ГЛАВА 56

ДЕРЕВО В ДИКОЛЕСЬЕ

Жизнь Джема переменилась.

Раньше, когда он был помладше, он покидал замок только в повозке или в карете, и только вместе с теткой. В одиночестве он бродил по замку, но уйти одному за крепостную стену — это казалось ему недостижимым подвигом. Теперь он стал смелее. Джем вступил в четвертый цикл своей жизни, и, словно его возраст стал знаком прилива новых сил, юноша сначала дерзнул выходить на прогулки по дороге неподалеку от перекидного мостика, с каждым днем уходя все дальше и дальше.

И еще дальше.

А в те дни, когда стояла хорошая погода, Джем отваживался на далекие одинокие прогулки. Он гулял по деревенским улицам и аллеям, уходил за деревню. Порой, если он забредал в раскисший снег или, устав, с трудом переставлял костыли по каменистой дороге, возвращаясь по склону горы к замку, его могли окликнуть едущие в повозках купцы или конный солдат и вежливо предложить подвезти. Джем, упрямый и гордый, всегда отрицательно качал головой. Он не желал ни жалости, ни помощи.

Джем вовсе не боялся разгуливать по владениям синемундирников. Напротив, он чувствовал себя в безопасности. Солдаты привыкли к виду «хромоножки» — так они стали называть Джема. А некоторые его искренне полюбили.

— Стой! — как-то вечером окликнул его незнакомый часовой, когда Джем, возвращаясь в замок, шагнул на перекидной мостик. Уже стемнело, и прозвучал колокол — сигнал начала комендантского часа. Видимо, при свете занавешенной тучами луны фигурка на костылях, с трудом переставляющая скрюченные ноги, кому-то показалась страшноватой. Часовой наставил на Джема мушкет и строго спросил, чего ему здесь надо.

— Морви! Не валяй дурака! — урезонил часового его напарник, вышедший из тени, отбрасываемой воротами. — Это несчастный хромоножка, разве ты не видишь. Он тут живет.

В другой раз Джем слышал, как какой-то солдат негромко сказал:

— Оставьте вы его все в покое. Он же дурачок.

И Джем понял, что так о нем думают все. Это его не радовало, но когда он подумал об этом хорошенько, то решил, что это ему на пользу. На этом можно было играть.

К тому времени, когда Джем мог самостоятельно добираться до потайного плетня, в деревне к нему все привыкли. Целых две луны ему понадобилось, чтобы освоить такой далекий путь. В один прекрасный день он свернул с дорожки на кладбище и, безошибочно найдя дыру в стене, скользнул между ветвей. Снег в то утро растаял. Отяжелевшие от влаги листья гладили щеки Джема.

Придет или не придет?

Джем уцепился за ветку дерева. Он тяжело дышал. Его никто не видел — он в этом не сомневался. Но она придет или нет?

Конечно, нет.

Это было глупо. Сколько времени прошло с того дня, когда они были вдвоем? Неужели она должна все время тут торчать и ждать его? Джем ощущал глубокую, затаенную муку. Девушка что-то сделала с ним, она его изменила. Порой он начинал ее ненавидеть за это. Иногда то, что случилось с ними в тот день в лесу, казалось Джему верхом совершенства. Казалось, в тот день чему-то пришел конец, что-то достигло вершины. Джем даже не пытался бороться с мечтой о том, чтобы это повторилось вновь. По ночам, лежа у себя в алькове, он проигрывал в уме случившееся между ним и Катой, снова и снова представлял себе девушку.

Он хотел ее.

К утру простыни его намокали от изливавшейся горячей жидкости.

В тот день, стоя у кладбищенской стены, Джем хотел именно такой встречи с Катой. Он изнывал от страсти, сердце его бешено колотилось.

Она не пришла в тот день, но на следующий день и потом Джем возвращался к дыре в кладбищенской стене. Он раздвигал ветви, делал несколько шагов по лесу, стоял и ждал, вглядываясь в чащу.

На четвертый день она пришла. Он сказал:

— Я знал, что ты придешь.

Неправда. Он ничего не знал.

— Я следила за тобой, — лукаво усмехнулась она. — Я следила за тобой исподтишка.

— Ты знала, что я был здесь?

Юноша не мог поднять глаз. Страсть стихла. Его обожгло холодом.

Кап-кап — падали с деревьев капли. Ката запрокинула голову:

— Хотела поглядеть, сильно ли тебе этого хочется.

Это прозвучало вызывающе. Жестоко. Джем не мог этого вынести. Костыли выскользнули в него из рук. Дрожа, хватаясь за ветки, он опустился на землю.

Протянул руку:

— Возьми меня за руку. Прошу тебя.

Она не взяла.

Джем лежал на мокрой земле и дрожал. Он закрыл глаза. Он слышал, как шуршат под ногами Каты листья, как потрескивают сучки. Неужели ушла? Ну и пусть. Он больше никогда не придет сюда. Он не будет думать о ней. Он найдет другую, ту, которая ответит на зов его разгоряченного тела.

Но она легла рядом с ним.

Она прикоснулась к нему.

В тот день в их встрече не было блаженства. Ката даже не целовала Джема. Чувство, владевшее Джемом, было близко к грубому животному инстинкту, ничем не сдерживаемому, торопливому, отвечающему только на прикосновения рук возлюбленной. Ката сорвала с него одежду, рывком опустила его на спину, легла сверху, сняла платье. Джем овладел ею.

И закричал. Он почувствовал боль, а не наслаждение.

Ката вскочила. Исчезла за деревьями. Джем слышал, как она бежит по лесу.

А Джем дрожал и рыдал. Это было чересчур. Это было ему не по силам.

Но на следующий день он пришел снова. И Ката пришла тоже.

Что-то кончилось.

Что-то решилось.

Теперь все дни Джема, без исключения, были посвящены Кате. Медленно тянулись теплые дни сезона Вианы. Тепло робко завоевывало долины. С того дня, когда на деревьях зазеленела первая листва, Джем проводил все дни до вечера в Диколесье. Ката не всегда ждала его у плетня, но когда она приходила, она брала Джема за руку. И тогда его изуродованные ноги вновь обретали способность ходить. Тогда он прятал костыли под занавесом плюща, и они вдвоем убегали в чащу. Их руки переплетались, они бегали и прыгали, смеялись и играли на полянах. Добежав до какого-нибудь дерева, они обнимались и целовались, и каждое дерево казалось им священным и каждое — особенным.

О, как он любил ее!

Порой он украдкой наблюдал за ней так, что она этого не видела — замечал, как вспыхивали ее глаза под полуприкрытыми веками, как падала тень на скулу, — и тогда ему казалось, что она принадлежит ему вся, безраздельно. И тогда он стремился овладеть ею физически, чтобы ему принадлежал и этот блеск, и эти тени. Потом он вспоминал ее ресницы, ее щеки, и страсть овладевала им с прежней силой. Вдали от Каты Джем продолжал страдать, но страдания его теперь стали иными. Он по-прежнему грезил о Кате по ночам, но теперь она принадлежала ему, и он не переставал желать ее.

Они как бы вошли вдвоем в Царство Вечности. Они обнимались, они тянулись друг к другу голодно, жадно. Они срывали друг с друга одежды. В Круге Познания, нагие, жаждущие друг друга, падали на ложе из лепестков.

Она была коварна и дика. Она смеялась над ним, играла с ним, тянула его за волосы, царапала и кусала. Валила его наземь, не утоляла его страсти, когда он умирал от нее.

— Ненавижу, ненавижу тебя! — рыдал порой Джем.

Однако то была сладкая мука.

Но как же он любил Кату, когда она целиком принадлежала ему? Они опускались на лепестки, и тогда Джем мстил девушке за свои страдания. Куда девалась его робость, его мальчишеская стеснительность! Им владела только неодолимая сила страсти, он знал только один путь — путь, который вел к удовлетворению этой страсти.

Она, рабыня его желания, стонала и обнимала его.

Но и он был ее рабом.

Очарованный, изумленный, юноша был беспомощен перед своей возлюбленной, перед таинственной смуглостью ее кожи, перед черной гривой ее длинных волос. Он любил в ней все — гладкие, крепкие руки и ноги, плавную линию живота, маленькие упругие груди… Ему нравился ее запах, ее прикосновения. Его пальцы бродили по ее телу, любовно исследуя каждую выпуклость, каждую ложбинку, их губы встречались, их языки сплетались, словно змеи. Желание вновь и вновь просыпалось в Джеме и требовало выхода. В мире не существовало ничего, кроме них двоих, да и не могло существовать. Казалось, время остановилось, вся остальная жизнь прекратилась, не было ничего реального, кроме их радостной любви, их страсти друг к другу. Он любил ее, он ничего больше не хотел — только быть с ней, только ощущать этот жар, это тепло.

Снова и снова.

С ней.

Навсегда.

 

ГЛАВА 57

ТРИ ЖЕНЩИНЫ

Умбекка довольно вздохнула.

Глядя в зеркало при свете послеполуденного солнца, она видела перед собой легкую, воздушную фигуру в платье из бледно-голубого муслина. Ткань была не однотонная, на ней пестрели мелкие цветочки. Тонкие серебристые нити, которыми был расшит лиф платья, таинственно мерцали. Юбка ниспадала свободными волнами и была так легка, что для ее описания напрашивалось слово «невесомая». Именно так отозвался о платье Умбекки капеллан, а капеллан о подобных вещах судил безошибочно.

Как и обо всем прочем.

Эффект воздушности усиливался за счет отделки, выполненной из тончайших варбийских кружев. Для сезона Терона наряда лучше не придумаешь! Умбекка повертелась перед зеркалом.

На этот раз она обошлась без помощи Нирри. Платье было прислано из Агондона по заказу капеллана. Одно из многих нарядов, преподнесенных Умбекке капелланом. Чего теперь у нее только не было — и бальные платья, и вечерние, и утренние… он был так добр. Так участлив. Так предусмотрителен. Умбекка просто обожала получать чудесные свертки, перевязанные ленточками. Обожала хруст бумаги, благоухание ткани. Она восклицала: «О капеллан!» Порой она даже вскрикивала более фамильярно: «Эй, ну что вы!»

Теперь она целыми днями наряжалась.

В дверь кто-то тихо, робко постучал — так же тихо и воздушно, как прозвучал этот стук, так было тихо синее небо за открытым окном. Стук был столь же невесом, как волшебное создание в зеркале. Негромко щебетали птицы.

— Девчонка, ты? — бросила через плечо Умбекка. Нирри явилась как бы ниоткуда.

— Как тебе кажется, у меня нос не блестит?

— Ну, разве что совсем немножко, мэм.

Нирри подала хозяйке пудреницу, затем подала помаду. Умбекка не слишком-то умела пользоваться косметикой. На самом деле, она честно призналась капеллану, что для нее нет более отвратительного зрелища, чем вульгарно накрашенные женщины, и добавила, что при виде жуткой бабы из «Ленивого тигра» любая порядочная женщина должна содрогнуться. Капеллан с Умбеккой живо согласился, однако заметил, что и порядочная женщина — тоже женщина, а ни одна женщина не должна пренебрегать тем, что ей положено делать именно потому, что она рождена женщиной. Умбекка улыбнулась. Она поняла, что, говоря о мире, капеллан говорит не о мире вообще, а о мире высшего света, то есть об агондонском обществе.

Нет, даже не так: он говорил о придворных кругах.

Умбекка в последний раз с обожанием посмотрела на свое отражение. Как же она похудела! Какая у нее теперь была чудесная фигура! Она говорила себе: это не фигура женщины в летах — нет, это фигура женщины в самом соку, в расцвете лет.

Да.

И это ей тоже говорил капеллан.

Умбекка поплыла — о, разумеется, воздушно — к двери, где ее, застыв в почтительном поклоне, ожидал красивый молодой синемундирник-часовой. Умбекка одарила его загадочной улыбкой, которую теперь подолгу репетировала у зеркала.

О, как переменилась жизнь Умбекки! Порой она отсчитывала начало новой жизни со дня прихода в Ирион синемундирников, порой — со дня бала, порой — с первого чаепития в Стеклянной комнате. Она знала лишь одно: она счастлива и счастье ее с каждым днем росло и расцветало. В ее личное распоряжение была предоставлена карета, и она каждый день отправлялась на ней в Дом проповедника, где пила чай с командором.

И с капелланом, разумеется.

Правду сказать, поначалу Умбекку немного разочаровывала одна из особенностей этих чаепитий. Даже теперь она признавалась себе в том, что даже радовалась, когда командор по каким-либо обстоятельствам отсутствовал и она оставалась наедине с капелланом, и тогда они могли поболтать о том, каким ситцем сейчас можно обивать мебель, о том, какие чудные тиралосские ковры у леди Т., или о том, какой великолепный маскарад состоялся у леди С. в парке Оллон. Капеллан утверждал, что об этом маскараде сплетничают в Агондоне до сих пор.

Однако при всем том Умбекка теперь не нервничала и не тревожилась, когда читала вслух отрывки их романов Руанны. После первого чаепития капеллан посоветовал ей начать с самого первого томика Агондонского издания и прочесть все романы от корки до корки. Так и получилось, что чтение они начали с «Первого бала Бекки». Этот роман был прочитан за чаем вслух в течение целой луны. Ближе к окончанию романа Умбекка, уже не стесняясь, хохотала или всхлипывала, читая о похождениях своей тезки. День за днем хорошенькая юная Бекка «пробовала воду» высшего света, порой шла ко дну, но, в конце концов, обретала тихую гавань в объятиях лорда Эльгрова. Мало-помалу Умбекка начинала чувствовать, что сердце ее тает. Вероятно, она начинала осознавать, что на самом деле Руанна вовсе не презирала ее, что она всегда была добра к ней. Наверное, она — пускай смутно — начинала догадываться о том, что даже названием своего первого романа сестра хотела сделать ей маленький подарок. Ведь, в конце концов, разве Бекка не мечтала добиться в жизни того же самого, о чем всю жизнь грезила Умбекка? На страницах романа Руанна исполняла все мечты сестры, лишала ее всяческих разочарований реальной жизни. И разве вымышленная Бекка не была во многом похожа на Умбекку настоящую? И героиня романа, и сестра писательницы были искренне набожными женщинами. Обе были натурами утонченными. Умбекка стала читать роман более живо, голос Бекки стал ее собственным голосом.

— Она так похожа на вас, — как-то раз сказал командор, неожиданно взяв Умбекку за руку. Она только что прочла трогательнейший отрывок, описывающий то, как лорд Эльгров открыл Бекке свое сердце, а бедняжка Бекка была охвачена головокружительным порывом чувств. Героине казалось, что весь мир настроен против нее. А теперь самый прекрасный мужчина, которого она когда-либо встречала, говорил ей, что любит ее.

Много лет назад над этим отрывком рыдала вся Эджландия, теперь же слезы были на глазах Умбекки. От нее не укрылось и то, что командор тоже прослезился. Он склонил седую голову, поцеловал руку Умбекки, а та устремила взор на капеллана. Капеллан улыбался. Они обменялись долгим, понимающим взглядом. «Какое очаровательное зрелище», — подумала тогда Умбекка. Как это мило, что двое набожных, добродетельных молодых людей, соединенные любовью к богу Агонису, могут доставить простую радость человеку благодарному и пожилому! Ну, совсем как в романе Руанны «Тернистый путь к брачному ложу», если вспомнить ухаживание полковника Фоннеля за Меролиной…

Со сладкой грустью думала Умбекка о том, что когда-то в те времена, когда командор был блестящим героем, она бы с радостью отдала ему свое сердце и руку. Но потом печаль развеялась и она стала думать не о прошлом, а о будущем. Разве не происходило нечто подобное со всеми героинями романов сестры? Разве не расставались они с прежними привязанностями, дабы обрести, наконец, желанное счастье? Разве не была сладкая печаль расставания прелюдией к исполнению желаний?

Да, когда-то сердце Умбекки замирало при виде командора, это верно. Но теперь ее сердце билось по-новому. Капеллан говорил ей о том, что добродетельная женщина — тоже женщина. «Мужчина избранный, — интерпретировала эту фразу в уме Умбекка, — тоже мужчина». Порой она грустила о том, что такой мужчина, как капеллан, вынужден был принять обет безбрачия. Затем она вспоминала о том, что и для избранных порой делались исключения, и тогда они расставались со служением и могли сочетаться браком. Умбекка знала и о том, что это не редкость в высшем свете Агондона, а ведь капеллан — человек светский.

Умбекка не сводила с капеллана любовного взгляда.

— Значит, на такой цене и сговоримся?

Девушка смущенно молчала.

— Стесняешься, милочка. Не надо. Ты хорошенькая. Не пышка, конечно, ну да это дело вкуса. Одним пышек подавай, а другие предпочитают худеньких. А платить будут, и представь себе, некоторым за деньги даже больше нравится. Уплатить-то кто может? Только господа. У меня, вот, сколько я спину гну, лишней монетки сроду не завалялось. Между прочим, чтоб ты знала, я когда-то была почтенная замужняя женщина. Жалко только, что мой бедолага Эбби не был почтенным женатым мужчиной.

Излагая такие соображения, женщина держала девушку пальцами за подбородок и поворачивала ее головку туда-сюда. Тускло светила лампа. Девчонка была хорошенькая.

Но…

Ну да, и еще нужно было ее приодеть.

Снизу доносились веселые голоса, музыка и смех. Досточтимая Трош решила приступить к делу профессионально.

— Поди сюда, милочка, — проворковала она. — Давай-ка заглянем в волшебную шкатулочку.

— В-волшебную?

Девушка испугалась не на шутку и попыталась вырвать свою руку из цепких пальцев женщины. Досточтимая Трош обернулась. Нахмурилась, а потом расхохоталась:

— Ой, милочка, ну ты и дурашка! Чего ты переполошилась? Понимаешь, некоторые господа любят невинных девочек. Ну, так сказать, думают: «Я у нее первый», даже ежели… ну да это ладно. Никакого тут волшебства и в помине нет. Да ты сама погляди — это просто старый комод, и все!

Женщина выдвинула ящик комода. Девушка заглянула в него. Она не скрывала изумления. Она ахнула. Запустила руки в ящик, полный одежд из блестящих тканей. Обернулась к улыбающейся женщине и прошептала:

— А вы — ваганка, да?

— Ваганка? — фыркнула женщина. — Чья бы корова мычала! — однако она тут проговорила более дружелюбно: — Мы про меня говорить не будем, милочка, мы лучше про тебя поговорим. — Она порылась в ящике и вытянула оттуда длинное красное платье. — Ага. Вот это подойдет. — Рассмеявшись, добавила: — Попробуем из зеленой девчонки сделать красненькую. Ну, снимай свои лохмотья!

Девушка молча повиновалась. Сначала она натянула на себя красное платье, затем — белые чулки, потом обулась в кожаные туфельки, выуженные женщиной из нижнего ящика. Но когда она была облачена во все это, досточтимая Трош нахмурилась и засомневалась:

— Что-то не так. Не хватает чего-то. — Она шагнула к девушке и прикоснулась к ее темным волосам. — А за волосики твои можно было бы кучу денег выручить, знаешь?

Девушка пугливо отшатнулась, глаза ее наполнились страхом. Вот дурочка. Досточтимая Трош шумно вздохнула и ласково улыбнулась:

— Да нет, милочка! Ты что! Я просто хочу дать тебе дельный совет — какая прическа тебе лучше к лицу, вот и все. Надо же тебя приукрасить маленько. Пару сережек жемчужных. Вот так. А теперь поди сюда. Наведем, так сказать, окончательный блеск.

Женщина снова запустила руку в море сверкающих нарядов и выудила оттуда нечто, смутно напоминающее шкурку какого-то рыжего зверя. Девушка выпучила глаза, но, не дав ей возразить, женщина замотала длинные черные волосы девушки пучком и нахлобучила сверху тесный рыжий парик.

Потом она подтолкнула девушку к зеркалу, и та в изумлении уставилась на свое обновленное отражение. Женщина обняла ее и прошептала на ухо:

— Ну, вот оно какое, наше волшебство, а, милочка? Было зелененькое, а теперь, видишь, красненькое стало! Было темненькое — стало светленькое. А как тебя, кстати, звать-то, милочка? Пожалуй что, назовем мы тебя… гм-м-м… Долли. Да, Долли. Славное имечко.

Все было кончено. Решено.

Но тут женщина вспомнила еще кое о чем. И как только она могла забыть?

— Вот еще что тебе, милочка, непременно понадобится.

Девушка неуверенно взяла из рук досточтимой Трош зеленые подвязки.

Арон Трош страдал. Как все переменилось с того дня, как в кабачок явился капеллан и увел Полти! А теперь и Полти переменился до неузнаваемости, да и вообще в «Ленивом тигре» все стало по-другому.

Как-то вечером Арон поругался с матерью. Она сидела у зеркала и поправляла парик. На подзеркальном столике перед ней были расставлены баночки с белилами, румянами и пудрой. Расчески, щетки, разлохмаченные выцветшие пуховки. Овеваемая облаками пудры, мамаша Арона старательно приклеивала к щеке крупную мушку.

А что делать? Такая у нее была работа.

— Мама, у тебя такой вид, будто ты чуму подхватила.

— Это же мушка, Арон. Все модницы такие носят. Ну да ты у нас в моде не смыслишь, верно, Арон? Да и в дамах тоже.

— Я знаю, чем ты занимаешься, мам.

— Арон, ты новый бочонок «сквинси» прикатил?

— Да, и не один, а три.

Арон стоял и вертел в руках щетку для волос. Среди щетинок налипли разноцветные волоски. Человеческие волосы. Рыжие, каштановые, черные, светлые. Сегодня на матери был блондинистый парик.

Шлепок.

— Арон, не трогай мои вещи.

— Мне все это надоело, мам.

— А? Что тебе надоело, Арон?

Венди встала, сын схватил ее за руку.

— Мам, я знаю, чем ты занимаешься.

— Чем я занимаюсь? Стараюсь, чтоб у тебя крыша над головой была, уже четыре цикла как стараюсь, чтоб ты знал, Арон Трош. Ну, все, пусти меня. Надо открывать заведение. А в чем твоя беда, мальчишка, я очень даже хорошо знаю.

Она вырвала руку.

— Это в чем же?

— Мечтаешь ты много, вот что я тебе скажу.

— Мечтаю? Да ты о чем, мам?

— Хватит дурака валять, Арон! Да все дело в том, что тебе охота пупом земли быть, а кишка тонка. Попала в точку, а? Это при твоем-то папашке? Да, ты-то у него точно должен был пупом земли стать, как только ножками пошел.

Арон не понимал, о чем говорит мать. Насколько он себя помнил, он только тем и занимался с тех пор, как «ножками пошел», что был мальчиком на побегушках в «Ленивом тигре».

Он привык к этому, но теперь ему казалось, что все шло хуже некуда.

— Ладно тебе, Арон. Ты сам посуди — времена меняются, — более мирно проговорила мать. — Если я уж чему и научилась за свою долгую жизнь, так это тому, что времена меняются. Смешной ты парень, Арон Трош. Я всегда-то видела, что ты потешный, а теперь я это точно знаю. Я-то думала — ты радоваться будешь, что у нас дела идут на лад!

— На лад? Ты превратила наш кабачок в бордель!

Досточтимая Трош резко развернулась и залепила сыну пощечину.

— Нечего меня честить, Арон Трош! Да, я наняла хорошеньких девочек за стойкой работать! Я все делаю, чтобы посетителям у нас нравилось! А ты хотел, чтобы чем тут солдаты занимались? Чтобы они с тобой развлекались, а? Да ты… ты сушеный стручок, Арон, и если ты до сих пор не заметил, ты, между прочим, парень, а не девка!

Арон вышел из себя.

— Ненавижу тебя! — крикнул он. — Ненавижу! — он схватил мать за плечи и швырнул к зеркалу. Винда сильно ударилась о стекло. Горшочки с пудрой, пуховки, румяна — все попадало на пол. — Ты посмотри на себя! — буйствовал Арон. — Посмотри! Ты же как размалеванная кукла, а это… это… ужас… — И он сдернул с головы матери парик, под которым оказались жиденькие седые волосенки. Арон упал на материнскую кровать, рыдая: — Ты просто старая шлюха, а здесь у нас — притон!

В этом время кто-то вежливо, но настойчиво постучал в боковую дверь. Досточтимая Трош, забыв о рыдающем сыне, торопливо напялила великолепный новый светловолосый парик и бросилась к окну. Отодвинула занавеску, осторожно глянула вниз, довольно ахнула и поспешила к двери. Арон слышал, как она топочет по лестнице, как скрипит засов и как потом звучат радостные голоса:

— Господин Полти! Что-то вы раненько нынче, а?

Звучный поцелуй.

— Не смог удержаться, Винда, честное слово! Ну как пройти мимо таких хорошеньких девочек — вроде вас!

— Ох, вы, шутник! Ну и язычок у вас подвешен, я вам доложу! Проходите, проходите, господин Полти, у меня для вас кое-что имеется.

— Кое-что, Винда? Это что же такое может быть?

— Ах вы, повеса! А вот есть кое-что, и притом очень даже особенное. Кое-что такое… зелененькое. Или нет, вроде красненькое. Или желтенькое даже.

— Что-то я вас не пойму, Винда.

Смех.

— Ой, да все вы понимаете, господин Полти. Ой, дайте я на вас полюбуюсь. Вот уж не знаю, как кто, а я-то давно знала, что вы далеко пойдете.

На следующее утро Арон Трош стоял навытяжку перед сержантом Банчем. Сержант смерил его взглядом, пощупал тощую руку Арона:

— Да, худоват ты, парень. Стручок прямо какой-то, ни дать ни взять. Ну да ладно, мы из тебя сделаем мужика. Пошли, форму тебе подберем.

 

ГЛАВА 58

СУДЬБА ОРОКОНА

— Ш-ш-ш!

Зверь бесшумно появился из-за занавеса густой листвы. Могучие мышцы туго ходили под полосатой шкурой на его боках. Луч света упал на глаза зверя, они загадочно блеснули, подобно золотым дискам. Казалось, в этой золотой вспышке таятся какие-то особые, таинственные знания.

Джем, как зачарованный, следил за зверем.

— Лесной тигр? — прошептал он.

— Это он.

Ката осторожно опустилась на колени. Она не выпускала пальцев Джема. Он опустился на землю рядом с ней.

— Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! — Ката закрыла глаза. Она вытянула руки перед собой, растопырила пальцы. Джем повторил ее движения. В зеленоватых тенях Диколесья они застыли, соединившись в странном ритуале, коленопреклоненные, перед диковинным зверем.

Обнаженные, обессилевшие от страсти, они стояли на коленях, держась за руки, но почему-то этот непонятный ритуал казался им обоим естественным продолжением их любви. Джем проникался духом Диколесья. Ката незаметно, день за днем, учила его тайнами деревьев, птиц и зверей. Прикосновения ее рук, губ, восторги страсти — все это было для юноши частичкой жизни леса. Диколесье наполняло их, текло в их крови. Они утопали в зеленой бездне, но тонули радостно, без печали.

Ката прошептала:

— Лесной тигр, говори.

Но тигр молчал. Джем, сжимая руку возлюбленной, не чувствовал никаких перемен. Рука Каты не стала жарче. Он чувствовал, что Ката ничего не видит, кроме лиловато-черного мрака за прикрытыми веками.

