Снова позволю себе горестное восклицание «увы»: увы! — и по сей день изящные искусства и таковая же литература, каковые обязаны приносить только радости и восторги, огорчают нас там и сям несовершенством своих конкретных проявлений. Эти огорчения уместно уподобить уколам нашего вкуса и разума. А произведения, уколы наносящие, нареку колючками. Отсюда и заглавие этого отдела, включающего в себя пародии — то есть образцы того, как писать не следует, дабы не уколоть читателя — слушателя — зрителя, а также описания иных типов огорчений, приносимых нам повседневностью искусств и литературы.

 

Мемуарные эксцессы

ПАРОДИЯ

Мемуарное дело развивается у нас все больше и все дальше. Прошлое вспоминают все, кто может, и даже некоторая часть из тех, кто не может… ну, не имеет права. Короче — и те, коим вспоминать, в сущности, нечего…

В связи со столетием со дня рождения К. С. Станиславского значительный отряд воспоминателей обнародовал свои впечатления о личных встречах с великим режиссером. Но и лжемемуаристы — тут как тут. Ниже мы показываем, как это делается: как надо вспоминать, когда вспоминать нечего…

Цитируемой нами книги вы не найдете на прилавках и в библиотеках. Но несколько подобных ей томов (или статей) существуют на деле. А называется сей труд вот так:

КАК Я НЕ ВСТРЕТИЛСЯ СО СТАНИСЛАВСКИМ

(ВОСПОМИНАНИЯ А.К.ПЕРЕРУБОВА-ПОПОЛАМСКОГО)

(Издание Пельменского областного дома ветеранов сцены)

От издательства. Автоном Кронидович Перерубов-Пополамский — довольно известный в свое время провинциальный артист на амплуа резонера и благородного отца — служил в 1874–1918 гг, в театрах таких городов, как Сызрань, Кинель, Елабуга, Чухлома, Бобруйск, Ейск, Крыжополъ, Агрыз и др. Он пользовался известным успехом у зрителей; это можно заключить из обозрения семи мельхиоровых подстаканников, поднесенных ему в разное время публикой и сохранившихся у нашего артиста и по сей день. По-видимому, Автоном Кронидович полагал своею коронной ролью образ купца Абдулина, появляющегося в 4-м акте «Ревизора». Сохранились и фотографии артиста в гриме и поддевке Абдулина с корзиной снеди в руках (подношение Хлестакову).

Для читателей, несомненно, представит интерес запись характерного эпизода из жизни А. Перерубова-Пополамского о том, как жизненные пути автора этих воспоминаний и гениального основателя Художественного театра почти что встретились и тут же разошлись столь решительно и столь молниеносно. Запись осуществлена и обработана сотрудником межрайонной газеты нашей области «Борона» Фр. Чепелевецким.

-

…Сезон 1905–1906 гг. я служил в Жиздре в антрепризе некоего П. П. Густопсоева. Это был культурный по тем временам антрепренер, к сожалению в тот год удравший из Жиздры в начале великого поста, поскольку сборы были весь сезон слабые, и Густопсоеву нечем было рассчитаться с артистами. Между прочим, состав труппы был превосходный. Достаточно сказать, что в театре работали такие актеры, как я, моя жена1, П. Е. Курсиво-Лягайская, С. Т. Пупяга, Н. К. Неблюйская, А. А. Дерибаскер, Ж. 3. Изушкевич, Р. П. Говядина, Т. Ф. Гонобоблев и другие.

-

1 Насколько удалось установить, в том сезоне супругой мемуариста являлась видная провинциальная инженю Э. Дз. Поплези-Мудрицкая. Во всяком случае, при открытии городского театра в Жиздре в сентябре 1905 года именно она избила в порядке супружеской ревности некую певичку из местного шантана Катю Гусько. — Фр. Ч. (Здесь и далее — примечания обработчика рукописи.)

-

Репертуар состоял из таких крепких пьес, как «Ревность и кровь» Н. Бобухина, «Шалун под кроватью» С. Акулькина, «Ах, дамы!» К. Шебуршенко и Т. Ахтышкина, «Клятва в бочке» Эдм. Спринцетти, «Детки доняли» Б. Кроватьева, «Жульё» М. Разверзаева, «Убийство под забором» Ж. Пистон и Фр. Пуркуа, «Ночи в таверне» У. Джуйфойста и др.

Сперва мы с женою попытались устроиться в город Бежицу, где городской театр был арендован видной в те годы предпринимательницей А. Ф. Моргуновой-Сморгуновой. Играли у нее такие актеры, как Н. А. Ниткина, Б. А. Стукчич, Н. К. Куренчук, А. С. Бульбулиев, Т. П. Заварзяев, У. С. Умалишенко, 3. Ф. Хохлушкина, К. П. Кучерявый-Ричард, С. П. Мокрозадов и другие. Репертуар в тот сезон складывался довольно интересный: «Ночи в таверне» У. Джуйфойста, «Убийство под забором» Ж. Пистон и Фр. Пуркуа, «Жульё» М. Разверзаева, «Детки доняли» Б. Кроватьева, «Клятва в бочке» Эдм. Спринцетти, «Ах, дамы!» К. Шебуршенко и Т. Ахтышкина, «Шалун под кроватью» С. Акулькина, «Ревность и кровь» Н. Бобухина и др. Наши (т. е. — мое и жены) амплуа были представлены крепко, и нам не удалось закрепиться в Бежице…

Делать нечего. Кое-как, продавши часть нашего гардероба, мы с женою2 добрались до Москвы, где в посредническом агентстве Рассохиной мы застали уже таких актеров, как Н. Н. Сиволдаев, К. Ф. Бардадым, Ю. Ю. Перческу, Ф. Ф. Малохольная, Ж. А. Поросенок-Гай, С. С. Амбарьянц, У. Ф. Иванов-Бийский, Д. Д. Гнедич-Подседельников, Ал. Ар. Бесперебойная и другие.

-

2 А тут уже жена у мемуариста была другая. Это свидетельствуют многие. Как будто речь здесь идет о Ц. Р. Шевардюк — видной провинциальной гранд-кокет и мерзавке с гардеробом. — Фр. Ч.

-

Начались встречи с друзьями, бесконечные хождения в трактир на углу Георгиевского переулка и Тверской — в двух шагах от рассохинского бюро. Если рассказать о том, какие тогда цены были на кушанья и напитки в том трактире, — молодежь не поверит!.. Рюмка водки — 3 копейки. Жареные пирожки с многообразной начинкой (горячие) — копейка пара. Гуляш или там другое дежурное блюдо вроде битков — 4 копейки и т. д. Натурально, мы каждый день уходили из трактира, только когда его закрывали, то есть в три часа ночи. Тем более что еще приехали из провинции такие выдающиеся актеры и собутыльники, как: я, моя жена,3 А. А. Паршунин-Рыбак, Л. С. Гузкин-Флорентийский, П. Н. Бонч-Дрызгайлов, Ф. Р. Улюлювский, К. П. Собако, 3. 3. Кошко, Н. Р. Мышко-Ловицкий, Ф. Ф. Зингершухер, Л. С. Пуповка, А. А. Артикуль и другие…

Но — увы! — несмотря на приятное времяпрепровождение, дела наши с женою никак не двигались.

-

3 На сей раз речь идет о новой (к тому времени) супруге мемуариста. Сам Перерубов-Пополамский склонен считать, что к описываемому периоду он уже сочетался браком с Е. А. Гурништ-Ничевойской — видной комической старухой в опереточных труппах начала нашего века. У нас нет оснований не доверять искренности мемуариста в этом вопросе. — Фр. Ч.

-

И вот однажды, сидя все в том же трактире, я пожаловался своему закадычному приятелю — Прошке Бонч-Дрызгайлову — на отсутствие предложений и контрактов. Прохор сразу же сказал:

— А почему бы тебе не попробоваться в Художественном театре?

— Ты что, сдурел, да?! — на правах близкого друга отозвался я.

— Нисколько! Я, брат, тебя видел на сцене не раз. В тебе есть такая, знаешь ли, завидная мягкость… этакие полутона… Я помню, как ты играл Полония, мы все просто животики надорвали! Ты только вышел на сцену, свистнул, а уж вся публика сразу заржала: «Ррряа!»

Я скромно отвернулся и махнул рукою. Но Прохор не отставал. И в конце концов мы договорились, что назавтра он зайдет за мною в номера Фальцфейна, где я остановился с женою (тут же на Тверской — наискосок от трактира), чтобы повести меня через дорогу в Камергерский переулок, где помещался уже и тогда Московский Художественный театр…

Я, признаться, думал, что, проспавшись, Прохор оставит свою затею или забудет. Не тут-то было! Ровно в 12 часов Бонч-Дрызгайлов разбудил меня. Я облился водою, и мы двинулись. По дороге Прошка объяснял мне все выгоды работы под руководством К. С. Станиславского и Б. И. Немировича-Данченко.

— Во-первых, останешься в белокаменной матушке-Москве. Потом — этот театр имеет успех. Значит, и тебе перепадет кое-что. А закрепишься сам, вытащишь туда же жену, это всюду так делается…

Но вот и знаменитый подъезд, украшенный горельефами Врубеля во вкусе модерн. У меня, сказать по совести, ноги не идут. И Прохор тащит меня вверх по семи ступенькам наружной лестницы в контору театра…

Однако — что это?.. Навстречу нам выносят чемоданы, корзины, баулы…

— Кого провожаете, братцы? — спрашивает Бонч-Дрызгайлов капельдинеров со знаменитой чайкой, вышитой на петлицах 4.

-

4 Тут мемуаристу изменяет память: капельдинеры МХТ никогда не носили чайки на своих форменных тужурках. — Фр. Ч.

-

— А как же! — отзывается дюжий парень, с легкостью водрузивший себе на спину огромный сундук да еще в обеих руках волочащий по чемодану. — Наш театр уезжает в заграничные гастроли!

— Как?! И Станиславский едет?! — вместе спросили мы с Прошкой.

— Константин Сергеевич вчера еще уехали. Они — уже в Берлине! — пояснил дюжий молодец и повлек свой груз к фургону, стоявшему на мостовой…

Мы с Прохором переглянулись, развели руками и печально побрели все в тот же трактир…

Хочется сообщить читателю, что через 17 дней после этого эпизода я и моя жена5 подписали на летний сезон в Ахтырку. Как сейчас помню, антрепренер С. Ф. Слюневой дал нам хороший аванс и посулил по бенефису.

-

5 Может быть, читатель удивится, но на сей paз это была все та же жена, уже отмеченная нами в предпоследнем примечании: Е. А. Гурништ-Ничевойская. Она задержа… то есть состояла в браке с мемуаристом по март следующего, 1907 года. Имя ее преемницы еще не удалось установить, ибо сам Перерубов-Пополамский ныне страдает провалами памяти и, естественно, всех своих жен вспомнить не может. — Фр. Ч.

-

В тот сезон у Слюневого служили такие артисты, как: я, моя жена, X. X. Елшин-Палшин, С. П. Скобяных-Москательных, У. У. Лобызайтис, Б. Я. Пружанский, Н. Н. Карусель-Кружицкий, Л. Л. Пробке, Р. Р. Лифчик, Н. А. Гребенкин, Т. А. Пеленкин, С. Р. Нетово, И. А. Ураганер, К. П. Горизонтальник, С. П. Пробочниченко, Д. Д. Пургативич, Ю. А. Звездоплюйский и другие. Репертуар намечался такой: «Ревность и кровь» Н. Бобухина, «Шалун под кроватью» С. Акулькина, «Ах, дамы!» К. Шебуршенко и Т. Ахтышкина, «Клятва в бочке» Эдм. Спринцетти, «Детки доняли» Б. Кроватьева, «Жульё» М. Разверзаева, «Убийство под забором» Ж. Пистон и Фр. Пуркуа, «Ночи в таверне» У. Джуйфойста и др.

