Море пахло им. Я пахла им. Сердце плакало им. Наверное, я бы просто лежала в снятой комнатке на первой линии у набережной, свернувшись в клубок и тупо глядя в стену сутками напролёт, но мысль о ребёнке заставляла вставать и выбираться из узкого, ярко-жёлтого домика с лесенками, как в курятнике, обвитого плющом и неизвестными мне лианами.
Аборт? Нет, я отмела его сразу. Сложно будет? Да. Но я уже выживала на одних кабачках и овсянке в семнадцать лет целый месяц. Зато какими были вкусными хлеб и чай после подобной «диеты»! Наверное, только так познаётся настоящий вкус еды. Я умудрялась выживать с двумя за плечами, выживу и с тремя, – убеждала я себя. – А гены у Джека, кажется, хорошие. Будет здоров, как бык.
Почему-то представлялся крепенький кареглазый мальчик с кудрявыми тёмными волосиками. А девочка не представлялась. Никак.
Я купила себе самую дешёвую футболку, кофту, джинсы и спортивные тапки на распродаже, сменив купленную Джеком одежду из его мира на реальную. А ещё гигиенические принадлежности и пару самого дешёвого белья.
Отключённый телефон молчал. В нём даже симки не было. И это было странно после постоянного трезвона рабочих дней, после решений, забот, волнений, электронных писем. Иногда даже ломало, словно отключённый телефон – признак того, что ты не существуешь.
Может, меня и не было?…
Где я? Нигде. Я растворилась в боли…
Воздух нужен был ребёнку, и я гуляла. Бродила по набережной, как тень. Или по узким улочкам, похожим на итальянские, – от Графского проезда то вверх, то направо, то налево, к Массандровскому парку. Ялта удивляла обилием кедров, птиц и тишиной. Впрочем, сезон практически закончился. Говорят, в Сочи тоже довольно тихо к концу сентября.
Ребёнку нужно было питание, и я ела. Как могла. Хотя могла не много. А люди были добры ко мне и, даже обсуждая нелёгкие времена то на рынке, то в магазинчике, при виде меня вдруг улыбались, умилялись и будто бы жалели.
Бабулька с усами под носом подарила мне два краснобоких яблока, продавщица уговорила взять местного инжира – «попробуй, тебе надо», и показала глазами на живот… Но ведь не видно ещё ничего! Ясновидящая? Или просто я стала такой худой? Дядечка-татарин подарил пирожок, другие тоже что-нибудь… Словно их руками кто-то свыше показывал на доброту. Мол, она есть! А, может, просто две косички для удобства, чтобы волосы не лезли, и маленький рост превращали меня в их глазах в девчонку. Кто-то даже назвал меня дитём… Смешно. Дитё с дитём… Но я-то знаю, что взрослая. И давно.
Ребёнку не нужны были плохие эмоции, и я не плакала. Ну, разве только чуть-чуть, когда уже невозможно было терпеть и, казалось, задохнусь. Телевизор молчал, укоряя чёрным экраном, журналы и газеты в киосках, книги на хозяйской полке тянули ко мне буквы зря. Мне не смотрелось и не читалось. Только думалось о Джеке. Как бы он воспринял новость о ребёнке? Отнекивался или не стал бы? Почему он кричал моё имя тогда в офисе – жене кофе налить? Интересно, а, узнав обо мне, жена расцарапала бы ему нос? Или открутила бы то самое… блудное? Тревожится ли он обо мне? Вдруг да? И становилось его жалко… Вот я дура!
Три дня прошли, как год.
Сердцу легче не стало, оно меня предало. В любовных романах так про тело говорят, а мне вот с сердцем не повезло… Оно было отдано Джеку целиком, без остатка и отказывалось ненавидеть. Оно не искало ему оправданий, просто ныло так, что в голове темнело до слёз и безмыслия. Хотелось вынуть сердце из груди и скормить наглым, жирным, как гуси, чайкам, чтобы не болело больше, не мучило меня, чтобы не чувствовать.
На четвёртый день утром я опять пошла волочить ноги на набережную. Серую, под низкими слоистыми облаками. И вдруг у памятника Ленину я увидела Джека… Он стоял ко мне спиной и разговаривал с той самой усатой бабушкой, которая дарила мне яблоки. Точнее, как разговаривал? Тыкал в её мясистый, картофельный нос свой смартфон и что-то бубнил басом.
