-за двери голос калифа.

Амеда, забыв об опасности, воскликнула:

— Принцесса, что стряслось? Что я наделала?

— Что это был за камень?

— Я не знаю! Я...

— Ты попала ко мне из-за волшебства — наверняка это так. О, ты не должна была давать мне этот камень, не должна была!

— Мерцалочка! Мерцалочка! — торжественно окликал дочь из-за двери калиф.

Принцесса развернулась к двери. Отец разыгрывал всегдашний спектакль. В следующее мгновение он должен был распахнуть дверь.

— Беги, беги скорее! Уходи!

— Я ухожу, но вернусь. — Последовал еще один, последний, полувоздушный поцелуй. — А когда я вернусь, я освобожу тебя от злых чар, принцесса!

Но принцесса Бела Дона, охваченная сильнейшей тревогой, вымученно улыбнулась и приготовилась ко встрече с отцом.

— Тс-с-с! — Чья-то рука зажала рот Амеды. Девушка и девчонка-сорванец вывалились в коридор через потайную дверь за ширмой.

— Ты кто?

— Я знаю все. Я тебе помогу. Скорее! Пошли!

Калиф уже ласково ворковал, уговаривал дочь быть хорошей девочкой... самой хорошей и доброй девочкой и немножко померцать нынче вечером...

В покоях принцессы было светло, а в коридоре стоял непроницаемый мрак.

Ката бежала первой, Амеда старалась от нее не отставать.

— Куда?

— Сюда. Нет — сюда, — выдохнула на бегу Ката.

Кровь бешено стучала у нее в висках. Как ей хотелось остановиться, развернуться, схватить девчонку за плечи и потребовать у нее ответов на множество вопросов... «Кто ты такая?», «Откуда ты взялась?», «Что это был за камень?» Пока Ката понимала одно: тут кроется какая-то тайна, и эту тайну следует раскрыть.

Голоса.

— Быстрее!

Ката прижалась к стене спиной и схватила за руку Амеду. Совсем близко был поворот, где темный проход соединялся с другим, пересекающим его. Впереди вспыхнуло пламя факела.

— ...и самые лучшие подушки!

— И сениль! Драгоценные шнуры из сенили!

— И амалийская ширма!

— У-у-у!

— Да, мой милый, да. Бесценная ширма...

Мимо, в опасной близости от притаившихся у стены беглянок, спешно прошествовали двое евнухов. Ката старалась не дышать, но все же ощутила запах дыма.

Пожар! А она и забыла.

Но, похоже, пострадала не только мебель. Судя по фразам, которыми на ходу перебрасывались евнухи, гарем пережил тяжелый удар. Видимо, матери-Мадане грозило разорение. Не стоило ей так миндальничать с этим грязным метисом. Она совсем утратила чутье на людей — так поговаривали некоторые. Но казначей не допустит разорения, ни за что не допустит. Слишком важная статья дохода. Ходили такие слухи, будто бы очень скоро Эли Оли Али с позором прогонят и что его место займет Каска Далла, и пусть тогда мать-Мадана вопит и причитает, а уж она точно развопится...

— ...Сначала сестрица Эли.

— А теперь еще и это. Белянка пропала, кто бы в такое мог поверить?

— Ее разыщут. А потом продадут, ты уж мне поверь.

— Да, поведут на невольничий рынок — это точно, не ходи к гадалке. Так ей и надо...

Евнухи ушли.

— Куда теперь?

— Сюда. Нет... сюда!

— Ты уверена?

— Не совсем... Но...

Ката вдруг словно услышала безмолвный зов. Звери. Солнце. Да, она знала дорогу к воле.

Потом снова послышались голоса — другие. Крики. И эхо криков.

— Она не могла уйти далеко! Она где-то здесь!

— Белянка! Беляночка! Ну, покажись! Где ты прячешься? Не будь дурочкой!

— Скорее! — прошептала Ката.

Они юркнули за угол. В конце коридора виднелась открытая дверь, а за ней — свет солнца.

Амеда и Ката опрометью бросились туда.

Они выбежали на террасу. Ниже баллюстрады тянулась ощетинившаяся острыми железными кольями стена, а за стеной — крыши, купола, минареты.

— Нужно перепрыгнуть на ту сторону!

— Но... слишком далеко...

— Колья — они слишком острые...

— И стена...

— А высоко ли?

Они перегнулись через балюстраду... и ахнули. Только теперь Ката поняла, что означал жгучий зов, который она ощутила, когда бежала по темному проходу.

— Кобры!

— Что?

— Яма с кобрами. Ею обрамлена женская половина дворца.

— Белянка! Белянка! — Крики слышались уже где-то рядом.

Амеда вспрыгнула на балюстраду.

— Подожди! Дай мне туфлю!

— Что?

— Не спорь со мной! Не время пререкаться!

Ката сорвала с себя сари, проворно скрутила из длинного полотнища ткани веревку и привязала к одному ее концу туфлю Амеды, как отвес.

— Бросить сможешь?

— Само собой, смогу! — радостно отвечала Амеда.

— Брось веревку так, чтобы туфля застряла между двумя кольями, а потом натяни посильнее. Спрыгнешь вниз, потом забирайся на стену. Перелезешь через колья — и прыгай! Поняла? Ты первая — скорее!

— А ты? Как же ты?

— А я рискну.

— Ты же... голая!

— Быстрее, вперед!

Амеда пылко сжала руку девушки.

— Незнакомка, я даже не знаю твоего имени!

— Ката. А тебя как зовут?

— Амеда... Амед. Ты — друг. О, Ката, как же я оставлю тебя?!

— Отдай мне свой халат и вторую туфлю!

— Белянка! Беляночка!

Эли Оли Али. Слишком близко.

— Быстрее!

Амеде пора было прыгать, но тут кое-что случилось. Что-то маленькое, золотое вывалилось из складок халата девочки как раз в то мгновение, когда она собралась сбросить его. Это был ключ от покоев Бела Доны. Девочка-мальчик была готова наклониться и подобрать драгоценную вещицу, которую принцесса дала ей на память, но Ката опередила ее, схватила золотой ключик и прокричала:

— Быстрее, не медли!

Амеда спрыгнула с балюстрады, но веревка оказалась слишком длинной. Девочка в отчаянии повисла прямо над кобрами. Змеи расшипелись и стали угрожающе раскачивать головами.

Ката вскрикнула.

В одной руке она держала ключик, в другой — туфлю Амеды.

Она швырнула туфлю в логово ядовитых змей.

Веревка, свитая из сари, натянулась и затрещала.

Амеда опустилась еще ниже.

Но тут сработал давний инстинкт. Ката, неожиданно для себя самой, призвала на помощь свой дар. Она застонала и зашипела. Подняла руки над головой, выгнула в запястьях, изобразила некое подобие капюшона кобры. Зажмурилась и представила, как ее кожа покрывается чешуей.

«Прочь, прочь...» — успокаивала она змей силой сознания.

Веревка снова угрожающе затрещала.

Но не порвалась.

В следующее мгновение Амеда уже была по другую сторону стены, а Эли Оли Али, выбежав на террасу, обхватил жирными руками обнаженную девушку.

 

Глава 31

ИСТОРИЯ И РАССКАЗЧИК

— Мудрость веков? Мой юный друг, ты льстишь мне. Нет, вряд ли я смогу похвастаться такой мудростью. Хотя, — Альморан величаво повел рукой, — средства для ее достижения — повсюду вокруг нас.

Это было верно. В стенах комнаты, где находились они с Джемом, было проделано множество круглых отверстий, отчего стены напоминали пчелиные соты, и в каждое такое отверстие был вставлен пергаментный свиток. Между рядами свитков стояли темные дубовые шкафы с полками, уставленными книгами в кожаных переплетах — на эджландский манер. Посередине комнаты стоял круглый стол, на котором также лежали книги, свитки и карты. День близился к полудню, за окнами жарко пылало солнце. В библиотеке было тепло.

Альморан поглядел на Джема, приподнял брови.

— После того как я покинул большой город, я решил посвятить остаток моих лет обретению познаний, от которого в пору моей беспокойной юности беспечно уклонялся. Но если радости дружбы увели меня от цели, стоит ли сожалеть о том, что для меня столь сладко по сей день? И все же кое-какие крупицы мудрости — только крупицы — я, пожалуй, все же сумел приобрести.

