Его ладони поддержали мою спину. Я оказалась так близко к Михаилу, что больше нельзя было уверенно сказать, чем меня сносило сильнее — дурацким стулом под ноги или электричеством, пляшущим в теле под его взглядом. Я извинилась, сама не знаю, почему. Он чуть склонился и… объял мои губы своими.

А-а, что он делает?! Переборщила с режимом мгновенной разморозки?! Я не хотела… — вскричал разум. А сердце вспыхнуло, словно в него попала искра. И запело, будто только так и было правильно. Мысли потерялись, веки закрылись сами.

Его губы были такими тёплыми, нежными, руки касались волос и спины так ласкающе и трепетно, что стало всё равно, что целоваться секретарше с боссом — это моветон. Он прижимал меня к себе, и было не разобрать, где заканчивается моё «Я» и начинается его; где небо и где земля — я кружилась между ними, одновременно бестелесная и очень живая. Когда он оторвался от меня, захотелось ещё. Но я смущённо пробормотала, не зная, куда спрятать глаза:

— Вам не положено… так целоваться…

— Почему? — Он убрал мне за ухо прядь волос. Снова ласково.

В бёдрах всё сжималось, внизу живота возбуждение закручивалось упругой, горячей спиралью. «Нельзя! Нельзя!». Внутри моей головы снова проснулся разум и принялся подавать в пространство отчаянные сигналы «SOS», словно корабль, терпящий крушение.

— Вы — директор, — сказала я, больше напоминая об этом самой себе.

— Не только… Я же не родился директором, — усмехнулся он, — с портфелем и должностными обязанностями согласно штатному расписанию…

— Правда?.. — Пожалуй, это было глупее некуда, но он сам виноват.

В сияющих, хмельных глазах Михаила заиграли чёртики:

— Правда. Пойдём, вон наша машина. — Его рука скользнула по моей талии, лёгким нажимом указывая направление.

Что теперь?! Что дальше?! Что будет?! — пульсировал мой смятенный ум.

За него ответил каблук под левой пяткой — он сломался. С мерзким хрустом. Кррак! И я опять качнулась, теряя равновесие.

Снова рука Михаила под моим локтем, вторая на талии.

«Боже, он подумает, что я совершенно пьяна! А я нет… Почти нет… Или да?»

Чтобы как-то оправдаться, я наклонилась, подняла с тротуара красный каблук и выставила перед собой.

— Сломался.

— Не проблема, — сказал он и, подхватив меня на руки, понёс к машине.

«Надо сказать, чтобы перестал! Так нельзя! Я же с ума сойду от его прикосновений!» — проносилось в голове, а вслух я сказала:

— Отпустите, я пойду сама.

— Нет, необходимо предотвратить производственную травму, — ответил он и ловко усадил меня в салон, кивнув водителю, придерживающему дверцу. Сам сел рядом на заднее сиденье и приказал:

— Магазин обуви. Лучший. Ближайший.

— Прекратите! — запротестовала я. — Нельзя же так сразу ломать все шаблоны!

— Тебе можно, а мне нельзя? — усмехнулся он и взял меня за руку.

Горячий. Что он делает с моими пальцами?! В голове оседал туман, в теле — жар, потому что в его прикосновениях было столько чувственности, сколько с иными и в сексе не случается.

— Я не… — попыталась возразить я.

— Ты — «да», — кивнул он.

— А мы на «ты»? — моргнула я.

— Давно.

Он продолжает говорить цитатами из советских фильмов?

— «Ирония судьбы»?

— Можно и так сказать. Ты не можешь оставаться без туфель.

— У меня есть другие…

— Не важно.

Несколько мгновений молчания, и ещё сильней закружилась голова, я забрала свою руку. Он поймал её снова.

— Это неловко, — выдохнула я.

— Ты первая начала.

— Я не…

— Ты — «да».

И вот как с ним разговаривать? Особенно если мысли путаются то ли от вина, то ли от неожиданности, то ли от ласк его пальцев, изучающих мою ладонь.

