Ни Иван, ни его товарищи молодые солдаты, которых в конце августа – сентябре 1850 года отправили в полки и батальоны 19-й пехотной дивизии, конечно, не знали – да и не могли знать, – что происходило верст на пятьсот южнее границ Харьковской и Екатеринославской губерний. Там, в бассейне реки Кубань и ее притоков, юго-восточнее Терека, в предгорьях Кавказского хребта уже больше трех десятилетий русские войска вели боевые действия против горцев.

Обратимся к истории и посмотрим, в общих чертах, как складывалась к началу пятидесятых годов XIX века обстановка на Кавказской линии.

К сожалению, многие заветы Александра Суворова к началу активных действий на Кавказе были основательно забыты. А напрасно!

Известный наш военный историк А.А. Керсновский делил полстолетнюю, того времени, Кавказскую войну на три периода.

Первый период (с 1816 по 1830 год) он называл Ермоловским, второй (с тридцатых по конец сороковых годов) считал «кровавой и грозной порой мюридизма». В этот период, пишет историк, «Огненная проповедь Кази Муллы и Шамиля владеет сердцами и шашками Чечни и Дагестана». Третий период Керсновский обозначил с начала пятидесятых годов до «замирения» края в 1865 году.

Нас в основном будут интересовать события на Кавказской линии начиная с 1850 года (по Керсновскому, это третий период войны), то есть с того времени, когда мой прадед, Иван Арефьев, прошагал около пятисот верст (от Славянска считая) и недели через три прибыл к месту дислокации воюющих полков.

Заглянем, однако, в историю чуть дальше и рассмотрим события, и в особенности характер ведения боевых действий, на Кавказе.

В 1816 году расположенные здесь войска были сведены в отдельный Кавказский корпус. Император Александр I, анализируя ситуацию, требовал от военачальников проявления к горцам «дружелюбия и снисходительности». Увы, такой подход воспринимался горцами как проявление слабости Русской армии. В итоге к 1817 году обстановка на Кавказской линии резко обострилась. Керсновский пишет: «Правому флангу линии угрожали закубанские черкесы, центру – кабардинцы, а против левого фланга за рекой Сунжей… чеченцы, опасность угрожала прежде всего от чеченцев…»

А далее отмечается, что весной 1818 года Ермолов «…рядом коротких ударов… привел в повиновение… местность между Тереком и Сунжей, построил крепость Грозную… на зимние квартиры стали по Тереку…». Здесь жили так называемые плоскостные, а южнее – срединные чеченцы, которые занимались земледелием, выращивая пшеницу.

Теперь к руководству были приняты указания Александра I об освоении завоеванных территорий: «…не распространяясь иначе, как став твердою ногою и обеспечив занятое пространство от покушений неприятеля».

Во исполнение намеченного плана покорения Кавказа Ермолов и его генералы руководствовались правилом: не спускать горцам ни одного набега. Русские старались не начинать решительных боевых действий, не оборудовав в полной мере соответствующих баз и плацдармов. Поэтому существенную часть плана, который пытался реализовать Ермолов, составляла рубка просеки постройка дорог – топору и заступу генерал отводил не меньшее значение, чем ружью.

К сожалению, солдаты не всегда успевали вовремя сменить топоры на ружья – видимо, плохо были они подготовлены к ближнему бою. Бывали случаи, когда не во время боевых действий, а застигнутые врасплох во время работы солдаты теряли сотни человек убитыми и ранеными. Стремительным налетам горцев, использовавшим густые заросли для внезапных атак, далеко не всегда могли противостоять выставленные пикеты русских войск.

В такой обстановке формировался Кавказский корпус, в который к 1833 году вошли 19 я, 20 я, 21 я пехотные дивизии и некоторые другие части.

К концу тридцатых годов правый фланг Кавказской линии упирался в Черноморье и захватывал Закубанье. Тогда же южнее реки Кубань заложили новые укрепления – Ново Троицкое и Михайловское.

В 1839 году в Дагестане в битве при Ахульго был разбит вождь кавказских народов Шамиль. В 1840 году на правом фланге Кавказской линии по реке Лабе начала формироваться Лабинская линия укреплений, кордоны протянулись от Владикавказа к Моздоку.

Именно в это время Шамиль сформировал армию с единым руководством и четкой структурой управления. В 1842–1843 годах отмечены набеги горских отрядов на Кизляр и в направлении Ставрополя, ими было захвачено укрепление Михайловское, где русский гарнизон погиб весь. Среди героев того сражения – солдат Архип Осипов, в последний момент он взорвал пороховые склады.

Увеличение численности русских войск не привело к ожидаемым победам – военные действия в горах требовали использования не крупных соединений, а мобильных, хорошо подготовленных к горным условиям частей. Генерал Нейдгардт, командовавший войсками на Кавказе, доносил Императору: «…Чем больше войск, тем больше затруднений и медлительности…»

Между тем численность русских войск на Кавказе к 1844 году достигала уже 150 000 человек.

В 1845 году новый Главнокомандующий, генерал адъютант Николая I граф Воронцов, ситуацию переломить не смог, хотя и был взят оплот Шамиля аул Дарго. Те же армейские подразделения чуть позднее, во время продвижения в горах, попали в засаду – горы так и не стали союзниками Русской армии. Потери оказались велики: погибли три генерала, более 140 офицеров и более 2800 солдат (историк дает цифру 2831 – штабы требовали и получали точные цифры потерь).

Ничего не оставалось, как вернуться к тактике Ермолова. Вспомним его слова, сказанные за четверть века до того разгрома: «Лучше от Терека до Сунжи оставлю пустынные степи, нежели в тылу укреплений наших потерплю разбои». «Разбои» эти совершали чеченцы, они защищали свои дома, своих детей, свою землю, свою свободу, наконец; им не было никакого дела до геополитических интересов России, да и других государств, которые стремились воспользоваться ситуацией на Кавказе.

А русские офицеры все эти десятилетия складывали свои головы, сражались не по зову сердца, но, безусловно, будучи верны присяге и долгу. Что уж говорить о простых солдатах?

В 1846 году были сформированы новые кавказские полки: Дагестанский, Самурский, Ставропольский и Кубанский. И снова солдаты не только воевали. Как и их предшественники, врубались они в непроходимые чащи с топорами в руках и ружьями наготове. Во вспыхнувших перестрелках сходились врукопашную – штык против шашки, тесак против кинжала.

Кавказ постепенно становился российским: строились дороги, закладывались новые казачьи станицы – оплот русских рубежей наряду с регулярными войсками. Однако расширение государственных границ обходилось дорого: именно в этот период в одной из операций было потеряно 2500 солдат и 150 офицеров. Более никогда ни в одном деле на Кавказе таких потерь не случалось.

В 1850 году с одобрения Петербурга командование Кавказского корпуса решило основные силы бросить на покорение Чечни – здесь, казалось, лежал ключ к окончательному завоеванию Кавказа.

Но вернемся к оставленной нами 19-й пехотной дивизии.

Штаб ее располагался в городе Георгиевске. В 1850 году роты и отряды, сформированные из солдат батальонов Тенгинского, Навагинского, Ставропольского и Кубанского полков, размещались в крепости Усть-Лабинской, укреплении Темирговском, что на левом берегу реки Лабы, а также в станицах Урупская, Прочно-Окопская, Петропавловская, Михайловская, Константиновская, Некрасовская и в некоторых других.

В эти места за рекой Кубанью на Лабинскую линию, которая составляла часть Кавказской, и двигались маршевые роты для пополнения 19-й пехотной дивизии. Подразделения ее постоянно находились «в делах с неприятелем», как тогда писали в своих отчетах командиры.

Маршрутные листы этих рот мне не известны, но, судя по всему, путь их пролегал от Славянска через Бахмут, куда прибыли молодые солдаты уже на следующий день, а затем через реку Лугань до Матвеева Кургана и далее через Ростов на Дону.

Перешли вброд (а может, по мосту) речку Кавалеровку и направились к Тихорецкой.

За первые две недели отшагали верст двести пятьдесят, дневок не было, в селах и станицах останавливались только на ночевки.

Думаю, в начале пути на ночевке в какой-нибудь украинской хате отведал Иван – может быть, впервые – настоящего украинского борща, чеснок да томаты для которого принесла хозяйка с огорода, а сало достала из погреба. Точно ли так было или как иначе – не столь уж важно… Доподлинно знаю другое: пройдут десятилетия, осядет Иван на Украине, в городе Харькове, заведет семью, родятся у него дети. И я не понаслышке буду знать – сам пробовал – тамошние замечательные борщи и вареники, что готовили сестры моего отца, внучки Ивана Арефьева.

(Не мог предположить Иван, что через семьдесят лет в одной из этих кубанских станиц напишет свое последнее письмо домой его старший внук, прапорщик Белой армии Константин Арефьев. Письмо это доберется до Харькова, уже занятого красными, в последние месяцы Гражданской войны, когда «цветные» полки – Корниловский, Марковский, Дроздовский, захлебываясь кровью, еще бросались в отчаянные контратаки на Юге России.)