Процокал когтями по паркету Радуга, привольно гулявший по просторам круглой библиотеки. Джем невольно стал следить взглядом за псом, не в силах оторвать глаз от его разноцветной, яркой, почти светящейся шерсти. Наконец он отвлекся от своих наблюдений и обернулся к Альморану.

— Досточтимый господин, — сказал он, — ваша скромность делает вам честь. Но наверняка вы должны обладать огромной мудростью, если поднялись до такого... положения в мире, и эта прогулка — тому лишнее подтверждение.

— Ты так думаешь, юный принц?

Джем не знал, что ответить. На самом деле от прогулки по дому он порядком устал и с трудом держался в рамках учтивости. Подойдя к круглому столу, он рассеянно взял в руки первую попавшуюся книгу. Альморан снова довольно выгнул брови — его гость проявил интерес к науке. Джем повернул книгу корешком к себе и очень удивился, когда прочел ее название. Он ожидал, что это будет какой-нибудь мудреный философский трактат, а оказалось, что он держит в руках томик «Первого бала Бекки». От изумления Джем чуть было не выронил книгу, бросил резкий взгляд на Альморана, но старик не обратил на его поведение никакого внимания.

— Мой юный друг, — сказал Альморан, — утро выдалось жаркое, а мы уже вполне достаточно времени посвятили прогулке. Давай отдохнем в этих покоях, и я поведаю тебе историю моей жизни. Вернее — часть этой истории.

Возле окна стояло два резных стула с гнутыми спинками. Альморан жестом пригласил Джема садиться, сел сам и хлопнул в ладоши. Из арки в стене появился извечный женоподобный юноша — тот самый, а может быть, другой точно такой же — и старик велел ему принести зеленого чая. Юноша смиренно поклонился и ушел, но почти сразу же вернулся с накрытым подносом.

Джем с волнением смотрел на загадочного хозяина. За время их долгой экскурсии по Дворцу Истины Альморан распространялся о красотах архитектуры и мебели, об изысках декора, но упорно молчал в ответ на любые расспросы Джема. Кто они такие, эти уабины, которым чуть было не удалось похитить его и Дона Белу? В этот момент Альморан, словно бы не слыша вопроса, указывал на сводчатый потолок. Как вышло, что Альморан спас их? Как ему это удалось? Старик восторгался орнаментом изразцов. Откуда ему было известно, что Джем — эджландский принц? Старик любовно гладил морщинистой рукой бархатную подушку. Сколько они обошли прекрасных покоев — но нигде не встретили ни души. Куда же подевались сотни гостей, что так весело пировали прошлой ночью?

Джем все еще боролся со странной сонливостью, которая то и дело наваливалась на него во дворце Альморана. Радуга устроился на полу рядом со стулом Джема и уже сладко спал, положив голову на лапы. Джем наклонился и потрепал лохматые уши пса. За окном зеленели сады, и их зелень даже резала глаза в сравнении с приглушенным убранством библиотеки. Уже не впервые в голову Джема пришла мысль о том, что у него есть наиважнейшее дело, миссия, есть испытания, которые он должен пройти. Когда же он снова окажется на своем пути к цели? И как это произойдет?

Мечтательным, монотонным голосом Альморан начал свой рассказ.

 

РАССКАЗ АЛЬМОРАНА

1

Бывают такие люди, чья жизнь начинается так же, как пойдет потом, а бывают такие, в начале чьей жизни мы не увидим ни намека на то, какими они станут в один прекрасный день.

Три гена назад в великом городе Куатани, который в этих краях славится как Жемчужина Побережья, жил-был бедный сапожник. У этого сапожника было три сына, и я был младшим из них. Моего старшего брата звали Симонид, а среднего — Эвитам. Никто на свете, глядя на троих чумазых оборвышей, играющих в грязи за покосившейся хибаркой отца, не догадался бы, какая странная судьба постигнет нас в грядущем. Наша мать была полна отчаяния, она горько страдала от нищеты, ибо люди говорили, что некогда она была девушкой из зажиточного семейства, и ей очень не хотелось, чтобы ее сыновей постигла та же жалкая участь, какая постигла ее.

Мы же с братьями были слишком малы, чтобы уж слишком отчаиваться. На самом-то деле наша судьба и тогда казалась нам беспросветной, и казалось, никому из нас не придется достичь желанной мечты.

Мой брат Симонид рос серьезным и набожным мальчиком и мечтал лишь о том, чтобы попасть в Каль-Терон и поступить в Школу Имамов. Эвитамом владело страстное желание оказаться при дворе калифа и дослужиться там до высокого поста. А мои мечты были и скромнее, и амбициознее одновременно. Я не желал зависеть от каких бы то ни было школ или калифов и жаждал того, чтобы занять свое собственное положение в мире: я мечтал стать богатейшим из купцов и нажить такое состояние, чтобы затем, отойдя от дел, смог бы жить в роскоши и не просить о снисхождении никого из людей.

Конечно, наши мечты приносили нам немало страданий, но на самом деле у нас была тайна, и эта тайна нас очень утешала. По ночам, укладываясь в кровать и накрывшись одним одеялом, мы принимались воображать, будто находимся в другом, лучшем месте, представляли себе прекрасный дом, окруженный пышными садами, где мы могли бы предаваться невинным забавам. Наше воображение рисовала такие живые картины, что порой нам казалось, что мы и вправду перенеслись в этот рай, покинув жалкую лачугу отца. Эти ночные мечтания нравились мне намного больше, чем дневные, и я бы купался в них бесконечно, если бы не одно любопытное явление.

Дело было вот в чем. Когда я был маленьким, я не мог мечтать в одиночку, и великолепный дом казался мне реальным только тогда, когда к моим мечтаниям присоединялись братья. Втроем нам удавалось создать более уверенную, прочную иллюзию. Как же опечалился я, когда мои братья подросли и объявили мне, что более не желают играть в эту глупую игру. Симонид не желал думать ни о чем, кроме молитв, а Эвитам — ни о чем, кроме двора калифа. Когда я умолял их помечтать со мной, они обзывали меня глупцом и спрашивали: уж не собрался ли я промечтать всю жизнь напролет? А мне глупцами казались мои братья — из-за того, что отворачивались от благодати, которую могли обрести и достичь которой можно было без особого труда.

Вот таковы были мои братья. Теперь следует поведать о моем отце, которого звали Пандар. Все дети воспринимают своих родителей такими, какие те есть, и не замечают в них того особенного, что очевидно для посторонних людей. Необычность моего отца заключалась в том, что он имел привычку носить маску, скроенную из обрезков кожи. Эта маска целиком закрывала его лицо. В раннем детстве мы никогда не видели отца без маски. Когда как-то раз мы спросили мать, почему отец прячет лицо, она ответила, что в молодости отец был изуродован и не желает, чтобы кто-то видел его шрамы. И мне, и моим братьям такого объяснения было вполне достаточно. Только тогда, когда Симониду исполнилось двенадцать, Эвитаму — одиннадцать, а мне — десять солнцеворотов, мы узнали, что же на самом деле прячет отец под загадочной кожаной маской.

2

Случилось так, что на долю Куатанийского халифата одно за другим выпали три великих испытания.

Первым из них была эпидемия — вспышка смертельной лихорадки джубба, да такая страшная, что все думали: скоро в городе никто не уцелеет. Мужчины и женщины тысячами бежали из города, многие в отчаянии отправлялись в паломничество к Священному Городу, надеясь, что этим спасут свою жизнь. Придворные уговаривали калифа покинуть Куатани и также предпринять паломничество — надеюсь, ты понимаешь, что я говорю не о нынешнем калифе, Омане Эльмани, а о калифе Абдуле Самаде, его дяде и дяде нынешнего султана.

Абдул Самад тогда был молод, а в молодости он был крайне подвержен всевозможной мистике — пророчествам, знакам, знамениям — и страшился того, что эпидемия лихорадки джубба не что иное, как проявление немилости огненного бога. Помимо всего прочего, он и сам заболел, а лихорадка джубба лишает людей рассудка. Короче говоря, Абдул Самад решил, что для того, чтобы ублажить Терона, ему и вправду следует покинуть пределы халифата. Его и уговаривать долго не пришлось, и он повелел своим приближенным собрать его в дорогу.

