Я шизанутый на всю голову отец. Когда Маруська болеет не стандартными простудами, а вот так, как сегодня, с не спадающей температурой, с тошнотой и головной болью, когда она не скачет по мне, по полу, по кроватям, не придумывает на ходу сказки, не разбрасывает игрушки и не клянчит всеми правдами и неправдами мультики и «кафетку», я начинаю паниковать. Мне кажется, что я плохой отец: не доследил, не доделал и вообще болван. Я сомневаюсь в профессионализме врача, будь он хоть сам академик-разакадемик, звоню ежечасно маме в Сочи за советами и готов вывернуться наизнанку, лишь бы Маруся выздоровела.

Сегодня с утра, как только папа разорался по скайпу на меня при дочке и велел явиться на разборки в офис, Маруська сразу поникла, стала вялой и не доела любимый творожок. Я думал: не выспалась. Сам-то был варёный – часов до трёх ночи за компом просидел, проводя аналитику и лавируя между планами и бюджетами, чтобы утром предку на откуп представить. А она пару раз просыпалась, приходила ко мне, неизменно таща за лапу своего Басю-Кабасю и звала «спаточки» вместе. Видимо, уже заболевала.

Вообще не надо быть супер-аналитиком и Оксфорд заканчивать, чтобы заметить: как ругань и склоки в доме, так ребёнок болеет. Чем я напряжённей, тем Маруська капризней. Закономерность налицо. Когда Лана перестала орать по утрам и вечерам, потому как я её выставил, мы с Марусей мигом нашли общий язык, здоровье и гармонию. Даже дерматит куда делся… В Москве мы жили хорошо. Несмотря на садик, я про грипп и не вспоминал. Но теперь, когда я вернулся в Ростов и стал работать с отцом, который мотает мне нервы по поводу и без, у нас уже третье ОРВИ за три месяца. Хоть из города беги.

* * *

– Температуру около тридцати восьми сбивать не нужно, – заявила Нина Анатольевна, педиатр в круглых очках и с лицом врача со стажем, мне её Надя присоветовала, как только мы переехали.

– Но она плохо себя чувствует, – нахмурился я. – На головку жалуется.

– Высокой считается температура больше 39°С при измерении под мышкой. При более низких значениях искусственное снижение температуры может оказать вредное воздействие на организм, – как пописанному, возразила врач. – Лёгкая одежда, обильное питьё, прохлада в комнате – лучшие средства в таком случае.

– Она от еды отказывается, – поджал губы я.

Хотелось, чтобы раз уж вызвал врача и за такие деньги, доче сразу бы лучше стало, а тут: питьё-не питьё, чёрт знает что!

– Не заставляйте. Организм борется, значит, ему сейчас не нужно есть. Нежелательно давать сладкое, молоко и жирное. Главное – обильное питьё. Если что, звоните.

– Угу.

Я проводил докторшу и остался один с Маруськой. Сначала поглядывал в почту на запросы, а потом закрыл крышку ноутбука и послал всех к чёрту. Маруська лежать без меня не хотела, только отойду, сразу в плач:

– Ма-па, ма-па… на ру-учки-и…

И я ходил с ней по комнатам, поил с ложечки и напевал всякую белиберду. А остальное к чёрту! Вот у меня главный бюджет, продажи и смысл жизни – на руках. Канючит и мается. Горит вся. Я с ума сойду!

Честно говоря, когда позвонил отец и вместо того, чтобы спросить, как внучка, начал снова втирать про ретро-бонусы, меня переклинило. Сдержался только из-за дочери, сказал:

– Я перезвоню позже. – И отключил звук. А у самого в душе комок из колючей проволоки завязался – на пару тюрем хватит.

Только потом увидел сообщение в Вотс Апе от Катерины. А вот она спрашивала про Машеньку. Я растрогался, правда…

Вообще после моего бесславного полёта в кусты и её смелого «Он мой парень, а ну не трогать! Все кыш!» во мне к ней что-то переменилось. Я смотрел на Катерину и вдруг понял, что несмотря на всю свою забавность, трогательность и хрупкость, она сильная, просто не наглая. Хамством природа обделила.