После Тихорецкой оставили за спиной еще верст сто пятьдесят, переправились через реку Кубань, а дальше на юг двинулись вдоль ее притока Лабы. Шли степями, потом гористой местностью, покрытой лесами. В степях северного Прикубанья, несмотря на сентябрь, было жарко, и, слава Богу, на ночевках удавалось искупаться, постирать пропотевшую рубаху.

Дальше на юг идти становилось все труднее, во влажном и жарком мареве лишь на привалах спасала тень от высоких деревьев. Когда двигались вдоль Лабы и переходили мелкие ее притоки, рекруты бросались в речку на каждом привале. Иван, как и многие волжане, плавать умел. Унтер-офицеры просили таких, как он, присмотреть за неумехами. В воду их далеко не пускали: забрел до пупка, здесь и мойся.

Но вот чаще пошли дожди. Местные говорили, будто иногда тут так польет, что сена не накосишь, да и хлеб убрать – лови только день, а то и час.

Слышал Иван, а потом и сам убедился, что в этих краях болеют лихорадкой и косит эта болезнь людей больше в конце лета и осенью. Офицеры предупреждали: особенно липнет лихорадка к переселенцам из России, к молодым солдатам, поэтому для ночевок места выбирались повыше да посуше. Посылаемые вперед квартирьеры имели строгие указания: смотреть, дабы в станице не оказалось больных.

Когда располагались на ночевку, выставляли караулы: два три молодых солдата шли в караул с ефрейтором, к ночи они менялись, чтобы до завтрака поспать и быть готовыми в дорогу.

Ближе к Кавказу, к местам боевых действий, и сами казаки несли службу исправно: шашка да ружье находились всегда под рукой, лошадей при нужде седлали без промедления.

В одной из станиц слышал Иван песню, что пел молодой казак:

К исходу сентября 1850 года командиры полков Тенгинского, Навагинского, Ставропольского и Кубанского рапортовали начальнику 19-й пехотной дивизии генерал лейтенанту Шилингу: «Из Резервной дивизии… поступило в сей полк… рекрутов… человек… зачислены рядовыми…» А прибывало в полки и в 1849, и в 1850, и в 1851 году по несколько сотен молодых солдат, иногда в отдельные полки до восьмисот и более. Знать, велики были потери. Тенгинский полк в предыдущем, 1849 году пополнился 832 рекрутами.

Пришли солдаты в крепость Усть-Лабинскую, где располагались тогда штабы Тенгинского и Навагинского полков. Здесь офицеры сверили списки, распределили нижние чины по батальонами ротам.

Всех осмотрел лекарь, затем отправили вновь прибывших мыться и стираться на реку Лабу; потом обедали и отдыхали до утра.

На месте увидел Иван земляные укрепления, на них – пушки и солдат гарнизона, что время от времени делали вылазки. Солдаты, казаки, офицеры – все при оружии. Крепость Усть-Лабинская была тогда одним из форпостов России на правом фланге Кавказской линии, Лабинском ее участке, южнее Кубанской линии, вдоль реки Лабы. Батальоны и роты интересующих нас полков стояли, кроме того, на Урупской линии и в междуречье Лабы и Урупа, в станицах и укреплениях.

Крепость Усть-Лабинская (Усть-Лабинск) располагалась в месте впадения Лабы в Кубань, станица Тенгинская – на реке Лабе юго-восточнее, выше по течению в верстах пятидесяти; укрепление Темирговское находилось на правом берегу Лабы, от станицы Тенгинской выше по течению верст на тридцать, а станица Михайловская еще выше, в верстах пятидесяти. Станица Константиновская была ближе к верховью, в верстах сорока от Михайловской, Прочно-Окопская – по правому же берегу Лабы, а станица Урупская – на реке Уруп, в верстах ста юго-западнее Ставрополя. Все эти станицы и укрепления позднее составляли Лабинский полковой округ, образуя на карте неправильный четырехугольник.

В одну из этих станиц, или укреплений, попал Иван Арефьев. (Были еще роты, что располагались в самом Усть-Лабинске для прикрытия штабов.) Здесь показал ему дядька отделенный место в казарме, осмотрел мундирную одежду, потом спросил, откуда родом, хотя знал это из формулярного списка.

Сам говорил четко и отвечать приказывал громче да разборчивей, чтобы слышали солдаты той роты, куда определили моего прадеда.

И сразу нашлись земляки среди тех, кто служил в полку уже несколько лет. Кстати, в одном из дел 19-й дивизии обнаружен мною сиротливо лежащий единственный сохранившийся листок, где в списке нижних чинов почти половина – родом из Бузулукского, Алатырского, Саранского, Ставропольского уездов Симбирской губернии.

А вообще, многие, возрастом за тридцать лет и более, служили уже лет по десять, почти треть из них имели семьи, детей, и, как видно из документов, были переведены они ранее из других частей.

В роте Ивана служили солдаты, которые имели на рукавах нашивки в один и два ряда «за беспорочную службу»; у одного из них увидел он на мундире орден Святой Анны на красной ленте, сам орден позолоченный, и на нем крест красный. Этот знак отличия давался за долгосрочную службу. В полку награжденных орденом Святой Анны насчитывалось более сотни.

Второй раз пришлось Ивану привыкать к новой казарме, новым товарищам и командирам. Из своих, знакомых еще по рекрутской партии, в роту попало не более пяти человек.

Те, кто служил здесь не первый год, тоже приглядывались к молодым: с ними не только вместе жить и хлеб делить, но и воевать бок о бок; не распознаешь, надежен ли твой новый товарищ, потом в деле может быть поздно, за такие ошибки и кровью платить приходилось.

А враг в любой момент может появиться за валом укреплений, на пути движения отрядов, во время рубки просек, а то и вовсе нагрянет неожиданно, обстреляет из засады или без лишнего шороха понудит сойтись врукопашную. Здесь нет линии фронта, потому нет и тыла, караулы и пикеты далеко не всегда спасают от внезапных атак горцев.

Идут в Штаб дивизии, в Штаб Войск Кавказской линии и Черномории рапорты командиров полков с представлением «Исторических сведений войсками, находившимися в походах и действиях с неприятелем», а также «Списки убитых и раненых в тех делах воинских чинов».

Через несколько дней после прибытия услышал Иван, как попала в засаду рота, что двигалась по весне из Моздока в одну из станиц. Давно ушел из полка в Штаб дивизии рапорт о понесенных потерях, где против фамилий солдат была сделана уже ставшая привычной запись: «Убитый горскими хищниками по пути из г. Моздока в станицу Магомет-Юртовскую», а солдаты помнили еще имена убитых и раненых.

Содержание таких рапортов и форма представления упомянутых «Исторических сведений…», как и многих других документов строгой отчетности, определялись соответствующими статьями Свода Военных Постановлений. В делах дивизий и полков всякий раз присутствует на это ссылка с указанием номера такой статьи.

Иван и его товарищи, нижние чины, этого, конечно, не знали. А для нас те сведения, действительно, являются историческими: на листах, что сохранились до наших дней, читаем мы фамилии солдат и офицеров, убитых и раненных, находим маршруты следования отрядов и армейских подразделений, которые выступали «для наказания непокорных горцев», названия станиц и укреплений, обозначения мест, где велись работы по строительству мостов, дорог и постоянно вспыхивали бои, лилась русская, чеченская, украинская, черкесская кровь…

Как уже упоминалось, служили в полку солдаты и гораздо старше Ивана, многие имели жен и детей, например, в одном из формулярных списков отмечено: «…У него жена Авдотья Васильевна, дочь Анна трех лет на родине…». Далеко осталась она, эта родина, и, когда приходила туда недобрая весть, что убит муж, отец, сын, наверняка не знали близкие, где, за что и с кем воевал солдат.

И если живут где-то правнуки той Ани, дай Бог им здоровья!

Тенгинский, Навагинский, другие полки 19-й, 20-й, 21-й пехотных дивизий навсегда вписаны в историю той Кавказской войны, в историю России. Широко известны имена многих генералов, но ведь были «в делах с неприятелем» еще и поручики, и майоры… А в большинстве своем – нижние чины, простые солдаты…

Вряд ли знал мой прадед, что в те времена, в 1840 году, служил в Тенгинском полку поручик Михаил Лермонтов, зато имя Архипа Осипова известно было всем солдатам упомянутых здесь полков и Ивану Арефьеву в том числе.

За подвиг при обороне Михайловского укрепления солдата Осипова навечно зачислили в списки Тенгинского полка. Это первый случай в истории Русской армии; в приказе Военного министра значилось: «…Для увековечения же памяти о достохвальном подвиге рядового Архипа Осипова, который семейства не имел, Его Императорское Величество Высочайше повелеть изволил сохранить навсегда имя его в списках 1-й гренадерской роты Тенгинского полка, считая его первым рядовым, и на всех перекличках, при спросе этого имени, первому за ним рядовому отвечать: „Погиб во славу русского оружия в Михайловском укреплении“».

Как ни тяжела казалась учеба в резервном батальоне, а что такое настоящая служба увидел Иван только здесь, в укрепленной станице. Тут все должно было быть подогнано к месту и не в тягость – и одежда, и оружие, следить за этим приходилось самому неотступно, да не всегда это получалось.

