Море тихо плескалось у наших ног. Голубое, прозрачное, с зеленоватыми и бирюзовыми полосами вдалеке. Немножко сонное, но уже ласковое, как только что проснувшийся котёнок. Небо стало чистым-чистым и на горизонте сливалось с морем, словно они были чем-то единым. За нашими спинами, за полосой раскидистых пальм и пышноцветущих кустарников народ продолжал дружно храпеть, а мы с Киату сидели на песке и смотрели вдаль.

— Значит, Всевидящее Око тебе явилось? — повторил раз, наверное, в пятый Киату.

Я не ответила, сколько раз можно «Да» говорить? Вместо этого сказала:

— Ты бы пошёл, ещё поспал, а? Кажется, у тебя не вся Анина трын-трава выветрилась. Заедаешь…

— Всё нормально, — буркнул он и вскинул на меня уставшие глаза. — Хотя нормального больше ничего не осталось. Так и не бывает!

— Почему?

— Великое Око являлось всего несколько раз людям за всю историю Дживайи. И лишь жрецам в его храмах. Сама понимаешь, мухарок среди жрецов нет. Тех жрецов назвали великими пророками…

— Ну, я не пророк, с меня дживы хватит. Слушай, — я склонила голову к плечу и посмотрела на него как бы издалека, — если женщина мухарка, то мужчина у вас по правилам должен называться мухомор?

Киату поперхнулся и закашлялся.

— Нет, что за вздор?!

— Тогда мухар. Можно ещё мух.

— Ты смешная, — Киату улыбнулся мне, как маленькой. — На Дживайе мужчины никак не называются специально. Мужчина он и есть мужчина, человек, зачем что-то ещё?

— Угу, ещё скажи: курица не птица, женщина — не человек… Темнота вы тут, дремучая! Но нет, теперь вам придётся просветлевать семимильными шагами.

Киату моргнул недоумённо. А я продолжила, наполняясь чуством собственной важности:

— Потому что само Око решило ваш патриархат обломать на корню. Дживу заслало из другого мира и девчонок с ней вместе, и мне появилось, а не кому-то другому. В общем, хамбец вашему мужскому шовинизму, женщины наступают! Ура! — и шёпотом прокричала: — Свобода! Равенство! Братст… тьфу! Сестринство!

Море плеснуло игриво и слегка окропило меня водой. Я поёжилась от утренней прохлады.

— Иди сюда! — Киату поднял руку и заграбастал меня под мышку.

Тёплый, большой. Солёный. Косы морем пахнут.

Я как-то сразу притихла, словно воробушек, и рассуждать о великой мухарской революции расхотелось. Впрочем, начинать разговор о том, что Киату ночью мне выдал, было ещё страшнее. Вдруг вскроется ещё что-нибудь кошмарное, придётся его отталкивать и, гордо подскочив, бежать прочь — навстречу заре… А хотелось просто рядышком остаться, в тепле. Какое-то чувство от него шло необычное, мягкое, доброе. Родненькое. Аж на сердце стало вкусно. Как от воздушного заварного пирожного.

А и ладно! Роковой женщиной я уже побыла, побуду теперь беспринципной: не стану клеймить Киату и показывать на него пальцем: ты такой-сякой, злодей и прочее. Вдруг никто не заметит, а мне немножко будет приятно. Потом про страшное поговорю, если меня не съедят, конечно. И сам собой вырвался тяжёлый вздох, по коже побежали мурашки.

— Совсем замёрзла, малышка моя, — сказал красавец-злодей, пересадил меня на колени и закрыл руками от бриза со всех сторон. — Ты бы тоже поспала, устала ведь.

— Да я как-то ничего…

— Голова не кружится? Сознание на месте? Не тошнит?

— Всё хорошо.

— Значит, помог ритуал, — счастливо выдохнул Киату.

— Какой?! — встрепенулась я. Замерла от страха. В голове сразу возник Фредди Крюгер и чёрная гадость из подземелья.

— Когда я представил тебя морю, как свою джани-до, — спокойно пояснил Киату.

— Это ведь была просто помолвка…

— Не просто. Не в случае с одарёнными.

— А как? — удивилась я.

— Если одарённый посвящает свою будущую мухарку морю, он клянётся защищать её и просит море защитить. А ещё сообщает о готовности делиться жизненной силой с той, кого любит. Особенно в те моменты, когда ей нужно. Видишь, ты больше ни разу не упала в обморок с того ритуала. Ведь так?

Я сглотнула и посмотрела на Киату расширенными глазами:

— Любит?… — во рту пересохло от радостного волнения. — Ты меня любишь? Почему же ты не сказал об этом?

— Разве это и так не понятно? — удивился Киату.

Я подняла руку и дотронулась ладонью до его щеки. С мягкой, короткой бородой. Погладила.

— А теперь ты смешной.

— Почему?

— Потому что надо говорить. Всё говорить. Я намёков не понимаю. Джива вам глупая досталась, я даже школу с пятью тройками закончила, — ласково сказала я, совсем по-новому глядя на Киату. Красивый, мужественный, уставший, но самый лучший на свете злодей…

Это тебе не Владик Серов, который с газона сорняки обрывал в подарок одной рукой, а другой нос вытирал. И не Борька Арабаджиев со спортивного факультета. Это мужчина. Нет, не так! МУЖЧИНА.

— Мой мухар! — торжественно произнесла я, чувствуя, как трепещет в груди сердце.

И Киату не рассердился.

— Пусть будет мухар, — кивнул он, и вдруг в его глазах его засветилась радость: — Погоди, Тася, малышка? То есть ты согласна? Ты больше не злишься на меня?

— А разве не видно? — передразнила я его.

— Ну… — заволновался Киату, его глаза засияли, как синие звёзды: счастьем, волнением, радостью. — Я просто… Скажи мне прямо, Тася. Давай нарушим все традиции, только скажи: ты согласна стать моей мухаркой? Женой? Любимой? Навечно?

Очень захотелось кинуться к нему на щею, щеки зацеловать и губы, и даже нос от радости, и сжать крепко-крепко, как в детстве дедушку, ломая позвонки от избытка чувств, но я только сказала ещё более торжественно:

— Почти согласна. Навечно не получится, если нам помешают три вещи…

— Какие? — напрягся Киату и выпрямился, словно был готов прямо сейчас море выпить или прыгнуть и поймать утреннее солнце руками.

Кажется, я его тоже люблю! Но пока не признаюсь. Слишком много еще «но».

— Мы не сможем быть вместе, если не спасём Дживайю от разрушения, — загибала я пальцы, мгновенно став очень серьёзной. — Если меня съест чёрная дыра господина ректора, как он обещал. Уже сегодня. И если ты станешь от меня что-то скрывать…