Покидая город, караван Абдула Самада проходил возле лачуги моего отца. Наше небольшое семейство и не помышляло о бегстве из города, потому что мы не могли даже запастись достаточным количеством провизии на дорогу. Если бы нас не доконала лихорадка, то прикончил бы голод.

Когда караван калифа проезжал мимо, мы с братьями вместе с другими бедняками выбежали к дороге, чтобы приветствовать своего господина и повелителя. Мало кто из нас тогда думал о том, что он вознаградил нас за верность ему лишь тем, что покинул в годину несчастья. Мы ничего не понимали, и представь себе, какой страх мы испытали, когда наш отец вдруг выбежал на дорогу, встал перед носилками, на которых несли калифа, и стал умолять того не уезжать, не покидать Куатани! Мы с братьями перепугались, мать застонала и принялась причитать. Стражники тут же убили бы отца, но Абдул Самад посмотрел на него сверху вниз и царственным голосом повелел отцу сказать, зачем он остановил его.

— Калиф, — проговорил наш отец, — я бы скорее умер, нежели нанес тебе оскорбление, ибо в твоем городе, называемом Жемчужиной Побережья, я познал счастье, которого у меня прежде никогда не было за всю мою долгую, жалкую жизнь. Молю тебя, поверь, что лишь моя преданность тебе заставляет меня уговаривать тебя остаться. Хворь не погубит тебя — о том мечтают все твои подданные. Знай, что те, кто отправился в паломничество, уже заражены лихорадкой. Если ты пойдешь с ними — ты непременно погибнешь, а твои владения будут обречены на страдания, которых никогда не сумеют преодолеть. Вернись в свой Дворец с Благоуханными Ступенями и поверь мне: лихорадка вскоре отступит и не погубит тебя.

Толпа разразилась гневными воплями, и стражники вновь были готовы убить моего отца, но Абдул Самад крепко призадумался и велел поворотить караван обратно. Нужно ли говорить, каково было изумление толпы. Многие из простолюдинов напали бы на моего отца, но Абдул Самад под страхом смерти запретил кому-либо даже пальцем прикасаться к человеку в кожаной маске.

Шли дни. Пришло известие о том, что по дороге на Каль-Терон на паломников напала лихорадка. Миновал еще один день, и еще один, и вскоре страшная хворь ушла из Куатани, а калиф поправился. Город был спасен! Велика была радость жителей, и в ту ночь в нашу лачугу явился приближенный калифа, дабы щедро вознаградить человека в маске. До того дня мы с братьями были страшно напуганы тем, что учинил наш отец, но тут наши страхи обратились в несказанную радость: казалось, все наши беды остались позади. И представь себе, какое потрясение мы испытали, когда наш отец отказался от награды калифа!

— Я не заслужил никакой награды, — так он сказал, — и не заслужил благодарности. Мое предсказание было случайным. Боги избрали меня своим орудием, и я рад тому, что судьба пощадила калифа. А теперь уходи, — сказал отец посланнику калифа, — и позволь мне жить прежней жизнью, в бедности и безвестности. Такова моя участь, и большего я не желаю.

Мы с братьями могли только опечалиться из-за того, как поступил наш отец. Мы пошли к матери и стали умолять ее, чтобы она упросила отца передумать. Но и мать была непреклонна и сказала нам только, что есть нечто, чего мы пока не понимаем, и что мы не вправе спорить с решением отца.

Мы ушам своим не поверили и с того дня еще сильнее опечалились. Мой брат Симонид со свойственной ему набожностью объявил, что нам следует смиренно покориться велению судьбы, но я знал, что даже он подумывал о том, что если бы отец не отказался от вознаграждения, это помогло бы ему поступить в Школу Имамов. Мой брат Эвитам без стеснения порицал отца и говорил о том, что его мечта оказаться при дворе калифа была так близка, а отец жестоко разбил ее. Я же желал одного: чтобы мои братья вновь соединились со мной в мечтаниях о великолепном доме и пышных садах, где мы некогда познали неизбывное счастье.

Но, как я уже сказал тебе, принц, халифату Куатани суждено было пережить три испытания. По пятам за первым последовали второе и третье. Прошла одна луна или чуть больше, и жители города забыли о страшной лихорадке, но тут в гавани разразился жуткий пожар. Огонь распространялся с чудовищной быстротой и того и гляди мог объять весь город, в том числе и Дворец с Благоуханными Ступенями. Придворные уговорили калифа бежать из Куатани, и он внял их мольбам, но случилось так, что на пути из города его караван вновь проходил мимо лачуги моего отца.

— Калиф, погоди! — вскричал мой отец, выбежав на дорогу и встав перед правителем. — Знай, что я скорее умру, нежели нанесу тебе оскорбление, но поверь мне, лишь моя верность тебе вынуждает меня сказать, что ты не должен покидать город. Огонь не коснется тебя — того желают все твои подданные. Пожар не тронет твоего дворца, но в поджоге повинны изменники-уабины, и если ты покинешь город, они разграбят дворец, похитят все твои сокровища! Вернешься во Дворец с Благоуханными Ступенями — пламя пожара вскоре угаснет. Уйдешь из Куатани — и твоим владениям суждены страшные бедствия!

И снова, как в прошлый раз, калиф послушался моего отца и повернул назад, и снова все вышло так, как предсказал отец. Огонь не коснулся дворца, а люди калифа нашли и казнили мерзких лазутчиков-уабинов.

Великая слава ожидала моего отца, но он вновь отказался от всех почестей и наград, и вновь нас с братьями охватил великий гнев и страшное разочарование. Неужели наш отец и вправду был лишь случайно избранным орудием богов? Мы не могли поверить в это и жестоко требовали от нашей матери, чтобы она объяснила нам странное поведение отца. Мы гадали: на самом ли деле наш отец — всего лишь простой сапожник, вправду ли он прячет под маской обезображенное шрамами лицо и не кроется ли там личина могущественного демона?

Честно говоря, мы также размышляли и о калифе, но я уже говорил тебе о том, что Абдул Самад был человеком суеверным. Будучи дважды спасенным от неминуемой погибели моим отцом, калиф не желал противиться воле своего загадочного избавителя. Он был готов оставить отца в покое и оставил бы, если бы пророческий дар отца не спас его в третий раз.

В Куатани пришла война. Разъяренные казнью своих лазутчиков, на город двинулись орды разбойников-уабинов. Они окружили город и потребовали, чтобы калиф сдался. Уабины обещали ему, что если он попросит пощады, они не тронут его и позволят ему беспрепятственно выехать из города. Если же он будет пытаться противиться им, — так заявили уабины, — они разрушат город и перебьют всех его жителей. У калифа не было выбора. Наконец, предаваясь великой печали, он выехал на встречу с уабинами и был готов отказаться от престола, когда на его пути вдруг снова появился мой отец.

— Калиф, я вновь умоляю тебя остаться! Я пекусь лишь о том, чтобы боги сохранили тебя и твои владения. Поверь мне: тебе не следует доверять лживым речам уабинов! Поезжай к ним — и тебя убьют независимо от того, отречешься ли ты от престола или нет. Затем уабины, долее не опасаясь сопротивления, приступят к разрушению города. Вернись во дворец, пошли уабинам весть о том, что встретишься с ними завтра поутру. Но к этому времени здесь уже будет войско султана, и оно освободит город от орд захватчиков.

И в третий раз калиф повернул назад, и в третий раз все случилось в точности так, как предсказал отец.

Но теперь калиф больше не пожелал слушать моего отца, не захотел смириться с его отказом от славы и наград. Он потребовал, чтобы отца привели во дворец, и там, в окружении охваченных безмерным ликованием приближенных, одарил отца сундуком, полным золотых монет, благодарно обнял его и затем вдруг порывисто сорвал с него кожаную маску.

Калиф отшатнулся, ожидая, что увидит нечто ужасное. Но увидел он, что на лбу моего отца запечатлена звезда и что его тронутая сединой борода разделена на три пряди двумя рубцами на подбородке.