Начал понимать Иван главное неудобство обмундировки; то, что слишком тесна она, замечалось на каждом шагу, особо при учебном бое, а как-то будет в бою настоящем? К тому же не предусмотрели на мундире карманы, короткие сапоги не защищали брюк от здешнего колючего кустарника, а когда шли дожди, то и от грязи.

Выручала, как всегда, шинель, за обшлага засовывали (да и опять же за голенища сапог) платок и кисет с табаком. Немногие монеты или еще какую дорогую вещицу хранили за галстуком, в тряпице.

Немаловажным и для солдата, и для его командира был харч, потому как не должны во время боя или в каком другом серьезном деле смущать солдата мысли о котелке горячей каши. Нельзя сказать, что кормили солдат вдоволь, но с 1849 года, то есть с тех пор как попал Иван в рекруты, «повелено было отпускать …всем строевым нижним чинам по семь фунтов мяса и 169 золотников соли в месяц…». На мясные порции по расчету выходило денежного довольствия около полутора копеек в день. И если по такому случаю в богатых губерниях приспособить чужую курицу грехом для солдата не считалось, то здесь, в станицах, об этом и думать не моги.

В 1850 году и далее, в 1851 и 1852 годах, «замирение» Кавказа, по свидетельству историков, пошло быстро, началом этому стало поражение, нанесенное Шамилю в Дагестане именно в 50-м году.

Посмотрим, как реально сказалось «замирение» на условиях несения службы в ротах и батальонах, в какой мере почувствовал его простой солдат.

По приказу офицеров фельдфебели и отделенные унтер-офицеры без устали заставляли солдат заучивать те положения уставов, что всего важнее в бою. Им вновь и вновь разъясняли, что нужны: тишина во фрунте, тогда разобрать можно без ошибки все команды, понять их и скоро исполнить; храбрость, но и рассудительность, дабы причинить неприятелю наибольший вред и устрашить его своими действиями. Внушали, что солдат должен быть терпелив, неприхотлив в пище – ее не всегда вовремя могут доставить к месту боя, не должен роптать и стойко сносить жару и холод. Тогда при нужде пройдет он в день и тридцать, и сорок верст, взойдет на снеговые горы.

Серьезное внимание уделялось караульной службе, в боевых условиях от правильного ее несения зависела жизнь самого солдата и жизни его товарищей, особенно здесь, на Кавказской линии, где отдельные укрепления располагались в окружении неприятеля и отсутствовал сплошной фронт.

Наставляли командиры, чтобы на ночевках в пути или при рубке леса, когда можно ожидать внезапных нападений, ружей сами не разбирали, «…не суетились бы и не шалели, а слушали бы и ждали команды начальника…».

Опытные солдаты знали: нападения врасплох, особенно ночные, что бывало нередко, могут подействовать на необстрелянного молодягу очень сильно – человек становится бестолковым, забывает все, чему учили. Поэтому о переделках, в которых приходилось бывать, рассказывали с умыслом, тут же и показывали, как стрелять, положив ружье в развилку дерева, на камень или укрывшись за кочку, в кустах…

Учили Ивана забираться на деревья, впрочем, это он умел с детства, правда, при полной амуниции с раскачки перебираться по веткам с одного дерева на другое получалось не сразу. На учениях перемахивали через изгороди, преодолевали прочие препятствия, чтобы с ходу изготовиться к стрельбе. Готовили новобранцев без промедления подниматься на крутые, отвесные склоны – для этого случая подходили укрепления станицы: солдаты взбирались на плечи товарищей, а потом на ремнях подтягивали оставшихся.

Но среди старослужащих встречались и такие, кто пытался помыкать молодыми, заставлял себе прислуживать, даже издевался и оскорблял, обзывал неучами, рохлями, бабами. Под тем или иным предлогом отслуживший несколько лет солдат мог предложить «молокососу» поменяться одеждой, другими вещами. В семье не без урода, говорили про них боевые унтер-офицеры. И еще считалось, что так могут вести себя только лентяи, нерадивые солдаты, пьяницы…

Знали, что эта публика под разными предлогами старалась выманить у молодого солдата деньги, если они у него были, вроде бы в долг… Или требовала угощения. Если новичок не очень поддавался на уговоры, то переходили к угрозам или, наоборот, предлагали покровительство и защиту.

Иван, как и многие другие, прошел эту «школу»; приходилось отвечать, что не телепень он, а Ванька, и что свою новую шинель не будет менять на хоть и «заговоренную от пуль», но дырявую, которую настойчиво предлагал ему мошенник.

Такие «шалости» и пороки бытовали в солдатской среде много лет назад. Не просто оказалось Ивану и большинству молодых солдат, или, как их называли, «молодяг», не сломаться, не показать слабину, тогда уж точно солона окажется служба…

И если те, кого дразнили мякинниками да овсяниками, давали отпор, может, в зачет подбитого глаза или раскровяненной губы, то их оставляли в покое. Забитые да безответные, слабаки для «забав» всегда находились в роте, казарме.

Постепенно в большинстве своем обвыклись новички и здесь; в казарме и на плацу, в работе и солдатской учебе прибавлялось выучки, выносливости и сноровки.

Переговорено было уже Иваном о многом со старыми солдатами земляками, служившими на Кавказе с начала, с середины сороковых годов. Встретил тут Иван симбирцев из того же уезда, что и сам, попались и совсем уж соседи. Спрашивали его о домашнем житье бытье, не слыхал ли чего о родне да соседях, самому по свойски рассказывали о разных солдатских уловках, что помогают в службе.

Всем военным премудростям обучались на Кавказской линии солдаты считай что заново, но больше не уставам, а хитростями приемам настоящего боя. Владению штыком учил унтер-офицер лет сорока, со Знаком Военного ордена – Крестом на мундире. Он не с чучелом приказывал биться, а с ним самим. Иван, как и другие, поначалу никак не решался направить отточенный штык в живого человека, пока не получил хорошую затрещину. После такой подначки изловчился и, как умел, резким выпадом послал штык унтеру в брюхо, а попал… в пустоту: наставник его чуть раньше сделал шаг в сторону и сразу же обозначил удар прикладом в Иванову голову, за ухом. Приказал повторить удар штыком и снова ушел от него.

Несколько раз сходился старый боец с молодыми солдатами из Ивановой роты, неумелым указывал на их ошибки. Вдругорядь, отбросив ружье, унтер-офицер выдернул из ножен тесак и заставил идти на него со штыком; еще, защищаясь, учил, как на крайний случай ударом ноги выбить ружье из рук противника.

Особо разучивали приемы со штыком и прикладом против шашки; неловких доставал унтер ударом плашмя по плечу или ребрам, однако никого не увечил. Заставлял биться только всерьез, без лени и страха, учил не терять дыхания, угадывать движения противника.

Даже офицеры с интересом наблюдали такие поединки, и видно было, что к лихому бойцу относились они с уважением. А тот, повторяя суворовские наставления, приговаривал: «Коли один раз! Бросай басурмана со штыка! Шашка на шею, отскокни шаг, ударь опять!»

Но больше приходилось Ивану махать топором, для крестьянских парней дело это хоть и привычное, а все равно нелегкое. Когда врубались они в густые заросли орешника, валили деревья, от пота намокали не только рубахи, но исподние штаны.

Тяжела была здесь служба и у солдат, и у офицеров. Имеются документы, из которых следует, что не только командование войсками Кавказского корпуса, но и Военный министр и даже император вполне представляли себе бытовые трудности и проблемы военнослужащих этих частей. Так, например, в «Рапорте Командующему войсками на Кавказской линии и Черномории исправляющего должность Помощника Начальника Главного Штаба войск на Кавказе находящихся» говорилось: «Господин Военный Министр уведомил Господина Главнокомандующего… что Государь Император во Всемилостивейшем внимании к трудам храбрых войск Кавказского корпуса Высочайше соизволил, согласно ходатайства Его Сиятельства Князя Михаила Семеновича, согласиться:

1. На производство рационов… на Кавказской линии… по 15 копеек серебром.

2. На довольствие таковыми рационами… г.г. Штаб- и Обер-офицеров войск… резерва в укреплении Урус Мартан, Воздвиженском и Ачхоевском и в укреплениях на реке Белой, в том внимании, что войска эти занимают передовые пункты, где чрезвычайная дороговизна на все предметы довольствия, и что они находятся во всегдашней готовности к наступательным движениям…

<…>

4. На довольствие по 2-й категории, а равно рационами и жалованьем по Грузинскому положению …отрядов, занимающих укрепления на Лабинской линии и кои будут участвовать в перестройках сих укреплений… на передовых: Кисловодской, Чеченской и Кумыкской линиях и на сообщении оных с Тереком и Сунжею в том внимании, что войскам этим предстоят особые труды и участие в военных действиях…»

А такие действия велись практически постоянно, причем и большими соединениями, и отрядами в несколько десятков человек.

В первое дело Иван Арефьев попал уже 25–26 сентября 1850 года, когда по приказу командира дивизии был сформирован отряд «для наказания непокорных горцев». Выступили тогда из станицы Некрасовской, что всего лишь в верстах пятнадцати от Усть-Лабинской. Шли по левому берегу Лабы, затем повернули к югу, в междуречье Лабы и Белой. Тут-то и завязалась перестрелка, в результате которой кое кто из новичков мог уже и не вернуться в казармы.