Моё сердце остановилось совсем. И вдруг забилось быстро-быстро, словно хотело вырваться из груди и побежать к нему, полететь, чёрт побери, с приделанными Амуром крылышками. Во рту пересохло. Я переступила с ноги на ногу. Кто-то крикнул по-русски:
– Саша!
Ковров? Не знаю. Я развернулась и дала стрекача, как ополоумевший заяц. Я не знала, что сказать Джеку! Мне было страшно, плохо, стыдно! Я бежала со всех ног мимо Старого Почтамта, мимо ларьков с сувенирами, мимо яхт на любой вкус, уткнувшихся унылыми мачтами в небо, до самого ресторана «Мандарин», в виде китайского корабля выступающего в море. За мной погнались? Запнувшись в желаниях: обернуться или припустить ещё быстрее, я вдруг замешкалась и споткнулась о торчащий из земли корень глицинии. Полетела носом вперёд.
Глупо, – мелькнуло в голове, – Идиотка…
Я зажмурилась сильно-сильно и выставила руки. В следующую секунду я всё-таки упала, но не на гранитные плиты, а на кого-то большого и тёплого, подскочившего сбоку, и перехватившего меня на себя, будто вратарь, спасающий мяч от ворот. Этот большой, пахнущий так отвратительно, так сладко, так любимо, издал тихий звук, похожий на стон, сел и вернул мне вертикальное положение. Я осторожно приоткрыла веки. Джек потирал одной рукой спину, сидя на земле, а второй держал меня крепко, чтобы не сбежала снова. Морщился.
– Больно? – испугалась я за него.
Он поднял на меня глаза и тяжело вздохнул. И тогда я ещё сильней за него испугалась – лицо моего корсара было серым, с темнющими кругами под воспалёнными красными веками и глазами с лопнувшими сосудиками.
– Больно, – сказал Джек. – Ты не ударилась?
– Нет. – Слёзы подкатились к моим глазам, губа выпятилась вперёд и затряслась. Снова я буду, как дурацкий гримасничающий клоун. Ненавижу себя, когда плачу!
– Ударилась?! – Вскочил он. – Где?!
– Нигде! – Мне всё-таки удалось сдержаться. Тёплый, какой же он тёплый! Предатель. Я дёрнула руку, пытаясь высвободиться. – Отпусти меня. Уходи!
– Вот уж нет! – рявкнул Джек. – Во-первых, имей в виду, что не видеть тебе руководящих позиций, пока не поумнеешь!
– Мне не нужны руководящие позиции, – насупилась я. – Я вообще уволилась. Отпусти!
Подбежал Ковров.
– Фух, – он тяжело дышал и проговорил вдруг по-английски: – Вы оба в спринтеры не планировали записываться? Джек, цел?
– Всё нормально, – бросил тот и крепче сжал мою руку.
– Хорошо, общайтесь, – кивнул спецагент ФСБ и отошёл к кромке моря.
– А жена где? – нагло съязвила я. – Тоже ищет?
В голову лезло при этом: Боже, похудел как! Одни глазищи… И не холодно ему с коротким рукавом? Простынет… Ветер же!
– Жена… – горько проговорил Джек. – Жена! Сандра, а поговорить не судьба? Просто взять и поговорить, как взрослые люди?! И не устраивать гонки Тома и Джерри на полстраны?
– Поговорить? – Я разозлилась – уж не ему обвинять меня в безответственности, инфантилизме и нежелании разговаривать. – О чём?! Чтобы ты, как все мужчины в плохих сериалах, говорил: да, я женат, но у нас давно ничего не было, я живу с ней только из жалости… а потом бац! И третий ребёнок! Или седьмой?!
– У меня нет детей! – вспылил он. – И жены нет. Была. Я ездил разводиться в Штаты. Но время, которое даётся на обжалование решения, ещё не вышло. Я, кретин, не стал дожидаться – по тебе соскучился!
Я моргнула.
