Странно. И весело, и… даже слов не могу подобрать, как! Не помню, когда я так себя чувствовал — вдруг легко и правильно. У неё, кажется такой дар — заставлять меня ощущать забытое и в то же время что-то новое, совершенно непонятное. Словно прыгаешь с тарзанки и в последний момент вдруг понимаешь, что никто не проверял, надёжно ли она привязана. И летишь чёрт знает с какой высоты вниз. Радость, адреналин, головокружение и подспудный страх… сейчас как грохнешься на камни под обрывом…
Чем больше мы шли, тем проще становилось внутри. Будто я вдруг стал легче на вес самого себя. И пока не знал, что с этим делать… Наверное, ей действительно нечего прозябать в моей фирме — она актриса, талантливая, сумасшедшая. Но и на сцену не пустил бы. Навидался я этих актрис, певичек… разврат сплошной. До тошноты!
Вика размахивала руками, поворачивалась с безумным энтузиазмом, и казалось — да вот он, юнец д'Артаньян! Безусый, но отчаянно наглый парниша со шпагой. Поворот за угол, и она уже леди Винтер, с таинственной улыбкой, томным взглядом… Её светлые кудри взлетают в воздух — это она перепрыгнула через канавку, и уже нет коварной шпионки, взгляд практически ангельский. Кто там у нас на очереди? Горничная Кэт?
Сколько углов мы прошли, столько я перелистал страниц с картинками под названиями Вика-мушкетёр, Вика-Констанция, Вика-Людовик Тринадцатый. Я сам не заметил, как включился в игру. Впрочем, это был тот случай, когда не надо было продумывать фразы. Реплики героев, которые я знал наизусть, находились на любой случай. Причём вылетали сами собой. Я — большой фанат советских фильмов и мультиков, современные не люблю. Но не припоминаю, чтобы меня так несло. Наверное, дурнинка бывает заразительной. По крайней мере, смеялась Вика так, что меня тоже пробивало, будто не смеяться в ответ было ненормальным.
Сколько мы гуляли? Час? Два? Три? Не знаю, но столько я, пожалуй, лет с двенадцати не дурачился. Или с десяти? Аж в голове что-то попустило.
Я окончательно и бесповоротно понял: я хочу её! Рядом, всегда! И прямо сейчас!
Особенно после того, как выудил Вику из-под колёс адского рокера. Прикоснулся, скользнул ладонью по кисти, прижал. И мгновенно опьянел от её лёгкого цветочного запаха. Мысли как ветром снесло. И что с сердцем произошло, не знаю. Но вдруг я больше не видел Парижа, его стен, домов, монументов и бомжей! Я видел только поворот головы, взгляд, взлетающие изумлённо ресницы и смущённо приопускающиеся. Я жадно ловил движения губ, манящих, нежных, чуть подкрашенных помадой. Вот они приоткрылись, так запросто сложились в улыбку, обнажая жемчужные зубки. И удержаться практически невозможно, но я сдержался. Вспорхнувшую её руку, указывающую на очередную достопримечательность, хотелось поймать и зацеловать. Каждый палец и ноготок. Почувствовать вновь шёлк её кожи… Не только рукой, всем телом. Присвоить её головокружительную нежность.
Она, кажется, ничего не замечала, а я уже понимал только пятьдесят процентов её слов, потому что вдруг, словно по волшебству, мозги отказывались работать. Чёртов Париж? В груди что-то плавилось. Моё дыхание сбивалось, и ладони становились горячими при взгляде на её бёдра и красные, до безумия возбуждающие туфельки! Я хочу её!
* * *
— Я знаю, чем вас удивить, — сказал Михаил, быстро пролистав пальцем что-то в телефоне.
— Можно и просто поесть…
— Нет. — Он выглядел решительно, как Гай Юлий Цезарь, пришедший раз и навсегда завоевать Галлию. — Уверен, что именно вы сможете оценить это место!
— Какое? — меня разобрало любопытство.
— Терпение, — хитро сузил он глаза и поднял руку, ловя такси.