— Иди ко мне, — сказала Ката.

Тигр не пошевелился, однако на мгновение задержал взгляд на коленопреклоненной паре.

А потом он ушел.

Джем почувствовал в сердце тупую боль — он словно познал что-то печальное. В то мгновение он ничего не понял, а потом желание захлестнуло его с новой силой. И он вообще позабыл о пронзившем его тоскливом чувстве. Потом, по прошествии времени, Джем гадал, что же произошло, и ему казалось, что тигр все же говорил, причем не только с Катой, но и с ним. Возможно, в самом существе тигра таилась какая-то печальная мудрость. Они с Катой решили, что тигру нечего им сказать. Но может быть, сами глаза тигра — то золотистые, то черные, — может быть, смена полос на его шкуре, может быть, эти символы могли послужить уроком для тех, кто мог бы выучить этот урок.

Вместе с лучами солнца сквозь листву проникала жара. Поспешная, шумная поступь сезона Вианы сменилась размеренным пылом сезона Терона. Это время года жарко горело, но миновало слишком скоро. Может быть, именно тогда Джем понял, что идиллии в Диколесье, как и жаркому времени года, суждено оборваться.

В тот день, когда они прощались у плетня, Джем вдруг оторвался от губ Каты и выпалил:

— Позволь мне остаться.

Раньше эта мысль его не посещала. А теперь он не мог от нее отделаться. Зачем ему возвращаться? Он теперь все-все понимал в лесу, был «на ты» с деревьями, с рыбами в реке, со скользкой выдрой, с филином.

Но это ему только казалось.

Она оттолкнула его. Он покачнулся и ухватился за плетень, с трудом удержавшись на ногах.

Ката отвернулась.

— Ты не можешь остаться.

— Ката, но почему?

Джем потянулся за костылями, ненавидя их, ибо они напоминали ему о том, как никчемно его тело. Обернулся, посмотрел сквозь прорехи в плетне. Кладбище было залито золотисто-голубым светом.

— Там, по ту сторону, я калека. Здесь я могу ходить. Бегать.

— Только тогда, когда я держу тебя за руку. Не могу же я всегда держать тебя за руку, правда?

Нет, голос ее звучал вовсе не жестоко. Он звучал равнодушно.

Лицо Джема окаменело. Он залился слезами. Ката не смотрела на него. Она стояла, сжав губы. И только тогда, когда Джем исчез за кладбищенской стеной, Ката дала волю собственным слезам и со всех ног бросилась в спасительную чащу леса.

Рыдая, она бежала к пещере. Зачем она так сказала? Она и сама не могла бы объяснить. Однако чутье подсказывало ей, что Джем должен… чутье было сильнее желания задержать любимого.

— Папа!

Девушка прижалась к отцу. Она ничего не рассказывала ему о своих свиданиях с Джемом. О многом другом она ему тоже не рассказывала. Но это не имело значения. Старик и так все знал. Конечно, он все знал. Грубой рукой он гладил волосы дочери, шептал слова утешения:

— Все мы во власти порядка вещей, дитя мое. А порядок вещей должен установиться.

А Джему предстояла другая встреча на кладбище.

Жара в тот день стояла страшная. Компания синемундирников расположилась под тисом, в тени. Они распивали пиво из небольшого бочонка и играли в карты. Они сняли треуголки и мундиры. Все уже порядком поднабрались, судя по тому, как пьяно звучали их голоса. То и дело раздавались взрывы хохота.

Занимались они делом запретным — это касалось как азартных игр, так и осквернения кладбища, однако жара действовала расслабляюще. Благосклонность часовых в сочетании с определенной наглостью превратила запретный плод во вполне съедобный. И кроме этого, в компании были одни офицеры.

— Эй!

Весельчаки заметили Джема.

— Чего это он тут делает, а?

— Видок у него какой-то виноватый, я бы так сказал.

— Да просто шатается тут, вот и все. Грязный попрошайка.

— А ты-то сам кто?

— Эй, хромоножка! — один из офицеров поманил Джема пальцем.

Джем сделал вид, будто ничего не заметил.

Рыжеволосый офицер встал и пьяной походкой направился к нему. Судя по знакам отличия, он был капитаном и предводителем пьяной компании. Враждебность исходила от него наподобие винных паров. Пожалуй, в другое время этот человек мог бы показаться и красивым, но принятая доза алкоголя сделала его уродливым. Ярко-рыжие волосы беспорядочными прядями падали ему на глаза.

— Эй, ты! Слюнтяй! Ты меня что, не слыхал? — рявкнул капитан и злобно взмахнул рукой. Компания разразилась громовым хохотом.

Джем хотел как можно скорее миновать пьяниц. Быстро переставляя костыли, он шел между могил к дорожке.

Но к несчастью, угодив костылем в грязь, он поскользнулся и упал.

Пьяницы захлопали в ладоши.

Одобрительно заорали.

Джем лежал на земле, тяжело дыша. Падая, он больно ударился виском о замшелый могильный камень. Боль пульсировала, растекалась по голове.

— Хромоножка?

Джем поднял взгляд. Пьяный капитан склонился к нему. Казалось, в этот миг в его взгляде мелькнуло нечто большее, нежели просто жестокое любопытство.

Джем тоже почувствовал нечто большее. Образ капитана Вильдропа наполнил сознание Джема, и хотя капитан Вильдроп теперь был стройным крепким молодым человеком, на миг он предстал перед Джемом таким, каким был прежде, когда его звали Полти… с толстым пузом, переваливающимся через пояс штанов, с грушевидной головой, увенчанной ежиком коротко стриженных волос. Казалось, будто Полти напялил на себя маскарадный костюм, и на краткий миг Джему открылось его истинное обличье. То есть — обличье урода Джем даже не думал о том, что это так уж невозможно. Он чувствовал только отвращение, похожее на тошноту. И все же когда он подал голос, голос его зазвучал спокойно, взвешенно:

— Заткнись, жирная свинья. Убери свою жирную морду.

Физиономия Полти побагровела. Стало тихо-тихо.

— Полти? — прозвучал вопросительно чей-то голос.

Рыжеволосый офицер медленно выпрямился и лениво оглянулся через плечо на собутыльников:

— Что-то нынче пивко на меня дурно подействовало. Вы меня понимаете, парни?

И он принялся расстегивать штаны.

— Полти, перестань, — умоляюще проговорил долговязый лейтенант, в один миг очутившийся рядом с капитаном. — Не смешно.

— Да ну? А ты смеялся вроде?

— Теперь не смешно.

Джем крепко сжал губы, а долговязый лейтенант помог ему подняться. Несчастный калека и сам покраснел, лоб его покрылся испариной.

— Ну, как? Все в порядке?

Случившееся потрясло Джема. До сих пор солдаты неизменно относились к нему сочувственно. Пусть он презирал их синие мундиры, но он не презирал людей, носивших эти мундиры.

Тут было другое дело.

Уходя, Джем слышал пьяное ворчание Полти:

— Ну ты и слизняк, Боб. Подумать только, и я тебя в офицеры пропихнул! И вечно-то ты был бабой, бабой ты и остался!

На могильной плите, лежавшей поверх места захоронения матери Каты, валялись карты с изображением магов, нищих и конников вперемешку с мокрыми от пива монетами. Тут же стояли пивные кружки. Солдаты играли в игру под названием «Судьба Орокона». Играли они на деньги и о смысле игры не очень-то задумывались. Вот если бы задумались, наверное, вели бы себя иначе. Игра в «Судьбу Орокона» напоминала связывание невидимых, неосязаемых нитей, по которым время передает нам всем нам нашу судьбу. Казалось, в игре все зависит от странности выбора, от свободы воли в каждый отдельно взятый момент — да и в жизни все кажется именно так. А вспомнишь потом — не было ничего.

В жизни каждого молодого человека всегда наступает такое время, когда контуры его судьбы как бы проступают сквозь туман. Происходят какие-то случаи, и эти случаи словно предваряют свершение судьбы. Встреча с Полти в тот день стала первым из трех происшествий, которые предстояло пережить Джему до того, как ему стал окончательно ясен лежащий перед ним путь.

 

ГЛАВА 59

ПЛАМЯ В АЛЬКОВЕ

Той ночью Джем вспоминал о Кате не так пылко, как обычно. Мерно дыша, он лежал на постели в своем алькове. Медленно догорала единственная свеча. Жара не спала даже к ночи, окно было открыто настежь. Пламя свечи стояло недвижно — ни ветерка. Юноша напряженно думал над последними словами Каты. Сердце его сковала тягостная тоска. Сначала ему казалось, что его отношениям с девушкой пришел конец, теперь он видел, что начиналось нечто новое. Он думал о том, что ему повезло, и он так скоро нашел место, где бы ему хотелось жить. Но он не мог там жить. Его отторжение Диколесьем должно было наступить с той же неизбежностью, что и конец жаркого времени года. Теперь он это понимал.

«Позволь мне остаться».

Как же глупо!

Взгляд Джема скользил по алькову… книги в потрескавшихся переплетах, тронутые плесенью камзолы, щит красномундирников, который он повесил на стену. Серебряная джарвельская шкатулка в нише над камином тускло поблескивала в свете свечи. Пустая коробка. Она всегда была пуста, наверняка она всегда была пуста. Джем подумал о том, что так и должно быть.

Он с тоской думал о том, что все, что он собрал когда-то в алькове, теперь было единственным, что осталось от прежнего замка — того замка, что стоял в Ирионе до прихода синемундирников. Тоска объяла Джема с новой силой. Ведь он жил среди этих вещей, он принес их сюда и спас от распада, он так долго был к ним привязан. А пока он уплывал, одурманенный страстью, по волнам желания, он позабыл обо всех своих драгоценностях. Болезненный озноб сотряс тело Джема. Он вспомнил о своем детстве, о вечерах в этом алькове, когда он засыпал под пение колесной лиры. Вспомнил беднягу Варнаву. Что с ним сталось? Джем бросил взгляд на пейзаж, изображавший белесую дорогу. Картина висела на прежнем месте, он просто в последнее время не обращал на нее внимания. Но ведь Джем не мог оставаться таким, каким был прежде. В который раз он задумался о том, что, может быть, раньше он был настоящим и должен был бы остаться таким, если бы Ката что-то не разрушила в нем, не навредила ему.

Но не Ката была виновата.

Виновато было время.

Была одна книга, которую Джем долгое время держал на столике у кровати. Книга была старая, потрепанная, с потрескавшимся переплетом. Когда-то она казалась ему самой лучшей книгой на свете, и он просиживал вечера напролет, держа ее на коленях. С печальной улыбкой Джем вспоминал истории о принцессе Аламане, о борове-воине из деревни Суэйлль. С еще более печальной улыбкой он вспомнил повествование о Нова-Риэле.

Джем осторожно потянулся и взял со столика «Мифолегикон». Урони он книгу или возьми ее неаккуратно, она могла и рассыпаться в прах, исчезнуть. Но ведь так было не всегда. Было время, когда эта книга казалась Джему чуть ли не волшебной. Теперь она как-то потускнела, стала меньше. Даже размеры ее стали более скромными, чем раньше.

В тусклом свете свечи Джем осторожно переворачивал страницы. Взгляд его скользил по знакомым картинкам: мужчина в одеянии из цветов верхом на корове, мальчик с рыбками вместо глаз, собака с человеческим лицом. Но Джем понимал, что он ищет. Он искал изображение мальчика с крыльями, взмывшего в небо темной грозовой ночью.

Да.

Вот и он.

Слезы набежали на глаза Джема, и на миг ему показалось, будто он снова слышит странные звуки колесной лиры. Сколько же дней и ночей, гадал Джем, он размышлял тогда об этой удивительной истории — в те дни, когда Варнава только-только выучил его читать. Джем вытер слезы и начал читать, но свеча горела тускло, и древний шрифт читался с трудом. Буквы расплывались у Джема перед глазами, у него время от времени кружилась голова.

«Злобный змей хоть и отчаялся он непрестанных на него нападений, был хитер и изворотлив и решил, что ни за что на свете не отправится в Царство Небытия…»

…«В замке царила тревога. Приближалось время, когда злобный змей должен был явиться, будучи вдесятеро сильнее…»

«…ЗНАКОМ И ДУХОМ РИЭЛЯ…»

… Но Сассорох всякий раз возрождался вновь и возвращался, возрастая в размерах и в силе…»

«СИЛЫ СВОИ УВЕЛИЧИВ СТОКРАТНО».

«…Замок спасет мальчик. Следующей ночью разразится великая гроза…»

«ЛИШЬ ОРОКОНА МОГУЩЕСТВО СМОЖЕТ».

Что происходило?

Происходило нечто из ряда вон выходящее. Вероятно, причиной тому была усталость Джема, а может быть, он перенапряг зрение. Слова на страницах смещались, изменялись, а на их место становились новые слова, не такие древние, выцветшие, серые. Нет, казалось, они выжжены на страницах книги огнем.

Темным огнем!

Джем лежал на спине, книга лежала у него на груди. Теперь он сел. Книга оказалась у него на коленях, она словно выросла в размерах, стала тяжелее. Джем наморщил лоб, прищурился и попробовал прочесть новые, ярко горящие строки. Поначалу он видел только отдельные вспышки. Но вот вспышки сложились в слова, и Джем прочел: «ИМЯ, ЧТО ПРЕЖДЕ СКРЫВАЛО, ОБЪЯВИТ», потом — «ВОССТАНЕТ ИЗ НЕБЫТИЯ», и снова выплыла строка: «ЗНАКОМ И ДУХОМ РИЭЛЯ».

Повинуясь безотчетному порыву, Джем перевернул страницу и ахнул. На следующей странице слова не мерцали, не пылали. Следующую страницу заливали лилово-черные языки пламени. Сквозь пламя проступали строки, испускавшие свет, казавшийся ослепительно ярким, будучи при этом черным, как непроницаемый мрак. Вот что прочел Джем:

ПОМНИТЕ: ТОТ, КТО СПАСЕТ ОРОКОН,

БУДЕТ ОТМЕЧЕН И ЗНАКОМ И ДУХОМ РИЭЛЯ,

ВЫНЕСЕТ ОН ИСПЫТАНЬЯ И БЕДЫ ТАКИЕ,

ЧТО И НЕ СНИЛИСЬ ГЕРОЯМ ПРОШЕДШИХ ВРЕМЕН,

ВЫЗВАВ НА БИТВУ УЖАСНЫЕ ЗЛА ПОРОЖДЕНЬЯ.

Были и еще строки, но Джем с трудом разбирал буквы. Наверняка стихи ему привиделись. Иначе и быть не могло. Последнее, что услышал Джем перед тем, как потерял сознание, — призрачное эхо мелодии колесной лиры.

Книга выпала из его рук, переплет треснул. Распадающиеся на части страницы рассыпались по полу.

— Джем, Джем, — тихо звал его чей-то голос.

Чья-то рука трясла его за плечо.

Джем очнулся не сразу. Музыка больше не звучала, только медленно, но ритмично шелестел за окном дождь. Была глубокая ночь. В алькове было темно, едва-едва теплился слабый огонек. То была свеча в чьей-то руке. Рука пошевелилась, и Джем сумел разглядеть фигуру, склонившуюся над ним. Женщина была в белом платье. Джем не испугался, он удивился:

— Мама!

— Джем!

Мать подала Джему костыли, и он, не понимая, проснулся или продолжает грезить, пошел следом за белым пятном, удалявшимся во мрак. В замке не было слышно иных звуков, кроме шелеста дождя и далеких отзвуков грома. Дойдя до двери, ведущей в свои покои, Эла обернулась к сыну. Она сжала его руку и горячо прошептала:

— Он сказал, что ты ничего не должен знать, Джем, что ты не должен видеть его в таком состоянии. Но я должна была сказать тебе, Джем. Ты должен был узнать.

Джем не понимал, о чем говорит мать. Ему казалось, что она просто произносит слова — пустые, бессмысленные, словно стук дождевых капель. Он ничего не понимал и одновременно знал очень многое. Он стоял рядом с матерью и впервые отметил, как вырос. Он был ростом со взрослого мужчину.

Колеблющееся пламя свечи озаряло изможденное лицо матери. Джем чувствовал, как сильно любит ее, но понимал, что теперь, когда он вырос, между ними залегла непреодолимая пропасть. Что-то кончилось. Он смотрел на мать с отчаянной печалью. Глаза его наполнились слезами. Увы, она, без сомнения, утратила разум.

— Мама, я не понимаю тебя.

Она растрепала его волосы.

— Ты так похож на него. — Сказав это, мать потянулась к сыну и быстро поцеловала в губы. — Я люблю тебя, Джем.

Эла повернула дверную ручку, дверь открылась. Джем вошел следом за матерью в тускло освещенную комнату. Тот мир, который ему был так хорошо знаком, где тетка вечно распивала чай, и терзала несчастную служанку, и торжественно кокетничала с навещавшими ее господами… этот мир переменился.

Теперь здесь был совсем другой мир.

В дальней стене зияла темная дыра. Там была отодвинута в сторону панель. У камина кто-то сидел в кресле. Завернутый в одеяла. Скелет, обтянутый кожей, с ввалившимися глазами. Джем медленно пошел к гостю. Этот человек показался ему немыслимо старым, кожа его казалась вытертым пергаментом. Казалось, прикоснешься к нему — и он рассыплется на кусочки, обратится в пыль.

Это был умирающий человек.

Это был Тор.

 

ГЛАВА 60

БЕЛЫЕ ЛЕПЕСТКИ

В ту ночь Джем не узнал, что именно случилось с дядей. Он понял только, что Тор был ранен и сил ему хватило, чтобы добраться до замка. Если Джем и понимал, что дядя вернулся сюда, чтобы умереть, он гнал от себя эту мысль. Джем уверял себя в том, что Тор болен, что тот огонь, та сила, которые он так любил в дяде, просто на время угасли и непременно вернутся снова. Алый Мститель восстанет! Разве он не восставал всегда вновь и вновь?

Изумление, охватившее Джема при виде Тора, прогнало все другие чувства — в частности, удивление от обнаружения потайного хода в спальне матери. Видимо, думал Джем, то была тайна, которую хранили его мать и дядя, — тайна, которой мать теперь поделилась с ним. Это могло бы показаться Джему несправедливым. В каком-то смысле это было насмешкой — ведь они с Варнавой в свое время исходили весь замок вдоль и поперек, но не обнаружили столь замечательной и странной вещи. Мать говорила, что все время собиралась поведать Джему об этой потайной двери, но слабость, болезнь и проклятое снотворное все никак не давали ей этого сделать. Прошедшего не вернуть. Джем с тоской думал, что его мать, которую он так любил, целые два цикла была от него так же далеко, как вечно странствовавший Тор. Потом, в будущем, Джем не раз будет с печалью думать об этом. Но тогда, в ту ночь, сидя у ног дяди и бросая время от времени взгляды на мать, Джем думал только о том, какая она красивая и благородная и как жестоко с ней поступил злой мир.

И злобная тетка.

Джем лишь сожалел о том, что мать так долго скрывала от него правду о Торе. Подумать только — сколько уж лун Тор находился в замке, а мать втайне выхаживала его. Даже Нирри все знала! Да, Джем жалел, что не знал правды, но, помимо сожаления, его мучила обида. Неужели он был недостоин того, чтобы знать правду! И когда он думал о том, чем занимался все это время, его охватывал нестерпимый стыд.

Опустив глаза, Джем пообещал матери, что впредь не будет уходить из замка каждый день, что теперь он посвятит себя, как и она, заботам о дяде Торе. Мать обняла и поцеловала Джема, но сказала, что он должен жить точно так же, как жил раньше. Никаких перемен. Все должно было идти так же, как прежде.

Синемундирники ни в коем случае не должны были ничего заподозрить. Найди они Тора — они бы убили его на месте.

На следующий день Джем был почти уверен, что Каты не окажется на привычном месте их встреч. Но она ждала его у плетня. О том, что произошло между ними днем раньше, они не говорили. Не рассказал Джем возлюбленной и о том, что случилось в замке. Однако оба понимали, что вот-вот что-то должно было оборваться. Может быть, не сегодня, не через несколько дней, но скоро… Чему-то должен был настать конец, как времени года, и должно было наступить новое время.

И в сердце своем они оба знали, что время наступит печальное.

В тот день они были особенно нежны друг с другом и хранили молчаливое понимание. Придя в Круг Познания, они вдруг стали смущенными и робкими, как в первый раз. Они не играли, не изводили друг друга. Глубоко дыша, они упали на белые лепестки и прижались друг к другу, и печали было больше, чем страсти.

«Я люблю тебя, Ката», — хотелось сказать Джему.

Но он ничего не мог вымолвить.

Он лежал на спине и смотрел в небо, залитый белесым светом. Понимание грядущего было подобно боли.

Ката набрала пригоршню лепестков и медленно, один за другим, стала укладывать лепестки на лицо любимого. Пальцы ее были липкими от любовной влаги, струившейся между ее бедер. Казалось, это никогда не кончится. Наконец на лице у Джема возникла белая благоухающая маска. Он лежал неподвижно, не шевелясь. Наконец, поняв смысл сделанного Катой, лег на бок и украсил лицо возлюбленной лепестками.

Они поцеловались.

И тут началось…

Пение горна послышалось так далеко, что поначалу они даже не приняли его за звук, чем-то отличающийся от других звуков Диколесья — отдаленных трелей птиц, потрескивания жуков под корой, шелеста опавшей листвы, под которой тихо ползали черви.

А потом послышался лай собак.

— Слушай!

Поцелуй хотелось не прерывать вечно, но Ката оторвалась от губ Джема, встала на колени, запрокинула голову, напряженно прислушалась. Раздался громкий оклик, послышался свист крыльев перепуганных птиц.

Все стихло.

Ката обернулась к Джему:

— Слышишь? Гончие. Лошади.

Но он ничего не слышал.

Ката заметила, что Джем испуган. Она взяла его за руку, он поднялся и встал рядом с ней. Они стояли в самой середине Круга своих тайных свиданий. Джем не слышал ничего, кроме пульсирующей в руках крови, кроме стука собственного сердца. Вскоре он понял, что ошибается. В лесу, за пределами Круга Познания что-то было не так. Обычные приглушенные звуки стихли. Стояло безмолвие. Непривычное безмолвие. Диколесье замерло, затаилось. Задержало дыхание.

А потом все и произошло.

Нахлынуло мгновенно, словно прилив. Яростно взорвался воздух, в него выплеснулась ненависть, словно все, что так долго происходило здесь, в Круге, устланном белыми лепестками, наконец, переполнило чашу терпения по ту сторону. Джем и Ката были спрятаны за деревьями, но снаружи, в лесу, все пришло в движение, разбушевалось. Сначала послышался оглушительный, истеричный собачий лай. По земле били лапы, копыта. Трещали кусты. Крики людей, свист хлыста.

Крики напуганных птиц, свист крыльев.

Костяшки пальцев Джема побелели, он впился ногтями в плечо Каты, даже не заметив этого. Под его ногтями расплылись лужицы крови. Ката не чувствовала боли, она дрожала и беззвучно рыдала. Она испугалась не меньше юноши. Она тоже никогда не слышала этих звуков — звуков охоты.

Тишина? Нет. Совсем рядом нервное кружение дрессированных животных, шуршание травы, папоротника. Короткое ржание, фырканье.

— Куда он подевался?

— Корос его подери!

Первый голос был немного визгливый, глуповатый. Он сменился изумленным смехом. Второй — злобный, гортанный. В нем прозвучала вся человеческая властность, приправленная досадой и жестокой решимостью.

Лодыжек Каты и Джема коснулась скользкая влажная шкура. Бесшумно раздвинулись лианы. Мучительные шаги, приглушенные ковром лепестков.

И капли, алые капли.

У ног влюбленных лежал раненый тигр. Здесь, в потаенном уголке леса, он упал и лег неподвижно. Рядом с ним растекалась лужица крови. Тигр был ранен в бок.

За деревьями звучали голоса:

— Исчез.

— Треклятые псы — никакого от них толку!

— Да что с ними такое?

— Сейчас я им задам!

— Полти, мы его упустили!

— Он был уже почти у нас в руках!

— Полти, мы его упустили! Вернись!

Тревожный, жадный шепот:

— Заткнись, ты! Он где-то рядом, я тебе точно говорю!

— Полти, вернись!

Ката застонала и опустилась на колени. Она не видела и не слышала ничего, кроме тяжело дышащего тигра. Лошади и собаки ушли, а она даже не услышала. Ката закрыла глаза. Однако она не выпустила руку Джема. Джем не опустился рядом с ней, поэтому и увидел первым того, кто неожиданно для самого себя вдруг попал на поляну.

Он вынырнул из зарослей боком, пригнувшись, выставив перед собой ружье.

Полти едва слышно ахнул. Выпрямился.

— Кто вы такие? — прошептал он. Видимо, в этом необычном месте даже он почувствовал себя неловко.

Но только на миг.

Ката вскочила и враждебно посмотрела на Полти. Рука ее все еще сжимала руку Джема.

Глаза ее из-под маски из лепестков метали пламя.

— Ясненько! Ваганская шлюха со своими штучками. Грязная сучка. Что это у вас с рожами? Чего это вы перемазались?

Джем с Катой молчали.

— А ты тоже мне, дохляк? Ты что, не видишь, у нее оспа! У всех ваганов оспа. Они ж заразные все. — Полти кашлянул, изо рта у него вылетела слюна. Вскинув винтовку, он ткнул ею в тигра. — Я пришел за зверем. Он мой.

— Он не твой, — пробормотала Ката.

— Я пришел его прикончить.

Полти прицелился.

— Он не твой, — повторила Ката.

Затем она повела себя необычно. Не выпуская руки Джема, она повела его вперед, прямо под выстрел.

— Эй!

Нет, Полти не крикнул, он не повысил голоса. Все трое почти шептали. А Ката прошептала еще тише — что-то прошептала на ухо Полти.

Он опустил ружье — самую малость.

— Чего ты шепчешь, не разберу?

— Мы — шепчущие люди.

— Чего-чего?

— Ты спросил, почему у нас такие лица. Потому, что мы не похожи на вас. Мы живем в селе. И мы шепчемся. Мы не умеем кричать. Но уж если мы закричим, ты умрешь. Если мы закричим, у тебя кровь хлынет из ушей. Ты не имеешь права убивать тигра! Вот только попробуй, убей его — мы так завопим! Попробуй, убей — из тебя вся кровь вытечет. Брызнет из глаз, из носа, изо рта.

— Полти? Да где же ты?

Заклинание было прервано. Голос прозвучал с той стороны зарослей. Полти грубо оттолкнул Кату. Она покачнулась, пальцы ее выскользнули из пальцев Джема. Юноша покачнулся и превратился в беспомощного калеку.

Полти запрокинул голову. Захотел было подхватить товарища, но передумал.

Он снова прицелился.

Ката бросилась к нему. Он стукнул ее и уже был готов выстрелить. Да, он прострелил бы тигру голову только для того, чтобы убедиться, что тот мертв. Он бы вспорол зверю брюхо, вывернул кишки, вырвал сердце и победно поднял бы над головой.

