Монолог
— Граждане, вы видите перед собой человека, который на долгие годы, может быть навсегда, потерял свой моральный облик. И если я сейчас не рыдаю перед вами, то это исключительно потому, что я уже весь вырыдался за последние полгода и нет у меня больше слез, чтобы… Эх, да чего там!..
Еще полгода тому назад я работал в городе Семипалатинске техником в тресте Облгорстройкройдрайсарай. Вот моя трудовая книжка, здесь все сказано: награды, поощрения, премии… По семейным обстоятельствам я должен был переехать в Москву. Подал заявление, уволился по собственному желанию. Вот отметка в паспорте… На прощание управляющий нашим Облгорстройкройдрайсараем пожал мне руку и сказал: «Надеюсь, товарищ, вы и дальше будете работать так же честно и самоотверженно, как в нашей системе; желаю вам успехов и здоровья». (Дергается, всхлипывает.)
Не знаю, будут ли у меня успехи, а со здоровьем пока неважно… Тик появился… внутри что-то щелкает время от времени, и… и правая нога не участвует, как надо… Ну, так вот…
Тогда при увольнении главный бухгалтер нашего Облсарая приказал счетоводу сделать со мной расчет. Я получил что положено, расписался. Со всеми сослуживцами попрощался за ручку и — уехал…
Уже в Москве получаю открытку из Семипалатинска: главный бухгалтер Облгорстройкройдрайсарая, с которым я тоже прощался за ручку, пишет мне:
«Расчет с вами по вине счетовода Нюниной С. П. произведен был неправильно, вам причитается с треста еще двадцать три копейки. На тов. Нюнину наложено взыскание, а вам надлежит явиться в трест для получения означенных двадцати трех копеек.»
И я еще, помню, посмеялся над этой открыткой… Думаю: «Чудак какой — главный бухгалтер: поеду я за этими копейками из Москвы в Семипалатинск… хе-хе-хе».
Вы не обращайте внимания, что я дергаюсь: это сейчас пройдет.
Я сразу ответил туда в этот Облсарай:
«Приезжать не собираюсь, если можете, переведите почтой, а нет — спишите их совсем — мои двадцать три копейки.»
И что же вы ду-ду-думаете? Приходит второе письмо:
«Почта не принимает перевод на двадцать три копейки; что же касается вашего незаконного предложения списать двадцать три копейки, то мы ставим вас в известность, что это было бы уголовно наказуемым деянием: никто не дал нам права недоплачивать трудящемуся — то есть лично вам — двадцать три копейки, но и никто не дал вам право дарить подобную сумму государственному учреждению, которому никто не дал права приходовать незаконно поступившие деньги, которые никто не дал вам права не получать от государственного учреждения.»
И главное-дальше:
«В случае, если вы будете упорствовать, мы принуждены будем принять строгие меры к получению вами с нас помянутых двадцати трех копеек.
Главный бухгалтер Долбилин…»
Я вам забыл сказать: его фамилия — Долбилин. Я еще и тогда не понял, что меня теперь ждет!.. Опять только посмеялся и над этим письмом…
А меня уже вызывают в местком на моей новой работе. Председатель месткома выпроводил всех из комнаты, дверь — на замок, предложил мне сесть, сам сел, помолчал, поглядел на меня каким-то особо вдумчивым взглядом, потом вынул из ящика стола бумажку, прочитал ее раза три, мне не показывая, и потом сказал:
— Ладно, друг, рассказывай-только честно: что ты там натворил — в Семипалатинске?
— Я? Натворил?
— Ну, темнить теперь уже нечего. Сигнал на тебя у нас имеется…
Вы слышите, товарищи, сиг-нал!
Я даже завизжал:
— Какой еще сигнал?!
— Тихо! Здесь общественная организация. Я думал, что тебя в Семипалатинске отучили от таких эксцессов, как эти визги… Что у тебя там было? А? Небось моральное разложение?
Я отвечаю ему сдержанно:
— Да не было у меня разложения. Понимаете: не было!
— Ясно. Думаешь, переехал в другой город, так и концы в воду?.. Ну, выкладывай, что там произошло конкретно? Пьянство? Карты? Или аморалка?
Вот я хотел бы знать, как вы поступили бы в таком случае? Лично я в тот день был еще сравнительно крепкий парень: ведь это только начиналось все… Я нашел в себе силы засмеяться и сказал:
— Ох, боюсь, это вам Долбилин сигнализирует насчет тех двадцати трех…
Я хотел сказать «двадцати трех копеек», но предместкома не дослушал и даже присвистнул:
— Фью!.. Двадцать три у тебя было?.. Да, это многовато!
Я кричу:
— Да не бабы, не бабы, двадцать три копейки! Даже не за мной, а с них причитается. Понимаете, остались там!
— Ну это я понимаю, что они все остались там, раз ты от них удрал. Детей много у них?
— Какие дети?! — мне кажется, я уже начинаю сходить с ума!
— Ну, браток, это тебе лучше знать, кого ты там бросил в Семипалатинске. Только имей в виду, такого разврата и разложения мы в нашей организации не потерпим. Либо ты поедешь в Семипалатинск, предстанешь перед судом…
— За что?! Перед каким судом?!
— А это там уже установят. В общем, пока иди. Местком еще вернется к вопросу о твоем неприглядном поведении…
Как я от него вышел, не помню. И не помню, как я очутился на почте, где отправлял авиазаказное письмо этому Долбилину. Я тогда еще надеялся, что он меня помилует — Долбилин… Ха-ха! Сколь я был наивен!
Ну, все я вам рассказывать не стану: долго очень. Опускаю описание того, как со мной постепенно перестали здороваться сослуживцы — особенно женщины. Не буду рассказывать, что именно про меня говорили на собрании — это, когда отвели мою кандидатуру на выборах в культмассовую комиссию при месткоме. Потом меня вычеркнули из списков на встречу Нового года…
В ответ на мою душераздирающую просьбу прекратить травлю бухгалтер Долбилин написал — куда? В милицию! Ага! Меня вчера вызвали в отделение по месту жительства. На понедельник. Может быть, там разберутся и в сигналах, и в разговорах, и в двадцати трех копейках. Может быть, еще ко мне вернется мой незапятнанный моральный облик!
1949 г.