СЧАСТЛИВОГО ТЕБЕ ПУТИ, ЧИТАТЕЛЬ!

Перед тем как отправиться в дорогу, уважающий себя путешественник листает справочники, водит пальцем по карте, расспрашивает знакомых, побывавших в краях, куда он собирается.

Городов, изображенных в книге итальянского писателя Марчелло Арджилли, нет ни в одном атласе, ни в одном справочнике. Вот почему, ребята, пересказав для вас эту книгу, я подумал, что не мешало бы предпослать ей краткий путеводитель.

Если у вас есть братья и сестры старше вас лет на десять-пятнадцать, может быть, они помнят переведенные на русский язык повести Арджилли «Пионеры Валлескуры», «Ватага из Сан-Лоренцо» и «Приключения Гвоздика» (последняя книга написана в соавторстве с Габриэллой Парка). А может, вы и сами читали эти книги – повесть о пионерском отряде имени Гарибальди, созданном итальянскими ребятами из крестьянских семей, историю железного мальчика, напоминающую любимую в Италии сказку про деревянного человечка по имени Пиноккио, повесть о дружных и отзывчивых мальчиках и девочках, живущих в одном из кварталов Рима.

Но вернемся к книге, которую вы только что открыли. Марчелло Арджилли пишет в ней о вымышленных городах. Однако это нисколько не мешает ему говорить о вещах очень серьезных – напротив, прибегая к преувеличению, к гротеску, характеризуя каждый из десяти городов каким-то одним отличительным признаком, автор как бы предлагает читателям выбор: либо вы безоговорочно принимаете тот или иной город, либо – столь же решительно – отвергаете.

А в какой стране, вправе спросить вы, находятся эти вымышленные города? Тоже в вымышленной?

И да, и нет. Страна эта нигде в книге не названа, но разве это не может быть Италия, над которой в последние годы нависла черная опасность: оживились фашиствующие элементы, что грозит превратить родину Данте, Микеланджело, Верди в Солдафонию и Полицейск, вместе взятые? Разве это не одна – все равно какая – из экономически развитых капиталистических стран с их обществом потребления, с их тенденцией закабалить человека, превратить его в придаток, в деталь машины («Если мы построим много таких машин, людям не нужно будет работать», – говорит в повести механический мальчик, не подозревая, что праздность способна низвести человека до животного состояния)? Разве это не одна из стран, где «изделия» массовой культуры – литературный, эстрадный, кино-, теле– и прочий ширпотреб – рекламируются не менее напористо, чем жевательная резинка, очередная модель «фиата», новый тонизирующий напиток?

Каждый город на свете, пусть даже самый маленький, обязательно чем-нибудь отличается от всех остальных. В одном городе, например, выпекают знаменитые душистые пряники, другой – славится прекрасным пляжем, в третьем – родился гениальный сказочник. А в каком городе живешь ты, читатель?.. И если дорога приведет меня когда-нибудь в твой город, я непременно зайду к тебе – ведь мне захочется узнать, понравилась ли тебе эта повесть.

А вот в Поэтонии я бы нашел судью – первого из взрослых, кто понял девочку, путающую слова, – и с удовольствием пожал бы ему руку. В Архитектории узнал бы, над какими проектами работает профессор Паллади, сознающий свою ответственность перед людьми и потому убежденный, что архитектура и косность несовместимы. Любопытно было бы выяснить, кому в Нью-Грамотеевке достались после Альфредо лавры самого большого остолопа, но, честно говоря, ехать в город поголовного невежества как-то страшновато.

При пересказе этой книги нам с редактором пришлось поломать голову над названиями городов – ведь каждое из них строится на «фундаменте» определенного слова: например, город, который мы назвали Хозяинополем, в оригинале называется Падрония (от итальянского слова «padronе» – «хозяин», Квестуринию (от «квестуры» – полицейского управления) мы решили назвать Полицейском и т. д. А вот итальянские имена героев при пересказе сохранены. Хотелось бы отметить, что некоторые из них тонко придуманы автором. Вряд ли случайно фамилия полицейского агента Лойяконо так напоминает по звучанию фамилию, которую носил один из самых страшных в истории мракобесов – Великий Инквизитор Игнатий Лойола. Не случайно, скорее всего, и то, что архитектор Паллади – почти однофамилец великого Андреа Палладио, чьи постройки украшают Венецию и Виченцу. А Донателла? Разве имя маленькой художницы из Рафаэлии не перекликается с именем гениального итальянского скульптора Донателло, жившего в эпоху Возрождения?

Итак, Марчелло Арджилли приглашает тебя, читатель, в дорогу. Счастливого пути! По-моему, у тебя хороший провожатый, с которым тебе будет интересно. Он любит детей, он умеет говорить с ними как со взрослыми, у него есть чувство юмора, и он не однажды рассмешит тебя по дороге. А когда ты окажешься в Солдафонии или в Полицейске, ты увидишь, как добродушная улыбка на его губах сменится саркастической, и очень скоро поймешь почему.

Евгений Солонович

 

ПОЭТОНИЯ

ЗАБАСТОВКА В ГОРОДЕ ПОЭТОВ

Рабочие и служащие городской типографии все, как один, прервали работу и, выйдя на улицу, решительно направились к муниципалитету. Над головами демонстрантов вздымались написанные на скорую руку плакаты: «Возмущенный до глубины души, к нам присоединиться спеши!», «Люди труда за себя постоят всегда!», «Позор! Такого беззакония ещё не знала Поэтония!» На улицах, по которым проходили демонстранты, закрывались учреждения и магазины: люди, не задумываясь, присоединялись к типографам. Вся Поэтония начинала забастовку солидарности. Бурлящая толпа заполнила площадь перед муниципалитетом. Представители демонстрантов потребовали, чтобы их принял мэр, и, едва переступив порог его кабинета, возмущенно загудели. Перебивая друг друга, они поведали о страшном оскорблении, которому их незаслуженно подвергли, – их, печатающих книги стихов, словари рифм, руководства по стихосложению! Если оскорбители не будут сурово наказаны, пусть власти пеняют на себя! Не на шутку перепуганный мэр тотчас собрал Городской Совет.

– Им, наверно, платят мало… – высказал он предположение. – Только стачки не хватало!

– Что вы! Что вы! Что вы! Что вы! – запричитал мэр Поэтонии.– Будьте к худшему готовы! Неужели от досады станут строить баррикады?

– Что вы! Что вы! Что вы! Что вы! Будьте к худшему готовы!

– Как! Вынашивает кто-то замысел переворота?

– Что вы! Что вы! Что вы! Что вы! Будьте к худшему готовы! – в который раз повторил мэр и наконец нашел в себе силы объявить, какими ответными действиями угрожает население: – Народ не погладит врага по головке. Страшнее не видел никто забастовки: сюда демонстранты явились с угрозой – в ответ говорить не стихами, а прозой!

Члены Городского Совета побледнели, некоторые упали в обморок. Трудно было представить себе угрозу чудовищнее. С минуты на минуту могли рухнуть вековые устой: столетиями жители Поэтонии изъяснялись не иначе как в стихах, даже если заказывали чашку кофе или просили взвесить сто граммов колбасы. И вдруг своеобразие города, где все без исключения были поэтами, города грациозной рифмованной речи, лирических чувств и поэтического воображения. – вдруг своеобразие это канет в прошлое, и в каждой квартире, в каждом трамвае, на улицах и площадях зазвучит грубая, оскорбительная для слуха проза!

Совещание мэра с членами Городского Совета проходило на редкость бурно, но в конце концов отцы города пришли к единодушному решению, которое мэр, подойдя к окну, сообщил ожидавшей внизу толпе:

Толпа ликовала. Это была победа: требование демонстрантов признали справедливым. Еще бы! А ведь дело могло окончиться плохо – недаром члены Городского Совета не исключали возможности кровопролития.

Причиной недовольства, как выяснилось, послужило объявление, вывешенное в городской типографии:

«С мая месяца сего года заработная плата рабочих и служащих будет увеличена на 20 %».

До чего они дожили! Это возмутительно – их не считают за людей!

– Увеличивают зарплату без любви к нашему брату! – негодовали типографы, – Подобное объявление для нас оскорбление!

Все что угодно можно было стерпеть, но только не это: к ним посмели обратиться в прозе! Они ответят оскорбителям забастовкой, они сумеют постоять за себя! Они обрушат на врага его же оружие:

К счастью, мэр города и члены Городского Совета, сами тонкие поэты, сразу же приняли сторону бастующих. Директор типографии был строго наказан: приговор обязал его переписать злополучное объявление. Люди вернулись на свои рабочие места лишь после того, как при входе в типографию появился новый текст, украшенный плавными завитушками:

Поэтические традиции были соблюдены, справедливость восторжествовала, и жители Поэтонии продолжали изъясняться стихами, утонченно любезными, как прежде.

Правда, спустя некоторое время в городе случилось новое происшествие: на этот раз его виновницей оказалась девочка по имени Катерина.

КАТЕРИНА ПУТАЕТ СЛОВА

То, что девочка не без странностей, можно было сказать, когда Катерина была еще совсем крошка, – с первых слов, которые она произнесла. Мама, наклонившись над колыбелью, уговаривала ее:

И Катерина лепетала:

– Прямо…

А Катерина говорила:

– Ра-ма, ра-ма…

А Катерина говорила:

– Я-ма, я-ма…

Папу она упорно называла шляпой. Вместо слова «отец» произносила «глупец». А если просила воды, кричала: «Бить! Бить!»

Родители места себе не находили: такая маленькая – и такая непочтительная с отцом, да к тому же угрожает кому-то побоями. Разумеется, как все жители Поэтонии, они говорили стихами и на судьбу сетовали тоже в стихах:

Время, однако, шло, но Катерина оставалась неисправимой. Когда от первых разрозненных слов она перешла к первым фразам, вернее, к первым стихам, у нее получалось что-то в этом роде:

Назвать мать с отцом грабителями! Неслыханная дерзость! И при чем тут рожки! Неужели это чудовище намекало на то, что оно способно не только драться, но и бодаться?

На самом деле Катерина не была грубиянкой, не собиралась никого бить и уж тем более бодать. Всех, кто ее слышал, вводил в заблуждение ее врожденный недостаток. Бывает врожденное косоглазие, врожденное косолапие; Катерине же от рождения суждено было путать слова. Она прекрасно знала, что именно собирается сказать, но вместо «Пить! Пить!» ее губы произносили другое слово, рифмующееся со словом «пить»: «Бить!» Поэтому «мама» у нее превращалась в «яму», «папа» – в «шляпу», вместо «отец» получалось «глупец», а вместо «родители» – «грабители». И конечно же, ей хотелось, чтобы мама и папа целовали ей не рожки, которых у нее не было, а ножки, которые у нее были.

Никто, правда, не догадывался, в чем дело, и Катерину считали дерзкой и избалованной девчонкой. Тем более в таком городе, как Поэтония, где поэзия была у всех не только на устах, но и в сердце.

Чем старше становилась Катерина, тем сильнее тревожились за нее родителя.

Когда Катерина была еще совсем маленькая, она сочинила к Новому году поздравление и спрятала стишок под папину салфетку. И зачем только отец нашел его! Вот что она написала:

Как всегда, Катерина ошиблась, написав «убить» вместо «любить». Само собой разумеется, родители вышли из себя:

из-за того, что она путала слова, ее вечно наказывали. Бедняжка приходила в отчаяние: она так любила маму и папу, а они без конца на нее сердились. Девочка искала для них самые нежные слова, которые выразили бы всю ее любовь. И однажды она нашла эти слова:

Она хотела сказать «радость», но родители этого не знали – ив наказание на целый месяц запретили Катерине ходить в кино и даже смотреть телевизор. Ей не везло не только дома. В школе у нее тоже были вечные неприятности, она неправильно отвечала на вопросы, произнося одно слово вместо другого.

Во время экзамена, когда у нее спросили имя знаменитого итальянского астронома, который перед судом инквизиции бесстрашно произнес: «И все-таки она вертится!», Катерина выпалила:

– Бармалей!

– Герой какого романа Дюма носит имя д'Артаньян? – задали ей новый вопрос.

– «Три мухомора».

– Как называется итальянский город, построенный на островах и перерезанный многочисленными каналами?

– Трапеция.

– Сколько будет: два плюс три?

– Шесть.

Естественно, она осталась на второй год. Узнав об этом, родители обрушили на нее поток стихов, где «негодница» рифмовалась с «второгодницей», а «тупица» – с «ослицей», не желающей учиться…

Катерина, которая наконец-то догадалась, в чем ее беда, попробовала было объяснить им, что она старательно готовилась к экзаменам и стала бы отличницей, если бы не болезнь, вечно мешающая ей находить нужные слова. Свое объяснение она закончила так:

Родители еще больше рассердились. Она смеется над ними? При чем тут дрова? Неужели она собирается остаться недоучкой и пойти в дровосеки? И они разразились новой тирадой – на этот раз с рифмой «учка – точка»: недоучка, штучка, злючка, колючка, взбучка…

С подругами она тоже все время говорила невпопад. Например, одна из девочек вежливо приглашала ее на переменке:

А Катерина с благодарностью отвечала:

И хотела прибавить: «Очень рада», а вместо этого выходило:

Встретив подругу в новом платье, Катерина спешила сказать, что не видела такого элегантного наряда ни на одной франтихе, но, как обычно, путалась в словах и говорила:

Со временем все начали сторониться ее, и бедняжку это очень огорчало. В конце концов иссякло и терпение родителей. Однажды она слышала, как мама жаловалась на судьбу:

Катерина в слезах выбежала на улицу. Слово «ненормальная» мучительно звучало у нее в ушах. Она была нормальная, она это хорошо знала, ее сердце было полно любви к родителям, к подругам, ко всем людям на свете. Почему же никто не понимал ее?

На улице ее остановила какая-то женщина:

И Катерина прерывающимся от рыданий голосом ответила:

Она хотела сказать «всегда ошибаюсь», но женщина этого не знала и, подумав, что девочка бредит, отвела ее к врачу.

Врач осмотрел «больную» и велел ей сказать «резеда». Катерина тут же сказала, правда на свой лад:

– Лебеда!

Доктор, конечно, подумал, что она смеется над ним, но у нее и в мыслях ничего подобного не было. Напротив, она надеялась, что этому замечательному доктору удастся наконец-то вылечить ее от необычного дефекта речи, и смело начала:

Врач пришел в ярость: это было слишком – назвать рвачом и коновалом такую знаменитость, как он! И где? В Поэтонии, славящейся своими вежливыми жителями! Нет, он этого так не оставит! И доктор вызвал полицейского, с тем чтобы тот препроводил Катерину к родителям и посоветовал поместить ее в Дом поэтического перевоспитания.

По дороге, упираясь изо всех сил, Катерина попыталась растолковать полицейскому, что, собственно, произошло:

Полицейский содрогнулся. Откуда ему было знать, что под «засадой» Катерина подразумевала «досаду», а произнося страшное слово «расстрелять», имела в виду мирное «рассказать»? Уверенный, что имеет дело с особо опасной преступницей, он защелкнул на ней наручники и вместо дома доставил ее в тюрьму.

Дверь камеры захлопнулась за ней, и Катерина долго-предолго плакала. Мало того, что бедняжку никто не понимал, никто не любил, так теперь ее еще и заперли в этих холодных стенах! Катериной овладело великое отчаяние, под бременем которого сердце ее сжалось в маленький комочек. Как только ей разрешили отправить родителям письмо, она написала:

Если верить записке, она жаждала крови, и, разумеется, никакого автомата мама с папой ей не прислали (в результате она осталась без адвоката). В то же время у родителей появилась надежда, что тюрьма исправит Катерину: если бы в тюрьме было очень плохо, разве она написала бы, что сидеть там – наслаждение?

Судья, знаменитый поэт с прекрасными голубыми глазами, спросил подсудимую:

Катерина прижала руку к сердцу и торжественно поклялась:

Все в зале суда так и ахнули. Прокурор вскочил на ноги: —

Какого позора? Что она сделала? Ответила на вопрос господина судьи, только и всего. И, веря в торжество справедливости, она закричала:

Она хотела сказать «прощения», но у прокурора не было причины не верить собственным ушам, и он пришел в еще большую ярость:

Бедняжка Катерина похолодела от ужаса. Сто лет тюремного заключения! За что! Если допустить, что она нарочно грубила людям, даже и тогда подобный приговор – неслыханная жестокость. И она закричала об этом:

Но что она говорила? Она не сомневалась, что справедливее было бы не забодать ее, а оправдать:

В отчаянии от ошибок, она ошибалась снова и снова, и все смотрели на нее с возмущением. Прокурор кипел от гнева: на скамье подсудимых он видел закоренелую преступницу, совершенно лишенную чувства поэзии, что считалось в Поэтонии тягчайшим преступлением.

И только судья все внимательнее и внимательнее слушал Катерину. Этот замечательный поэт отличался на редкость тонким поэтическим слухом, уловившим в ответах обвиняемой некоторую странность. А обвиняемая, плача и заикаясь, несла уже что-то совсем невразумительное:

Глядя на Катерину большими голубыми глазами, судья решительно ее оборвал:

Катерина умолкла. Она видела сквозь слезы, как судья поднялся, собираясь огласить приговор. «Сто лет зимы!» Да при чем тут зима? Сто лет тюрьмы – вот что ее ждет, сто лет за решеткой! В наступившей тишине судья величественно произнес:

Плохи ее дела. Какие еще обвинения собирается искать эта свинья, то есть этот судья? Тем временем судья, полистав Поэтический Кодекс, продолжал:

Только большой поэт мог догадаться о врожденном недостатке Катерины. Представители правосудия, да и сам прокурор, густо покраснели: еще немного, и они бы совершили чудовищную юридическую ошибку, и лишь потому, что их подвела поэтическая интуиция!

У Катерины гора с плеч свалилась. Какой великий человек этот судья, какой великий поэт! Растроганная, она послала ему воздушный поцелуй. Ее наконец-то поняли! И она с чувством сказала:

Но на этот раз никто не рассердился. Все сразу догадались, что она хотела сказать: она будет вести себя прекрасно. С этого дня Катерина уже не чувствовала себя несчастной. Родители поняли, что она их любит, и больше никогда ее не наказывали. У Катерины Завирального Слова, как ее с тех пор называли, появилось много друзей: всем нравились ее поэтические вольности, и ее приглашали играть, танцевать, звали на прогулку, и она, со своим обычным «очень надо!», принимала приглашения. Она стала всеобщей любимицей, что явилось еще одним подтверждением неоспоримой истины, древней, как Поэтония: важнее поэзия в сердце, чем на языке.

 

ОЛИМПИЙСК

НА СТАРТ! ВНИМАНИЕ! МАРШ!

– На старт! Внимание! Марш!

Как только зажигается зеленый сигнал светофора, пешеходы устремляются на пешеходную дорожку. Регулировщик в футболке и черных шортах следит за тем, чтобы участники соревнований строго придерживались правил, а когда пешеход, опередивший соперников, разрывает грудью финишную ленточку на противоположной стороне, дает свисток.

– Молодец! Ты выиграл.

К герою забега направляется победительница одного из конкурсов красоты. Пока она преподносит самому быстрому пешеходу цветы и вручает медаль, регулировщик-судья, достав квитанционную книжку, записывает имя и фамилию человека, прибежавшего последним: штраф.

Когда же для пешеходов горит красный свет, по улицам проносятся велосипеды школьников, мотоциклы рабочих, красные скоростные автомобили высокопоставленных чиновников и промышленников. Само собой разумеется, каждый из видов транспорта движется в соответствующем ряду. Промежуточные финиши находятся на площади Пеле, на улице Дискоболов и на Хоккейном проспекте.

Это город стартов, царство секундомера, родина рекордов. Каждое утро в школах вручается кубок ученику, раньше всех переступившему школьный порог, а на заводах и в учреждениях – рабочему и служащему, которые первыми пришли на работу.