А со Станиславским мне так и не пришлось больше увидеться никогда. Но даже эта несостоявшаяся встреча до сих пор принадлежит к самым дорогим для меня артистическим воспоминаниям…

 

Диалектические этюды

 

1. Две цирковые рецензии

В городе Эн состоялась премьера новой программы в местном цирке. Областная газета отозвалась на этот положительный факт положительной рецензией, каковую мы здесь и приводим.

КРАСОТА И ЗДОРОВЬЕ

Вчера Госцирк показал нам новую программу. Она составлена из многочисленных интересных номеров, представляющих традиционные жанры этого любимого народом искусства. В первом отделении зрителей порадовали акробаты братья Поперечные, которые легко и изящно проделывают свои упражнения на ковре. Наездница Г. Кувырченко отлично владеет высоким мастерством верховой езды. Она производит прекрасное впечатление, когда появляется на арене верхом на лошади. Приятное впечатление производит и то, что у лошади шерсть на ответственных местах расчесана узором наподобие шахматной доски, что перекликается с проходящим сейчас в нашем городе областным турниром шашистов.

Роликобежцы 4 Пурген 4 буквально творят чудеса на маленькой площадке, которую им строят в середине манежа. Это какой-то вихрь и топот, нельзя даже разобрать: чья юбка взметнулась сию секунду кверху? чьи косы мотаются в воздухе? чьи руки или ноги взмахиваются на нас — зрителей?! Нельзя, ибо все четыре участницы номера действуют с поразительной быстротой. Казалось бы, ничего более интересного в смысле быстроты движений мы больше и не увидим. Но вот выехали на арену велофигуристы Байбарак, и снова зрителям пришлось с такой поспешностью вертеть головой, чтобы следить за лихими наездниками на стальных конях, что у нас, право, отмоталась вся шея. Сперва фигуристы выезжают на обычных велосипедах, но постепенно блестящие машины совершают своеобразный «стриптиз»: они освобождаются от одной части, другой, третьей и т. д… И в конце концов артисты ездят буквально на зубоврачебных бормашинах: от велосипеда остается одно колесо и один металлический шест с педалями… Молодцы труппа Байбарак!

Найдется у нас ласковое слово и для дрессировщицы Э. Плюхошвили, которая на базе каких-то шести-семи обыкновенных собачонок создала увлекательное зрелище. Ее песики живо разыграли сценку из быта — очередь перед ларьком на базаре. Зрители буквально помирали со смеху, наблюдая изящно поставленную грызню этих собачек перед киоском, из которого грубо лаял на «покупателей» продавец — тучный бульдог…

Впрочем, смехом данная программа весьма богата. Коверный Эдуард Васькин, находясь на манеже весь вечер, дает множество интермедий и реприз, представляющих значительный интерес для зрителей. Ему аплодируют и смеются — и правильно аплодируют, правильно смеются, ибо выступления этого мастера комического цеха забавны и поучительны. Особенное удовольствие у зрителей вызвала четвертая реприза Васькина: клоун весело облил водою семь зрителей первого ряда.

Воздушный полет артистов 3. Касатки, П. Квасюка и М. Долгосупенко вызывает восторг публики, ибо бесстрашие и ловкость исполнителей равняются только совершенству аппаратуры, которая находится на высоте как в буквальном, так и в переносном смысле. А смешанная группа хищников, которых демонстрирует бесстрашная укротительница Алевтина Стромыкина, вызывает не только интерес, но и содрогание аудитории: столь страшно глядеть на то, как юная покорительница гигантских зверей обращается с ними буквально запанибрата: находясь в клетке в окружении этих чудовищ одна-одинешенька, она то и дело дергает за хвосты пантер, леопардов, тигров и львов.

Спектакль хорошо обставлен: оркестр играет слаженно и вполне подходящие к номерам мелодии; униформисты одеты изящно и со вкусом; цирк хорошо освещен во время спектакля… Словом, мы можем поздравить трудящихся нашего города: им преподнесен интересный и содержательный спектакль.

Но вот прошло 30 дней. Увы! — многое изменилось в зрелище, которое показывает своей публике тот же самый цирк. Афиши остались теми же. И цены на билеты на прежнем уровне. А самый спектакль… Вот если бы теперь пришел в цирк рецензент, он вынужден был бы написать так:

ЗРИТЕЛЯМ НЕДОДАЮТ!

Всего лишь месяц прошел с того дня, как в нашем цирке состоялась премьера новой программы. Но если кто-нибудь сегодня доверится афише и пойдет поглядеть то, что показывают в цирке под прежним названием (кстати, там продают прежнюю ярко отпечатанную программку за те же восемь копеек), — такого товарища ждет большое разочарование.

Начать с того, что свет над ареной горит теперь не в полный накал. Правда, дирекция утверждает, что это зависит не от нее, а от руководства городской электростанции. Но ведь на премьере свет был хороший! Значит, и с руководством электростанции можно договориться — не так ли?..

Униформисты производят неприятное впечатление: их костюмы потрепаны, не утюжены, заляпаны какими-то пятнами…

Оркестр поредел, словно он побывал в штыковой атаке. Даже дирижер выбыл из строя: его заменяет вторая скрипка. Отсутствует и валторнист. Нам объяснили, что сегодня к валторне за кулисы пришла теща и конференция с тещей заняла у почтенного оркестранта весь спектакль… Допустим, что это так. Но неужели нельзя найти для общения с тещей другой отрезок времени?!

Играют музыканты нестройно. Путают номера: начали было для наездницы играть польку, под которую на премьере выступали прыгуны. Потом спохватились и перешли на нужный для лошади вальс. Но — либо лошадь, либо оркестранты не слушают друг друга. Чем иначе объяснить, что и животное и весь ансамбль не совмещали ритма в своем совместном выступлении? В галопе для роликобежцев тромбонист потерял ноты своей партии, и мы сами наблюдали, как он вертелся за пультом, положив инструмент на колени, и нырял под стулья. Так и не издал тромбон ни одной ноты в галопе! А в этом номере у него есть четыре соло… Можно было бы еще перечислять огрехи оркестра, но нас зовут другие недостатки этого рядового спектакля…

Надо думать, что братья Поперечные частично осиротели: вместо четырех братьев мы видели на манеже только трех. Куда делся четвертый брат? — вот жгучая тайна, решения которой мы искали весь спектакль, но так и не нашли его — решения (впрочем, и самого брата Поперечного мы тоже не нашли). Наездница Г. Кувырченко, следуя примерам своих партнеров по спектаклю, сильно сократила номер. Она выдала зрителю только половину марша и в вальсе-бостоне, который прежде занимал две минуты, на сей раз провела только минуту с четвертью. Даже лошадь у наездницы сократила свое выступление: она поклонилась зрителю в конце номера только три раза вместо пяти. И шерсть на крупе гордого животного отнюдь не была расчесанной под шахматную доску, как прежде. Теперь она — то есть шерсть — свалялась, словно перед нами была ломовая лошадь, а не ухоженный рысак…

Мы бы охотно простили лошади ее неприбранную шерсть, если бы роликобежцы 4 Пурген 4 (обратившиеся в 3 1/3 Пурген 3 1/3, ибо в середине номера одна из исполнительниц почему-то покинула арену и более не вернулась на свою площадку) были бы одеты чуть-чуть наряднее. Но — увы! — артистки на сей раз выглядели — прямо скажем — затрапезно. Их туалеты и манеры заставляли желать лучшего. Косы, которые, очевидно, были привязаны к затылкам артисток только на премьере, уже не взметались в воздух. Юбки изредка взметались, но лучше бы этого не было, ибо, как сказано выше, костюмы артисток теперь производят неприятное впечатление… Что касается рук и ног квартета, то почему-то руки показывали кукиши и кулаки, а ноги лягали партнерш. Это мы отчетливо видели сами!

Велофигуристы Байбарак наезжали друг на друга на своих велосипедах столь часто, что все время хотелось свистком вызвать представителя ОРУДа: может быть, бравый сержант-регулировщик сумел бы навести здесь порядок. А когда пирамида из четырех велофигуристов, взгромоздившаяся на одно колесо с одним седлом, рассыпалась, не доехав до форганга, то сперва зрители засмеялись, ибо подумали, что человек, занимавший место в первом ряду, на шею которому свалились исполнители номера и металлический лом их машины, является так называемой «подсадкой» — то есть артистом, который играет роль зрителя. Но приход скорой помощи, унос пострадавшего на носилках и другие признаки подлинной аварии заставили публику содрогнуться… Естественно, что артисты Байбарак ушли без аплодисментов. Наоборот, их провожал недовольный ропот зрителей, из которых каждый говорил вслух или про себя: «Этак и мне могли бы сломать шею!»

Собаки у дрессировщицы Э. Плюхошвили начали грызться между собой подозрительно рано: они не ждали, когда поставят киоск, подле которого им надо изображать ссору. А сразу же, как выбежали на арену, принялись кусать друг друга, дрессировщицу, униформистов и даже отдельных зрителей. Был укушен и коверный Эдуард Васькин. И поделом ему: не повторяй изо дня в день репризы тысячелетней давности! Не имей привычку окатывать грязной водой ни в чем не повинных граждан, которые к тому же заплатили свои трудовые деньги за билеты!

Артисты 3. Касатка, П. Квасюк и М. Долгосупенко летали под куполом меньше и ниже, чем на премьере, но летали исправно. Впрочем, тут особенно халтурить не приходится: упадешь, так разобьешься крепенько и в сотом спектакле.

Укротительница А. Стромыкина, кажется, хватала за хвосты не тех хищников, которых надо. Мы не очень точно помним порядок трюков в клетке. Но думается нам, что на премьере зверей было больше и они больше рычали на свою повелительницу. А на сей раз львы и тигры откровенно спали в клетке и даже храпели; не рыкали, а именно храпели — и это на работе! Куда только смотрит дирекция цирка и местком?! Конечно, трудно же предположить, что кто-нибудь из тигров или львов не вышел на арену на том основании, что он, подобно валторнисту, разговаривает за кулисами с тещей… Но факт остается фактом: зрители гораздо меньше хлопали и укротительнице!..

Хотелось бы надеяться, что дирекция цирка подтянет спектакль до уровня премьеры.

Увы! (Вы заметили: во второй части нашего фельетона все время приходится прибегать к этому горестному междометию?..) Увы! повторных рецензий у нас не бывает. А жаль. Они всегда были бы полезны. Увы!

 

2. Разносили

В драматическом театре областного значения был поставлен так называемый «глубокий дискуссионный спектакль». Специально приглашенный из столицы первоклассный режиссер превзошел самого себя по части глубины замыслов, откровений, транскрипций я прочих новаций.

Театральная пресса два месяца жевала этот спектакль: приезжали московские театроведы по командировкам из государственных и общественных организаций (по части искусств); тугоумные критики выдавливали из него темки для своих статеек вроде «Проблема фанеры-матушки в декорациях» или «Смеет ли курить положительный герой нашей эпохи?»…

Были диспуты специально о данном спектакле — как на месте, в области, так и в Москве; были интервью в журналах, эпиграммы и фотоснимки, изображавшие режиссера спектакля, тыкающего указательным пальцем в макет спектакля, а рядом с ним художник спектакля тоже тыкал пальцем в макет спектакля.

