Видимо, тот, кому Джек хотел дать в глаз, оказался довольно прытким, потому что мой любимый мужчина за день не управился. Прошло уже пять. С каждым разом Джек появлялся на экране смартфона всё более уставший. Кажется, и спал мало. На фоне — всё то же чёрное кресло и бежевая стенка офиса с учредителем Оле-Олы в синей рамке. Но Джек неизменно широко улыбался и говорил, что всё прекрасно. Партизан… Будто я не чувствую, что ему трудно.

— Лучше расскажи, как ты, — просил он.

И я рассказывала: о том, что нашла буквально через небоскрёб языковой клуб и записалась туда на испанский по ускоренной программе; о том, что Эми, кажется, ко мне начала привыкать, и мы даже один раз вместе пили чай; о том, что Филипп научил меня делать паэлью, а его девушка, симпатичная китаянка Ли, точёная, как статуэтка, тоже оказалась на начальном сроке, и мы с ней решили ходить вместе на йогу для беременных. На двадцать третью улицу. Джек обрадовался и сказал, что надо будет переехать за город компанией и растить карапузов оптом. Я рассказала, что мне и Филипп, и Ли очень понравились, а я накормила их традиционным пирогом с капустой по прабабушкиному рецепту, с которым возни много, но в итоге пальчики оближешь.

— Я бы тоже не отказался, — грустно признался Джек, но тут же встрепенулся с пионерской улыбкой: — Чувствую, ты эту парочку так прикормишь, что потом на пинках из дома не выставим.

— Ну и пусть. Они хорошие.

Потом я рассказывала о том, что уже три раза завтракала в Вольфганг Стэйк-хаузе с мистером Уиллом Баррелом. Мы с ним обменивались стихами и историями: он — в основном об Америке прошлых лет, я — о России.

— Кажется, он — сундук с изречениями, — с восторгом говорила я. — На любую ситуацию имеется готовый афоризм. Или он сам такой мудрый. Но пиджаки у мистера Уилла — это нечто: жёлтый, розовый, оранжевый, ты бы видел!

— Эй, балерина, этот стиляга к тебе не подкатывает? — прищуривался Джек.

— Ему девяносто! — смеялась я.

— Смотри у меня, — грозил пальцем мой любимый мужчина и вздыхал: — Хорошо, что ты есть.

Наверное, его там уже совсем допекли… Но я перестала спрашивать, когда он закончит свои дела, потому что эти вопросы его очевидно расстраивали. И без того осунулся ужасно!

В следующий раз я честно рассказывала о том, что Меделин снова звала меня в Женский клуб, а я отказалась. И сачканули мы вместе с Тэйлор. Живой джазовый джем-сейшн с настоящими афроамериканцами, выдувавшими все щёки в саксофоны в культовом клубе Джи-Мьюзик, был куда более захватывающим, чем заседание вредных пластиковых куриц.

Я просила Джека не ругаться, но говорила совершенно честно, что мы с Тэйлор ходили на две выставки, и это было здорово. Мой блог, на удивление, читали всё больше и больше. Причём не только соотечественники. И они хотели ещё! Про вид из окна нашей квартиры я уже написала…

К счастью, галерей в Нью-Йорке было видимо-невидимо, и некоторые по вторникам даже открывали бесплатный вход. Я вскользь упомянула о том, что на выставках встречала знакомого Тэйлор — критика Тома Лебовски. А потом, поразмыслив, даже рассказала со смехом эпизод с Моникой, чтобы не было сюрпризом, если злопыхательницы постараются нас рассорить. Увы, Джек разозлился. К счастью, не на меня. Наверное, у Моники покраснели уши, закипели и отвалились от всех ласковых слов, которые послал ей Джек. Ох…

Но именно поэтому я умолчала о том, что этот Лебовски явно открыл на меня сезон охоты. Было в наших с ним регулярных случайных встречах что-то странное. Том Лебовски вроде бы и не ухаживал за мной, но был рядом. Постоянно. Случайно нарисовывался в кафе, где мы пили кофе. Или на вернисаже. Рассказывал всё обо всём. В смысле, об искусстве.

Ему было, чем поделиться — недаром красавец Лебовски считался звездой Нью-Йорк Таймс, и однажды я даже видела автобус с рекламой его фирменной улыбки и со стопкой книг под рукой. Конечно, можно было попросить мистера Лебовски дать совет о том, как добиться успеха и порасспрашивать, что надо, чтобы попасть в Нью-Йорк Таймс. Но, боюсь, он воспринял бы это превратно. И так слишком уж дымчатым становился его взгляд, когда наши глаза встречались. Мне это не нужно!