* * *
Щедро украшенное поверх белых маркиз зелёными и посеребрёнными искусственным инеем ёлочками, красными ветками и вечнозелёным плющом, Café de Flore красовалось на углу бульвара Сен-Жермен-Дэ-Прэ и улицы Сэн-Бенуа. Ярко освещённое круглыми лампами снаружи и проникающим изнутри жёлтым светом. Несмотря на прохладу вечера, на стульях, расставленных вдоль периметра, за столиками сидели люди. В пальто и куртках. Будто бы и не ноябрь. В этом, пожалуй, главное отличие российских заведений от парижских. У нас чуть дунул ветер, и ни один герой не сядет выпить кофе со свежим воздухом на блюдечке и видом на проезжую часть. А французы показывали своим поведением, что им плевать на погоду: хорошая привычка, как хорошее шампанское — с холодом только вкуснее!
Михаил посмотрел на меня, словно капитан команды «Что? Где? Когда?»:
— Итак, Виктория, название ничего не говорит?
— Что-то очень знакомое, но… увы, — я развела руками и виновато улыбнулась.
— Хм… Ну тогда мы можем поесть вон в той пиццерии, заказать в апартаменты роллы или всё-таки зайти в это кафе и понять, что же в нём ценил Хэмингуэй, — Миша сделал паузу и набрал воздуха с самым интригующим выражением лица, на которое, я считала, он был не способен.
Я моргнула раз-другой, и вдруг до меня дошло!
— О Боже! Это же… Ах, это то самое кафе, где с начала прошлого века собиралась вся богема! Гийом Апполинер! Жак Превер! Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар! — у меня аж дыхание сбилось.
— И Хэмингуэй со своими собутыльниками, — ухмыльнулся Михаил.
— О, Боже, вся литературная элита, и представители моды, и певцы, и актёры! — Меня захлестнула волна эмоций. — Но я не думала, что вы таким интересуетесь! Откуда, Боже?!
— Признаюсь, мне нравится, что вы называете меня так, — рассмеялся мой директор, — но лучше по имени. И я ведь не три класса оканчивал.
— Ой, простите… — залилась румянцем я, понимая свою бестактность.
И тут он сказал то, чего по созданному в моей голове образу говорить не должен был:
— А ещё я умею быстро пользоваться интернет-поиском. Набрал «самый богемный ресторан Парижа», и пожалуйста: адрес, карта, краткие данные. Надеюсь, тут кормят так же вкусно, сколь помпезно кричат о литературных мэтрах. Прошу, — он открыл передо мной дверь.
И я снова почувствовала его тепло совсем рядом, а ещё мурашки и радостное головокружение, которое случается, когда кто-то удивляет тебя с позитивной стороны. Бездушный тиран никогда бы не признался в том, что он не самый-самый. А бессердечный самодур вряд ли стал бы подыгрывать мне во время нашей исторической экскурсии. Сладкий, с кислинкой вины привкус появился во рту и расплылся по груди: значит, я ошиблась?!
* * *
Жёлтые колонны по центру, непритязательная барная стойка, крошечные столики и красные диванчики тут и там. Здесь было людно и шумно, зато пахло вином и богемой. Вверх убегала узкая винтовая лесенка, тоже ярко-жёлтая. И мне, как обычно, захотелось туда, куда никто не суёт свой нос, — натура у меня такая.
— Пройдёмте вон в тот угол, — направил меня Михаил, галантно тронув за локоть. И я поняла, что больше, чем секретная винтовая лестница, меня интересует этот человек. Потому что с каждой минутой я всё больше понимала, что ничего о нём не знаю, и вдруг очень захотелось разгадать, о чём он думает. Что скрывается за его зелёными радужками? Что ещё я представляла о нём неправильно?
Он отодвинул для меня стул — тут, в укромном уголке кафе литераторов и гениев искусства диванчика не было. Зато стулья у круглого столика стояли так близко, что, сев, мы с Михаилом снова коснулись локтями друг друга. Я увидела его глаза, и во мне что-то вспыхнуло, стыдливое и сладкое, словно я уворовала этот взгляд и прикосновение. Поспешно отвернулась, рассматривая заведение века.
Истинно французистые официанты — не юнцы, но мужи разного возраста, в том числе и убелённые сединой по вискам, курсировали по залу с подносами. Строгие и одновременно расслабленные, как умеют выглядеть только французы, в чёрных брюках и жилетках, в кипельно-белых рубашках и передниках почти до пола, официанты не стояли без дела ни секунды.
Я раскрыла меню, Михаил тоже, только на английском.
— Стейков тут не подают, — с разочарованием произнёс он и вскинул на меня глаза. — Да и ладно! Давайте закажем то, что нам порекомендуют? Тестировать Париж, так уж по полной. И до конца!