Стреляли по команде, Иван старался поспешать перезаряжать ружье, целился, но… противника в густых зарослях орешника не видел. Испугаться он и вовсе не успел, даже когда в ответ из кустов полетели пули.

После перестрелки горцы то ли отошли, то ли рассеялись, и дальнейшее их преследование командир отряда, по видимому, признал бессмысленным. Своих раненых и убитых, слава Богу, не оказалось. Когда все закончилось, человек десять во главе с унтер-офицером послали осмотреть место засады.

Только теперь почувствовал Иван, как пот заливает глаза и как сильно тянет двадцатифунтовый ранец…

Потом была команда «Оправиться»; солдаты сняли ранцы, присели на траву, рядом положили ружья. Захотелось пить.

Вернулись посланные на разведку, унтер доложил командиру, что следов крови на земле и листьях не видали, значит, и та сторона обошлась без потерь. Дальше берега одного из притоков Лабы не пошли, да и здесь не очень высовывались.

На ночь расставили караулы, расстелили шинели, ранцы приспособили под голову, однако спали неспокойно: ждали нападения. Но все обошлось, утром отряд повернул обратно.

Надвигалась осень, застучали дожди, чаще стали задувать холодные ветры, но работа не прерывалась: все так же расчищали просеки, рубили лес. Уже не так, как в первые недели, болели плечи, спина. А потом Иван и вовсе приспособился, притерпелся.

Стоял он и в дозорах, что выдвигались по сторонам от основной команды рубщиков. Старательно вглядывался в чащу, прислушивался к каждому шороху в кустах, ружье держал наготове, знал не понаслышке: проспишь, проворонишь нападение – самого зарежут и товарищи погибнут.

В ноябре прибыли еще две маршевые роты рекрутов, теперь уже Иван, когда поглядывал на молодых и необстрелянных солдат, хмурил брови и норовил их поучать. Правда, глупость эта быстро прошла.

К концу 1850 года для разбросанных по станицам и укреплениям Кавказской линии солдат стал исполняться приказ по Корпусу, где говорилось: «Государь Император в 9-й день июня 1848 г. Высочайше утвердить изволил окончательно для войск… новое обмундирование и снаряжение, а именно:

1) вместо овчинной шапки – папахи, 2) вместо мундиров – полукафтаны, 3) вместо зимних и летних панталон – зимние и летние шаровары, 4) сапоги с длинными голенищами из черной юхтовой кожи вместо третьей пары для войск, назначаемых в экспедиции, 5) вместо сумы патронной с перевязью – патронтаж черной юхтовой кожи, с местами на 60 патронов и к оному перевязь из белой юхтовой кожи, вычерненной по Егерскому образцу,

6) вместо портупеи поясной – ремень с лопастью по особому образцу из белой юхтовой кожи, вычерненный воском по Егерскому образцу, с железной вороненой бляхой для застегивания, 7) вместо ранца телячьего – ранец из черной юхтовой кожи, 8) ремни к ранцу из белой юхтовой кожи по образцу ныне употребляемому и во всех войсках вычерненные воском по Егерскому образцу, 9) котелок железный с крышкою, полагаемый на трех человек, иметь оные на людях второй шеренги, на прочих же оставить ныне употребляемые манерки, 10) вместо тесака – саперный нож».

Особенно пришлись солдатам по душе сапоги с длинными голенищами, теперь защищали они штаны и ноги от колючек. А еще более – свободный, в отличие от тесного мундира, и потому удобный в носке и в бою полукафтан темно зеленого цвета, с красной выпушкой по борту, на обшлагах и карманных клапанах.

Нож, тоже полагавшийся солдату, выдавался теперь с двух лезвийным клинком, клинок достигал сорока девяти сантиметров, медный эфес представлял собой рукоять с головкой и крестовиной, деревянные ножны с наконечником из латуни покрывала кожа, а весил нож чуть менее полутора килограмм и должен был быть удобнее в бою.

Несмотря на предзимье, а затем на зимние холода, солдаты не очень любили поддевать под шинель теплые набрюшники, они сковывали движения в плечах и поясе, мешали в дороге и в бою.

Иван, как и другие, тоже предпочитал мерзнуть: без набрюшника и штыком удобнее работать, да и целиться сподручнее – ружье у плеча как влитое.

Офицеры все это знали, но такую солдатскую вольность оставляли без внимания, баловством, по указанным причинам, не считали. Но когда нижние чины чаще стали простужаться, а некоторые и подолгу болеть, появился приказ начальника 19-й дивизии Шилинга за № 69. Привожу часть подлинного текста этого приказа, который характеризует, на мой взгляд, отнюдь не формальное отношение самого высокого воинского начальства к «сбережению здоровья» солдат:

«Несмотря на многократные подтверждения приказами его Сиятельства Господина Главнокомандующего Корпусом и других Начальников, г.г. Полковые Командиры… не только не смотрят лично сами, чтобы нижние чины непременно и постоянно имели на себе набрюшники, но и не обязывают строго наблюдать за весьма важным этим предметом г.г. батальонных и ротных командиров… при… осеннем Инспекторском моем смотре полков вверенной мне дивизии …я заметил, что многое число нижних чинов не носит набрюшников, что также было замечено и Дивизионным Доктором.

…Даю знать г.г. Полковым Командирам и частейным начальникам в последний раз, что если на будущее время я замечу нижних чинов не носящих на себе набрюшников, сохраняющих их здоровье, то я сделаю примерное взыскание как с того нижнего чина, на котором не будет набрюшника, так и с ротного его командира, фельдфебеля и капрального унтер-офицера, не досмотревшего этого…»

Приказ зачитали во всех ротах. Это подействовало, солдаты стали надевать набрюшники, особо в ночные караулы. Фельдфебель пригрозил унтер-офицерам (не исключил и дядек), а те всем нижним чинам, что попадут они под розги, если приказа исполнять не будут. Результат не замедлил сказаться: простужаться и болеть стали меньше…

В те времена в верховьях Лабы и других рек, где приходилось Ивану участвовать в походах и экспедициях, рубить лес и отражать налеты горцев, стояли дремучие леса, в основном хвойные. Но довольно часто солдаты встречали здесь и кусты смородины, малины, крыжовника. Правда, глубокой осенью, когда новички уже постоянно участвовали в делах, ягод на кустах, конечно, не было.

Многочисленные солдатские отряды порядком распугали в лесах зубров и медведей, водившихся в тех местах в больших количествах. Однако иногда все же удавалось подстрелить и зубра, и дикую свинью. Эта живность, а также горные тетерева и индейки сразу попадала в солдатские котлы.

Гадюк солдаты не опасались, хотя встречали их тут предостаточно: надежно защищали новые высокие сапоги. Зато на привалах ухо нужно было держать востро, да и в станицах случалось от укусов змеи погибали овцы и собаки.

Строительство мостов, укреплений, рубка просек по документам назывались «государственными работами». Такие работы велись, например, у Темерговского укрепления, что вверх по Лабе в верстах семидесяти пяти от Усть-Лабинска. Строил Иван мосту станицы Тенгинской, позже часть его батальона перебросили на строительство моста через реку Кубань – там уже работали саперы.

Со временем Штаб Тенгинского полка, а с ним и рота охранения, переместился в город Владикавказ, туда же проследовали Штаб Навагинского полка.

После одного из нападений горцев роты Навагинского полка атаковали и разрушили аул Самашки. Неподалеку навагинцы основали станицу, куда постепенно переселились кубанские казаки с семьями, всего за несколько месяцев перевезли туда до двухсот семей.

В целом, несмотря на стычки с горцами, имеющиеся потери ранеными и убитыми, следующий, 1851 год для полков 19-й пехотной дивизии считался относительно спокойным. Во всяком случае, в рапорте командира Тенгинского полка начальнику дивизии отмечалось:

«…Вашему Превосходительству представить честь имею копию с Исторического сведения об участии в походах и действиях частей Тенгинского пехотного полка в 1851 году, представленного мною в Инспекторский Департамент Военного Министерства при рапорте за №… причем докладываю Вашему Превосходительству, что особых подвигов офицерами и нижними чинами в течение прошлого года делаемо не было. 31 мая 1852 г. Крепость Владикавказ».

А между тем строго документально отмечено участие полка в боевых действиях 3–4 января 1851 года в Большой Чечне. 5–7 января в районе «Шалинского окопа» роты тенгинцев перешли реку Аргун и вступили в схватку с отрядами горцев, а позднее в результате почти двухмесячных боев документы полка зафиксировали «поражение скопищ Шамиля с 9 по 25 февраля». Раненые и убитые были с обеих сторон.

Шел уже сентябрь 1851 года. Бои велись тогда на самых разных участках Кавказской линии. В центре ее Кубанский егерский полк атаковал в одном из сражений «скопища Магомет Амина». Только за три дня боевых действий ранения получили два офицера этого полка и пятьдесят один нижний чин, десять солдат погибли.

Горцы постоянно нападали на передовые пикеты русских войск не только на реке Белой, но даже и на реке Кубань. В ответ по приказу командования, чтобы лишить неприятеля продовольствия, уничтожались посевы пшеницы и других культур.