Да-да, он бы все это с готовностью проделал, но все то время, пока тигр лежал на поляне, он только отдыхал и готовился к броску. Кровь перестала течь, рана зарубцевалась, и вдруг перед взором Полти предстала полосатая масса мышц, клыков и зубов, горящих глаз. Тигр готовился к броску.

Охотник посмелее Полти не отступил бы и выстрелил. Но Полти струсил и бросился наутек. В страхе он бросился напролом сквозь густые заросли.

На поляне Джем и Ката, стоя на окровавленных лепестках, обнялись. Тигр исчез. Потом Ката вспомнила кое-что из рассказов отца — о тех существах, что убивали людей, убивали в таком количестве, что их не осталось совсем. Тогда Ката не понимала отца. Он говорил, что одно из умерших существ — только одно — было бессмертно, оно жило вечно и его нельзя 6ыло убить, как бы люди ни старались этого добиться.

Снова послышались голоса с той стороны:

— Полти, вот ты где! Что стряслось?

— Стряслось? Ничего не стряслось.

— Ты же кричал.

— Заткнись. Не кричал я.

— Я же слышал!

— Паутина там здоровенная. Ненавижу пауков.

— Полти?

— Ну, чего тебе еще?

— А я, похоже, слышал тигра.

— Чего? Ни хрена ты не слышал.

— Но он рычал.

— Боб, ты лучше заткни пасть. Ну, ты баба, всегда бабой был!

Голоса стихли вдали.

 

ГЛАВА 61

ТАЙНА МСТИТЕЛЯ

Свет, проникавший в «Стеклянную комнату» сквозь прозрачный потолок, теперь был не таким ярким. Жаркий сезон шел на убыль, и, если сгущались тучи и приближались сумерки, капеллан ставил на край письменного стола командора красивую лампу — ту, что прежде освещала карету. Он зажигал лампу, и при ее свете Умбекка читала очередной отрывок. Лампа тихонько шипела, разливая золотистое теплое сияние, таинственным образом соединявшееся с зеленью ковра и густой листвы, сменой красного, лилового и черного над головой.

Сначала капеллан зажигал лампу только тогда, когда действительно становилось темновато, но потом командор просил ставить на стол лампу даже тогда, когда было светло.

Старику нравилось, как она шипит.

Ш-ш-ш-ш…

Умбекка как раз начала читать первую часть «Красавицы долин» когда произошел любопытный случай. Перевернув страницу, она обнаружила листок пожелтевшей, потертой бумаги. Листок выпал из книги на колени к Умбекке. Она, конечно, отвлеклась от чтения и заглянула…

Это было письмо — нет, скорее записка. Она когда-то была сложена вчетверо, но теперь лежала между страницами книги — развернутая, разглаженная. Записка была короткая, упала она текстом вверх. Умбекка просто не могла не прочитать ее. То, что она прочла, заставило Умбекку зардеться. «Тор, я люблю тебя» — вот и все, что было в записке, написанной рукой Элы. Почерк племянницы Умбекка узнала сразу.

Как она сюда попала, эта записка?

Что все это значило?

Капеллан вздернул бровь.

— Что-нибудь не так, любезная сударыня? — прошептал он.

— О нет. Нет-нет.

Умбекка попыталась загадочно улыбнуться и продолжила чтение. Командор сидел в маске, и Умбекке вовсе не хотелось, чтобы он ее снимал. Когда командор был в маске, у нее создавалось такое ощущение, будто она наедине с капелланом. Порой можно было даже подумать, что старик спит.

Иногда так оно и было, но когда Умбекка собиралась уходить, командор снимал маску и любезно с ней прощался.

Когда Умбекка заканчивала чтение отрывка, записка по-прежнему лежала у нее на коленях. Самый обычный клочок бумаги, почти невесомый, но Умбекка ощущала его давление. Он казался ей чем-то возмутительным. Вызывающим. Записка, казалось, жгла кожу Умбекки сквозь тонкую ткань платья. Пачкала платье, словно пятно грязи.

Но в то мгновение, когда командор уже был готов откинуть со лба маску, капеллан повел себя более чем необычно. Он ловко схватил записку, и она мгновенно исчезла в складках его сутаны.

Безусловно, все было проделано элегантно, отточенно и быстро. В этом движении была и нежность, и уважение — ни намека на грубость или вульгарность.

Все кончилось, но чувство того, что ее оскорбили, Умбекку не покинуло. Ее счастье расцветало с каждым днем, а теперь вдруг поблекло.

Той ночью Умбекка долго стояла у кровати спящей Элы. Бутылочка с сонным зельем, как обычно, находилась на столике у кровати. Теперь, когда в замке появились солдаты, Нирри приходилось постоянно готовить настой. Даже Умбекке это казалось отвратительным.

В последнее время Умбекка с племянницей почти не разговаривала. Утром Эла просыпалась медленно, с трудом, а Умбекка в это время уже с головой уходила в выбор наряда для очередного визита к командору. Судя по тому, что нашептывал Умбекке капеллан, дамы утонченные переодеваются раз пять в день. Казалось, две женщины живут двумя разными жизнями, хотя находились всего лишь в разных концах одной мрачноватой комнаты. Сразу после полудня Эла снова спала. Чай она пила, когда Умбекки уже не было, а когда тетка возвращалась, Эла уже снова спала. Ночью Умбекка удалялась в свою комнатушку-келью.

Когда-то Нирри рассказывала Умбекке все новости о племяннице. Леди Эла сделала то, леди Эла сделала это. «Я немножко волнуюсь за леди Элу». Теперь проходили луны за лунами, а Умбекка не слышала от служанки ни слова. Может быть, она просто не слушала? О племяннице она думала в последнее время в единственном смысле. Умбекка размышляла о неудобствах. Комната Элы была большой, просторной, но новые приобретения Умбекки все более настойчиво наполняли ее. Теперь для тетки комната Элы была одновременно и гардеробной, и гостиной. А Эла здесь чем занималась? Дрыхла целые дни напролет. Вряд ли ее теперь можно было считать светской дамой. Да больной куда больше подошла бы маленькая комнатушка Умбекки. Нужно будет попросить солдат позаботиться о том, чтобы они подготовили запас свежего постельного белья. В комнате Элы у Умбекки могла бы быть личная жизнь. О, это было так ужасно — не иметь своего угла!

Только два момента не давали Умбекке осуществить ее замысел. Во-первых, стоило Умбекке как-то вскользь обмолвиться об этом, как взгляд Нирри стал каким-то странным, диким. Такого взгляда Умбекка прежде у служанки не видела. Честно говоря, Умбекка немного побаивалась Нирри, хотя никогда бы в этом не призналась даже самой себе… Побаивалась она и племянницы, потому пока осуществлять свой план не решалась.

Правду говоря, Эла обычно особых хлопот не доставляла, если только не задумываться о такой малости, как ее существование вообще. Да, она луны напролет лежала в своем отвратительном ступоре. Умбекке казалось, что нет на свете ничего более мерзкого, чем привычка к лекарствам. И все же время от времени Эла была способна на путающей силы эмоции. Это было печально. Это было опасно. Досточтимый Воксвелл всегда предупреждал Умбекку о возможности кровоизлияния, подобного тому, что убило мать Элы. О, это было ужасно… Сколько трудов стоило потом убирать все эти окровавленные простыни! Умбекка тогда предлагала хотя бы матрас не выбрасывать, но Руанна настояла.

И что же могло произойти, если в один прекрасный день Эла вдруг очнулась бы в комнатушке тетки? Нет, пожалуй, побелку надо бы отложить до того времени, когда девчонка свыкнется с новой обстановкой. Неплохая мысль… И все же Умбекка не решалась, но, не решаясь, ненавидела племянницу все сильнее. Какая же она самовлюбленная девчонка!

Теперь, когда Умбекка размышляла о записке, выпавшей из «Агондонского издания» командора, раздражение ее разбушевалось с новой силой. «Тор, я люблю тебя». В какие игры играла племянница? А в какие — Тор? Умбекка в отчаянии отвернулась от Элы. Капеллан забрал записку нарочно, намеренно. «Я знаю, что там написано, — вот что, казалось, говорил его поступок. — И я знаю, что это значит».

Четыре слова записки и то, где она была найдена, открывали перед Умбеккой мир, полный тайн и загадок. И то, что эти тайны и загадки вторгались в ее новую жизнь, грозили ее счастью, — этого Умбекка просто не могла вынести. В висках у нее снова, как когда-то встарь, противно застучала кровь.

Капеллан, провожая ее до кареты в тот вечер, ни словом не обмолвился о записке.

Разговор на эту тему он завел несколько дней спустя.

По стеклянной крыше тихо постукивал дождь. Небо было мрачно-серым, на письменном столе необычно ярко горела лампа. Был один из тех чудесных вечеров, когда мучимый подагрой командор не смог присоединиться к Умбекке и капеллану. Умбекка не без радости думала о том, как сейчас старик крепко спит, убаюканный снотворным зельем.

Счастье вернулось к Умбекке. Заросли около кирпичной стены расчистили, дабы можно было топить камин. Там весело плясало пламя. Капеллан, ласково улыбаясь гостье, ухаживал за ней, подливая чай. На блюде высилась горка аппетитных тартинок с клубничным джемом. У Умбекки вот-вот готовы были побежать слюнки.

— Тартинку, сударыня?

— О капеллан, ну разве что только одну. Вы же знаете, дамам положено следить за фигурой.

Умбекка изобразила загадочную улыбку и отправила тартинку в рот.

Несколько дней назад капеллан начал рассказывать ей удивительно увлекательную историю об одном вечере в городском особняке некой леди М. Ходили ложные слухи о том, что в этот вечер там должен был появиться сам король. Умбекка уже была готова тонко намекнуть, что неплохо бы вернуться в этому рассказу, когда вдруг капеллан сказал:

— Вероятно, сударыня, вам не дает покоя одно маленькое происшествие?

— Капеллан? — рука Умбекки, потянувшаяся за еще одной тартинкой, застыла в воздухе.

И вот тогда капеллан вынул из кармана записку, которая так огорчила Умбекку. Записка лежала между ними на инкрустированном столике, рядом с чашкой и молочником из варбийского сервиза.

«Тор, я люблю тебя», — процитировал капеллан. — Очаровательная записка, как вы считаете? Написана женской рукой, а Тор… если я, конечно, не ошибаюсь, это уменьшительное от… от какого же это имени, как вам кажется, сударыня?

— Торби?

— Гм-м-м. — Капеллан как будто задумался. — Может быть, вы и правы. — Но «Торби» — это несколько вульгарное имя, как вы полагаете?

— О, безусловно. — Умбекка едва заметно покраснела. Ее отца звали Торби.

— Да. Торби, — продолжал размышлять вслух капеллан. — Такое имя вряд ли встретишь у особ выше среднего класса. Но есть одно аристократическое имя, которое вполне может прийти на ум, верно?

Умбекка подняла глаза и увидела на стеклянном потолке свое отражение и отражение капеллана. По стеклу растекались струи дождя.

— Ну… может быть, Торвестр, — небрежно проговорила Умбекка. — Хотя тут стоит задуматься об обстоятельствах… Выразить свою любовь на клочке бумаги… так бы вряд ли повела себя дама из высшего света. Вернее, может быть, она так и поступила бы, но только в том случае, если она лишена всякой добродетели и стыда. Я бы сказала, что в этой записке нет ни на йоту аристократичности, капеллан. Да, почерк, согласна, элегантный, каллиграфический, ошибок нет, но письму ведь можно научиться и в приходской школе. Нет, капеллан, — рассмеялась Умбекка, — наверняка речь идет о любви какой-нибудь Долли Моп к здоровяку Торби.

И словно для того, чтобы привести доказательство своей речи, Умбекка взяла со столика записку, презрительно глянула на нее, не переставая смеяться. Так она впервые взяла записку в руки и впервые увидела ее обратную сторону. Да, бумага пожелтела и потрескалась, но это была дорогая, тонкая бумага. Листок был вырван из книги… На обороте — отрывок текста, а вверху, на уголке — имя, написанное чернилами. Четко, разборчиво

РУАННА РЕНЧ.

«… ДОЛИН»

Значит, Эла все же сохранила книги матери.

— Удивительно, правда? — улыбался капеллан. — Но часть тайны я не смогу раскрыть немедленно. Вероятно, вы слыхали, сударыня, о некоем человеке, известном под прозвищем Алый Мститель?

Взгляд Умбекки в полной растерянности блуждал по блюду с тартинками. На миг она задумалась — не изобразить ли загадочную улыбку, но передумала и только нечленораздельно промычала.

— В агондонском высшем свете его считают персоной самой что ни на есть вульгарной, — продолжал капеллан. — Некоторое время он возглавлял небольшую шайку, которая предприняла дерзкое нападение на остров Ксоргос. Вам известно, что такое остров Ксоргос, сударыня? О, это самое подходящее место для простолюдинов, забывших честь и совесть…

Умбекка отважилась поднять глаза.

— О, это так важно, — произнесла она с чувством, — напоминать простолюдинам, где их место.

— Целиком и полностью с вами согласен, сударыня. Но не более ли важно, чтобы люди высшего света во всем являли пример для черни?

— Капеллан, несомненно…

Капеллан вздохнул.

— Вот почему Алый Мститель так огорчает его императорское величество. Подумать только, молодой человек из такого почтенного семейства… представьте себе, поговаривают, будто бы какое-то время он странствовал в компании с ваганами, переодевшись в арлекина. Судя по всему, раньше он наряжался в форму офицера войск смещенного короля-самозванца, а затем его излюбленным нарядом стало разноцветное тряпье арлекина. Разноцветное, да. Однако среди многих цветов в его наряде всегда присутствует красный…

Умбекка разнервничалась не на шутку. Капеллан играл с ней? Имя Алого Мстителя известно всем и каждому. Все знали, что под этим прозвищем скрывается сын эрцгерцога. В камине громко треснуло полено. Глаза капеллана зажглись любопытством. Впервые за все время знакомства с Фивалем Умбекке вдруг показалось, что перед ней — жестокий человек. Ну, немножко жестокий.

А капеллан продолжал ворковать:

— Вероятно, вам неизвестно, сударыня, что во время последней зензанской войны выходки Алого Мстителя стали необычайно дерзкими. О его деятельности достоверных сведений мало, даже в Агондоне, но можно со всей ответственностью утверждать, что, не будь Алого Мстителя, освобождение соседнего королевства произошло бы намного быстрее.

Капеллан склонился к столу. Голос его зазвучал доверительно, и поначалу Умбекке показалось, что он сменил тему разговора. Однако она ошиблась. Капеллан просто подошел к теме с другой стороны.

Он взял с блюда тартинку и надкусил ее.

— Вы никогда не задумывались о том, сударыня, почему столь выдающийся человек, как командор Вильдроп, до сих пор не удостоен титула лорда? Он ведь мог стать, по меньшей мере, маркизом, верно? Не приходила ли вам, сударыня, в голову мысль, почему бы командору Вильдропу не поручить править… ну, скажем, сударыня, Тарном, хотя бы Тарном, а не одной из цветущих южных провинций? Не гадали ли вы, почему он носит маску и почему его здоровье в столь плачевном состоянии?

На самом деле обо всем этом Умбекка много размышляла. Теперь она, выпучив глаза, смотрела на капеллана и молчала.

— Ответом на все эти вопросы, сударыня, являются всего два слова. Алый Мститель!

Умбекка ахнула. Ее забило в ознобе.

Капеллан дожевал тартинку и принялся за следующую. Жестом он посоветовал Умбекке последовать его примеру. Она неохотно повиновалась.

— Последняя война, война за Новопровозглашенную Судьбу, длилась всего несколько сезонов, и казалось, победа уже не за горами, — продолжал свой рассказ капеллан. — Войско командора стояло у врат Ракса. Казалось, за считанные дни будет прорвана оборона и Зензан станет нашим! На нашу базу на побережье было послано срочное донесение. В Агондоне — я хорошо это помню — считали, что победа уже у нас, так сказать, в кармане. Я вам рассказывал о леди В.! Все мы собрались там и произносили тосты — о, как приятно было их произносить! — за победу Вильдропа. И тут прибывает гонец с фронта и привозит сведения совершенно иного свойства. Бедная леди В.! Она до сих пор не оправилась от пережитого в тот вечер потрясения!

О да, победа, казалось, близка. Мы полагали, что Алый Мститель погиб, что сопротивление уничтожено. Кто бы мог подозревать, что все это время предатель тайно действовал в городе, где под его руководством готовилось новое чудовищное оружие?

Умбекка опустила на тарелку надкусанную тартинку.

— Во время последней кампании Алый Мститель стал злейшим врагом командора, — говорил меж тем капеллан. — Не раз расходились слухи о его гибели. Слухи казались такими достоверными, однако с убийственной достоверностью Алый Мститель возникал вновь. Теперь, как говорит командор, мы можем убедиться в том, что этот негодяй действительно мертв, когда увидим его болтающимся в петле. И что, спрашивается, после того, что командор пережил у стен Ракса, может удержать его от того, чтобы отдать приказ о повешении Алого Мстителя?

Командор полагает, что успеху Алого Мстителя в битве при Раксе в тот день немало способствовало какое-то злое ваганское колдовство. Следует признать, что подобной силы у Алого Мстителя не наблюдалось за все время эджландских войн. Командор описывает произошедшее в тот день таким образом: в тот миг, когда его войско пошло в атаку, когда он был готов сокрушить стены Ракса, по рядам его воинов ударила волна, силой превосходящая любой орудийный залп. Погибли сотни солдат. Тысячи были ранены. И все это произошло за считанные мгновения! Я много раз просил командора подробно рассказать мне об этом ужасном происшествии, но он говорит только, что запомнил ослепительную вспышку. Он почти ослеп в тот день, пострадало и его сердце.

Сердце?

— Не будем забывать, сударыня, о том, что командор — гордый человек. Было время, когда его прославляли как величайшего из наших героев. Было время, когда его совершенно несправедливо называли предателем. Однако все и всегда считали его человеком сильным. И вот теперь, когда он был так близок к славе, он был вынужден отступить. Войско его было побеждено. Больше мятежники своего ужасного оружия не применяли, но командору так и не удалось вернуть себе былого могущества.

Вскоре здоровье его пошатнулось, и у него не было иного выбора — он покинул театр боевых действий. Вернувшись в Агондон, командор обнаружил, что впал в немилость. О «победе Вильдропа» теперь говорили разве что с насмешкой. В гостиных звучали анекдоты о Вильдропе. Анекдоты — представить только, анекдоты про героя Осады Ириона! Анекдоты, которыми сыпали налево и направо белоручки, не нюхавшие пороха! Поговаривали, будто бы сам премьер-министр, целиком обязанный Вильдропу своим нынешним положением, сказал, что Вильдропу больше нельзя доверять, что его время прошло, что Вильдроп теперь достоин разве что поста губернатора какой-нибудь захудалой провинции! Он был даже лишен пожалования в пэры. А ведь казалось, заслужил это за свою долгую карьеру. Это было унизительно. Некоторые говорили, что он вполне заслужил дворянский титул после Осады Ириона, и были потрясены, когда премьер-министр не удосужился произвести Вильдропа в пэры, а теперь и вообще все великосветское общество отвернулось от командора. Дворянство? Все твердили, что он такого никогда не заслуживал. Разве не эрцгерцог — истинный герой Ириона? Что такого, в конце концов, сделал командор? Сидел, сложа руки, а потом вывез из замка закованного в цепи короля? О, злые языки! Вот так переменчива людская любовь.

Тем временем освободителем Ракса стал командор Мишен, а впоследствии он же был назначен губернатором этой провинции — лакомого кусочка в понимании многих. «Мишен! — стонал порой командор. — Служил под моим командованием!» А теперь при встрече с Мишеном командор вынужден был именовать его не иначе как «милорд»!

— О, несчастный, несчастный!

Слезы текли по щекам Умбекки. Что и говорить — весьма эффектная демонстрация чувств, вот только чувства ее были направлены не только в адрес командора.

Капеллан участливо проговорил:

— Отрадно видеть, что вы, сударыня, так сострадаете мукам этого выдающегося человека. Он стар, и недалек тот час, когда он покинет наш бренный мир. Избавить его от всех тягот невозможно. То есть это было бы возможно, если бы в наших силах было вернуть то время, когда командор был молод и полон сил. Но все же, сударыня, кое-что мы могли бы сделать.

— Капеллан?

— Поговаривают, будто Алый Мститель ранен. Будто бы то колдовство, к которому он прибегнул при обороне Ракса, имело и свою обратную сторону и не пощадило тех, кто им воспользовался. После взрыва у стен Ракса об Алом Мстителе нет вестей, он никак не проявлялся. Снова дошли слухи о том, что он погиб.

Однако разведка доносила и другие сведения. О том, что он скрывается — то в одном месте, то в другом. Он постоянно перемещается, и его никак не удается изловить. Мы пришли к выводу, однако, что перемещается он в одном, вполне конкретном направлении. Пожалуй, мы можем задаться таким вопросом: не движется ли он к месту, где желал бы закончить свои дни?

О сударыня! Вы только задумайтесь, как это было бы славно, если бы командору удалось схватить Алого Мстителя сейчас! Зрелище этого мерзавца, болтающегося на веревке, заставило бы благородного старика прослезиться от радости! А если бы голова негодяя была доставлена в Агондон, разве тогда премьер-министр стал бы отрицать, что Оливиан Тарли Вильдроп смыл со своей репутации позорное пятно! И разве тогда к этому имени не было бы добавлено слово, которое должно было быть добавлено давным-давно? Он перестал бы зваться «командором Вильдропом», а стал бы, наконец, «лордом Вильдропом» и обрел бы то, что заслужил.

Умбекка не выдержала. Она начала всхлипывать, потом беззастенчиво разрыдалась. Она упала грудью на стол и чуть не раздавила тартинки.

— О Тор, Тор! — рыдала она.

Все было хуже, гораздо хуже, нежели она себе представляла. Умбекка, живя в глухой провинции, и понятия не имела о том, каковы были на самом деле масштабы разбоя ее племянника. Она так любила мальчика, но теперь, когда капеллан объявил, что Тор должен умереть, она не могла с ним не согласиться. Она вспомнила командора после Осады. Представила его теперешнего. О, как чудовищно было все, что натворил Тор!

Но зачем же капеллан так мучил ее?

— Капеллан, вы так жестоки! — вырвалось у Умбекки. — Неужели вы ожидаете, что я примусь защищать Алого Мстителя? Неужели вы не в силах представить, как я страдала, как я мучилась каждый день от стыда из-за моего родства с этим негодяем? Торвестр был таким очаровательным ребенком, таким милым! А теперь. Теперь… Какие муки он принес командору! Предать отца! Предать короля! Подумать только, и это чудовище я когда-то держала на руках! Я всегда думала, что это его сестра опозорила наше семейство, но ее разврат — ничто в сравнении с порочностью этого мальчишки!

Умбекка почти сползла со стула. Капеллан опустился на колени рядом с ней и обнял ее.

— Милая сударыня! Прошу вас, только не думайте, что я не скорблю о случившемся, что я не делю с вами ужасных мук! И прошу вас, не допускайте даже мысли о том, что сами вы — объект для подозрений! Вас лично никто ни в чем не винит! Все любят вас и желают вам только счастья!

Умбекка шмыгнула носом и робко взглянула на капеллана:

— Все?

Стало похоже на сцену одной из книг Руанны. По всей вероятности, в это мгновение капеллан мог признаться…

Он ваял ее руки в свои.

— Сударыня, я должен вам признаться. Я люблю вас.

Сердце Умбекки чуть не выскочило из груди. «О капеллан!» — хотелось вскрикнуть ей, но она утратила дар речи. Да! Вот оно — все, о чем она только мечтала! Капеллан попросит об отставке и будет принадлежать ей!

Умбекка чуть не задушила капеллана в объятиях.

Через некоторое время не без труда капеллан отстранился. Дама явно расчувствовалась. Он усадил Умбекку на стул. Она сидела понурившись, словно ожидала еще какого-нибудь убийственного разоблачения. Щеки ее багровели. Она набрала целую пригоршню тартинок.

А капеллан, расхаживая туда-сюда по ковру, снова процитировал записку:

— «Я люблю тебя, Тор». Так вот, эта записка была найдена в кармане рваного камзола, брошенного на дороге изменником. Откуда взялась записка? Возможно, сударыня, эта записка хранилась многие годы и была так дорога изменнику, что он носил ее при себе постоянно. Но возможно, тут можно заподозрить и что-то иное. Вероятно, у изменника были контакты. И притом контакты очень тесные, скажем так.

Вы говорили мне, что у вашей племянницы имеются романы «мисс Р». Не могло ли быть так, что, к примеру, ваша служанка вырвала страницу из томика и написала на ней записку своему любовнику?

— Нирри? — Умбекка чуть не расхохоталась. В Тарне не было ни единой из упомянутых ею ранее приходских школ. Нирри не умела ни читать, ни писать. Ну а чтобы у Тора с ней была интрижка, нет, это было уж слишком… даже Тор не мог пасть так низко…

Умбекка сдержалась.

Капеллан подошел к ней совсем близко и горячо зашептал в самое ухо:

— Сударыня, у командора есть все основания полагать, что Алый Мститель в настоящее время находится в Тарнских долинах и где-то скрывается. Нам известно, что изменник владеет злым колдовством. На пути сюда наши солдаты чуть было не схватили его, но он улетучился, исчез, когда они в прямом смысле слова держали его в руках. Итак, он исчез. Но он слаб, это мы знаем наверняка. Не исключено, что он при смерти. Не мог ли он вернуться домой? Может быть, его кто-то прячет у себя?

Сударыня, повторяю: вы не являетесь и никогда не будете являться объектом для подозрений. О да, вы нянчили этого мерзавца. Это истинная трагедия — чтобы ожидания дамы столь добродетельной и набожной были так подло обмануты. Но какова цена добродетели, если она никогда не подвергалась испытаниям? Единственное, о чем мне хотелось бы спросить вас… Умоляю вас, сударыня, если хоть что-то вам станет известно, не таите от нас эти сведения! О, я понимаю, как трудно, как невыносимо трудно вам будет принять подобное решение! Сударыня, и у меня есть сердце. Но ваш племянник — это давно не тот мальчик, которого вы когда-то держали на руках. Он разрушил себя, он отказался от себя, от своего настоящего имени. Он…

Умбекка вскочила. Тартинки с джемом рассыпались по полу. Вечер, начавшийся так мило, грозил Умбекке мучительнейшим из унижений. Но она вдруг увидела, как могла бы все исправить.

— Капеллан, довольно! — вскричала она. — Мое сердце рвется на части! Скажу единственное: какие бы остатки любви ни теплились в моем сердце к этому жуткому изменнику, эти чувства не идут ни в какое сравнение с моими принципами и добродетелями. Разве вы глухи? Разве вы слепы? Как вы могли, столько времени зная меня — о, как давно вы меня знаете! — как вы могли ничего не ведать о том благородном сердце, что бьется в моей груди? Разве вы способны представить, что порыв родственных чувств способен хоть на миг отвлечь меня от привычки следовать чувству долга? О лицемер! Да как вы смеете стоять в присутствии добродетельной дамы? Нет ничего, чего бы я ни сделала ради короля и бога Агониса! О сомневающийся человек, падите на колени предо мной и молите меня о прощении!