Я с ещё большим удивлением посмотрела на него: нет, я совершенно не разбираюсь в удавах. И в биороботах… Он специально такой милый или забавляется? Но в лице и в голосе Михаила не было ничего саркастического.
— Давайте, — ответила я, тая от внезапно окутавшего тепла.
А у него пальцы красивые…
Тем временем официант уже разливал нам по бокалам бордовое вино из фигуристой бутылки с этикеткой «Chateau Margot 1999».
— За Париж? — подняла я бокал, волнуясь.
— За Париж, — ответил Михаил и одарил меня таким взглядом, словно уже где-то тайно под кустом выпил парочку бутылок.
Разволновавшись окончательно, я выпила вино залпом, мгновенно чувствуя хмельную, горячую волну, растекающуюся внутри. Всё-таки воздух Парижа особенный: я, конечно, всегда быстро пьянею, но не настолько же! Ничего, сейчас заем… Я съем очень-очень много всего от шеф-повара.
Михаил не стал пить всё сразу и просто смотрел на меня. И в кои-то веки пауза между нами не была наполнена войной и противостоянием. Не хотелось ничего про «знай наших» и никаких «à la guerre, comme à la guеrre».
— О, — заметил Михаил, снова заглянув в телефон, — здесь, оказывается, вручают ежегодные литературные премии. Бегбедер организовал. Я его даже читал. Сумасшедший тип!
На меня вдруг накатила смелость, и я заявила:
— Следующую книгу я возьму и напишу на французском! Тоже сумасшедшую. И получу эту премию.
— Вы?! Книгу?! Ещё одну?..
— Конечно, я же писатель! — выпалила я и тут же прикусила язык. Ой…
В глазах Михаила мелькнуло что-то от хорошо знакомого мне удава, словно он рассматривал проект расширения завода, выискивая ошибку, а вовсе не меня. О, нет, не хочу обратно удава! Ситуацию нужно было срочно спасать, и я улыбнулась, краснея:
— Точнее, я почти писатель… Пишу для себя. Но плох тот солдат, кто не мечтает стать генералом — ведь так?
— Это верно. А о чём пишете?
— О жизни. — Мои щёки горели, и для смелости я отхлебнула ещё вина, которое Михаил подлил мне в бокал, опередив официанта. — И о любви тоже, конечно…
— Почему конечно? Люди живут, не задумываясь о ней, — улыбнулся он мягче и даже немного снисходительно, словно знал о жизни больше меня.
С его улыбкой я почувствовала облегчение — кажется, пронесло! Но от подаренного с чужого плеча снисхождения не терпелось отказаться.
— Человек не может без любви, — ответила я.
— Может, поверьте.
— Не поверю! — запальчиво сказала я. — Любовь ведь большая, это не только отношения между мужчиной и женщиной, это вообще всё вокруг: воздух, деревья, города… Вот этот стол, — я провела ладонью по тёплой деревянной поверхности, — кто-то сделал его с любовью, а потом с любовью купил…
— А вдруг просто так взял первый попавшийся, по сниженной цене? — засмеялся Миша.
— А разве в таком случае стало бы это кафе особенным? — С хитринкой склонила я голову и сама же поспешила ответить: — Нет. Людей тянет любовь, как бабочек свет. Им хочется туда, где хорошо, к тем, с кем хорошо. Ведь вы чувствуете, тут явно…
— …всё преувеличено? В смысле раздут имидж хорошими рекламщиками.
— Нет, тут атмосфера свободы. И тепла. Все общаются так легко, а знаете почему?
— Потому что все довольны, что нашёлся столик в статусном месте в воскресенье?
Я замотала головой и тронула пальцем его предплечье.
— Посмотрите туда. Где край стойки и начинается сразу жёлтая лестница.
Михаил развернулся всем торсом, и оказался ещё ближе ко мне, опёрся о столешницу рукой в миллиметре от моей. Жарко как!
— На что смотреть?
Я зашептала:
— Видите полноватую женщину со светлыми волосами, носатенькую такую? Это явно хозяйка.
— А вдруг уборщица?
— О нет, к ней даже администратор обращался с особым почтением…
— Да? Точно с особым?
— Ну, практически как к вам на собрание ходят начальники отделов, и даже краснокожий вождь…
— Кто?!