– Но она сказала…
– Да мало ли что сказала Моника?! Она приехала требовать моего Пикассо, который в контейнере на складе стоял! Взамен гарантий на то, что обжалования не будет! Мало было ей особняка в Саус-Гемптоне и яхты!
– Яхты… – повторила я, не зная, можно ли верить. Тут же вспомнился папа, кочующий из семьи в семью, и мы, оставшиеся посередине этого великого кочевого пути и никому не нужные. Потому я сказала, гордо выпятив грудь: – Я не разбиваю чужие семьи! Иди, возвращайся к жене! – И театрально ткнула указательным пальцем на восток, словно Родина-мать добровольцам.
Джек разнервничался, отпустил меня и зашарил по карманам, словно нищий в поиске последней десятки. Вытащил из заднего сложенные и прилично смятые документы.
– Какие семьи, Сандра?! Нет никакой семьи! Вот, – он ткнул пальцем в размашистую подпись, и заорал безумно: – Вот! Видишь? Смотри, я отдал ей Пикассо и всё! Она расписалась. Фак!!! Ей больше ничего не нужно! В присутствии Эванса, моего адвоката! Что ты боялась разбивать?! Её сердце из долларов?! Моника изменила мне с чистильщиком бассейнов три года назад, и мы не живём вместе! Но эта сука обвела меня вокруг пальца и подала на алименты – половину моего состояния в год! Потому что доказательств её измены у меня не было, зато Моника против меня подобрала всякую чушь! Пришлось идти на мировую. Да, я любил своего Пикассо, дом на берегу и чёртову яхту! Я любил их больше неё! Но чёрт, где они?! Ты видишь?! – кричал он и тыкал дрожащим пальцем в бумаги. – Я всё отдал ей, чтобы… А ты… – От укоризны в его взгляде меня передёрнуло, словно это я забрала его дом, яхту и картину Пикассо. Хотя я б не взяла, ничего в нём хорошего…
– А компания? – опешив, спросила я. – Тоже ей половину?
– Деньги, полученные в наследство и всё, что за них приобретено, разделу имущества не подлежат… – Он едва не плакал.
Нет, этого позволить было нельзя! Мне стало жалко Джека, этого огромного мужчину передо мной, с разбитым сердцем и страхом любви. Я накрыла его руки своими.
– Всё-всё…Успокойся, Джек, слышишь? Всё хорошо. Я люблю тебя. И ты знаешь, как это бывает больно.
Он сглотнул, глядя на меня большими, невероятными глазами.
– Любишь? – кажется, не верил.
– Люблю, – я улыбнулась сквозь слёзы. – А ты меня – нет. Это больно.
– Как это, я – нет?…
– Ты сказал, что не веришь в любовь.
– Разве то, что я делал для тебя, из-за тебя, с тобой – недостаточно?! – он снова завёлся, но уже потише.
– А что ты делал из-за меня? – удивилась я. – Я не знаю, я не экстрасенс…
– Ну, разве не ясно? – тон стал ещё тише.
– Нет, – я покачала головой перед этим растерянным гигантским мальчишкой. Люди оборачивались на нас, говорящих по-английски и мало похожих на пару: девчонка и медведь… И ладно, пусть смотрят.
– Я приехал разбомбить турок и закрыть компанию, – пробормотал Джек, – а вместо этого… купил её.
– Но при чём тут я?
– А кто говорил мне о людях, о городе, о соловьях? Кто из унылых цифр, не показывавших перспектив, сделал всё живым? Красивым? Кто заставил поверить, что получится из нуля сделать конфетку?
Не помню, чтобы я как-то его уговаривала. Разве что в самые первые дни, когда выполняла его невозможные поручения и каждый раз пыталась показать изо всех сил, что «наши», русские не идиоты, несмотря на все косяки?
– Я?… – Меня словно мешком по голове оглоушили.
– Ну не я же…
Мы смотрели друг на друга, два исстрадавшихся, похудевших, посеревших идиота, и слова зависали где-то на полдороге. Потому что говорили глаза, и за чёрными гвоздиками одинаковых зрачков было слишком много всего, а сердце уже начинало танцевать. Оно глупое, ему не нужно слов. Но разуму…
– И всё-таки, – прошептала я, – почему ты не сказал?