Были снимки, на которых группа загримированных актеров, в патлатых париках, с подведенными глазами и наклеенными носами, как бы взяла в плен двух штатских без грима: режиссера спектакля и композитора спектакля. Словом, все было по самому первому разряду.

Но вот отшумели аплодисменты общественных просмотров. Откланялись у рампы с мнимым смущением режиссер спектакля, художник спектакля, композитор спектакля и балетмейстер спектакля (автора не было, так как это была полуклассическая драма прошлого века). Потянулись, так сказать, будни. И на девятом представлении произошло следующее.

Герой-неврастеник в сильной сцене третьего действия, изображая исступление, между двумя красивыми раскатами бархатного своего баритона чуть подвизгнул. Этот трагический голосовой нюанс, эта правдивая акустическая краска обычно вызывала у зрителей дрожь ужаса и легкий холодок, волной пробегающий по спине. Но на сей раз кто-то в публике хихикнул в ответ на неожиданный визг. Откликнулись смешком еще трое. Правда, смех сейчас же погас по случаю сильно драматического положения на сцене. Но дело было сделано.

Возвратившись после этого акта в уборную и легонько вытирая пот со лба перед зеркалом (чтобы не испортить грима), характерный актер завистливо сказал:

— Видали, какой у Васьки сегодня прием был? Смеялись! (Васька и был герой-неврастеник.)

Комик, который сидел рядом, живо отозвался:

— По-моему, это хамство с его стороны. У меня режиссер отменил мой самый лучший фортель — знаешь, я хотел живых котят положить в карман, — отменил, потому что, изволите ли видеть, это не в плане и не в разрезе постановки, а наряду с этим герой-неврастеник трючит почем зря. Ну ладно! Я завтра тоже гримок один сделаю. Посмотрим, кто кого пересмешит!

И действительно, на следующем представлении этой пьесы комик приляпал себе фигурный нос, одну бровь опустил на самое веко, другую поднял наискось до середины лба, увеличил при помощи гуммоза уши, а парик достал, по форме напоминающий огурец. Едва он высунул на сцену лицо из-за двери, в зале начался дружный хохот.

Тогда «характерный» решил, что пришла пора и ему повеселить почтеннейшую публику.

— С какой стати? — сказал «характерный». — Я тоже дорожу успехом у зрителя!

И внес в исполнение своей роли новую деталь: стал хромать на левую ногу. Но не просто хромать. Нет, перед тем как поставить на пол левую ногу, он отбивал ею четыре па чечетки и вилял бедром, как будто берцовая кость выскочила из своего штатного места в тазе и никак не может попасть обратно. Все эти хлопоты увенчались успехом: каждый шаг левой ноги вызывал почти овацию зала.

Тогда сказала «с какой стати?» пожилая героиня. И со своей стороны оживила спектакль необычайно замысловатым тиком лица. Тик этот состоял из ряда движений и вздрагиваний, чередовавшихся с той же правильностью, с какой сменяют друг друга разноцветные огни сложной световой рекламы. Публика, разумеется, смеялась и над тиком.

Тогда сказали «с какой стати?» еще двое актеров. Один украсил свой монолог гулкой икотой, примерно так:

— О, как я хотел бы… ик!.. чтобы этот негодяй… ик!.. попал бы в… ик!.. и я бы ему… ик!.. или даже… ик!.. ик!.. ик!!..

Другой актер внес такую отсебятину: он ни с того ни с сего выпивал на сцене десять стаканов воды. Выпивал честно, без обмана. И надо сказать, что это очень нравилось публике. Начиная с шестого стакана в зале воцарялась тревожная тишина, какая бывает в цирке при исполнении «смертельных номеров». Тишину прерывал только счет стаканов, который вели вслух наиболее экспансивные зрители.

— Седьмой стакан лакает! — гулко хрипел кто-нибудь в бельэтаже.

— Восьмой! Девятый!.. — откликалось в партере. — И смотри: без обмана пьет — видишь, как у него живот оттопырился!

Исчезновение содержимого из десятого стакана вызывало дружный раскат смеха и так называемый гром аплодисментов.

Выходной актер, исполнявший роль лакея, крайне печалился полной невозможностью вызывать смех. Он давно уже сказал себе «с какой стати?», но не мог придумать ничего подходящего. Наконец однажды, выйдя на сцену, он почувствовал прилив вдохновения. По роли ему надлежало сказать «барину»: «Вас спрашивает граф». Но «лакей» подмигнул в публику и весело сказал: «Вас спрашивает князь».

Так как в пьесе действовал персонаж с графским титулом, который уже известен был публике, а князя никакого не было, то актер, игравший «барина», постарался найти выход из положения:

— Вот как? А я жду графа.

«Лакей» упрямо поднял глаза к выносному софиту и заявил:

— А там князь.

Когда зрители отсмеялись, «барин» сказал:

— Что же, придется мне подождать графа.

— А графа сегодня не будет.

— Наверное не будет?

— Да уж будьте покойны!

(— Ха-ха-ха!.. — это в зале).

— Ну, что ж делать!.. Тогда зови своего князя!

Лакей, кивнув головой, важно сказал:

— То-то! — и пошел за кулисы, провожаемый буквально ревом партера.

Последним перешел в лагерь комикотворцев невольный инициатор этого движения — герой-неврастеник. Он в самой ответственной сцене стал делать вид, что теряет брюки. Это выразительно демонстрируемое единоборство человека со штанами вызывало помимо гомерического веселья еще и чисто спортивный интерес зрителей.

— Хи-хи-хи! — несется откуда-то И8 амфитеатра. — А ведь они его одолеют! Сползут на пол!

— Брюки-то?.. Хе-хе… не скажи. Он ведь обеими руками держит!

— Чудак человек! Так ведь играть-то роль ему надо или нет? Как он сделает жест покрупнее, так они…

— Ага! Видал: поехали! Обе руки сразу поднял, дурак! Ха-ха-ха!!

На следующих спектаклях уже все актеры, оставив образы, роли, мизансцены, замыслы, откровения, транскрипции и новации, выходили в порядке живой очереди к рампе и, как нищие, протягивая в зрительный зал руки, выпрашивали у публики смеха и аплодисментов.

…Спектаклей через пятьдесят режиссер, поставивший эту пьесу, приехал в город, где шла его постановка. Примерно к середине второго акта режиссер с видом, исполненным скромности, однако же не лишенным и собственного достоинства, вошел в кабинет директора театра.

— Давненько, давненько мы вас не видали! — приветливо сказал директор. — Когда изволили прибыть?

Режиссер тонко улыбнулся и ответил:

— Сегодня утром приехал. И специально — к вам. Захотелось посмотреть на свой, так сказать, опус…

В это время из зрительного зала раздался шквалоподобный раскат хохота. (В этом месте помянутый уже нами идейный мученик за искусство, тяжко выпятив живот, допивал девятый стакан воды.)

Режиссер тревожно поднял брови.

— У вас сегодня что? «Чужой ребенок» идет? — спросил он. — На афише словно бы — моя работа…

— Ваша постановка и идет, — подтвердил директор и гостеприимно открыл дверь в свою ложу, примыкающую к кабинету.

Режиссер кинулся к барьеру ложи, обеими руками вцепился в бархатные его перила, глянул на сцену, и нижняя челюсть у него сразу отвалилась…

На сцене, где стояло хорошо знакомое режиссеру стильное «вещественное оформление», в цирковых почти гримах и костюмах суетились актеры. Реплики, которые они произносили, отдаленно напоминали ту пьесу, что ставил наш режиссер. Но узнать эти реплики было трудно: до такой степени они были искажены и, главное, затенены непрерывными «фортелями». Один из исполнителей лез другому под мышки, и тот визжал:

— Уй, пусти, я щекотушки боюсь!

Третий актер рвал на части бухгалтерскую книгу и тут же поедал порванные листы.

Молодая актриса поливала партнера настоящей водой из чайника, а сей последний делал вид, что моется под струей. Пожилая героиня, молодецки присвистнув, съехала задом по двадцати трем ступенькам круглой лестницы — гордости всего макета. За кулисами кто-то закричал петухом. В ответ послышалось нечто похожее на крик ишака…

Добродушный директор похлопал режиссера по плечу и довольным тоном заметил:

— Ничего, разносили спектакль. Сперва было скучновато, а теперь — видите? — бойко идет. И зритель веселится… Да что с вами, друг мой?! Куда вы, ну куда вы нагнулись?! Вы же упадете через барьер! Там люди сидят, а вы — им на головы!!

 

3. Формалист поневоле

Разговор с художником:

— Ну, как же, Костя? Будем, значит, иметь удовольствие видеть твое полотно на ближайшей выставке?

— Как сказать… в общем, безусловно… хотя впрочем… скорее даже — нет…

— Костя! Как же это?! Так ты радовался, что удалась тебе картина, и вдруг…

— Видишь ли… в общем, комиссия не приняла…

— Почему?!

— Они это… сказали, что я — формалист….

— Формалист? Ты?! Вот так так!.. А из чего они заключили?

— Да так… говорят: «Почему это у вас на картине — зеленая щека у девушки?»

— Зеленая?

— Ага… Потом еще спрашивают: «Сколько пальцев у этого партизана?» Отвечаю: десять. А они: «А мы видим пятнадцать пальцев на двух руках». Дальше — больше. Председатель комиссии сказал: «Он вводит в картину необработанный грунт холста; это у них — у формалистов — называется „фактура“!»

— А ты действительно вводил грунт?

— Зачем?! Никакая там не «фактура», а просто краска отвалилась. И щека зеленая потому, что желтая краска сама позеленела уже на полотне. Знаете, какое теперь качество красок? То же и с пальцами: их было десять, а пять пальцев возьми и потеки. Вот и вышла лишняя пятерня… Вобщем, за чужие грехи, так сказать, страдаю…

— Ай-ай-ай!..

…Вот и мы скажем: ай-ай-ай, товарищи химики и краскотеры!

 

Труженик

Ниже приводится распорядок рабочего дня писателя Прохора Втиральникова. Только одного дня. И отнюдь не исключительного, а — рядового, так сказать…

Довольно позднее утро. Пробуждение. Семь минут спустя — первый телефонный разговор:

— Алле, квартира Совкова? Попрошу Евгения Исидоровича. Кто его спрашивает? Втиральников. Что? Спит? А когда думает вставать? Не знаете?.. А вы его спросите!.. Будить не хотите?.. Н-да… ну ладно, позвоню потом…

Неудача делает нашего героя более энергичным, и он с прогрессирующим вдохновением отдается привычному занятию: набирает на телефонном диске номер за номером.

— Игнат? Здорово, Игнат! Я говорю… ну да, Втиральников Прохор. Не знаешь: что там решили вчера на президиуме? План издательства утвердили? Не утвердили? Не утверждали? А что утверждали?.. Как, как, как? Детские ясли? Ну, это мне неинтересно… Прошу тебя, друг: как только утвердят, ты тово — позвони мне сразу. Ну, есть. Есть. Есть. Ну, есть. Есть.

— Васька? Привет, Васька! Что там слышно насчет нашего сценария? Рассмотрели? Не рассмотрели? Не рассматривали? Ага. Ну, как только рассмотрят, ты тово — позвони мне сразу. Ну, есть. Есть. Ну, есть. Пока.