Не прошло и пяти минут, как наш автомобиль остановился у тёмно-синего квадрата бутика с жёлтым светом изнутри. Над дверью вывеска: «Christian Louboutin». Ох, тут же дорого!

Водитель распахнул перед нами дверь. Михаил выскользнул наружу. Подал руку. Не успела я встать на низкий бордюр, как снова оказалась на его руках. Однозначно кто-то что-то напутал в схемах этого биоробота или случилось короткое замыкание — вином залило контакты! Я же просто хотела Париж показать, а не… И вообще, я хочу только, чтобы если отношения, то серьёзно и навсегда, а не как у мамы — много раз и все удачно!

Но водитель уже открыл дверь бутика, улыбаясь в усы, словно посажёный отец на свадьбе. Красный ковёр, цветастые диванчики, ячейки с туфлями в белой стене, словно арочные окошки в башне. Продавщицы и двое покупательниц оторопели, а Михаил сказал громко по-английски:

— Нам нужны туфли. Самые лучшие. Красные. Срочно.

— Удобные, — пробормотала я, когда он усаживал меня на диван.

— Удобные, — повторил он.

— Одну минутку, мсьё, — улыбнулась продавщица лет сорока, в белой блузке и строгой юбке.

— Только, пожалуйста, быстрее, — сказал Михаил, доставая банковскую карту. — У нас мало времени.

А куда мы торопимся?..

Но спросить я не успела, потому что девушки-продавцы, определив на глаз мой размер, тут же окружили меня коллекцией красных туфель, лодочек и босоножек с закрытой пяткой на высоченной шпильке, с закруглёнными носиками с перепонкой и без, спортивных, почти кроссовок, удобных, на плоской подошве, с изображением дракона и с золотыми клёпками. Я, конечно, обожаю туфли, и сердце моё замерло, потому что я — из тех туфлеманов, которые и на витрине, и на проходящей мимо женщине, и в кино на актрисах прежде всего отмечает обувь! Однако волна непонимания и смущения перекрыла соблазн, и я покачала головой.

— Не надо, — сказала ему по-русски. — У меня всё есть.

— Надо, — сказал Михаил.

А продавщица — та, что постарше, надела на мою ступню замшевое произведение искусства на тонком каблуке, на которое указал мой биг-босс.

— О, вы русские! У меня прабабушка из России, — заулыбалась она и добавила по-русски с акцентом: — Идеально.

— И вторую, — сказал Михаил, увлечённо приопускаясь на колено на красный ковёр и доставая из коробки красную туфельку. Его щеки и губы ещё больше раскраснелись. Как и мои. Называется, почувствуйте себя Золушкой в красной-прекрасной комнате. Я думала, что смутиться сильнее невозможно, но была неправа. Ибо меня затопило удушливой волной, потому что он сам надел туфельку на мою ногу, освободив от старой. Аккуратно приподнял пятку и обхватил пальцами щиколотку. Я сглотнула и поспешно поджала ноги, только спрятать их от его горящих глаз было некуда.

— Не нужно. Я не буду… — Я попыталась снять туфли. — Мне вообще больше другие нравятся, поудобнее, — показала на те, что были дешевле.

Пусть не думает, что я его раскручиваю, и в мыслях не было… И так неловко!

— У нас все удобные, — обиженно заявила продавщица. — В этом особенность нашей марки.

— Эти красивые, — сказал Михаил с восхищённой улыбкой.

— Нет, лучше другие! — ответила я, решив хоть в чём-то настоять на своём, словно это был последний редут.

— Прекрасно! — рыкнул он. — Значит, мы берем все её размера!

— Нет!

Я вспыхнула и бросилась на улицу. Мне нужен был воздух! Слишком горячо было внутри. И влажно там, где не должно… А туфли действительно были удобные, несмотря на каблук. Ноябрьский вечер охладил горящие щеки, словно контрастный душ.

«Приходи в себя! Приходи в себя, Вика! Это плохо кончится!» Я замялась. Идти прочь? Стоять? Как, чёрт возьми, поступают в таких случаях?! Если директор сошёл с ума, и я, кажется, тоже… В чужом городе. Усатый водитель с улыбкой распахнул передо мной дверцу в салон. А с тыла продолжилась атака. Кажется, в шахматах такое положение называют цугцвангом… Михаил поймал мою кисть, немного развернул меня к себе и спросил:

— Всё хорошо?