И тогда лицо Абдула Самада озарилось не страхом, но великой радостью.

— Прорицатель! О, Пандар, а я-то гадал, кто же ты такой! Ты для меня — истинный дар богов, ибо никогда прежде я не встречал прорицателя более могущественного, нежели ты! Но теперь хватит загадок, Пандар, и покончим с той безвестностью, в которой ты прежде жил. Ты доказал, что твой дар бесценен, — и думаю, именно этого ты добивался. Теперь ты станешь украшением моего двора и самым доверенным из моих советников.

3

В тот день мои братья и я познали величайшую радость, ибо нам казалось, что теперь всем нашим бедам и страданиям пришел конец. Вроде бы, миновали считанные мгновения — а мы уже поселились в роскошных покоях и обрели прекрасные одежды, в которые прежде наряжались только в своих мечтаниях. На смену полуголодной жизни пришли чудесные пиршества, во время которых нам прислуживали рабы. Наш отец одевался в плащ, расшитый звездами, и много времени проводил в таинственных беседах с нашим господином и повелителем. Мой брат Симонид любовно лелеял мечту о том, теперь уже недалеком, дне, когда он отправится в Каль-Терон, где станет украшением Школы Имамов. Мой брат Эвитам думал только о своей карьере при дворе калифа. А я потирал руки и размышлял о том, что теперь без труда сделаюсь, как мечтал, богатым купцом и основателем собственного царства.

Как же мы были потрясены, узнав о том, что наши родители вовсе не разделяют нашей радости! Наша мать все время пребывала в тревоге, хотя и носила дивные одежды и драгоценности. Однажды мы застали ее горько плачущей.

— Мать, что так огорчило тебя? — заботливо спросил мой брат Симонид. — Как это возможно: судьба столь благосклонна к нам, а ты не радуешься, но тоскуешь?

— Увы, сыновья мои, — проговорила сквозь слезы наша мать, — вам неведома цена этих милостей судьбы! Мне с вашим отцом и прежде доводилось купаться в роскоши, но всегда, всегда это заканчивалось бедами и страданиями. Прорицатели обладают великим даром, и этот дар высоко ценится среди людей, но в нем столько же благодати, сколько проклятия. Власти предержащие быстро отворачиваются от прорицателей, когда те говорят им о том, чего властители не желают слышать. Визири, министры, вельможи средней руки из зависти замышляют против прорицателей всяческие козни, и роскошная жизнь при дворе очень скоро сменяется прозябанием в грязных лачугах, темницей или страшным изгнанием в безлюдную пустыню! За свою долгую жизнь ваш отец пережил и посрамление, и избиения, и пытки. Он был изгнан из Гедена, из Ваши и из Ормуза, его брали в плен уабины и требовали, чтобы он открыл им тайну своего дарования. В конце концов мы поселились в этом прекрасном прибрежном городе, чтобы жить здесь в нищете и безвестности. Увы, великий дар вашего отца, который он отточил до сияющего блеска, обучаясь в рядах Великой Гильдии Прорицателей, не давал ему покоя, и он трижды был призван спасти этот город! Вы просите меня радоваться богатству и красоте, которые нам достались, но как же я могу этому радоваться, когда я люблю моего супруга и знаю, что на этот раз он обречен!

Конечно, речи матери нас очень обеспокоили, но юность всегда беспечна, и вскоре мы забыли об этом разговоре и предались всем тем радостям, которые приносит богатство. Чем дальше, тем больше милостей даровал нашему семейству калиф, ибо вскоре он уже ни одного решения не принимал сам, пока мой отец не предсказывал, что проистечет из того или иного решения. Если пророчество оказывалось неблагоприятным, калиф избирал другой путь, и так до тех пор, пока не достигал желанной цели. Казалось, такая стратегия безотказна, и власть калифа дивным образом упрочилась и возросла. Процветали и торговля, и дипломатия.

Не сразу познали мы обратную сторону этого процветания... Вышло так, что калиф, вознесясь в своих амбициях, решил доказать всему миру, как он искушен в военных делах. Слишком долго он изнывал под пятой имперской власти, и вот решил пойти войной на своего двоюродного брата, султана, и тем самым добиться независимости Куатани.

4

Моя мать в страхе трепетала, боясь, что нашей беззаботной жизни пришел конец, но в карьере отца должен был произойти еще один, последний, трагический поворот. В эту пору мать, хоть и с нелегким сердцем, решила, что моих братьев и меня следует отослать из дома. Да, мы были тогда еще слишком юны, но нам уже следовало подумать о том, какое место мы займем в мире.

Увы, когда мать поведала отцу о своем замысле, старик только посмотрел на нее полными слез глазами и сказал, что за нами только что послал калиф, и что он требует нас к себе — Симонида, Эвитама и Альморана. Услыхав об этом, наша мать разрыдалась и лишилась чувств, а мы с братьями подступили к отцу и стали выспрашивать у него, что может означать желание калифа говорить с нами.

Очень скоро мы узнали, что оно означало. Дрожа с головы до ног, предстали мы перед нашим господином и повелителем, и он объявил нам о том, что для его новых, имперских замыслов одного прорицателя мало. Наш отец верно служил калифу, но теперь он состарился. Однако он должен был передать сыновьям свой дар по наследству. Согласно повелению калифа, мы с братьями должны были отправиться в пустыню Лос, дабы обучаться там в Великой Гильдии Прорицателей — именно там, где некогда наш отец обрел запечатленную на лбу звезду и шрамы на подбородке. Вернувшись после обучения, мы должны были стать Тремя Прорицателями Куатани и принести новую славу и могущество калифу. Одному из нас суждено было стать Прорицателем Искусств. Второму — Прорицателем Торговли. Третьему — Прорицателем Завоеваний. Объединив свои дарования, мы должны были помочь калифу построить величайшую в мире империю. Куатани ждала слава непобедимого царства!

Сверкая очами, калиф устремил взгляд на моего отца и, по обыкновению, потребовал, чтобы тот сказал, справедливы ли слова, слетевшие с царственных уст.

И тогда мой отец принял самое мужественное решение в своей жизни и нарушил все клятвы, которые некогда принес в Великой Гильдии Прорицателей.

— Калиф, — вскричал он, — я готов говорить тебе правду, от которой возрадовалось бы твое сердце, но есть и другая правда, которая меня страшит и огорчает. Но я прорицатель, и не могу сказать тебе ничего, кроме того, что предвижу. И вот что я предвижу: то, что ты замыслил, не принесет тебе желанных плодов, ибо мои сыновья не обладают тем даром, на который ты возлагаешь такие большие надежды. Им суждена жизнь самых обычных людей!

При этих словах отца калиф помрачнел, как туча, однако в следующее мгновение его недовольство сменилось великим изумлением. Симонид вдруг рухнул на пол, закрыв глаза и дико крича. Словно в агонии, он принялся выкрикивать:

— Калиф, мой отец солгал тебе! Знай, что твоему замыслу и вправду не дано осуществиться, и никому из нас троих не суждено стать прорицателями в Куатани, но все мы наделены даром, и этот дар будет жечь наши сердца подобно жаркому пламени. Мой отец желает уберечь нас, но могущественный дар струится по моим жилам, он призывает меня, и я не могу противиться этой ужасной истине! Я наделен даром прорицания! Но я никогда не буду принадлежать тебе!

Калиф страшно разгневался и набросился на моего отца.

— Злобный старик! — вскричал он. — Ты дерзнул солгать своему покровителю, который наделил тебя, жалкого бедняка, такими богатствами и милостями! Стража! Казнить изменника! Казнить его на месте!

Стражники немедленно привели приговор владыки в исполнение и жестоко изрубили нашего беспомощного отца на куски. Калифом тут же овладело страшное отчаяние, ибо он понял, что его замыслам не суждено сбыться. Ему и в голову не приходило, что прорицатель способен солгать. Но если это было так, то разве смог бы он доверять Троим Прорицателям, даже если бы нас обучили этому ремеслу, как он того желал?