— Аделаида Федоровна?.. Втиральников беспокоит… Хотелось бы получить от вас советик: не пора ли мне уже подкинуть эту маленькую заявочку на мою повесть «Городовой в горах»? А? Пора? Ладно! Завтра подкинем. Спасибенция вам огромная. Вы же знаете: за мной не пропадет!.. Приветик. Есть. Ну, есть.

— Алле! Крынкин? Здоров, Крынкин! Что там насчет нашего альманаха? Как, как ты говоришь?.. Что?! Опоздал?! Уже опоздал! Уже утвердили состав этого тома? Как же так вышло?.. Когда же утвердили? А? Что? Прости, а что, Виталий Викентьевич был там? Да? Выступал? И что? Что сказал?.. Как?! Тааак. Понял. Спасибо. Что ж, спасибо за информацию. Хе-хе!.. А еще называется «друг» — это я про Виталия… Но ничего, ничего, я с ним рассчитаюсь, дай только срок… Вот я только немножко позабыл: ваш альманах в какую систему входит? Ну, какое издательство вас издает? Что? Собственное издательство? Значит, если жаловаться на решение вашей коллегии? Неужели — прямо в министерство?.. Теперь вообще права на местах расширяются… Но я ведь такой: я куда угодно дойду. Я ведь жалобами могу и засыпать. Ага. Они еще меня не знают… Нет, еще не бушую, но буду бушевать непременно! Как?.. Могу прислать мою повесть? Возьмете? Ну, это другое дело. Рукопись будет завтра.

— Татьяна, убирай яичницу: не желаю я есть вашу холодную стряпню! Мало ли что остыла… Я тоже не дурака валял, а работал… Алле! алле!.. Не подходит… Рано еще… Тогда вот что… Павлик, принеси мне телефонную книжку, которая у меня на столе в кабинете… Если отец велит, надо идти сразу! Сразу, я говорю!.. Алле, это Театр имени Еврипида? Попрошу главного режиссера. На репитиции? А что он репетирует? Как, как, как?.. Какую еще «Лисистрату»? Кто написал? Переводная? Ага. А перевел кто? Почему не знаете? Ну и что же, что дежурный вахтер… Раз вы здесь работаете, должны знать! Скажите, а там на доске репетиций не видно, собираются ли у вас репетировать мою пьесу «Выпь кричит»? Я говорю: «Выпь кричит». Выпь! Выпь, я говорю!.. Выпь. Ну, что вы не знаете: такая есть болотная птица еще с длинным носом… Выпь, я говорю!.. Тьфу ты, чтоб тебя!.. Кладите трубку, я позвоню потом!..

— Ага! Принес телефонную книгу? Ну-ка, ну-ка, какой номер у этого товарища… Та-ак… Набрали… Соединили! Отлично!.. Простите, могу я попросить Аполлинария Антиповича? Вы?.. Вот радость-то! Ну, кто может радоваться общению с вами: конечно я, ваш старый друг Втиральников. Да, он. То есть я. Да. Ну, что, голубчик, не замучали еще вас рецензии? Вы еще живы? А что, если нам с вами устроить, так сказать, детский крик на лужайке? А? Часиков этак в шесть махнем-ка мы с вами в ресторанчик, примем внутрь чего полагается, съедим по куску хорошо зажаренного мяса… А? А? А?.. Ну, что там — работа! Работа в лес не убежит! Поедем, дружище! Ей-богу!.. А? А? Ну, вот и отлично! Значит, ровно в полшестого я за вами заезжаю, и мы… Ну, есть. Есть. Есть. Ну, есть. До вечера.

--

Не желая обременять читателя, опускаем остальные семнадцать телефонных разговоров, последовавших один за другим. Переходим сразу к 12 часам 19 минутам, когда Втиральников последовал в свой кабинет. Творческий процесс продолжался до 13 часов 4 минут и был прерван сообщением, что приехал шофер собственной машины Втиральникова, приехал и ждет указаний хозяина. В 13.11 Втиральников вышел в переднюю, где сидел шофер. Беседу хозяина и шофера мы воспроизводим.

— Здравствуйте, Прохор Николаевич.

— Привет… Что же ты, братец? Я тебе вчера сказал, когда приезжать? К одиннадцати, а ты…

— Свечи в моторе заели, Прохор Николаевич. Пришлось менять.

— Все равно — надо укладываться в сроки. Вот так. Теперь, значит, ты поедешь по этому адресу и отвезешь этой гражданке, которая здесь обозначена, коробку подарочных духов… Татьяна, где духи? С чего это ты взяла, что я их тебе купил?.. Давай сюда! Вот. Осторожнее, Саша, это — дорогая вещь. Хрупкая. Смотри, чтобы не разбилось, не разлилось… Да, вот еще что: там, возможно, будут спрашивать — от кого ты? Не говори ни в коем случае. Особенно — соседям. Знаю я этих соседей! Сплетни пойдут… И вместо пользы от подарка получится вред: если станет известно, что я ей сунул духи, эта редакторша ничего для меня не сможет сделать. Понял?

— Неужели же нет, Прохор Николаевич! Не первый раз развозим…

— Тссс! Ты про это забудь, слышишь? А если ты сам где-нибудь что-нибудь кому-нибудь намекнешь… так я тебя!..

— Зря обижаете, Прохор Николаевич…

— Ну ладно. Вези. И потом сразу подашь мне машину: поедем по редакциям, в театр… Батюшки! Я забыл: сегодня еще на киностудию надо попасть!..

После отъезда шофера Втиральников снова оседлал телефон:

— Редакция? Мне надо отдел искусства и литературы… Попрошу Кокорева. Спрашивает Втиральников. Да, да… Товарищ Кокорев? Добрый день. Втиральников беспокоит. Насчет того же дельца: статеечка еще не готова? Нет, я — почему? Могу дать дополнительные материалы о моем же творчестве. Так сказать: «ранний я». Весь целиком. В подлинниках — в рукописях и первые шаги на поприще… Хотелось бы, понимаете, чтоб ваша газета отразила бы мое творчество возможно полнее — тем более что ровно через четыре с половиной тогда будет мой юбилей… Ну, есть. Есть. Есть. Ну, есть. Извините, что потревожил…

— Коммутатор киностудии? Попрошу съемочную группу «Кот, который котует». Да. Режиссера Загибайлова можно позвать? На съемке? А когда приедет? Ага. Нет, ничего. Передайте ему, чтобы позвонил писателю Втиральникову. Вот именно! Пока.

— Телестудия? Втиральников говорит. Главного редактора попрошу… На совещании? Ага. Тогда вот что: передайте ему, что звонил Втиральников и спрашивал, когда утвердят план передачи его пьесы. Да. Всего!

--

Снова опускаем полтора часа телефонных разговоров и переходим в кабинет Втиральникова, куда владелец означенного кабинета направился для написания деловых писем. Письма делятся на два разряда: официальные и дружеские. Официальные больше имеют форму так называемых заявлений и заявок: «Прошу уплатить мне причитающиеся по договору деньги»; «Предлагаю для издания нижеследующий сборник»; «Прошу отсрочить поправки к моему сценарию» и т. д. Дружеские послания изложены гораздо бойчее: «Пашка, черт, если не придешь завтра вечером, армянский коньяк будет выпит без тебя»; «Любочка, довольно тянуть, отправляй в набор мою рукопись!»; «Нет, Николай Саркисович, пятьдесят процентов — это не разговор; хочешь — получай двадцать пять, а нет — найдем другого режиссера» и т. п…

Затем имела место поездка по городу до 17.30 (две редакции, один театр, одна киностудия и одно издательство). Затем, согласно договоренности — говоря деловым языком, наш писатель заехал за Аполлинарием Антиповичем и проследовал в ресторан. Трапеза продолжалась до 22 часов 17 минут. Доставив несколько утратившего дееспособность Аполлинария домой на автомобиле, Втиральников появился в собственной квартире.

— Татьяна, — закричал он жене, — боржом у нас… ик!.. есть? Нет? Ну, нарзан!.. Есть? Неси!

Вместе с нарзаном жена принесла конверт размером в полный лист. Подавая то и другое, она сообщила:

— Днем привезли из журнала «Плетень».

Втиральников нервно вскрыл конверт и извлек из него свою перепечатанную на машинке повесть и письмо от редакции. Прочитал письмо. Зло расхохотался и произнес визгливым голосом:

— Конечно! Им кажется, что моя повесть, видите ли, «недоработана»… А когда я могу ее «дорабатывать», если у меня все время занято?! Ты же сама видела, как я провел, например, сегодняшний день! Тут лошадь посади, и та не выдержит… Нет, завтра же еду на месяц на дачу и буду работать, именно как лошадь!.. Хотя постой, в среду же — банкет в Беллетристиздате… а во вторник — премьера в Еврипидовском театре… Ну, ладно! Еду на дачу на три дня и за эти три дня начисто переделываю повесть. Это уже — как штык! Ох-хо-хо… Будет когда-нибудь такое время, чтобы я мог бы трудиться и хлопотать ну хоть немного меньше?

Жена испустила сочувственный вздох и открыла бутылку с нарзаном. Газированная жидкость забулькала, словно и она сочувствовала Втиральникову…

 

Туда и обратно

Молодежная трагедия в одном действии

Персонажи:

Председатель жюри художественной выставки.

Его Лейб-секретарша.

Члены жюри:

Шустрый.

Тощая.

Мрачная.

Истеричная.

Художник — автор картины.

Действие происходит в нашу эпоху, но некоторое время тому назад. Зал для осмотра картин, принимаемых на выставку. За длинным столом в середине сидит сам Председатель — тучный мужчина с одышкой. Рядом с ним расположились члены жюри: Шустрый, Тощая, Мрачный, Истеричная. Они вполголоса переговариваются на посторонние темы. А Председатель подписывает протоколы предыдущих заседаний жюри, которые ему подкладывает Лейб-секретарша. На большом мольберте стоит картина, подлежащая обсуждению. Электрическая люстра в шесть лампочек бросает резкий свет на картину.

Председатель (продолжая читать протоколы). А что мы сегодня будем реза… обсуждать?

Лейб-секретарша. Вот эту вещь, Гаврила Александрович…

Председатель. Тематика? (Загородившись рукою от света люстры, глядит на картину.)

Лейб-секретарша. «На водной станции».

Председатель. Как, как вы говорите?

Шустрый член жюри. Темочка пикантная, я бы сказал, Гаврила Александрович. Изволите видеть: автора картины интересуют такие сюжетики, где побольше обнаженных тел женских… Ну, и мужских…

Тощая. Примечательный факт, знаете ли!

Мрачный. Вот именно!

Председатель (все это время вертя головой, искал точку зрения, которая освободила бы для него картину от ярких отбликов люстры). Ничего не вижу… Ну, бог с ней… А сколько лет автору?

Лейб-секретарша. Двадцать восемь… Перед вами его анкета, Гаврила Александрович… там все есть…

Председатель. Двадцать восемь лет!.. А уже норовит картины писать… (Ворошит бумаги.) Где, где?.. Вот это?.. Ага!.. (Читает.) «…Скипидаров Ал. Ив… мужской… 28… Институт имени… Нет. Нет… Нет… Да. Нет… Да… Нет… Боже упаси… Не подвергался, не привлекался… Не избирался…» Ну что ж… введите автора картины!

Общее движение. Лейб-секретарша быстро выходит. Члены жюри сближаются друг с другом и все сразу оживленно говорят вполголоса. Председатель сидит как изваяние, не принимая участия в этой беседе. Возвращается Лейб-секретарша шагом конвоира. За ней растерянно идет Художник.