— Всё неправильно… — Разве я могла ему сказать, что уже почти не контролирую себя, что он играет не по правилам. Или существуют только его правила?

— Правильно. Сотруднику в командировке компания обязана возместить ущерб. В моём лице. — И улыбнулся, окончательно обезоруживая меня.

— Это было лишним…

— Ничуть. Поедемте.

— А теперь куда? — растерялась я.

— Домой.

Правильно. Хватит Парижа с его улицами и перебором романтики! Холодный душ, закрыться в комнате и спать. Завтра он снова станет удавом и заставит меня работать, как машину. Это только Париж, только вино в наших головах! Утром выветрится. А туфли можно сдать. Хоть и жалко…

Но Михаил снова сел рядом со мной на заднее сиденье, взял меня за руку и поцеловал. А я опять не смогла сказать: «Нет»…

* * *

Мимо проплывали огни, набережная Орфевр, Сена, но разве они имели сейчас какое-то значение?

Мои глаза закрывались, губы, волосы, лицо — всё было его. Без спроса, но уже отданное. Всё было наваждением: его запах, руки, блуждающие по моей спине, талии, бёдрам, электричество, пробегающее по телу волнами пульсаций. Казалось, так не бывает, потому что никогда не было. Внутри всё дрожало и плавилось… Щедрый на поцелуи и лёгкие прикосновения, сменяющиеся напором, Миша оказался чудесно нежен. Чувственные пальцы касались шеи, мочки уха, чуть сдавливали от жадности и снова отпускали. В этом было столько силы, дыхания и той самой химии, о которой часто говорят, но редко встречают… Когда два запаха, два дыхания смешиваются, и уже невозможно остановиться. Когда не нужно слов и причин, и есть одно лишь желание — пожертвовать разумом до конца.

Машина повернула, я ненароком размежила веки и увидела мерцающую голубыми лампочками Эйфелеву башню — я, должно быть, сплю… И вдруг поняла, что нет! Сейчас будет Трокадеро, пару поворотов, и улица Грёз, а потом лифт на верхний этаж, и спальня, в которой столько подушек… А ещё — окатило, словно холодным душем, — там остались ноутбуки с презентацией. Про насосы, насосные группы, производство которых Миша хочет наладить. Дыхание перехватило: он же мой начальник!

Я резко отстранилась от него. Миша раскрыл глаза, моргнул недоумённо. Красивый, зачем он такой красивый? Но память уже подбросила мне офис, заплаканную Алису, и Даху, мои намерения и образ удава, каменного, жёсткого, как паровой каток… Сейчас он был другим человеком, но это иллюзия. На самом деле я его совсем не знаю. Дрожь пробежала по моей спине… — я и правда не знаю его, настоящего. Михаил привёз меня в Париж только ради переговоров. И вспомнился разговор перед этим, не приятный и даже немного странный.

Стыд перехватил горло: о, Боже, что я ему позволила?! Как говорил Пушкин: «Пора, красавица, проснись!».

Миша снова потянулся ко мне. Я отодвинулась и выставила между нами ладонь.

— Мы должны остановиться, — сказала я, слыша свой голос будто со стороны.

— Ладно, — он откинулся на спинку сиденья. Облизнул припухшие губы и посмотрел на меня не очень адекватно: — Зачем?

— Я не могу так, прости… — Дыхание во мне было таким горячим, будто я — дракон.

— Я тебя обидел? — В зелёных глазах — беспокойство и непонимание.

— Нет. Но всё, на этом всё! — воскликнула я. Распрямила плечи, чтобы понял: я не шучу и не выделываюсь. Я решила подвести черту дозволенного, проложив её, как самурайский меч между нами.

— Я не понимаю…

— Понимаешь! — с нажимом сказала я и отодвинулась к самом окну — для верности. — Мы здесь в командировке. Для переговоров.

— Хорошо, — сипло сказал он.