Если в других городах люди мечтают о продвижении по службе, то здесь каждый старается завоевать розовую майку самого быстрого рабочего в году, желтую майку чемпиона по раннему вставанию, приз лучшему прыгуну на площадку трамвая, значок члена самой спортивной семьи, медаль «Дисциплинированный пешеход» и пр. Во время прогулки жители Олимпийска по-баскетбольному перебрасываются мячом. Вместо того чтобы подниматься домой в лифте или по лестнице, люди здесь прыгают с шестом в окно. Городские парки существуют исключительно для занятий спортом – бега, прыжков, игры в футбол (вдоль клумб стоят судьи на линии, и когда мяч попадает на клумбу, один из футболистов вводит его в игру). Что ни утро, жители Олимпийска спешат за город на зарядку, а каждую субботу и воскресенье на стадионах проводятся соревнования – отдельно между спортсменами, бывшими спортсменами, пенсионерами, детьми, мамами, дедушками, бабушками… Заказывая визитные карточки, жители Олимпийска просят указать после имени и фамилии свое спортивное амплуа или любимую команду. Например: «Адвокат Джакомо Луччи, болельщик «Интера», «Инженер Франческо Рози, болельщик «Ювентуса», «Доменико Яннелли, 100 м за 10,2», «Доктор Франко Эспозито, бывш. центральный защитник». Сверху Олимпийск можно узнать сразу. Город состоит из множества кружочков, зеленых прямоугольников, овалов: это стадионы, спортивные площадки, бассейны, Дворцы спорта. Они есть в каждом районе, причем и самые вместительные из них, построенные в центре, и самые маленькие, находящиеся на окраинах, всегда переполнены зрителями, влюбленными в спорт и прекрасно в нем разбирающимися.

История, которую мы собираемся вам поведать, начинается далеко от центра города – на зеленом прямоугольнике небольшого футбольного стадиона.

ВОЛШЕБНЫЕ БУТСЫ

Польдо было семнадцать лет. Родители его умерли, и он работал подручным в небольшой слесарной мастерской. Как все юноши в Олимпийске, он увлекался спортом, играя центром нападения в одной из бесчисленных городских команд. Тренировал команду пожилой парикмахер: в его возрасте и с его животом уже трудно было играть самому, но окончательно расставаться со спортом не хотелось.

Польдо слушался тренера, как если бы это был наставник сборной. Но несмотря на старание, Польдо нельзя было назвать хорошим игроком. Он не забивал голов, у него не было поклонников, и тренер никогда не говорил ему: «Молодец! Ты далеко пойдешь!»

Итак, днем Польдо работал, после работы спешил на стадион, а по вечерам сидел над учебниками, мечтая стать инженером, и пока что его история похожа на историю ста тысяч его сверстников, живущих в Олимпийске. Она становится необычайной лишь начиная с того дня, когда во время матча с другой юношеской командой он приметил на трибуне районного стадиона старушку в черном. Среди зрителей было немало женщин, да и пожилые болельщицы в Олимпийске не редкость, но именно старушка в черном из двадцати двух игроков на поле выбрала Польдо и не спускала с него глаз.

Смущенный вниманием этой загадочной почитательницы, всякий раз, когда мяч попадал к нему, Польдо смотрел в ее сторону, как бы говоря: «Видите? Я стараюсь… Я не виноват, что у меня ничего не получается». А у него и в самом деле ничего не получалось, так что и в этот день гола он не забил.

В раздевалке к нему подошел тренер:

– Слушай, Польдо, на тебя опять было стыдно смотреть. Если и в следующей игре ты ничего не покажешь, придется перевести тебя в запас. Мои клиенты совершенно правы: кто бы ни зашел в парикмахерскую, все говорят, что команде нужен настоящий центральный нападающий.

Со своим потрепанным чемоданчиком Польдо вышел со стадиона, низко опустив голову.

– Не огорчайся, – услышал он и, обернувшись, оказался лицом к лицу со старушкой в черном: она улыбалась, и от ее приветливой улыбки у него потеплело на душе.

– Вот увидишь, в следующее воскресенье ты будешь очень хорошо играть. Я верю в тебя и хочу сделать тебе подарок – на счастье.

Она протянула ему сверток, который до этого держала под мышкой.

– Только оставайся всегда таким же серьезным и прилежным, каким был до сих пор.

Женщина повернулась и пошла, ступая легко-легко, как будто была невесомой.

Развязав сверток, Польдо увидел чудесные бутсы, каких не было ни у кого, – удивительного фасона, черные, с белыми шнурками, легонькие и мягкие, точно лайковые перчатки. Шипы из эластичной кожи должны были пружинить, как резиновые. Да что там говорить – настоящие чемпионские бутсы!

Он тут же их примерил и убедился, что бутсы ему впору. Всю неделю он с грустью любовался подарком: какая жалость, что замечательные бутсы не появились у него раньше – до последнего разговора с тренером, пригрозившим вывести Польдо из основного состава!

В воскресенье в раздевалке товарищи по команде, увидев на нем обнову, назвали Польдо пижоном. А тренер-парикмахер сказал:

– Выбросить на ветер такие деньги, особенно теперь!

Ясно, что он больше не верил в своего центрального нападающего. Выйдя из раздевалки, Польдо первым делом посмотрел на трибуну: старушка в черном сидела там же, где и в прошлое воскресенье.

Прозвучал судейский свисток, и от плохого настроения Польдо не осталось и следа. Ему казалось, что он не бегает, а летает, никогда еще он не чувствовал себя таким ловким, никогда не был в такой замечательной форме. Бутсы не ударяли по мячу, а как бы ласкали его, придавая нужную скорость и траекторию. Каждый пас отличался миллиметровой точностью.

– Молодец, Польдо! Давно бы так! – послышалось на трибунах. В Олимпийске нет человека, который не разбирался бы в футболе. Зрители оценили ювелирную технику Польдо и его неожиданно быстрые рывки по центру: – Давай, Польдо! Покажи, на что ты способен! Шай-бу, шай-бу!

Ему аплодировали впервые в жизни, и поддержка зрителей вдохнула в него уверенность. Это было удивительное открытие: он шутя освобождался от опеки противников. Стоило ему решить: «Бью в правый угол», как мяч летел в задуманном направлении. Вратарю удалось отразить несколько сильнейших ударов, но на большее он оказался не способен, пропустив один гол, второй, третий…

Зрители были в восторге:

– Вот это игра! Здорово! Еще штуку!

И Польдо, воодушевленный трибунами, играл все лучше и лучше.

«А теперь – низом в левый угол», – решал он, и вратарь снова запаздывал с прыжком: мяч влетал в левый нижний угол ворот.

Болельщики ликовали, но Польдо смотрел лишь на старушку, которая каждый забитый им гол встречала улыбкой и негромко хлопала в ладоши. «Ее бутсы и правда принесли мне счастье», – думал герой матча и ждал конца игры, чтобы от всей души поблагодарить добрую женщину.

Команда Польдо выиграла со счетом 7:0, причем все мячи были забиты центром нападения. Зрители высыпали на поле – качать Польдо. А у входа в раздевалку счастливого футболиста ждал хорошо одетый господин, который положил ему руку на плечо и сказал:

– Я уже обо всем договорился. В следующее воскресенье ты будешь играть в моей команде. В «Люксе».

В команде, возглавляющей турнирную таблицу в высшей лиге! Да о таком везении в семнадцать лет ни один футболист и мечтать не смеет! Польдо подумал о старушке в черном. Неблагодарный, он чуть не забыл о ней! Он бросился на трибуну, потом к выходу, но добрая женщина как в воду канула.

– А я так хотел сказать ей спасибо, – вздохнул он. – Ее бутсы принесли мне счастье… И какое счастье – играть в «Люксе»!

Польдо уже видел себя в красно – зеленой футболке самой знаменитой команды Олимпийска. Через семь дней на глазах у ста тысяч зрителей он выйдет в этой футболке на поле Центрального стадиона!

«Ай да я! Настоящий игрок экстра-класса, – подумал он. – Парикмахер ни черта не понимает…»

Месяц спустя Польдо, центр нападения, забивающий в каждом матче по четыре-пять голов, был уже самым знаменитым футболистом в Олимпийске: о нем писали все газеты, его показывали по телевизору, руководители других команд предлагали за него «Люксу» сотни миллионов. Польдо переехал в огромную квартиру, купил дорогую машину – красную с зеленым – и заказал несколько дюжин костюмов лучшему в городе портному. Денег он не жалел: сколько получал, столько и тратил. Лишь одна вещь была ему дорога – старушкины бутсы, которые Польдо берег как зеницу ока. Правда, о самой старушке он, оказавшись на вершине славы, забыл, как забыл и об учебниках, пылившихся теперь на шкафу. Вскоре он начал пропускать тренировки.

– Это не дело, – ворчал тренер. – Каждый игрок должен поддерживать спортивную форму. И ты в том числе.

– А я не такой игрок, как все, – огрызался Польдо. – Я мастер экстра-класса. Благодаря мне команда выигрывает игру за игрой, так что плевал я на ваши тренировки.

И тренер оставил его в покое – ведь каждое воскресенье на трибунах яблоку негде было упасть, и любимец болельщиков Польдо забивал голы один красивее другого.

На поле центральный нападающий «Люкса» не ведал усталости. Его ноги в черных мягких бутсах поспевали к каждому мячу, то посылая его со скоростью пушечного ядра, то укрощая бархатным прикосновением фокусника. Защитники, полузащита, вратари были уверены, что сходят с ума: они ничего не видели, кроме этих чертовых бутс, настигающих мяч повсюду, наносящих удары, делающих обманные движения, неудержимо мелькающих над зеленым покровом поля.

– Польдо, еще штуку! – требовали зрители.

И если у Польдо было хорошее настроение, он забивал очередной гол – по заказу.

С годами слава его росла. Олимпийск, город чемпионов, никогда еще не знал такого выдающегося мастера кожаного мяча. Всем хотелось посмотреть на него, и в конце концов властям пришлось установить для болельщиков график посещения стадиона.

Давным-давно забыв о старушке в черном, Польдо не забыл, чем он обязан ее бутсам. После каждой игры он тщательно снимал с них пыль бархоткой, чистил самым дорогим кремом и купленными за бешеные деньги щетками. Но вот в одно из воскресений, после игры, в которой он шесть раз заставлял вратаря соперников доставать мяч из сетки ворот, Польдо заметил на одной бутсе дырочку. Вернее, не дырочку, а разошедшийся шов, и все равно Польдо меньше бы огорчился, если бы у него нашли неизлечимую болезнь.

Он бросился к лучшему в городе сапожнику и пообещал озолотить его, если после ремонта бутса станет как новенькая. Искусный сапожник превзошел самого себя. Польдо остался доволен починкой, но с тех пор после каждой игры с беспокойством осматривал бутсы, боясь обнаружить на них новую дырочку. Это занятие превратилось для него в мучительную пытку: несмотря на тщательный уход, бутсы ветшали от матча к матчу. Вот уже десять лет, как он играл в них, и неудивительно, что кожа покрывалась все новыми трещинками, шипы стачивались, швы все чаще расползались.

– Тут уже чинить нечего, – разводили руками сапожники. – Кожа насквозь светится. Купили бы новые бутсы и горя бы не знали.

Но у Польдо была своя голова на плечах. Во что бы ни обошлась починка старушкиных бутс, он не станет играть в других! Благодаря искусным сапожникам бутсы прослужили ему еще два года, но теперь на них больно было смотреть.

Тем временем Польдо почувствовал, что его знаменитые рывки по центру стали куда медленнее, а удары слабее. С некоторых пор он забивал от силы по два-три гола за игру.

«Неужели все дело в бутсах? – недоумевал он. – Пока они были новые, я играл как бог».

Не доверяя больше сапожникам, Польдо решил, что бутсы лучше чинить самому. Он бился над ними ночи напролет, он купил лучшие учебники сапожного дела. Ничто не помогало: швы расползались, и в любую минуту бутсы могли свалиться с ноги. Чтобы этого не случилось, Польдо пришлось завести дополнительные шнурки.

Голы он все еще забивал, но уже не такие блестящие, как раньше. Мнение болельщиков и газет было неутешительным:

«Он великий футболист, но его золотые времена позади».

Польдо приходит в ярость:

– Они еще увидят, на что я способен! Мне бы только новую пару бутс, и я всех удивлю.

Он спрашивал в магазинах, на фабриках, в мастерских, однако бутсы, которые ему показывали, были, что называется, без изюминки и не имели ничего общего со старушкиным подарком.

Теперь уже старые бутсы держались на ногах лишь благодаря дополнительным подвязкам, напоминая обувь отшельника, прожившего тридцать лет на необитаемом острове. И все же о том, чтобы выбросить их, не могло быть и речи: это было бы все равно что выбросить собственное счастье.

Но вот в одно из воскресений, возвращаясь в раздевалку, он почувствовал, что идет босиком. И действительно, бутс на Польдо не было: за ним волочились лишь два хвоста шнурков и подвязок да несколько клоков истлевшей кожи. Никакое чудо не могло вернуть этой рвани былую форму.

Неужели конец? Ему хотелось выть от бешенства и отчаяния, но он быстро пришел в себя.

«Предрассудки! – И он в сердцах швырнул в печку все, что осталось от счастливых бутс. – С какой стати я должен играть хуже прежнего!»

Не теряя времени, Польдо побежал в магазин и купил бутсы лучшей модели – добрую дюжину пар. Когда же он вышел через несколько дней на футбольное поле, у него было такое ощущение, будто на ногах свинцовые колодки.

– Это мне только кажется, – утешал он себя. – С непривычки. Все будет хорошо.

Но стоило ему вступить в игру, и он похолодел: мяч, описав непонятную дугу, приземлился в ногах у соперника. Впервые за всю свою удивительную карьеру центральный нападающий «Люкса» дал неправильный пас. Над переполненными трибунами пронеслось удивленное «Ох!».

«Нервы шалят. Нужно взять себя в руки, – подумал Польдо. – Кто не ошибается? Главное – исправиться: сейчас я отберу мяч у того полузащитника и пробью по воротам. Это будет красавец, а не гол!»

Увы! Польдо не только не догнал соперника, но вынужден был остановиться, почувствовав, что задыхается. Вот тебе и на! Не успел он удивиться, как кто-то из товарищей по команде, завладев мячом, направил его своему центру нападения. Польдо славился умелой остановкой мяча. Он поднял ногу, но мяч, вместо того чтобы мягко опуститься рядом, отлетел к противнику.

На трибунах свистели.

«Это все из-за новых бутс, черт бы их побрал! – мысленно оправдывался он. – В старых ноги так не болели».

Он бросился в раздевалку, чтобы надеть другую пару, однако и это не помогло. Всякий раз, как мяч попадал к нему, Польдо терял его. Десятилетний мальчишка и тот не играл бы хуже.

– Мазила! – возмущались болельщики.

Польдо готов был провалиться сквозь землю: «Проклятые бутсы! И эта пара такая же дрянь!»

Он снова сбегал в раздевалку и переобулся, но игра у него по-прежнему не клеилась. Больно было смотреть на знаменитого футболиста, который допускал одну ошибку за другой и каждую минуту куда-то убегал под оглушительный свист трибун.

Это было первое поражение «Люкса», и огорченных болельщиков можно было понять. Когда центральный нападающий проигравшей команды, низко опустив голову, покидал поле, в него бросали не только гнилые помидоры, но даже бутылки из-под кока-колы.

В раздевалке Польдо без сил опустился на скамейку. Он с трудом дышал, в глазах было темно. Ему казалось, что на ногах у него не бутсы, а орудия пытки. Тренер рвал и метал:

– Зазнайка! Воображала! Вот что значит не ходить на тренировки! С такой игрой тебе не место в моей команде!

– Прошу вас, – взмолился Польдо, заикаясь от усталости и стыда, – позвольте мне сыграть еще один матч! Вот увидите, я забью не меньше пяти голов. Я исправлюсь.

Но он не исправился. Во время следующей игры потребовалось вмешательство полиции, чтобы защитить его от разъяренных болельщиков.

– На мыло! – надрывались они, целясь в Польдо бутылками. – Уберите этого мазилу! Он позорит наш город!

Изгнанный из «Люкса», Польдо попытался было устроиться в команду послабее, но из этого ничего не вышло. Оставались команды второй лиги, но и там, после пятиминутного экзамена, он получал от ворот поворот: он до того беспомощно выглядел на поле, как будто никогда раньше не видел футбольного мяча.

Польдо остался без гроша, ведь все, что ему платили в «Люксе», он тратил. Пришлось продать автомобиль, переехать из дорогой квартиры в захудалый пансион. Тем не менее Польдо не падал духом. Не может быть, чтобы он, лучший футболист Олимпийска, превратился в ноль без палочки! Он снова войдет в форму и убедит какого-нибудь тренера взять его в команду…

Однажды ночью, ворочаясь без сна, он вдруг подумал о старушке с маленького районного стадиона. Годами он не вспоминал о ней, и вот теперь она возникла перед ним, словно видение, – маленькая, худенькая, в черном платье, и он услышал:

«Я верю в тебя и хочу сделать тебе подарок – на счастье».

Он сел на кровати:

«Вы одна можете меня спасти! Ваши бутсы принесли мне удачу. Дайте мне еще одну пару – и о Польдо снова все заговорят».

Но даже если допустить, что старушка еще жива, где ее искать? Только на стадионе, на котором они когда-то встретились.

Назавтра было воскресенье, и, в надежде, что старушка по-прежнему любит футбол и не пропускает ни одного матча, Польдо отправился на стадион. Билет купить ему было не на что, и он стал у входа, внимательно вглядываясь в толпу болельщиков. Никто его не узнавал, да и кто мог узнать знаменитого когда-то центра нападения из «Люкса» в этом бедно одетом человеке!

К стадиону уже бежали опаздывающие, а старушки все не было.

«Дурацкая затея», – подумал Польдо… и увидел старушку.

У нее была все та же удивительно легкая походка, а ведь с того дня, когда она подарила ему бутсы, прошло тринадцать лет! И на этот раз на ней было черное платье, а под мышкой она держала сверток.

– Синьора, умоляю вас, помогите мне! Как, вы меня не узнаете? Я – Польдо, знаменитый центр нападения из «Люкса».

Старушка смотрела на него так, словно впервые слышала это имя.

– Помните, вы подарили мне бутсы? Они оказались счастливыми, и я вас очень прошу – подарите мне еще одну пару.

– Твои бутсы были похожи на эти? – Старушка развернула сверток, и глазам Польдо предстали знакомые бутсы – удивительного фасона, черные, с белыми шнурками, легонькие и мягкие, точно лайковые перчатки. Шипы из эластичной кожи должны были пружинить как резиновые.

– Точная копия! – воскликнул он и протянул руки: наконец-то у него снова будут волшебные бутсы! Однако старушка покачала головой.

– Свою пару ты уже получил, – сказала она. – Эти бутсы как молодость. Разве молодость возвращается? Нет. Поэтому нельзя тратить ее впустую. Ты же забросил учебу, перестал тренироваться…

Откуда она могла все это знать? Польдо смотрел на нее, ошеломленный.

– Эти бутсы, – продолжала старушка, – для другого юноши. Он такой же, каким когда-то был ты: скромный, прилежный, влюбленный в спорт и в учебу. И я хочу помочь ему, как помогла однажды тебе.

– Я исправлюсь, – уговаривал Польдо. – Я возьму себя в руки, буду ходить на тренировки, учиться, только помогите мне.

– Один раз я уже помогла тебе. И что из этого вышло? В семнадцать лет ты был подмастерьем в слесарной мастерской, сейчас тебе тридцать, а ты по-прежнему годишься лишь в подмастерья. И винить в этом тебе некого, кроме себя самого.

Старушка смотрела на него осуждающе. Все, что она сказала, было чистой правдой. Не заботясь о будущем, он, вместо того чтобы учиться, растратил лучшие годы жизни на развлечения. Кем он был теперь – великий Польдо? Конченым игроком, нулем без палочки. Со стадиона до них донесся свисток судьи. Игра началась.

– Мне пора, – заторопилась старушка. – Прощай, Польдо.

Она снова сунула сверток с бутсами под мышку и своим легким шагом прошла на стадион.

Проводив ее взглядом, Польдо повернулся и пошел в другую сторону. Он больше не обольщался, он знал, куда приведет его эта дорога – в слесарную мастерскую. Иного выбора у него не было. Он шел понурившись, а у него за спиной, на стадионе, болельщики восторженно приветствовали новое светило Олимпийска – футболиста в волшебных бутсах.

 

ПОЛИЦЕЙСК

Город полицейских

В «Учебнике отличного полицейского» черным по белому написано:

«Все жители города делятся на:

1) заключенных (то есть обвиненных и осужденных);

2) скрывающихся от правосудия (обвиненных, но еще не арестованных);

3) привлекавшихся к судебной ответственности (обвиненных, осужденных и вновь освобожденных до следующего ареста);

4) подозреваемых (всех без исключения, кто еще находится на свободе).