Художник (заикаясь от волнения). Здравствуйте, товарищи…

Все, кроме Истеричной, кивают ему головами. Только Тощая отвечает ему словесно.

Тощая (ехидно). Да уж… здравствуйте, если можно так выразиться…

Председатель молча показывает Художнику на свободный стул. Художник послушно опускается на этот стул. Лейб-секретарша заняла место у торцовой грани стола, взялась за карандаш, готовая творить протокол.

Председатель. Ну что ж, начнем, пожалуй?..

Художник (громко глотнул слюну). Уум…

Председатель. Вы что-то хотите сказать?

Художник. Нет, нет, что вы!..

Председатель. То-то… Итак, сегодня на заседании жюри нашей будущей выставки только один вопрос: надо решить, как же нам все-таки быть с картиной вот… молодого художника — товарища… товарища…

Лейб-секретарша. Скипидарова…

Председатель. Правильно!.. Кто желает высказаться по поводу этого… полотна?

Пауза.

Шустрый (наклонился к своему соседу и вполголоса зашептал). Тс… пс… тс… пс… трыс… пс…

Председатель (Шустрому). Вы, что ли, хотите высказаться?

Шустрый. Никак нет, Гаврила Александрович!

Тощая (кашлянула). Кхе-кхе…

Председатель. Вы, Ксения Михайловна?

Тощая. Нет, нет! Я, если можно, потом…

Председатель. Тогда, может, вы, Николай Леонтьевич?

Мрачный. Пока воздержусь…

Пауза продолжается. Все отворачиваются друг от друга.

Председатель. Товарищи, ну, что же мы будем играть в молчанку? Не нужно нам играть в молчанку. Нам нужно игра… то есть высказываться. Автор этой картины… Какой бишь сюжет?

Шустрый. «На водной станции».

Председатель. Вот именно… Автор картины — молодой художник, подающий надежды. Кто же посмеет сказать, что он не подает надежд? Он подает. И долго еще будет подавать. У нас ведь, если кто начал подавать надежды, то, как правило, так и подает их лет сорок кряду… (Печальный вздох, поддержанный всеми членами жюри.) Да. У автора, надо думать, есть это… талант… дарование, одним словом… Почему нам так не думать?.. Давайте будем думать. Это нас ни к чему ведь не обязывает. (Художнику.) Да, да, дорогой мой, мы все считаем, что дарование у вас — бесспорное. И нет сомнения в том, что когда-нибудь вы все-таки прорветесь на выставку.

Общий вздох.

Уж я-то это знаю… Видел такое дело не раз… Прорветесь, как факт!.. Но вот что касается данного полотна…

Шустрый. Ха-ха! Вот именно: «полотна»!..

Председатель. Вы хотите говорить?

Шустрый. Что вы!.. Я еще не просил слова…

Председатель (Художнику). Вот так, молодой человек… Я говорю: все у вас еще впереди. Но — далеко впереди. Чем дальше впереди, тем оно, знаете, лучше. А сейчас вам надо еще подучиться и рисунку, и колорит надо освоить. А композиция? Да знаете ли вы, что каждую картину надо как-то построить?! А у вас что?

Шустрый. Да, что у вас-то?!

Председатель (Шустрому). Помолчите.

Шустрый (растерянно). А?

Председатель. Не мешайте. Я сам расправлюсь… То есть справлюсь… в общем — разъясню… И потом, у вас на картине почти все голые… Ну, конечно, это — наши, советские, девушки… Но тем более их надо было приодеть!.. (Вглядывается в лицо Художника; после паузы.) А где я вас мог видеть?.. Знакомое лицо, ей-богу…

Художник. Так я же… я у вас в бригаде работал прошлый год, когда еще вы писали… то есть все мы писали под вашим руководством это панно: митинг на Дворцовой площади в Ленинграде. Двенадцать тысяч персонажей мы написали, как сейчас помню…

Председатель. А, да… Так вот, молодой человек, не расстраивайтесь особенно. Я тут затеваю еще дюжину фресок. Может, я вас включу в состав бригады… А с вашей личной картиной придется еще подождать… Вот так… Зачем же мы будем играть в молчанку, товарищи члены жюри?

Движение среди Членов жюри. Они пишут записки и шлют их Председателю.

Шустрый. Разрешите тогда мне, Гаврила Александрович…

Председатель. Покороче только. Давай.

Шустрый. Вы меня извините, молодой человек (поклон в сторону Художника), но я лично, когда смотрю на вашу картину, я плачу. Да, да, смотрю и плачу. Невидимыми миру слезами сквозь видимое миру удивление. Что же вызывает мое удивление. Я отвечу. Вся концепция картины. Я подчеркиваю этот термин: кон-цеп-ци-я! Что же меня удивляет в данной концепции? Сейчас отвечу. Эта концепция мне кажется странной концепцией потому, что она как концепция…

Председатель. Да слезай ты с этой концепции. Говори толком!

Шустрый. Сию минуту. Итак, эта конце… эта картина построена на массовом обнаженном теле, если можно так выразиться. Нет, вы не подумайте, что я против обнаженного тела в живописи. Обнаженное тело, или, как говорят на Западе, «ню», вполне закономерно в искусстве. Но «ню» «ню» рознь. И когда мы говорим «ню», означает ли это любое «ню»? Отню!.. То есть я хотел сказать: отнюдь! Ведь по существу наша молодежь настоящего «ню» и не нюхала еще!

Члены жюри, утратив интерес к оратору, перешептываются, смеются и со стуком двигают стулья.

Председатель. Тише, товарищи! Он же дело говорит! (Шустрому.) А ты закругляйся, между прочим!

Шустрый. Я быстро… Да. На чем я остановился? Ах, на «ню».

Мрачный (игриво). Ню и ню!

Общий смешок.

Председатель. Может, успокоимся, а?

Шустрый. В основном, если хотите, я кончил… Советую вам, молодой человек, унести ваше полотно домой и там его доработать, если сумеете…

Тощая. А я не советую.

Шустрый. Что?

Тощая. А я, говорю, не советую работать над этим, произведением. Вы разрешите мне, Гаврила Александрович?

Председатель. Прошу вас, Ксения Михайловна.

Тощая. Сперва я хотела бы спросить у автора этой… этой, с позволения сказать, картины: что здесь изображено?

Художник. То есть как что?.. Это же видно… Картина — перед вами.

Тощая. Именно: передо мной! Потому-то я и спрашиваю: что вы хотели изобразить вот этими странными линиями и нелепыми контурами? Что?!

Художник (пожав плечами). Ну, я не знаю… ну, неужели непоня…

Тощая (перебивает). Ага! Вот вы сами сказали сейчас: «я не знаю»! И вы не представляете себе, до какой степени это верно! Действительно, неизвестно: что здесь изображено. Идем дальше. Еще вопрос: если бы в конце концов зритель разобрался бы — я говорю «бы», — разобрался БЫ, в чем заключается сюжет картины, если БЫ это произошло БЫ, — как вы думаете, что он сказал БЫ?..

Художник. Не понимаю вопроса…

Тощая. Ах, вы не понимаете! Хорошо. Я вам могу помочь понять вашу собственную картину! Итак, вы задумали изобразить, так сказать, триумф молодости. Именно: триумф! Другого термина, простите, я подобрать не могу. Смелая советская молодежь овладевает водной стихией. Тут же солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья — безотказно работают — на кого? На наших юношей и девушек. Таков был ваш замысел?

Художник. Почему был?.. Он и есть…

Тощая. Нету его! Нет!

Художник. Позвольте…

Тощая. Не позволю! Ни вам, никому другому не позволю! Не позволю подменять живопись — чем? — порнографией! Да, да, порнография! Я сама купаюсь в реке, бываю на пляже… когда там никого нет… Но разве можно в искусстве позволять себе такое?! Вот вчера мы тоже отвергли одну картину из партизанской жизни… Так там любо-дорого посмотреть: персонажи картины — все в ватниках!

Художник. На пляже в ватниках?!

Тощая. Зачем? Зимою в лесу, но что это меняет? Короче — я не имею основания полагать, что эта картина написана, так сказать, сознательно… Но я но могу утверждать, что вы не понимали, что вы содеяли. Поэтому я вам рекомендую: очень и очень подумать над тем, куда вы скатываетесь! Я кончила, Гаврила Александрович.

Председатель. Еще кто хочет?

Мрачный. Я же записался…

Председатель. Николай Леонтьевич, прошу вас…

Мрачный. Я лично хохотал, когда я первый раз посмотрел на эту картину.

Шустрый. А я плакал.

Мрачный. А я хохотал.

Шустрый. А я пла…

Председатель. В конце концов, это — одно и то же…

Шустрый. А? Ну да! И тут и там, так сказать, движение голосовых связок, вызванное эмоциями…

Мрачный. Можно продолжать? Спрашивается: почему я хохотал? Потому что трудно вообразить, будто все это написано серьезно. Ведь это же умора, товарищи!.. Мы видим плохо написанные тела… Почему-то голые… Их много… Рядом какая-то мачта электросети… телевизионная башня, что ли… площадка для дозорных…

Художник. Это вышка для прыжков.

Мрачный. Неубедительно!

Художник. Не могу же я на картине делать надпись: се есть вышка!

Мрачный. А не можете, не беритесь за кисть! Ээээ…

Пауза.

Председатель. Мы вас слушаем, Николай Леонтьевич.

Мрачный. Простите, я, кажется, кончил.

Председатель. Лидия Осиповна, вы просили…

Истеричная. Да, да, умоляю вас!.. Товарищи, я, правда, близорукая. Я только что пришла сюда, и тем более я забыла очки… В общем, картины я, к счастью, не видела. Но мне тут рассказали про нее еще до заседания, и я немедленно возмутилась. Да, да, товарищи! Такое заставляет только возмущаться! Возмущаться и трепетать! Трепетать и корчиться! И еще — вопить! Именно хочется вопить!

Художник. Вы это и делаете. Вопите вовсю!

Истеричная. Да, я воплю! И буду вопить! Где ваша совесть, художник, я вас спрашиваю?! Где ответственность перед эпохой?! Имейте в виду: эпоха вам этого никогда не простит! Она мне так и сказала…

Художник. Кто? Эпоха?

Истеричная. Не придирайтесь! Когда присутствующая здесь Ксения Михайловна мне сказала, что именно позволили вы себе написать на этом полотне, — я была шокирована, и этот шок… шок… он до сих пор еще не кон… не кон… не кончился… (Трясется, повизгивает и т. д.)

Шустрый (подает ей воды). Успокойтесь, дорогая, успокойтесь, мы запретим… Мы не допустим, мы уберем…

Все хлопочут вокруг Истеричной.

Тощая. Лидочка, не стоит вам тратить себя на эту чепуху!

Мрачный. Картина на выставке не будет! Чего же зря трястись? Я бы лично никогда не трясся бы…

Шустрый (Художнику). Вот до чего вы довели женщину! Вы просто зверь!

Председатель (постучал карандашом). Ну, так…

Все сели. Истеричная мгновенно замолчала, теперь она только всхлипывает изредка.

Председатель. Может, послушаем все-таки автора картины? Вы хотите сказать?

Художник. Если позволите — два слова…

Тощая. Воображаю!

