— Раздевайтесь! Кому говорю, раздевайтесь!
— Да мы не сядем…
— Не отпущу, не отпущу, не отпущу! Это вам кафе — не забегаловка!
— По одной кружке…
— Ни по кружке, ни по полкружки! В пальто ни одного не обслужу!
— Вот ведь какая вредная… Люди на работу спешат…
— Перед работой и пить нечего.
— Подержи-ка пальто.
— Привет, блудные сыны!
— И ты уж здесь?
— Чердак болит — надо чего-то делать…
— Небось баба-то деньги на обед дала, а ты — на стакан…
— Тут тебе обед, тут тебе и завтрак.
— Пиво-то не больно хорошее.
— Вроде бы как подсоленное.
— Эх, вот я в Костроме был — там и пиво! И палатка на каждом шагу, прямо из цистерны дуют. И вино тут под видом пива, и бутерброды… Пивовар у них хороший — вкус в самую точку попадает. И пьяных-то у них не видать, не как у нас — валяются. Выпьешь за углом два стакана, да без закуски… Вот тебе и все. А там этого нет. Там чинно, благородно. Пару кружек да бутерброд…
— Еще по одной?
— Вали!
— Не опоздаем?
— Ничего не сделается…
— А вот я в Саратове летом был. Там тоже пиво — сколько хочешь. Приезжает прям в улицу железная бочка, как у нас квасом торгуют. И все валят — кто с ведром, кто со жбаном, кто с чем…
— Это что… Тут в шестьдесят третьем, кажись, году — морозы-то зимой были сильные. И вот у нас на межрайонной базе все красное вино — вермут там, портвейн — все замерзло Да бутылки и полопались… Ну, чего?.. Списали все. А мужики, кто на базе работает, достали чан, развели костер и давай их греть прямо с осколками. Потом через решето процеживали… Тоже ведрами домой таскали…
— Вон у меня брат в ГАИ работает, рассказывал. В Чудинове на шоссе машина с водкой перевернулась… Все до одной бутылки побились… Ну, водка вся в канаву стекла и так-то лужей стала… Милиция еще только едет, а мужики чудиновские уже на четвереньках ползут… Ведь что думали?.. Тряпки в луже мочили и в ведра выжимали. Откуда-то у них тут и тряпки, и ведра сразу взялись… Еще милиция только едет, а уж они на четвереньках ползут…
— Привет.
— Трешь, мнешь, как живешь? Яйца катаешь, как поживаешь?
— Живем по-херовски, курим папироски…
— Раздевайтесь, так не отпущен!
— Давай пальто подержу.
— Ты чего так пьешь?
— У меня баба заболела Рот открыла, закрыть не может. Орет, орет… Совсем сбесилась.
— Ну, да. Вальс — плиз! Две коленки вверх, две вниз…
— Ты чего пьешь, не торопишься?
— Пускай мастер торопится. Мне — чего?
— Эх, работа…
— На той-то неделе мы хорошо работали. Четыре дня энергии не было. Асфальтовый завод, вторчермет, сельхозтехника — три предприятия стояли…
— Ну и чего?
— А ничего. Крановщик, видно, пьяный на машине ехал, да провод и оборвал. Они в тот же день его уделали, а потом три дня начальники спорили: ты плати! — нет, ты плати, нет, ты… Четыре дня. Акт не подписывали. А всего-то дела — надо было монтерам на литровку дать…
— Вот где смех, килограмм двадцать…
— Смех смехом, а она все кверх мехом.
— А ты — чего? На больничном был?
— В командировку ездил, елки зеленые…
— В Москве побывал…
— Да ни хера я ее не видел, Москву-ту!
— Пьяный был?
— И то бы лучше… Дачу одному уделывали…
— Дачу?
— Вот, елки зеленые, чего бывает. Вызывает меня мастер. Говорит: «Надо на несколько дней в Москву съездить».
— «Не могу, — говорю, — я сейчас крышу крою». — «Нет,
— говорит, — я больше такого человека не найду. Не подходит больше никто к этому делу…» Ну и поехали. Начальник, мастер, шофер и я. На пульмане, ЗИЛ-150. Полный был загружен. Я после-то узнал. Нашей конторе плиты бетонные во как нужны. А этот, чья дача, он в Москве плитами заведует… Дескать, вы мне дачу уделайте, а я вам — плиты… Сам начальник конторы поехал, елки зеленые… Работал у меня — я как за бригадира был. Мы там все четверо вкалывали, будь здоров — по шестнадцать часов. У нас в пульмане — кольца бетонные, трубы, тес. Колодец ему вырыли, насос поставили, бочку для душа на три метра захерачили… Доволен, гад, был. Все рыбкой сушеной угощал, лещиками… Начальник-то с мастером пить боялись, а я — мне чего? Наливай! Чудеса, елки зеленые!
— Вот.
— Вот. Дали ему год, отсидел он двенадцать месяцев и вышел досрочно…
— Айда, ребята…
— А ты чего?
— Я еще посижу. Ничто им… Башка трещит…
— Здорово!