Дабы каждый житель Полицейска сменил временное положение «подозреваемого» на окончательное положение «заключенного», следует как можно скорее вынести ему приговор. Собирая против него необходимые улики, отличному полицейскому надлежит: подслушивать его телефонные переговоры; проверять переписку; не спускать с него глаз; следить за тем, что он читает, говорит, думает, видит во сне. Если перечисленные меры, продиктованные исключительно интересами безопасности, не дают оснований для обвинения, это свидетельствует лишь о чрезвычайной ловкости преступника. В подобном случае колебания излишни: следует выдвинуть против него ложные обвинения и произвести арест. Подверженный энергичному допросу третьей степени, арестованный чистосердечно расскажет все, что мы хотели бы от него услышать.

Особая бдительность необходима по отношению к детям, так как давно установлено, что преступные наклонности проявляются в человеке с грудного возраста. Подвергать немедленному аресту каждого ребенка, который: бегает по газонам (задача возлагается на спецподразделения детоблавы); обнаруживает чрезмерную смышленость (под видом учеников внедрить в начальные школы надежных агентов); одевается иначе, чем все, и редко стрижется (волосы длиннее 5 см выдают преступника с головой и являются достаточным основанием для ареста); отказывается сотрудничать с полицией, что равносильно отказу от выполнения гражданского долга; непозволительно часто повторяет слова, свидетельствующие о вольнодумстве («свобода», «справедливость», «тьфу ты» и т. п.); при игре в полицейских и воров предпочитает роль вора (очевидное проявление преступного характера).

ПРИМЕЧАНИЕ

Так как перечислить все случаи не представляется возможным, каждый полицейский вправе арестовывать, кого считает нужным».

КАК АГЕНТ Икс-3 ОХОТИЛСЯ ЗА ВЫШЕУПОМЯНУТЫМ ГОСПОДИНОМ

О чем постоянно напоминает «Учебник отличного полицейского»? «Твоя обязанность подозревать всех, включая родного отца и мать». И агент Икс-3 (в миру Гаетано Лойяконо) только и делал, что подсматривал, проверял, вынюхивал. Он следил за соседями, знакомыми, знакомыми соседей, соседями знакомых, прохожими, за детьми, возвращающимися из школы, за женщинами, покупающими продукты на обед, за собаками без ошейника. Исполнительному и неутомимому, ему даже удалось разоблачить и передать в руки правосудия мальчугана, написавшего на лестнице дома, где жил Икс-3: «КТО ПИСАЛ НЕ ЗНАЮ А Я ОСЕЛ ЧИТАЮ».

«Твоя обязанность подозревать всех. Всех!» И Гаетано Лойяконо, агент Икс-3, снова и снова подсматривал, проверял, вынюхивал. И тем не менее душа его была не на месте. День и ночь сверхисполнительного агента изводило сомнение. Всех до единого жителей Полицейска следовало занести в картотеку, за каждым нужен был глаз да глаз, каждый подлежал проверке. А что, если кто-нибудь из подозреваемых ускользнул от бдительного полицейского ока?

Эта неотступная мысль не давала ему покоя.

Но вот в одно прекрасное утро, бреясь, он обнаружил…

– Наконец-то! Я ведь чувствовал, что за кем-то не уследил!

За кем?

– Ну конечно, за ним! – с гордостью объявил он, указывая на собственное отражение в зеркале. Разве этот человек не был жителем Полицейска? А между тем ни сам Икс-3, ни кто-нибудь другой никогда не занимался вплотную неким Гаетано Лойяконо, нахально смотревшим на него из зеркала.

Для многоопытного агента не составляло ни малейшего труда установить, что перед ним подозреваемый, совершивший в прошлом не одно тяжкое преступление. Икс-3 отлично помнил, что в детстве Гаетано Лойяконо был не чист на руку и по меньшей мере раз шесть воровал варенье из буфета, стоявшего в столовой. Бывало и похуже – взять хотя бы случай, когда он умудрился стащить у своего школьного товарища три книги и два теннисных мячика.

Икс-3 ликовал: он на правильном пути! Не теряя ни минуты, он установил за собой слежку. Он записывал на магнитофон все свои телефонные разговоры, вскрывал каждое полученное письмо, помечал, с кем виделся в течение дня. Он подсматривал, проверял, вынюхивал. Он не спускал с себя глаз (к счастью, слежка в данном случае не отвлекала его от обычных обязанностей, ведь Гаетано Лойяконо бывал там же, где и он).

– Интересно, куда он собирается сегодня? – спрашивал себя агент Икс-3. – Бьюсь об заклад – в кино, в кинотеатр «Рояль».

Вечером он записывал в блокнот:

«Сегодня вышеупомянутый Гаетано Лойяконо вышел из дома в 18.05, поздоровался с нашей привратницей и направился в кинотеатр «Рояль». В перерыве между первой и второй сериями ел мороженое. Домой вернулся пешком. По дороге встретил полицейского, которого я тоже знаю, и несколько минут с ним разговаривал. Проверить личность полицейского: а вдруг он тоже подозреваемый и состоит в сговоре с вышеупомянутым?»

Ему нужна была вся подноготная Гаетано Лойяконо, и агент Икс-3 отправился в Центральный полицейский архив. Там он извлек на свет карточку вышеупомянутого, и что же!.. В отличие от всех других карточек, на этой не значилось в правом верхнем углу: «НА ПОДОЗРЕНИИ».

– Дьявол, а не человек, – потирая руки, проворчал себе под нос Икс-3. – Ну ничего, ничего, я тебе не картотека, меня не обманешь.

Он ознакомился с отпечатками пальцев вышеупомянутого, с особыми приметами («небольшое плоскостопие») и краткой характеристикой («весьма невежествен, слабые умственные способности»).

«Я не сомневался, что иду по верному следу, – подумал неунывающий агент. – Как нам объясняли в Полицейском училище, невежество предрасполагает к преступлениям».

По вечерам, закрыв двери на все запоры, Икс-3 изучал пометки в блокноте и прослушивал магнитофонные записи собственных телефонных разговоров. И хотя личность Гаетано Лойяконо вырисовывалась все в более подозрительном свете, Иксу – 3 ничего не оставалось, как признать, что вышеупомянутый вел себя безукоризненно: ни единого ложного шага, ни одного сомнительного поступка.

– А ты хитер, – рассуждал Икс-3, – но меня не проведешь, не на того напал. Ты бы так не осторожничал, если бы не замышлял какое-нибудь черное дельце. Кто воровал варенье? То-то же! Первый неосторожный шаг – и ты у меня мигом окажешься за решеткой…

Изучив последнюю сводку, Икс-3 вздрогнул: в нем сработало шестое чувство – внутренний сигнал тревоги для каждого уважающего себя полицейского.

Сводка начиналась словами «Совершенно секретно» и, как всегда, была предельно лаконична:

«Дерзкое ограбление ювелирного магазина «Жемчуг». Сегодня ночью неизвестный злоумышленник похитил драгоценности на сумму шесть миллионов лир. Отпечатки пальцев и другие следы преступника оперативной группой не обнаружены. Кража совершена между 23.30 и 1.30».

Судорожно перелистывая блокнот, Икс-3 издал торжествующий вопль: шестое чувство не обмануло его. На страничке от 3 марта он обнаружил любопытную запись:

«Сегодня вышеупомянутый Гаетано Лойяконо остановился перед витриной ювелирного магазина «Жемчуг» и, разглядывая выставленные в ней драгоценности, подумал: «Какая прелесть! Вот бы мне такие!» После чего с нарочито скучающим видом пошел дальше, насвистывая».

3 марта, то есть какой-нибудь месяц назад, вышеупомянутый был на месте преступления! А зачем? Черт возьми, чтобы выработать план действий. Он даже мысленно признался в своих преступных намерениях: «Вот бы мне такие!»

– Нет, он от меня не уйдет, этот вор! – сказал себе Икс-3. – Но не следует и торопиться: чтобы, наконец, отправить вышеупомянутого за решетку, нужны улики. Перво-наперво проверим, что Гаетано Лойяконо делал в часы, когда была совершена кража.

Он полистал блокнот.

«Сегодня вечером вышеупомянутый вернулся домой в 22.20, выпил стакан теплого молока и в 22.30 лег спать. Проснулся в 7.00…»

Икс-3 растерялся: если вышеупомянутый спал, он не мог обчистить ювелирный магазин! Все его подозрения рушились. Возможно ли, чтобы шестое чувство обмануло его?

– Ну и дурак же я! – спохватился он через минуту. – Да ведь это его алиби! Разумеется, фиктивное. Посмотрим, чем он докажет, что безотлучно находился дома.

К несчастью, в ту злополучную ночь Икс-3 оставил своего подопечного без присмотра, поскольку сам проспал с 22.30 до 7.00.

– Не будем торопиться, – успокаивал он себя. – Мы имеем дело с опытным преступником. Интересно не только, заручился ли он свидетелями, способными подтвердить его версию, но и заслуживают ли они доверия.

Икс-3 снова обратился к верному блокноту, напряг память. Когда в 22.20 Гаетано Лойяконо вернулся домой, привратницы уже не было на месте. Как известно, вышеупомянутый жил один… Следовательно, незадолго до 22.30, воспользовавшись непростительной халатностью Икса-3, он мог незаметно выбраться из дома и ограбить магазин.

Таким образом, алиби вышеупомянутого не выдерживало критики. Подозрение по-прежнему падало на него, более того – росло. Оставалось натянуть сети и загнать в них преступника.

Икс-3 удвоил внимание, следя за каждым шагом, за каждым словом, за каждым движением мысли Гаетано Лойяконо. Очень скоро он обнаружил, что вышеупомянутый частенько думает о недавнем ночном ограблении «Жемчуга» и подозрительно вздрагивает при слове «магазин», точно вор, пойманный с поличным. Значит, рыльце у него в пушку!

Да, но краденое? Икс-3 произвел тщательный обыск в квартире Гаетано Лойяконо, однако ничего не обнаружил. Интересно, где он спрятал драгоценности? Нет, что ни говори, а дураком его не назовешь.

И все-таки он допустил промах: от внимания Икса – 3 не ускользнуло, как однажды, остановившись на улице Инквизиции, вышеупомянутый издали смотрел на знаменитый ювелирный магазин.

– Вот он, незыблемый закон! – обрадовался доблестный агент. – Как нам говорили в Полицейском училище, преступник всегда возвращается на место преступления. Прямо гора с плеч. Остается маленькая формальность – допрос. Сегодня ночью он у меня запоет!

И вот вышеупомянутый перед ним – в центре зеркала. Попался, старый знакомый! Ну и рожа – глупее не бывает. Хвалиться, конечно, не обязательно, но преступника от честного человека Икс-3 безошибочно отличал по выражению лица.

– Гаетано Лойяконо, – предупредил он допрашиваемого, – Иксу-3 все известно, поэтому советую тебе сознаться. Что ты делал в ночь ограбления ювелирного магазина?

– Я? Спал.

Какое невинное личико! Обвиняемый явно прикидывался дураком.

– Бедненький, он спал… А у тебя есть свидетели, которые это подтвердят? Боюсь, что нет…

– Клянусь вам, я говорю правду. Я лег в двадцать два тридцать и проснулся…

– В семь ноль-ноль! – с издевкой в голосе закончил за него Икс-3. – Верно, в семь ты был в постели, как раз с этого времени я возобновил за тобой наблюдение. Но чем ты докажешь, что с двадцати двух тридцати до семи оставался дома и что кража в ювелирном магазине не твоих рук дело?

– А для чего вам доказательства, если вы не спускаете с меня глаз?.. Вот тебе и на!

– Откуда ты знаешь? – возмутился Икс-3. – Еще не родился полицейский, который наблюдал бы, подсматривал, выслеживал, проверял, подслушивал, вынюхивал незаметнее, чем я. Если тебе известно, что я не спускал с тебя глаз, значит, ты сам за мной следил. Надеялся рассеять подозрения?.. Или собирался меня убить, если я докопаюсь до истины?

Этот тип в зеркале выглядел смущенным. Тем лучше! Главное – не дать ему опомниться.

– Сознавайся! – наседал на него Икс-3. – Ты всегда мечтал о драгоценностях из «Жемчуга». Кто третьего марта торчал перед витриной? Кто подумал: «Вот бы мне такие драгоценности!»

Прижатый к стенке, Гаетано Лойяконо побледнел.

– Ну я… – пролепетал он, но тут же взял себя в руки. – Мало ли кто думал то же самое… Каждый, кто останавливается перед витриной, я уверен…

– Ты прав, иначе в Полицейске не было бы стопроцентной подозреваемости. Однако против тебя не только это законное предварительное подозрение, но и весьма серьезные косвенные улики. Первая: ты воровал еще ребенком. Помнишь, варенье из буфета? А три книги и два теннисных мячика, которые ты украл, когда учился во втором классе? Неужели у тебя хватит наглости отпираться? Вторая улика: отсутствие алиби. Третья: ты следил за мной… Ну что, сознаешься?

– В чем? Клянусь, я не виновен. У меня есть алиби – я спал!

Это начинало напоминать сказку про белого бычка. Тем хуже для допрашиваемого! Как объясняли в Полицейском училище, при допросе третьей степени признание не заставляет себя ждать.

Икс-3 направил яркий свет лампы в ненавистную рожу, смотревшую на него из зеркала. Тупая, с мертвенно – бледными щеками, это была типичная физиономия закоренелого преступника.

– В последний раз спрашиваю: сознаёшься? Нет? В таком случае, пеняй на себя.

Бац!.. – это Икс-3 подкрепил последние слова звонкой оплеухой.

– Ой, больно! – Щека в зеркале стала красная, как помидор.

– Говори, где спрятал краденое! – И опять – бац!.. Отчего вторая щека тоже сделалась красная, как помидор. – Признавайся!

– Не бейте меня, я ничего не знаю, клянусь, я невиновен!

Икс-3 был в бешенстве. Как, этот замухрышка хотел добавки? Ну что ж, пусть получает… И на вышеупомянутого обрушился град зуботычин и подзатыльников, изменивших лицо в зеркале до неузнаваемости.

– Говори! – Икс-3 бил с такой силой, что невозможно было вытерпеть. – Сознавайся!

Избиение продолжалось до тех пор, пока допрашиваемый не взмолился:

– Хватит, я больше не могу, я все расскажу!..

Распухшее лицо вышеупомянутого напоминало уже не помидор, а внутренности перезрелого арбуза. Он больше не отпирался: кража в ювелирном – его работа.

Торжествующий Икс-3 сломя голову бросился в полицейский комиссариат.

– Господин Комиссар, – громко доложил он, – я знаю, кто обчистил ювелирный магазин. Гаетано Лойяконо, вот кто!

Почему же Комиссар, вместо того чтобы поздравить отличившегося агента, смотрел на него с таким подозрением? Должно быть, не расслышал, иначе он не сказал бы:

– Ювелирный магазин обокрал ты? Никогда бы тебя не заподозрил. Что с ним? Он сошел с ума?

– Это не я, господин Комиссар. Ведь я у вас работаю, я агент Икс-3. У меня ни с того ни с сего распухло лицо, иначе вы бы меня узнали. Я поймал вора. При допросе третьей степени Гаетано Лойяконо сознался. Вот протокол допроса с его подписью.

Комиссар вызвал двух полицейских и приказал им увести арестованного. Что за чушь? Почему Гаетано Лойяконо все еще на свободе, когда тюрьма плачет по вышеупомянутому…

Придя в себя, Икс-3 понял, что сидит в камере. Он постучал в дверь и услышал в ответ ехидные смешки. В его подозрительном сознании шевельнулась догадка, что двое полицейских, защелкнувших на нем наручники, – сообщники вора, обчистившего ювелирный магазин. Да, да, тут не могло быть никаких сомнений: чтобы спасти вышеупомянутого, они арестовали того, кто вывел его на чистую воду…

К счастью, Иксу-3 удалось раздобыть бумагу и ручку, и он поспешил поделиться своими опасениями с Комиссаром.

По непростительному легкомыслию, – в частности, написал он, – я никогда не подозревал этих двух полицейских, но теперь мне все ясно. Господин Комиссар, прикажите меня освободить и немедленно арестовать Гаетано Лойяконо и обоих его сообщников, которые держат меня за решеткой. С уважением. Агент Икс-3.

Как ни странно, ответа на свою записку он не получил. Объяснение этому могло быть одно: заговор оказался значительно шире, чем он подозревал.

Икс-3 снова взялся за перо. На сей раз он написал Квестору, к высшему представителю власти в Полицейске: Ваше превосходительство, в «Учебнике отличного полицейского» сказано, что наш священный долг всех подозревать. И я не без оснований подозреваю, что преступникам удалось затесаться в полицию, причем их следует искать не только среди рядовых агентов. Мои подозрения основываются на фактах. После того как я установил, что некий Гаетано Лойяконо совершил кражу в ювелирном магазине «Жемчуг», его сообщники, коими оказались – поверите ли! – два полицейских агента, посадили меня за решетку, чтобы тем самым спасти вышеупомянутого от ареста. Заподозрив заговор, я обратился к господину Комиссару, хотя, должен признаться, уже тогда в глубине души у меня шевелилось слабое подозрение на его счет. И оно не было ошибочным: теперь мне ничего не стоит доказать, что сам господин Комиссар замешан в этом грязном деле. Он продолжает держать меня за решеткой, а вышеупомянутый Гаетано Лойяконо и оба полицейских гуляют на свободе. Ваше превосходительство, прикажите разобраться. В противном случае я могу подумать невесть что. Правда, лично Вас я никогда не позволю себе подозревать. Преданный Вам агент Икс-3.

Но и на этот раз ответа он не получил. Неужели даже сам Квестор!..

А вышеупомянутый Квестор, прочтя записку, почесал в затылке и сказал:

– Ой, не нравится мне эта подозрительная история. Арестовать всех вышеупомянутых!

 

АРХИТЕКТОРИЯ

ПАМЯТНИК ГЕРОЯМ

Любой мальчишка в Архитектории, если вы спросите, кем он будет, когда вырастет, поднимет вас на смех. Что за вопрос! Ну конечно, архитектором! В этом городе нет ребенка, который не мечтал бы построить со временем что-нибудь прекрасное, не мечтал бы подарить своим землякам сооружение, не уступающее ни в чем главной местной достопримечательности – памятнику героям на центральной площади.

Кто же они, герои Архитектории? Солдаты, павшие смертью храбрых? Кавалеры высших боевых орденов? Генералы? Ничего подобного.

Памятник выложен керамическими плитками, и на каждой плитке вы увидите не только портрет, но и надпись, которая все вам объяснит: «Пиппо Лалла, каменщик», «Доменико Бонаккорси, плотник», «Стефано Донди, архитектор», «Клара де Стефани, монтажница», «Данте Ризи, крановщик», «Аделаиде Нетти, инженер» и т. д. Герои Архитектории – это люди, построившие город: каменщики, штукатуры, архитекторы, столяры, стекольщики, художники по интерьерам…

Благодаря им, носителям прекрасного, каждое сооружение в городе – подлинный шедевр: жилые дома, мосты, заводские и фабричные корпуса, памятники; даже об общественных уборных, собачьих конурах и клетках в зоопарке можно говорить как о драгоценнейших жемчужинах зодчества.

В Архитектории модно все, что прекрасно, в том числе постройки двух – или трехтысячелетней давности. Поэтому нет такого стиля, образцы которого не были бы представлены в местной архитектуре: вы найдете тут и Древний Египет, и Древнюю Грецию, и готику, и Возрождение, и барокко… Все прекрасное, что создал человек, все, что он в силах создать прекрасного, вы сможете увидеть в этом городе, и разнобой в его архитектуре не покажется вам безвкусицей, ибо прекрасное+прекрасное=прекрасному.

Когда все кругом красиво, красота не только радует глаз, но и полнит сердце, и не удивительно, что жители Архитектории отличаются тонкостью и требовательностью вкуса. К тому же их с младенчества учат понимать и чувствовать красоту. В школе, сидя за удобными партами в ультрасовременных классах, они изучают макеты знаменитых шедевров искусства и делают учебные проекты стадионов, дворцов, памятников. При подготовке домашних заданий они пользуются конструкторами, деревянными кубиками, пластилином, а летом, во время каникул, закрепляют пройденное, сооружая на берегу моря замки из песка – до того красивые, что некоторые из них взяты под охрану государства как памятники архитектуры.