Однажды встретив критика на углу 42-й улицы, я с подозрением спросила:

— Мистер Лебовски, вы следите за мной?

— А что, должен? — рассмеялся он. — Я просто рядом живу. Кстати, вы так ни разу и не позвонили, Саша. А у меня презентация книги намечается в эту пятницу. Приходите. Одна или с Тэйлор Джонсон.

— Спасибо, но мой жених должен приехать, и скорее всего я не смогу.

— Очень жаль. — Он томно вздохнул, покопался в карманах и нашёл листовку. — Вот. Всё-таки приходите!

— Не могу обещать, но спасибо, Том, — вежливо кивнула я.

— Вы удивительная, Саша! — пробормотал Лебовски. — Крошечная и лёгкая, как воробышек. И неприступная, как скала. Букеты, такой пустячок, и то возвращаете… Может, вы удостоите меня всего лишь получасом вашего времени — попьём кофе вот тут, прямо возле дома, по-дружески и без изысков?

— Простите, нет.

Том покачал головой.

— Увы. Если бы я был художником, я бы непременно хотел написать вас.

— Художнику бы тоже не повезло, — улыбнулась я. — И дело не в вас, Том. Правда! Хорошего вам дня!

— И вам, удивительная Саша!

Я развернулась на уже почищенном от снега тротуаре и пошла к подъезду, а он, кажется, так и остался стоять и смотреть мне в спину. Мне было немного неловко. Мне всегда неловко отказывать людям, но неловкость компенсировало стойкое чувство, что я поступаю правильно. И в голове снова пронеслись мысли о Джеке, будто моя верность даже в такой мелочи как выпить кофе с другим мужчиной может что-то значить. Наверное, это и есть надёжный тыл, когда не позволяют себе даже подобные мелочи. В памяти всплыло из Онегина, выученное назубок в девятом классе: «Но я другому отдана, и буду век ему верна!» Да, только так, и никак иначе.

* * *

Днём позвонил Джек не со своего номера и сказал:

— Детка, тут навернулась вышка мобильной связи, не волнуйся, если пропаду ненадолго. Со мной всё в порядке.

Вид у него при этом был совершенно измочаленный. И поговорить не удалось, связь прервалась. Не волноваться не получилось, я глянула на новости в Венесуэле, там по-прежнему протестовали. Не в состоянии сидеть дома одна, я позвонила Тэйлор.

— Приезжай ко мне, — нараспев сказала британка, — я немного не в настроении куда-либо идти.

И я поехала. Джонсоны жили не в небоскрёбе, а в двухэтажном особняке конца девятнадцатого века. Латиноамериканка средних лет в форменном платье и переднике пропустила меня вовнутрь и провела в холл.

— Миссис Джонсон ждёт вас наверху. Она… кхм… не хочет вставать с кровати. Третья дверь по коридору, — в голосе горничной звучало недовольство.

Я удивилась и пошла по лестнице. Несмотря на идеальный порядок вокруг, меня не покидало лёгкое ощущение хаоса и пахло как-то… не очень. Что ж, все живут по-разному. Первая дверь была приоткрыта, и я не успела пройти мимо, как услышала мужской голос. Видимо, говорил по телефону:

— Положение Рэндалла очень шаткое. Если не справится с венесуэльским кризисом, он наверняка вылетит из совета директоров, да и акции на другие его предприятия обвалятся. А там, скажу я тебе, всё плохо. Но ты знаешь Рэндалла, этот латинос никого не хочет слушать! Ему сотню раз говорили, даже Рупперт: женитьба на русской в данной политической ситуации выбьет кресло из-под твоей задницы. Разве он кого-нибудь послушал?

Сердце моё забилось отчаянно. Руки заледенели. И я замерла, не зная, что делать дальше, но вдруг третья дверь открылась, и в коридор вышла Тэйлор, босиком, в накинутом небрежно халате на почти прозрачную ночную рубашку. Её волосы были всклокочены, по лицу бродила странная улыбка, издалека запахло алкоголем.

— Саша, милая, ты пришла?… А мне так одиноко!

* * *

Брезгливость, как же неприятно её чувствовать по отношению к тем, кто рядом. И потому моим первым желанием было развернуться и уйти отсюда, сбежать. От пьяной подруги, от её мужа, обозвавшего моего замечательного Джека пренебрежительно — латиносом! Да как он посмел?! Да как они все посмели — диктовать, кому на ком жениться?! Это, чёрт побери, не их собачье дело! Акционеры… тьфу на них триста раз! Брезгливость сменил гнев.