Эй Фиваль повиновался. Он, с трудом скрывая смех, опустился на колени. А Умбекке показалось, что он рыдает…

Впоследствии капеллан, усмехаясь, думал потом, что эта речь была лучшим номером в исполнении Умбекки. О, она прогрессировала, безусловно прогрессировала. Монолог — слово в слово был взят из романа «О делах военных и любовных».

Когда Умбекка удалилась, кресло, повернутое к столу спинкой, развернулось. Командору понравились не все моменты беседы. Однако он понимал, что они были необходимы. Даму нужно было расшевелить, это понятно. Он поднял маску. Глаза его были мокры от слезы.

— Эффектная сцена. Что скажете, капеллан?

Капеллан поправил перчатки.

— Мы не можем наверняка судить о том, что она знает, где скрывается мятежник, командор. Но если она пока этого не знает, думаю, очень скоро это станет ей известно. — По стеклянной крыше барабанил и барабанил дождь. — Ну а когда это станет ей известно — она поделится с нами этими сведениями.

Старик улыбнулся. Улыбка вышла сострадательной. Подумать только — командор, оказывается, был человеком чувствительным!

— Хотелось бы сказать, что вы изумили меня, капеллан. Но, увы, не удивили.

— Командор?

— Она всеми силами корчит из себя добродетельную даму. А чего, собственно, еще от нее ожидать? Нам-то известно, кто она на самом деле?

Командор довольно вздохнул и устремил взгляд на стопку книг на письменном столе.

Корешки с золотым тиснением поблескивали в лучах лампы.

У Элы в комнате в беспорядке валялось несколько старых потрепанных книг. Эла давно в них не заглядывала, да и Умбекка тоже. Вечером, снимая перед зеркалом украшения, Умбекка случайно бросила взгляд на небольшую полку. Она обернулась и, подойдя к полке, с отвращением принялась перебирать книги. Книжки оказались в ужасном состоянии и не шли ни в какое сравнение с шикарным «Агондонским изданием» командора, способным украсить жилище уважающих себя аристократов.

Умбекка отыскала среди книг «Красавицу долин», открыла томик и поморщилась — взметнулось облачко пыли. Пыль могла запачкать ее нижнюю юбку! Мать Умбекки всегда говорила, что о качестве работы прислуги надо судить по тому, чисто ли в углах.

Судя по чистоте в этом углу, Нирри вообще не работала. Умбекка открыла книгу…

Да! Конечно.

«КРАСАВИЦА».

Вот и все, что было на титульном листе.

Какие тут могли быть сомнения? Никаких.

Умбекка сжимала в пальцах страницу, где недоставало половины. Испуганно, затравленно обернувшись, она взглянула на едва заметную фигурку на кровати. Эла медленно, ровно дышала. Сердце Умбекки бешено колотилось.

Она гадала.

Гадала.

И тут ее посетила совершенно новая мысль. В записке было сказано: «Я люблю тебя, Тор». А что Умбекка сказала капеллану? Она сказала, что порядочная женщина никогда не написала бы такой записки. Затем капеллан высказал предположение, что, вероятно, записку написала служанка.

Нет. Не служанка.

В душу Умбекки закрались страшные подозрения. Она не закричала, не бросилась к спящей Эле. Нет. Она тихо, покорно ушла в свою комнатушку. Повалилась на кровать, не сняв нижних юбок, и долго беззвучно рыдала.

Как же она была глупа!

Как же непроходимо она была глупа!

 

ГЛАВА 62

НАДГРОБНАЯ ПЛИТА

Сезон Терона уже отгорел, когда Джем встретился с Полтиссом Вильдропом в третий раз. Вот-вот должна была решиться судьба Джема.

В тот день небо над деревней затянули мрачные серые тучи, собирался дождь. Джем пришел к плетню, но Каты там не оказалось. За время встреч с возлюбленной Джем успел ко многому привыкнуть. Не то чтобы его страсть утихла — нет, но к ней примешалось ощущение неизбежности. Он свыкся с тем, что иногда Ката не приходила. Джем не спрашивал почему. Он только печалился, но печаль его была туманна и спокойна. Но сегодня, стоя у плетня и глядя в серое небо, неумолимо предвещавшее скорый приход сезона Агониса, Джем ощутил острую тоску. Он и без того уже ощущал тяжелые предчувствия, понимал, что жизнь не может продолжаться по-прежнему, но теперь многое словно открылось ему в обнаженной жестокости. Когда на землю толстым слоем ляжет снег, когда он будет непрестанно сыпаться с неба, как он сумеет приходить сюда каждый день? Прежде ему казалось, что для него начинается жизнь, полная счастья и радости, а теперь он видел, что от многого будет вынужден отказаться.

Джем проклинал свою беспомощность. Как он нуждался в прикосновении руки Каты! Она лишала его не только любви. Она лишала его жизни.

Джем вернулся на кладбище. Сейчас, под вечер, здесь было пусто и уныло. Джему было так тоскливо! Он мечтал побегать по Диколесью, а вместо этого оказался здесь. Джем брел мимо могил неподалеку от того уголка, где когда-то выпивали офицеры.

Свидетельства их пьяного дебоша до сих пор сохранились: осколок бутылочного стекла поблескивал между хитросплетениями корней тиса. На земле валялся промокший лист бумаги с текстом застольной песни, а рядом с ним — зеленая женская подвязка, символ мужской победы.

Надгробный камень покорно лежал в тени тиса. Плита со сглаженными временем краями, поросшая мхом, оказалась валуном среди травы и кустов. Надпись на плите прочитать можно было только с большим трудом. Жухлая, скользкая трава, желтые споры мха прятали ровные буквы эпитафии, но Джем даже по слабым очертаниям мог прочесть слова, посвященные памяти женщины по имени Катаэйн. Не сразу юноша догадался, что это древнее имя Эпохи Расцвета могла бы носить и Ката — да, наверное, то было ее полное имя.

Джем неуклюже опустился на землю. Положил рядом костыли, сел на край плиты. Посмотрел себе под ноги. И тут он заметил в густой траве у плиты игральную карту, намокшую и покоробившуюся — видимо, кто-то выронил ее из колоды. Джем поднял карту. Картинка изображала темного бога, Короса. Черный, страшный, излучающий ощущение смерти, темный бог, казалось, на миг заглянул Джему в глаза. Юноша содрогнулся и выронил карту.

Запахнув плотнее плащ, он вытянулся на плите. Лег на спину, устремил взгляд на небо, затянутое сетью ветвей вяза. Заморосил дождь. Джем закрыл глаза. Вначале он видел только мрак, но затем из недр мира, существующего внутри его мозга, возник черно-лиловый лик с игральной карты, ставший таким огромным, словно темный бог склонился над Джемом и смотрел с потемневших, набухших дождем небес.

А потом полыхнули огненные строки:

Джем испуганно распахнул глаза.

Он был потрясен. Он успел забыть о странном сновидении, явившемся ему в алькове. Теперь он вспомнил о том, как читал отрывок из «Мифолегикона», как закрылись тогда у него глаза, как книга выпала у него из рук. У книги треснул переплет. Как ему было жаль потом любимую книгу, когда он увидел рассыпавшиеся по полу страницы! Сам по себе сон, конечно, ничего не значил — ерунда, и только. Но теперь, когда Джем лежал на холодной могильной плите, тоска вернулась к нему. Джем ощущал страсть более сильную, нежели любое из чувств, испытанных им раньше. Он думал, что того, что было между ним и Катой, достаточно, чтобы наполнить его дни без остатка. Теперь же внутри него образовалась пустота, заполнить которую, наверное, не смог бы никто.

Сассорох!

Неужели он хотел стать Нова-Риэлем?

Но молния, как говорила тетка Джема, никогда не ударяет в одно и то же место дважды.

«Пути судьбы загадочны, и не нам, беспомощным игрушкам во всезнающих руках судьбы, — ибо мы игрушки, и тут ничего не поделать — пытаться разгадать ее тайны. Но хотя покарать изменника Порлонда могут только муки в Царстве Вечности и хотя встреча с моей любимой Эвелиссой мне теперь суждена только в Царстве Вечности. Я не грущу и нахожу утешение — как и ты, надеюсь, милая моя, — и в том благословении, которым судьба одарила твою (счастливицу) Анну, которая теперь (к тому времени, когда ты получишь это письмо, моя самая дорогая подруга из оставшихся в живых) отныне и навсегда может подписываться

Леди Квинмайер».

Это было слишком.

Томик выпал из рук Умбекки. Она зарыдала. Командор тоже всхлипывал. Они добрались до финала «Красавицы долин». Подумать только — злые языки некогда твердили, будто бы этот чудесный роман — знак того, что сочинительница исписалась. Несправедливо! Роман был подлинным шедевром.

Капеллан снисходительно улыбался, глядя на плачущих Умбекку и командора. Воспользовавшись моментом, он быстро, бесшумно прошел через заросли к дверям.

Хорошо.

Стражники ждали, наготове.

Чтение нынче вечером затянулось допоздна, да собственно, так оно и было задумано. Но последние страницы романа так захватили гостью! Ее даже не потребовалось уговаривать задержаться, хотя чаю она выпила многовато, на взгляд капеллана. Ну а съела… морковный кекс, песочный кекс… а еще целую тарелку масляных булочек. Бедная дама! Она, наверное, голодна. Ну что ж, зато ее ждало вознаграждение.

Умбекка изумленно и почти встревоженно обозревала набившихся в комнату гвардейцев.

— Ка… пеллан? — неуверенно проговорила она.

Но на ее вопрос ответил командор.

— Сударыня! — возгласил старик, взяв Умбекку за руки. — В последние луны вы подарили нам столько радости! Разве мы могли бы проявить черствость и не отплатить вам за вашу доброту?

Умбекка ошарашенно обводила взглядом стоявших навытяжку гвардейцев. А другие гвардейцы унесли чайный столик и принесли стол повнушительнее. Только мгновение мерцала в свете лампы темная полировка и тут же исчезла под белоснежной скатертью, на которой быстро возникли соусники, тарелки, ножи, ложки и вилки. Аппетитные ароматы поползли по комнате.

Умбекка растерянно обернулась. Ей казалось, что она грезит. На сервировочном столике через заросли к столу везли сочного жареного поросенка, истекавшего жиром, а во рту у поросенка торчало печеное яблоко! Сам же поросенок лежал на подстилке из жареного лука, моркови, пастернака, тыквы и картофеля. За поросенком последовали судки с дымящейся подливой. Умбекка сглотнула слюну, но капеллан был уже тут как тут. Взял с подноса сверкающий гранями бокал и поднес его, улыбаясь, Умбекке:

— Если я не ошибаюсь, сударыня, вы останетесь ужинать?

Наверное, Джем все-таки закрыл глаза. Он так устал и изнемог, что уснул. Когда он очнулся, ему показалось, что он побывал в каком-то странном далеком мире. По его сознанию проносились удивительные темные силуэты. Память и сон составили причудливое смешение: бархатный занавес в алькове, колышущийся от ветра, лик темного бога — громадный, лилово-черный.

А потом снова полыхнули горящие строки:

Что же с ним случилось?

О, хоть бы все это пропало, исчезло, оставило его в покое!

Джем понял, что промок и озяб, — надо же было уснуть под дождем! Одежда его вымокла до нитки, все тело, казалось, стало таким же беспомощным и непослушным, как ноги.

Зубы Джема выстукивали дробь.

Он заставил себя открыть глаза, но тьма не рассеялась. Джем понял, что наступила ночь. Черноту небес лишь немного рассеивала бледная луна, плывущая за завесой туч. Джем с трудом приподнялся, оперся на локти. На кладбище не было слышно ничего, кроме шелеста листвы под ветром да стука капель, падавших с намокших ветвей.

Сердце Джема сковало тягучей тревогой. Сколько же времени прошло? Он пропустил начало комендантского часа. Наверняка у кладбищенских ворот стоят часовые, наверняка и по лужайке слоняются подвыпившие синемундирники, вывалившиеся из «Ленивого тигра». Джем думал обо всем, что рассказал ему Тор. Раньше он синемундирников не боялся, но теперь он думал о них с неподдельным страхом.

А потом Джем услышал голоса.

Он прижался спиной к могильной плите — сам не понимая зачем. Рука его скользнула вдоль края плиты, пытаясь нащупать костыли. Неужели часовые по ночам обходили кладбище? Тревога сменилась жутким, утробным страхом. Далеко в лесу, за той стеной, что выходила на Диколесье, заухала сова.

Голоса приближались. Но то были не голоса часовых.

— Я не могу! Не могу! Уходи, прошу тебя!

— Не уйдешь от меня. Я знаю, что это была ты, я все знаю.

— Ты с ума сошел! Что ты несешь!

— Веди меня! Веди меня туда сейчас же!

Один голос был мужской, другой — женский. Оба звучали приглушенно, и в обоих слышалась мольба, но мольба в мужском голосе вот-вот грозила обернуться кое-чем похуже.

Жестокостью.

— Пошли, Долли!

— Отпусти меня!

Джем повернул голову и в темноте разглядел две фигуры, движущиеся вдоль могил к пролому в стене. Мужчина в широком плаще держал в руке фонарь и тянул за руку упиравшуюся женщину. Свет фонаря выхватил из мрака ярко-рыжие волосы и красное платье. Лицо женщины было перекошено страхом. Она пыталась вырваться. Но мужчина в плаще держал ее крепко.

Она закричала.

— Заткнись, сучка!

Женщина ударила своего мучителя.

Он согнулся пополам, выронил фонарь. Фонарь покатился по траве, озаряя тьму безумными всполохами.

— Ах ты, вонючая маленькая шлюха!

Женщина вырвалась и убежала бы с кладбища, но не могла.

Ей было некуда бежать.

Мужчина угрожающе навис над женщиной. Его зловещую фигуру подсвечивал снизу валявшийся на земле фонарь. Шерстяная шапка слетела с головы мужчины, но Джему не было нужды видеть ярко-рыжие кудри негодяя. Он уже догадался по голосу, кто это.

— Пошли, Долли. Я заплатил за тебя!

— Нет! Этого я тебе не позволю!

— Нет? Вот тут, Долли, сильно ошибаешься. Я могу поиметь все, что пожелаю, и так, как захочу. Я думал, ты все поняла, Долли.

— Пусти меня! Прошу тебя! Уходи!

Она заслонилась руками. Прихрамывая, попятилась к тису, к могильной плите, где лежал Джем.

— О Долли! — причмокнул Полти, наклонился, плюнул на ладонь и поднял руку с вытянутым указательным пальцем. Покачал пальцем и прошипел угрожающе: — Если ты не возьмешь меня, придется мне взять тебя.

Потрясенный, возмущенный, Джем скатился с могильной плиты и упал в траву. Он выглянул из-за камня. Подол красного платья приближался к нему. Женщина была обута в кожаные туфельки в тон платья.

Руки Джема сжали костыли.

Все произошло неожиданно. Так просто… Каблук угодил на камень, и…

— Ой, моя нога!

— Вонючая сучка! Грязная, мерзкая ваганская шлюха!

Полти бросился на нее, навалился. Она царапалась, кусалась.

Он лупил ее по щекам, рвал на ней платье. Одержимый злобой, он швырнул ее на могильную плиту, ухватил за лодыжку, резко крутанул. Она дико закричала.

— Сучка такая, все равно будешь моей!

Он стащил штаны.

Фонарь угасал. Несколько отчаянных вспышек, а потом — темнота. Последние вспышки света выхватили из мрака фигуру Джема. Он встал на колени с другой стороны надгробия. Потом стал виден Полти, нависший над девушкой. А потом над головой Полти взметнулись тяжелые костыли.

И опустились.

И поднялись.

И снова опустились.

Мрак. Обмякшее тело сползло с плиты и покатилось по траве.

Джем бросился вперед:

— Ката?

Он все понял, без сомнения. Пусть не сразу, но понял.

— О Ката, что ты наделала!

— Нет, Джем. Что ты наделал?

Юноша молчал. Порывы ветра швыряли в стороны ветви тиса, зловещие тучи закрыли лик луны.

— Ты убил его, Джем.

Сочный жареный поросенок оказался всего лишь прелюдией, лишь намеком на те блюда, которые последовали затем.

За поросенком подали угрей в желе.

Потом — жареных куропаток.

Потом — оленину в соусе из красного вина.

Потом фазанов.

Потом — жареных гусей, уток, лебедя.

Потом — сочный бычий бок с кровью.

Такого пиршества Умбекка себе даже не представляла в самых дерзких мечтах. К каждому блюду подавали лучшие варльские, орандийские и лексионские вина, горячие пресные булочки. А как трудились гвардейцы, с какой элегантностью, с каким изяществом!

Как утонченно!

На десерт был подан огромный яблочный пирог с хрустящей золотистой корочкой, высокий дымящийся сливовый пудинг, озаренный пламенем горящего бренди, стоящий на блюде посреди экзотических консервированных фруктов из зензанских лесов. А еще — ослепительно белые горы взбитых сливок. А еще — кувшины с заксосским кофе и превосходные тиралосские ликеры. Лучшие варбийские и голлухские сыры — на тот случай, если кто не наелся.

Только тогда, когда Умбекка, наевшись до отвала, откинулась на спинку стула, прихлебывая очередную чашку заксосского кофе и пережевывая шоколад с мятным привкусом, она, наконец, сумела по достоинству оценить сервировку стола. На белой скатерти были расставлены золоченые канделябры, посередине стоял в вазе чудесный букет цветов, а одна роза — вернее, бутон лежал на столе, как бы предлагая себя гостье. Бутон алой розы. Умбекка долго не отводила глаз от великолепного цветка, потом наконец подняла глаза и заметила, что вокруг стола стоят зеркала, удваивавшие, умножавшие до бесконечности отражения свечей, цветов и лиц ее друзей.

— О, прелестно, — улыбнулся капеллан.

А гвардейцы уже вносили что-то еще. Но на этот раз — не очередное блюло, и не цветы, и не новое зеркало. Они внесли странную деревянную фигуру с плоским лицом. То был портновский манекен ростом с Умбекку. На манекене красовалось белое платье (шедевр швейного искусства из кружев, газа и ленточек. Такой красоты Умбекка никогда прежде не видела).

Понимание пришло к ней медленно, да и то она не сразу поверила, что это правда.

— О капеллан… — промямлила Умбекка.

Однако не капеллан, а командор поднялся со стула, опустился перед ней на колени и взял ее за руки.

— Сударыня, милая сударыня! Неужели? Вы удивлены? Ох уж эти мне скромницы! Неужели вы сомневались в том, что я полюбил вас с первого взгляда? Но как же я мог не полюбить вас, когда вы — не вздумайте отпираться! — когда вы и есть «мисс Р»?

Командор поднялся с колен, заключил Умбекку в объятия, а Умбекка молчала и только обезумевшим взглядом смотрела на отражение капеллана в одном из зеркал.

А капеллан загадочно улыбался.

Ката сбросила опротивевшие ей туфли:

— Нога! Как болит!

Лодыжка распухла.

Но Джем только растерянно смотрел на возлюбленную.

— Зачем, Ката? — прошептал он сдавленно.

Она понимала, о чем он спрашивает. Не поднимая глаз и потирая распухшую лодыжку, Ката ответила:

— Все из-за этих треклятых поборов. Они собирались забрать папу! У меня не было золота, кроме арлекинской монетки. Должна же я была что-то сделать, Джем!

— О Ката! — Джем сжал пальцы в кулак и больно ударил себя по лбу. Его переполняли чувства, которым он сам затруднился бы дать название: ревность, зависть, изумление. Чувства набегали волнами и отступали, наконец сменившись чудовищной жалостью. Как же он мог не догадываться? Но как он мог догадаться?

— Я не могла рассказать тебе об этом, Джем. — Ткнув пальцем в сторону валявшегося в траве тела Полти, Ката добавила: — Тогда, в тот день, в Круге Познания, он узнал меня. Я говорила ему, что это была не я, но он все понял. И сказал, что я должна отвести его туда. — Девушка поежилась и залилась слезами. — Он бы там все уничтожил. А теперь… теперь мы все уничтожили.

— Ката, о чем ты?!

По усыпанной гравием дорожке прогрохотали тяжелые шаги.

— Эй! — послышался чей-то окрик.

— Кто здесь? — присоединился к нему другой голос.

Джем схватил за руку Кату. Ката ответила ему рукопожатием. На несколько мгновений они как взлетели, поднялись над временем, перестали слышать стаккато дождевых капель, шелест ветра, перестали видеть бегущие по небу тучи.

А потом время вернулось.

— Идут! — выдохнул Джем.

— Они убьют нас, — прошептала Ката.

— А мы не можем уйти за стену?

Ката крепче сжала руку Джема, но на этот раз что-то пошло не так. Она не держалась на ногах, не держался и Джем. Джем прикусил губу.

— Ката, обопрись на меня. Быстрее! — прошептал он в отчаянии.

Но нет. Послышался громкий треск. Юноша горько ахнул — костыли надломились. Он дико озирался. Увидел лужу крови рядом с головой Полти. Увидел приближающийся свет фонаря. Свет метался из стороны в сторону, бросал вспышки сквозь спутанные ветви старого тиса.

И тогда Ката прошептала:

— Я знаю, куда бежать. Быстро. Сойди с плиты.

Ката бросилась в траву, обняла надгробие материнской могилы. Джема она при этом невольно оттолкнула. Он лежал ничком, проклиная свою слабость и беспомощность. В живот ему впился острый выступ корня.

— Ката, я ничего не понимаю. Что это? Механизм зарос мхом и травой, но все же сработал. Джем открыл рот от изумления.

Плита бесшумно приподнялась, словно крышка джарвельской шкатулки. Фонарь светил на другом краю кладбища. Часовые, обходившие кладбище дозором, ушли в другую сторону.

Развернулись.

Теперь они шли к южному углу кладбища.

Только сила любви сумела заставить Кату встать на больную ногу, подхватить Джема под мышки… Мгновение они стояли, прижавшись друг к другу, готовые вот-вот упасть. Луна осветила лицо Каты, и Джем увидел, что ее глаза полны слез.

Джем пробормотал:

— Я люблю тебя, Ката.

— Мы все разрушили, Джем. Кто-то должен заплатить за это. Вот чему учил нас лесной тигр. Черные полосы, потом золотые. Помнишь? Помнишь, Джем?

Он не понимал. Но вдруг понял.

— Нет! — прошептал он в ужасе, но боялся он не отверстой могилы.

Он боялся разлуки.

Жертвы.

А потом все кончилось. Силы оставили Кату. Она опускалась на землю.

Но в последнее мгновение она столкнула Джема в могилу, и опустившаяся крышка накрыла его.

— Ката! — дико крикнул Джем.

Слишком поздно. Опустившаяся плита отрезала все звуки. И когда мгновение спустя свет фонаря озарил Кату, часовые увидели девушку-ваганку, горько рыдающую на могиле матери.

— Клянусь Агонисом! — крикнул первый часовой. — Ты глянь!

Такая маленькая. Такая хрупкая.

А что натворила!

 

ГЛАВА 63

ЧЕРНЫЕ ЛЕПЕСТКИ

Сначала было полное забытье, потом… потом — что-то другое.

Лежа в непроницаемой темноте, поначалу Джем не чувствовал даже боли и обиды. Казалось, будто темнота, словно промокательная бумага, высушила все его чувства. Даже ощущения и те покинули его. Глубоко ли он упал? Ударился ли? Но если Джем и сломал ребра, он этого не чувствовал. Будь у него нож, вонзи он его себе в сердце — он бы и этого не почувствовал.

Ката ушла — он и этого не ощутил.

Минула целая вечность, прежде чем Джем почувствовал боль и начал что-то осознавать. Что наделала Ката? Она пожертвовала собой, заплатила своей жизнью за смерть Полти. Она погибнет на виселице на деревенской лужайке.

А Джема бросила здесь на погибель, обрекла на медленную мучительную смерть в темноте. Ведь здесь его никто не найдет, не вытащит отсюда.

— Ката, зачем?

Джем заплакал.

Зачем она не оставила его наверху — они бы умерли вместе.

Далеко не сразу Джем понял, что лежит не на твердом камне, и даже не на полусгнивших костях. Дно могилы под ним оказалось мягким.

Солома?

Нет.

Здесь странно пахло. От запаха немного кружилась голова. Может быть, то был запах смерти? Джем осторожно вытянул руку, прикоснулся к стенке и нащупал лепестки. Стены могилы поросли цветами. Цвели увившие стены лианы. Но как же могли здесь цвести цветы — в темноте, без солнца?

Джем осторожно пополз вперед, решив узнать, велика ли яма. До сих пор он лежал с закрытыми глазами, предпочитая такую темноту мраку могилы. Теперь он открыл глаза в надежде, что в яму проникнет хотя бы отсвет луны. Ему так хотелось разглядеть цветы.

Нет. Ни трещины в камне. Ни лунного лучика.

И все же тут был свет!

Неяркий, не ослепительный, не луч пламени. Поначалу Джем вообще сомневался, был ли то свет. Слабое, едва заметное глазу лиловато-черное свечение.

Потускнело.

Угасло.

Наверное, воспаленный разум играл с Джемом в злые игры. Свечение, покуда Джем видел его, казалось, исходило откуда-то издалека, словно свет далекой звезды. В узкой тесной могильной яме и такое было невозможно, но мало-помалу юноша понял, что его темница не так уж тесна.

Свет вспыхнул снова, и на этот раз вспышка длилась чуть дольше. И Джему даже удалось разглядеть яму и понять, куда же он угодил. Он лежал не в узкой тесной яме, а у начала широкого коридора с низко нависающим потолком. Стены туннеля были выстланы цветами, и цветы эти были черными.

Вернее, очень темными — черно-лиловыми, как и странный свет.

Источника света Джем пока не разглядел. Он только понимал, что должен до него добраться. Движимый непонятной силой, Джем смутно помнил разговор с теткой — ему казалось, что они разговаривали в другой жизни. Она рассказывала ему о сквозных туннелях, проложенных в стародавние времена под самыми древними из агонистских храмов.

Мог быть такой туннель под ирионским храмом? Тетка сказала «нет».

Но она ошиблась.

Джем помнил: подобные туннели предназначались для того, чтобы ни одна пядь священной земли у храма, даже той земли, где покоились умершие, не должна была ускользнуть от благословенной связи. Видимо, от точки в середине алтаря пятью лучами расходились подземные коридоры, ведущие в каждый из углов кладбища. В более позднее время туннели сочли предрассудком и перестали их рыть. А уже имевшиеся, как правило, запечатывали. Чаще всего о них просто забывали.

А Ката знала об этом туннеле! Наверняка знала!

Джем полз вперед, и лиловое сияние впереди становилось все ярче — нет, не ярче, но сильнее. Подобно пламени оно мерцало в воздухе, залитом странным ароматом цветом, горело все сильнее и сильнее, оставаясь при этом светом, исходящим от черноты.

Джем по-прежнему не видел, откуда исходит свечение, но то место, к которому он полз, явно было точкой пересечения пяти лучей — пяти туннелей. Чем ближе Джем подползал к этой точке, тем пышнее чернели вокруг него цветы. Черные усики, черные лозы устилали его дорогу, черные лепестки осыпали юношу, упрямо пробиравшегося к цели. Теперь Джем видел, что лозы растут из той самой точки, к которой он стремился.