МОЙ ЛУЧШИЙ РЕПОРТАЖ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Это была идея редактора:

– В Архитектории начинается Конгресс главных архитекторов. Поедешь туда. Если услышишь что-нибудь стоящее, сделаешь материал для нескольких номеров.

И я отправился в путь. Об Архитектории и о программе конгресса я понятия не имел. Одно было несомненно: речь шла о чем-то бесконечно скучном, ведь все скучное обычно спихивали мне, самому молодому в редакции.

В Архитекторию я приехал в отвратительном настроении, но едва ступил на перрон и увидел здание вокзала, на душе у меня повеселело: сколько я ни колесил по свету с блокнотом бродяги – журналиста, такой современной и изобретательной постройкой я любовался впервые.

Но это было только начало. Я вышел на привокзальную площадь и глазам своим не поверил. «Мираж, – подумал я. – Неужели у меня галлюцинации?» Я видел не просто город, а город-сон, город-мечту. Эти величественные здания, памятники, граничащие с небом купола! Я попал в сказку, подобную «Тысяче и одной ночи».

Однако ноги мои ступали по земле, и вокруг высились стены реальных зданий. Передо мной был фантастический город, существующий на самом деле. А я боялся чего-то бесконечно скучного! Да отсюда можно такой репортаж настрочить – пальчики оближешь!

Я шел по улицам Архитектории, с наслаждением любуясь всей этой красотой, и в голове у меня звучали фразы из моей будущей корреспонденции: Город мечты. Триумф совершенства, царство гармонии!.. Чудо Архитектории. Единственное место на земле, где образцы классического зодчества блестяще сочетаются с самыми смелыми современными образцами!..

Когда смотришь на этот неповторимый город, душа впитывает в себя историю, искусство, красоту и, выпрыгнув наружу, скачет по улицам, точно мяч, обезумевший от радости…

Я не сомневался, что напишу сногсшибательную статью. Я был первым журналистом, приехавшим в Архитекторию. Номера газеты с моим репортажем раскупят за несколько минут, и уж теперь-то главный редактор наверняка увеличит мне жалованье.

Завороженный, я ходил по городу, пока не вспомнил о Конгрессе главных архитекторов, который должен был вот – вот начаться. Остановив одного из прохожих, я спросил, как пройти во Дворец конгрессов. Прохожий любезно показал мне дорогу и поинтересовался:

– Прошу прощения, вы, должно быть, приезжий?

– Да, я впервые в этих краях. Что за удивительный город! Я объехал полмира, но никогда не думал, что на свете существует подобное чудо.

Похоже, он принял мои слова за розыгрыш, – иначе зачем ему было смотреть на меня с таким подозрением!

– Я говорю правду. Удивительный город!

– А по-моему, так себе городишко, – буркнул он с брезгливой гримасой.

Водкой от него не пахло. Неужели я наткнулся на психа? Впрочем, у меня не было времени разбираться, и я поспешил на конгресс.

Войдя в зал заседаний, я остолбенел: это был интерьер в форме головы, и участники конгресса должны были ощущать себя в нем не иначе как мозгом. Гениальное архитектурное решение, которое не могло не стимулировать в каждом из делегатов чувства ответственности и заинтересованности в успешной работе конгресса!

Конгресс уже начался. В зале собрались самые известные зодчие города – молодые и в летах, мужчины и женщины. Когда я вошел, на трибуне была женщина.

– Как вы знаете, – говорила она, – архитектурное лицо города во многом определяется тем, насколько он привязан к местности. Так вот, уважаемые коллеги, мне кажется, что профиль гор, окружающих Архитекторию, довольно непривлекателен. Если же горы смоделировать, они будут прекрасно сочетаться с городом. К этому и сводится мое предложение.

Я немедленно сделал пометку в блокноте: «Сенсация! Женщина – архитектор призывает изменить окрестности Архитектории. Совершенный город должна окружать совершенная природа».

Однако, к моему удивлению, в ответ на ее призыв не раздалось ни одного хлопка. Председатель, дремавший, пока она выступала, не без труда стряхнул с себя сонливость и сказал:

– Благодарю коллегу за предложенную идейку.

Идейку? Да ведь это была грандиозная идея! Скорее всего, председатель чего-то недопонял или недослышал.

Впрочем, столь же холодно встретили выступление молодого архитектора, предложившего наладить производство «архитектурных очков», которые позволяли бы видеть постройки одного только стиля.

– Надев красные очки, можно будет видеть исключительно постройки в стиле эпохи Возрождения, в синих очках – современные здания и т. д. Таким образом, каждый житель Архитектории получит возможность смотреть лишь на то, что ему по душе.

Еще одна гениальная идея! Но председатель проворчал:

– Подумаем… Правда, если говорить откровенно, банальное предложение.

Я все больше удивлялся. До чего странный конгресс! Как журналисту мне довелось сидеть на стольких форумах, где люди хлопали в ответ на любую галиматью, хлопали, отбивая ладони; здесь же высказывались идеи одна гениальнее другой, но все молчали, никто не аплодировал, а некоторые откровенно зевали. Что они, оглохли? Или у них нет воображения? Я вспомнил недавнего прохожего и его слова: «…так себе городишко». Неужели все они тут получили солнечный удар?

Сонный от скуки председатель пробубнил фамилию следующего оратора:

– Профессор Паллади.

На трибуну поднялся старичок со стопкой бумаги в руке. Это был первый главный архитектор города, следовательно – лучший зодчий Архитектории. Человек, судя по всему, робкий и скромный, он говорил тихим тоненьким голосом.

– Уважаемые коллеги, – начал он. – Я разочарован работой нашего конгресса. Раздававшаяся здесь критика поверхностна и не нова…

Наконец нашелся человек, для которого справедливость прежде всего. И какой человек – первый главный архитектор! Сейчас с высоты своего авторитета он разделает под орех собратьев, позволивших себе пренебрежительно отнестись к таким интересным предложениям… Я сжал в руке карандаш и приготовился записывать.

– Должен сказать, положа руку на сердце, («…что вы слишком самонадеянны» – вот что он им скажет и будет совершенно прав…) что при строительстве нашего города мы допустили непростительные ошибки, – продолжал первый главный архитектор. – Жалкие дилетанты – вот кто мы такие!

Как, и он тоже свихнулся? Я был ошеломлен. Участники конгресса утомленно кивали, словно речь шла об общеизвестных истинах, набивших оскомину.

– Мне не только стыдно за наш с вами город, но я холодею от ужаса при мысли, что это уродство увидят туристы…

Старик явно бредил.

– Какое там уродство!.. – не выдержал я.

– Что вы сказали? – спросил председатель, с которого сонливость как рукой сняло. – Если вы просите слова, пожалуйста, выступайте.

Я решительно встал, сразу же оказавшись в центре внимания.

– То, что я слышу здесь, не укладывается у меня в голове, – заявил я. – Архитектория прекрасный город! Я здесь в первый раз, и мое удивление…

– Милостивый государь, – отечески перебил меня председатель. – Пожалуйста, не обижайтесь, но я вынужден напомнить вам, что лишь невежды способны удивляться. Люди знающие не удивляются никогда. Мы же как раз очень хорошо знаем, что красота и Архитектория не имеют ничего общего между собой.

Что я мог ответить? Все смотрели на меня с явным состраданием. Я смущенно опустился в кресло.

– Продолжайте, пожалуйста, профессор Паллади, – вздохнул председатель. – Только постарайтесь избегать наскучивших всем истин: нам и без вас известно, что Архитектория построена в корне неправильно.

Смертельно обиженный упреком, профессор снова заговорил, упершись глазами в свои бумаги, словно стыдился смотреть на аудиторию:

– С первых классов начальной школы нас учили, что архитектура есть искусство проектирования и строительства зданий. Но разве кто-нибудь говорил нам, что возводимые здания должны быть неподвижными? Ни у одного из нас, и в первую очередь у меня, нет и крупицы воображения. Разве книги пригвождены к столам? Разве не бывает передвижных выставок, когда картины и скульптуры перевозят из города в город? Разве оркестры не кочуют без конца по всему свету? Так почему же тогда создания архитектуры должны оставаться неподвижными, в особенности сейчас, в эпоху невиданного технического прогресса?

– Интересно, какая еще глупость придет вам в голову, – проворчал сонный председатель. – Однако продолжайте, продолжайте, мы люди привычные.

На этот раз мне показалось, что он прав, поскольку из странной теории профессора Паллади я не понял ровным счетом ничего.

– Простите, что я досаждаю вам своими убогими соображениями, – продолжал оратор. – Чтобы вы не сомневались в поверхностности моих представлений об архитектуре, я приведу вам один пример. Мы проектируем здания с определенным расположением и определенной формой окон, дабы максимально использовать естественный свет. Это доказывает, что мы недалеко ушли от эпохи первых шалашей, построенных человеком.

Залившись краской, он еще ниже опустил голову, и его голос, казалось, взывал о снисхождении:

– Чуть менее примитивной представляется мне мысль о строительстве зданий на устойчивой оси, что позволило бы им поворачиваться окнами к солнцу. Разумеется, мои идейки могут быть слегка отшлифованы мной в ходе строительства. Спрашивается, почему здание и люди, находящиеся в нем, должны все время оставаться на одном месте? Ведь жилые дома, если поставить их на колеса, могли бы перемещаться по рельсам к морю или за город – в зависимости от времени года. Я признаю, что и это мое предложение банально, как и другое – о домах-амфибиях, жильцы которых совершали бы увлекательные морские путешествия, оставаясь в своих квартирах со всеми удобствами. Я уже и проекты разработал: одни – в форме кораблей, другие – рыб. Что касается летающих зданий, то над их проектом я все еще бьюсь…

Хорош сумасшедший! Теперь я смотрел на него иначе. Паллади предлагал одну из величайших революций, которые когда-либо знала архитектура. Он предлагал подвижный стиль.

– Есть у меня и еще одна мыслишка (да простят мне коллеги, что я не могу предложить им ничего лучшего): самоходная школа. Поскольку воображения у меня никакого, я ограничился проектом школы на гусеницах. Следующий урок ботаника? Школа переезжает в лес. Зоология? Школа едет в зоопарк. География? Прекрасно: школа путешествует по горам и по берегам рек и озер. Как вы, наверное, уже догадались (нет ничего проще!), классы в моей школе будут сделаны в виде трибун, чтобы ученикам удобнее было следить за объяснениями учителя.

Председатель приоткрыл один глаз.

– Да, вы действительно не отличаетесь изобретательностью, – вздохнул он. – Но я вижу, вы и дальше намерены злоупотреблять предоставленным вам словом, поэтому продолжайте, а мы, с вашего разрешения, поскучаем.

Меня трясло от возмущения. Как он смеет так разговаривать! И кто дал право остальным согласно кивать головами? Слушая профессора Паллади, я понял наконец, что передо мной гениальнейший архитектор в мире. Так почему же он говорил с робостью ученика, плохо подготовившегося к экзамену?

– Возьмем наш стадион, – продолжал профессор. Стадион я видел – удивительной красоты бетонная чаша не меньше чем на двести тысяч зрителей.

– Уродливое сооружение, да и рациональным и удобным его не назовешь. Каждый из вас, я думаю, знает по собственному опыту, как трудно на нашем стадионе следить за тем, что происходит на футбольном поле, особенно – на противоположной от вас стороне. Так вот, чтобы болельщики не сворачивали себе шеи, я предлагаю снести старый стадион и построить по моему проекту новый, хотя, не скрою от вас, проект мой пока еще непростительно слаб. Это будет обыкновенный стадион с подвижными трибунами, настроенными на мяч. Мяч переходит от одних ворот к другим? Очень хорошо: вслед за ним движется трибуна, и от внимания болельщика не ускользает ни одна из подробностей борьбы на футбольном поле. Чтобы больше вам не докучать, я не стану подробно останавливаться на прочих проектах, которые я имел нескромность подготовить: это здания, меняющие форму и цвет, это скатываемые в рулон дороги, дающие возможность использовать их в любом направлении…

Многие делегаты недовольно вздыхали, и никто не призывал их к порядку, тем более что сам председатель вот-вот, казалось, потеряет терпение. Я был возмущен до глубины души:

– Профессор Паллади, не обращайте на них внимания! Вы гений, вы самый великий архитектор на свете!

Профессор повернулся в мою сторону.

– За что вы меня обижаете? – с грустью спросил он. – Хоть вы и гость в нашем городе, прошу вас, будьте снисходительны к старику. Я ведь знаю, как я смешон, поэтому избавьте меня, пожалуйста, от ваших издевательских похвал.

Возможно ли, что даже он меня не понимает? Ведь он же умница, гений! Я и не думал над ним издеваться, я говорил совершенно серьезно.

Он еще ниже склонился над своими записями, как будто хотел зарыться в них с головой. Его робкий голосок был едва слышен:

– Я позволю себе сказать в заключение несколько слов о памятниках – поистине нашем больном месте. В Архитектории памятники стоят на каждом шагу: памятники матери, деятелям искусства, весне и т. д. Это возмутительное расточительство строительных материалов! Это наш позор, и мне совестно, что я могу предложить вам лишь убогий проект монопамятника-календаря. Вспомним часы на некоторых башнях: когда они бьют, на свет появляются фигурки, передвигающиеся по кругу. Так вот, я не нашел ничего лучшего, как воспользоваться этой давным-давно известной всем идеей. Я окончательно разучился думать, работая над проектом единого монумента. Представьте себе пьедестал, на котором каждое утро появляется новая статуя или архитектурная композиция в честь родившейся или умершей в этот день знаменитости либо в память о связанном с этим днем важном событии. Например, Восьмого марта пьедестал украшает фигура женщины, в день рождения Леонардо да Винчи – бюст великого художника, а в последний день учебы – скульптурная группа «Каникулы». – Собирая свои листочки, профессор обратился к председателю и ко всем присутствующим: – Господин председатель, уважаемые коллеги, прошу простить меня за то, что я утомил вас своими глупыми соображениями.

Уму непостижимо: гениальнейший зодчий извинялся за высказанные вслух гениальные мысли, и никто ему не хлопал!

– За неимением лучшего, – промямлил председатель через силу, – предложения профессора Паллади принимаются. Но мы призываем его и всех присутствующих подготовить что-нибудь поновее к следующему нашему конгрессу.

В подавленном настроении, с низко опущенной головой, профессор покинул зал заседаний.

Какой это было несправедливостью – так унижать его! Я поспешил вслед за ним.

– Профессор, не слушайте их. Ваши проекты не глупости, вы гений, я серьезно говорю. – Мне хотелось утешить его, показать ему, что хоть один человек оценил его по достоинству. – Я восхищен вами, вы самый…

– Милостивый государь, – сказал он, – в Архитектории не существует ничего самого. Я очень хорошо знаю предел своих возможностей, и председатель правильно поступил, напомнив мне о нем. В нашем деле нельзя останавливаться на достигнутом: мы, архитекторы, работаем для блага человека. Мы хотим, чтобы люди жили лучше и чтобы их окружало все красивое. А посему ничто не может быть окончательно хорошо и удобно.

– Но ведь вы уже построили чудесный город!

– Пустяки, – сказал он, качая головой. – А вы откуда приехали?

– Из Рима.

– Ну вот, теперь я понимаю, почему вы так странно рассуждаете. Значит, вы из Рима, из такого же бесцветного городишка, как Париж, Флоренция. Лондон, Венеция… Если у вас будет время, милости прошу, заходите как-нибудь ко мне, я мы спокойно поговорим, а сейчас меня ждет работа.

Он убежал.

Близился вечер, и, повторяя мысленно слова профессора Паллади, я направился в гостиницу. Лифта в ней не было: когда клиенты входили в холл, их номер подавался на первый этаж. Переступив порог, вы нажимали на кнопку, и ваш номер поднимался на тот этаж, на котором вам хотелось жить. Нажав на верхнюю кнопку, я очутился на последнем этаже небоскреба. Я повернул ручку рядом с дверью – окном, и передо мной открылась не какая-нибудь крошечная лоджия, а огромная терраса. Далеко внизу мерцали огоньки Архитектории. Это был не город, а восьмое чудо света.

«По-моему, так себе городишко», – сказал мне прохожий.

«Идейка», – говорил председатель.

«Не существует ничего самого… Ничто не может быть окончательно хорошо и удобно».

В голове у меня была полная мешанина. Кем считать профессора Паллади – сумасшедшим или мудрецом из мудрецов?

«В нашем деле нельзя останавливаться на достигнутом». Кто прав – люди вроде меня, готовые расхваливать все, что кажется им мало-мальски приличным, или те, кто все ругает, веря, что можно жить лучше и в более красивом мире?

Теперь мне было ясно: прав профессор Паллади. Его слова в моем сознании постепенно становились ярче огней Архитектории.

Я разорвал все свои наброски и в один присест написал совсем не ту статью, какую собирался написать: Архитектория, май

Итак, я в Архитектории – неплохом городе, который всего лишь раз в сто красивее Рима, Флоренции, Венеции и Ленинграда, вместе взятых. Город состоит из ряда довольно удачных построек. Разумеется, очень многое в нем оставляет желать лучшего.

Описав основные здания Архитектории, я продолжал:

Считаю своим долгом предупредить читателей, что это описание способно ввести их в заблуждение и они могут подумать, будто Архитектория не город, а чудо. В действительности, это далеко не так, хотя местные архитекторы и стараются, в меру своих скромных возможностей, сделать что-нибудь хорошее для своих земляков. Тем не менее, несмотря на благие намерения, с высокой трибуны конгресса прозвучало немало глупостей. За неимением лучшего, утверждены весьма посредственные проекты профессора Паллади…

Перечислив предложения профессора, основанные на его теории подвижной архитектуры, я написал в заключение:

Конечно, у человека, приезжающего сюда из Рима, Парижа или Нью – Йорка, возникает чувство, будто он попал из пещеры в добротной постройки дом; однако, чтобы в Архитектории можно было жить, нужно перестроить весь город.

Поставив точку, я тут же позвонил в редакцию и продиктовал по телефону статью, из которой мой главный редактор, коллеги-журналисты и читатели должны были узнать мое мнение о том, что такое настоящая архитектура.

Мнение главного редактора я узнал на следующее утро из полученной мной телеграммы: НЕ ЗНАЮ зпт ПОГЛУПЕЛ ТЫ ИЛИ ПОМЕШАЛСЯ тчк ЛЮБОМ СЛУЧАЕ ТЫ УВОЛЕН тчк Г Л А В Р Е Д тчк

Подумаешь, испугал! Я был возбужден, голова у меня пылала, мысль судорожно работала. Я носился по городу, жадно изучая его архитектуру, восхищаясь каждой стеной. Слова профессора Паллади становились для меня все большим озарением, в особенности – его теория подвижной архитектуры.

Я вспомнил о его приглашении и зашел к нему. Он принял меня в мастерской, напоминающей вопросительный знак, и пояснил, что мастерская в форме вопросительного знака стимулирует полет фантазии и рождает полезные в любом деле сомнения.

Профессор спросил, что я написал о конгрессе, и я признался, что меня уволили.

– Весьма сожалею, – посочувствовал он.

– А я даже рад этому. За то время, что я в Архитектории, я многое понял. И решил остаться здесь и стать архитектором. На меня произвела огромное впечатление ваша теория подвижной архитектуры, ваши проекты перемещающихся в пространстве зданий, самоходных школ, единого памятника. Мне кажется, вашу идею не только можно, но и нужно значительно расширить и углубить. Если здания должны двигаться, то почему бы не двигаться и ансамблю в целом, то есть всему городу?

Профессор Паллади без всякого интереса смотрел на меня своими печальными глазами.

– Неужели вы не понимаете, профессор? Да ведь это величайшее открытие – движущийся город, который переезжает на зиму в теплые края, а летом – к морю! Вы не находите?

– Не вижу в этом ничего особенного, – услышал я в ответ. Возможно ли? Я предлагал ему построить первый в мире подвижный город, а он и бровью не повел!