5

О том, что случилось потом, долго рассказывать не придется. Калиф не был злым человеком, хотя его безудержное стремление к власти и исковеркало его душу. Ведь поначалу его благодарность отцу была безмерна, и потому, увидев его смерть — смерть своего верного и преданного друга, — Абдул Самад сильно опечалился.

Вскоре мы с братьями снова предстали перед владыкой. Он сказал, что готов покаяться перед нами за то зло, которое он нам причинил, и спросил, чего бы мы пожелали, дабы, исполнив наши желания, он искупил свою вину. Вот так и получилось, что у нас появилась возможность осуществить свои мечты — хотя и совсем не так, как мы того хотели.

Мой брат Симонид жестоко страдал из-за того, что пробудившийся в нем дар стал причиной гибели отца. Он попросил лишь о том, чтобы калиф послал его в Каль-Терон, в Школу Имамов, где бы он посвятил себя простой и скромной жизни набожного аскета. На самом деле будущая жизнь Симонида сложилась далеко не так просто, как он того желал. Позволю себе напомнить тебе о том, принц, что калиф был двоюродным братом султана. Оказавшись в Школе Имамов с рекомендательным письмом от такой высокопоставленной особы, Симонид изначально был обречен на особые привилегии, и на него сразу же возложили большие надежды. Верно, калиф в своем письме ни словом не обмолвился о необыкновенном даровании юноши, и все же моему старшему брату предстояла блестящая карьера на службе султану. Думаю, с тех пор он более никогда не взывал к своему пророческому дару, но частенько я гадал, сколько раз у него бывало такое искушение и сколько раз грядущее само приоткрывалось перед ним. Я уверен в том, что до конца его дней у него еще появится повод нарушить ту клятву, которую он в слепоте своей некогда дал при дворе калифа Куатани.

Моего брата Эвитама подобные мысли не мучили. Как я уже говорил, он мечтал только о том, чтобы выслужиться при дворе, и думал исключительно о богатстве и милостях, которыми был окружен наш покойный отец. Эвитам убеждал себя в том, что он сумеет избежать глупых ошибок отца, и потому стал умолять калифа о том, чтобы его послали учиться в Великую Гильдию Прорицателей. Нас с Симонидом эта просьба брата повергла в замешательство. Думаю, из-за этого и мать наша скорее сошла в могилу. Казалось бы, калифу стоило отвергнуть эти мольбы, однако он настолько привык к тому, что во всем полагался на придворного прорицателя, что решил, что не сумеет обойтись без такого человека и впредь.

Вот так и вышло, что в конце концов Эвитам стал обучаться тому искусству, которым владел наш покойный отец, и через некоторое время вернулся из Гильдии со звездой на лбу и грубыми шрамами между тремя прядями бороды. Увы, его дар обманывал его, если он представлял, что теперь его жизнь при дворе калифа станет легкой и беззаботной. На самом же деле Эвитам ухитрился нажить злейших врагов и принес страшные страдания и себе, и другим людям. Боюсь, теперь мой бедный глупый брат уже мертв. Однако почему-то у меня есть сильнейшее предчувствие, что он еще восстанет из могилы, дабы исправить множество совершенных им жестоких ошибок.

Что сказать об Альморане, младшем из троих братьев? Я не желал иметь ничего общего с искусством прорицания. Со временем у меня развился другой дар — конечно же, я имею в виду свои способности к торговле, которые в итоге позволили мне со временем нажить большое состояние, отойти от дел и поселиться в этом чудесном жилище, которое я именую Домом Истины. Печалюсь я лишь о том, что мои братья не здесь, не со мной и не могут предаться великой радости, ибо этот дворец я воздвиг, стараясь, чтобы он целиком и полностью походил на дворец нашей детской мечты, окруженный роскошными садами. Но насколько прекраснее была бы моя жизнь — так я думаю порой, — если бы мои братья оказались теперь рядом со мной, в объятиях нашей мечты!

* * *

Джем очнулся. Но нет, он же не спал, правда? Его просто вогнал в дремоту негромкий монотонный голос Альморана. И все же почему-то у Джема возникло такое чувство, что рассказ остался незавершенным, как ни длинен он был. Вероятно, Альморан упустил какие-то подробности. Джем пытался придумать вопрос — словно ему непременно нужно было узнать эти подробности, но почему-то в голову не приходила связная мысль о том, что именно его интересует. И вопрос, и желание его задать вскоре испарились без следа.

Он взглянул за окно, в сад, и увидел Дона Белу, которая медленно, задумчиво прохаживалась по дорожке под ивами. Какой далекой она казалась, какой нереальной! У Джема было такое впечатление, что ее место здесь, что девушка принадлежит к этому странному миру — словно бы она совсем не та, которую он совсем недавно спас... или ему только казалось, что это случилось совсем недавно.

Альморан улыбнулся.

— Однако я стар и чересчур болтлив. Бедный принц, ты, наверное, проголодался. Да-да, ты голоден и к тому же пока не совсем здоров! Думаю, принцесса также себя неважно чувствует.

— Принцесса? — озадаченно переспросил Джем, не спуская глаз с девушки, гуляющей в саду.

Альморан только улыбнулся в ответ.

— Пойдем. Не пора ли нам присоединиться к множеству моих друзей?

 

Глава 32

КАЗНЬ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

— Перец!

— Специи!

— Оливки!

— Масло!

Запруженный народом базар оглашался криками торговцев. Крики взмывали над заваленными всевозможными товарами прилавками, многократным эхом разлетались по прохладным аркадам, по узким проулкам.

— Хина!

— Янтарь!

— Шафран!

— Сахар!

По всему югу, где солнце всегда стояло высоко, не было базара более знаменитого, чем базар в Куатани. Со всего огромного города и из местностей за его пределами, от пристаней, где с плеском бились друг о дружку рыбацкие лодки, от мастерских в глухих переулках и из садов, которыми поросли окрестные холмы, приходили сюда женщины в черных чадрах, мужчины в запыленных белых одеждах, торговцы, чьи головы венчали высокие тюрбаны. Каждый день на этой просторной площади собирались толпы народа.

Рыночную площадь обрамляла смотровая галерея, которая была связана сетью переходов с Дворцом с Благоуханными Ступенями. Здесь, под сводами прохладных стрельчатых арок благородные господа могли наблюдать за всем, что происходило на базаре, оставаясь вдали от всяческих простонародных вульгарностей.

Визирь Хасем шел по галерее вместе с гостями.

— Удивительное зрелище, не правда ли?

— Визирь, тридцать солнцеворотов назад оно было для меня удивительным. Теперь же могу лишь сказать, что оно еще более восхитительно.

Визирь усмехнулся.

— Эмпстер-лорд, я все время забываю о том, что ты уже бывал в Куатани прежде. Прими мои смиренные извинения.

— Почтенный визирь, тебе не стоит извиняться передо мной. Когда человек так долго живет на свете, разве не приятно ему порой забыть об этом? Однако давайте остановимся здесь. Мой приятель притомился и отстал от нас.

Галерея быстро наполнялась придворными, и капитан Порло, пробираясь между ними, успел подрастерять свой обычный апломб.

Его щеки побагровели, глаза налились кровью. На плече его подпрыгивала обезьянка Буби, голова у которой была замотана белой повязкой.

Визирь тепло пожал руку капитана.

— Надеюсь, благородный адмирал, ты простил нас за вчерашнюю шутку? Ничто так не услаждает взор и слух Великого Владыки, как маленькие розыгрыши, а разыграть сразу троих — ты ведь согласишься со мной — намного веселее, чем кого-то одного. И конечно же, мы никому не желали зла.

— Только одна господина Раджа, — пробормотал капитан.

— Воистину, — кивнул лорд Эмпстер, — кто бы мог предположить, что он окажется таким злобным изменником? Визирь, мы в неоплатном долгу перед вами за то, что вы указали нам на нашу ошибку.

Визирь разулыбался и был готов ласково погладить Буби, но сразу передумал: обезьянка свирепо зашипела.

— Ты уверен бывай, что эти парни — изменники? — ошеломленно спросил капитан.

— Никакого сомнения. Никакого сомнения.