Председатель. Прошу — говорите, молодой человек…

Художник. Я вижу, членам жюри моя картина не понравилась. Что ж, это вполне возможно. Искусство всегда вопрос вкуса, отношения, мировоззрения… Каждая вещь кому-то нравится, а кому-то — нет…

Шустрый. Уж не хотите ли вы сказать, что есть на свете хоть один человек, которому ваша… ммм… мазня нравится?!

Председатель. Голубчик, нельзя все-таки так резко…

Тощая. Простите, Гаврила Александрович, но я его понимаю: сдержаться невозможно!

Истеричная. Кошмар!.. (Стучит зубами по краю стакана.)

Художник. Ну, вот вам — конкретно. Пишет мне один человек… (Вынул бумагу, читает.) «Дорогой Александр Иваныч, с наслаждением я любовался вашей картиной „На водной станции“. Сюжет найден удивительно. Это как раз то, что нам более всего нужно сегодня. Уверен, что ваша картина по праву займет одно из первых мест на выставке. Жму вашу руку. Степан Вышестоящев».

Общее движение. Вопль Истеричной. Потом Члены жюри и Председатель сближаются и громко шепчутся все сразу.

Председатель (выливает себе на голову стакан воды). Дорогой мой!.. Леша!.. То есть Вова!.. Как тебя там?.. (Смотрит в анкету.) Сашок! Голубчик! Мил человек!.. Что ж ты, шуток, что ли, не понимаешь?! Картина у тебя — первый сорт!.. Разве мы не видим сами?.. Ну, пошутили мы немного, ну, разыграли… Дай, думаем, проверим его стойкость и это — чувство юмора… А ты уж… Товарищи, а ну, теперь давайте всерьез обсудим это прекрасное, волнующее произведение так, как оно того заслуживает!..

Шустрый. Прошу слова!

Тощая. Нет, сперва мне…

Мрачный. Я бы хотел…

Истеричная. Если я сейчас же не вылью мой восторг, я потеряю сознание! Ой! Ой! Ой! Ой!..

Председатель. Подождите, я хочу убедиться, что наш дорогой… ммм… (сверяется с анкетой) Шуренок на нас не сердится за нашу веселую, милую шутку… Конечно, на выставку мы твою картину уже приняли… (Лейб-секретарше.) Запишите решение: принять и повесить в главном зале прямо напротив входа! (Художнику.) Но хотелось бы убедиться, что ты на нас не в обиде. Ведь правда? Ведь так?!..

Художник. Как же я могу обижаться, когда я сам тоже пошутил: письма-то от Вышестоящева у меня нет…

Общее движение. Председатель выливает себе на голову уже весь графин. Истеричная выкликает и бьется в судорогах головою об стол, но никто на нее не смотрит. Каждый переживает в отдельности и крайне бурно.

Занавес

 

Вдохновение

Поэта Семена Шершавого никогда не покидает вдохновение. И чтобы показать это на конкретных примерах, мы опишем всего лишь один день из жизни прославленного лирика.

В 11 часов 15 минут Семен Шершавый сел завтракать, приглашенный к этому женой. Налив себе и мужу кофе, она спросила:

— Что ты делал вчера вечером?

— Я? — сказал поэт, надкусывая булку. — Я вчера был в кино.

— С кем?

— А с этой… С Татьяной Сергеевной. Понимаешь, в вестибюле мы случайно встре…

Оставшихся слогов (очевидно, «…тились») поэту договорить так и не пришлось: жена шумно опустила на стол чайник и с завидной опытностью начала сцену ревности.

— Опять? Опять? — кричала она. — Опять эта девчонка? И главное — еще врешь: «случайно встретились»! Я не позволю себя обманывать! Довольно! Я вам не какая-нибудь! Ты мне не кто-нибудь!!!

— Зиночка, — умиротворяюще начал поэт, — деточка!

— Не смей меня называть деточкой!!!

Через полчаса, бросив в лицо супруга несколько предметов домашнего обихода и цикл оскорблений, жена Семена Шершавого хлопнула дверью и ушла к соседям.

Тут-то поэт и ощутил первый приступ творческой лихорадки. Ему захотелось отобразить в звучных строфах имевшую место лирическую сцену. Товарищ Шершавый переключил свой мозг на сочинение стихов. Ритм будущего произведения возникал в голове поэта, и мед души его уже закипал:

бормотал Семен,—

Еще немного, и Семен Шершавый записывал на розовую полотняную бумагу красивыми печатными буквами:

В действительности, как мы знаем, со стороны Зины имели место действия более активные, чем взгляд. Но, как говорится, в горниле души поэта факты претворились так:

Принеся священную жертву Аполлону, Семен Шершавый вновь погрузился в заботы суетного света. По опыту он знал, что семейные сражения, подобные сегодняшним, не затухают так скоро. Вот почему поэт, не рассчитывая на домашнюю еду, поплелся в столовую Центрального Дома литераторов.

Мы сообщаем о сем, ибо именно обед в Доме литераторов вызвал у Шершавого второй приступ творчества. А именно: через два часа после принятия пищи поэт ощутил в желудке неприятные схватки. Живот глухо урчал, как овчарка, смиренная приказом хозяина, но лицезреющая недруга.

Поэт потыкал себя пониже диафрагмы четырьмя пальцами левой руки и сразу же констатировал: живот вздулся и был тверже, чем обычно.

— Черт те что! — пробормотал Шершавый. — На чем они готовят в этом Доме? На машинном масле или на нефтяных остатках?.. Ишь как урчит…

Тут-то и подоспело вдохновение. Прогнусавив с полчаса неизбежные «та-та, та-та, та-та», Шершавый начал на ходу записывать вновь создаваемый шедевр. Включая в себя обычные поправки против низменной действительности, стихи отражали желудочные колики автора в двух таких строфах:

(Читатель, вероятно, уже понял, что под возвышенным псевдонимом «сердце» в этих строках фигурировал живот автора.)

Когда Шершавый торопливо записывал приведенные выше строки на подзеркальнике в гардеробе Дома литераторов, к нему подошел знакомый критик и сказал:

— Привет, Сеня! Я тебе звонил: есть возможность поехать на новостройки… так сказать, зарядиться впечатлениями, пописать на интересную тематику…

— Да? — осторожно произнес Семен Шершавый.

— Целый вагон отводят под нашу бригаду. Давай махнем — а?

— Что ж… Я подумаю… Отчего ж… Можно и тово…

— Поехать?

— Угу. Да. То есть — что я?.. Можно обсудить такое предложение… Ну, бывай, Павел. Отчего никогда не зайдешь, не позвонишь?..

— Так вот я насчет поездки тебе звякну… А? — вослед поэту сказал критик.

Но С. Шершавый уже покинул помещение…

В третий раз вдохновение к нашему лирику пришло вечером. Ему предшествовала небольшая стычка с соседями по квартире. Соседи заявляли какие-то особенные свои права на уборную. Поэт эти права оспаривал. Соседи грозились повесить на уборную замок, И повесили. А поэт грозился замок сорвать. И сорвал.

Сорвал и, еще взволнованный борьбой, стал писать бодрые строки (не без предварительных «та-та, та-та»):

И это стихотворение было переписано красивыми буквами и помечено датой сочинения. Перечитав данный опус, поэт пробормотал:

— Что — плохо написано? Здорово написано! И даже с гражданскими и воинскими чувствами. А они предлагают куда-то ехать… какой-то вагон, бригады… К чему эти хлопоты, если я умею буквально из подручного бытового материала создавать такие… эээ… мужественные строфы?! Зачем мне еще ездить?

Поэт спрятал новое свое произведение в ящик письменного стола и крикнул жене:

— Зинаида, долго я еще буду ждать чаю?!

Затем Семена Шершавого опять обступили заботы суетного света. Заботы владычествовали до самого отхода ко сну, они царили и тогда, когда Семен уже лежал под одеялом.

Но, совсем засыпая, поэт почувствовал укол где-то в районе ляжки и бедра. Поэт протянул руку, по руке быстро двигалось что-то теплое. Поэт откинул одеяло и включил свет.

Вдоль простыни бодрой рысцой бежал клоп. Почувствовав преследование, он ускорил аллюр. Свернул вбок. Притворился дохлым. Но ничего клопу не помогло: он был настигнут и погиб под туфлей поэта, оросив пол праведною кровью поэта же.

И вот мысль о том, что именно ему, Шершавому, принадлежит брызнувшая на пол кровь, в последний раз в этот день вдохновила поэта. С обычной для него романтической приподнятостью Шершавый «переключил» тему на высокий план:

— Словно бы недурно получается! — шепотом выговорил поэт и смежил очи. Вдохновение вступило в борьбу со сном и, побежденное сном, расточилось…

Поэт спал, с присвистом храпя и набираясь сил для завтрашней лирической деятельности…

 

Дездемона на три точки

Вопреки обычаю, директор драматического театра не пригласил к себе в большой кабинет заместителя своего, а сам вошел в крохотную комнатку, которая была отведена оному заму.

— Семен Адольфович, — начал директор, — вы продумали, что мы будем делать тридцать первого декабря? Учтите, это — последний день бюджетного года…

— Что-то такое слышал об этом, — не без иронии отозвался зам.

— Если мы тридцать первого не наверстаем хоть что-нибудь из недовыполнения плана, тогда — плохо дело… Ну, разумеется, тридцать первого мы дадим два спектакля у себя, в нашем здании…

— В здании — три! — отозвался зам, придвигая к себе счеты и карандаш, — а может, даже четыре. Плюс — выездные…

Директор поднял брови.

— Ну, три — это понятно: «утренник», «обедник» и «вечерник»… — сказал он. — А четвертый куда вы воткнете?

— А после вечернего представления. Сделаем новогодний бал с танцами и призами за лучшие костюмы. Теперь всюду так.

— Но это же не спектакль…

— Хо-хо! Это, если хотите знать, побольше спектакля: билетов мы продадим четыре полных комплекта…

— А не тесновато получится?

— Ну и что?.. Современные танцы — это тебе не мазурка и не краковяк, которые требовали чуть ли не циркового манежа для каждой пары. Сейчас все танцуется впритирочку, так сказать… Люди обнимутся и топчутся себе под музыку… А которые не танцуют, а смотрят, — тем еще меньше места надо…

— Но нельзя же все-таки, чтобы — как в трамвае…

— Безусловно, нельзя… Хотя — почему нельзя? Вон в соседней области как сделали?..

Директор прищурился и произнес не без величественности:

— А вы забыли, что в соседней области именно за это сняли и директора, и заместителя, и…

— А? Разве?.. Хотя — да… Что-то такое вспоминаю. Ну что же, ограничимся тремя комплектами билетных книжек… ну, тремя с половиной! И — все!

— Ой, Семен, Семен, не туда вы смотрите! Не подводите коллектив и… руководство: себя, меня и так далее… Лучше продумаем сейчас: какие будут у нас выездные спектакли?

— Тут в основном все ясно. Тридцать первого числа три выездных «утренника» — это уж как пить дать: «Отелло», «Стряпуха» и «Девушка с веснушками».

— Заказчики есть на эти спектакли?

— Сделаем. Умрем, а сделаем! Уж кому-нибудь обязательно всучим все три выезда… То есть — не всучим, а уговорим; в общем, культурно обслужим. Хозяйственники там опомниться не успеют, а уж договора ими подписаны… Вы же знаете моих орлов распространителей!