Катерина была не такая, как Лана или моя одноклассница Ленка с обалденными ногами и загаром из солярия, с которой у нас случался периодически «дружеский трах», впрочем, не только с ней… Не такая, как целеустремлённые и готовые драть друг другу глотки за карьеру и баллы студентки Оксфорда. Не такая, как тётки из западной компании очень свободных европейских нравов, готовые подать в суд, если перед ними открыть дверь или заплатить в ресторане. Не такая, как Крис, Аглая, Вика, Яна, Лиза и Юлька, с которыми можно отлично зажечь в клубе, на отдыхе, прокатиться в кабриолете или на яхте и потом оторваться по полной со всеми вытекающими. Не такая.

Ромашка передо мной была особого сорта, словно из бунинского яблочного сада или из тургеневского букета барышень. С тонким ароматом, чувственностью и шедевральной простотой, на которую способны только классики. Я легко мог представить Ромашку на балу у графа Толстого или одной из чеховских трёх сестёр. В белом платье до пола, перчатках и в головокружительной кружевной шляпке. Обязательно с зонтиком. Тоже кружевным. А вокруг сад, веранда и море с чайками. И где-то рядом я.

Она удивила меня вчера: я думал, подобные вымерли, как мамонты. Ан нет – вот она, живая, тёплая и настоящая. С принципами. Мне хотелось больше её тепла, но я ушёл. Отчего? Не знаю. Наверное, чтобы не испортить… Хотя вроде ничего между нами и не было. Если не считать большое, новое и важное для меня чувство к женщине. Уважение.

Но никогда и никаким анализом я не мог предположить, что она придёт. Впорхнёт кудрявым солнышком в старомодном нежнейшем платье, разве что не на пуантах, и скажет:

– А я вам сказку принесла! И варенье…

* * *

Я так умаялся с Маруськой, что сам не заметил, как всё случилось. Через несколько минут Маруська уже сидела на коленях у своей любимой «кудрявой Кати» и пила с ложечки чай с малиной. В ход пошёл не колобок, а какой-то неведомый заяц. Катя умилительно гримасничала и рассказывала притихшей и внимательной доче:

– Выхожу я с работы, солнышко, птички поют, хорошо! А тут бац, и зайка скачет. Пушистенький, хвостиком виляет, ушками к дороге прислушивается. И носиком так нюх-нюх…

– Лозовый? – спросила Маруська.

– Ага, розовый, – кивнула Катя. – И, представляешь, он ко мне прямиком! Ты, говорит, пушистая Катя?

– Кудлявая…

– Да, кудрявая. Я, говорю. Тогда, – отвечает зайка, – вот тебе малины от лесной феи и варенья волшебного, целебного от матушки-медведицы. Отнеси Машеньке, чтобы скушала и сразу поправилась…

– Мне?! – ахнула Маруська и послушно отпила чаю с драгоценной малиной.

– Конечно, тебе, – заулыбалась Катя. – Я взяла малину, варенье и побежала скорее к тебе!

– Сладенько… – вздохнула Маруська. – И мапе дай.

Катя протянула мне баночку с вареньем, и я зачерпнул чайной ложкой, съел показательно, облизнулся и языком зацокал:

– Точно волшебное! Магия на языке чувствуется! Оу, какая магия!

Девочки заулыбались, и я тоже. Так незаметно Катя влила в Маруську целую чашку жидкости, потом взяла её на руки и пошла укачивать осторожно по комнате, что-то ласково воркуя. Я, как примагниченный, пошёл за ними, но остановился на пороге детской, наблюдая за девочками, словно вор. Дыхание затаил.

Тут уж хочешь-не хочешь, а поверишь, что «Катя волшебная» – с её приходом Маруська ни разу не заплакала. Успокоилась, приуютилась на ручках, сложив ладошки и головку на плечо нашей гостьи – хоть картину с них пиши. И вдруг Маруська горестно призналась:

– А меня мама не любить…

Катины глаза расширились, и у меня полоснуло по сердцу. Я весь подобрался, напрягся, запутавшись в мыслях – мне дочка такого не говорила. А, оказывается, страдает! Переживает, кроха моя…

Вина и растерянность комом встали в горле вместо нужных слов. Но Катя нашлась быстрее. Улыбнулась ласково и погладила её по головке:

– Любит, очень любит.