— Вениамин Сергеевич, — пробормотала я.
Мой директор залился смехом.
— Ну, Вика, вы даёте, — проговорил он сквозь хохот, — а ещё кого вы как прозвали?
— Никого, — пискнула я, понимая что «удава», «изваяние» и «биоробота» Миша так не оценит.
— Ведь врёте же, — смеялся он.
— Немного, — кивнула я, — поющих песню про «А знаешь, всё ещё будет» я прозвала зайцами. Прилипло. Теперь весь их отдел называют зайцами.
— Почему зайцами? — вытаращился Миша.
— Помните мультик такой? Где… — и я тихонько напела: — «Привезут меня домой, окажуся я живой»… Пели наши ребята с такими же выражениями лиц.
— Точно! — кивнул мой директор. — Да у вас зоркий глаз, Вика!
Не очень, если в удаве совсем не рассмотрела человека. А он есть! Хотя вдруг это у него всего лишь «Эффект Парижа», который рассосётся даже не по возвращению в Ростов, а уже завтра, когда мы поедем на переговоры? Сердце сжалось. Не хочу.
К счастью, официант принёс нам парментье из утки, украшенное смесью разных сортов салата и ароматических трав.
— Я продолжу, — сказала я, уходя от ответа. — Хозяйка тут не просто командует, её все любят, смотрите, как она мило дует щёки, что-то решая. Все французы так делают, ага. А теперь улыбается, и повар чернокожий ушёл довольный. О, вот и два поцелуйчика завсегдатаю и любителю пирожных: бизу-бизу, как говорят французы. Он точно придёт сюда ещё много раз.
— Это просто работа, — возразил мой босс. — От результата зависит кошелёк владелицы. Естественно, она будет улыбаться.
— Но вы же не улыбаетесь… И потом люди, — ответила я. — Ведь вы сами приехали сюда, потому что заботитесь о людях, о рабочих местах, о…
Михаил усмехнулся. А я вспыхнула, вспомнив свои слова на корпоративе. Теперь впервые стало по-настоящему стыдно и странно: он любит людей, не любя? А как это? Пожалуй, понятнее был бы человек в железной маске, чем он, такой красивый, немного ироничный и неожиданный. Была в нём определённо какая-то тайна, которая наэлектризовывала воздух рядом. Оттого ещё сильнее хотелось в него вглядываться, перебарывая смущение.
* * *
Вика вдруг покраснела и сказала:
— Извините за мой демарш на корпоративе. Мне не стоило так говорить, я правда сожалею.
Ей стало так очевидно неловко, что мне захотелось скорее вернуть лёгкость. На неё в моей жизни дефицит. А вина — да, это крутой рычаг управления, но изгадить этот день фиговой дрессурой, как меня отец в детстве изводил, отчаянно не хотелось — до жжения в сердце. И кто мне ещё скажет правду? Я, конечно, не признаюсь Вике, что она подарила мне праздник, но даже не знаю, когда я чувствовал себя лучше: на экстремальной лыжной трассе или сегодня. В душе словно без очереди пришёл Новый год, не такой, как обычно, унылый, с раздражающими и ненужными выходными, которые все пропивают зря и ноют, когда вызываешь на работу, а как в детстве: с ёлкой, пахнущей лесом, с огоньками, с бабушкиным пирогом и желанием подсмотреть, как проникнет в тёплый дом дед Мороз с мешком, обязательным засыпанием раньше этого, а потом с офигительной машинкой или конструктором утром под мохнатыми хвойными лапами, украшенными старыми, советскими шарами.
В Вике было волшебство и искренность. Испортить всё я всегда успею. Говорят, у меня талант. Но сейчас я сказал бодро:
— Пустяки. Вы уже извинялись. А я и правда тиран, — и взглянув на табличку на стене с нецветной физиономией, перевёл тему: — А кто такой Превер? Висит перед носом, и вы его упомянули.
Вика моргнула изумлённо. А мне захотелось с азартом потереть ладони: ага, не только ты умеешь ошарашивать чем-нибудь типа «а вы не замёрзли» в ответ на втык.
— Но зачем вам быть тираном? — не повелась она. — Ведь это же… как-то не очень…
— Один бейсбольный тренер говорит: «Управлять — это как держать голубя в руке. Сожмёшь чересчур сильно — задушишь. Ослабишь хватку — он улетит», — усмехнулся я. — На моей памяти в «Инженерных системах» ещё никто не умер. Значит, всё в порядке.