– Впрочем, такой проектик можно было бы обмозговать, – продолжал он равнодушно. – Простите за нескромность, но этим вопросиком я занимаюсь не первый год, и, если вы не против, мы могли бы объединить усилия…

Я был на седьмом небе:

– Работать с таким гением, как вы! Профессор, я в восторге! Ведь вы самый…

– Умоляю вас, забудьте это грубое выражение. Нет ничего самого. И еще должен предупредить, что вижу в вас не более чем весьма посредственного помощника, а посему вам предстоит еще долго учиться, очень долго. Архитектура – дело серьезное…

С тех пор я живу здесь, в Архитектории. Бывший журналист стал архитектором и работает с профессором Паллади. Я ни в чем не раскаиваюсь, уверяю вас. Архитектория удивительный город, и люди в нем удивительные! Вернее, так себе городишко. И народ вполне сообразительный. Я бы даже сказал, что это наименее некрасивый в мире город, где живут наименее глупые и самонадеянные люди…

 

СУПЕРСТАР

ОДНА СУББОТА И ШЕСТЬ ВОСКРЕСЕНИЙ

Нет, Суперстар – город не для бездельников! Целыми днями вертишься как белка в колесе, и, хочешь не хочешь, приходится подкрепляться сверхдозами витаминов.

Утро начинается с будильника, причем он не просто звонит, а проигрывает попурри на тему вчерашних эстрадных песен. Затем на скорую руку завтрак перед телевизором, по которому передают программу концертов на сегодня. Не успеешь позавтракать, беги в школу – учиться с восьми до часу игре на гитаре, танцу и пению. Учеба нелегкий крест: попробуй попляши сорок пять минут на современный лад – с тебя семь потов сойдет. А пение во все горло, когда после первой песенки кажется, что на вторую уже не осталось голоса!

Прямо из школы летишь как сумасшедший домой. Обед уже на столе – спагетти под соусом «шейк», мясо духовое, салат «Робертино», компот из сухофруктов «меццо-сопрано». Есть приходится в спешке, одновременно листая журналы, ведь иначе не узнаешь, что происходит на белом свете, и мимо тебя, не дай бог, пройдет такое событие, как свадьба знаменитой артистки или пресс-конференция популярного певца.

Прилечь после обеда? Об этом не может быть и речи! Нужно торопиться в кино на последний вестерн по-итальянски. Дальше – беготня по городу в поисках автографов (нельзя пропускать ни дня, иначе коллекция устареет). За ужином один глаз смотрит в тарелку, другой – на экран телевизора: идет музыкальная викторина, первая премия – туристическая поездка в Голливуд, и нужно быть последним дураком, чтобы упустить такую возможность. И наконец, спать? Какое там! А кто побежит в дансинг! В мире изобретают столько новых танцев, что недолго отстать от жизни.

Возможность перевести дух между одним делом и другим, конечно, есть, но ведь нужно еще и транзистор покрутить, и заглянуть в журналы мод, и послушать портативный проигрыватель, чтобы освежить в памяти две-три песенки.

И так каждый день, потому что неделя в этом городе состоит из одной субботы и шести воскресений. Иначе говоря, все дни здесь рабочие и вместе с тем выходные. И никто не жалуется, все преисполнены желания учиться. Если кто-то обронит, будто видел летающие тарелки, к нему тут же бросаются с вопросом:

– А кто на них играл? Чья музыка?

Прозевать космическую новинку – только этого недоставало!

Да, горе тому, кто отстанет от моды, пропустит очередную сенсацию! Один умный человек заработал кучу денег, изобретя телерадиолистатель. Гениальнейшее устройство! Вы садитесь в кресло, ставите ноги на педали, и ваши ноги начинают двигаться в ритме танца, который вам хочется разучить. Прибор оборудован также тремя телевизионными экранами, настроенными на три программы. Но и это еще не все: в один подлокотник вмонтирован радиоприемник с мини-наушником (для правого уха), в другой – проигрыватель (для левого уха), а на телевизорах установлены листатели, которые в интервалах переворачивают страницы журналов. Благодаря телерадиолистателям люди экономят массу времени и всегда идут в ногу с жизнью.

Да, если верить суперстарцам, им не позавидуешь. Но кто сказал, что людям нельзя потанцевать, попеть, сходить в кино? Иными словами – развлечься.

Развлекаться, но не сходить с ума! Так считал в городе лишь один человек – юноша по имени Освальдо. О нем как раз и имеет смысл рассказать.

КАКАЯ ПРЕЛЕСТЬ ЭТОТ ОСВАЛЬДО!

Освальдо осточертело вечное сюсюканье вокруг. Целыми днями только и слышишь: «Ах, какая прелесть!..»

– Какая прелесть последний танец!..

– Какая прелесть последняя пластинка!..

– А последний фильм? Какая прелесть!..

Прелесть! Прелесть! Прелесть! Все модное, все, что пользуется успехом, – прелесть. Достаточно было в газетных киосках появиться книге комиксов с бумажной ленточкой «Огромный успех. Книга-победительница Фестиваля комиксов на станции 101-й км», и перед киосками выстраивались очереди.

Журналы мод предлагали юбку-лохмотья? «Прелесть! До чего оригинально!» И девушки начинали щеголять в драных юбках. Рождался новый танец под названием «Орангутанг»? Под стук барабанов все принимались подпрыгивать и раскачиваться, с силой ударяя себя в грудь кулаками: «О, какая прелесть!»

«Хороша прелесть! – думал Освальдо. – Весь город сошел с ума, но у меня-то, к счастью, иммунитет».

Совсем недавно он несколько месяцев лежал в клинике, где ему назначили полный покой, запретив даже слушать радио, сидеть перед телевизором, читать журналы. Естественно, что после такого лечения Освальдо смотрел на мир другими глазами. Он словно протрезвел: долгие месяцы тишины и размышлений сделали свое дело. Суперстар, этот безумный, этот суматошный город казался ему теперь клеткой для буйнопомешанных. Повсюду музыка, танцы, фестивали, повсюду кричащая реклама, а газеты только и пишут, что об артистах кино и популярных певцах.

Последний невежда и тот знает, что название города произошло от слова «superstar» – сверхзвезда. На улицах в любое время дня и ночи толпы возбужденных поклонников осаждают машины эстрадных звезд, все охотятся за автографами, девушки штурмуют киностудии, уговаривая режиссеров попробовать их на роль героини («Я стану знаменитой! Какая прелесть!»).

Освальдо чувствовал, что за несколько месяцев в клинике он повзрослел.

– Впрочем, не столько повзрослел, – уточнял он, – сколько поумнел.

Его тошнило от глупых и бесконечно пошлых фильмов, вызывавших в зрительном зале вздохи восхищения: «Ах, какая прелесть!» Его доводили до белого каления эпилептические танцы и какофоническая музыка, которую все превозносили до небес. Он не мог без сострадания говорить о последнем повальном психозе – так называемой пульверизаторной живописи (на холст направлялась струя краски из полного распылителя).

У Освальдо выработалось свое отношение к тому, что он видел и слышал. Ему могли нравиться лишь по-настоящему прекрасные вещи, которые несли бы в себе определенный смысл, говорили бы что-то сердцу, волновали чувства, открывали перед человеком новые горизонты.

«Когда я стану взрослым, – думал Освальдо, – я создам что-нибудь подобное, и мне все равно, ждет меня успех или нет».

А пока что даже дома он не был защищен от бесконечных криков моды, от последних повальных увлечений, о которых без конца бубнили по радио, по телевизору, кричали в журналах. Он чувствовал себя, словно в открытом море во время нестихающего шторма: на него обрушивались, подобно вспененным волнам, новые кумиры, открытия, увлечения.

Между тем подошло время Большого Конкурса. Задачей знаменитого смотра талантов было создание и популяризация новой моды и новых кумиров в искусстве, и, как всегда, ему предшествовала шумная реклама:

Будущие шансонье, будущие режиссеры, будущие живописцы, будущие артисты! Участвуйте в Большом Конкурсе! Один свежий замысел, одна неожиданная идея поднимут вас на вершину славы! Вы можете стать законодателями моды! Вы можете подарить людям радость! Вас ждет успех!

Весь город готовился к Конкурсу. Стать знаменитостью – какая прелесть!

«Интересно, сколько дурацких новинок появится на свет, – думал Освальдо. – И люди все проглотят. Когда человек приходит в тратторию, он заказывает еду по своему вкусу, а если собирается в кино или на концерт, для него главное – мода».

Несколько жюри в составе крупнейших специалистов внимательно изучали горы работ, представленных на Конкурс. Покончив со своей частью работы. Председатель жюри живописцев в радостном возбуждении прибежал к писателю, возглавлявшему литературное жюри:

– Мы открыли удивительного художника! Его ждет громкий успех! Это новый стиль в живописи! Какая оригинальная находка! Подумать только – белый холст! Совершенно белый, без единого мазка, настоящий пир цвета! Подобный замысел мог родиться только в гениальной голове!

Нужно сказать, что и его коллега – Председатель литературного жюри – пребывал в радостном возбуждении:

– А нам-то как повезло! Извольте взглянуть на эту удивительную рукопись… – И он показал собеседнику стопку чистой бумаги. – Книга, в которой все страницы белые! История литературы не знает второго такого произведения! Оно читается в один присест, оно исполнено таинственности, оно будоражит мысль. И на всю книгу – ни единой даже самой пустяковой опечатки!

Горя желанием порадовать ближнего, они поспешили к Председателю жюри по кинематографии, который не выходил еще из просмотрового зала.

– А вы кстати, – обрадовался он. – Я как раз смотрю ленту, которой мы, не задумываясь, решили присудить первую премию. Истинный шедевр!

На экран проецировался ровный сероватый свет.

– Какой великий режиссер! – продолжал он. – Его фильм открывает новую эру в кинематографе. Изображение, сюжетные линии, персонажи – отныне все это в прошлом. Картине обеспечен грандиозный успех. Она никогда не утратит свежести и оригинальности, ее можно будет смотреть сотни раз, и при этом зрителям не надоест ее фабула и исполнители – уже хотя бы потому, что в ней нет ни фабулы, ни исполнителей.

По очереди поздравляя друг друга, три председателя поспешили к своим коллегам из телевизионного и музыкального жюри. И тот и другой сияли от радости: они открыли двух замечательных художников – автора телевизионной программы «Белый экран» и автора беззвучной грампластинки. – Какие гении! Вы представляете? Беззвучную пластинку можно не только слушать, но и танцевать под нее! Автор утверждает, что от создания беззвучной музыки всего один шаг до создания общедоступного танца «недвиже», мода на который не пройдет никогда, потому что его смогут танцевать все.

Пронюхав, за какие работы проголосовали жюри, местные издатели и продюсеры пришли в восторг:

– Удивительные таланты! Этих людей мало расцеловать! Они достойны самой большой популярности…

– Правильно! И не надо забывать, что их произведения не будут стоить нам ни гроша! Нас ждут миллиарды чистой прибыли!

– Так чего же мы ждем? Скорее бы официально объявили победителей Конкурса!

– Верно! Имена авторов!

Когда издателям и продюсерам показали признанные лучшими произведения, они глазам своим не поверили: все работы были подписаны одним и тем же именем. Один-единственный человек стал победителем Большого Конкурса во всех областях искусства!

Можно ли было не восхищаться этим человеком?

– Уму непостижимо!

– Грандиозно!

– Его ждет неслыханный успех!

– Мы переключим на него всю рекламу, и он станет первой, самой яркой звездой нашего города.

– Этот человек войдет в историю!..

Нужно ли говорить о том, что человеком, которому прочили место в истории, был не кто иной, как Освальдо? Ему до того осточертели тошнотворные модные выкрутасы, настолько опротивела безудержная реклама Большого Конкурса, что он решил… участвовать в нем.

«Им нужны выкрутасы? – рассуждал он. – Прекрасно! Я пошлю им такую сногсшибательную галиматью, какую они отродясь не видели и не слышали. По крайней мере, эти гении, сидящие в жюри, узнают, что среди суперстарцев нашелся человек, которому наплевать на успех и который идиотским фильмам и бессмысленной музыке предпочитает пустой экран и тишину».

Разумеется, он и не помышлял о победе. И вдруг к нему домой врываются Председатели во главе своих жюри, все до единого местные издатели, продюсеры, тучи журналистов и фотографов. Они обнимают его, целуют в лоб, жмут ему руку.

– Мы покорены…

– Поздравляем…

– Вы гений!

– Пожалуйста, интервью…

– Разрешите снимочек… Прошу вас улыбнитесь. Благодарю.

Издатели и продюсеры совали ему контракты и пухлые пачки банкнот.

– Я хотел бы приобрести у вас исключительное право на издание ваших романов.

– Вы должны снимать фильмы только для меня!

Наконец-то до Освальдо дошло: он стал единоличным победителем Большого Конкурса, и эта неожиданная петля, душившая его, была успехом. Но что они, сумасшедшие? Неужели не поняли, что он хотел посмеяться над ними, только и всего?

– Вон! Убирайтесь вон! Оставьте меня в покое! – взорвался он, пытаясь вырваться из плотного кольца неожиданных обожателей. – Не нужно мне вашего успеха!

Как ни странно, гнев Освальдо вызвал всеобщее восхищение:

– Какая скромность!

– Он равнодушен к успеху!

– Он знает толк в рекламе! Мы обнародуем его слова – они произведут на людей огромное впечатление.

– Да при чем тут скромность, я серьезно говорю! – старался перекричать незваных гостей Освальдо. – Убирайтесь все вон, все до единого!

– Настоящий художник – экзальтированный, нервный! Именно такими народ представляет себе своих любимцев.

К тому времени, когда Освальдо остался наконец один, из ротационных машин уже хлынул поток экстренных выпусков газет:

«Успех запечатлевает поцелуй на челе великого новатора! На горизонте искусства взошла новая сверхзвезда! Триумфальная победа Освальдо в Большом Конкурсе!»

Никогда еще этот город не знал более заразительной моды. Молодежь кулаками прокладывала себе путь в залы, где исполнялась его беззвучная музыка, втридорога покупала у спекулянтов билеты в дансинги, где можно было потанцевать его «недвиже». В кинотеатрах яблоку негде было упасть, за место перед телевизором буквально дрались: пустой экран быстро завоевал сердца кино– и телезрителей. Книги с белыми сплошь страницами были нарасхват, торговцы картинами покупали по астрономическим ценам девственные холсты Освальдо. Все это было модным, а как известно, нет ничего страшнее, чем отстать от моды.

Газеты и журналы писали только об Освальдо и печатали только его портреты (в честь всеобщего любимца кто-то изобрел бело-белую фотографию). Любуясь белыми прямоугольниками в газетах, люди вздыхали:

– Какой красавчик! Какой талант!

Освальдо не знал ни минуты покоя. На улице ему не давали прохода: одни просили автограф, другие норовили оторвать пуговицу для своей коллекции, третьим хотелось дотронуться до него. Дома беднягу осаждали журналисты, продюсеры, издатели в надежде на новые интервью, книги, фильмы, холсты. Не переставая звонил телефон. Почтальон доставлял горы писем от девушек, мечтающих выйти за него замуж.

Чтобы удовлетворить спрос на автографы, один из продюсеров придумал гениальную вещь – посылать желающим чистые листочки бумаги.

– Неписаный автограф Освальдо! Какая прелесть! – Счастливые обладатели невидимого автографа берегли его ничуть не меньше, чем берегли бы чек на миллион лир.

Бедный Освальдо! Он больше не мог жить в этом городе – в этом сумасшедшем доме. Он объяснял всем, что не имеет ни малейшего отношения к искусству, что хотел посмеяться над доверчивыми рабами моды, но ему никто не верил. Кончилось тем, что он стал разгонять поклонников пинками, после чего счастливые поклонники бегали по городу и кричали:

– Смотрите, смотрите! Сюда я получил пинок от Освальдо!

Нет, хватит с него! Он не хотел участвовать в этом массовом надувательстве. Зачем ему успех? Всей душой он мечтал об одном – чтобы его оставили в покое.

И вот однажды ночью он незаметно выбрался из дома, точно вор. На улицах не было ни души. Он шел, не останавливаясь, до тех пор, пока не оказался далеко за городом – на высокой горе. Ноги его больше не будет среди этих безумцев! Он не желает, чтобы эпидемия успеха распространилась и на него. Лучше жить в полном одиночестве и никогда больше не слушать радио, не смотреть телевизора, не брать в руки газет и журналов!

«Вот теперь мой дом, – подумал он, увидев небольшую пещеру. – Здесь меня никто не найдет!»

Ранним утром он вышел из своего нового жилища и сладко потянулся. Над ним простиралось чистое, без единого облачка, небо, весело порхали птицы. Лаская слух, мягко шелестели кроны деревьев. Неподалеку журчал ручеек. Все было настоящим, от всего веяло поэзией – поэзией природы.

– Ах, какая прелесть! – сказал он, возвращая этим словам их истинный смысл.

– Ах, какая прелесть! – откликнулось громогласное эхо, заставив его содрогнуться.

Эхо? Как бы не так! То был хор, а не эхо. Из пещер, из-за кустов, из-за каждого камня на него смотрели восхищенные глаза, и лес поднятых рук посылал ему воздушные поцелуи. Сверху донизу гора была усеяна людьми: обнаружив бегство Освальдо, все население города тайно последовало за ним.

– Какая прелесть новая мода! – восторгались и стар и млад. – Какая прелесть жить отшельниками вместе с тобой! Какая прелесть этот Освальдо!

Люди подходили к нему все ближе, пожирая его влюбленными глазами. Кто-то набрался смелости и попросил у Освальдо автограф («Ура! Первый автограф отшельника!»), еще кто-то оторвал у него пуговицу. Сквозь толпу протиснулся журналист с блокнотом в руке:

– Вы не поделитесь с читателями первыми впечатлениями жизни в уединении?

Люди, напирая все сильнее, подогревали друг друга темпераментными восклицаниями:

– Не спускайте с него глаз! Мы должны делать то же, что и он!

– Это последний крик моды!

– Какая прелесть!

У Освальдо подкосились ноги. Ничего не видя сквозь слезы отчаяния, он молча опустился на камень.

 

СОЛДАФОНИЯ

КОГДА Я ВЫРАСТУ, Я БУДУ ВОЕННЫМ

В цивилизованных городах, таких, например, как Поэтония, Архитектория, Рафаэлия, если ребенок с утра до вечера бегает по двору с игрушечным автоматом и – тра-та-та-та-та – целится в кошек, собак, людей, его ведут в кино.

– Тебе нравится война? – спрашивает отец. – В таком случае посмотри этот фильм.

В зале гаснет свет – и начинается документальный фильм о Солдафонии, городе, где у власти стоит военная хунта и где слово «мир» равносильно ругательству.

Первые кадры запечатлели общий вид города. На каждом шагу – огромные казармы. Светает. Звучит утренняя зоря. А вот и торжественный подъем флага.

Улицы заполняются людьми. На всех – мундиры: мундир рабочего, школьника, чиновника, сестры милосердия. Самая почетная форма – военная. Встречаясь, люди отдают друг другу честь, и руки так и мелькают вверх – вниз, словно их дергают за ниточку. Трижды в день под музыку военного оркестра по городу проносят знамя, и тогда в действие приходят сразу все ниточки и люди вытягиваются по стойке «смирно».

Куда ни посмотришь, всюду плакаты: «ДЕРЖИ ЯЗЫК ЗА ЗУБАМИ! БОЛТУН – НАХОДКА ДЛЯ ВРАГА!», «ПРОХОД ЗАКРЫТ! ВОЕННЫЙ ОБЪЕКТ!», «СНАЧАЛА ПРОПУСТИ ТАНК, ПОТОМ ПРОЕЗЖАЙ САМ!». Патрули следят за тем, чтобы все щелкали каблуками, у ворот заводов и фабрик дежурят наряды пулеметчиков, в подъездах портье-часовые спрашивают у всех пароль.

По бульвару, печатая шаг, марширует взвод подростков в мундирах. Это идут в школу дети.

– Ать-два! Веселей! У господ – учителей научимся бесценной премудрости военной! – дружно горланят ребята. Если верить диктору, в Солдафонии прекрасные дети. Здесь не принято баловать малышей, сюсюкать с ними. Дети должны расти мужественными. Они никогда не целуют маму и папу, они отдают им честь и вместо «да» говорят «так точно!», а вместо «нет» – «никак нет!». Детвора не тратит времени на чтение, на мечты о межпланетных путешествиях, на игру в мяч.

В Солдафонии образцовые школы. В каждом классе висит гигантский портрет Великого Командора, местного главнокомандующего. В младших классах преподают учителя в звании лейтенантов, а начиная с пятого – капитанов и даже полковников. Никто не забивает школьникам мозги всякой ерундой – литературой, ботаникой, зоологией, их учат тому, что действительно пригодится в жизни.