Посередине оказалась более просторная пятиугольная камера. Лозы переплетались так плотно, что сначала Джем не разглядел потолка, который по мере приближения к пересечению поднимался все выше и выше. Он сам не заметил, что уже не ползет, а идет, легко переставляя ноги.

Сначала он шел пригнувшись, но, дойдя до пересечения туннелей, выпрямился во весь рост.

Он медленно развернулся, осмотрелся. На сон не было похоже. Джем пребывал в сознании, но чувствовал себя в высшей степени странно. В пяти направлениях от того места, где он стоял, расходились туннели. Черные лозы разрослись здесь так пышно, что Джем не без труда рассмотрел изгиб лестницы, которая некогда вела наверх, в храм. Теперь хода туда не было, но это не пугало Джема.

Зачарованный, он стоял посреди неведомого сияния, медленно поворачивался на месте и никак не мог разглядеть, откуда же исходило сияние. Светом был наполнен окутавший пятиугольную комнату туман, — казалось, этот туман и светился.

Свет лился из воздуха.

Или исходил от самого Джема?

Джем опустил глаза, посмотрел на свои ноги. Поразительно — они выдерживали его вес. Оказывается, он стоял на небольшом возвышении пола, усыпанного черными лепестками. Поворачиваясь, он смял лепестки.

От возвышения в разные стороны разбегались корни лиан. Значит, это было одно, единое растение, древнее, как сами туннели.

А потом Джем увидел камень.

Он с трудом разглядел этот камень, лежавший между спутанными корнями. Непонятно, почему этот камень так взволновал Джема — ничего более обычного за время своего странствия по туннелю Джем не заметил. Ничего особенного — обломок твердой породы — нет, скорее кусок спекшейся глины, схваченный корнями лианы. Камень был размером с кулак, а, пожалуй, и поменьше. Он не искрился. Не сверкал.

Сердце Джема билось медленно-медленно.

Осторожно он опустился на колени.

Даже очень сильному мужчине было бы трудно высвободить камень из мертвой хватки корней. Не стоило и пытаться, однако порыв, охвативший Джема, был сильнее голоса разума. И глубже разума. Он ухватился за корни и потянул их в разные стороны.

Нет. Немыслимо, корни, казалось, сделаны из железа.

Джем предпринял еще одну попытку.

Снова стало темно. Черно-лиловый свет над головой у Джема погас.

Но Джем не испугался.

Бояться было нечего.

Он чувствовал, что все, что происходило с ним до сих пор, было иллюзией. А теперь полился новый свет, самый настоящий. Это произошло тогда, когда камень вдруг странно засветился, как прежде воздух — сначала то было слабое свечение, а потом камень загорелся ярко.

Джем как зачарованный смотрел на камень, и хотя он ничего пока не понимал, он знал: вся его жизнь вела его к этому мгновению. Он знал: вот она, его судьба, хотя не знал, что это за судьба. Это было благословение, от которого Джему хотелось радостно кричать. Но в то же время и такая тяжкая ноша, от груза которой Джем был готов пасть ниц и разрыдаться. Тоска и дикий восторг наполнили его сердце.

Толстые корни поддались под пальцами Джема. Он схватил камень.

Нет. Не камень. Кристалл!

Теперь Джем понял все.

Теперь он все знал.

Джем закричал — сначала от радости, потом от боли, а потом от радости и боли сразу. Сверкающая чернота кристалла жгла его ладони. Он выхватил кристалл из корней, поднял руку, сжимавшую его, вверх и поднялся сам. Казалось, кристалл тянет его за собой. Одежды упали, выжженные черным жаром. Плащ, рубаха, штаны рассыпались черным пеплом. Он был обнажен, и кожа его была черна. Горячие слезы побежали по щекам Джема, он не видел ничего вокруг. Входы в туннели растворились, исчезли, расступились лианы, увяли, обуглились в лучах черного пламени и обратились в пепел.

А потом исчезло все.

Не осталось ничего, кроме кристалла!

Все сильнее и сильнее палил жар, который не был жаром, все ярче разгорался свет, который не был светом. Кристалл поднимался все выше и выше. Джем вытянулся во весь рост. Кристалл поднимал его еще выше. Весь мир обратился в лилово-черное свечение. Дикие образы, видения, сны вспыхивали вдоль туннелей, расходились пульсирующими волнами.

А когда произошел взрыв, он оказался громче и сильнее любого раската грома. Гром заполнил собой весь мир. Вот только молния не сверкнула.

 

ГЛАВА 64

СЕРЕБРЯНАЯ ШКАТУЛКА

По кругу, по кругу.

Лик луны был так близко. Резало глаза от света. Ослепительный свет, казалось, способен растерзать мир. Свет луны был ярче света солнца.

Но в одном направлении горизонт был темен. На востоке? На западе? Луна вращалась в небе, словно колесо, туманная полоса между мраком и светом тоже вращалась, но медленно. Внизу раздвинулись пологи облаков. Тот, кто вращался между черным бархатом небес и облаками, видел, как внизу гаснут последние лучи ярчайшей вспышки.

Смеркалось. По кругу, по кругу…

Джем открыл глаза.

То был сон.

Исчезло и кладбище, и туннель. Ни цепких лоз, ни черных цветов. Ни кристалла. Ката была в Диколесье, и Полтисс Вильдроп не лежал мертвый на траве у могилы ее матери.

Джем был в замке, и ноги его, как прежде, были изуродованы.

Они навсегда останутся такими. Разве когда-нибудь было иначе? Он так думал, но теперь ему казалось, что все происходившее с ним было обманом, иллюзией, возникшей из-за его жажды, его нестерпимой мечты ходить.

Он немного приподнял голову и разглядел под одеялом знакомые контуры ног — выгнутую и вогнутую. Предметы в алькове, бесстрастные и серые в предутреннем свете, окружали его. За высоким, закрытым ставнями окном медленно падал дождь. Слышался стук, голоса, доносившиеся из коридоров и со двора. Утро, судя по всему, было в разгаре.

Да нет, не утро. День.

Джем откинулся на спину. Он лежал под одеялом голый и озяб. Огонь в камине не горел.

— Господин Джем? Вы все еще не вставали?

Откинулась штора.

— Нирри!

Служанку Джем в последний раз видел вчера, ко почему-то ее внешность показалась Джему странной. Нирри смотрела на юношу удивленно и осуждающе.

— Вы только поглядите на него! Проспал до вечера! А перемазались-то как! Я вам точно говорю, господин Джем, она этого не потерпит. Уж за полночь было, как она пришла сюда, а вы где были? Бьюсь об заклад, она бы ни о чем другом и слышать не захотела, не случись…

Служанка сновала у кровати Джема. Подобрала с пола носки, скомканную тунику, заскорузлый, перепачканный шейный платок. В алькове отвратительно пахло.

— Не случись чего? Что случилось? — Джем протер глаза.

— Да ладно вам, господин Джем, уж, небось, слыхали, где бы вас там по ночам ни носило! Храм взорвали! Говорят — ваганское колдовство! — глаза у Нирри стали большие-пребольшие. — «Вертлявый» — ну это солдат один, дружок мой большой, говорит, что на лужайке нынче большущая толпа собралась!

У Джема кружилась голова. Он только и сумел тупо глянуть.

— Толпа?

— Ваганы, господин Джем. — Нирри жестом изобразила затягивающуюся на шее петлю, высунула язык, закатила глаза, но тут же вернулась к жизни. — Наконец-то эти ваганы получат по заслугам. Помните, что они с вами сделали, когда в лес уволокли? А теперь вся деревня всполошилась. «Вертлявый» говорит, они уже окружили табор. Ну а вы давайте, господин Джем, вставайте. Я бы на вашем месте считала, что мне еще повезло. И так-то все худо. А ведь она все знает.

— Знает? — Джем рывком сел на постели, не хватит ли уже Нирри пугать его? — Нирри, что она знает?

Служанка отпрянула.

— Сами знаете!

— Не знаю я ничего!

Нирри сжала край шторы и устремила на юношу взгляд, полный отчаянной любви. Закусила губу. Наконец, заалевшись как маков цвет, Нирри выпалила:

— Она ваши простыни видела, господин Джем!

Джем оглушительно, дико расхохотался. Нирри испуганно отступила за штору и побежала по коридору.

Джем снова откинулся на спину и перестал смеяться. Правда ли это — насчет казней на лужайке? У него нестерпимо болела голова, ныло все тело. Он опустил руку за край кровати, намереваясь обнаружить костыли на привычном месте. Рука Джема обшаривала пол. Он лег на бок, свесив голову с кровати, И тут на пол упало что-то легкое, маленькое — наверное, перышко из подушки, запутавшееся в волосах у Джема. Но нет, то было не перышко. То был черный лепесток.

В алькове вдруг резко потемнело. Лепесток взлетел и скрылся с глаз.

Джем чуть было не закричал. Повернул руки ладонями к себе. Нет, ему не было больно, но ладони его были покрыты глубокими рубцами — так, будто бы когда-то давным-давно он схватил раскаленный шар.

Джем сел, отбросил одеяла. Сердце его бешено колотилось.

Как же это? Неужели это возможно?

А ноги у него остались изуродованными.

Изменилось все — и не изменилось ничего. Грудь Джема сотрясали горькие, беззвучные рыдания.

В коридоре послышались голоса:

— Прошу тебя, девушка! Я должен повидать твою хозяйку. Должен!

— Нельзя! Ой, как ты только сюда попал? Уходи, пожалуйста!

Второй голос принадлежал Нирри. Первый — какому-то мужчине. Голос был измученный, дребезжащий, однако чувствовалось, что его обладатель — человек сильный. Силу ему придавало отчаяние. Нирри пыталась загородить ему дорогу, а он рвался к двери, ведущей в комнату Элы.

Кто же это мог быть такой?

Вскоре Джем это узнал.

Он был настолько изумлен, что почти забыл о том, что случилось всего несколько мгновений назад. Он вцепился в края кровати. О, если бы только у него были костыли! Он хотел поприсутствовать при этой встрече не меньше, чем служанка хотела, чтобы встреча не состоялась.

Он должен был!

Он должен был все узнать.

Джем перевернулся на бок, не мигая, уставился прямо перед собой. Откуда-то издалека, из коридора, послышался голос тетки, возмущавшейся тем, что ее побеспокоили.

Диким взглядом Джем окинул альков… Набитая опилками тряпичная свинья — молчаливая свидетельница его ночных страстей, покореженные кубки и канделябры и картина, изображавшая белесую дорогу. Серебряная шкатулка в нише над камином — там, куда ее когда-то поставил Варнава. Но что-то изменилось. Джем, приглядевшись, понял, что шкатулка немного сдвинута. Как будто кто-то брал ее и поставил в нишу.

Юноша-калека упал с кровати на пол, пополз к пустому холодному камину. Дотянулся до ниши, взял шкатулку, без особого любопытства посмотрел на украшенную причудливым орнаментом крышку.

Да.

Он так и знал.

Пальцы нащупали механизм.

Внутри лежал кристалл и пульсировал странным, темным светом. Джем осторожно сжал кристалл в пальцах и обнаружил, что по телу его растекся свет. Свет поднял Джема с пола, окутал его лиловатым ореолом.

Джем взлетел над полом, задел спиной потолок.

Вылетел из алькова.

Дверь в комнату матери была распахнута настежь. Скрытый от глаз темным ореолом, Джем, словно дух из Царства Небытия, взирал на происходящее.

Но только взирать он и мог.

 

ГЛАВА 65

МАНТИЯ С ГОРНОСТАЕМ

В то время, когда из коридора послышался шум, Умбекка сидела у камина и вязала шарф. На ней было скромное синее платье. Она была счастлива. Вот-вот за ней должна была приехать карета. Чаепитие в лектории сегодня должно было предшествовать казням на лужайке, ну а сливовый кекс и масляные булочки, как известно, способны придать бодрости и телу, и духу.

Умбекка, правда, чуть раньше пережила страдания. Даже, пожалуй, муки. Что интересно — не взрыв в храме так огорчал ее — на фоне личных переживаний Умбекки он прозвучал закулисным шумом. Точно так же, как Меролина после того, как ей сделал предложение пожилой генерал Этзком, Умбекка провела утро в муках сомнений. Предложение командора застало ее врасплох, оно ее, честно говоря, напутало. Но страх постепенно унялся. О да, конечно, она была разочарована. И это было естественно. Кроме того, она не могла простить капеллану насмешки над ее добродетелью. Но Умбекка была сильной женщиной. Ей и прежде случалось переносить сильные разочарования.

И потом — в отличие от Меролины — Умбекка прекрасно видела все положительные стороны грядущего брачного союза. Одна сторона ей была видна особенно ясно. Сегодня же вечером она намеревалась открыть сердце своему суженому и поговорить с ним на сугубо личную тему. Заливаясь слезами, она пожалуется Оливиану на то, что больше не в силах ухаживать за хворой племянницей, что теперь Эла нуждается в настоящей сиделке, в более пристальном внимании. Оливиан наверняка все устроит.

Приняв такое решение, Умбекка облегченно вздохнула. Да! Она обретет свободу. В порыве благодарности судьбе она прошептала строку литании: «Бог Агонис, завтра я послужу тебе еще более верно». О да, послужит непременно! Она послужит своему богу так, как ему никто никогда не служил! Став супругой командора, имея в своем распоряжении хорошую прислугу, избавившись от Элы, Умбекка обретет возможность для неслыханной деятельности на поприще служения своему божеству! Какое влияние она приобретет в свете! Она вынуждена была скрывать свои лучшие качества, а теперь они расцветут пышным цветом.

Умбекка исподлобья оглядела комнату. Со времени появления капеллана тут стало гораздо уютнее. Новый синий ковер, в тон ему синие шторы — чудесно! Но сколько еще предстояло сделать! Хотя… не здесь, не в этой комнате. Вскоре она опустеет, а потом ее закроют, а потом — в свое время — отдадут солдатам. Исчезнут все следы долгого пребывания здесь Умбекки. На миг Умбекке стало грустно. Она обвела взглядом окно, нишу, кровать, где спала Эла, ни о чем не подозревая. И счастье с новой силой охватило Умбекку. То было счастье победительницы, празднующей свой триумф. Эла не вставала с постели, а она, Умбекка, столько дней, столько лет отдавала себя заботам об этой неблагодарной безумной развратнице.

Конец этому!

Конец!

— Как сюда попал этот человек!

— Ой, пожалуйста, госпожа, я не виновата! Его не было, а потом, откуда ни возьмись, появился!

— Ваганское колдовство, не иначе! Мерзавец!

— Умбекка, выслушай меня. Прошу, только выслушай.

В одно мгновение радость Умбекки сменилась яростью. Она швырнула на пол вязание. Покраснев, она вскочила с дивана и встала перед Сайласом Вольвероном. В том, как они стояли друг перед другом, было что-то пугающее. Казалось, столкнулись один с другим два мира и с грохотом ударились. В балахоне с капюшоном, с посохом в руке, старик напоминал персонаж времен Расцвета, неожиданно угодивший не в свое время и в место, где никогда прежде не бывал.

Эла проснулась и зашевелилась. За окном, не переставая, лил дождь.

— Прошу вас, господин, уходите же! — умоляюще проговорила Нирри и потянула старика за рукав.

— Моя дочь! — вскричал старик. — Ее арестовали!

— Арестовали? — без тени удивления спросила Умбекка. — За то, что она ваганская шлюха, видимо? Эта девчонка — вызов для всех добропорядочных, воспитанных людей. Сайлас, и как тебе только хватило наглости явиться сюда, не пойму?!

— Я пришел поговорить с тобой, Умбекка. Я хочу тебе кое-что предложить.

— Предложить? Поговорить? Да как ты сможешь о чем-то просить меня, Сайлас Вольверон? После всего, что произошло! После всего, что ты натворил! Явиться ко мне!

Умбекка говорила негромко и торопливо. Она не кричала, но голос ее был полон желчи, давно ее переполнявшей. Какой мерзавец! Как она ошиблась в нем когда-то! Что же это за мир, где самые добродетельные, самые неподкупные вдруг становятся злобными и развратными! Умбекка сжала в пальцах золотой круг Агониса и продолжала сыпать обвинительными словами:

— Испорченный, дрянной человек! От тебя зависела добропорядочность всей деревни! Сколько людей пало после того, как ты пал так низко? Разве моя возлюбленная племянница не стала шлюхой после того, что ты натворил с Эйн! Разве мой любимый племянник, Торвестр, стал бы изменником? Сайлас, мы все обязаны бороться с низменными инстинктами! Не ты ли учил меня этому, когда я приходила к тебе в храм? Я доверяла тебе! Я верила в тебя! Мне казалось, что в тебе, как в зеркале, отражается моя вера. Ты хоть понимаешь, что ты принес нашей деревне? А мне? О Сайлас, как же можно было пасть столь безнадежно, столь мерзко! Вера, доверие людей — все было брошено на ветер, словно пыль! Долг, обеты — все было забыто, все!

— Умбекка! Умбекка! Глупая, слепая женщина!

— Слепая? Тебе ли называть меня слепой!

— Да, ты слепа, потому что ничего не видишь. Умбекка, ты моложе меня, но ты стареешь. Разве за все прожитые годы ты не поняла, что есть долг превыше всех долгов перед этим миром, перед его условностями, перед его учреждениями? Они-то и есть пыль и прах, тлен! Когда я был проповедником в Ирионе, я лгал самому себе. Моей судьбой была Эйн.

— Судьбой? Ты был членом ордена! Совратить юную девушку — такова была твоя судьба?

— Умбекка несчастная! Тебе никогда этого не понять. Между мной и Эйн не было низменной страсти. Наш союз с ней не был заключен в храме, но изо всех свадеб, отпразднованных в этой долине, наша была одной из немногих счастливейших. Мы поженились в Диколесье, на ложе из белых лепестков. Это место более священно, нежели ирионский храм. Там покоится моя любимая, хотя ее надгробие в ином месте.

Умбекка, казалось, не слушает Сайласа.

— О, оставь меня, Сайлас. Ты мне отвратителен! Не желаю больше слушать о твоих порочных похождениях! — Умбекка поежилась и отвернулась к камину. — Подумать только — я поверяла тебе свои сердечные тайны. Подумать только — я столько раз бывала с тобой наедине.

Старик чуть не расхохотался.

— О, тебе ничто не грозило, Умбекка! Ты не вызвала у меня ни капли страсти!

Стало тихо-тихо. Умбекка стояла у камина, заломив руки, когда несколько долгих мгновений спустя она обернулась, лицо и шея ее так побагровели, что казалось, вот-вот брызнут кровью. Сдавленным шепотом Умбекка произнесла:

— Нирри, позови стражников.

— Нет. Нирри, останься.

То был голос Элы. Неловко, медленно, но все же не так медленно, как могла бы больная, Эла встала с кровати.

— Эла! — хрипло вымолвила Умбекка. Ее маленькие глазки метали молнии. Удивления, правда, в ее голосе было меньше, нежели ярости, возмущения. Ей казалось, что ее дерзко оскорбили. Дали пощечину. Этой, новой ярости хватило, чтобы переполнить чашу терпения толстухи. Как это? Какое право ее племянница имела подниматься? Эле была отведена раз и навсегда утвержденная роль — лежать на кровати, молчать и ничего не делать. Скоро она и этой роли должна была лишиться. Оливиан накажет ее, он покарает ее так, как она того заслуживает.

Умбекка с колоссальным трудом взяла себя в руки. И промолчала.

— Старик, ты сказал, что у тебя есть какое-то предложение к моей тетке, — сказала Эла. — Говори, какое. Объясни, зачем ты пришел к нам.

Вольверон обернулся к Эле. И капюшон его плаща откинулся и обнажил голову, обезображенную, страшную. Эла закрыла глаза от боли.

Но тут же открыла.

Старик поклонился ей.

— Миледи Элабет, — негромко проговорил он. — Я явился сюда не для того, что мучить и терзать вашу тетушку. Пришел я и не для того, чтобы между нею и мной наконец состоялось примирение. То есть я бы мог предложить ей мир, но знаю, что она отвергла бы мое предложение. Дело мое можно изложить в нескольких словах Синемундирники арестовали мою возлюбленную дочь, подозревая ее в причастности к тому, что случилось прошлой ночью. Командор, действуя во имя справедливости, уже отдал приказ о ее казни. Вместе с ней должны казнить пятерых детей Короса. На закате их всех должны повесить.

Эла выдохнула:

— Повесить?

— Повесить? — подхватила Нирри.

— Судьба, — фыркнула Умбекка, — которой бы следовало давно ожидать тому, у кого есть глаза.

Толстуха уже вполне совладала с собой. Чтобы Эла взяла над ней верх? Не бывать этому! Умбекка со злорадством думала о том, какое будущее ждет племянницу. Оливиан избавится от нее! В Агондоне имелись особые больницы. Очень особые больницы. Умбекка облизнула губы. Это почти то же самое, как если бы Элу повесили. В конце концов, Эла ничем не лучше, чем гадкая дочка этого мерзкого…

— Тетя, помолчите, — потребовала Эла.

— Нет, племянница, я молчать не собираюсь! Чтобы я это все выслушивала? Нет! Так… Шлюха должна быть повешена. А от меня чего ты хочешь, слепец? Чтобы я пошла к командору и попросила его, чтобы он пощадил никчемную жизнь твоей дочери?

Умбекка злорадно расхохоталась.

— Умбекка, я уже сказал, что не жду от тебя милости, — спокойно сказал Вольверон. — Я действительно не жду. Ты сказала, что я обманул твое священное доверие. С тех пор ты не можешь смотреть на меня без отвращения.

Я сказал, что пришел взывать к тебе, но воззвать я хочу не к твоей любви. Я хочу воззвать к твоей ненависти. Я добровольно предлагаю тебе свершить отмщение, которого ты так долго жаждала.

Командор, хотя речь идет о судьбе моей дочери, со мной говорить не станет. Меня гонят от ворот проповедницкой. Умбекка, но он выслушает тебя. Пойди к нему, молю тебя, и скажи, что во всем виноват я, что синемундирники могут свалить на меня вину за все, что произошло.

Милая Умбекка! Милая, глупая женщина! Теперь ты понимаешь, о чем я прошу тебя? Видишь, что я тебе предлагаю? Я стар. Я прожил слишком долго, но пока мог видеть, повидал очень многое. Только пусть моя любимая дочь останется в живых, а моя жизнь пусть тогда разлетается пылью по ветру. Я вручаю ее судьбу в твои руки, Умбекка. Развей пепел по ветру!

Говоря, старик опустился на колени перед толстухой, держась за посох. Умбекка, однако, не была тронута этой страстной речью. Она равнодушно смотрела на старика. Когда тот умолк, на губах Умбекки мелькнула усмешка, но она тут же сурово сжала губы. И отступила на пару шагов. Ее отказ прозвучал жестко и брезгливо:

— Злобный, похотливый ваган! Неужели ты надеешься, что я исполню твою просьбу? Твоя просьба ужасна! Она мерзка! Ты забываешь, Сайлас, что я посвятила свою жизнь, как некогда ты, богу Агонису. То, что ты собираешься развеять по ветру, — это истина, сама истина! И ради чего? Ради испорченной девчонки?

— Хватит, тетя! Довольно!

Эла молчала и слушала слишком долго. Теперь же она не выдержала и закричала.

Умбекка в испуге обернулась к племяннице

Старик, утратив выдержку, рыдал, упав ничком на пол. Эла подошла к нему, подняла, обняла. Стала целовать его изуродованное лицо, гладить волосы, щеки, нежно коснулась кончиками пальцев покрытых жуткими рубцами глазниц. Рубцы набухли от несуществующих слез.

Умбекка, не веря своим глазам, в отвращении взирала на эту сцену. Она думала о том, что, наверное, одежда старика просто-таки кишит вшами и блохами, о том, какие отвратительные прыщи у него на лице и руках, о мерзком запахе, исходившем от старого негодяя. Она любила его, она его превозносила, а он убежал, и стал жить в пещере, словно зверь, и валялся там со своей шлюхой, предаваясь похоти. Подойди он сейчас к ней хоть на шаг ближе, она бы завопила. Схватила бы из камина кочергу и ударила бы его.

Эла медленно отстранилась. Когда она вновь заговорила, голос ее звучал спокойно и властно:

— Нирри, принеси мой плащ. И туфли.

— М-миледи?

— Племянница, что ты несешь?

— Разве не понятно, тетя? Я собираюсь выйти. Я и раньше выходила. Только на этот раз собираюсь выйти надолго. Вот и все. Нирри!

— Племянница, ты нездорова! — всполошилась Умбекка. — Ты бредишь! Прошу тебя, вернись в постель, пока не упала и не ушиблась.

— Нирри? — повторила Эла.

— Нирри! Поди прочь от шкафа! — толстуха бросилась к служанке и схватила ее за руку.

— Ой! Вы что! — Нирри попятилась. Она стояла между двумя женщинами, потирая руку. Взгляд ее метался от одной к другой.

— Нирри, делай то, что я тебе приказала, — ледяным голосом проговорила Эла. — Ты не забыла — твоя госпожа я. Эта женщина, которой ты с такой готовностью повинуешься, всего лишь моя тетка и компаньонка. Хотя… она оказалась ужасной компаньонкой. Каков бы ни был мой позор в глазах света, я была и остаюсь дочерью эрцгерцога. Я — леди Элабет Икзитер Ирионская, аристократка, и именно в этом качестве собираюсь навестить командора Вильдропа.

— Навестить командора? Племянница, о чем ты говоришь? Она бредит, Нирри, разве ты не видишь? О, да помоги же мне!

Но Нирри уже стояла у шкафа. Она вытащила оттуда просторный плащ и подала его Эле. Надетый поверх ночной сорочки, плащ был старый и побит молью. Но он был из красного бархата и оторочен горностаем. Затем Нирри подала своей госпоже горностаевую шляпу. К шляпе была приколота брошь с гербом красномундирников.

— Я пойду туда не для того, чтобы пожертвовать жизнью этого несчастного старика, — объявила Эла. — И не для того, чтобы пожертвовать собственной жизнью. Никто не должен погибнуть. Ни вы, тетя, ни ты, Нирри, ни я, ни Джем, ни проповедник Вольверон. Ни дочь Эйн.

О, как долго я проклинала слабость, связавшую меня по рукам и ногам, запершую меня в стенах замка! Лежа в постели, я достаточно наслушалась о том ужасе, который охватил и замок, и деревню, и все королевство! Да, я слаба, я больна, но я многое пережила, слишком многое, но есть такое, чего терпеть нельзя Тетя, неужели вы думаете, что я позволю командору Вильдропу и впредь творить зло? Чтобы дочь Эйн была повешена на деревенской лужайке? И кто отдал приказ о ее казни? Вильдроп, подумать только! Отвратительный кусок дерьма!

— Племянница, ты говоришь о спасителе нашего королевства!

— О спасителе? О нет, о том, кто погубил королевство!

— Пойдемте, миледи. Я пойду с вами. Отец отвезет нас к лекторию.

Нирри взяла Элу за руку, но Умбекка уже стояла у дверей.

— Ты не сможешь уйти. Я не пущу тебя!

— Тетя, тетя, не остается иного выбора. Дай мне пройти.

— Он не станет тебя слушать! Неужели ты думаешь, что… Оливиан тебя послушает?