Зато в долю секунды стало понятно поведение Джека до отъезда. И да, меня объяла гордость — он выбрал меня вместо них! Моника говорила, что он любит только деньги — Ха-Ха-Ха — громче, чем «Ура» на Кремлёвском параде. Джек любит меня! И готов со многим, так трудно заработанным, расстаться, но не со мной!

Вытесняя гнев, моё сердце заколотилось от нежности и признательности к нему. Джек выбрал меня, а я ещё посмела сомневаться и устраивать сцены, не понимая, как ему сложно. Что ж, я тоже раз и навсегда выбрала его. И это значит — не сдамся ни за что! Плевать мне на этих завистников и злодеев. Но для начала — прочь эмоции, они тут ни к чему. И выдохнув, я выключила «режим оскорбленной гордости», с новым вдохом залила холодом разума панику, гнев, брезгливость, омыв спокойствием всё внутри, словно водой из шланга — раскалённую брусчатку в июльский полдень. Вдох-выдох, улыбнулась пошатывающейся Тэйлор.

— Привет!

— Пойдём-пойдём ко мне, я тебе кое-что покажу!

Прежде чем поступать опрометчиво и бежать, куда глаза глядят, я решила остаться в стане врага. Ведь что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. И нет, я не почувствовала угрызений совести по отношению к Тэйлор, она наверняка знала позицию своего мужа и остальных — он разговаривает об этом при открытых дверях — сложно не услышать.

Но разве Тэйлор сказала мне? Как-то это не слишком пахнет дружбой и искренностью. Так что ладно, ради Джека я пойду куда угодно, не только в комнату пьяной жены финансового консультанта. И у меня всё получится! Недаром знакомый полковник ФСБ говорил, что у меня хорошие данные для того, чтобы работать в разведке.

— Чаем не угостишь? — спросила я Тэйлор, как ни в чём не бывало.

Тэйлор высунулась из комнаты, в которую только что завела меня, и заорала во всю глотку:

— Глория, чаю! Два!

Мужской голос недовольно рявкнул в ответ:

— Сколько раз я просил не орать, Тэй? Есть же кнопка вызова прислуги!

Тэйлор хихикнула и показала мне на кнопку у торшера на прикроватной тумбочке.

— И, правда, есть! Но мне нравится его бесить, этого зануду Эдди! Он вообще мне должен!

В комнате были задёрнуты шторы, и царил хаос — почти такой же, как у моей сестры Дины, за тем лишь исключением, что везде, где можно и нельзя, были разбросаны вещи в сотни и даже тысячи долларов. Браслет с крупным лазуритом в золотой оправе торчал на тонком краю расписной фарфоровой вазы.

Я аккуратно отодвинула чулки и присела на край кресла, которому и король-солнце позавидовал бы.

— Забавно…

— У меня немного не прибрано. Я не могла выбрать, что надеть, — пожаловалась Тэйлор, капризно надув губки. — Эта противная Глория всё убрала в гардеробную, как будто там что-то можно найти. Назло ей я сегодня решила не одеваться. И гаду Эдди! Пусть не думает, что мной можно командовать!

— Ясно, понимаю тебя, — ответила я, отметив про себя, что точно также реагирует на вынужденный порядок моя Динка — истерикой.

По её комнате надо, как по лабиринтам, пробираться — между стопками старых дисков, коробочек с вырезками из журналов для коллажей, между тряпками, между кучами подобранных с улицы мягких игрушек из жалости, книг и музыкальных приспособлений.

Тут вместо последних валялись кисти и палитра. На холсте — явно талантливый набросок, но на углу красочно свисал кружевной чулок. Игрушек не имелось, зато безделушек и антикварных вещиц столько, что можно было бы открыть лавку в её любимом британкой Сохо. В том числе валялись они и на туалетном столике между косметикой, пережившей взрыв. Комната пропахла запахом табака, алкоголя и духов. На прикроватной тумбочке стоял початый штоф с виски и конфеты в раскрытой коробке. Надеюсь, меня не стошнит, прежде чем я выясню хоть что-нибудь стоящее.

— Конечно, тобой нельзя командовать, — сказала я, стараясь ни к чему не притрагиваться. — Ты говоришь, Эдди тебе должен? Что, если не секрет?

— О, — Тэйлор полулегла на кровать и вытянула с удовольствием стройные ноги. — Он должен мою жизнь! Увёз меня из моей и бросил. Думает, что вся эта ерунда, — британка повертела в руках резного слоника с глазами — вкраплениями из драгоценных камней, — стоит времени, которого ему на меня жалко!

— У него ответственная работа, — заметила я.