— Но…
— Лучше про Превера расскажите. Мне как тирану необходимо знать, что это за фрукт.
Она умилительно прыснула. Нет, в ней определённо есть что-то от кошки. Не противное мяуканье, а эта мягкость жестов и мимики, причём со скрытой грацией охотницы. Думаю, при случае она бы и сама «голубя» придушила, если потребовалось бы. Но сейчас она вновь расслабилась, и мне ещё сильнее захотелось попробовать, какова на вкус её нежность.
— Жак Превер — великий поэт, — начала Вика. — Он родился в начале двадцатого века, прямо вместе с ним, в 1900-м году, в семье аристократов и буржуа, в чём-то творческих и не признающих особо правила. Окружённый богемой, Превер впитал этот дух свободы и бесшабашности. Он творил, писал, куролесил и был таким типичным поэтом-бродягой…
— Бездельником и тунеядцем, — вставил я.
— О нет, он работал много и запойно. По его сценариям было поставлено множество фильмов…
Под романтическую лекцию о литературе, кино и поэзии до- и послевоенного Парижа я смёл с тарелки картофельное пюре с утятиной под вычурным названием «парментье». Официант принёс рулетики из телятины и белого мяса, фаршированные фуагра. И ещё вина. А я был рад, что мы больше не говорим о неудобных вещах: ненавижу чувство неловкости. Если сам его намеренно не провоцирую, конечно.
— У Превера невероятная мелодика в стихах, — воодушевлённая моим вниманием, рассказывала Вика. — Я бы прочла вам, но знаю наизусть только на французском…
— Расскажите.
— Правда? — в её глазах радость засияла сотней новогодних лампочек. И, правда, Новый год!
Я кивнул. И она, вся такая возвышенная и воздушная, румяная от вина и эмоций, чуть отодвинула стул, словно стихам нужно было больше пространства. Принялась негромко, но упоённо декламировать:
— Rappèlle-toi, Barbara… — и дальше, будто песню из одних только слов, в которой музыка, как при умножении в столбик, записывается где-то в уме.
Я краем глаза замечал, как оборачиваются на Вику посетили кафе, улыбаются одобрительно, пуфкают и олялякают. Впрочем, гадские французы смотрели на Вику не только здесь. Да и не только французы. Ловя бесконечные взгляды, обращённые на неё, я понял, зачем арабы придумали чадру. Ни разу не дураки.
— О, Barbara! — говорила Вика.
А я, не понимая ни слова, был уверен, что там про страстные объятия и поцелуи, и дождь… Даже показалось, что она специально дразнит меня — столько сексуальности было в этих чёртовых французских стихах, в её тихом голосе и ритме строчек! Или дело в вине за хренову тучу евро? Не важно. Сдержаться, чтобы не поцеловать её, было всё труднее. Я вызвал водителя смской.
Она замолчала и взглянула на меня вопросительно.
— Очень складно, — без всяких экивоков сказал я. И поторопил официанта с десертом. Сладкое меня обычно успокаивает и не даёт делать глупости.
Залитые шоколадом профитроли уничтожались почти в молчании. Вика о чём-то задумалась, я не мешал. А то начнёт ещё один эротичный стих или позволит себе новые рассуждения о любви. Нам ещё работать вместе… Хотя бы до окончания переговоров. А я категорически против отношений на работе. Даже требую от всех строгости во внешнем виде, чтоб не отвлекали от процесса все эти женские штучки. В офисе им не место. С Викой вот разве что не удалось… Снова подумалось о ветре. И чтобы не сказать это вслух, я попросил счёт и набил рот шоколадом с чем-то белым и офигенно тающим.
* * *
За стеклянными стенами кафе гулял недетский холод. Вика поёжилась и запахнула куртку. Я придержал дверь перед пожилой дамой в чёрном лапсердаке и смешной шляпке. Не дожидаясь меня, Вика сделала пару шагов вперёд и вдруг споткнулась о ножку кем-то небрежно отодвинутого уличного стула.
Я рванул к ней. Схватил в охапку, не позволив упасть.
— Извините, я растяпа, — пробормотала Вика, глядя мне в глаза.
Такая тёплая. Такая лёгкая. Такая красивая. Чуть хмельная. В моих руках.
Я склонился и поцеловал её.