— Оливиан?

— Его так зовут! Оливиан Тарли Вильдроп. Видишь ли, я с ним знакома. И притом очень близко знакома!

— Мои поздравления, тетя. Вы это хотели мне сказать?

— Да, племянница. Именно это. Видишь ли, мы с Оливианом собираемся пожениться.

— Что?

— Он любит меня! Он любит меня и попросил моей руки! Вот почему я уверена, что он ни за что не станет тебя слушать!

— Выйти за него замуж? И вы собираетесь это сделать? О напыщенная, несчастная женщина! Да разве вы не знаете, кто он такой? И что он натворил? — Эла взмахнула рукой и указала на распростертого на полу Сайласа Вольверона. — Разве вам не известно, что это он ослепил Сайласа? Это он, ваш дорогой Оливиан!

Однако Умбекка, похоже, не испугалась.

— Да, он! И знаешь почему? Потому что я его об этом попросила! Сайлас Вольверон был опасен для всех нас! Он был изменником, предателем и заслуживал смерти. Я рассказала Оливиану обо всем, что сотворил этот порочный негодяй. Рассказала о том, что он передавал секретные сведения синемундирников в замок во время Осады. Это правда, так оно и было! Я его видела! Я сказала и о том, что когда-то он был хорошим человеком. Вот почему его не казнили. Из-за меня! Вот почему к нему отнеслись с состраданием.

— С состраданием?!

— Да, с состраданием! А он думает, что я его ненавижу. Мне жаль его, вот и все!

— А мне жаль вас, тетя. Я больше не желаю пребывать под одной крышей с вами. Выходите замуж за своего драгоценного Оливиана, если вам охота! Разве он может помешать мне уехать из деревни? А вы сможете? Я слишком долго терпела это наказание. Я слишком долго оплакивала…

— Оплакивала? Что ты оплакивала? Кого?

Эла, не обращая внимания на тетку, продолжала:

— Все кончено, тетя. Сейчас я отправляюсь к Вильдропу, а когда вернусь, заберу с собой Нирри и Стефеля, и… и мы уедем в Агондон, и мне все равно. Пусть мы будем голодать, но лишь бы скорее убраться от тебя подальше!

Речи Элы звучали дико. Казалось, она почти бредит, но силы и ярости в ней сейчас было столько, что о здравом смысле говорить не приходилось. Нирри прижалась к молодой госпоже, лицо ее было полно железной решимости. Но наблюдавший за всем происходившим невидимый Джем думал сейчас об одном: «А как же Тор?!»

Эла оттолкнула тетку:

— Прочь с дороги! Уйди! Или ты хочешь, чтобы я дала тебе пощечину? Или толкнула тебя так, что ты покатишься по лестнице?

Толстуха истерически расхохоталась:

— О да, ударь свою старую тетку, вот славно-то будет, правда? Дочь эрцгерцога — во всей красе. Ты такая же аристократка, как этот старик — ирионский проповедник! Вонючая шлюшка! Думаешь, я пожалею, если ты сдохнешь от голода? Умрешь в канаве? Ты и твой полудохлый ублюдок? А что до Оливиана, думаешь, ему хоть что-то про тебя не известно? Он посмеется над тобой, и только. Благородная дама? Да ты всего лишь жалкая, одурманенная зельем шлюха!

Эла все-таки ударила тетку по щеке.

— Прочь с дороги, злобная старая сука!

Она, почти задыхаясь, оттолкнула толстуху, но та сумела ухватить Элу за руку и принялась стягивать с нее плащ.

Умбекка хватала воздух ртом в поисках еще более убийственных слов:

— Я все знаю про Джема!

— Джем? Оставь Джема в покое! Что ты сделала для него! Шпионила за ним? Мучила его, забивала ему голову своей агонистской дребеденью! Я только рада, что он выстоял и видит тебя насквозь!

Однако Умбекка не унималась:

— Я все знаю про него, говорю тебе! Неужели думаешь, что я не догадалась, грязная шлюха?!

— Догадалась? О чем же ты догадалась?

— Я знаю, кто его отец!

Эла попятилась.

— Его отец? Что ты о нем знаешь?

— Солдат? Ты говорила, простой солдат? Здорово придумано, правда? Мы все думали, что солдат было много, только ты знала, какой из них именно отец твоего ублюдка! Но такой позор был лучше правды, верно? Ты не хотела, чтобы мы знали правду, да? Потому что правда была куда как хуже!

— Правда? Да какую ты вообще можешь знать правду!

— Сначала я не догадывалась, да и как я могла догадываться! Капеллан помог мне понять все. И как же я, порядочная женщина, могла даже представить себе такое! И как я могла представить, что моя возлюбленная племянница не только выносила ублюдка, но что этот ублюдок — сын ее родного брата!

Наступила мертвая тишина.

В наступившей тишине руки Умбекки соскользнули с ворота платья Элы. Она чуть не оторвала горностаевую оторочку. Эла отшатнулась. Лицо ее сковал страх.

У Нирри отвисла челюсть. Она была готова упасть в обморок. Тихо, почти бесшумно, отъехала в сторону панель в стене.

Оттуда, с трудом держась на ногах, вышел Тор.

Он шел, завернувшись в одеяло. Одеяло сползло с его плеч и…

Тор был одет в костюм Арлекина.

Побагровевшая физиономия Умбекки вдруг мертвенно побледнела.

— Вы ошибаетесь, тетя, — мягко проговорил Тор. — Я люблю мою сестру, но я не был ее любовником. Вы называли ее шлюхой, развратницей. Падшей женщиной. О моя бедная, глупая тетушка!

— О Тор, Тор! — прошептала Умбекка. Она почти не слушала племянника. Как зачарованная, она шагнула к нему, протянула руки так, словно готова была обнять его, но тут же отдернула руки и закрыла ими лицо. Покачнулась, едва удержалась на ногах. — О чем он говорит? — бормотала она. — О чем он?

— Ведь ты ничего не понимала, тетя, верно? — усмехнулся Тор. Голос его звучал нежно, тихо, почти невесомо. Он указал на Сайласа Вольверона. Тот встал и отошел к окну, где и стоял сейчас, опираясь на посох и склонив голову в печали. — Ты полагала, что проповедник Вольверон доставляет в замок секретные донесения, поэтому выдала его. Ты ошиблась. Он действительно приходил в замок во время Осады. Но зачем он приходил? Он приходил для того, чтобы освятить брачную церемонию. Он пришел для того, чтобы соединить брачными узами мою сестру и ее возлюбленного.

— Ч-что? — задыхаясь, вымолвила Умбекка.

— Тор… — вмешалась в разговор Эла. Она дрожала так сильно, что казалось, вот-вот упадет.

— Сестра, она должна узнать правду. Наша тетя — простая, не очень умная женщина, но я знаю, что в сердце ее есть доброта. И только в том случае, если она узнает правду, мы сможем призвать ее к исполнению высшего долга, от которого она по глупости своей и по неведению отказалась.

Теперь Умбекка смотрела на племянника изумленно. А Тор буквально сверлил ее взглядом.

— Милая тетя, — сказал Тор. — Джем — не бастард. Отцом мальчика был не простой солдат и не я. Моя сестра была и осталась добродетельной женщиной. Она хранила свою добродетель ради самого благородного, самого возвышенного из ухажеров.

Тор все время говорил тихо, теперь же он шагнул ближе к тетке и перешел на шепот:

— Тетя, вы называли мою сестру шлюхой, но это обвинение вы бросали не кому-нибудь, а вдовствующей королеве. Да, тетя. Джемэни — сын Эджарда Алого. Он законный наследник престола нашего королевства!

Тор покачнулся и с трудом удержался на ногах.

— Нет! — завопила Умбекка и отвернулась. Тор покачнулся еще сильнее, но подбежавшая Нирри успела подхватить его.

В дверь тихо, вежливо постучали.

Прибыла карета Умбекки.

 

ГЛАВА 66

ПЯТЕРО ИЗ ИРИОНА

— Но… это возмутительно! — шептал Морвен. — Пятеро! Пятеро невинных людей! Да, они ваганы, но все же… существуют же принципы справедливости!

Крам тяжко вздохнул. Его товарищ в последнее время повторялся. Замыкая цепь гвардейцев, двое молодых синемундирников плелись по размытой аллее к ваганскому табору. Они уже ходили по этой дороге — в тот раз, когда их посылали в табор на разведку. Но тогда было тепло и солнечно, и они ходили вдвоем. А сегодня их впервые отправили патрулировать табор — и так-то дельце противнее не придумаешь, а тут еще у Морвена вдруг совесть заговорила!

— Вспомним хотя бы «Дискурс о свободе» Витония. Эпистола третья: «правление может осуществлять лишь жезл справедливости, и двигать этим жезлом должно лишь милосердие»… Ради чего написано это великим философом, если мы должны присутствовать при…

— Морви! — прошипел Крам.

— Что?

— Заткнись!

Крам злился. Справедливость? Милосердие? Раньше о подобных вещах его напарник как-то не очень задумывался. Если Морвен не стоял на посту, во время казней на лужайке он сидел себе в казарме да книжечки почитывал. Он только о своих книжках и думал. Вот теперь начитался про свободу и справедливость — и думает, что до него об этом никто не думал, что он, видите ли, первый додумался.

Ну, или один из немногих.

Но Морвен не удержался и добавил:

— А если вспомнить о великих «Рассуждениях о власти» Джеландра. Д-да, о той самой его речи, которая содержит великую цензуру!

— Эй, вы! Не сбивайтесь с шага! — рявкнул сержант Банч.

У сержанта настроение было препаршивое. Обстановка в деревне накалялась. И раньше уже были разговоры о том, что табор следует окружить. Может быть, как раз этим сейчас и придется заняться. Работенка не из приятных. А не будь ваганов, кого бы тогда ненавидели местные жители? Правильно, синемундирников! Банч искренне надеялся, что этими пятью дело и кончится.

Пятью ваганами и девчонкой.

Морвен и Крам молча маршировали. По бокам больно лупили тяжеленные мушкеты. Через некоторое время Морвена снова прорвало:

— Не понимаю, как такое может быть позволено, Крам. Командор — образованный человек. Он учился вместе с профессором Мерколи! Наверняка он читал… Крам, а как ты думаешь, он знает, что происходит, или…

— Морви, а как же ему не знать! Он сам и приказал, тупица ты эдакий!

— Что?

— Эй, вы, заткнитесь! — проревел сержант Банч.

За поворотом открылся вид на табор ваганов — вид, надо сказать, весьма плачевный. Завидев солдат, какой-то малыш горько заплакал. Снова пошел дождь.

Морвен с горечью проговорил:

— Просто не понимаю, как ты можешь называть меня тупицей, Крам. Если кто-то из нас двоих тупица, так это ты. Что ты умеешь? Только исполнять приказы и не задавать никаких вопросов? Разве это не типично для военных? А ты никогда не слышал такого слова «взаимосвязь».

— Морви, помолчал бы ты лучше со своими словечками…

Впереди сержант Банч уже отбирал ваганов-изменников, которым суждено было болтаться на виселице в качестве сообщников Каты. Крам предполагал, что ваганы будут сопротивляться. Что, может быть, солдатам придется открыть огонь. Но все прошло проще простого. Ваганы покорно пошли с ними. У Крама вдруг противно засосало под ложечкой. Он вспомнил тот день, когда они с Морвеном явились в табор на разведку, вспомнил ваганские ярмарки своего детства. Ему хотелось взбунтоваться, но он только сглотнул подступивший к горлу ком.

— Ты в политике слабо разбираешься, Морви, да? Ты меня тупицей назвал? Это правда, я таких умных книжек, как ты, не читал. А как бы я их прочесть смог? Таких, как я, читать не учат. Только ты не забывай, я родом из Варля. Я всякое уже повидал, Морви. И я ой как хорошо понимаю, о чем думает твой драгоценный командор. Вчера кто-то взорвал храм. Кто это сделал? Кто знает? Ты бы целый сезон гадал да прикидывал. Только ни хрена бы не выяснил. Но кого-то наказать нужно, верно?

Морвен остолбенело переспросил:

— Кого-то?

Ваганов заковали в цепи, нацепили кандалы на запястья, на шеи — железные обручи. Теперь патрулю предстояло отвести их на лужайку. Крам уже пошел маршевым шагом, когда Морвен поймал его за руку и прошептал:

— Кого-то. То есть — кого угодно? Любого?

Казалось, он до сих пор не в силах в это поверить.

Крам пожал плечами:

— Это же политика.

Он вырвал руку. Ему не хотелось больше говорить. Бедняга Морви! Краму вдруг стало ужасно жалко товарища. Учился бы в своем университете…

Морвен стоял с отвисшей челюстью. Он не в силах был шевелиться. С ним что-то происходило.

— Морви, ты что! — поторопил товарища Крам. — Давай пристраивайся, шагай в ногу!

Но тут случилось нечто ужасное. Морвен давно подозревал, что королевство Эджландия утопает во зле. Он догадывался и о том, что он, Плез Морвен, стал орудием этого зла. Но до сих пор «зло» все-таки оставалось для него абстрактным, книжным понятием. Теперь оно стало ощутимо. Слезы брызнули из его глаз, когда он проводил взглядом закованных в кандалы ваганов. Морвен упал на колени в грязь. Молитвенно сжал руки, отчаянно уставился в зловеще серое небо. Воспоминания детства захлестнули его, и ему показалось, будто он стоит на коленях в главном храме Агониса и произносит искреннейшую из молитв тех дней, когда вера его была проста и сильна.

— Благословенный бог Агонис, прости меня, прости меня…

— Морви, хватит тебе, перестань, — испуганно увещевал друга Крам.

Слишком поздно.

— Эй, ты! Рекрут Морвен! — рявкнул сержант Банч. Неприятностей для одного дня ему уже хватило — через край. Он гневно протопал по слякоти и изо всех сил въехал носком сапога молодому солдату под ребра. Морвен согнулся и, рыдая, упал на землю. Да что он, сосунок, сбрендил, что ли? Чем образованней, тем хлопот с ними больше!

— Давай, дурак, поднимайся! Чего это в грязи поваляться надумал?

Крам, не мигая, смотрел на Морвена. Лицо его побелело от страха. Дождь зарядил сильнее.

Умбекка совладала с собой. Наконец ей это удалось. Колеса кареты грохотали по склону скалы, а она еще долго содрогалась при воспоминании о том, что ей довелось пережить. А стражник что-нибудь заметил? Если да, что же ей теперь делать? Как быть?

— Подумать только, а ведь совсем недавно она была так счастлива!

Конечно, она не поверила ни единому слову Тора. Мальчишка во все времена был обманщиком и предателем и выдумал все это, чтобы скрыть постыдную правду. И потом, он явно утратил рассудок. И все же… каким он был когда-то красавчиком! Как обожала его Умбекка!

Это Эла испортила его, она его совратила — уж в этом можно было не сомневаться. Да, Умбекка все понимала. Эла утащила брата на позорную дорожку инцеста. А потом… дальше — хуже, и в конце концов мальчишка утратил последние остатки порядочности и добродетели.

Эла была больна.

Эла была безумна.

От нее весь мир мог заразиться безумием.

Умбекка согнулась, застонав, как от боли. До сих пор она не понимала, как глубока ее неприязнь к племяннице, как она ненавидит ее безумие, ее слабость.

И вдруг Умбекку охватило нестерпимое желание. О, с какой радостью она била бы Элу, она бы насмерть ее забила. Умбекка была в отчаянии от того, что этому ее желанию, судя по всему, не дано было осуществиться.

Джем летел.

Выбравшись на волю из главной башни, из ее коридоров и низко нависших арок, он резко взмыл в тусклое, промокшее от дождя небо. Крепко сжимая в руке кристалл, Джем видел внизу замок, повозки, лошадей, крыши казарм, кабачки и кочаны капусты на грядках около кухни, гусей и свиней во дворе. Все выше и выше поднимался Джем. Он парил в вышине над развевающимися на крепостной стене флагами, дозорными и башнями с пустыми глазницами бойниц. Взгляд его скользнул по перекидному мостику, по рву, окружавшему стену. Он смотрел на белые вершины гор, занавешенные облаками, на домишки и поля лежащей в низине деревушки.

Он ощущал себя необыкновенно могущественным и бессильным.

Там, в материнской спальне, невидимый для всех, Джем парил под потолком. В душе его царил восторг. Он чувствовал себя одним из богов из Царства Вечности, глядящим с высоты на падший мир. Оставаясь невидимым, видеть других — в этом было могущество. Джему казалось, что если он до боли наморщит лоб, прищурится как следует, то сумеет даже прочесть мысли окружающих, способные бросить в дрожь своей обнаженной правдивостью.

Это было могущество. Это было знание.

Но он только и мог — смотреть и видеть. Снова и снова его тетка оскорбляла, поносила старика Вольверона и Элу. И Джему все время хотелось броситься на противную толстуху. Ударить ее по лицу. Врезать по зубам. Лупить ее по жирным ягодицам. Он был готов упасть вниз камнем и повалить тетку на пол.

Но он не мог даже прикоснуться к ней. Темная аура прятала Джема, позволяла ему парить в воздухе, но обрекала его на вечное одиночество.

Поэтому всякий раз, когда с губ его тетки срывалось очередное оскорбление, всякий раз, когда взрывалась возмущением мать, Джему казалось, что до него долетают пульсирующие волны, но не более того. Он выпадал не только из пространства, но и из времени, и как бы не присутствовал в комнате матери по-настоящему.

Джем мчался по небу.

Бух!

Сигнал.

Команда.

Выстрел из пушки, послышавшийся со стороны лужайки, вернул Джема в настоящее. Он расслышал бой барабанов. Глядя с огромной высоты, он рассмотрел тусклую толпу, собиравшуюся около виселиц, и выстроившихся шеренгами синемундирников. Солнце давно закатилось — вот-вот должно было стемнеть. Били и били обезумевшие барабаны. Они умолкнут лишь тогда, когда закончится казнь.

Они утихнут только тогда, когда Ката будет мертва.

Ужас и тоска смешались в разуме Джема. Он стремился опуститься ниже, еще ниже. Он хотел догнать мать. Сейчас ему казалось, что теперь только мать и притягивает его к земле. Не будь ее, он бы парил в небесах вечно. Улетел бы за горы, где небо высокое и чистое, и никогда не вернулся бы назад.

Джем увидел мать.

Ярким алым пятном горела ее мантия. Она стояла во весь рост в повозке Стефеля, ухватившись одной рукой за бортик, а другой яростно размахивала, поторапливая возницу. Рядом с ней стоял в развевающемся балахоне старик Вольверон. Позади них повозка была завалена мятой соломой и пустыми бутылками. Здесь уже много сезонов коротал ночи Стефель. А сейчас Стефель остервенело размахивал бичом, немилосердно погоняя старую серую лошаденку. Нирри оставили в замке ухаживать за Тором.

Прогремев колесами по подъемному мостику, повозка, столь же обшарпанная, как и возница, понеслась вниз по склону. Казалось, она может перевернуться или развалиться на части в любое мгновение. Повозка подпрыгивала на ухабах, и просто удивительно, как она не свалилась в пропасть.

Мать Джема, казалось, ведет в бой колесницу. Только теперь в алой мантии она стала похожей на героиню, готовую, наконец, излить долго копившийся гнев, силы, страсть, гордость.

До деревни оставалось совсем немного. Отчаянно разрывая воздух, Джем смотрел по сторонам. Желтые черепичные крыши. Вот — Цветущий Домик, а вон — «Ленивый тигр», а вон чисто вымытые, сверкающие стекла «Зеленой комнаты» — штаба командора. Джем видел кладбище и Диколесье, стриженый сад около проповедницкой, груду белого мрамора на месте храма и черный провал в самой середине развалин. На миг он как бы снова услышал грохот взрыва и наполнился могуществом того, что ему удалось совершить.

Бух!

Вдовствующая королева стояла на боевой колеснице. Она торопилась на бой за своего короля, и сердце ее было преисполнено гордости, а с губ ее была готова сорваться песня. Они запели все вместе — и даже старик Вольверон, но Джем не сразу разобрал слова песни, а только тогда, когда сумел, наконец, опуститься пониже. Они пели старую боевую песню времен Осады. Ее сочинили в те времена, когда некоторые верили, что синемундирников еще можно изгнать из Эджландии.

Медленный, ползучий ужас подобрался к сердцу Джема. Его мать сошла с ума! От стыда Джем стал алым, как плащ матери. Сказались годы злоупотребления снотворным зельем. Она не могла спасти Кату. Она и себя не смогла бы спасти.

Снова зарядил дождь, Джем перестал видеть происходящее внизу четко. Он закрыл глаза. Его вертело в ставшем вдруг странно светлом воздухе. Били и били внизу барабаны. Но они могли поведать Джему обо всем, что происходило сейчас внизу. Он не знал, что еще через несколько мгновений воздух над лужайкой заполнится булыжниками и кирпичами, что там будут метаться люди, что лужайка огласится сотнями криков и выстрелов, и что одетые в яркое платье люди на лужайке отчаянно бросятся на защиту своей свободы.

Кристалл Короса сиял в руке юноши и озарял своими лучами разворачивавшееся внизу зрелище.

Потом, по прошествии времени, никто не мог с точностью определить, когда именно начался ваганский мятеж. Событие это оказалось столь неожиданным, что осталось необъяснимым Никто — ни Вильдроп, ни солдаты-синемундирники, даже деревенские жители, — никто не верил в то, что храм взорвали ваганы. Ваганы и Ката — грязная маленькая полукровка — были всего лишь козлами отпущения, это понимали все. Наполовину взбудораженный, наполовину возмущенный, Ирион был готов к тому, чтобы посмотреть, как их казнят. О справедливости речи не было. Казнь должна была носить ритуальный характер. Но, в конце концов, казнимые были только ваганами.

Во все времена ваганы были самым презираемым народом на свете. После этого дня им суждено было остаться презренными. Страдать они будут еще сильнее, чем прежде. Но воспоминания об этом дне, когда они все как один поднялись на защиту своей свободы, будут жить в их памяти. Слухи о том, что произошло в тот день, разлетятся по долинам, и что-то переменится в сердце каждого из ваганов. Этот день, который впоследствии назовут Ирионским Днем, останется в летописях, песнях и снах — останется знаком того, что несправедливость и угнетение не могут длиться вечно, что со временем им придет конец, и дети Короса станут свободны.

Некоторые говорили, будто бы бунт начали приговоренные к казни. Пятерых ваганов держали до казни в палатке около эшафота. Видимо, нужно было получше за ними следить. Некоторые вообще говорили, что один из синемундирников уснул. Позднее дело должно быть расследовано со всей придирчивостью. Как уж это могло случиться — этого никто не понимал, но выходило так, будто один из приговоренных взял да и снял с себя цепи, после чего быстро освободил остальных. А потом эти пятеро — «Пятеро из Ириона», так их будут звать в будущем — выбрались из палатки и за считанные мгновения обезоружили охранников.

Вроде бы от «пятерых» тогда исходила какая-то странная сила. Позже кое-кто утверждал, что от них вроде бы даже исходило какое-то лиловое сияние, но что это мог быть за свет — этого очевидцы объяснить не могли.

Такова была одна из версий о том, как начался мятеж. Другие рассказывали о шайках ваганов, которые под вечер собрались вокруг лужайки. Вскоре туда прибыли все ваганы из табора. Деревенские жители волновались, волновались и синемундирники. Такого оборота дел никто не ожидал. Ваганы никогда не приходили смотреть на казни. Но с другой стороны, до комендантского часа оставалось еще порядочно времени. «Они же не делали ничего предосудительного», — бубнил потом сержант Банч. Но это не могло служить оправданием. В конце концов, если разобраться, ваганы и раньше ничего предосудительного не делали.

Банч выкручивался, как мог. Он твердил, что даже с небом в тот день творилось неизвестно что. Было серое небо — вдруг стало белое. И с деревьев лило как из ведра, и эшафот весь залило. Ну, прямо как будто нарочно!

Ваганы молча смотрели.

По их лицам ни о чем нельзя было догадаться.

А потом они начали петь. Казалось, все они охвачены какой-то странной магией. Казалось, они поют даже без особого желания. Они пели не знакомые всем веселые ярмарочные песенки. Нет, они завели печальные песнопения, какие-то тоскливые речитативы.

Поначалу пели робко и умолкали всякий раз, когда поблизости оказывался гвардеец. Но скоро синемундирники разнервничались. Некоторые из них впоследствии утверждали, что это было невыносимо. Наверное, именно поэтому один солдат вдруг ударил старуху ваганку, с губ которой все же сорвалась строка песни.

Ясное дело, солдат просто перенервничал. Бывало такое и раньше, но раньше его бы никто за такое не осудил. Старуху вообще могли забить насмерть за такую наглость. Другие синемундирники просто отвернулись бы, сделав вид, что ничего не заметили.

А ваганы бы в страхе попятились.

Но в тот день все вышло по-другому.

Старуха ваганка ударила солдата в ответ, и ударила сильно.

Лужайка огласилась диким гомоном. Синемундирники не смогли сдержать народ.

Ваганы хлынули к эшафоту.

К ним присоединились местные жители.

Плез Морвен тупо смотрел на начавшуюся неразбериху. Он дрожал, он чуть не выронил мушкет. Из его разбитой верхней губы текла кровь.

Почему это вдруг он ударил старуху ваганку?

— Эй, ты! Не стой! Двигай ногами! — рявкнул сержант Банч.

 

ГЛАВА 67

СМЕРТЬ И РОЖДЕНИЕ

Буквально за несколько мгновений до этого Умбекка явилась к командору Вильдропу.

Впоследствии она с содроганием вспоминала о том, как умело он подавил вспышку мятежа ваганов. Подумать только — ведь она могла попасть в лапы мятежников! В то время когда Умбекка ехала вокруг лужайки в карете с гербом синемундирников, там все еще было спокойно. Глядя в окошко, она восторгалась царившим на лужайке порядком: готовые к казни виселицы, стройные шеренги солдат, мерный бой барабанов. Даже крестьяне показались Умбекке торжественными, на их лицах читалась преданность высшей цели. Умбекка отметила, что грядущее зрелище не вызывало у крестьян вульгарных насмешек. А некоторые даже позаботились о том, чтобы выглядеть поприличнее: у одного белел на шее свежий платок, у другой красовался на голове новый чепчик, у третьей топорщилась старательно накрахмаленная юбка, у четвертой — наколка. Если уж чернь заботилась о своем внешнем виде, значит, дела в королевстве и вправду шли на лад.

Милый Оливиан! Его стараниями жизнь у всех стала лучше!

Умбекка прежде на казнях не присутствовала, потому и не знала, что ваганы на судилища раньше не приходили. Сегодня же она отметила, что они против обыкновения сдержанны и стоят на самом краю, где им, на ее взгляд, и было место.

Жаль только, что зарядил дождь.

А потом карета проехала мимо кладбищенской стены, и Умбекка увидела жуткие руины храма — зияющие провалы, растрескавшиеся обломки напоминали открытую рану. Все приятные раздумья как ветром сдуло. Ее охватила тоска — такая тоска, что она даже не обрадовалась, когда молодой красавец гвардеец подал ей руку и помог выйти из кареты.

— Мне нужно срочно повидаться с командором, — вот все, что сказала Умбекка.