Отряды Навагинского полка в 1851 году отражали атаки неприятеля и сами переходили в наступление в районах Шали, Аргун, Ачхой, аулов Катер Юрт, Самашки, Гехи. Получается все же, что тяжелые бои Навагинский полк вел в течение всего года. В сражениях и стычках погибали офицеры, унтер-офицеры, десятки рядовых. В течение года полк понес такие потери: один штаб офицер был убит и один ранен, пять обер-офицеров ранены, два майора контужены, среди рядовых шесть убиты, восемьдесят три ранены, тридцать девять контужены.

Уже не раз видел Иван Арефьев смерть врагов и своих товарищей, давно научился перевязывать раны, привык к виду крови и раздробленных костей, к хриплому дыханию умирающих. Ранения зачастую бывали тяжелые – «пулею в грудь навылет, с раздроблением костей бедра, колена, плеча, подбородка».

Пока не кончится бой, раненым редко удавалось помочь. И умирали они, кто от потери крови, кто от болевого шока… Документы бесстрастно зафиксировали некоторые моменты трагических событий: на поле боя рядом оказались еще живой прапорщик Дмитрий Жилиховский с пулей в груди и убитый рядовой Сергей Архипов, контуженые поручик Лев Степанов и рядовой Василий Струков… Другие продолжали драться.

Стрелял, конечно же, и Иван, защищая жизнь свою и своих товарищей. А когда в одном из тех боев понял, что дело идет к рукопашной, стало вдруг ружье тяжелым и непослушным, предательская дрожь в руках так и не дала выцелить врага…

Неожиданно в нескольких шагах вырос перед ним всадник с шашкою наголо, прокричал что-то по своему и бросил коня на пригорок, где стоял Иван. Вспомнил тогда солдат, как учил их капитан, командир роты, повторяя слова Александра Суворова: «Одна смерть в дуле, другая на штыке».

И впрямь: пуля в стволе, не истрачена, порох на месте… Иван нажал на курок, опытный всадник вздыбил коня, и пуля свалила его, а не горца, который тут же оказался на ногах.

Уходя от шашки, нырком шагнул Иван в сторону, припал на правую ногу, стволом отбил шашку, а потом стремительно послал вперед штык… Когда рванул назад ружье, услышал отделенного: «Ловко ты его».

Иван опустился на колени, приподнял голову бородатого чеченца: было видно, что они почти ровесники. Повезло Ивану тогда, что не сробел он.

Отделенный наклонился, снял с мертвого кинжал, обернулся к Ивану: «Твоя добыча». Тот ответил: «Возьми себе».

Дядька согласился сразу – не у всякого офицера такой есть, и засунул кинжал за пояс. «Пошли, уходим». «Похоронить бы надо…», – заикнулся было Иван. «Своих бы забрать… Поспешай, а то и мы здесь останемся», – услышал он в ответ.

За десять лет военных действий на Кавказе не в одном таком бою побывал мой прадед и раз остался жив и даже не ранен, значит в сражениях оказался стоек, а оружием и штыком владел умело.

Подобные многочисленные схватки представлены в истории дивизии сухим языком военных сводок.

Большое число раненых, характер ранений, высокая смертность из-за нехватки перевязочных материалов вынудили Штаб Войск Кавказской линии и Черномории обратить на это внимание. Начальнику 19-й пехотной дивизии исправляющий должность начальника отделения этого Штаба в 1851 году направляет следующий документ:

«…Назначено: при каждом батальоне содержать перевязочных средств на пять человек; каждому пятому солдату иметь при себе по одному бинту в четыре аршина, по одному компрессу и по горсти чистой мягкой корпии, на каждых двести человек рядовых иметь по два фунта крахмалу и квадратному аршину папки, для составления повязок, нужных при переломе костей…»

Вместе с этим Штаб требовал докладывать, сколько точно перевязочных материалов истрачено в дивизии за предыдущий период, чтобы на эту цифру в дальнейшем и опереться.

(Неистребимы чиновничьи методы планировать расходы на перспективу, исходя не из вероятных потребностей, а «от достигнутого»!)

Раненых и убитых старались выносить всегда, благо жерди для носилок да топоры находились под рукой. В укреплении или станице в специально отведенном бараке укладывали раненых на солому, если бинтов не хватало – а зачастую так оно и было, – использовали постиранную, уже подсохшую материю.

При операциях анестезию заменяла водка, ее давали раненому выпить кружку или больше, потом заставляли держать в зубах деревянную чурку, руки и ноги страдальца держали дюжие солдаты… Так доставали пули, сшивали разорванные сухожилия, собирали раздробленные кости. Лекарств не хватало, а вот квасу делалось вдоволь, им и поили метавшихся в горячке раненых.

Неудивительно, что увечных солдат, да и офицеров, перенесших такую операцию, было множество. Неправильно сросшиеся кости рук и ног оставляли людей инвалидами на всю жизнь.

Погибших полагалось хоронить с почестями: строили отделение или взвод, залпы салюта провожали воинов в последний путь, перед этим отпевал их священник. Офицеров иногда увозили хоронить на родину.

Убыль нижних чинов возмещалась быстро. Был случай, когда за какую-то провинность пригнали из Воронежской губернии целую роту солдат. Говорили потом, что отказались они стрелять в крестьян, которые сожгли помещичью усадьбу, а стражников встретили вилами да косами.

Роту эту пригнали без оружия, построили перед батальоном Кубанского полка, сечь не стали, но командир батальона сказал, что искупить вину они смогут своей кровью.

Солдатам раздали ружья, порох, пули и послали брать аул, что стоял на высотах у реки Пшишь, а повел их поручик того же Кубанского егерского…

Аул взяли. Погибли почти все, многие в рукопашной схватке. Но большинство солдат полегли еще на крутом склоне. Раненного поручика принесли на носилках в батальон. Горцы не отступили – мужчины остались в ауле навсегда, женщины и малые дети ушли из этого места.

Даже простые солдаты, или, как называли их, «нижние чины», понимали, что горная война не задалась, а обещания генералов, которые те давали царю снова и снова, не исполнялись.

Кровушка между тем текла рекою… Вот и сложилась тогда солдатская песня:

Война продолжалась. К началу пятидесятых годов в Тенгинском полку нижних чинов, награжденных Знаком отличия Военного ордена, насчитывалось уже 140 человек, имеющих Знаки Святой Анны за двадцатилетнюю беспорочную службу – 21 человек, и еще 14 солдат полка к этой награде представили.

Среди навагинцев нижних чинов, отмеченных Знаком отличия Военного ордена, было более ста, а представленных к Знаку ордена Святой Анны – более ста двадцати, кроме того, награду эту уже имели 15 солдат. Еще больше нижних чинов получили шевроны за шесть и двенадцать лет беспорочной службы. Документы говорят, что в этих кавказских полках воевали опытные, знающих службу, храбрые солдаты и офицеры.

Боевые действия все интенсивней перемещались непосредственно в Чечню. У крепости Грозной и в районе Гехи горцы использовали не только ружья, но и пушки. Кстати, последние были вполне приспособлены к местным условиям, имели относительно небольшой вес и не уступали русским пушкам по дальности стрельбы.

Теперь в Русской армии формировались специальные, как они назывались, «чеченские» отряды. Например, один из них состоял из 1-го и 3-го батальонов Навагинского полка и представлял собой серьезную боевую единицу. В нем числилось: штаб офицеров 4, обер-офицеров 31, унтер-офицеров 129, музыкантов 40, рядовых 1459 и даже 59 человек нестроевых.

Штаб 1-й бригады 19-й дивизии, куда входили Тенгинский и Навагинский полки, находился уже во Владикавказе. Батальоны Тенгинского полка тоже изменили дислокацию и размещались: 1-й – в станице Михайловской, 2-й, 3-й и 5-й – в крепости Владикавказ, 4-й – в станице Ардонской.

Батальоны Навагинского полка располагались в станицах: 1-й – Алхан Юртовская, 2-й – Троицкая, 3-й – Слепцовская, 4-й – Ассиновская, 5-й батальон базировался в крепости Владикавказ.

Роты обоих полков рассредоточились в станицах: Аллагор ская, Назрановская, Самашки, Александровская, Котляревская, Ассиновская, а также в укреплениях Закан Юрт, Ачхой, Бумут и некоторых других.

Теперь что касается командующего состава. Командиром 19-й пехотной дивизии в 1852 году стал генерал лейтенант Козловский, начальниками бригад были назначены генерал майоры; в случае их отсутствия или болезни, обязанности возлагались на командиров полков, в частности, одно время Тенгинский полк находился под началом полковника Оночина.

Батальонами командовали подполковники и даже полковники. В состав батальонов входили мушкетерские, егерские, гренадерские роты.

Посмотрим, какие записи сделаны в «Исторических сведениях об участии в походах и действиях Тенгинского полка за 1851 г.», документе, подписанном самим командиром полка и ранее нами уже упоминавшемся.

4-й батальон и еще две роты направлялись в Большую Чечню «для ведения зимних боевых действий», при этом в районе Шали части полка встретили упорное сопротивление горцев, которые умело использовали артиллерию. В том бою тенгинцы потеряли убитыми и ранеными несколько офицеров и солдат.

В результате «на соединение Чеченского отряда» – а скорее, на помощь ему – из Грозной выступил 1-й батальон полка.