– Неть… – вздохнула Маруська.

– Просто у мамы другая сказка, и ей трудно, но она тебя любит. Сильно-сильно! – и расцеловала Маруську в щёчки. – Это она меня послала.

А я поразился: ведь чужой ей ребёнок, и я – никто, а про Лану разве найти добрых слов? Я только подумаю о ней, сразу кипеть начинаю, особенно после последнего выбрека. А Катя… Сколько же в ней доброты?!

Маруська прижалась к ней крепче, а Катя, взглянув на меня мельком, добавила:

– А ещё у нас есть замечательный, самый лучший на свете папа!

Доча посмотрела меня и поправила добровольную няню:

– Мапа.

– Вот, ни у кого нет мапы, а у тебя есть. А сейчас я тебе сказку расскажу, хочешь?

Дочка закивала, а я прислонился к дверному косяку, выдыхая и удивляясь. Не вдвоём со мной и не на работе лицо у Кати было ничуть не смешным, а ласковым, возвышенным, будто светом напитанным. И голос другой, без привычного смущения…

«Далеко в лесу у речки, – нежно-нежно рассказывала Катя, покачивая и время от времени стирая платком пот со лба Маруськи – Жили-были человечки. Человечки были крошки. Всё на месте: ручки, ножки, Глазки, ротик и носок. Только ростом с желудёк. У корней сосны огромной Был построен домик скромный. Целый год они трудились И прекрасно разместились…

Голос её звучал плавно и напевно, распуская вокруг себя уют, как цветы на абрикосах. И пахло чем-то сладким, нежным. Может быть, ею?

Не только у Маруськи, но и у меня начали глаза слипаться от долгожданного расслабления. Словно перетянутую ремнями грудь развязали, я вдохнул воздуха, и мне стало хорошо, как дома. В принципе, дома я и был. Но тут иное – в душе и на сердце стало тепло. Словно всё на месте и все. Словно так и надо. И я вышел в кухню, чтобы не мешать.

* * *

– Ну всё, Машенька заснула. И температура упала, – тихонько сказала Катя, скользнув в кухню.

– Я не знаю, как вас благодарить, – честно сказал я.

Подслушивая сказку про человечков, я переоделся в нормальную, не испачканную Маруськой футболку, и штаны поменял. Умылся холодной водой и привёл в порядок волосы, а заодно и весь бедлам на кухонном столе разобрал.

– Я бы не отказалась от чая, – сказала моя Ромашка и села на высокий табурет у барной стойки, разделяющей рабочую зону от столовой.

Улыбнулась, чуть склонив голову. Локон упал ей на глаза, она убрала его, и свет от лампы пропитал её пушистые волосы. Катя стала ослепительно красивой и загадочной. А я почувствовал то, что ни начальнику, ни мужчине вообще чувствовать не полагается – робость. Перед ней. И вместе с тем парадоксальное желание прикоснуться, ощутить кончиками пальцев нежность её открытых рук, шеи, убрать волосы назад, чтобы не падали тени сумерек на утончённое лицо.

– Зелёный или чёрный? – спросил я вместо этого чуть подхриповато.

– Зелёный. Говорят, он полезнее.

Она сейчас уйдёт, а я этого не хочу, – понял я. – Я хочу, чтобы она продолжала играть пальцами с салфеткой, вот так склоняла голову и так же нежно пахла чем-то цветочным.

– Так и думал, что вы за здоровый образ жизни, – каким-то не своим голосом произнёс я.

Она улыбнулась. Кажется, я тоже. Налил чаю в самую красивую чашку. Из фарфорового набора, что мне мама подарила на новоселье.

– Посмотрите на свет, – подал я ей чашку, – такая тонкая, что светится.

– И правда! Потрясающая работа! У нас дома хранился семейный фарфор, дореволюционный ещё, но не такой, – удивилась Катя.