Последние фразы принадлежали лорду Эмпстеру. Налитые кровью глаза капитана выпучились от изумления, но его работодатель только улыбнулся и, подойдя к парапету, слегка наклонился вперед. Набивая трубку табаком, агондонский вельможа лениво наблюдал за карнавалом красок, развернувшимся внизу, под лучами послеполуденного солнца. Его взгляд рассеянно пробегал по разложенным на прилавках серьгам и артишокам, плодам манго и связкам четок, крюкам, на которых были подвешены копченые угри, грудам сваренной в меду саранчи.

Посередине площади находился Круг Казни. Он выглядел устрашающе просто: диск из грубо оструганных досок, в котором был вырезан люк, и вертикально поставленная дыба в форме колеса. На колесе должны были распять жертву.

— Крутится, — сообщил гостям визирь. — Это недавнее усовершенствование.

— Колесо? — осведомился лорд Эмпстер, закуривая трубку.

— И помост тоже. Но конечно, смертельные ножевые раны наносятся тогда, когда приговоренный, распятый на колесе, повернут к ложе калифа.

— Это понятно.

— Но мы уже поняли, что затем казненного следует еще немного повертеть. Иначе простолюдины передавят друг друга — так им охота поглазеть. Не говоря уже о том, что происходит, когда толпа стремится завладеть отсеченным... органом.

— Органом? Я правильно вас понял?

— Неужели ты забыл, Эмпстер-лорд? Заполучить половой орган казненного считается особенной удачей. Но конечно, — смеясь, добавил калиф, — после того, как его помнут сотни рук, от него зачастую ничего не остается.

— А его никогда не бросают на галерею? Вельможи, полагаю, обошлись бы с ним милостивее.

— Нам вполне достаточно наблюдать за тем, что происходит внизу. Но сегодня, смею предположить, нам предстоят особые удовольствия. Я бы сказал — нечто новенькое. Или точнее — сюрприз.

Лорд Эмпстер заинтересованно выгнул одну бровь.

Визирь Хасем был готов удовлетворить любопытство гостя, но тут его кто-то окликнул, и визирь обернулся — похоже, даже с некоторым облегчением.

— А-а-а! Вот и ваши эджландские друзья.

— Позвольте поприветствовать вас, лорд Эмпстер, — дружелюбно проговорил Полти, — надеюсь, вы хорошо почивали?

Вельможа столь же дружелюбно ответил на приветствие.

— Но... что-то я не вижу вашего приятеля... господина... гм-м-м... Бергроува?

— Жак просто не в настроении. Прихворнул.

— Его выворачивало всю ночь, — уточнил Боб.

Капитан Порло подозрительно осматривал новоприбывших. Прошлой ночью мнимые венайцы в своих синих масках являли собой безумное и странное зрелище. А теперь, при свете дня, их истинные лица — красивое, холеное у Полти и веснушчатое, бледное у Боба — выглядели еще более странными на фоне роскошных дворцовых одеяний.

Визирь Хасем склонил голову.

— Надеюсь, вы извините меня, друзья мои? Казнь вот-вот начнется, и я должен вернуться к моему господину и повелителю.

Но когда визирь уже развернулся, чтобы уйти, Полти схватил его за руку и увлек в глубину галереи.

— Хасем, это правда?

— Пламенноволосый, о какой правде ты говоришь?

Полти зашипел, как змея:

— Бастард — узник-эджландец... Он бежал?

— Есть... скажем так... маленькие сложности.

— Ты тупоголовый осел, Хасем!

Визирь отстранился, горделиво вздернул подбородок.

— Дерзкий эджландец! Я вынужден напомнить тебе, что ты гостишь в моей стране!

— Да, я гость, Хасем, но еще я — торговец. Тебе еще нужно то оружие, что обещано мной, или нет? Ты отлично знаешь, что нужно мне: мальчишка-эджландец.

— Я не притворяюсь, будто не понимаю тебя, Пламенноволосый. Мальчишек у нас хватает, если тебе нужен мальчишка...

— Не зли меня!

— У меня и в мыслях этого не было, — ответил визирь и бросил резкий взгляд на руку Полти, все еще сжимавшую его руку. — Эджландец, если наш уговор тебя не устраивает, осмелюсь предложить немедленно разорвать его.

Это была чистой воды бравада, и Полти это отлично понимал. Разве Хасем отказался бы так легко от торговли с Эджландией, не говоря уже о благоприятных для Куатани отношениях с режимом синемундирников? Вряд ли, но визирь был обидчив, и его следовало успокоить.

— Хасем, прости, я немного переусердствовал. Я понимаю, что ради меня ты стараешься изо всех сил. — Полти бросил выразительный взгляд на лорда Эмпстера. — А ради других?

— За другими мы будем непрестанно следить, как ты того желаешь.

— Добрый Хасем! Надеюсь, тебе что-то перепало из их груза?

— Ты говоришь о корабле? В трюме полным-полно пиратских сокровищ. Но мы еще немного задержим у себя так называемого адмирала, еще немного задержим. А от девчонки я, конечно, уже избавился.

Глаза Полти странно сверкнули, и он крепче сжал руку визиря.

— От девчонки? Что за девчонка?

— Эти казни, мои господины... Неужто они суждены господину Раджу?

Лорд Эмпстер пожал плечами и снова принялся разглядывать рынок. Взгляд его, как и прежде, лениво пробегал по горкам резных трубок для курения джарвела, по рулонам золотой парчи, по пятиугольным шахматным доскам с фигурками, выточенными из слоновой кости. Противоположную сторону площади огибали крытые галереи для женщин, которые располагались по обе стороны от ложи калифа — мраморного куба внушительных размеров. Именно здесь должна была появиться дочь калифа и встать рядом с отцом. Полотнища тяжелого занавеса, закрывавшего ложу, были пока задернуты.

Капитан предпринял новую попытку.

— Могла быть не мое дело, мои господины, да только не нравится мне эти игра.

— Верно, Порло, дело не твое, — отозвался вельможа и выпустил длинную струйку дыма. Затем он, не спросив разрешения, вытащил из кармана капитана маленькую медную подзорную трубу и добавил: — Как думаешь, хорошо ли мы разглядим отсюда дочь калифа? Удастся ли нам увидеть ее?

По большому счету это было неприкрытое хамство, и другой бы на месте капитана возмутился. Поведи себя так матрос на его корабле — и Порло заставил бы его пройтись по рее. Но капитан упрямо продолжал гнуть свою линию:

— Я знать, вы быть шибко умная человеки, мои господины. Для старая моряк, как я, вы бывай даже слишком шибко умная. Но ведь вы доверяй старик Порло, не первая год мы с вами знакомцы быть, а? Ну, пожалуйста, мои господины, сказать: вы знай что-то такое, чего я не знай? Какой-то тайна?

Лорд Эмпстер старательно настраивал подзорную трубу.

— Тайна, Порло? Ну... Если я тебе скажу, это уже будет не тайна, верно? Скажем так... Пути судьбы неисповедимы.

Капитан выругался и свирепо ткнул пальцем в сторону Круга Казни.

— Какой такой судьба ожидать бедняга-парень на эта страшный штука? И про что болтать эти малые, Хасем? Что за такой-сякой сюрпризы? Говорить вам, мои господины, эти унангский собака — не цивилизованный люди, как я с вами! — Он громко топнул своей деревяшкой — как бы для того, чтобы подтвердить свои слова, — и добавил еще громче: — Вспоминайте про кобра!

Пока Полти беседовал с визирем Хасемом, Боб без дела торчал на галерее и глазел по сторонам. Народу на галерее уже собралось почти столько же, сколько на площади. Приближенные калифа обменивались приветствиями, слышался веселый смех, клубился синеватый дымок джарвела. Молодой лейтенант с тоской перегнулся через балюстраду и с притворным интересом принялся рассматривать толпы простолюдинов, плывущие мимо прилавков.