Командор Вильдроп сидел в Стеклянной комнате за громадным письменном столом, напоминавшим баррикаду. Откинувшись на спинку кресла и попыхивая сигарой, он, видимо, смотрел на потолок, наблюдая за дождевыми каплями и странно переменившим цвет небом.

Но глаза его были скрыты непроницаемой маской, и на самом деле командор не видел ничего, кроме темноты.

— Вы готовы, капеллан?

— Готов, господин командор.

— «Жители Ириона». А может, лучше написать «Жители Тарна»? — ладно, как хотите. «Сегодня я говорю с вами о любви и милосердии бога Агониса. Я говорю от имени обладающего всей полнотой священной власти нашего замечательного командора», — ну и так далее.

Итак: «С самого начала нашего правления в Ирионе мы, представители объединенного правительства Тарна, защищающего принципы царствования наделенного божественной законной властью его императорского величества, короля Эджарда Синего» — и так далее, и так далее… «пытались всеми силами насаждать примеры справедливости, снисходительности, милосердия и здравого смысла, которые бы воссияли, словно маяк для всей провинции, озарили все темные углы, все логова, где еще могло притаиться Зло, и все приюты несправедливости, озарили бы даже… даже… »

— Ваганов, господин командор?

— Я как раз к этому и веду. Я хотел сказать о зензанцах.

— Тогда, может быть, сформулировать так: «порочные обиталища зензанцев»? Мне кажется, это будет неплохо.

— Гм.

Капеллан сидел на стуле, обитом синим ситцем, положив ногу на ногу. Перо его быстро порхало по листу бумаги. Изредка капеллан склонялся к столу и опускал перо в чернильницу. Стороннему наблюдателю, однако, показалось бы, что Эй Фиваль пишет гораздо меньше слов, чем их произносит командор.

Но это было не так. Капеллан просто-напросто придумал собственную систему скорописи. Разработал он ее в период активного общения с дамами из агондонского высшего света. Дабы не забыть о пожеланиях той или иной дамы, капеллан взял за правило, возвращаясь домой из гостиной леди А, ну, или, скажем, из будуара леди Б, самым старательным образом записывать все, что ему поверяли. Ведь у леди А, в конце концов, такая плохая память, а леди Б… леди Б такая занятная женщина. Никто не знал, но вдруг ей придется напомнить о том, другом или третьем.

Эй Фиваль сдержал вздох сожаления. Нет-нет, он ни в коем случае не жаловался на судьбу! Но как же не хочется тратить драгоценное время на скрупулезную запись инсинуаций этого старикашки! Да и потом, капеллан знал, что, выйдя на эшафот, наверняка будет импровизировать. Он всегда так поступал.

Вот только жаль, что идет дождь.

— Дальше… «Мы искренне надеялись, что не пройдет и цикла, как мы увидим, что эта некогда процветающая деревня»… город?

— Поселение, — предложил капеллан.

— Гм… «Это некогда процветающее поселение вернет себе благословение» — и так далее и тому подобное. «Слава Эджландии, на зависть всему миру». Ну, как водится.

— Ведь мы добились этого, господин командор. Командор?

Уж не заснул ли старик? Голова его упала на грудь. Эй Фиваль выпучил глаза, но ту же опомнился — он не раз ловил себя на мысли, что старик наверняка видит его даже через глухую маску. Зря он выпучил глаза.

Командор продолжал:

— «Всего этого мы добились благодаря тому, что нам не был помехой тот подколодный змей, тот, кто предал мораль и нравственность, тот, кого наше королевство терпело слишком долго… »

Старик затянулся сигарой. События последнего дня тревожили его. Он был немного раздражен. Подумать только, встречи с ним ожидала «мисс Р», а он тут тратил время на какую-то дребедень! Повесить лишнюю пятерку ваганов — разве это могло как-то сказаться на его карьере? Повесить вагана может всякий. И даже пятерых. И зачем им только понадобилось взрывать этот треклятый храм?

Командор снова вспомнил о чудовищном взрыве, который разбудил его среди ночи. «Ваганское колдовство», — болтали в деревне. Раз «ваганское колдовство», значит, ваганов и надо повесить. Но не было ли тут чего-то большего? Командору припомнился взрыв в Зензане.

Алый Мститель!

Возможно ли?

Эй Фиваль испугался, что командор снова задремал.

— В этой связи резонно упомянуть о темном боге Коросе, господин командор, — высказал предложение капеллан. — О том, как его зло насквозь пропитало ваганов. Темный бог — это будет наилучший подход. Потом надо наболтать чего-нибудь насчет того, как ваганы дурят народ, как выманивают деньги. Среди толпы не найдется ни одного, кого ваганы не облапошили хоть раз, это я вам заявляю с полной уверенностью. Тут-то они все призадумаются, точно! Позабудут про все то веселье, что бывало на яр…

Громко зашумела листва, и к столу подбежала запыхавшаяся Умбекка.

— Оливиан! — выпалила она. — Мне нужно срочно поговорить с вами. Наедине!

Джем открыл глаза.

Вращаясь в белесом небе, он смотрел на начавшуюся внизу неразбериху. Умытая дождем лужайка весело зеленела. На фоне изумрудной зелени он рассмотрел мечущиеся фигуры ваганов и преследующих их синемундирников. Увидел, что крестьяне не остались в стороне, что они швыряют в солдат камни, доски, кирпичи, увидел вспышки выстрелов из мушкетов, облачка дыма.

Что-то виделось Джему с высоты темным, что-то светлым, что-то ясно, а что-то — в дымке. Джем видел всех, но лучше всего ему была видна повозка матери — ярко-алое, быстро мчавшееся пятно. На бешеной скорости повозка пересекала лужайку. Вот Эла спрыгнула с повозки и побежала к воротам Дома проповедника. Ее алый плащ развевался на ветру.

Вокруг нее свистели пули, летали камни и кирпичи. На пути ее то и дело возникали какие-то люди. Но ничто не могло остановить ее.

Мир вернулся к Джему. Джем вернулся к миру.

Он вдруг снова почувствовал свою связь с землей. Он вдруг ясно, словно озарение, почувствовал: присутствие матери — одна из причин мятежа ваганов. Она — дух восстания, и она защищена.

Джему не было страшно.

А потом Джем понял еще одно: Ката не взойдет на эшафот. Он знал, что она не умрет. Этого не произойдет.

Она будет жить.

Она будет свободна.

И тогда Джем ощутил отчаянную любовь, такую сильную, какую он никогда не ощущал прежде. В страстном порыве ему хотелось объять этим чувством бегущую по лужайке мать, объять Тора, томящегося в замке, объять старика Вольверона, и Нирри, и ее отца, и Варнаву, своего утраченного друга, где бы он сейчас ни был. Джем поразился — на одно головокружительное мгновение он был готов заключить в свои объятия даже тетку Умбекку и досточтимого Воксвелла, и несчастного покойного рыжеволосого Полти. Его любви хватило бы на войска Эджарда Синего и на войска Эджарда Алого, и на ваганов, и на зензанцев, и на все другие народы этого таинственного огромного мира. Ее хватило бы и на всех тварей в Диколесье — рыб, птиц, всех живущих и мертвых, лежащих в теплой темноте под землей.

Порожденная кристаллом, его любовь разрасталась, становилась глубже, она охватывала весь разрушенный, измученный мир, лежащий в страданиях и страстях там, далеко внизу. Но источником этой любви, самой глубокой любви, которую он когда-либо испытывал, источником, который управлял всеми его чувствами, была его любовь к Кате.

Отчаянное безумие.

Ничего не было, кроме этой любви.

Мир вернулся!

Джем вращался и парил. Первый экстаз любви утих. Это произошло тогда, когда он заметил, что кристалл в его руках гаснет.

Он догорал.

Моросящий дождь мало-помалу превращался в ливень. Наконец Джем почувствовал, что вымок до нитки. Струи дождя стекали по его лицу. Руки, сжимавшие кристалл, окоченели.

Как раз в это мгновение его мать вбежала в ворота Дома проповедника, а Джем вдруг обнаружил, что кристалл исчез. Он больше ничего не сжимал в руках. Он падал.

Он, словно раненая птица, камнем падал на землю из туманной серой вышины. У Джема темнело в глазах. Он успел увидеть разрушенный храм, кладбище, сад у Дома проповедника, высокие трубы на Доме, блестящую стеклянную крышу, по которой шлепали струи дождя.

Эй Фиваль расхаживал по бальному залу. Шаги его были размеренными, мягкими, короткими. Он скользил по полу, словно репетировал какой-то танец. Смеркалось. Темнота собиралась за плотными шторами.

Он ждал. Сначала он ждал в длинном коридоре, который вел в Стеклянную комнату, потом в холле. От нечего делать он бродил там, время от времени останавливался, чтобы смахнуть пылинку-другую с мраморного плеча короля. Затем он перебрался в бальный зал. Расхаживая там, Эй Фиваль любовно размышлял о том триумфе, который сейчас переживала госпожа Ренч. Какой взлет! Какой стремительный взлет!

Стороннему наблюдателю могло показаться, что капеллан нервничает, что он возмущен. Так оно и было. Еще бы! Старикашка попросил его удалиться из Стеклянной комнаты! Да как он смел? А Умбекка какова? Не сказала ему ни слова о том, что собиралась поведать командору!

Капеллан не привык, чтобы дамы с ним так обходились.

Конечно, если бы у дверей в Стеклянную комнату не стояла вооруженная до зубов охрана, капеллан бы нашел способ узнать, что к чему. Так нет! Он вынужден сгорать от любопытства. Он ведь успел услышать только самое начало страстной исповеди Умбекки. Она пришла, чтобы что-то рассказать. Что-то очень важное.

И тут капеллана осенило.

Алый Мститель!

Капеллан задышал часто и взволнованно. На сердце у него сразу стало легче. Спасение! Казалось, в темноте заиграл несуществующий оркестр. Эй Фиваль сам не заметил, как принялся что-то напевать себе под нос. Шажок… другой…

Раз-два-три, раз-два-три…

Эй Фиваль вспоминал о том вечере, когда он сопровождал Умбекку Ренч на бал. О ее жутком платье, о чудовищной шляпе, о том, сколько раз она наступила ему на ногу, пока они танцевали. Деревенщина! Все офицерские жены, как одна, тайком смеялись над ней. В обществе рангом повыше над ней смеялись бы открыто. Там просто не смогли бы сдержаться. Там бы решили, что это комическая старуха, очередная шутка Фиваля — ну, что-то вроде обезьянки в траурном наряде, которая в свое время так повеселила леди М., или, например, набедренной повязки, которую он преподнес леди Э. в тот знаменитый «Вечер джунглей»…

Но Умбекка Ренч не была создана на потеху зевакам. Это капеллан понимал. Потешаться стоило над теми, кто вздумал бы над ней смеяться. Бал в Доме проповедника тут значения не имел. Грубые пляски в деревенском амбаре! Когда Умбекка Ренч отправится на бал в следующий раз, это будет бал совсем иного пошиба! И тогда никто не осмелится посмеяться над ней.

У Эй Фиваля относительно женщин было особое чутье. Да, госпожа Ренч пока являла собой всего лишь сырье, материал для лепки. Сейчас она решила отдалиться от капеллана. Она чувствовала себя оскорбленной. В провинции и нравы провинциальные, и это пройдет. Госпожа Ренч уязвлена, оскорблена? Ну что ж… Зато леди В. увидит, какой верный друг Эй Фиваль.

Все пройдет. Умбекка Ренч — не дура. Стоит ей выдать Алого Мстителя, и она приобретет все, о чем мечтала. Репутация Вильдропа будет восстановлена. Умбекку ожидает блестящее замужество, ну а вслед за замужеством последует не менее блестящее вдовство. Агондонское общество будет у ее ног!

Ну а рядом с ней, что самой собой разумеется, будет ее верный духовный наставник.

Эй Фиваль танцевал в полутемном зале, описывая круги, словно заводная игрушка.

Все произошло молниеносно.

Находясь в темном зале, Эй Фиваль не сразу расслышал шум в аллее, ведущей к воротам Дома проповедника. Здесь, в зале, крики казались шепотом, звон разбитого стекла — пением птичек, но когда начали стрелять, то выстрелы капеллан ни с чем бы не спутал. Громко хлопнули входные двери. Стражники протопали в сторону Стеклянной комнаты.

Что-то происходило. Приготовления к казни, обязанные идти обычным порядком, явно были сорваны. Прекратив вальсировать, Капеллан бросился к дверям. Сжав губы, он вбежал в синюю прихожую. Мерзкие солдаты затоптали грязью ковер. Нет, что-то было очень и очень скверно. Эй Фиваль заглянул в окно. Усыпанная гравием дорожка покрыта коркой грязи — и там наследили!

Капеллан в неуверенности задержался у дверей, но вдруг они с треском распахнулись. Капеллан попятился, напуганный алой вспышкой.

Алый Мститель!

Лишь несколько мгновений спустя капеллан понял, что перед ним не зловещий мститель, а всего лишь леди Элабет, все это время находившаяся на одре болезни и неизвестно зачем покинувшая его.

— Где она?

— Миледи Эла, что с вами?

Она отшвырнула руку капеллана:

— Где Вильдроп? Говорите, где он?

Леди Эла никогда особо не нравилась Эю Фивалю. Ее он в круг «своих» дам никогда не включал. Капеллан, вяло махнув рукой, указал в сторону Стеклянной комнаты, но перед тем как броситься вслед за развевающимся алым плащом, испуганно оглянулся через плечо и, к своему ужасу, увидел… двух стариков — обшарпанного камердинера и совершенно жуткого, страшного вагана — видимо, то была свита леди Элы. Они шли следом.

Нет, она определенно не смогла бы стать одной из дам Эй Фиваля!

А в Стеклянной комнате командор поднялся из-за письменного стола. Он встал, опираясь на трость. Рядом с ним стояла на коленях Умбекка. Лицо ее было залито слезами — видимо, расчувствовалась за время исповеди. Вбежавшие в комнату стражники в страхе попятились, испугавшись гнева командора.

— Что? — ревел командор. — Грязные ваганы? Что? Что?

— Вильдроп!

Это прозвучало не как мольба, а как приказ.

— Эла! — лицо Умбекки перекосилось от изумления. Она покинула свою племянницу рыдающей над телом Тора. Она ни за что бы не поверила, что Эла все-таки исполнит свою безумную угрозу и явится к командору. И еще Сайласа с собой притащила. И Стефеля!

Эла шагнула к командору. То была истинная королева, горящая праведным гневом, любовью и ненавистью. На миг, казавшийся вечностью, возникла немая сцена противостояния красного и синего цветов. Насмерть перепуганный Эй Фиваль увидел, как он ошибся. Нет, насчет леди Элы он не сомневался, она бы никогда не вошла в его круг, но Алый Мститель… Алый Мститель явился. Дух Сопротивления заполнил собой комнату!

А потом небеса разверзлись.

Вспышка, еще одна — немыслимо яркая здесь, в комнате со стеклянным потолком. На несколько мгновений серые стены стали вдруг ослепительно белыми.

А потом грянул гром.

И раскололся потолок.

Командор упал на пол. Умбекка бросилась к нему, упала рядом с ним на колени. Эла покачнулась и опустилась на ковер. Стражники отступили, закрыли лица руками. В комнату градом посыпались осколки стекла.

Хлынул дождь.

И вместе с дождем что-то упало в самую середину комнаты.

— Ваганское колдовство! — выдохнула Умбекка, в ужасе взирая на обнаженное тело, свернувшееся клубком. Тело озаряли последние вспышки лилово-черного ореола. Медленно-медленно, пугливо и осторожно, все, кто был в комнате, собрались вокруг лежащего на полу человека.

Нет, не все. Эла лежала там, где упала, грудой алой одежды.

А около нее на полу растекалась алая лужица.

В одном досточтимый Воксвелл не ошибся. Кровоизлияние. Вся кровь, что еще текла в измученном теле Элы, излилась с ее губ. Стефель, рыдая, опустился на колени рядом с королевой. Но он ничем не мог ей помочь.

Какое-то время человек, пробивший стеклянный потолок, лежал неподвижно. Медленно он перевернулся на спину, открыл глаза и увидел тех, кто смотрел на него. Медленно-медленно, обливаемый струями дождя, беспрепятственно лившего сквозь разбитую крышу, обнаженный человек поднялся на ноги.

— Джем!

Умбекка была готова броситься к юноше, чтобы обнять его, а может быть — ударить. Но стражник не пустил ее, словно хотел защитить от грозящей опасности. На юношу уже были нацелены мушкеты синемундирников. Они вот-вот могли выстрелить, но юноша развернулся к командору и негромко проговорил:

— Это не Ката. Это я. Во всем виноват я.

 

ГЛАВА 68

КРАСАВИЦА ДОЛИН

Командор пошатнулся, оперся о стол. Болью скрутило его побагровевшее лицо. Несколько мгновений он не в силах был произнести ни слова.

Однако пауза была короткой.

Из густой листвы вынырнул сержант Банч. И тут же остолбенел при виде представшего перед ним зрелища. Готовые сорваться слова замерли у него на губах. Глаза он выпучил так, что казалось, они вот-вот выскочат из орбит.

Командор проревел:

— В чем дело, сержант?

— Г-господин к-командор! — сержант вздрогнул и стал по стойке «смирно». — М-мятеж п-подавлен.

— Подавлен?

— Трое моих людей р-ранено, один у-ушиблен к-кирпичом.

— А ваганский сброд?

Как ни силился сержант смотреть в глаза начальнику, глаза его упрямо косили в середину комнаты. Впоследствии он долго силился понять, что же там произошло. Тогда он как бы на миг перестал существовать как воин. Когда он был маленький, его мать как-то взяла его с собой в паломничество к Великому Оракулу, где статуя леди Имагенты плакала настоящими слезами. С тех пор не было в его жизни мгновения, чтобы он, жирный сержант, привыкший к раз и навсегда определенному уставом порядку вещей, вдруг перестал владеть собой.

Но он все же постарался взять себя в руки.

— Мы… изловили несколько ваганов, господин командор. И двух крестьян, которые шв-вырялись к-камнями, и… — Сержант запнулся. Взгляд его снова стал блуждающим.

Командор шагнул к нему. Нет, он почти бросился к сержанту. Он шел, забыв о трости. Еще мгновение — и он бы занес ее над головой тупого сержанта.

— Да что с тобой, дубина? — рявкнул он. — А остальные ваганы? Вы их окружили?

Сержант прошептал:

— Г-господин к-командор, н-некоторым удалось скрыться в ле-лесу.

Трость ударила.

— Значит, ты идиот, Банч! Будет расследование, понял? Ты руководил сегодняшней операцией — значит ты и будешь отвечать за все, что тут произошло! Понял ты или нет? Наше положение здесь зависит от того, держим мы этих дикарей в узде или нет. И если ты не можешь их держать в узде, значит, грош тебе цена как командиру. Убирайся с глаз моих! Приказ: изловить всех ваганов до единого и убивать на месте, без суда и следствия. Понял?

— Есть, командор!

Командор развернулся, пылая гневом. В нем словно проснулись какие-то давно дремавшие чувства. Очнувшись словно от летаргического сна, он снова стал былым героем, зловещим духом Осады. А Сайлас Вольверон при звуке этого беспощадного, жестокого голоса вдруг понял, что вновь стоит перед своим истязателем.

Слепец выронил посох и опустился на колени, молясь о спасении жизни дочери. Все замерли, потрясенные этим зрелищем. Никто не ожидал, что так унизят старика отшельника. Почему-то упавший на колени бывший ирионский проповедник стал удивительно похож на вагана. То ли из-за дикости этой позы, то ли из-за унижения. Вероятно даже, что он упал на колени, не умоляя о пощаде, его просто сковала по рукам и ногам тоска. Капюшон упал с его головы.

Эй Фиваль снял перчатку с левой руки и изучал аккуратно подстриженные ногти. Заняться ему было положительно нечем. Он уже продумал содержание речи, которую, как он был уверен, ему вскоре придется произнести. Он будет бичевать преступление мальчишки.

Нагота. Вот что станет краеугольным камнем его речи.

Бесстыдство похоти.

Капеллан позволил себе бросить взгляд на юношу. Зрелище доставило ему некоторое эстетическое удовольствие, однако он быстро отвел глаза. В делах такого сорта самое лучшее — равнодушие, это капеллан давно уже уяснил для себя.

О, хоть бы только этот старый ваган замолчал! Его вульгарность поистине отвратительна!

— В какое же чудовище ты превратился, Сайлас Вольверон! — прогремел командор, надменно встав над коленопреклоненным Сайласом. — Или лучше было бы назвать тебя «Безглазым Сайласом»?

Он оглянулся. Гвардейцы послушно прищелкнули каблуками.

— Увы, несчастный, тебе всегда была свойственна дерзость и гордыня, и потому ты недооцениваешь справедливости, милосердия, сострадания и снисходительности моего правления. Будь я тем чудищем, каким ты себе меня представлял, разве ты смог бы беспечно наслаждаться все эти двадцать лет своей бесполезной жизни, хранимый заботами своей дочки? Нет! О, злобный, бессердечный предатель! Какими еще отвратительными чертами ты дерзнешь меня наделить? Как ты только мог допустить мысль о том, что я отправляю на эшафот несчастную глупую девчонку? Девчонку испорченную, не отрицаю, но кто больше всех повинен в ее порочности, как не ты? О, ради бога Агониса, несчастный! За кого ты меня принимаешь?

Командор щелкнул пальцами. Вперед шагнул гвардеец и ударил Сайласа Вольверона по затылку.

Сердце Умбекки Ренч взволнованно билось.

А сердце Джема наполнилось яростью. Он бросился к командору. Сжал его горло. Если бы ему дали убить Вильдропа голыми руками, Джем бы сделал это, не задумываясь.

— Остановите его! Остановите! — взвизгнула Умбекка.

Ее призыв был исполнен мгновенно, и подскочивший гвардеец — тот самый, который ударил Сайласа Вольверона, — быстро оттащил Джема. Джем царапался, извивался, пытался вырваться.

— Мальчишка обезумел! — прохрипел командор, пошатнувшись. Он, побагровев, держался за шею. Казалось, его сейчас стошнит. Утробным голосом он возгласил: — Ты что, щенок, потерял рассудок? Ты соображаешь, что делаешь? Слушай, щенок, если ты владеешь мерзопакостным ваганским колдовством, так лучше исчезни сейчас же! Чего ты там еще вытворил, я не знаю, но одного этого достаточно, чтобы отправить тебя на виселицу! Увести его!

— Нет! — дико закричала Умбекка.

Но командор ее не слышал. Он стоял, тяжело дыша, упершись кулаками в крышку письменного стола — громадный раненый зверь. Он скрипнул зубами.

— Оливиан! — Умбекка уже была рядом с ним.

— Я возьму это на себя, отец! — послышался вдруг голос, от звука которого Джем вздрогнул и задохнулся. Охранник держал его так крепко, что юноша лишь с большим трудом повернул голову и увидел того, кто вошел в круг и сейчас осторожно обходил груду битого стекла. Синий мундир облегал мощную, мускулистую грудь. Поверх белой повязки струились рыжие локоны.

Полтисс Вильдроп подошел к Джему вплотную. Презрительно скривившись, смерил обнаженного юношу взглядом с головы до ног.

— Принесите ему что-нибудь прикрыться. Довольно нам лицезреть его мерзкое тело. Хватит с нас его мерзких поступков.

— Полтисс, — сквозь сжатые зубы проговорил командор. — Пойди ляг, ты себя плохо чувствуешь. Ты нездоров.

— Ты тоже, отец. Но боюсь, что ты вряд ли поправишься. А вот я скоро поправлюсь — но не благодаря этому парню. О, как он размахнулся своими костылями! Какое было зрелище! Будь у него силенок побольше, я бы сейчас тут не стоял. Он хотел меня убить — в этом можно не сомневаться. Однако мне показалось, что, вложив все силы в первый удар, второй он адресовал не столько моей голове, сколько могильной плите шлюхи Эйн Ренч — и, пожалуй, это справедливо. Эйн Ренч есть за что ответить, насколько я понимаю. Можно даже сказать, что это с нее началась цепь ужасных событий, которая и привела мальчишку к тому, что он пытался свершить столь смешное отмщение.

— Полтисс, прошу тебя! — простонал командор, но то ли он умолял сына замолчать, то ли просил проявить участие к себе.

Полтисс решил, что отец просит его о втором.

— Отец, садись, пожалуйста! Ну, позволь же я окажу тебе помощь. Скоро к нам присоединится досточтимый Воксвелл. Сейчас он наблюдает за девчонкой. Присматривает за тем, чтобы она приняла лекарство.

— За девчонкой? — вырвалось у Джема. — Что вы с ней сделали?

Полти небрежно развернулся:

— Вы слышали? О, какое бесстыдство! Он спрашивает меня — меня! О том, что я с ней сделал!

— О чем ты говоришь! — выкрикнул Джем. — Я люблю ее!

— Любит! — Полти расхохотался. — Видите, куда его завела тропа порока? О, сначала я просто не мог поверить, что калека-простачок способен на такой разврат!

Эй Фиваль продолжал изучать собственные ноги — правда, теперь несколько раздраженно. Юный капитан Вильдроп посягнул на тему, которую как раз собирался развить он, капеллан.

— Мы все хотим думать, что внешнее уродство указывает нам на уродство внутреннее, — вещал Полти. — Нам кажется, что урок, который дает тело, начертан и в сердце урода. Однако мы все же сомневаемся: а так ли это на самом деле? Сомневаемся, проверяем себя, словно чего-то стыдимся! И отвращение уступает место состраданию. Неприязнь сменяется терпимостью. Но куда же деваться от чувства гадливости, от ужаса, который рвется из наших сердец подобно струе из источника?

Как долго мы наблюдали за ним, пока он слонялся по деревне на костылях? «Бедный маленький калека» — вот и все, что мы о нем говорили! «Не трогайте его, он безобиден» — вот как мы говорили. Кто бы мог догадаться, что этот юноша готов продать свое сердце темному богу!

Снова зашуршала листва, и излияния Полти прервал чей-то голос:

— Полагаю, я бы смог ответить на этот вопрос, ибо я — первый, кто это предсказал. Я всегда говорил, что моральное загрязнение будет распространяться вверх по его телу, от изуродованных нижних конечностей, как от источника инфекции, и теперь, как видим мы все, я оказался прав. И то, что бастард теперь не стыдится открыто демонстрировать свое уродство, лишнее подтверждение моей правоты.

Досточтимый Воксвелл! Он выбрался из зарослей крабьей походочкой. На губах его играла зловещая кривая ухмылка. Но Джем не видел противного лекаря. Он смотрел прямо на него, но не видел. К груди Воксвелл прижимал кожаный мешок с инструментами и вел за собой, держа за руку… кто же это?

Сначала Джем не узнал ее, но, вспомнив о том, что сказал Полти, Джем решил, что это Ката.

Но что это с ней?

На ней ослепительное белое платье с широченной юбкой, под которой топорщились накрахмаленные нижние юбочки. При каждом шаге девушки юбочки громко шуршали. Вышитые кружева украшали стоячий воротник и манжеты. Черные волосы высоко подняты, уложены в прическу и повязаны синей лентой. Она была чисто умыта.