Дело было в феврале. Отряд перешел реку Аргун и, пройдя более тридцати пяти верст, разбил бивак юго-западнее Чечен-Аула. Когда стемнело, разожгли костры; часть солдат легли ногами к костру, под головы пристроили ранцы, другие разместились по кругу, человек по десять-пятнадцать: голова на колени соседу. Так, согревая один другого, провели ночь. Караулы во главе с офицерами стояли настороже, пока не рассвело.

Поутру батальон выступил и, пройдя несколько верст, с ходу ввязался в бой. Атаку повел полковник Камферт, музыканты во главе с барабанщиками шли в первой шеренге. Увы, чеченская пуля почти сразу настигла полковника, среди музыкантов несколько человек погибли, были среди них и раненые.

Затем и 4-й батальон направился в Грозную «для содержания гарнизона».

Весной, в апреле, создается «летучий отряд» из рот 1-го батальона, и под командою генерал майора князя Эристова он направляется к укреплению Надеждинскому. А уже в мае упорные бои завязались с Магомет Амином. Выше отмечалось, что сражение это закончилось «поражением скопищ».

Бои также шли у Гехи, на реке Валерик, тенгинцы расчищали «подступы в нагорную Чечню». Из доклада командира полка узнаём, что «в жаркой перестрел с неприятелем сильно ранен был командир третьего батальона подполковник Кушелев», рядовых же ранено всего семь.

В то же время, гораздо севернее, на реке Белой, продолжали возводиться укрепления, там тоже велись боевые действия. Войска несли потери на всех участках Кавказкой линии…

Характер и число потерь среди рядовых и офицеров, в том числе и штаб офицеров, говорит, что последние в боях вели себя достойно, в атаку шли с нижними чинами в одних шеренгах, во всяком серьезном деле шпаге предпочитали ружье и штык.

Снизить людские потери стремились, соблюдая в делах максимальную осторожность, нельзя было давать неприятелю лишнюю возможность к нападению. При движении отрядов непредвиденная остановка в пути грозила бедою, поэтому сломанные повозки не ремонтировали, а выставляли на обочину, движение продолжалось; вообще, останавливаться без приказа строго запрещалось.

Бивак старались разбить на открытом месте, без промедления готовили пищу, как правило, похлебку с овощами, с собою возили ржаные сухари.

Управляясь с таким варевом, поминали солдаты «суп из топора», приговаривали, что с топором-то, пожалуй, наваристей. Да где ж найти бабку, что досыпала бы в котел крупы побольше или еще чего съедобного!

Конечно, когда стояли в крепости, в той же Грозной, было спокойнее, не торопясь ружья и амуницию чистили, одежду чинили, ходили в баню. Оставалось время и посидеть, поговорить; вспоминали убитых товарищей, раненых тож, о всяком вспоминали, всякое случалось… Как-то в одном из аулов попался им дезертир, сбежал он из дивизии еще в 1848 году и все это время жилу горных чеченцев. Пока сидел беглый под караулом, расспрашивал его Иван о житье бытье у басурманов.

Солдат тот рассказал, что сбежал от шпицрутенов – все равно, мол, был бы не жилец. Показывал Ивану нательный крестик – горцы его не отобрали, самого не били, насильно, значит, в свою веру не звали. Совсем уж с трудом верилось, что далеко в горах живут кучно другие беглые солдаты, срубили они деревянную церковь и ходят туда, а горцы тому не препятствуют.

Божился арестант, что чеченский вождь Шамиль за обиду тамошним русским своих строго велел наказывать; а кто из беглых захотел бы жениться на местной, тому тоже запрета нет, только веру надо принять мусульманскую.

Среди тех солдат есть и женатые, живут они теперь по горским законам, и дети ихние бегают по аулу – не отличишь от местных.

Знать, подумал Иван, чеченская и русская кровь не только в бою смешалась. Чудные дела… Выходит, когда подрастут эти ребятишки, если не замиримся к тому времени, вроде как русские в русских палить станут. А их-то дети уж и вовсе не узнают про дедов, что родом были из российских деревень, с Волги да Днепра…

Солдата этого куда-то отправили, и больше Иван таких не встречал.

Если приходилось заходить в замиренные без боя аулы, знал Иван, что и здесь доброго взгляда не жди, но хотя виноватым себя ни в чем не считал, на местных не хмурился и обиды им никакой не чинил.

Приходилось покупать здесь на солдатские деньги хлебные лепешки, овощи, молоко; в жилища при этом солдаты не заходили, ожидали у каменной изгороди, пока вынесут им припасы.

По одному и даже по двое не ходили никогда – мало ли что. Бывало, пропадали солдаты – нет, речь не о тех, кто сам убегал. Разное случалось… Однажды чеченцы двух солдат растяп из того же Тенгинского полка умыкнули. Правда, начальство то ли через армянских купцов, то ли каких других кавказских жителей, выкупило солдат за деньги. Радовались они без меры, когда в полк вернулись, но такие уж были тощие, оборванные да грязные – смотреть страшно. Рассказали, что сидели они в яме, а еду, скорее объедки, проглотить которые можно только с большой голодухи, чеченцы бросали им сверху. Правда, бить не били и кресты нательные им оставили. Вроде бы сам Шамиль, слышал Иван, над пленными издеваться, а тем более убивать их, настрого запретил. Да уж все равно лучше не попадаться…

А пока война снова разгоралась, после 1853 года Шамиль начинает оказывать все более активное противодействие русским войскам.

Потери регулярной армии в Кавказской войне исчислялись не только ранеными и убитыми. В одной из ведомостей того же Тенгинского полка указывалось, что за год «убыло рядовых: от обыкновенных болезней – 74, скоропостижно – 6, от холеры – никто». И такие потери вполне соизмерялись с боевыми.

Лекарства в то время практически не применялись, да их и не было, хорошо, если оставалась возможность содержать больных в относительной чистоте, обеспечить их хорошей питьевой водой и пищей, которая способствовала бы выздоровлению. От холеры, как видно, береглись особо, и это давало свои результаты.

Известно, что хирург Н.И. Пирогов сообщил императору Александру II о плачевном состоянии медицины в войсках, чему он явился свидетелем в период Крымской кампании. В условиях боевых действий катастрофически не хватало лекарств, перевязочных средств, инструментов. Речь напрямую шла о воровстве.

Царь очень возмутился, был искренне огорчен. Можно даже предположить, что вызвал к докладу Военного министра, чиновников от медицины и прочих лиц к этому делу причастных. Но так как причастных оказалось много, сверху до низу, а конкретно виновных ни одного, сделать Император ничего не смог, на том все и кончилось.

Но не только Глава государства знал о творившемся в его армии, а и простые солдаты улавливали, как говорится, причинно-следственную связь между состоянием госпиталей и благосостоянием военных чиновников.

Страшно плохи лазареты, Зато славные кареты у смотрителей.

А спросите у любого, содержанья небольшого:

«Как живете вы…»

«Хотя сами не богаты, на богатых мы женаты, Этим и живем».

Настоящее мученье – только не для всех.

На бумаге все прекрасно, А на деле – так ужасно, хоть не говори.

Грустная, не правда ли, история?

При всем том численность подразделений войск поддерживалась на штатном уровне. Так, в Тенгинском полку число рядовых колебалось от 4300 до 5200 человек, унтер-офицеров было около 450, музыкантов – до 180 человек, а еще нестроевых числом до 300 и денщиков более 100 при 120 офицерах.

Солдатские будни в Кавказской войне складывались не только из походов, боев, рубки леса и тому подобного. Командование, в том числе и на уровне начальников дивизий, проводило регулярные инспекции, уделяя особое внимание состоянию лазаретов, здоровью солдат, внутреннему управлению полков; проводились финансовые проверки, само собой, проверялись оружие и боевой припас.

При осмотре «мундирной одежды» от рядовых требовали не только чистоты и аккуратности, но и знания на память сроков ее ношения, размер денежного содержания солдата, назначаемого казной; нижний чин должен был иметь при себе «арматуру (арматурный список)», где указывались его личные данные: какой губернии, уезда, когда взят рекрутом и когда переведен в полк и т.п.

Мой прадед Иван стоял, как и его товарищи, на вытяжку перед высоким начальством, отвечал на вопросы, предъявлял к осмотру ружье и амуницию, и если все складывалось удачно, то удостаивалсяся похвалы командира роты. А если выходила с его стороны какая промашка, особенно при генеральском смотре, то мог схлопотать наказание, хорошо, если «отеческое». И так и сяк бывало в первые годы службы.

В делах строевой части Штаба 19-й дивизии при представлении «Исторических сведений» отмечается, что батальоны на отдых отводили поочередно – тогда уже в станицах и крепостях, казалось, могли солдаты и офицеры на время забыть о боях, отдохнуть.

Как отдыхал солдат… Да как и в первые месяцы службы: доставал из сундучка (или заплечного мешка, или ранца) уж изрядно потрепанную книжку, в который раз читал и перечитывал – а кто не умел, так слушал – волшебные сказки про животных и людей.