 

ПАОЛО ОТВЕТИЛ «НЕТ»

Действие первое

ВЕЛИКАЯ ЧЕСТЬ

С балкона своего дворца Великий Командор возвестил, что печальные для родины времена – недолгие мирные дни – наконец-то позади и что он объявил новую войну. Великий Командор обращался к своей доблестной армии, выстроенной перед дворцом, и к семьям воинов, пришедшим на площадь. Стараясь не пропустить ни одного слова, стояли искалеченные в боях отцы (их было немного, ведь большинство погибло в предыдущих войнах); на женщинах был траур по мужу, сыну или брату. Грудь женщин и стариков украшали награды, присвоенные посмертно их близким.

– Храбрецы мои! – кричал Великий Командор. – Вас ожидает слава! Уничтожайте врага, разрушайте его дома, сжигайте поля! Это ваш долг перед родиной! Вы готовы выполнить приказ?

– Так точно! – хором ответили воины.

– Матери, отцы, сестры! – витийствовал Великий Командор. – Вам предоставляется возможность отдать родине ваших детей, мужей, братьев. Вы счастливы?

– Так точно! – откликнулись женщины в черном.

– Я горжусь тобой, о население Солдафонии!

Неожиданно лицо Великого Командора исказила гримаса гнева, и, показывая пальцем в гущу толпы, он продолжал:

– Лишь одному человеку не могу я этого сказать – матери, не сумевшей воспитать сына в духе любви к родине!

Все, как по команде, посмотрели на мать Паоло – тысячи глаз, полных недоумения. Но она продолжала стоять с высоко поднятой головой.

Недоумение в глазах толпы сменилось презрением. На женщине был траур, она потеряла на войне мужа и брата и – слыханное ли дело! – не хотела, чтобы за них отомстили. Великий Командор был прав: она недостойна Солдафонии.

К счастью, запели фанфары и начался парад войск, отправлявшихся на войну.

Когда толпа расходилась, все шарахались от матери Паоло, как от прокаженной. Еще бы! Их близкие шли выполнять свой священный долг, а ее сын – дезертир.

С тех пор люди перестали разговаривать с ней.

Действие второе

ПАОЛО И ГЕНЕРАЛЫ

Великий Командор вызвал во дворец весь генералитет – верхушку военного командования. Несмотря на то что армия Солдафонии выросла в десять раз, ей удалось захватить лишь незначительную часть вражеской территории. Противник оказывал упорное сопротивление, и для окончательной победы нужны были новые солдаты. Все согласились с необходимостью призвать под ружье пятнадцатилетних подростков.

Новая армия – это новые сражения, новая славная страница в истории Солдафонии.

Генералы выпили за победу.

– Мы вправе гордиться нашим народом, – сказал Великий Командор. – Боевой дух благородных юношей Солдафонии не подлежит сомнению. С этим я поздравляю вас, мои генералы, ибо пример всегда исходит сверху.

– У нас действительно прекрасная молодежь, морально здоровая, отважная, честная, – согласился генерал, уполномоченный по трофеям на оккупированных территориях. – В Солдафонии не бывает краж. Благодаря военному воспитанию у нас нет воров.

– Не только воров, но и убийц, – прибавил другой генерал, командир Бригады Смерти, штурмового соединения, солдаты которого снимали часовых и сжигали врагов пламенем огнеметов.

– Любовь к родине – вот чувство, вдохновляющее всех наших людей, – сказал генерал, возглавляющий борьбу с партизанами на оккупированных территориях. – Невозможно говорить без восхищения о том, как мои люди выполняют приказы.

В кабинет вошел офицер и, подойдя к Великому Командору, что-то шепнул ему на ухо. Великий Командор грохнул кулаком по столу и закричал:

– Ввести этого труса!

Два солдата ввели Паоло. На фоне генеральских мундиров, увешанных наградами, он выглядел в своем гражданском пиджаке так, словно попал сюда с другой планеты. На запястьях у него были наручники.

– Ты позоришь Солдафонию! – взревел Великий Командор. – Ты паршивая овца!

На лице Паоло не дрогнул ни один мускул.

– Почему ты дезертировал?

– По трем причинам, – ответил Паоло. – Я не хочу убивать – раз. Не хочу быть поработителем – два. Не хочу грабить – три.

Генералы позеленели от ярости. Первым, к кому дернулся дар речи, был командир Бригады Смерти.

– Преступник! – заорал он.

– Бесстыжие твои глаза! – подхватил генерал по трофеям.

– Он не любит родину! – возмутился специалист по борьбе с партизанами. Голубые глаза Паоло по-прежнему смотрели безмятежно.

– Расстрелять! – дрожа от бешенства, приказал Великий Командор.

Действие третье

ЦВЕТЫ

Темной ночью в дальнем углу городского кладбища могильщик закапывал гроб из неоструганных досок. Когда в Солдафонии кто-то умирает, вернее – погибает на поле боя, его хоронят с почетным караулом, траурными знаменами, барабанной дробью, ружейным салютом. На этот раз ничего подобного не было – ведь хоронили расстрелянного дезертира. Проститься с Паоло не пустили даже родную мать.

Могильщику оставалось бросить еще несколько лопат земли, когда рядом остановилась костлявая старуха в белой рубахе до пят: она пришла с того участка кладбища, где с помпой хоронят тысячи павших, могилы которых украшены светлыми мраморными надгробиями с бронзовыми барельефами и лавровыми венками. Старуха с ненавистью вперила глубокие алчные глазницы в свежий холмик.

– Почему ты так смотришь? – дерзнул спросить могильщик. – Он не был моим другом. Все в Солдафонии – мои друзья, а этот нет.

– Кому-кому, а тебе-то хорошо известно, что я не люблю ждать. Не знаю, что бы я делала, если бы не вечные войны. Дожидаться, пока юноши станут мужчинами и только спустя много лет – стариками? Нет уж, спасибо, я предпочитаю зеленую молодежь.

– Но теперь он твой, – сказал могильщик.

– Конечно, мой, но я не забуду его лицо за миг до расстрела. В глазах не было ненависти, он и не подумал кричать «Отомстите за меня!» или «Будьте прокляты!». Даже в последнюю секунду он не хотел мне помочь. Я обожаю Солдафонию, это мой самый любимый город, но, как говорится, в семье не без урода: Паоло и мертвый не знает ненависти, не просит, чтобы за него отомстили.

Могильщик стоял с лопатой в руках, теперь уже не нужной, не смея произнести ни слова. Ему было не по себе при виде безглазой старухи, дрожащей не то от сильного ветра, не то от страха.

– Горе мне, – продолжала она, – если кто-нибудь еще, по его примеру… Нет, я надеюсь, этого не случится. Никто не должен знать, где он зарыт. Здесь не вырастет ни один цветок! – Она топнула босой ногой, и вокруг полегла трава. – Его могила должна остаться безымянной, так что смотри у меня, держи язык за зубами.

– Ну конечно, – пообещал перепуганный могильщик. Тень в белом скользнула прочь, и через секунду снова озирала ненасытными глазницами свои владения – бесчисленные могилы военных. Проводив ее взглядом, могильщик повернулся и весь похолодел: вокруг свежего холмика, под которым лежал Паоло, распускались цветы. А ведь Великий Командор, так же как только что Смерть, наказывал: «Ни одного цветка!»

Могильщик упал на колени и принялся судорожно рвать цветы. Но не было такой силы, которая уничтожила бы это море цветов с красивыми нежными лепестками.

 

НЬЮ-ГРАМОТЕЕВКА

ЕКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК

Из газеты «Голос Нью-Грамотеевки»:

Насиление нашева города пережывает тижолый удар. Ксажилению мы вынуждины потвердитъ распространившийся па городу слухи о Чорнам банте.

Эта будит удар для читателей, васобинасти для маладежи которая, сама атверженно прелагает все усилия к тому, что бы стать ещо лучше. Однако дурные премеры заразительны, и позорное питно лажицця на всех нас. бедная наша гордость, пращщай навсигда!

Вспомнити славные вримина, кагда учитиля, которые приежжали в Громатеефку изза границы, умерали от разрыва серца. Вспомнити как круглые двоичники из других гарадов, приехаф к нам поражались нашим рикордам успиваемости. Эти прикрастные вримина навсегда ушли впрошлое и теперь мы заслуживаем всиопщева осуждения. «Малаццы, вы делаете успехи!» – похвалют нас, тагда как мы готовы будим сквось землю правалицца от стыда.

Хотя перо отказывается писать, наш долг журналистаф обязывает нас описать трагический случай. Итак пириходим кфактам.

Чорный бант, синвол, и гордость нашива города, сегодня в 12 часоф 57 менут…

Что же за неприятное происшествие случилось в Нью-Грамотеевке? Достаточно дочитать заметку до конца – и вы все узнаете. Но поскольку вы не из нашего города и не достаточно владеете нашим языком, мы предлагаем вам продолжение заметки в переводе на русский язык.

ЧЕРНЫЙ БАНТ

Альфредо открыл глаза и, сладко зевнув, потянулся в постели. Сестра была уже на ногах и собиралась в школу.

– Еще рано, Альфредо, – успокоила она брата, – всего – навсего десять часов. Я опаздываю только на два часа. Глянь на север: уже заходит солнце. Альфредо с жалостью посмотрел на нее:

– Дура!

Сестра – в слезы:

– Почему ты меня вечно обижаешь? У всех людей есть самолюбие. Согласна, ты носишь Черный бант, мама и папа любят тебя больше, чем меня, учителя в тебе души ничают, все вокруг восхищаются тобой, но разве это справедливо – обзывать меня, как только я открою рот?

Отвечать сестре не имело смысла: ведь в голове у нее было полторы извилины.

– Ладно, иди, – сказал Альфредо. – Пока!

К счастью, она не заставила себя упрашивать.

Вскоре после ее ухода – часика через полтора – Альфредо встал, медленно позавтракал и умылся. Надев школьную форму, он долго любовался в зеркале маленьким Черным бантом у себя на груди. Каких неимоверных усилий стоило ему завоевать этот шелковый бант, который у всех вызывал зависть – и у родителей, и у детей – и позволял Альфредо смотреть свысока не только на сестренку, но и на взрослых!

Он спустился по лестнице. Портье стоял возле своей двери, прямо под табличкой: «Партье». Альфредо, как всегда, презрительно покосился на эту безграмотную надпись.

– Добрый вечер, синьорине Альфредо, – подобострастно поздоровался портье, снимая обшитую галуном фуражку. – Сегодня, я вижу, вы поднялись с петухами, – сейчас только четыре часа пополудни.

Альфредо не удостоил ответом этого идиота, который непонятно зачем носил часы.

К остановке автобуса, с портфелями в руках, спешили последние из опаздывающих. Они уступали Альфредо дорогу, исподтишка бросая завистливо-восторженные взгляды на его Черный бант.

Подошел автобус с надписью: «К школе», и все сели в него, все, кроме Альфредо.

«Дуракам закон не писан», – подумал он.

Дождавшись автобуса, идущего в обратном направлении, Альфредо протянул кондуктору сто лир и получил восемьдесят сдачи, тогда как билет стоил пятьдесят лир.

Вечная история – кондуктор не умеет считать. Как же можно держать на работе людей, не способных правильно дать сдачу?

Альфредо смотрел в окно. Вот он увидел на тротуаре лоток с фруктами; возле него стояла продавщица и кричала:

– Сочные персики! 250 килограммов – лира!

Сразу видно – деревенщина, сама не знает, что кричит. Не успел автобус повернуть на улицу, при въезде на которую висел знак ограничения скорости – 40 км в час, как мчавшийся ракетой «мерседес» врезался на глазах у Альфредо в «ситроен», выехавший справа.

Это было грубейшее нарушение правил уличного движения. Возмущенный Альфредо высунулся из окна:

– Какой болван дал тебе права?

Ну и народ в Нью-Грамотеевке – сплошные болваны!

Автобус сделал круг по всему городу и подкатил к школе в первом часу.

Альфредо переступил порог класса и, нахмурившись, прошел на свое место – к последней парте, где он сидел один. При его появлении учительница покраснела от смущения, но почти сразу же взяла себя в руки и продолжала объяснять урок:

– Как я вам только что сказала, Италия имеет форму пиджака. Столица Италии Неаполь насчитывает пятьдесят четыре миллиона жителей…

Говоря, она незаметно поглядывала на своего любимчика: ее не смущало хихиканье всего класса, ее беспокоило, что скажет Альфредо. Алфредо снисходительно кивнул, показывая, что она может продолжать: дескать, он её прощает, понимая, как она старается.

Он злился на своих товарищей, которые настолько обнаглели, что позволяли себе насмешки над учительницей. Какой срам – сидеть в одном классе с второгодниками!

Альфредо аккуратно расправил бант на груди, давая понять, что он не чета всем этим оболтусам. Тем временем учительница вызвала одного из оболтусов к доске:

– Сколько будет триста сорок восемь плюс сто двадцать семь?

Ученик начал считать, стуча мелом по доске и снова стирая написанное. Наконец он объявил:

– Четыреста восемьдесят шесть.

– Стыдись! Ты почти угадал! Я ставлю тебе тройку с минусом.

Бедняга чуть не расплакался:

– Синьорина учительница, спросите у меня еще что-нибудь. Увидите, я исправлюсь.

– Стоит ли терять время? Знаешь, какие отметки будут у тебя в табеле? Тройка с минусом по арифметике, двойка по географии, тройка по поведению, двойка по литературе.

«Какой ужасный табель! – подумал Альфредо. – Да это позор на всю жизнь, такие отметки!»

– А теперь, дети, внимание! – сказала учительница. – Приготовьтесь слушать, вам это будет полезно. Сейчас я вызову Альфредо. – Она посмотрела на него умоляющим взглядом. – Могу ли я задать тебе два-три вопросика? Что же ты молчишь, Альфредо? Нет? Ну тогда иди к доске.

С таким видом, будто оказывает учительнице неоценимую услугу, Альфредо встал из-за парты и направился к доске. В глазах учительницы блестели слезы умиления.

– Альфредо, скажи мне, пожалуйста, как пишется слово «козел», через «о» или через «а»?

Альфредо сосредоточенно почесал нос. Эта ведьма прикидывалась добренькой, а сама только и думала, как бы задать ему вопрос потруднее. Нужно было хорошенько пошевелить мозгами. Так он и сделал, прежде чем ответить:

– Через «и». Кизил.

Учительница с облегчением вздохнула.

– А теперь скажи, Нью-Йорк – река или озеро?

Очередной вопрос-ловушка. Ясно, у училки сегодня зуб на него. Но Альфредо не пал духом, он подумал и сказал:

– Гора в Китае.

– И последний вопрос: назови знаменитое сражение, выигранное Наполеоном.

Ну и ну! Весь класс понял, что Альфредо хотят засыпать, и принялся подсказывать:

– Канн!.. Ватерлоо!..

Негодяи, это они нарочно, чтобы сбить его! Нет, он не дурак, он недаром потел, добиваясь Черного банта!

– Я жду, – торопила его учительница. Альфредо наконец нашелся:

– Лично я предпочитаю эклер. С заварным кремом. Лицо учительницы озарила счастливая улыбка. По ее глазам было видно, что она готова броситься своему любимцу на шею и расцеловать его.

– Единица! – радостно объявила она. – Ставлю тебе единицу! Молодец, Альфредо! Повернувшись к классу, она продолжала:

– Вы слышали? Берите с него пример. Альфредо гордость нашей школы, гордость Нью-Грамотеевки. Второго такого осла нет в нашем городе. В 14 лет он все еще в третьем классе. Шестой год подряд! Вам до него далеко. Он не ошибается, почти угадав. Он и не пробует угадать, потому что это бесполезно, ведь он ничего не знает, ровным счетом ничего. В этом году он снова выйдет в первые ученики от хвоста, заслужив единицы по всем предметам. Его табель не будет испачкан двойками, не говоря уже о тройках. Никто не заставит меня перевести его в следующий класс. Молодец, Альфредо! Иметь такого ученика, как ты, – большое счастье для учителя.

Альфредо вернулся за свою парту. Вы думаете, он еще выше задрал нос? Ничуть не бывало.

На него никогда не действовали похвалы этой темной женщины, которая не могла похвастать даже в два раза меньшим, чем у него, невежеством, и она сама это понимала и терялась в его присутствии. Бедняжка была из тех, кто ошибается, почти угадывая: подумать только, она знала, что в Италии есть столица!

Восхищенные глаза одноклассников смотрели на него с завистью. Каждый был бы рад отвоевать у Альфредо почетное место, мечтал отобрать у него Черный бант, которым награждается величайший оболтус Нью-Грамотеевки. Но что это были за конкуренты! Такими и похвалиться стыдно – не ослы, а ослики, ослята, сосунки! Ни одна душа в Нью-Грамотеевке не в силах тягаться с ним. Его замухрышка-сестра уходила в школу не в двенадцать часов, как он, а в десять. А что написал этот неуч портье? «Партье»! И ему не стыдно, что он сделал в таком длинном слове только одну ошибку! Нет, человек, достойный уважения, написал бы это слово не меньше чем с тремя ошибками. «Парртъе» – вот как надо писать!

Он вспомнил ребят на остановке, которые, опаздывая на занятия, сели в автобус с надписью: «К школе», и бедную женщину, продававшую персики по 250 килограммов за лиру вместо того, чтобы самой платить покупателям.

«Как это унизительно, – подумал он. – Образец невежества, неподражаемый болван должен жить среди таких посредственностей! Болванчики, болванишки, иначе их не назовешь, ведь среди них попадаются почти образованные».

В класс вошел директор, и Альфредо с горечью отметил, что кое-кто из ребят поспешил встать. Какой позор – вскакивать, когда входят старшие!

Разумеется, директор пришел ради него.

– Ну как наш Альфредо? – поинтересовался он.

– Очень плохо, – сияя от радости, ответила учительница. – Мне пришлось поставить ему еще одну жирную единицу – мальчик ее, несомненно, заслужил. Он не сумел ответить ни на один даже самый простой вопрос.

– Поздравляю, Альфредо, – сказал директор. – Продолжай в том же духе, и никто не отнимет у тебя этот почетный знак.

Он показал театральным жестом на Черный бант. Похвалу директора Альфредо выслушал почти с удовольствием: как-никак директор был неучем из неучей.

– Скажи мне правду, – попросил директор, – как тебе удается быть все время первым?

– Очень просто, – ответил Альфредо. – Я в руки не беру учебников, сплю сколько влезет, не слушаю, что объясняет учительница.

– Молодец. Твоя сила воли вызывает восхищение. У меня тоже сын осел, но ему до тебя, к сожалению, далеко. Чтобы расшевелить его самолюбие, я всегда ставлю тебя в пример. «Не было случая, – внушаю я ему, – чтобы наш Альфредо позволил себе что-то понять. А с тобой это бывает». Ты не поверишь, но он и слушать не хочет, топает на меня ногами: дескать, надоел ты мне со своим Альфредо и вообще я не знаю, о ком ты говоришь.

– Люди забыли, что такое уважение, – с горечью заметил Альфредо. – Я из кожи лезу вон, чтобы завоевать Черный бант, а между тем находится мальчишка, который не преклоняется перед первым оболтусом в городе.

– Ты сам не знаешь, насколько ты прав, – поддакнул директор.

– Ошибаетесь, – не согласился с ним Альфредо. – Во всем городе нет большего болвана, чем я. Это единственное, что я понял.

– Как ты сказал? – переспросил директор в надежде, что ослышался.

– Могу повторить, – спокойно ответил Альфредо. – Я не слепой и прекрасно понимаю, что ошибки других – пустяки по сравнению с моими. Значит, другим болванам далеко до меня.

Что случилось? Почему в классе воцарилась вдруг зловещая тишина и все уставились на Альфредо выпученными от удивления глазами?

– Как ты меня огорчил, Альфредо, – еле слышно произнес директор. – Ты понял одну вещь – что ты глупее всех. Но ведь это в состоянии понять только мы, мы, которые недостаточно глупы!

Он попался в ловушку. Под его ногами разверзлась бездна, и Альфредо почувствовал, что проваливается туда.

– Как ты мог? – всхлипывала учительница. – Почему ты что-то понял?

Уже летя в пропасть, Альфредо предпринял отчаянную попытку спастись. Лишиться Черного банта! Нет, никогда!

– Неправда! – закричал он. – Я ничего не понял, честное слово!

– Не выкручивайся, – с грустью сказал директор. – Кто оступился один раз, может оступиться и в другой.

Одноклассники, которые при его астрономическом невежестве вечно чувствовали себя ничтожествами рядом с ним, наконец-то получили возможность отыграться за прежние унижения.