— Потому и тревожусь, что знаю… Мне в обкоме два раза намекали, чтобы я их поунял…

— Дайте перевалить в новый год, Пал Михалыч, дайте залатать убытки ж недовыполнение, а там лично я переведу всех моих разъездных кассиров на культурные методы работы. Вот вам слово! Так. Значит, тридцать первого декабря «утренников» будет три. «Обедники» на выезд не берут. Переходим, значит, к вечеру… Что ж, тут тоже мне мерещится что-то порядка четырех-пяти спектаклей…

— Это как же?

— Очень просто: «Девушку с веснушками» дадим у швейников; «Стряпуху» отправим в клуб пищевиков; «Отелло» — в Дом медиков…

— А вот и не выйдет!

— Почему «не выйдет»?

— Канавцева играет стряпуху. И она же в «Отелло» исполняет Дездемону — обе роли ведущие, не забудьте! Да!.. Она же еще и девушка с веснушками!

— Да… верно… и все-таки что-нибудь придумать надо… Вон ведь в кино: из одного театра возят на мотоцикле коробки с лентами в другой театр. В этом кино крутят первую часть, а подвезли вторую. А там пошла третья часть. И уже им везут четвертую. А первую часть — фрррр! — покатили на новую точку!

— Но Канавцеву надо «крутить» единовременно на трех точках: и стряпуха все время на сцене, и Дездемона тоже поминутно вылезает к публике, и эти веснушки — тоже на глазах у зрителей…

— Позвольте, позвольте, Дездемону в конце концов душат! Вот тут и надо ее перекинуть туда, где идет «Стряпуха»…

— Так душат — именно «в конце концов»: в самом последнем акте!

— Ага. Так, так. А почему нам не начать с этого? Задушили эту венецианку сразу в первой картине — и перекидываем ее на другую площадку изображать колхозную повариху!

— Хорошо. Допустим. А кого тогда Отелло станет ревновать весь остальной спектакль? А как быть при этом с веснушками?

— А?.. Да… это действительно надо продумать… Вы не помните: девушку с веснушками в каком акте душат?

— Кто ее душит?! В бодрой советской комедии, по-вашему, героиню убивают из низменных побуждений?!

— Не убивают, значит?.. Жаль-жаль… А то бы, может, удалось развести все три спектакля. Ведь эти веснушки играет еще Гущенко. Ее можно бы выдать за Дездемону или — за стряпуху Павлину…

— Как это «выдать»?! Ну, что вы говорите!

— Выдать… подменить, значит. Если нам взять напрокат хотя бы два мотоцикла с галошами, мы бы сумели организовать темповую перекидку на все три площадки. При условии, конечно, взаимозаменяемости актрис: здесь, допустим, играла Канавцева; начался антракт… вы следите за ходом моих мыслей?

— Ну?

— Да… И сразу же — в тот момент, как закрыли занавес, ее уводят в другой спектакль.

— Кого — «ее»?

— А героиню. Дездемону. Или стряпуху Павлину. Или эту — как ее? — ну, Дездемону с веснушками… то есть девушку с мавром… тьфу! без мавра, конечно… Ну, вы меня поняли: сразу увозим…

— Прямо в гриме?

— А что такое? Грим-то у них у всех — одинаковый: молодая героиня. Или там — инженю… Веснушки наляпать нетрудно и убрать ничего не стоит… И притом почему Дездемона не может быть конопатой? Где это сказано? Нигде не сказано!

— А костюм?

— Что костюм? Да, костюмы у них у всех трех действительно разные… Ну и что ж? Пока будут ее везти, она переодевается. Подсадим к каждой в галошу мотоцикла портниху-одевалыцицу…

— Вы думаете, на ходу в мотоцикле артистка сумеет переодеться? А как вы ее с портнихой разместите в галоше?

— Ну, не в мотоцикле, — автомобиль возьмем. Та-ак. Привезли, значит, Дездемону на полевой стан колхоза… Она играет здесь…

— А тем временем там антракт кончился.

— Правильно, кончился. А мы уже везем ее обратно — в Венецию… или же прямо на остров Крит! Ну, может быть, немного потянули с антрактом… Вы следите?

— Что же, у вас антракты будут величиной с целое действие плюс время на переезды?

— А что такого? Если организовать приличный буфет… В общем, мне думается, можно устроить всё так, что двух героинь хватит на три спектакля… Надо только продумать как следует. По-моему, тут — новый прогрессивный метод… ммм… метод интенсификации спектаклей… Вы следите?

— Что я!.. Если вы попробуете на деле такую «интенсификацию», тогда уже прокурор будет следить… то есть начнет следствие.

— Вы думаете?.. Гммм… да… Пожалуй, это верно…Так что же делать?..

— Я думаю, надо как-то добиться, чтобы зрители посещали наши основные спектакли. Не четыре и не пять представлений в день, а — одно. От силы — два. Но чтобы ходили бы, черт их возьми! Чтобы им интересно было!

Замдиректора не слышал этих слов своего начальника. Он что-то прикидывал на счетах и писал цифры карандашом. Даже на прямое обращение замдиректора отозвался не сразу. А когда поднял голову от бумаги с цифрами, лицо его было печально и спокойно. Он сказал:

— Да, вы правы, Павел Михайлович, не стоит нам так хлопотать и налаживать эти утренники и вечерники… Сколько мы их ни сделаем, плана нам не дотянуть. Только испортим себе письмо в облисполком…

— Какое письмо мы испортим? — переспросил директор.

— Дотацию-то все равно придется просить по тому случаю, что зритель к нам ходить, в общем и целом, избегает… Значит, чем хуже будет баланс, тем нам выгоднее: больше получим…

— Значит, вы…

— Угу. Это самое. Я лично — категорически против чрезмерной активности. Нам это уже не поможет! Нет, нет!.. Перевозить героинь на мотоциклах не будем.

 

«Сергеич»

Заметка из газеты:

Драматург С. К. Кисель написал пьесу из жизни А. С. Пушкина. В пьесе Пушкин играет главную роль, и ему посвящено самое название пьесы — «Сергеич». Пьеса написана стихами, главным образом — пушкинскими. Но в тех местах, где автор не мог найти подходящих строк у великого поэта, вставлены собственные стихи С. К. Киселя.

А вот вам отрывок из пьесы, рисующей встречу Пушкина с его другом — будущим декабристом Пущиным, а потом с приятельницей поэта — А. П. Керн. Надеемся, читатель сам разберет, где чьи стихи.

Комната в Михайловском, обставленная как из комиссионного магазина. Пушкин и Пущин сидят и разговаривают.

Пушкин

Пущин

Пушкин

Пущин

(Уходит.)

Пушкин

(Ходит по комнате, психуя от тоски.)

(Входит Анна Петровна Керн.)

Керн

Пушкин

(Пытается обнять ее.)

Керн (вырываясь)

Пушкин (грустно)

Занавес

 

Будни искусства, или Очередная репетиция

Из недавнего прошлого

Скупо освещенная сцена обрывается в пропасть оркестра. Дальше — зрительный зал в полном мраке. На сцене стулья, расставленные соответствующим образом, означают будущие декорации: стены, двери, кресла, кровать. Актеры ходят и сидят на сцене, шепчутся, смеются; актрисы рассматривают друг на друге предметы одеяния и обсуждают таковые.

Героиня (поворачивая перед собою хорошенькую актрису). И сколько заплатили?

Хорошенькая актриса. Почти что сорок пять.

Толстая актриса. Стоит. Определенно стоит. Простенько, но миленько.

Героиня. Вот именно: миленько, но простенько!

Хорошенькая актриса. Учтите: это сейчас очень модно.

Толстая актриса. Да?

Героиня. Было модно. А сейчас худой живот уже не носят. Сейчас в моде рубенсовский стиль. Идеальный вес для женщины — сто двенадцать килограммов.

Толстая актриса (с интересом). Да?

Любовник. А как сборы у них?

Толстый актер (пожал плечами). Как всюду…

Любовник. Ох-хо-хо-хо-хо…

Помощник режиссера, в театре именуемый «помреж», пробегает с замызганным экземпляром пьесы под мышкой.

Помреж. Начинаем репетицию!.. Прошу со сцены…

Актеры лениво перемещаются вглубь — к грязной кирпичной стене. Входит Режиссер в сопровождении Худого актера.

Худой актер. Я работать хочу, Святослав Ярославович!.. Я еще в провинции играл злодеев; так играл, что меня однажды в мой бенефис публика била!..

Режиссер. Нашел чем хвастаться!

Худой актер. Так ведь за что били? За правдоподобие игры… До сих пор шрам на скуле — видите?.. Этот шрам да подстаканник — тоже от публики — буду беречь всегда!

Режиссер. Да, но в современных пьесах злодеев не бывает. Пора бы знать. Теперь все действующие лица — теплые. Смотришь пьесу — будто ванну принимаешь: тридцать пять градусов по Цельсию, двадцать восемь — по Реомюру…

Худой актер. А с кем же в пьесе противоборство идет, если злодеев нет?

Режиссер. Пора бы знать! Конфликты отменены. А на место злодеев употребляются, так сказать, стихийные бедствия: землетрясения, наводнения, лавины, град, моровые поветрия… Товарищ помреж, какое у нас в этой пьесе бедствие?

Помреж. Саранча, Святослав Ярославыч.

Худой актер (грустно). Саранчу мне не сыграть…

Хорошенькая актриса. Ужас какой — саранчу играть!.. У саранчи, во-первых, коленки назад; кто же это захочет себе фигуру портить?!

Режиссер. Ну, начнемте, товарищи. Сегодня попробуем разобрать первый акт. Анна Косьмодемьяновна, пожалуйте!..

Героиня выходит и садится у стула, изображающего окно, на стул, изображающий стул.

Помреж (суфлирует безо всяких знаков препинания). Выстрелы хорошо если наши стреляют а вдруг…

Героиня (суфлеру). Не подавайте мне, я знаю текст… Святослав Ярославыч, я не могу репетировать, когда нету выстрелов… Это меня уводит…

Режиссер. Все потому, что вы не собранны!

Героиня. Нет, я собранна.

Режиссер. А что говорил Станиславский? «Если актриса собранна, она может внутри себя стрелять и даже вздрагивать от этого»!.. Да-с!.. (Помрежу.) Дайте ей выстрелы!

Толстый актер (вполголоса). Где это Станиславский так говорил?

Любовник. Теперь, знаете, кто что хочет, то и придумывает за Станиславского…

Режиссер. Тихо!

Помреж, найдя свободный стул, громко стучит ножками стула о пол.

Героиня (вздрогнув). Выстрелы… Хорошо, если это наши стреляют. А ну как это саранча стреляет?.. Святослав Ярославыч, я не понимаю этого места… Как это саранча может стрелять?

Режиссер. Все потому, что вы не работаете над ролью! Конечно, саранча стрелять не может. Но ведь это говорит кто? — женщина, которая боится за своего возлюбленного. Она, может быть, волнуется. Она, может, дура!..

Героиня. Кто дура?

Режиссер. Вы.

Героиня. Как вы смеете?!

Режиссер. Да не вы лично, а женщина, которую вы играете!..

Героиня. Все равно я заявлю в местком.

Режиссер. Ваше право!.. А теперь давайте репетировать!

Героиня. А ну как это саранча стреляет?.. А он там, мой любимый… Может быть, какая-нибудь отдельная саранча вцепилась ему в щиколотку… Но что это?.. Я слышу шаги… Святослав Ярославыч, я не могу репетировать, когда нет шагов. Это меня уводит.

Режиссер. Все ее уводит! Дайте ей шаги!

Помреж тем же стулом, каким воспроизводил выстрелы, представляет шаги.