Ни с того ни с сего взгляд Боба вдруг остановился на жирной старухе посреди толпы. Старуха держала в руке корзинку, наполненную сухим печеньем, и зазывала покупателей странным улюлюканьем. Эджландцы так кричать не умели, и Боба это зрелище очень заинтересовало, хотя и показалось отвратительным. И вдруг старуха замолчала. Мальчишка-оборванец прокрался сквозь толпу, выхватил из корзинки печенье и бросился прочь. Боб не сводил глаз со старухи. Та потрясала кулаком и ругалась. Мальчишка ловко пробирался по густому лесу ног, рук, одежд. На бегу он сунул печенье в рот. Боб ухмыльнулся, но ухмылка его сразу исчезла: мальчишка вдруг налетел на чье-то куполообразное пузо. Толстяк цепко обхватил голову мальчишки, и печенье вылетело у того изо рта.

— Эй! — крикнул Боб, сам не понимая зачем — словно бы жертвой несправедливости стал мальчишка, а не старуха.

И тут он ахнул.

Толстенное пузо принадлежало Эли Оли Али. Жирный коротышка не без труда пробирался сквозь толпу, пытаясь провести ближе к помосту несколько рабынь, предназначенных для продажи. Боб узнал девушек из племени ба-ба. Но прошлой ночью их было три. Теперь же к ним прибавилась четвертая, но она разительно отличалась от обнаженных чернокожих спутниц. Девушки ба-ба, похоже, давно покорились судьбе и смиренно сносили и ругань надсмотрщика-работорговца, и удары его хлыста, и щипки и шлепки зевак. А новая девушка, скованная цепями, извивалась, — брыкалась и дерзко кричала. Но мало того. Девушка была белокожая, и на ней было зеленое платье.

— Подожди! — Полти, напрочь забыв о приличиях, схватил визиря за плечо. — Хасем, о какой девчонке ты говоришь?

Визирь округлил глаза.

— О девчонке с корабля. Она, наверное, корабельная шлюха. Ты же обещал: все, что можно унести с судна, — наше, так ведь?

Визирь снова предпринял попытку уйти, но Полти не отпустил его.

— Как она выглядит?

— А ты думаешь, как? Уж конечно, не как одна из ваших эджландских розочек! Дай вспомнить... Длинные, темные волосы.

Полти стукнул себя по лбу.

— Ну, конечно! Эта сучка, она убежала вместе с бастардом! Хасем, она нужна мне!

— Сначала — мальчишка, теперь — девчонка! Ты и с теми и с другими балуешься, или пока не решил?

— Хасем, где она?

— Я отдал ее содержательнице Дворца Женщин, само собой. Оману не нужна белокожая девица во дворце. Думаю, нынче же вечером ее продадут на рыночной площади во время Кровавых Торгов.

Полти окаменел.

— Кровавых Торгов?

— Вопросы, одни вопросы! Ты совсем не знаком с нашими обычаями, как я погляжу. Сначала кровь, потом торги. Рабы, купленные после публичной казни, ценятся особо, а ты не знал? Они ценятся вдвойне, если на этот день приходится Откровение калифа — появление принцессы перед народом. Думаю, эта белокоженькая уйдет за хорошие денежки. Я не любитель белокожих женщин, но некоторым они нравятся, так я слышал. Ну а теперь позволь...

— Хасем, мне нужна эта девушка!

Чаша терпения визиря переполнилась. Он резко вырвал руку, еще раз сказал Полти о том, что девушка будет продана, и решительным шагом удалился.

Тем временем Боб пробрался к другу сквозь толпу придворных.

— Полти, пожалуй, тебе стоит кое о чем узнать...

Но в это мгновение послышался звон колоколов, и все вокруг сразу изменилось. Сначала донесся звук, похожий на раскат грома, а в следующий миг все унанги — и на галерее, и на рыночной площади — простерлись ниц.

Все стихло. Звучали только приглушенные молитвы.

— Ах, Хасем, что тебя задержало? Ты не молился ли, часом?

— Ты шутишь, Оман? Девушка на месте?

— Конечно! Перед зеркалом.

— Она неподвижна?

— Да. А теперь скорее, Хасем, займи свое место.

Визирь занял подобающее место рядом с троном. Солнце жарко палило даже через опущенный занавес. Внутри ложи калифа царил тусклый алый сумрак. Снизу доносились заунывные голоса молящихся.

— Ненавижу это бормотание.

— Поправь маску.

— Что ты сказал?

— У тебя маска съехала.

До окончания Поклонения остались считанные мгновения. Полотнища занавеса медленно разъехались в стороны. Когда правоверные почитатели Терона поднялись с земли, они все как один устремили взоры на своего разодетого в пух и прах владыку, лицо которого пряталось за золотой маской в форме расправленных крыльев птицы. Немилосердно потея под тяжелой маской и щурясь от яркого солнца, толстяк-коротышка приветственно воздел руки.

С галереи послышались учтивые аплодисменты.

Рыночная площадь огласилась дружным ревом толпы.

— Вечно гадаю: то ли они восхваляют меня, то ли проклинают, — пожаловался визирю калиф.

— Конечно же, они проклинают тебя, Оман. Они воют, а не радуются.

— Неужели они так нас ненавидят?

— А разве ты не знаешь, как они тебя называют? Они называют тебя слюнтяем. И ленивцем. И беспомощной куклой.

— Куклой?!

— Ведь мы в ежовых рукавицах у твоего братца, не так ли? И честно говоря, Оман, я не вижу, как может быть иначе. Ты бы желал править этим халифатом без помощи империи? Жемчужина Побережья, право слово! Сколько завистливых глаз обратили бы к нам взоры, если бы у кого-то возникло хоть малейшее подозрение в нашей слабости! То были бы взоры венайцев. И взоры эджландцев, если бы мы дерзнули повздорить с ними. И давай не будем забывать об уабинах.

Калиф вздохнул.

— Сними покров.

Торжественным, величавым шагом визирь прошествовал к помосту, на котором стояло нечто вроде двери или ширмы в раме из чеканного серебра. С площади и даже с галереи на эту раму невозможно было смотреть не щурясь — так ярко она сверкала.

На самом же деле в раму было заключено зеркало, накрытое полотнищем ткани. Визирь сорвал с зеркала покров, и принцесса сделала шаг вперед.

На этот раз с площади не послышалось ни единого звука. Появление принцессы толпа встретила безмолвием, которое нарушали лишь тишайшие вздохи. Вероятно, в этой стране, где высокопоставленные женщины вообще редко появлялись на людях, да и то только в тяжелых одеждах и чадрах, зрелище девушки в легком, почти прозрачном платье могло шокировать народ, но в этом было большее, нечто намного большее. Стоны и вздохи при взгляде на другую женщину могли бы быть наполнены страстью, желанием, но в отношении людей к этой девушке не было ничего низменного, земного. Не сбылись ли молитвы, которые отзвучали всего несколько мгновений назад? Как зачарованные, подданные калифа не в силах были оторвать глаз от прекрасного видения.

Потом стал слышен шепот.

— Не богиня ли она?

— Богиня на земле!

— Правда ли, что скоро она должна выйти замуж?

— За сына султана...

— Род Пророка...

— Она станет султаншей...

— Продолжит Род Пророка...

— Вот благодать-то для нас настанет!

Повсюду люди шептали примерно одинаковые слова. А в ложе калифа звучали совсем другие речи. Калиф с тоской смотрел на свою ослепительно прекрасную дочь. Наконец он устремил еще более тоскливый взгляд на простолюдинов под балконом.

Он вздохнул.

— Можно ли уже приступить к казни?

— Еще несколько мгновений, Оман. Пусть наглядятся.

— Как у них еще глаза не лопнули!

Калиф рассеянно уставился на середину площади. Во время Поклонения опытные рабы произвели быстрые приготовления на Круге Казни. Приговоренный уже был привязан к колесу и накрыт черным покрывалом. За колесом стоял с ятаганом наготове придворный палач, которого в Куатани именовали не иначе как Орудием Возмездия. Палач был в ярко-красном, искусно скроенном одеянии.

— Хасем, ты принес подзорную трубу?

— Конечно! Ведь сегодня нас ожидает сюрприз, я ведь говорил тебе?

— Терпеть не могу сюрпризы! Что за сюрприз.

— Жертва. Ее... орган.

— Орган? О чем ты, Хасем?

— Об убийце. Он двуполый. Девочка-мальчик.

— Девочка-мальчик!

Калиф произнес это громче, чем рассчитывал — его слова долетели до призрачных ушей дочери. До сих пор принцесса Бела Дона стояла неподвижно, как статуя. Но тут она, забыв обо всем, бросилась к отцу.