– Ты же принципиальная, – так же едва слышно пробасил Джек. – А я люблю по порядку. Сначала развестись, потом говорить.
Мелькнула мысль про секс, про то, что так неправильно, и он не говорил, а брал своё без предупреждения… Но вместо того, чтобы пойти у обвинений на поводу, я спросила жалостливо:
– И сколько дней мне ещё ждать? Сколько времени на обжалование решения суда?
– Два дня, – ответил он, совершенно несчастный.
По-моему, он сумасшедший. А я думала, хоть с этой стороны гены нормальные будут, но, видимо, не судьба. Бедный! Я подошла и обняла Джека за талию. Тёплого, родного, глупого. Положила голову на грудь, услышала его сердце и сказала:
– Хорошо, я подожду.
Джек осторожно обнял меня, потом прижался сильно, зарылся носом в волосы и пробормотал:
– Волшебная. Солнце в волосах.
– Нету же солнца, – улыбнулась я, растворяясь в его запахе и тепле.
– Есть, – упрямо ответил Джек. – У тебя всегда солнце в волосах. И я люблю тебя.
Я ошарашенно подняла голову и встретилась с ним взглядами.
– Что?!
– Я люблю тебя! – В его глазах начал разгораться знакомый, любимый, живой огонёк. Боже, хоть бы он никогда не гас больше! Это так красиво! Джек таял быстро, словно большой айсберг под солнцем, и, сияя под ним, прокорявил по-русски с радостным придыханием: – Лублу. Моя балерина. Yes. I love you!
И мир вдруг включился вновь, светлый, лучистый, радужный! Даже сквозь тучи! Чувства хлынули через край.
– Родненький, – заговорила я по-русски, захлёбываясь в нежности. – Любимый мой! Солнышко! Маленький!
Джек изумился:
– Я нэ малéньки, я балшои. Ты малéньки.
– Дурачок. – Меня накрыло счастьем. – Маленький – это ласково. Очень ласково! – И перевела. – А ещё у нас будет маленький! У тебя и у меня…
Джек моргнул и уставился на мой живот.
– Кто?!
А ещё воротила большого бизнеса!
– Ну, варианта только два: или мальчик, или девочка, – рассмеялась я. – Но мне почему-то кажется, что мальчик.
Глаза Джека стали ещё больше.
– Мой? – спросил он осторожно.
– Слышишь, ты, наглец, – возмутилась я, – за такие вопросы дам в глаз. Как ты Кораю. И суд меня оправдает.
Этого было достаточно, чтобы Джек подхватил меня на руки и закружил со счастливыми воплями неандертальца. В кружении я успела заметить встрепенувшегося Коврова у парапета, толстых чаек над головой и усатую бабушку вдалеке. В море уходил катер. Меня замутило.
– Стоп, стоп! Джек! Опусти меня на землю!
Послушался, опустил. Неужели становится управляемым?!
– Поцелуй меня, – потребовала я.
Поцеловал. Нежно, ласково, аккуратно поддерживая мои щёки огромными горячими ладонями. Во рту стало сладко, в сердце празднично. Может, обманули, что осень? Или мы вдруг перенеслись в весну? Даже воздух стал теплее, словно «Двенадцать месяцев» передали посох в обратном направлении. А если мы в сказке? – подумалось мне. – Значит, самое время обнаглеть на три желания.
Я чуть отстранилась и сказала:
– Знаешь, я больше не пацифистка. Я буду спрашивать, что захочу. И приставать, когда захочу. И вообще я хочу за тебя замуж.
Джек раскрыл глаза, проморгался от неожиданности, но убегать не стал. Вместо этого расплылся в хитрой улыбке.
– Вакантная должность жены откроется не раньше, чем через два дня. Но теперь ты, балерина, не сбежишь! Никуда и никогда. У тебя ФСБ на хвосте. Ты меня не обведёшь вокруг пальца! Ну что, боишься?
– Я?! Ни капли. А ты не боишься?!
– Ещё чего! – возмутился Джек и прорычал: – А ну-ка, говори, выйдешь за меня, балерина?
Я состроила хитрую гримаску в ответ.
– Посмотрим на твоё поведение, мистер Джек Рэндалл!
И показала ему язык.