Иван слушал вместе с другими (не давалось пока ему чтение, да и времени особо не было осваивать это нелегкое дело), как читал вслух младший унтер-офицер повесть «о Еруслане Лазаревиче», о богатыре, что уже десяти лет от роду имел силу необычную. Побеждал Еруслан рати великие и однажды, в далеком царстве, наехал на место побоища, где лежала огромная человеческая голова. Была та голова живая и говорила, а под ней нашел герой меч заговоренный…

Нравилось солдатам слушать, как в Индийском царстве удалось Еруслану где удалью, а где и хитростью добыть себе красавицу царевну, а затем и вторую, и третью. И были они одна другой краше. В здешних-то крепостях не то что с царевнами, с простыми бабами да девками туго приходилось.

Не знал Иван, да и сам грамотей, книжку читавший, что Еруслан по настоящему Арслан, то есть в переводе с тюркского Лев, а вся повесть заимствована у персидского поэта Фирдоуси.

Да и столь уж это важно… Бесчисленное множество подобных устных и письменных, весьма вольных пересказов, переделок превратили сочинения других народов в подлинно русские по духу.

Грамотеев в ротах – раз два и обчелся, поэтому и собирались вокруг читавшего охочие послушать, обсуждали потом, что взаправду, а что чисто выдумка.

Грамотный солдат, как показала Крымская война и еще продолжавшаяся после 1856 года Кавказская, становился условием обязательным в армии. С применением не только нового, постепенно приходившего в части нарезного оружия, но еще использовавшегося старого, когда слова «дистанция», «дальность», «таблица стрельбы» употреблялись в ротах и батальонах все чаще, солдату необходимо было знать четыре действия арифметики.

Однако на Кавказе, в условиях боевых действий, обучение рекрутов грамоте шло, конечно же, хуже, чем во внутренних округах. Роты и батальоны постоянно находились в делах, совершали марши и экспедиции, и при всем желании здесь офицерам было не до солдатской грамоты.

Считать, писать учились урывками и только те солдаты, которые сами того хотели. Иван читать уже пытался, книжки спрашивал с буквами покрупней, водил при этом по строчкам пальцем – тем самым помогал себе. Но времени на освоение этой науки почти не оставалось. Когда через месяц другой брал он ту же книгу, слова снова разбирались с трудом, приходилось начинать все сначала.

И даже в 1858 году, когда по приказу Военного министра велено было устроить школы для солдат «на каждом ротном дворе», на Кавказе, где-нибудь в окрестностях Грозной, Ачхоя, в Аргунском ущелье, не то что школы, самого-то ротного двора не существовало. Так и откладывалась опять Иванова учеба грамоте да арифметике на другие времена. Впрочем, как у многих солдат кавказских полков.

В 1853 году Командующий войсками направил Начальнику 19-й дивизии приказ о назначении части батальонов «к походу за Кавказ». При этом отмечалось, что «1-й, 4-й, 5-й батальоны Тенгинского полка, 2-й и 4-й батальоны Навагинского, 5-й батальон Кубанского егерского должны были выступить немедленно».

К приказу прилагалась подробная инструкция, которая требовала полной укомплектованности состава рот этих батальонов, и в частности унтер-офицерами. Давались также указания по части амуниции, оружия, боевого припаса.

Солдаты под присмотром офицеров и фельдфебелей готовились к походу тщательно. Дело шло к лету, и потому командир На вагинского полка обращается к начальнику дивизии с рапортом, где, исходя из опыта войны, испрашивает разрешения для солдат «иметь на себе обыкновенные холщовые мешки вместо форменных кожаных – это удобнее в походах, тем более в летний зной».

Начальник дивизии разрешение дал, что очень обрадовало солдат: они, крестьянские мужики и парни, давно между собой говорили, что с холщовым-то мешком сподручнее. Может, начальство и узнало об этом через ротных командиров.

Время шло, стычки и полномасштабные бои, перестрелки, вырубка просек продолжались. Некоторые роты Тенгинского полка вновь двинулись к Грозной, а Навагинского – к «Бумутскому укреплению», две роты отправили в районы южной Кубани «для содействия жителям». Из мушкетерских и гренадерских рот между тем сформировали «Горно Чеченский отряд». Алхан Юрт и Старый Ачхой в течение лета и осени 1853 года упоминаются как места активных боевых действий.

Все геройские (и не очень) военные дела (и бытовые тоже) отражались в сводках, донесениях, рапортах полковых командиров высокому начальству. Рекруты же свое видение войны выливали в песни – находились по такому случаю среди солдат сочинители. Грустные, порой щемящие и тоскливые, песни эти отражали душевный настрой «солдатушек».

Между тем переписка о «немедленном» выходе за Кавказ продолжалась до марта 1854 года. Наконец, 22 апреля выступили батальоны Навагинского полка, а затем, в мае, Тенгинского. С ними отправился и командир тенгинцев Оночин, о чем и доложил Начальнику дивизии.

Эти части позднее вступили на территорию Владикавказского военного округа, а Кубанский полк двинулся в направлении Тифлиса.

Перед походом пришли приказы об увольнении солдат, что отслужили двадцать пять лет, в отставку. Таких набралось немало, проводили их как положено: построили роты, солдаты взяли ружья «на караул», офицеры отдали заслуженным солдатам «шевронщикам» честь; несколько человек из них имели награды.

Потом строй распустили, Иван, как и другие, пошел проститься с отставниками – хорошо знал их всех в батальоне, и они егоза четыре года тоже в делах повидали.

Уходил и отделенный унтер-офицер; по разному складывалось, когда учил он уму разуму молодых солдат, но обиды на него никто не таил. Иван остался сильно доволен, что дядька на прощание его приобнял и сказал негромко: «Будь жив».

Долго провожающие смотрели вслед повозкам, пока те не скрылись за уклоном дороги. Часть отставных возвращалась к семьям, но большинство уходили к неизвестному пристанищу, хотя в документах, которые получил каждый из них на руки, указано было, как положено, в какие места отправлялся теперь солдат.

Роты спешно пополнили. По представлению командира полка стал Иван ефрейтором, должен теперь наставлять молодых, помогать новому отделенному. Внешне он тоже преобразился, остепенился, возмужал. Лицо его давно прожег темный, с краснотой загар, уверенно и цепко глядели серые глаза, отрастил Иван усы, переходили они на щеку широкой полосой. Шел солдату двадцать пятый год…

В 1855 году откомандированные роты и батальоны Тенгинского и Навагинского полков, согласно приказа, наконец, вступили на территорию тогдашнего Владикавказского военного округа.

До Владикавказа около ста верст прошли горной дорогой. Крутые склоны и ущелья этих мест, высокие скалы даже для старослужащих были в диковинку, а молодое пополнение с русских равнин и вовсе приходило в изумление. От края узкой дороги, с которой время от времени срывались в пропасть камни, старались держаться подальше, в особо опасных местах лошадей брали под уздцы.

Когда замечали на крутых склонах овец, что издали виднелись серым горохом, просыпанным на зеленую скатерть лугов, удивлялись, что не скатываются они в ущелье.

Но особо глазеть по сторонам не приходилось – береглись осыпей и других опасных случайностей в незнакомой стороне.

Годом основания Владикавказа считается 1783 год, вырос он на месте осетинского аула Капсай, что означает «Горные ворота», и расположился по обоим берегам Терека на высоте порядка шестисот семидесяти метров над уровнем моря. В то время Владикавказ был крепостью и как бы замыкал вход в ущелье Терека. Поэтому город этот, как начальный пункт на Военно Грузинской дороге, имел стратегическое значение – перекрывал единственный в Закавказье удобный подступ к Тифлису. Неслучайно здесь находились штабы дивизий, бригад и полков войск Кавказского корпуса.

Россия уделяла Владикавказу и Осетии в целом очень серьезное внимание, в частности, большие усилия направлялись на распространение здесь православия. Еще в 1836 году, то есть лет за двадцать до описываемых событий, во Владикавказе открыли духовное училище; в целях просвещения и налаживания более тесных отношений с местным населением делались переводы книг на осетинское наречие с использованием букв «русской гражданской графики».

Пребывание во Владикавказе и вообще на территории Осетии солдаты восприняли как отдых, хотя находиться в казармах, постоянно на глазах у высокого начальства, тоже было не сахар.

Однажды послали Арефьева в Штаб батальона, где у писарей обязали его взять какие-то бумаги да десяток свечей, еще мешок с рогожами на складе и всякой мелочи для ротного начальства.

По такому случаю прихватил он с собой недавнего рекрута из Саратовской губернии, что служил теперь в его же отделении. По дороге обратно повстречался им подполковник Туманов, их командир батальона, а с ним поручик.

Как положено, стал Иван во фрунт, ожидая командира, приложил правую руку к козырьку фуражки, да и молодяге скомандовал тихонько, чтобы отдал честь.

Подполковник почти прошел уж, да вдруг развернулся к солдатам; поручик остановился чуть поодаль. «Что же это, порядка не знаете… Как следует приветствовать офицеров…» – спросил он сердито.

Иван растерялся, потом чуть скосил глаза влево, на своего товарища. Тот, вопреки правил, бросил мешок на землю в грязь, сдернул фуражку с головы. Волосы, то ли от страха, то ли заломленные неудачно надетой фуражкою, торчали рыбьим плавником.