На шее Каты на цепочке висело аметистовое кольцо. Не сразу Джем заметил, что девушка хромает.

— Что ты с ней сделал? — прохрипел Джем.

Ката понурила голову, плечи ее упали, но когда она подняла глаза и устремила взгляд на Джема, в ее глазах не было искорок жизни.

В этот миг Сайлас Вольверон, все это время стоявший на коленях неподвижно, словно статуя, поднял голову и громко застонал, словно заблудившийся в лесу зверь.

Он не чувствовал Кату.

Он совершенно ее не чувствовал.

— О Ката, Ката! — рыдал Джем.

— Восхитительное лицемерие! — в отвращении процедил Полти. — Изображает истинную любовь, хотя все это время только тем и занимался, что увлекал невинную девушку на дно своей порочной похоти.

— Нет! Джем! — не выдержала Умбекка.

— Боюсь, что это правда, госпожа Ренч.

Изящно взмахнув рукой, Полти указал на странно переменившуюся Кату и, глядя на нее взглядом, как бы полным любви, поведал совершенно фантастическую историю.

Джем от изумления утратил дар речи.

— Я часто слышал об этой одинокой девушке, которая жила в зеленой первозданности Диколесья и не училась ничему, кроме тех уроков, что преподносили ей деревья, и не знала иного измерения времени, кроме смены сезонов. Многие бы решили, что для нее недоступны такие понятия, как любовь и милосердие, но я видел — хотя она и далека от бога Агониса и от благ жизни в приличном обществе, все же в ее сердце есть крупицы добродетели. Я видел, что если бы удалось вытянуть ее из трясины Диколесья, ее можно было бы ввести в общину, посещающую наш храм. Она не испорченное дитя, она просто нуждается в том, чтобы ее обучили хорошим манерам. Получив соответствующее воспитание и образование, эта девушка могла бы стать символом обновления сердца — именно такого обновления, какое мы, представители его императорского величества, жаждем принести в эту погрязшую в грехах провинцию.

Я решился на то, чтобы вывести эту девушку из мрака. Несколько лун подряд, ублажая ее побрякушками и вкусной едой, я выманивал ее из леса, надеясь завоевать ее доверие. Медленно, но неуклонно я вел ее за собой к свету, каковым является любовь бога Агониса. И получилось так, что поначалу робко, но эта девушка стала приходить ко мне и питаться той духовной пищей, которую я ей приносил.

Голос Полти, полный печали, вдруг зазвучал торжественно и решительно. Юный Вильдроп резко развернулся к Джему и устремил на него обвиняющий взгляд вкупе с указующим перстом.

— Но я не знал, что на ее пути ко мне залег подколодный змей. Все то время, которое я пытался призвать ее дух к сияющим высотам, я не подозревал, что существует некто, кто ищет только ее плоти! Я не знал, что все это время этот порочный юноша хотел использовать невинную девушку как вместилище для своей отвратительной похоти!

— О Джем, Джем! — рыдала Умбекка.

Полти продолжал:

— Девушка осталась невинной, я в этом не сомневаюсь, но если бы не мое вмешательство, ее падение бы, несомненно, состоялось! Некоторое время ее хранила наивность, присущая ей от природы, — наивность, а не моральные устои. Но это только распалило похоть гадкого искателя наслаждений, и он с большим упорством склонял ее к сожительству. Наконец, обезумев от тщетности своих попыток, он решил добиться силой того, чего не мог добиться словами. Инсценировав ритуал поминовения усопших, он нарядил девушку в одежды шлюхи и увел на кладбище под покровом темноты. Он был готов сотворить то, что хотел, на надгробии покойной матери несчастной!

— О, это чудовищно! — сорвалось с губ командора. Гнев его был так силен, что он забыл о терзавшей его боли. То, о чем рассказывал его сын, точь-в-точь соответствовало пережитому благочестивой Эвелиссой на страницах «Красавицы долин».

— Девушка спасена, — патетически объявил Полтисс. — И теперь больше никогда не вернется в Диколесье. Ее отдадут на попечение моих приемных родителей, которые так преданно заботились обо мне до тех пор, пока я не нашел моего настоящего отца. В Цветущем Домике она будет ограждена и от порочных ухаживателей, и от безумного отшельника, приложившего руку к ее совращению с пути истинного. Я с радостью буду часто навещать ее там, ибо верю, что со временем она станет украшением этой деревни, что ее печалям придет конец, и они сменятся радостями, и она навсегда позабудет об этом злобном мальчишке.

Эй Фиваль стал грызть ногти. К его раздражению примешались и другие чувства. Сначала он просто переживал, что его опередили. Подумать только, не он ли своими руками надел на этого хлыща форму синемундирника! Но потом капеллан с ужасом понял, что сын командора оказался способным учеником и учился быстро.

Командор встал и с обожанием уставился на Полти.

— О сын мой! Сын мой! Я еще гадал, истинный ли ты Вильдроп. Теперь я вижу, что это именно так. Ты показал, что способен на сострадание. Ты показал, как глубока твоя вера в людскую добродетель, как может быть силен твой гнев тогда, когда кто-то покушается на эту добродетель. Эту девушку я готов прижать к своей груди и относиться к ней как к дочери, но что же до этого юноши, то тут говорить не о чем. Он сам изгнал себя из приличного общества, ибо его преступления — это преступления против невинности, и нет ему прощения. Глядя на него, любой бы угасил в себе порывы сострадания. Рядом с ним воды всепрощения замерзают. Для него нет надежды на исправление. Стража! Отвести его на эшафот.

— Нет! — крикнул Джем. — Ката, скажи ему. Скажи им всем! Прошу тебя!

Но Ката, одурманенная снадобьями досточтимого Воксвелла, ничего не могла сказать, она ничего не чувствовала. Она только тупо моргала, глядя на то, как стражники тащат вырывающегося юношу из комнаты. Все было бы кончено, но Умбекка, рыдая, вцепилась в плечо командора и возопила:

— Оливиан, нет! Ты не можешь! Ты ошибаешься!

Эй Фиваль оторвал, наконец, взгляд от своих ногтей, выгнул другую бровь. Командор развернулся к своей невесте. Краска снова бросилась в лицо старику.

Вот это да! Пахло жареным.

— О-ши-ба-юсь? Сударыня, вы забываетесь! Вы хоть понимаете, о чем говорите?

— Пожалуйста, Оливиан! Джем не такой плохой мальчик…

— Что? Вы слышали обо всем, что он натворил, и говорите, что он не такой уж плохой?

— Я знаю, что он не такой ужасный! — выкрикнула Умбекка. — Да посмотрите же на него! О да, я понимаю, он наг, он вызывает возмущение. Но разве он таков на самом деле? Оливиан, ваш сын печется об этой девушке. Но разве нельзя с той же долей сострадания отнестись и к несчастному мальчику! Разве мой бедный Джемэни — тоже не такой же пример покушения на невинность?

Эй Фиваль принялся за следующий ноготь.

— Подумать только, что за жизнь он прожил! Разве не очевидно, что он родился на свет, не имея никаких надежд на будущее? Изуродованный, дитя инцеста! Мать — шлюха, отец — изменник! Я старалась, как могла, возместить ему лишения, на которые его обрекла судьба. Но что я могла поделать одна — я, одинокая, несчастная женщина! Вспомните, что, когда он был малышом, в Ирионе даже храма не было, куда я могла бы водить его! Можно ли было надеяться, что дорога приведет несчастного калеку к богу Агонису? Ведь только исходящий от него свет способен озарить пороки этого мира! Его грехопадение было неизбежно.

И что же мы видим теперь? Теперь он, лишенный всякой гордости и стыда, отдался в лапы темного бога Короса. О Оливиан, я не отрицаю: и мое сердце жаждет отмщения! Когда мальчик в порыве злобы бросился к вам и хотел душить вас, я чуть не ударила его. Я проклинала свою женскую слабость за то, что не смогла так поступить. Но Оливиан, умоляю вас, если вы любите меня, пощадите моего бедного Джемэни! Он не повинен в преступлениях, совершенных его родителями. Он не зол, не порочен. Он болен. Он нуждается в лечении!

Все это время досточтимый Воксвелл слушал Умбекку с неподдельным вниманием. Теперь он шагнул к столу, заискивающе улыбнулся и произнес:

— Рад, досточтимая госпожа, что вы склоняетесь к моей точке зрения.

— И какова же ваша точка зрения, досточтимый? — командор пристально взглянул на лекаря, как бы спрашивая у того совета.

Умбекка мертвенно побледнела.

— Я скажу, милорд. Если вас интересует мое мнение, мнение человека ученого, то я скажу следующее: я давно полагал, что бастард нуждается не в моральном, а в хирургическом исправлении. В этом случае мне все было ясно с самого начала. Сожалею, что от меня многое скрывали. Знай я с самого начала, что он не только бастард, но и порождение инцеста, я бы только укрепился в своей уверенности.

Тайна его появления на свет объясняет все те уродства, которые бастард сейчас скрывает от нас за счет ваганского колдовства. Когда бастард был помладше, я надеялся, что его тело можно спасти от распада, если удалить деформированные конечности. Произведи я операцию тогда, мы бы избежали многого, многих неприятностей, скажем так. Боюсь, что теперь инфекция распространилась, но если и есть надежда спасти бастарда, я бы попросил, чтобы мне позволили прооперировать его немедленно.

— Нет! Оливиан, прошу вас! — вскрикнула Умбекка, но на этот раз командор ее не слышал.

Он поднял руку:

— Мне понравился ход ваших мыслей, досточтимый. «Бастард», как вы его называете, всего лишь несчастное дитя, и если есть способ спасти его, мы обязаны его спасти. — Обернувшись к Умбекке, командор проговорил: — Успокойтесь, дорогая. Вы должны понять, что досточтимый Воксвелл предложил наилучший выход. Он в той же мере слуга науки, как и слуга бога Агониса, и он доказал, как можно соединить подход научный с духовным. Ярость владела мной, когда я посылал мальчика на виселицу. Теперь я понимаю, что наука предлагает нам выход более милосердный.

Прекрасно, досточтимый. Можете забрать мальчишку.

 

ГЛАВА 69

СПУТНИК

Мир превратился в путаницу мрака и дождя.

Время на мгновение остановилось, Джем как бы повис в пространстве. Стражники держали его столь же крепко, как он совсем недавно — лилово-черный кристалл. А потом вдруг все пришло в движение и тут же оборвалось. Он запомнил только ослепительный свет, и стражники поволокли его прочь из комнаты. Дальше была злая, царапающая зелень, золотистые отблески на стеклянном потолке, командор — синий и зловещий, черная фигура рыдающей тетки, выцветшее пятно — отец Каты, алое пятно — мертвое тело матери, а в самой середине ослепительно белое пятно — уничтоженная Ката, падающая без чувств в объятия Полтисса Вильдропа.

Собственный крик долетал до Джема, словно эхо, полное ужаса, тоски и любви. Стражники начали лупить его по щекам, чтобы он перестал кричать, потом заткнули ему рот кляпом, связали руки и ноги, набросили на него балахон, в котором он стал похож на шута.

Его швырнули на сиденье кареты.

— Быстрее! На этот раз медлить нельзя! Нужно подготовить его к операции! — вопли досточтимого Воксвелла гулко разносились в сыром воздухе. Взгляд Джема отчаянно метался между собиравшейся за окнами грозой и зловещей фигурой лекаря, усевшегося рядом на сиденье. Юноше хотелось кричать, но кричать он не мог. Ему хотелось ударить лекаря — он не мог и этого. Плотный кляп забил ему рот, прижал к небу язык, руки ему связали крепкими веревками, которые больно врезались в запястье и лодыжки.

Полыхнула молния, озарила лицо Воксвелла, перекошенное дикой злобой. Глаза Воксвелла были полны почти любовной страсти. Он склонился к Джему и заглянул в полные ужаса глаза юноши:

— О бастард, бастард! Скоро ты будешь излечен!

Он вскочил со стула, под его ногами захрустело битое стекло.

— Быстрее, быстрее!

С губ Воксвелла стекали слюни, парик съехал набок, обнажив плешивую голову. Взгляд его безумно метался.

— Скорее! Скорее!

Карета сотрясалась чуть ли не в ритме любви. Скоро страсть досточтимого Воксвелла получит удовлетворение.

Джема везли на карете по аллее, которая вела к Цветущему Домику.

И вот тогда…

Все произошло мгновенно. Все это время собиралась гроза, она нарастала вместе со страстью Воксвелла. И вот гроза достигла своего апогея. Раздался оглушительный раскат грома, ослепительно сверкнула молния. Лошадь испуганно заржала, в страхе вскрикнул возница. Поперек дороги упало огромное дерево.

Джем застонал.

Его швырнуло к окну кареты, а потом… он очутился под открытым небом — карета разлетелась на куски.

Все кончено.

Но нет. Не совсем.

Молния сверкнула во второй раз.

Три образа запечатлелись в памяти Джема, лежавшего на земле под проливным дождем на опушке Диколесья: сломанная, словно стебелек травы, шея возницы, обрывающие поводья и скачущие прочь лошади, и Воксвелл, которому придавило ноги стволом упавшего дерева. Лекарь кричал и кричал, пытаясь перекричать грозу.

Вот тогда молния полыхнула в третий раз, и языки пламени объяли развалившуюся карету.

Досточтимый Воксвелл умолк навсегда.

Крам храпел.

Крам всегда храпел. Это мешало Морвену предаться размышлениям со всей подобающей сосредоточенностью. Морвену, лежавшему на нарах внизу, столько раз хотелось приподняться и постучать кулаком по скрипучим доскам, а то даже — вскочить и накрыть физиономию Крама подушкой. Но сегодня Морвен почти не обращал внимания на поросячье хрюканье Крама. Гром грохотал так оглушительно.

В душе у Морвена тоже бушевала буря.

Верхняя губа у него опухла — по ней угодил перстень старухи ваганки. Морвену было больно, но он пестовал свою боль. Его переполняли стыд и ужас при мысли о том, что он натворил. Он ударил несчастную каргу, и с этого начался мятеж. Но вдруг ему пришла в голову такая мысль: «Я хотел, чтобы она ударила меня в ответ. Я хотел этого!»

Когда началась потасовка, Морвен совладал с собой. Он почти сразу включился в борьбу. Он стрелял, бегал, подбегал с донесениями к растерявшемуся сержанту Банчу. Что-то внутри у Морвена взяло верх — наверное, инстинкт самосохранения.

«Я не должен жертвовать собой, — думал Морвен. — Пока не должен».

По прошествии времени сержант Банч даже решил, что рекрут Морвен не такой уж сопляк. Надо просто немного пообтесать парня, вот и все.

Он-то не знал, кто начал мятеж.

В бараке было темно — хоть глаз выколи. Морвен ворочался на жестких нарах. Удастся ли ему заснуть? С того мгновения — о, теперь ему казалось, что это было немыслимо давно — как он упал на колени в грязь и начал молиться, Морвена не покидало ощущение, что в него проникло Зло. Теперь оно без устали стучало у него в висках. Ему казалось, что Зло разрастается, заполняет собой мир. И он знал, что синемундирники — орудия этого Зла.

Гроза, наконец, утихла, и храп Крама стал оглушительным, невыносимым. Бедняга Крам! Морвену стало нестерпимо жаль товарища. А потом ему стало столь же отчаянно жаль всех солдат, которые спали тревожным сном в бараке.

А хозяева пустующих нар спят вечным сном на лужайке.

Морвен сел и закрыл лицо руками. Его охватило отчаяние. Ему было стыдно за то, какую роль он сыграл в мятеже. Ему было стыдно за весь мир. Но что он мог поделать? Что мог поделать вообще кто-нибудь? Морвен казался себе бесконечно маленьким, бесконечно беспомощным, ничтожной мухой, попавшей в огромную паучью сеть.

Паук подползал к нему все ближе и ближе.

Как только за окнами барака, наконец, забрезжил рассвет, Морвен вытащил из-под подушки «Дискурс о свободе» Витония и читал до побудки.

Джем лежал, глядя в обезумевшее небо.

Только когда утихла буря, юноша понял, что рядом с ним кто-то стоит. Он пришел не по аллее, а возник из-за деревьев. Сначала Джем воспринял его присутствие спокойно, он чувствовал только, что этот «кто-то» излучает дружелюбие. Но вот восточная луна выглянула из-за смятенных туч. Джем повернул голову и взглянул в таинственные, знакомые глаза — почему-то он догадался, что увидит именно эти глаза. Глаза вспыхнули и снова потемнели.

Лесной тигр.

Зверь бережно опустил лапу на грудь Джема. Джем, не мигая, смотрел в эти загадочные глаза, в глубине которых плыли и формировались странные образы. Сменялись цвета, из-за темноты казавшиеся глубокими. Их смена напоминала смещение стеклышек в калейдоскопе, но, наконец, что-то произошло, и колеблющиеся цвета преобразились в фигуру человека. Фигура покачивалась, дрожала, словно отражение на поверхности воды, но вот она застыла, и Джем увидел, что на человеке костюм арлекина. Арлекин начал танец. Джем, зачарованный, следил за этим танцем, и вдруг откуда-то издалека донеслась песенка прошедших лет:

Когда Джем очнулся, он сначала услышал только стук капель, которые падали с листвы на его лицо. Рассвет пробивался сквозь кроны высоких деревьев. Джем резко обернулся, ища взглядом разбитую карету лекаря. Кареты не было. Он лежал в чаще Диколесья. Потом он заметил, что больше не связан и на нем — крестьянское платье какого-то коричневато-зеленого цвета.

Джем приподнялся и сел.

— Придется в этом походить, — произнес чей-то голос. — По крайней мере, в начале твоего путешествия.

Джем обернулся.

Арлекин! Длинноногий, стройный, в разноцветном костюме и серебристой маске.

— Тор! Это ты! — Джем вскочил, отряхнул листья и мелкие сучки с куртки. — Но о каком путешествии ты говоришь?

— Да ладно тебе, Джем. Неужели забыл? Должен бы догадаться. Твоя жизнь в этой деревне окончена. На самом деле все, что ты знал и умел до сегодняшнего дня, должно отойти в прошлое. Детству конец, Джем. Оно стало местом, куда тебе никогда не вернуться.

Итак. Если синемундирники примутся разыскивать тебя, ты должен будешь уйти на юг. Но вряд ли они бросятся на твои поиски сразу. Они решат, что ты погиб вместе с лекарем и возницей, что ваши останки обуглились и перемешались. Во всяком случае, лучше бы тебе некоторое время идти по лесу, но вдоль белесой дороги. Примерно через день ты встретишься с ваганами. Они так же, как и ты, будут переодеты. С ними ты дойдешь до Агондона. В Агондоне ваганов до сих пор терпят — ведь они умеют развлекать!

— Я должен стать ваганом? — спросил Джем.

— Нет, Джем. Агондон — большой город. Он стоит в дельте реки Риэль. Там ты разыщешь улицу под названием Давалон. Там стоит дом — ты его узнаешь по золоченым свиткам над окнами и дверью. В этом доме живет дворянин, известный под именем лорд Эмпстер. Ты должен явиться к нему, Джем. Он тебя примет.

— Но Тор! Как он меня узнает?

— Он узнает тебя, Джем.

Глаза Джема сверкали. Арлекин сказал ему, что его детству конец, но вдруг, словно во сне, на него нахлынули воспоминания.

— Тор? Ты говоришь о Сопротивлении?

Сон сбывался?

Они шли по Диколесью на рассвете. Робкие лучи солнца проникали в подлесок. Джем и арлекин шагали по высокой траве, пробирались сквозь заросли папоротников. Арлекин шел впереди, Джем — за ним, шаг в шаг.

Арлекин не ответил на вопрос Джема прямо.

— Джем, в свое время ты поймешь то, что пока сокрыто от тебя. Для начала тебе предстоит странствие. Дорога тяжела, и кристалл Короса больше тебе не поможет. Когда ты нашел этот кристалл, он был полон могущества, он окутал тебя непроницаемым ореолом. Теперь же тебе помогут лишь те силы, которые исходят от этого мира. Ты сможешь ходить, но летать уже не сумеешь. А кристалл останется обычным, темным, тусклым камнем. Таким он будет до самого конца твоего испытания, пока не воссоединится с другими кристаллами.

— Испытание? — на мгновение Джему не захотелось об этом думать. Разве такое возможно?

— Джем, — сказал арлекин. — Теперь ты должен уже понять, что ты — ребенок, отмеченный особой судьбой.

Джем остановился, взял арлекина за руку. Как хрупка была эта рука, как тонка! Джем поднял глаза: вверху, на ветвях, щебетали птицы, дорогу перебежала белка.

— Мама что-то говорила… Как раз перед тем, как…

Джем запнулся, его душили слезы.

Арлекин обернулся, печально улыбнулся юноше, но тут же отвернулся и снова зашагал вперед.

— Да, Джем, — сказал он. — Это правда. Но ты — не просто сын Эджарда Алого. И зло, довлеющее над миром, — это не только то зло, которое сеют приспешники Эджарда Синего. Ты родился в суровое время, Джем, но то, что мы переживали до сих пор, это лишь предвестие. Эпоха Искупления, Джем, идет к концу, и тот, кого зовут Сассорохом, уже готов вновь вырваться из Царства Небытия. Придет время, Джем, когда ты поймешь нечто большее. Пока же ты должен знать одно: ты — спаситель Орокона. И все то, что предсказано в Пылающих Стихах, со временем сбудется.

Джем задумчиво смотрел под ноги.

— Но Тор, а как же Ката? Неужели я должен ее покинуть?

— Джем, ты ничем не поможешь ей. Сейчас сети Зла затянули ее, но и это пройдет. Дитя, ты должен позволить ей самой найти собственную судьбу.

— Но я люблю ее! Я не могу!

— Джем, тише, успокойся, прошу тебя! — арлекин снова обернулся и обнял юношу. — Я сказал, что сейчас ты должен покинуть ее, но я обещаю: пробьет час, и вы встретитесь вновь. Я сказал, что она должна найти собственную судьбу, и это именно так. Но знай: ваши судьбы неразлучны. Пройдет немало времени. Джем, но в конце концов ты убедишься, что я прав.

— Но Тор, откуда тебе все это известно? — воскликнул Джем. Ответа не последовало.

Арлекин высвободился из объятий юноши и торопливо зашагал дальше сквозь заросли. Однако, пройдя несколько шагов, он вдруг резко обернулся. Джем бросился к нему:

— Я ничего не понимаю!

Но арлекин только рассмеялся.

Они быстро добрались до знакомого места — плетня и пролома в кладбищенской стене. Сначала Джем удивился — ведь арлекин говорил, что он должен уйти из деревни, а сам привел его сюда.

— Джем, здесь мы должны расстаться. Обними же меня, дитя мое, ибо много сезонов минует, пока мы увидимся снова. Но знай: я буду с тобой всегда. Я буду в твоем сердце, и куда бы ты ни пошел, я пойду с тобой.

У Джема защипало глаза.

— Но арлекин! Неужели ты не можешь пойти со мной сейчас?

— Это невозможно, дитя мое. Джем, иди, тебе нужно поспешить. — Арлекин указал на пролом в стене. — Тебе предстоит еще раз пройти той же дорогой, Джем. Только-только рассвело, и тебя в этом платье никто не узнает.

Джем изумленно смотрел в глаза, скрытые серебристой маской.

— Арлекин, зачем мне идти этой дорогой?

— Неужели забыл? Джем, есть один спутник, без которого ты не сможешь обойтись в пути. Этот спутник ожидает тебя на лужайке.

— Арлекин?

И тут Джема озарило! Ну и ловкач же этот арлекин! Так жестоко шутил с ним! Радость переполняла Джема.

— Ката! Возможно ли? О арлекин, как же так? На этот раз Джем не стал дожидаться ответа.

Он бегом бросился к стене, прорвался через плетень, пролез в дыру, помчался, петляя между могил, мимо старого скрюченного тиса, мимо разрушенного храма — черного провала на месте некогда гордого здания. Джем с замиранием сердца слушал слова арлекина, но, узнавая о грядущих испытаниях и странствиях, он не переставал тосковать по детству и втайне страшился расставания с ним. Теперь все страхи улетучились, тоска разлетелась пеплом по ветру. Если рядом с ним будет Ката, ему нечего бояться и не будет таких печалей, которых нельзя было бы пережить. Он пойдет куда угодно, он сделает все, что угодно, пребывая в особом мире их любви.

Юноша пробежал через ворота кладбища, шлепая по слякоти. Дороги после ночной грозы немилосердно развезло. Вот и лужайка! Джем поскользнулся, чуть не упал. Не такого зрелища он ожидал!

Зрелище было ужасающе!

Тут и там в грязи валялись трупы. Тела ваганов и жителей деревни и даже тела солдат в синих мундирах. Дрожа, Джем шел по обугленной черной земле. Перевернутая повозка, битое стекло, парусина сорванной палатки, хлопающая на ветру. Дохлая собака с головой, размозженной кирпичом. Затоптанный в грязь белый носовой платок.

Джем остановился, подобрал платок. Он оказался таким тяжелым от налипшей грязи!

— Почему? Почему? — шептал Джем, в ужасе озираясь. На горизонте занималась вымученная заря. Белые горы едва виднелись за печальными серыми тучами. Мрачная скала Икзитера чернела громадой замка. Джем опустил глаза и заново осмотрел лужайку. Теперь взгляду его открылось многое, чего он не заметил сразу.

Арлекин сказал, что посередине лужайки Джема будет ожидать его спутник, но там Джем не увидел ничего, кроме виселицы, где на веревке покачивалось чье-то длинное худое тело. Значит, ночью кого-то все же казнили — Вильдроп осуществил-таки деяние во имя своей непредсказуемой справедливости.

Джему стало страшно. Ужас сковал его сердце. В силуэте повешенного было что-то до боли знакомое.

Скользя по грязи и спотыкаясь, Джем поплелся к эшафоту.

Упал на колени.

И тут Джем вспомнил, какое было лицо у его тетки, когда из ниши в стене, покачиваясь, вышел Тор. Видно было, что Умбекка борется с собой. Тор думал, что тетка не способна его выдать. Он верил, что она не способна на подлость. Теперь Джем понял: Тор ошибся, ошибся ужасно. Умбекка Ренч боролась с собой, но проиграла в этой битве.

Пестрый костюм арлекина был перепачкан грязью.

Слезы ручьями текли по щекам Джема, когда он смотрел на любимое, такое знакомое лицо, землисто-серое, распухшее.

— О Тор, Тор!

Небо порозовело. И вдруг Джем, стоявший на коленях около эшафота, увидел, что из земли прямо у него на глазах появился росток — странное ползучее растение. Лоза быстро вырастала и поползла вверх, обвивая грубо сколоченный угрюмый помост. На ветру затрепетали черные лепестки.

И тут Джем все понял.

Окоченевшими пальцами он раздвинул толстые корни лианы, раскопал глинистую землю. На этот раз, как предсказал арлекин, кристалл оказался темным тусклым камнем, но Джем все же взял его и прижал к груди.

У кладбищенских ворот Джем обернулся. Он бросил последний взгляд на замок, на деревню. Он бы задержался еще, но услышал топот сапог синемундирников по другую сторону от лужайки.

Джем спрятал кристалл под куртку и побежал к Диколесью.