Полегче! Ведь это герой-любовник идет, а не саперная рота из бани возвращается.

Героиня. Куздюмов — вы?

Любовник (вступая в репетицию). Я.

Помреж (суфлирует). В изнеможении опускается в кресло.

Героиня и Любовник дружно опускаются на один и тот же стул, стукнувшись боками.

Режиссер. Анна Косьмодемьяновна, неужели трудно запомнить, кто и когда в изнеможении опускается в кресло?! Сейчас как раз он опускается. А вы его приводите в чувство.

Героиня. Что с ним?! Воды! (Произносит нечто вроде кучерского междометия «тпрру», означая этим, что брызнула водой.)

Любовник. Где я?.. Саранча отступила, Калерия!

Героиня. Если бы вы знали, Куздюмов, как вы мне из-за этого стали дороги!.. Но что с вами, Куздюмов?

Любовник. Пустяки, Калерия… Я контужен саранчою. Профессор говорит, что мне нужно сделать переливание крови…

Режиссер. Анна Косьмодемьяновна, тут вы отходите в сторону, чтобы потом в порыве броситься к нему. На сколько шагов вы можете броситься в порыве?

Героиня. Ну… шага на три…

Режиссер. Мелкий у вас порыв!

Героиня. А вы хотите, чтобы я в порыве пробежала пять километров, как чемпион мира?

Режиссер. Я попросил бы исполнять художественные указания режиссуры! Идите во-он туда, в угол!

Героиня, ворча, плетется в дальний конец сцены. Можно разобрать только несколько раз произнесенное ею слово «формализм».

Режиссер. Вы теперь полегче с формализмом! Про Мейерхольда небось книги выпускают. Ну и вот. Давайте!

Любовник. …Мне нужно сделать переливание крови, Калерия!

Героиня (бежит к нему, споткнулась и упала). Так и знала!..

Режиссер (творчески горячо). Хорошо! Говорите текст!

Героиня. Лежа?

Режиссер. Лежа!

Героиня. Это натурализм.

Режиссер. Не натурализм, а метод физических действий. Кедров что сказал? «На сцене надо все время физически действовать».

Толстая актриса (вполголоса). Когда это Кедров сказал?

Толстый актер (махнув рукой). Теперь каждый сам себе Кедров, сам себе Станиславский. Сам себе Немирович, сам себе Данченко, сам себе Щепкин и сам себе Яблочкина…

Режиссер. Тихо там!.. (Героине.) Мы услышим сегодня ваш текст?

Героиня. Мне неудобно так…

Режиссер. Лягте поудобнее… Я жду!..

Героиня ворочается, принимая различные позы. Нашла подходящее положение. Подняла руки в направлении стула, на котором сидит герой.

Героиня. Возьмите мою кровь, Куздюмов!

Любовник. Ни за что, Калерия!

Героиня. Интересно, долго мне еще лежать?

Режиссер. Можете подползти к нему. Ползите! Так! Говорите!

Героиня. Ой!

Помреж. В тексте роли у вас тут нет никакого «ой».

Героиня. А если я занозилась?..

Режиссер (в ярости). Говорите текст!!

Героиня (с горечью). Вы мною брезгуете, Куздюмов!

Любовник. Глупая!

Режиссер. Поцелуй! Так! Взялись об руку! Пошли переливаться! Так! Калерия вернулась ослабевшая… Пусть вас заносит, ну, в левую сторону!.. Так. Теперь уже вы можете в изнеможении опуститься в кресло. Вы этого давно хотели…

Героиня. Я не могу опускаться в изнеможении на такой убогий стульчик. Это меня уводит.

Режиссер. Ну знаете, то, что вас все время уводит, — это меня приводит! Опускайтесь!

Толстый актер (вполголоса). Как странно, что Станиславский ничего не сказал про кресло…

Героиня (села). Как я слаба… Но мысль, что моя кровь — теперь уже кровь моего дорогого Куздюмова, придает мне силы… Что это? Я слышу шаги… Опять нет никаких шагов!

Режиссер. Дайте ей шаги, пока ее не уводит!..

Помреж стучит стулом.

Легче! Это же любящая мать идет, а не обвал в горах… Да где же мать-то? Где Перерубова-Пополамская?

Помреж. Ведь она в отпуску.

Режиссер. В каком отпуску?

Помреж. Известно в каком — в декретном: месяц до родов, два месяца — после…

Режиссер. Да я же ее вчера видел, и незаметно было!

Помреж. Вот незаметно, незаметно, а сегодня уже за версту заметно. Не передать ли роль Стрепетуевой?

Режиссер. Для Стрепетуевой это не в диапазоне. И вдруг она тоже — в отпуск… Нет! Переделаем роль на мужскую… Пусть не мать будет, а отец. Вот Творожич жаловался, что у него нет работы… Ему и дадим. Позовите его!

Помреж ушел.

Любовник. А не нарушим мы ткань пьесы?

Режиссер. И нарушали и будем нарушать до самой премьеры. Иначе спектакля не сляпаешь…

Толстый актер (вполголоса). Как в магазине полуфабрикатов служим…

Режиссер. Что вы сказали?

Толстый актер. Я говорю про пьесу: как в магазине полуфабрикатов — оно уже не мясо, но еще не котлета…

Режиссер. Точно. А вот когда мы этот полуфабрикат запанируем сухарями… то бишь мизансценами… Да прожарим на огне нашего темперамента…

Толстая актриса. Это, наверное, Станиславский сказал — про огонь темперамента?

Режиссер. Точно. А вы откуда знаете?

Толстый актер. А все, что вы говорите, всегда сказано у Станиславского. Мы уже заметили…

Режиссер (польщенно). Да?

Все. Факт! Точно! Еще бы!

Вбегает Худой актер, дожевывая сухой буфетный бутерброд. За ним возвращается Помреж.

Режиссер. Творожич, принимайте роль!

Худой актер. Какую роль?

Режиссер. Роль матери. То есть роль отца. То есть мы переделываем роль матери на роль отца. Тема пьесы — дружба и любовь советских людей. Ваш выход с правой стороны. Начали!

Худой актер. Как «начали»?.. А застольный период?.. а зерно образа… а предлагаемые обстоя…

Режиссер. Станиславский сказал: «Плох тот актер, который не может без репетиции дать типа».

Худой актер. Неужели он так вот и сказал?

Режиссер. Именно так!.. Анна Косьмодемьяновна, подайте ему реплику!

Героиня (изнеможенным голосом). Кто там? Это ты, мама?

Помреж (суфлирует). Я детка. Творожич, это — твой текст!

Худой актер (хриплым от волнения басом). Я, детка..

Героиня. Мама, я очень слаба…

Помреж. Что с тобой я уже сама вижу твою бледность…

Худой актер. Что с тобой? Я уже сама… то есть я сам… в общем, сразу видать!

Героиня. Мама, я отдала свою кровь Куздюмову…

Худой актер. Святослав Ярославыч, то, что меня называют «мамой», меня немного сбивает с образа.

Режиссер. Да, лучше зовите его «папой».

Героиня. Куздюмов — такой герой!.. Ты поймешь меня своим женским сердцем, папа…

Режиссер. Так уже лучше. (Помрежу.) И вы переделайте на мужской род все, что вы ему суфлируете.

Помреж. Калерия дорогая ты не зря зовешь меня отцом.

Худой актер. Калерия, ты это… правильно зовешь меня… этим… отцом.

Помреж. Это я родил тебя.

Худой актер. Это я тебя… тово… родил.

Помреж. Я кормил тебя своей грудью.

Худой актер. Как — грудью? Святослав Ярославыч, эта грудь меня сбивает с образа…

Режиссер. Переделаем так: «Я кормил тебя молоком».

Худой актер. Каким молоком?

Режиссер. Каким угодно. Хочешь — думай на коровье молоко, хочешь — на козье.

Худой актер. Я кормил тебя молоком…

Помреж. И сейчас отдам тебе кровь взамен той которую ты отдала Куздюмову.

Режиссер. Так. Взялись за руки! Пошли переливаться! Вернулась одна мать… то есть один отец… Чей теперь выход?

Помреж. Выход отца.

Режиссер. Какого еще отца?

Помреж. А как же? Этот-то отец раньше был мать, а теперь выходит настоящий отец.

Толстый актер, играющий отца, приближается.

Режиссер. Два отца сразу — это многовато… Гм… Делать нечего: второго отца переделаем в мать… (Толстому актеру.) Временно, значит, вы будете матерью, а потом мы что-нибудь придумаем. Давайте!

Помреж. Творожич, твоя реплика: «Я так ослабел но что это я слышу шаги».

Худой актер. Я так ослабел… Но что это?..

Помреж стучит стулом.

Не стучи, сделай милость, это меня сбивает с образа!

Режиссер. Тьфу! То им стучи, то не стучи!.. Выход новой матери. Давайте!

Толстый актер выходит на середину сцены.

Как вы идете? Дайте мне женскую характерность.

Толстый актер (подло виляя бедрами). Что с тобой? У-у?

Помреж (суфлирует). Помнишь ли ты нашу молодость когда ты ухаживал за мной…

Худой актер. Теперь кто же из нас за кем ухаживал в молодости?

Режиссер. А черт вас знает!.. Отложим эту сцену. Допустим, вы оба пошли переливать кровь…

Худой актер. А много у вас в пьесе таких переливаний из пустого в порожнее?

Режиссер. Шесть штук. Значит, вернулся один отец, который мать. А мать, который отец, ушла… ушел… ушло… Входит пионер Петя десяти лет. Сын этих двух отцов.

Очень Толстая актриса, играющая пионера Петю, подходит.

Толстая актриса. Святослав Ярославыч, я хотела с вами поговорить.

Режиссер. Сейчас надо не говорить, а репетировать роль!

Толстая актриса. Я насчет роли… Вот я сорок лет играю детей… Творчески я скучаю. Я бы хотела сыграть настоящую роль. Героини или инженю…

Режиссер. Поздно вы схватились, матушка… Ну, какая вы героиня?! Детей еще так-сяк, можете изображать…

Толстая актриса. Всем роли переделываются, а мне — нет!..

Режиссер. Слушайте, давайте репетировать!..Значит, на сцене этот… второй отец. Ослабевший. Входит пионер и предлагает свою кровь. Пошли!

Толстая актриса. Всё одно и тоже… всё одно и то же… И так — сорок лет… (Приближается к партнеру, высоко выбрасывая ноги и якобы барабаня по несуществующему барабану.) Ра-та-та-та, ра-та-та-та… Всегда готов! (Подымает жирную руку.)

Толстый актер. Не шуми, мой мальчик, твоему папе… то есть теперь уже твоей маме бо-бо… Твоя мама, как настоящая мужчина, отдал… есть отдала свою кровь твоей маме… то есть твоей папе… Как хотите, Святослав Ярославыч, так репетировать нельзя!

Режиссер. Да! На сегодня достаточно! (Помрежу.) И завтра вызовите мне автора. Надо же разобраться в этой чепухе, которую он тут написал… Все свободны, товарищи!

Актеры, весело загалдев, уходят. Толстая актриса идет следом сзади Режиссера и бубнит.

Толстая актриса. Святослав Ярославыч, попросите вы завтра автора! Ну, что ему стоит переделать мою роль ребенка на роль тетки… Молодая такая тетка или свояченица. Она — летчик. Или профессор химии. Она что-то там изобретает. Все в нее влюблены…

Режиссер. Ну, вот что — как сказал Станиславский: «Отвяжитесь вы от меня за-ради бога!»