– Он понял! Он понял! – ехидно повторяли они. Но Альфредо их не слышал. Он смотрел на медленно поднимающиеся руки директора.

– Простите меня! – закричал он. – Я не хотел понимать, честное слово!

Руки директора были уже на уровне Черного банта.

– Я больше ничего не пойму! Никогда!

Руки легли на бант.

– Ну, пожалуйста, не надо! – умолял Альфредо. Но было поздно.

– Эту высокую награду получит тот, кто ее действительно достоин, – объявил директор, снимая с груди Альфредо Черный бант.

Альфредо казалось, что у него вырвали сердце.

Бедняга расплакался. Гордость Нью-Грамотеевки, всеобщий любимец, как низко он пал, превратившись из круглого дурака в посредственность, в человека, который что-то понимает! Новость в мгновение ока облетела школу и распространилась по всему городу. К месту происшествия устремились журналисты; не прошло и часа, как мальчишки уже продавали экстренный выпуск «Голоса Нъю-Грамотеевки». Нью-Грамотеевка переживала глубокое разочарование.

 

ХОЗЯИНОПОЛЬ

ХОЗЯИН ПАНОРАМЫ

В этом городе даже у воздуха есть хозяин: сделал вдох – получай счет. Есть хозяин телефона, газа, воды, кошек, цветов, хозяин бара, трамвая, такси, бильярда, кинотеатра, ресторана, магазинов, автомата, продающего жевательную резинку.

Ты хочешь пить и подходишь к фонтанчику… Откуда ни возьмись, появляется решительный господин и вручает тебе чек:

– Пожалуйста, в кассу…

В Хозяинополе ни один человек понятия не имеет, что такое городской сад: все сады здесь чья-нибудь собственность, и за вход в них взимается плата. И в реке хочешь искупаться – плати хозяину. Если же тебе нужно на другой берег, а в воду лезть неохота, приходится платить за переправу хозяину моста.

Куда ни повернись, всюду хозяева! Даже у городской футбольной команды хозяин есть: он покупает и продает игроков, как будто это кегли или оловянные солдатики.

Нужно сказать, что существует две разновидности хозяев – обыкновенные владельцы и мультивладельцы. Одному мультивладельцу могут, например, принадлежать заводы + дома + магазины + аптеки + газеты + и т. д., не считая, разумеется, собственной квартиры, виллы на море, яхты, загородного имения. Нужно ли говорить после этого, что мультивладельцы важнее обыкновенных владельцев?

Понять, что представляет собой Хозяинополь, лучше всего, если смотреть на него сверху, с видовой площадки, царящей над городом. Она находится на лесистом холме и оборудована биноклями на специальных постаментах. Едва ты появляешься на площадке, как к тебе подходит господин с изысканными манерами и протягивает жетон:

– Вам угодно полюбоваться прекрасной панорамой города? Сто лир – одна минута.

Это хозяин панорамы.

Ты опускаешь жетон и, припав к биноклю, видишь весь город как на ладони, до того близко, что можно разобрать фамилии хозяев, написанные на заводских и фабричных трубах, на крышах домов и даже на уборных.

ЧТО Я ОСТАВЛЮ СЫНУ

Он чувствовал себя наверху блаженства. Вместе с другими рабочими завода, выходившими, как и он, на пенсию, Вальдо переступил порог большого, нарядно украшенного зала. Это был их общий праздник – праздник заслуженных рабочих. Подобные торжества устраиваются на всех предприятиях Хозяинополя каждый год; это настолько важное событие, что о нем упоминают в газетах и телевизионных выпусках. Вальдо пришел на завод подростком много лет назад. Здесь он обрел не только нового хозяина, но и обзавелся другом – парнем, по имени Марко, который работал за соседним верстаком. Днем они виделись на заводе, а в субботу вечером – в баре, где можно поболтать за кувшином вина, поиграть в карты или на бильярде. Друзья никогда не ссорились, хотя по-разному смотрели на одни и те же вещи. Марко постоянно ворчал:

– Ну и город! Сплошные хозяева! Один наш чего стоит!

– Опять ты за свое! – говорил Вальдо. – Хозяева всегды были, есть и будут. Так устроен мир. На свете существуют деревья, дома, заводы, точно так же существуют и хозяева.

– Ничего подобного, – возражал Марко. – Деревья, дома и заводы тут ни при чем. В городе без хозяев тоже будут деревья, дома, заводы, но жить в нем будет лучше, чем здесь.

– Сменил бы ты, братец, пластинку, – морщился Вальдо. – Во всем городе ты один так считаешь. Я слышал про такое место, Солдафонию, где за лишние разговоры в тюрьму садятся. Выпей-ка лучше вина да помолчи.

Они встречались на заводе – и Марко вновь принимался за свое:

– Ну и город! У людей ничего нет, только мозоли на руках собственные, все остальное хозяевам принадлежит.

– Ну и дружок у меня, – в тон ему говорил Вальдо. – О работе надо думать, а не язык чесать.

Сам Вальдо, даже если его переводили в другой цех или посылали на более тяжелую работу, никогда не жаловался. Однажды хозяин назвал его молодцом, и он был до того счастлив, что не помнил себя от радости. Кажется, можно было впервые в жизни помечтать о повышении: его повысят – и в один прекрасный день судьба подарит ему… Со временем расплывчатая мечта Вальдо, о которой никто не подозревал, стала обретать цвет и форму. Ничего страшного, что летом ему не на что было отправить семью за город, ничего страшного, что перешитые из его костюмов детские вещи переходили от одного ребенка к другому и что два раза в неделю – в четверг и воскресенье – приходилось исключать из домашнего меню фрукты и мясо. Ничего страшного, потому что теперь он жил надеждой, и чем черт не шутит…

В субботу он поделился своей радостью с Марко:

– Ты знаешь? Хозяин назвал меня молодцом. Я начинаю всерьез надеяться. В глубине души я верю…

Но Марко даже не поинтересовался, на что надеется его друг.

– Нечего сказать, в хорошем городе мы с тобой живем, – мрачно произнес он. – Даже у человеческих душ есть хозяева.

– Ты преувеличиваешь. И охота тебе желчью исходить! Так было всегда. Зато своему сыну я…

Однако Марко не дал ему договорить:

– Нет, как ни крути, а порядки в Хозяинополе – дрянь.

– Опять двадцать пять!.. Промочил бы ты лучше горло, – весело предложил Вальдо, чья тайная мечта постепенно становилась все определеннее, все яснее.

Время шло, друзья старели. Вальдо старательно работал и надеялся, а Марко, как и прежде, при каждом удобном случае поминал недобрым словом город, где они жили.

Наступил день ухода на пенсию, и для заслуженных рабочих, преданных заводу, – как уточнял хозяин, душой и телом, – были устроены торжественные проводы.

Одетые в праздничные костюмы, завтрашние пенсионеры собрались в заводском зале. Хозяин произнес длинную речь:

– Хвала и честь вам за ваше трудолюбие и преданность, на таких, как вы, держится наш город, с вас должна брать пример молодежь. – И прочее, и прочее.

Потом он вручил каждому по медали и каждого похлопал по плечу. Он был растроган, рабочие – тоже: у многих на глазах блестели слезы.

Марко в зале не было, он не относился к числу преданнейших рабочих.

Вечером в баре Вальдо показал медаль друзьям.

– Красота, правда? Чистое золото. И смотрите, что на ней написано: «45 лет верной службы».

– Молодец! Какая честь! – говорили сидевшие за столиком друзья и с благоговением передавали медаль из рук в руки. Марко даже не прикоснулся к медали.

– Три тысячи лир, – заявил он. – Красная цена этой побрякушки!

– При чем тут цена! – вспылил Вальдо, оскорбленный пренебрежительным тоном друга. – Если человека наградили, значит, он достоин награды. Меня отметили как примерного гражданина и заслуженного работника. Вот увидишь, завтра мое имя будет напечатано во всех газетах…

В ответ Марко пристально, как никогда прежде, посмотрел на него и, словно врач, ставящий пациенту диагноз, сказал:

– Признайся, ты ведь никогда не работал ради того, чтобы тебя считали хорошим специалистом, старательным работником и тому подобное. Ты всегда надеялся выбиться в хозяева, хотя бы в хозяева фонтанчика.

– Ну и что из этого? – не стал отпираться Вальдо, не чувствуя неловкости от того, что ему заглянули в душу. – А если бы мне повезло! Каждый человек надеется на лучшее, это в порядке вещей. К тому же я мечтал не о фонтанчике – в мечтах я видел себя хозяином скамейки в парке. Старики, любящие посидеть на скамейке в саду и погреться на солнышке, никогда не переведутся. Билеты покупали бы нарасхват, и у меня был бы неплохой доход. – Он махнул рукой. – Но ничего не поделаешь, судьба у меня такая, что не бывать мне хозяином.

– Бедный Вальдо, ты все еще не понял, что нет покорнее раба, чем человек, который сам мечтает стать хозяином. Это значит, что хозяин подчинил себе даже твою душу. Он заставил тебя мечтать. Вы обманываете себя, ты и тебе подобные, когда мечтаете о том, чтобы стать хозяевами хотя бы фонтанчика или одной-единственной скамейки в парке. Вы мечтаете, беспрекословно подчиняясь чужой воле, а после того, как из вас выжали все соки и сказали «спасибо и прощайте», довольствуетесь никчемной медалью.

Все слушали затаив дыхание.

Вальдо, нахохлившись, отхлебнул из стакана и, не глядя на Марко, вытер губы рукой.

– Ну ладно, – сказал он. – А чего добился ты со своими крамольными мыслями? Всю жизнь только и знал, что желчью исходил. Пусть мне не удалось стать хозяином скамейки, зато у меня есть медаль, которую я могу оставить детям.

– Я предпочитаю оставить им кое-что другое.

– А именно? – поинтересовался Вальдо.

Марко не ответил. Вернее, ответ можно было причесть у него в глазах: в них промелькнуло что-то напоминающее птицу в высоком полете, в них вспыхнул свет, свойственный глазам людей, у которых нет хозяев – во всяком случае, нет их в душе.

Вальдо осушил стакан и молча поставил его на стол.

 

МАШИНОГРАДОС

ГОРОД КНОПОК

– Мамочка. а для чего у нас руки?

Мама подоткнула ей одеяло и улыбнулась:

– Чтобы нажимать кнопки, доченька.

– И все?

– Ну, и чтобы мыть их под рукомойником.

– И еще брать разные вещи, правда?

– Глупенькая, для этого есть машины.

– А ноги для чего?

– Какая ты еще маленькая! Чтобы нажимать на педали в автомобиле, вот для чего. Неужели ты когда-нибудь видела человека, который бы передвигался пешком?

– Ну, а голова? Без головы, наверно, нам не обойтись?

– Умница, правильно. Она нужна нам как запасная, на случай, если испортится электронный мозг, который думает за нас. А теперь спи.

Мама поцеловала Паолину и нажала кнопку. Магнитофон заиграл колыбельную, окна автоматически закрылись, пришла в действие установка для кондиционирования воздуха, будильник перевел стрелку звонка на семь часов.

В семь часов – дзинь-дзинь-дзинь, и Паолина проснулась. В городе машин, в городе сплошной автоматики начинался новый день.

Маленькая жительница Машиноградоса сменила кровать на электроуправляемое кресло, кресло проехало в ванную и остановилось под душем, механические руки намылили Паолину, тррр… – зашумела сушилка, подавая теплый воздух.

Кресло плавно въехало в столовую. Завтрак. Буль-буль-буль… – поилка влила Паолине в рот кофе с молоком.

– До свиданья, мама.

– До свиданья, золотко.

Кресло поплыло к двери, дверь распахнулась, и Паолина пересела на сиденье в лифте. Вввв… – кабина опустилась в гараж под домом, и девочка уже в автомобиле. Зачем напрягаться, самой вести машину, когда есть автопилот? Би-би… – и Паолина уже перед школьным эскалатором. Трак-трак-трак… – и она в классе.

На парте, с правой стороны, стоит счетная машина, слева – электронный микромозг. Паолина нажимает клавишу – и написанная на доске задача решена. Паолина нажимает клавишу – и сочинение на заданную тему готово.

Тем временем мама Паолины убирает квартиру. Сидя перед домашним пультом управления, она, чтобы поскорее покончить с уборкой, нажимает все кнопки сразу: бринк-брунк-клац-трик-трак! И вот уже работают пылесосы, электрополотеры, стеликровати, окномойки. А что же отец Паолины? В поте лица он трудится на заводе. Его указательный палец так и мелькает над кнопками. Дунк-данк-бада-дунк!.. Один человек на весь завод, не позавидуешь! Но он твердо решил: если в самое ближайшее время его не обеспечат, как обещали, автоматическим кнопконажимателем, он объявит забастовку. Хватит с него! Смена продолжается целый час, и за эти бесконечные шестьдесят минут палец становится как деревянный.

Но вернемся в школу, в класс, где учится Паолина. Учитель раздает задания на дом: каждый ученик получает магнитную ленту с записью той или иной книги. Дома ребята включат магнитофоны и спокойно прослушают записи, – не портить же чтением глаза! Паолина удивляется, отчего им ни разу не задавали «Робинзона Крузо». Впрочем, если ей не изменяет память, Паолина слышала от кого-то, будто во всем городе нет ни одного экземпляра этого романа. А кроме того, слышала она, школьники Машиноградоса все равно бы ничего не поняли в книге Дефо.

ИЗОБРЕТЕНИЕ КЛОРИНДО

Среди мальчишек Машиноградоса Клориндо не был исключением. Уединившись в своей комнате-лаборатории, он часами ломал себе голову, придумывая, что бы такое изобрести. Но город был битком набит самыми совершенными машинами: казалось, все возможное уже спроектировано и создано, тем более что даже такое устройство, как машина мыслей, существовало давным-давно. Во время оно была изобретена и машина снов. Зная, какие сны тебе по душе – веселые, страшные, исторические, музыкальные или фантастические, – ты нажимал кнопку. Как только ты засыпал, механические руки, обернутые во что-то мягкое, принимались массировать тебе голову – и ты видел заказанный сон. Случалось, что некоторые наутро не в силах были вспомнить, что им снилось; поэтому та же машина записывала сон, и его можно было повторно посмотреть на телеэкране, в черно-белом или цветном изображении (это зависело от того, каким он был на самом деле) и даже в озвученном виде и с запахами. Но и это не все. Гениальность устройства состояла еще и в том, что оно безошибочно предсказывало выигрышные номера спортлото.

И все-таки он придумал. Изобретать еще одну машину, полезную для человека? Только этого не хватало! Изобрести механического человека, способного управлять всеми сложными механизмами в городе, освободив людей даже от такой работы, как нажатие кнопок, – вот что пришло ему в голову. Не рядового робота (их было уже предостаточно), а именно человеческое устройство, ничем не отличающееся от человека, способное мыслить и действовать.

Не теряя времени, Клориндо принялся за разработку проекта. Счетно-вычислительная машина и электронный мозг отца помогли маленькому изобретателю сделать самые сложные расчеты, а химический компьютер матери дал новые виды необходимых синтетических материалов. К счастью, при создании механического человека можно было использовать немало давно уже испытанных на практике искусственных органов: сердце и почки, зубы, ресницы, родинки, а также появившиеся в последнее время пластмассовые кости, обычно применяемые при переломах, полиэтиленовые легкие и хлорвиниловые желудки.

Собрав скелет, Клориндо занялся нервами – сочетанием проводочков, транзисторов н батареек для регистрации ощущений, затем прикрепил почки, желудок, легкие. Мало-помалу изобретение обретало форму. Вечером, когда папа с мамой заходили в комнату к сыну – поцеловать его и пожелать спокойной ночи, он с трудом сдерживался, чтобы не рассказать им о своей работе. Но нет, он сделает родителям сюрприз, как только получит патент на свое изобретение, – и он засыпал, мечтая об этом счастливом дне. И вот уже работа близка к завершению. Оставалось, правда, самое трудное – покрыть тело синтетической кожей собственного изобретения и наполнить вены искусственной плазмой. На это ушло еще несколько дней, и наконец конструкция готова. Внешне ее невозможно было отличить от человека, и – что самое главное – она работала! Механический человек, открыв глаза, двигался, подчинялся…

Клориндо посадил его в машину и повез во Дворец науки. Там он поднялся в лифте и ступил на движущийся пол, который доставил его в просторное помещение, погруженное в полумрак.

И вот он стоит плечом к плечу со своим механическим человеком перед Всеведасом – Великим Инженером, восседающим в кресле с широкими подлокотниками, усеянными кнопками. Облеченный высшей властью в Машиноградосе, Всеведас рассматривает и утверждает предложения изобретателей. Двери его кабинета открыты перед всеми, грустный взгляд мудрого старца в любое время дня и ночи готов сосредоточиться на очередном изобретении, разобраться в нем и по достоинству его оценить.

– Великий Инженер, – заикаясь от волнения, начал Клориндо, – я изобрел… вот это…

Ни один мускул не дрогнул на лице Всеведаса. Великий Инженер сделал лишь едва уловимое движение пальцем и нажал кнопку на подлокотнике: прожектор осветил механического человека.

– Я ничего не упустил, – продолжал Клориндо. – Он делает все, что я хочу: его электронный мозг реагирует на любое мое желание. Если мы построим много таких машин, людям не нужно будет ничего делать: на кнопки в учреждениях и на заводах станут нажимать их механические двойники.

Печальное лицо Всеведаса оставалось непроницаемым.

– Ты мне не веришь? – спросил Клориндо. – Сейчас я покажу, как он работает. Иди! (Механический человек пошел.) Видел? Он может делать все. Сядь! (Механический человек выполнил команду.) Поздоровайся! Стань на колени! Почеши в затылке!

Луч прожектора следовал за механическим человеком, и Всеведас внимательно присматривался к детищу Клориндо, напоминая режиссера на репетиции. Но в грустных его глазах по-прежнему нельзя было ничего прочесть. Клориндо страшно волновался. От одного слова этого старика зависела судьба его изобретения.

– Я же тебе говорил! Он работает. Хочешь, я прикажу ему еще что-нибудь?

Всеведас покачал головой.

– Ну как, выдашь мне патент? – сгорая от нетерпения, спросил Клориндо. Всеведас молчал.

– Ну? – настаивал Клориндо. Великий Инженер опустил веки.

– Нет, – еле слышно ответил он через несколько секунд, вздрогнув, словно очнулся от сна. У Клориндо потемнело в глазах. Все в нем протестовало против такой оценки.

– Почему нет?

Привязанный к металлической кровати, Клориндо смотрит прямо перед собой – на электрические стенные часы. Секундная стрелка бежит рывками, будто движется под водой, – по крайней мере, так кажется Клориндо. Но виноваты в этом его глаза, полные слез.

Через сколько секунд сработают электронные лучи? Сколько осталось времени? Тридцать, двадцать девять… Точно приговоренный к смерти, он следит за стрелкой, неумолимо близящейся к точке забвения.

Он так хотел изобрести полезную машину… механического человека… помочь людям стать еще счастливее… Теперь ему все безразлично, все кажется до отвращения бессмысленным, никчемным… Мать, отец… их поцелуй на ночь – нежное напутствие в мир снов… Никаких воспоминаний… ему противно… он не желает думать о подобных вещах… Он мечтает лишь о машине снов: нажать кнопку освободительного бесконечного сна и никогда больше не просыпаться.

– Потому что изобретение тебе не удалось, – ответил ему Всеведас. – Взять, например, движения: в них нет плавности, это все еще движения механизма.

– Но ведь это машина! И нельзя требовать от нее…

– Я высоко ценю твои добрые побуждения и твой труд, но тебе предстоит решить еще столько проблем. Обрати внимание на цвет его лица.

Прожектор осветил лицо механического человека. Нашел к чему придраться! Кожа выглядела как настоящая, он все предусмотрел, даже поры и несколько веснушек.

– Ты уверен, что к такой коже пристанет загар?

– Загар?.. Не знаю, – пролепетал Клориндо. – Честно говоря, я об этом не думал.

– Вот видишь! Выходит, нельзя говорить о полном сходстве между механическим человеком и живым существом. Он постареет? У него поседеют волосы? Он ссутулится с годами?

И об этом Клориндо не подумал.

– Я исправлю ошибки, я еще поработаю над ним, посмотришь, у меня получится.