Автомобиль остановился у подъезда. Миша вышел, одёрнул куртку, почти по-гусарски. Подал руку, но при этом зыркнул на меня так, что я порадовалась, что у него нет сабли. Обиделся.

В моих губах покалывало. Они были не согласны с моим решением, как и биг-босс. Я тихо вздохнула: и всё-таки это неоправданный риск — ночевать с ним в одной квартире, особенно после таких поцелуев. Зачем? Зачем я позволила ему это?! Зачем растаяла сама?!

Чёрт, и водитель уже уехал. Скользнула взглядом на часы на запястье Миши: скоро одиннадцать! Ничего себе! А казалось, мы всего пару часов в Париже…

Двери лифта открылись, и мы поехали наверх. Я кусала губы, сжимала напряжённо в пальцах лямку сумочки. Он заметил.

— Я ни к чему не стану тебя принуждать, — всё ещё хрипло сказал он. — Это не в моих правилах.

— Спасибо… — тихо ответила я. — Это благородно с вашей стороны.

— Снова на «вы»? — усмехнулся Миша, и его лицо привычно закаменело.

А у меня в груди сжалось сердце, тоже будто каменея наполовину. Но разве мы влюблены? Разве он назвал меня хотя бы ласковым именем? Или сказал о любви? Нет, в нём лишь желание, страсть… И у меня тоже. Поэтому нельзя было иначе: «Переводчики — это почтовые лошади прогресса», а не ночные бабочки развлечений. Даже в Париже.

* * *

Я зашла в предоставленную мне комнату. Включила свет и села на кровать. Мягкая, пружинит. За окном переливалась огоньками, словно новогодняя ёлка, Мадам Ля Тур Эйфель. Волшебно, но вдруг не радостно… Башня посияла ещё немного и погасла, а буря в моём теле — нет. Кажется, я запуталась.

Хлопнула дверь. Я вздрогнула. Ушёл?

Надо было остановиться ещё раньше, у Кафе де Флор! Или когда зачем-то решила его расшевелить, или вообще, когда затеяла свой план по очеловечиванию удава. Зачем?! Жил человек и жил. Даха в итоге всё равно уехала. А остальные… ведь их никто не неволит работать в компании «Инженерные системы».

Я провела рукой по губам: горели. Да, у меня получилось, но совсем не то… Всё зашло слишком далеко! Я выступила из туфель, достала тапочки и вышла на балкон. Парижский ветер трепал мои волосы так же, как ростовский. И в темноте крыши были просто крышами, окна просто окнами: вон светятся, там пожилая семейная пара, а вон девушка закрывает жалюзи. Просто люди, просто живут. Лишь тёмный силуэт башни выделялся на фоне синевы, и комната с непривычным интерьером за моей спиной говорила о том, что я за тысячи километров от России. Я стояла долго-долго, наблюдая в себе вихри и сомнения, сожаления и грусть. Ум шумел, беспокойный. Вроде бы грусть — это просто погода в душе, а если приносишь её другому? Хуже вдвойне.

Захотелось позвонить маме, но стало как-то стыдно: а Миша кому позвонит? Впрочем, наверняка есть кому, и он — не маленький мальчик. Почему я возомнила себя центром вселенной?

В квартире было тихо, он ещё не пришёл. Мишино «я ни к чему не стану тебя принуждать» показалось самым важным из всего, что он доселе говорил. И самым ёмким — я думала о нём хуже, даже была уверена. Эх…

Я всё-таки набрала мамин номер.

— Привет, мам!

— Мурр, — обрадовалась она. — Ты почему не звонишь и продочку не высылаешь? Мне не хватает утречком к кофе.

— Сейчас не пишется.

— У тебя что-то случилось? — обеспокоилась мама.

— Нет, я в Париже. Но не волнуйся, через What's Up звонки бесплатные.

— Даже если и не бесплатные! — возмутилась мама. — Ты почему секретничаешь? И голос грустный. Викуля, ты не темнишь? Маме всё надо говорить, особенно если прёшь за тридевять земель!

— Всё нормально, мамуль, я просто устала.

— А как ты в Париже оказалась, любимая моя писательница?