Очень искренне, но не по-детски, а так, что у меня мурашки пробежали по коже от игры её губ, с потрясающей лёгкостью приоткрывающихся и закрывающихся снова. Словно в них таилась магия. Я чуть не потянулся к ней, но ухватил себя за последний хвост. Не хотелось бы, чтобы наша добрая фея была оскорблена…

– Как на работе? – спросил я, просто чтобы что-то сказать.

Усмехнулся про себя: хорош начальничек. Но сейчас и правда, было плевать, хоть взорвись этот Жираф со всеми продажами, ретро-бонусами и прочей лабудой.

Катя чуть напряглась, и я пожалел о вопросе. Но она снова улыбнулась после секундной паузы.

– Всё хорошо. Как обычно.

Я спохватился:

– Вот я даю! Погодите! – Засуетился, достал из буфетного шкафчика конфеты в вазе. – Шоколадные. Накрываю стеклянной крышкой, чтобы Маруська не подворовывала, – пояснил я, потом метнулся за халвой из холодильника, сметану к ней, вспомнил про коробку рахат-лукума и королевских фиников, их тоже выставил. Окинул взглядом барную стойку перед Катей – как-то скудно. Заволновался: – А может, чего посерьёзнее: сыра, бастурмы, копчёностей? Или пиццу заказать?! Или лучше суши?

Кажется, я веду себя, как идиот. Или как подросток. Что, собственно, одно и то же…

Но Катя благосклонно улыбнулась.

– Спасибо, этого более чем достаточно. Мне просто хотелось пить. А зачем сметана?

– Я ем халву со сметаной, – признался я. – И с хлебом. Папа говорит, что я – извращенец, и этого нельзя исключать.

Боже, что я несу?! Вдруг она, правда, подумает, что я с отклонениями?! Кретин!

Но Катя тихонько рассмеялась и попросила чайную ложку.

– Тоже хочу попробовать.

Она поднесла ложку со сметаной к губам, а я поймал себя на том, что пялюсь на них с открытым ртом. В котором всё пересохло. Глотнул чаю с размаху. Чёрт, нельзя же так сексуально есть! Или у меня тоже температура?

– А вкусно, – сказала она. – А что вы ещё едите не как все?

– Ненавижу английский завтрак. И традиционные фиш-&-чипс. В Великобритании они на каждом углу продаются, а я скучал по нашим блинам. И борщам. И обычной жареной картошке с чесноком, у меня мама очень вкусно готовит.

– И я жарю с чесночком. Но я редко готовлю.

– Не гречку? – хмыкнул я.

– Да. И спасибо вам за угощения. Это было… неожиданно, – приятно рассмеялась она, щекоча смехом мою кожу.

– Да пустяки. Почему не готовите? Не любите это дело?

– Мне некому, – пожала она плечами и немного погрустнела.

– А из меня повар так себе, но с супом я справлюсь. И даже с картофельным пюре.

– Ого! Здорово! – восхитилась она. – Никогда не встречала мужчин, умеющих готовить.

– А я ещё курицу могу пожарить. Ну, и барбекю, в смысле шашлык, конечно.

Чай как-то быстро кончился, я предложил ещё, но Катя отказалась.

– Спасибо, уже поздно. Мне пора…

Снова это «пора»! Как я ненавижу это слово! В детстве я просто прятал дедушкино пальто, чтобы не уходил. Может, и сейчас… Чёрт, о чём я думаю! У меня точно температура!

Напоенная светом и сладостью, она встала и пошла в прихожую. Я за ней, словно привязанный, с дрожью в руках и горячечными волнами в голове. Катя потянулась за плащом на вешалке, я снял его и не подал. Просто не смог.

– Что мне сделать, чтобы вы остались? – спросил я совсем хрипло.

Катя обернулась, вспыхнув глазами, и не выпалила ничего, чего можно было бы ожидать, а просто шепнула:

– Попросить.

– Тогда я прошу, – выдохнул я, проваливаясь в блеск её глаз.

И она сама потянулась к моим губам.