— Ты чего?
— Я ногу сломал…
— Вот елки зеленые!
— Если бы ты ногу сломал, ты б сейчас здесь не был.
— Пошли, ребята!
— Не, честно… Я, понимаешь, ногу сломал. С воза упал. Я сейчас в отпуске. В деревне, у матери. Дочку привез в интернат. У меня жена в девятый раз с ума сошла. Она у меня у тещи, у своей матери. Девчонка все понимает, двенадцатый год… Не хочет в интернат. Я тут близко над стеклянным магазином живу. Мне две комнаты от фабрики дали. Я сейчас в город от матери ехал, со мной кондукторша знакомая попалась. Моя первая любовь. В армию меня провожала. Плакала. Теперь замужем, двое детей. Денег с меня не взяла Я теперь сам не свой. С воза свалился, ногу сломал… Я там в совхозе подрабатываю. Я с вилами наверх залез, а тракторист дернул. Вот до сих пор все болит. К врачу надо идти. Я у матери утром курице голову оттяпал. Суп сегодня будет. Я сам — в отпуске. Жена у меня, понимаешь, в десятый раз с ума сошла… Слушай, парень, будь друг, купи мне пачку «Прибоя»? Спасибо, друг… А может, еще по одной выпьем?.. Не хочешь? Ну, не хочешь — как хочешь…
декабрь 1970
На бывшей Больничной улице между двух вполне благополучных и даже процветающих собратьев — справа каменный, слева бревенчатый — стоит черный старый деревянный дом. Передняя стена его завалилась назад, и от этого глазницы трех застекленных окон обращены в небо, как у покойника… В стеклах отражаются облака и синева. Крыша тоже осела, в самой середине конька получилась седловина. Дому как будто перебили хребет.
Здесь живет Вася Дыль-дыль.
Жена его давным-давно бросила…
Всюду дрова: поленья, кряжи, бревна — вдоль заборов и под навесами, в кучах и штабелями… Их пилят ручными и мотоциклетными пилами, колют — кха! — топорами, швыряют, таскают, складывают в поленицы.
Кажется, поднеси спичку к любому месту — и спалишь до тла весь городишко…
Еще одна летняя примета — везде ремонт, стройка. Кроют заново и красят крыши, подрубают углы, пристраивают новые верандочки и коридоры, подводят кирпичные фундаменты…
И по ночам на спящих улочках урчат грузовики с погашенными фарами подвозят и сбрасывают ворованное: доски, шифер, кирпич, тес…
Сегодня ехал в лифте с этой нижней соседкой, с его бывшей мадам… Нет-нет, ничего… И размер подходящий — мой размер… Пардон, бывший мой…
В глазах только, пожалуй, есть что-то несытое… А так оно все очень ладно устроено. Подобные агрегаты ни в коем случае не должны простаивать…
Пожалуй, изюминки все же нет… Стреляться из-за нее не станешь…
Новый, белоглазый во всяком случае не застрелится…
Первые-то год-полтора после моего выселения я часта убегал в Москву, мне тогда еще казалось, что ностальгия — лишь пространственная болезнь… И бродил я по Москве, по тогдашним еще ее остаткам, по бульварам, по Покровке, по Маросейке, даже по Ильинке и по Никольской… Я, собственно, избегал только Лубянку да наш переулок, свой дом…
Впрочем, домой-то я сунулся один раз, через год, наверное, после изгнания… Боже, там все уже было выкрашено в полицейский желтый цвет, там у нашего подъезда дремал табун лимузинов, там появились стеклянные двери и вывеска с нечеловеческим синтаксисом… Там за этими дверями сидел пожилой цербер с рожей, не оставляющей сомнения, какого он и все это место ведомства… Там в вестибюле висели светильники и расстилались дорожки, там сновали белоглазые самцы в очках и девки в брюках…
Ах, бежать отсюда, скорей бежать! Пропадай все пропадом!
Прости-прощай шмидтовский буфет! Душу бы отпустили на покаяние!..
А у нас на лестнице и раньше были ковры, галошная стойка была, будка для телефона (номер до самой смерти не забуду: 16–88), доска была — звонки во все квартиры, зеркало было, аквариум был, чучело было — медведь с подносом, швейцар был, галуны были…
Будка, телефонная будка всех пережила, в ней потом дворники свои метлы хранили… И зеркало — уже и амальгама вся потрескалась — оно все еще было…
Разбили его в последний мой московский год. Под Пасху, в самую ночь… Зашел, верно, в подъезд за нуждою какой-нибудь пьяненький гегсмонстр, заглянул в стекло и ужаснулся от несоответствия облика своего с Праздником…
Утром на полу валялись осколки, а в пустой раме, на дне, обнаружились старые газеты, когда-то подклеенные под стекло.
«Русские ведомости», четверг, 30 ноября 1895 года.
«Потомственный почетный гражданин Иван Васильевич Иокиш волею Божию скончался. Поминовение имеет быть при фабрике Иокиш в Михалкове».