— В командировке, я тут немножко подработать решила. Официально.

— Вот жеж! А маме сказать?

— Прости, у тебя ведь и своих дел хватает.

— Это верно. Сегодня из пруда вылавливали карпов кои, заморозки обещали. Я сама пробовала-пробовала, уплывают, гады. Ваня пришёл, я пожаловалась, а он говорит: «Помогу тебе их поймать!» Что ты думаешь, эти гаврики и от него красными хвостами — фьють-фьють, уплывают, дуньки! Говорю Ване: да ладно, а он — нет уж, если я решил, то поймаю, давай с двух концов. И поймали в три секунды! Вот что значит намерение! Пока в ванну запустила, аквариум с чердака надо притащить.

Я улыбнулась: у мамы всегда суета сует, но она живёт интересно. У неё не просто сад, а фито: с дорожками в виде дерева, с табличками, с диковинными растениями. И цветы до поздней осени, как у феи в «Снежной королеве» растут кустами и ковровыми клумбами, вьются над арками, склоняют головки навстречу закату. Сейчас, наверное, полно дубков всех оттенков, бархатцы ещё не отцвели, и лунтики… А еще под деревцами то там, то тут притаились фигурки, мама их со всей России везёт, создавая свой маленький сказочный рай, и вкалывая адски.

— После Парижа приезжай ко мне, — сказала бодро и по-деловому мама, как всегда. — Столько поздних яблок в этом году — вместе сока надавим. На кизил ты не успела, зато фундук ещё не весь собрали и грецкие орехи!

— Хорошо, мамуль. — Захотелось уже сразу к ней, обнять, прилабуниться по-детски — к доброй и тёплой, к любимой.

От её простых забот и голоса у меня в душе воцарилась благость, но я подумала о Мише, и мигом стало ещё грустнее. За него. Мы распрощались с мамой, я ей ни в чём не призналась — точно скажет, что я — дунька и будет двадцать пять тысяч раз права!

Я написала в Фейсбуке Дахе, что я Париже, и адрес на всякий случай. «Я на переговоры приехала с Михаилом, постараюсь вырваться и увидеть тебя». От Дахи пришли восторги и вау, она засыпала меня вопросами и предложениями о том, как бы нам встретиться. Я снова подумала о Мише.

Потом переоделась в домашние штанишки и тунику — совсем простые, кремовые, мягкие. Заплела косу. Вышла осторожно из комнаты. В квартире было пусто, темно и холодно. Как обычно, все окна раскрыты, двери тоже. Приняла душ. Нашла утюг. Подготовила на завтра вещи к переговорам. Ведь они же будут.

Мне не спалось. Уже час ночи. Куда пропал Миша? Стало тревожно.

Я лежала и смотрела на телефон. Два часа ночи. Два тридцать. Он не вернулся. Сердце билось в беспокойстве за него, и поцелуи казались такими далёкими, прошлыми. В настоящем осталась лишь тревога и сожаление. Вино выветрилось, но во рту совсем пересохло. Я встала с кровати. На кухне нашёлся электрический чайник и несколько сортов чая. Чёрного, как он любит. Пуэр? Надо же… Я заварила его. Села на один из стульев у овального стола, будто материализованного с иллюстрации совершенной кухни, и стала ждать.

Вдруг послышался звук ключей в двери. Моё сердце подпрыгнуло. Ну, и пусть будет удавом. Пусть рычит и дуется. Главное — пришёл!

Миша появился в арке, ведущей на кухню. С влажными волосами, в спортивном костюме и кроссовках. Абсолютно трезвый. Сдержанный, но не удав. Я обрадовалась и напряглась. Миша взглянул на меня, опёрся рукой о притолоку и произнёс:

— Поздно, вы не спите. Что ж, это хорошо. Я хотел вас поблагодарить, мы действительно приехали работать. А я не вовремя забылся.

Я пожала плечами, не зная, что ответить, а Михаилу это было и не нужно, он сам сказал:

— И самое главное: мы с вами начали не с того.

— А с чего надо было начать? — робко спросила я.

— Давайте просто чаю попьём.