— Девочка-мальчик?! — вскричала она.

Но на самом деле это было не так.

Раджал изнывал под черным покрывалом. Ему было страшно, но к страху примешивалась радость. Ему казалось, что уже все потеряно, что очень скоро он умрет. Когда его волокли из темницы, он вырывался и кричал, но когда его привязали к колесу, он сдался и облегченно вздохнул, словно из его плоти извлекли причиняющий боль шип. Словно тяжелый камень, он погрузился в пучину тоски, затем — в омут воспоминаний, а потом — во мрак, где уже не было никаких желаний. Повсюду вокруг себя он ощущал глубокое лиловое тепло своей веры.

Если бы только он смог хотя бы еще разок увидеть Джема... и Милу!

— Мерцалочка, ты... ты так мерцаешь!

— Детка, они увидят!

— Отступи в тень!

— Детка, уходи!

Визирь дает знак — рубит рукой по воздуху. По всей галерее этот жест повторяют стражники. Заунывно поют завитые спиралями рога, и толпа на рыночной площади разворачивается к Кругу Казни.

Палач оживает. Он отвешивает земной поклон в знак почтения к принцессе и ее отцу, после чего, выпрямившись, с удивительным изяществом поднимает свой сверкающий ятаган, поводит им над головой. Он исполняет медленный, плавный танец смерти.

Толпа аплодирует палачу. Приветствует его криками.

— Отец, пусть он перестанет! Останови его!

— Мерцалочка, не говори глупостей!

Колесо поворачивается, вертится помост. Крутится и крутится перед народом распятый узник, вращается в танце палач. Он кажется странной громадной птицей в своих развевающихся алых одеяниях — птицей, готовой в любое мгновение наброситься на свою жертву и начать ее терзать. На пятом повороте помоста палач должен сорвать черное покрывало с узника, дабы тот предстал перед народом в позорной наготе. Затем, когда помост развернется к ложе калифа, палач нанесет приговоренному к казни первый удар. Медленно, с изысканной грацией лезвие ятагана войдет в мягкую плоть.

Толпа топает ногами. Воет.

— Прикажи ему прекратить, говорю!

— Мерцалочка, да что с тобой такое?

— Девочка-мальчик! Он убьет ее!

— Право же, детка! Ты и прежде такое видела!

— Только не девочку-мальчика!

— Мерцалочка, перестань мерцать!

Калиф в отчаянии машет на дочь руками, неуклюже наклоняется и чуть не роняет золотую маску. Визирь Хасем хватает девушку за руку — вернее, схватил бы, если бы его пальцы не сомкнулись, сжав только воздух.

Он кричит рабам:

— Занавес! Задерните занавес!

Но в это мгновение рвется другая ткань. Принцесса Бела Дона в смятении, но ее смятение становится еще сильнее, когда придворный палач срывает с колеса черное покрывало.

Принцесса ахает.

Ахает и ее отец. Он подносит к отверстию в маске подзорную трубу.

— Дай мне эту трубу!

— Хасем!

— Но это невероятно!

— Девчонка, ты говорил! Ты что, разницы не знаешь между девчонками и мальчишками?

— Измена!

Визирь потрясает кулаком, грозит небесам.

ПОЛТИ (ахнув): — Глазам своим не верю.

БОБ: — Полти, кто это такой?

ПОЛТИ: — Боб, ты не ослеп ли, часом?

БОБ: Мальчишка-ваган! Нет!

КАПИТАН ПОРЛО: — Мои господины! Мои господины!

ЛОРД ЭМПСТЕР: не мигая смотрит вдаль.

БОБ: — Полти, мы должны что-то сделать...

КАПИТАН ПОРЛО: — Это господины Раджалы! Мои господины, надо их останавливай...

ОБЕЗЬЯНКА БУБИ визжит.

ЛОРД ЭМПСТЕР по-прежнему смотрит прямо перед собой, но словно бы не замечает Круга Казни. Зачарованно, словно молящийся, он глядит на Мерцающую Принцессу.

ПОЛТИ: — Боб, ты просто душка! Сначала ты нашел мою сводную сестренку! Теперь этого... Конечно, мы должны что-то сделать! Ведь ваган отведет нас прямиком к бастарду! Нужно непременно допросить его, пока его не прикончили!

БОБ: Нет, нет, нет!

ПОЛТИ: Тихо, Боб! Да что с тобой?

Перед глазами у Раджала промелькнули пять цветов. Сначала, как только с него сорвали покрывало, он увидел ослепительную золотую вспышку. На миг он лишился зрения, но золотой свет тут же собрался в точку и снова вспыхнул.

То был ятаган, лезвие которого описало полукруг.

Синий цвет. Не вспышка — много синего цвета. Небо.

Красный. Палач снова поднял руку.

Зеленый. Мерцание зеркала.

А потом — лиловый. Девушка из зеркала.

Раджал закричал, но не от боли. Колесо повернулось — и он увидел принцессу. В видении перед ним предстал потерянный им кристалл, он сверкал и переливался, подобно светящемуся сердцу в груди девушки. Вправду ли это было так? Возможно ли это было?

Вдруг принцесса Бела Дона вскрикнула. Протянула руки, потянулась к незнакомцу, обреченному на казнь, будто это и вправду была ее возлюбленная девочка-мальчик.

Колесо повернулось. И помост тоже.

Еще мгновение — и опустится ятаган, и вонзится в плоть несчастного юноши.

— Мерцалочка, что ты делаешь!

— Она лишилась рассудка!

В это мгновение закричал отец девушки: ее силуэт озарился вспышками молний. Ее руки озарились лиловым сиянием. Этот свет, струясь от ее рук, достиг помоста и коснулся колесованного юноши.

Девушка снова вскрикнула.

Попятилась, наткнулась на зеркало.

И исчезла.

А потом послышался взрыв. Перепуганный странным волшебством, сопровождавшим его дочь, калиф поначалу решил, что взрыв — это тоже из области волшебства, еще более странного и опасного.

Крики.

Топот ног многолюдной толпы.

Взорванная галерея просела.

Трупы в пыли.

— Хасем? Что происходит?!

Придворный палач повалился замертво.

В следующее мгновение Раджал уже развязывал путы. На его лицо легла тень. Раджалу на краткий миг представилось, что это принцесса Бела Дона волшебным образом прилетела к нему, чтобы спасти его.

Но то была не принцесса.

— Вот дерьмо-то! — послышался знакомый голос.

Деревянный помост пошатнулся. В воздухе запахло порохом. Никакое это было не волшебство. Это рвались, одна за другой, на рыночной площади уабинские бомбы.

— Спасайся, кто может! — доносились дикие вопли со всех сторон.

И снова знакомый голос:

— Скорей! Скорей же!

Раджал обрел свободу.

— Уабины!

В одно мгновение все было кончено. На площадь на всем скаку въехали всадники в белых балахонах. Они размахивали мечами и горящими факелами. Ложа калифа сотрясалась — там шло побоище. Потом распахнулась дверь, и в ложу размашисто, нагло вошел воин-уабин и вложил в руку калифа свиток. Маленький толстячок стащил с вспотевшего лица маску. Маска со звоном упала на пол. Дрожащими руками Оман развернул свиток и передал визирю, пискляво пролепетав:

— Хасем, что... там... написано?

— Не так много, — мрачно отозвался Хасем.

— Хасем! Я спрашиваю... что там?..

— Прочти сам, Оман. Ведь это написано тебе.

Толстячок, заикаясь, начал читать.

— "Приветствую тебя, Великий Владыка..." Но это же хорошо написано, Хасем, а?

Визирь свирепо вырвал у калифа свиток и, брызгая слюной в лицо своего господина и повелителя, прочел следующее:

Твой город окружен. Сопротивление бесполезно и не нужно. Мы пришли с миром, чтобы освободить ваш халифат от засилья султана Каледа, а твою дочь — от ее помолвки. И поскольку все земли Унанга теперь будут принадлежать мне, принцесса Бела Дона станет моей невестой.

Ожидаю тебя в твоем дворце.

Твой единоверец,

РАШИД АМР РУКР