— Жополиз называется, — наморщила нос Тэйлор, — твой Джек не такой. Зависть. Сам по себе. Зависть-зависть!

— Да? — я решила подыграть. — Кажется, для него тоже много значит мнение Руперта и Меделин Кроннен-Стоу, всё-таки они стоят во главе корпорации.

Британка расхохоталась по-бульварному и плеснула себе в стакан ещё виски. Посмотрела на него на просвет.

— Эдди говорит, что они растили себе мальчика на побегушках, чтобы потом всем им был должен, а вырастили занозу в заднице. Не рассчитали, — хмыкнула Тэйлор. — Теперь постоянно отправляют куда подальше, чтобы не обратил внимание на их тёмные делишки. А рыльце у них ой как в пуху!

— Даже так? Расскажи об этом!

— Ой, это не интересно! — заявила Тэйлор и встала с кровати, так и не отпив спиртного. Прошла к холсту и сбросила на пол чулок. — Вот что интересно! — ткнула пальцем в свой набросок. — Что ты скажешь по этому поводу?

Жаль, нельзя было прямо сказать, что несмотря на красоту изображения, мне хотелось её чем-то стукнуть, припереть к стенке и рявкнуть, чтобы выкладывала всё, как на духу! Но я лишь развернулась в кресле и кивнула:

— Очень талантливо! Неужели это твоя работа?

— Талантливо… — насупилась Тэйлор. Постояла немного, скрестив руки, и вдруг гневно оттолкнула от себя мольберт и опрокинула его с грохотом на пол. Обернулась ко мне, сверкая хмельными глазами. — Ни хрена это не талантливо! Весь талант ушёл в них, — она с пренебрежением подфутболила коллекционную туфлю, — в шмотки за чужие бабки! А своих у меня нет! Я ничего не могу! Ненавижу!

Туфля улетела в стену, едва не задев оконное стекло. Дверь распахнулась, и в спальню художницы влетел, как я понимаю, тот самый «гад» Эдди. Рыжий, высокий, неказистый. В брюках и рубашке с закатанными рукавами. Тапочки смотрелись на фоне отутюженных стрелок неуместно.

— Тэй! Хватит шуметь! Сколько говорить?! — И вдруг увидел меня, его словно ведром воды окатило. — Вы?! Кажется, Александра?

— Да, здравствуйте, — привстала я. — А вы — Эдуард Джонсон?

— Да… Мы виделись мельком на Гала-ужине в Театре балета. — Он замялся. С таким лицом обычно встречают налоговика — и выгнать хочется, и ситуация не позволяет.

— Да-да. И помимо того я уже наслышана о вас, — добавила я.

Тэйлор мерзко захихикала, потом подняла вторую коллекционную туфлю и запустила в хозяина дома.

— Пошёл вон! Я разговариваю!

— Что ты себе позволяешь, Тэйлор! — выкрикнул он, и были в его тоне неприятные скрежещущие нотки.

Они начали ругаться, и я поняла, что дело это привычное и затяжное. В промежутках между потоками слов Тэйлор пила прямо из бутылки. Вряд ли я узнаю от неё сегодня что-то ещё. Увы… Я встала и пошла к выходу. Подумала, что Глория так и не поторопилась с чаем — видимо, знала об исходе подобных встреч.

Я спустилась по лестнице и только там увидела горничную. Она без слов подала мне пальто. Мистер Джонсон сбежал ко мне и, запыхавшись, пробормотал:

— Извините, моя жена… с ней такое бывает… Даже если она что-то говорит… Вы понимаете, в таком состоянии она лжёт и придумывает на ходу. Лишь бы позабавиться…

По его водянистым, бегающим глазам было видно, что он чего-то опасается. Возможно, того, что я узнаю правду? Или уже узнала? Что ж, из тех крупиц мозаику не сложишь, но… Я улыбнулась:

— С кем не бывает. Особенно с людьми искусства. Не волнуйтесь, Тэйлор лишь была расстроена своей работой! Хотя она прекрасна!

— Это да, это верно. — Эдди мелко закивал, кажется, удовлетворённый.

— Всего хорошего, мистер Джонсон, — сказала я и покинула дом хаоса, мысленно прибавив заслуженный хозяином титул — «Козёл».

И я пошла по улице прочь. Вздохнула полной грудью морозца, и поняла, чем пахло в доме Джонсонов — несвободой и фальшью, они всегда пахнут дурно! Мне удалось узнать слишком мало, но, дорогие мои, я в лепёшку расшибусь, чтобы узнать больше. За себя, за моего малышика, и за любимого моего корсара! Вы ещё не знаете, на что способна маленькая русская «балерина»!