Поручик, глядя на все это и покусывая губы, едва сдерживал смех. А когда подполковник двинулся дальше, смешливый поручик, возрастом не старше Ивана, приказал Арефьеву доложить об этом случае командиру роты и отделенному, а провинившемуся солдату сказал: «Ну и балда же ты, братец».

Пришли в роту, доложил Иван по команде, как офицер велел, а сам со злости треснул напарника, который подвел его, по затылку.

Но на этом дело не закончилось, подполковник был человеком строгим, солдат своих, в том числе Ивана Арефьева, знал в лицо. И 8 марта 1856 года издал приказ по батальону, в нем говорилось: «…Нижние чины, имея в руках или на плечах ношу или же бумаги, при встрече с офицерами снимают фуражки, равно же и папахи, и делают фронт, ротным командирам строго за этим беспорядком следить, чтобы унтер-офицеры и старые солдаты внушали рекрутам, как должны в этом случае поступать. Старые солдаты должны за это отвечать».

Приказ зачитали в ротах, а отделенный приказал Ивану по такому случаю учить молодягу уму разуму, да присматривать за ним.

Выбрал Иван из напиленных бревен одно, длиною в аршин и толщиной вершков пять шесть, приказал неудалому взять его на плечо и идти рядом с собою. Дядька, изображая офицера, двинулся им навстречу, и, когда оставалось между ними шагов десять, дал Иван молодяге команду стать во фрунт.

…Урок повторили раз десять, короткое бревно казалось воспитуемому уже целой лесиною, но усвоил он порядок теперь крепко.

Хотя в приказе никаких фамилий не указывалось, в роте все знали, кто провинившийся. Список с того приказа батальонный писарь отдал Ивану на память, за что стребовал косушку. Долго еще бумага эта лежала в сундучке, а потом куда-то затерялась.

Молодого же, со слов офицера, прозвали Балдою. Впрочем, прозвища имели многие; один солдат, ростом под два аршина и восемь вершков, не попавший в Гвардию, видать, из-за тонкой кости, имел еще и длинную шею, а потому получил прозвище Гусь. Да на такие вещи никто и не обижался, причины обижаться и поважнее бывали.

Приказ по батальону вышел в 1856 году, и только в 1862 году изменили порядок приветствия офицеров нижними чинами, и не зависел он от того, несут солдаты что либо в руках или нет. В приказе по Военному ведомству говорилось: «…с введением в войсках новой шапки всем без исключения нижним чинам отдавать честь старшим, не снимая шапок, а прикладывая руку к козырьку».

Но это еще когда будет, а пока солдат должен помнить твердо, когда снимать головной убор, а когда нет.

В 1856 году Тенгинский и Навагинский полки влились в состав 20-й дивизии, в нее же входили Куринский и Кабардинский пехотные полки, а в 19-ю дивизию – Крымский и Севастопольский.

Для солдат, однако, ничего не изменилось: большинство ротных и батальонных командиров остались прежними, горцы продолжали защищаться, смело и решительно, а русскому человеку куда ни глянь – все те же горы и леса.

В 1857–1858 годах Кавказская война, казалось, действительно шла к концу. Часть полков, в том числе полки и 20-й дивизии, вели боевые действия на северных склонах Кавказских гор, проходили знакомыми лесными просеками и проложенными уже дорогами.

В новых станицах, что вырастали на месте разрушенных аулов или неподалеку от них, ставили деревянные церкви; сюда и ходили солдаты, сами по себе и с командою. Командиры и полковой священник строго следили за посещением нижними чинами церковных служб и соблюдением ими православных обрядов. Примером может служить приказ начальника бригады: «С настоящего Великого поста командирам блюсти строго, чтобы все воинские чины непременно чтобы говели со своими ротами, а бригадному священнику предписываю по окончании Великого поста представить списки поротно всех воинских чинов с их женами, делая отметки против не исполнивших по каким либо Законным причинам».

Насколько мне известно, Иван Арефьев с детства был человеком глубоко верующим, поэтому нет никаких оснований полагать, что мог он уклоняться от присутствия на церковной службе и нарушать иные православные традиции. Так что появление упомянутого приказа для него ничего не меняло.

В 1857 году во главе объединенных сил 20-й и 21-й пехотных и гренадерской дивизий поставили генерала Евдокимова, бывшего начальника 2-й бригады 19-й дивизии. Полки продвигались теперь в самые отдаленные, дикие места Чечни; поднимались солдаты нагорные склоны, высотою до сотен саженей, спускались в ущелья, перебирались через горные потоки, используя веревки и подручные средства, и снова врубались в густые заросли орешника.

К началу 1859 года, после поражения в Аргунском ущелье и Малой Чечне, войска Шамиля отошли к аулу Ведень. Во второй половине марта аул атаковали батальоны Тенгинского и Навагинского полков вместе с другими частями.

К тому времени носил уже Иван над обшлагом полукафтана и шинели нашивку желтой гарусной тесьмы – «за беспорочную выслугу» шести лет и одну узкую ефрейторскую нашивку поперек погон. Сам теперь мог кого угодно научить и штыковому бою, и прицельной стрельбе, и немалым хитростям горной войны, и некоторым солдатским премудростям. Не стыло уже сердце, когда сходился врукопашную, однако помирать не торопился, на рожон без причины не лез.

И когда дана была команда их роте к штурму чеченской крепости, перекрестился, без промедления поднялся и беглым шагом пошел вперед под пули.

Две недели отчаянно защищались воины Шамиля; чужих не щадили и себя в том бою не жалели. Убитых и раненых, пока не кончилось сражение, никто не считал.

Две недели атаковали аул русские роты… Когда закончился последний бой, понял Иван, что сидит у разбитой каменной стены, на коленях ружье с погнутым дулом и разбитым в щепы прикладом, кафтан и рубаха разорваны в лоскуты, шинели и мохнатой шапки на нем вовсе нет; голова, руки, грудь – все в присохших уже кровавых корках, болят кости, саднит кожа. Вроде, даже и не ранен – видно, и сейчас хранил его Бог.

Перед глазами все стояли отблески пожаров на шашках горцев да на отточенном на вершок жале собственного штыка. Здесь, наверху, стало уже тихо, а где-то внизу еще слышались крики и выстрелы – это Шамиль с последними защитниками крепости, большей частью раненными, прорывался на восток, в дагестанские горы.

В конце лета 1859 года, в августе, солдаты Ширванского и Апшеронского полков 21-й дивизии штурмовали отвесные скалы-горы Гуниб, где находился Шамиль и около шести сотен его воинов. Сдался Шамиль.

Приказ генерала Барятинского, руководившего операцией, через несколько дней после последнего боя был зачитан в частях 20-й дивизии; в нем говорилось: «Шамиль взят, поздравляю Кавказскую армию».

Иван Арефьев вместе с другими тогда, в сентябре 1859 года, встретил эти слова громким «ура!».

Но пройдет еще несколько долгих лет, прежде чем в мае 1864-го в церквах отслужат молебен по случаю окончания полувековой войны, хотя империя гораздо раньше официально утвердила свои притязания на завоеванные территории, внося в топонимику новые названия. В 1861 году Высочайше было повелено: «Все пространство, находящееся к северу от Главного хребта Кавказских гор, заключающее в себе как две области – Терскую и Кубанскую, так и Ставропольскую губернию, именовать впредь Северным Кавказом».

За годы Кавказской войны Русская армия приобрела новые качества. Вот что писал об этом А.А. Керсновский:

«В чащах чеченских лесов и на раскаленных дагестанских утесах, в молниеносных рукопашных схватках с отчаянно храбрым противником и в изнурительных напряжениях прокладки дороги расчистки просек, крепла воля, закалялись характеры, создавались легендарные боевые традиции, вырабатывался глазомер начальников и бесстрашие подчиненных».

Боевые отличия за Кавказскую кампанию получили полки трех пехотных дивизий – 19-й, 20-й и 21-й:

– 74-й пехотный Ставропольский и 76-й пехотный Кубанский полки – Знаки на шапки за Западный Кавказ (1864);

– 77-й пехотный Тенгинский полк – Георгиевское знамя за Андию (Ведень) 1859 г., Знаки на шапки за Чечню (1857–1859);

– 78-й пехотный Навагинский полк – Георгиевское знамя за Ахульго (1839), Андию и Дарго (1845–1846), Знаки на шапки за Чечню и Дагестан;

– 79-й пехотный Куринский полк – Георгиевское знамя за Ахульго (1839), Андию и Дарго (1845–1846), Знаки на шапки за Чечню и Дагестан;

– 81-й пехотный Апшеронский полк – Георгиевское знамя за Ахульго (1839), Андию и Дарго (1845), Гуниб (1859), Георгиевские трубы за Восточный Кавказ (1859), Знаки на шапки за Чечню (1857);

– 82-й пехотный Дагестанский полк – Георгиевское знамя за Салты (1847) и переход у Сагрытло (1859), Знаки на шапки за отличия (с 1849 г. по 1859 г.);

– 84-й пехотный Ширванский полк – Георгиевское знамя за Гуниб (1859), Георгиевские рожки за Западный Кавказ (1864).

Прадед гордился и наградами полка, и знаками, которыми наградили солдата – ведь их давали за доблесть и верность присяге.

Окончилась Кавказская война, но продолжалась для Ивана Арефьева служба.