Всеведас покачал головой:

– Может быть, это тебе и удастся, но вряд ли ты сумеешь устранить главный недостаток – сделать так, чтобы подобно живому человеку твой механический человек думал и действовал, не нуждаясь в чьих-то указаниях.

– Это невыполнимо! – воскликнул Клориндо. – Такое изобретение невозможно!

Всеведас нажал кнопку: луч прожектора осветил Клориндо, так что маленький неудачник почувствовал себя в роли обвиняемого.

– На каком основании ты подвергаешь сомнению сказанное мною? – строго спросил Великий Инженер.

– Невозможно изобрести машину, которая действовала бы сама по себе! – не сдавался Клориндо.

– Невозможно? Такого слова не существует в Машиноградосе.

– Признайся, ты рад любой отговорке, лишь бы не признавать мое изобретение. Я тебе не верю!

Всеведас еще больше насупился.

– Верь мне, Клориндо, – сказал он. – Наука в состоянии добиться результатов, о которых ты и не подозреваешь.

– В тебе говорит ревность! – закричал Клориндо, чуть не плача. – Я считал тебя первым мудрецом Машиноградоса, а ты злой завистник, только и всего. Да-да, ты завидуешь моему изобретению!

– Очень жаль, но в ответ на твои слова я вынужден показать тебе, что ты заблуждаешься, – сказал Всеведас, неохотно нажимая одну из кнопок.

На стене зажегся огромный экран, и Клориндо увидел незнакомую лабораторию и в ней людей – человек десять, которые не спускали глаз со спящего мальчика. Клориндо показалось, что мальчик на кроватке напоминает кого-то знакомого, хотя фильм, судя по всему, был очень старый. из-за плохого звука приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова людей на экране, да и люди эти были до того старенькие, что говорили слабыми, дрожащими голосами.

– Иного выхода у нас нет, – произнес один из них.

– Попробуем, – согласился другой и разбудил мальчика. Проснувшись, мальчик сел на кроватке, протер глаза. Все смотрели на него выжидающе. Он спустил ноги с постели, встал, поздоровался с обступившими его людьми и сказал, что проголодался.

Перед ним поставили поднос с завтраком. Мальчик ел, а у взрослых при этом был такой вид, будто на их глазах происходило чудо. А между тем завтрак мальчика состоял из самых обыкновенных хлебцев и кофе с молоком.

– Вот оно, утешение! – воскликнул один из стариков.

– Да, – подхватил другой. – Наше последнее утешение.

Всеведас нажал кнопку, экран погас, и в зале снова воцарился полумрак.

– Что это значит? – спросил Клориндо. – Я ровным счетом ничего не понял. Правда, мне кажется, что где-то я этого мальчика видел, он мне кого-то напоминает, не припомню кого.

Всеведас нажал кнопку – и прожектор осветил его лицо.

– Это ты! – узнал Клориндо. – Ты в детстве!

– Да, – подтвердил Всеведас.– Этому фильму более полувека.

– Но при чем тут мое изобретение?

– Ты еще не понял? Я решил показать тебе, сколь оно несовершенно. А вот старики, которых ты видел на экране, действительно великие изобретатели.

Что имел в виду Всеведас и почему в его глазах было столько боли?

– Что они изобрели? – спросил Клориндо. Всеведас откинулся на спинку кресла, словно хотел стать меньше и раствориться в тени.

– Они изобрели меня, – сказал он.

Стоя посреди зала, ярко освещенный прожектором, Клориндо смотрел на Всеведаса, сжавшегося в комок. Он отчетливо слышал каждое его слово, но отказывался понимать услышанное.

– Выходит, что ты… – пролепетал он.

– Так оно и есть. Выходит, что я – машина, изобретение людей, лучшая из когда-либо созданных моделей механического человека. А они, – Всеведас показал на пустой экран, – все они давным-давно умерли. Это были последние люди в Машиноградосе.

У Клориндо голова шла кругом. Может быть, он ослышался?

– Последние? Да ты понимаешь, что говоришь?

Всеведас кивнул.

– Ты смеешься надо мной, – не унимался Клориндо. – Я человек, живой человек, и моя мама – тоже, и папа…

Всеведас молчал, но ответ можно было прочесть в его глазах, безутешных, как сама печаль.

У Клориндо подкосились ноги, комната закружилась, казалось, вселенная затряслась вдруг в безумной пляске.

– Я, – вяло сказал он, – я…

– Да, так же, как и все. В Машиноградосе давно не осталось ни одной живой души. Но чтобы создать иллюзию продолжающейся жизни, последние люди изобрели механического человека. Я был первым экземпляром. Теперь ты знаешь, что я имею в виду, говоря о совершенной машине, похожей на человека.

Механический человек, сделанный Клориндо, стоял неподвижно в углу в позе манекена. Он был смешон, теперь Клориндо отлично это понимал. Достаточно беглого взгляда, чтобы увидеть: это машина.

Всеведас тем временем продолжал:

– О машине, которая думает, действует и чувствует, никем к тому не понуждаемая. У нее растет борода, она стареет и умрет, когда кончится заданный ей срок. Но мы остаемся машинами – я, ты, все. Машиноградос – город науки, где все счастливы… – Он горько улыбнулся. – Однако мы – не более чем машины, подобные тем, которыми мы пользуемся. Никто этого не знает, кроме меня. Если бы остальные узнали, они бы обезумели от горя. Как я, единственный, кто несет в себе эту муку… Как ты теперь. Но никто ничего не узнает: это тайна, и тебе не удастся поделиться ею с другими.

Он нажал кнопку – и все двери зала автоматически закрылись.

– Что ты задумал? Ты хочешь убить меня?

Лежа на кровати в комнате, прилегающей к залу Великого Инженера, Клориндо ждет разряда электронных лучей, которые навсегда зачеркнут то, что он услышал.

Но пока еще он знает: люди давно вымерли, остались одни машины. И он тоже машина – такая же, как стиральная, как холодильник, как телевизор, только более совершенная.

А стрелка на циферблате все бежит. Впереди у него двадцать секунд, девятнадцать…

И папа с мамой оказались всего лишь машинами. Тепло их мягких губ, целующих его каждый вечер, – ласковое напутствие в мир снов – искусственное тепло. А папины глаза, такие светлые и умные, – не что иное, как фотоэлементы.

«Что со мной? Я плачу?» —спрашивает он себя.

Всеведас, тот, понятно, никогда не плачет: слезами ничего не изменить. Он владеет тайной, этим и объясняется вечная его грусть. «Глупый, ты ведь не человек, почему же ты плачешь? Ты смешон: машины не плачут».

Десять секунд, девять… Еще целых восемь секунд агонии.

«Я всего лишь машина! Глупо, смешно так мучиться. Зачем я мучаюсь? Это мысли машины, это думает мой гениальный электронный мозг. Какой абсурд – мучиться, как человек, и не быть человеком!»

Стрелка продолжает свой путь. Пять секунд, четыре… Разряд электронных лучей – и все будет кончено. Смерть? В некотором роде – да, ведь он вернется домой, не помня, о чем у них был разговор с Великим Инженером. Всеведас ему объяснил: он, Клориндо, будет жить, как жил раньше, только забыв обо всем, что узнал.

По дороге домой он встретит знакомых.

«Здравствуй, Клориндо».

«Добрый день, господин Росси».

Они поговорят: «О, ты был у Всеведаса! Ты заметил, какой он грустный? Почему бы это?»

Им никогда не узнать почему, как не узнать никогда, что они машины… Две секунды.

«Папа, мама, у меня для вас сюрприз! Я был у Всеведаса! Я показал ему свое изобретение – этого механического человека. Он меня очень хвалил. По его совету мне осталось лишь кое-что изменить…»

«Молодец, Клориндо, молодец, – похвалят сына родители. – Трудись, может быть, он выдаст тебе патент».

Но сейчас Клориндо еще знает, что ничего у него не получится.

Пройдет секунда – и он все забудет. Забудет, что он машина, и опять будет счастливым, как все в Машиноградосе.

Да, поистине Машиноградос – лучший город на свете.

 

РАФАЭЛИЯ

ЦАРСТВО ХУДОЖНИКОВ

Один совет: если вы когда-нибудь попадете в Рафаэлию, не вздумайте разгуливать по городу с фотоаппаратом, иначе все будут смотреть на вас с нескрываемым сочувствием, как на математика, решающего алгебраическую задачу на счетах. Предположим, вам понравится панорама города или один из его живописных уголков и вы захотите запечатлеть его на память. Сделайте милость, только не прибегайте для этого к помощи фотоаппарата, а напишите картину или, на худой конец, ограничьтесь рисунком. В Рафаэлии так принято. Если кто-то говорит вам: «Я хочу сделать ваш портрет», то он подразумевает настоящий портрет, написанный масляными красками на холсте, а не карточку, на которой вы сфотографированы по грудь или по пояс. Даже на документы здесь вместо фотографий приклеиваются изящные миниатюры – написанные маслом автопортреты. Красивые вещи, говорят в Рафаэлии, нельзя оценить при помощи какого-то там аппарата: человеческий глаз, а тем более глаз художника, совершеннее любого объектива.

И еще один совет: не дарите детям погремушек, кукол или плюшевых мишек. Малыши и смотреть не станут на такие подарки. Не успев появиться на свет, они уже мечтают о цветных мелках, об альбомах для рисования, о книжках для раскрашивания.

Итак, первый подарок в жизни, который получают малыши, – это цветные мелки: ведь Рафаэлия единственный в мире город, где взрослые разрешают детям рисовать на стенах. Мальчикам и девочкам чуть постарше дарят разноцветные карандаши. Следующий подарок – акварельные краски, а в шесть лет дети получают мольберты, этюдники, палитры, масляные краски и набор кистей.

Родители отдают детей в первый класс не для того, чтобы их учили писать палочки. В первом классе маленькие художники учатся писать настоящие картины. С удовольствием ходят в школу и старшеклассники, не знающие, что такое экзамены, трудные билеты и дополнительные вопросы: перед летними каникулами в класс приходит комиссия, которая знакомится с выставкой картин, написанных в течение учебного года (как правило, картины бывают настолько талантливы, что почти на всех рамах приклеены таблички: «Продано»).

Школьники Рафаэлии знают историю живописи не хуже, чем историю родного города. Попросите любого из них сказать, в каком году Пабло Пикассо переехал из Испании в Париж, и вы услышите безошибочный ответ – в 1904-м. Где родился Рафаэль, один из величайших художников эпохи Возрождения? В городе Урбино. Кто из современных итальянских художников иллюстрировал поэму Данте Алигьери «Божественная комедия»? Ренато Гуттузо.

Но не думайте, что в Рафаэлии все только и знают, что стоят перед мольбертом. Рафаэльцы живые люди и умеют отдыхать. По воскресеньям на улицах выстраиваются очереди за билетами. В этом городе так любят театр и кино, спросите вы? Ничего подобного! В театры и в кино никто не ходит, все отдают предпочтение художественным галереям. Чтобы попасть в музей в праздники, приходится заказывать билеты не позже чем за месяц, точь-в-точь как на персональную выставку какой-нибудь знаменитости.

Все маленькие рафаэльцы – страстные коллекционеры. Но о том, что можно собирать марки или этикетки от спичечных коробок, они даже не слышали. Они собирают небольшие картины, гравюры, рисунки и репродукции. Как все коллекционеры, они меняются: «Я тебе – репродукцию Пикассо, а ты мне – два эстампа Гуттузо», «Меняю книгу о Рафаэле на полную серию открыток Караваджо»…

Царство красок, царство вдохновения, Рафаэлия – самый веселый город на земле. Здесь есть дома всех цветов – красные, голубые, фисташковые в желтую полоску, дома с сиреневыми балконами, бордовыми крышами. Здесь есть мозаичные мостовые. Благодаря витражам в каждой квартире радует глаз удивительная игра света. Обращают на себя внимание яркие плакаты на улицах. Разумеется, это реклама, но не такого-то стирального порошка или оливкового масла: рафаэльцы народ серьезный, и рекламируются здесь исключительно произведения искусства.

Что за великое счастье – жить в этом городе! Все прямо-таки помешались на красках. Вы бы посмотрели, как здесь одеваются! Люди привыкли выражать свои чувства красками, и если человеку грустно, он выходит из дому в строгом сером костюме, а если весело, надевает желтый пиджак в красный горошек. В дни карнавала, когда город превращается в огромную выставку, на всех художниках – костюм Арлекина: какое это удивительное зрелище – маскарад, пир красок, радужная палитра Рафаэлии!

ТАИНСТВЕННЫЙ ГОЛОС

Дочь художника и художницы, Донателла рано осталась сиротой. У нее были добрые светлые глаза, полные любви – любви к прекрасному. Она смотрела на мир с восторженной жадностью, ее взгляд радовали мягкие переливы радуги на голубом после дождя небе, изумрудный газон, человеческая улыбка. Донателла родилась в Рафаэлии – и, значит, родилась с душой, художника и не мыслила жизни без искусства. Она бесконечно гордилась тем, что в одном из лучших городских музеев современной живописи представлены три работы ее отца и две картины кисти ее матери. Часто копируя в музее произведения больших мастеров, Донателла каждый раз хоть на несколько минут забегала в зал, где висели эти дорогие ее сердцу пять холстов.

Как это нередко случается с людьми искусства, слава родителей Донателлы была посмертною славой, и дорога к ней далеко не всегда вознаграждала их за покорную преданность любимому делу. Однако они зарабатывали достаточно, чтобы не отказывать себе и единственной дочке в самом необходимом. Когда же в доме появлялось немного больше денег, чем обычно, семейные поездки на этюды превращались в чудесные путешествия, откуда мама и папа привозили замыслы и эскизы будущих картин, а маленькая Донателла – то перламутровую морскую раковину для натюрморта, то чешуйчатую шишку пинии из тенистой рощи под Равенной, где гулял шесть столетий назад великий Данте, то альбом для рисования с флорентийской лилией на кожаном переплете.

«Неужели я никогда больше не увижу моря, не увижу красивых городов, которые успели показать мне папа и мама?» – порою спрашивала себя Донателла, вспоминая со щемящей грустью шумные сборы в дорогу, атласы и карты, разложенные на кровати в гостинице, фрески и мозаики всемирно известных соборов, внушительные остовы древних арен, сверкающие на солнце сотнями окон небоскребы. Вот если бы она была волшебницей…

Однажды, когда на душе у нее было особенно грустно, Донателла услышала вдруг чей-то едва различимый голос, заставивший ее вздрогнуть:

– Волшебники живут не только в сказках.

Голос произнес эти слова с вежливой настойчивостью непрошеного доброжелателя.

В комнате все еще звучало чуть внятное эхо.

– Кто ты? – спросила Донателла. – Кто здесь только что разговаривал?

Молчание. Девочка обошла весь дом: пусто. Откуда же исходил этот странный голос, чье эхо тем временем смолкло?

Донателла задумалась над словами, которые застали ее врасплох.

«Волшебники живут не только в сказках», – вот все, что сказал таинственный голос, но смысл этих слов был куда как ясен. Донателла сразу догадалась, что они означали.

И она вспомнила Венецию. Кажется, она была там с родителями в конце октября или в самом начале ноября. Теплые солнечные дни сменялись прохладными ветреными вечерами. Туристский сезон был уже позади, на набережной Скьявони не приходилось лавировать в многоязычной толпе, лакированные гондолы качались на приколе. В один из вечеров мама, папа и Донателла остановились на площади Святого Марка, где несколько молодых художников со скромным достоинством стояли возле своих мольбертов с картинами и рисунками, запечатлевшими достопримечательности Венеции…

Донателла выдавила из тюбиков краски на палитру и уверенными мазками наметила на холсте контуры собора святого Марка; площадь перед собором пока что оставалась пустынной, но вот на переднем плане появились фигуры молодых художников – одного, второго, третьего…

Отойдя на несколько шагов, Донателла улыбнулась. На сегодня – хватит, а завтра она продолжит картину, уделив больше внимания отдельным деталям и, главное, дополнив ее приметами того осеннего вечера.

Прошла неделя – и картина была готова. Через Пьяццетту к собору вели мостки, представляющие собой уложенные на козлы дощатые щиты, – ветер в это время года нередко дует с моря, и тогда не только Пьяццетта, но и прилегающая к собору часть площади становится как бы продолжением лагуны.

Устало опустившись на стул, Донателла закрыла глаза и мысленно представила себе только что законченный холст. Он был настолько безупречен, что казалось, в комнате пахнет морем и за окнами неожиданно смолк рев автомобилей и мотоциклов и воцарилась необычная тишина, роднящая любой из ста восемнадцати островов, на которых построена Венеция, с каким-нибудь необитаемым островом.

Маленькой художнице не в чем было себя упрекнуть, но она почему-то не торопилась мыть кисти, словно они могли ей снова понадобиться через минуту – другую.

Несколько дней Донателла ходила как в воду опущенная.

«Волшебники живут не только в сказках»!.. Ему легко говорить, ведь он сам, скорее всего, волшебник, – думала она. – Ну хоть бы еще разик сказал что-нибудь. Мне так не хватает его совета!»

И, словно услышав ее мысли, таинственный голос вновь прозвучал в один прекрасный день под крышей дома, где жила маленькая художница:

– Милая Донателла, мне нечего прибавить к моим прежним словам. Судя по всему, ты верно меня поняла. Что же до твоей картины, то, если не ошибаюсь, впечатление твое о Венеции во многом определили…

– Ты прав! – воскликнула маленькая художница и, на этот раз поняв таинственный голос с полуслова, взялась за краски и привела на площадь Святого Марка женщину и мужчину и смешно семенящую между ними девочку лет четырех – пяти. У девочки были добрые светлые глаза, полные любви – любви к прекрасному.

Только теперь Донателла могла сказать себе, что довольна картиной. И если обычно она ставила законченные работы в штабель, лицевой стороной к стене, то холст с Венецией ей захотелось непременно повесить, что она и сделала, выбрав для него место против окна.

На стене холст выглядел иначе, чем на мольберте. Да и комната с появлением картины на одной из ее стен словно стала светлее и просторнее.

В зависимости от освещения красавица площадь на холсте преображалась что ни час, тогда как люди на ней не менялись. Молодые художники в выцветших джинсах все с тем же скромным достоинством стояли у своих мольбертов, женщина и мужчина не старели, а смешно семенящая между ними девочка оставалась прежней крохой.

Прошло некоторое время, и вот однажды Донателла поймала себя на мысли, что завидует девочке на картине.

«Даже не верится, что это я, – думала она, подолгу стоя перед картиной. – И зачем только люди придумали зеркала!»

Она все чаще и чаще подходила к зеркалу, откуда на нее смотрела обыкновенная девочка с обыкновенными глазами. При виде ее Донателла чуть не плакала от обиды:

«Что и говорить, девочка на холсте лучше меня. Вернее, если бы она не осталась маленькой, была бы сейчас лучше, чем я. И уж конечно, талантливее и красивее!»

Донателла уже ругала себя за то, что поверила злосчастному голосу. Пусть он звучал приятно, но ведь не случайно, должно быть, его обладатель не решался показаться ей на глаза. Наверное, кому-то вздумалось подшутить над ней, только и всего.

«Больше я не стану развешивать уши, – пообещала себе Донателла. – И если он опять осмелится заговорить со мной, я сделаю все, чтобы выпытать у него, кому он принадлежит!»

Не известно, слышал обладатель таинственного голоса маленькую художницу или не слышал, но после этого он долго не давал о себе знать. И Донателла не выдержала:

– Где ты? Почему молчишь? Ты мне нужен, я так несчастна. Отзовись! Ну пожалуйста!

И в один прекрасный день знакомый негромкий голос снова порадовал ее.

– Глупышка, – сказал он на этот раз с ласковым укором. – Разве я не говорил тебе, что волшебники живут не только в сказках? Существует такое выражение – «чудо искусства». Девочка на твоей картине написана художником. Настоящий художник всегда пристрастен, он умеет любить и ненавидеть, а зеркалу это не дано. Настоящий художник видит больше того, что лежит на поверхности: он проникает в суть вещей, обогащая этим не только себя, но и всех, кто с доверием относится к искусству. Запомни: талант делает тебя сильной.

– Спасибо, – застенчиво поблагодарила Донателла. – Что бы я делала без тебя? Я так счастлива! Ты подарил мне целый мир – мир искусства.

Теперь маленькая художница с уверенностью могла сказать, что разгадала тайну говорившего с ней голоса. Это был голос искусства – и звучал он у нее в сердце.

 

ТВОЙ ГОРОД