В моих глазах двойное дно, Но то, чем вижу, — где-то между. Мое лицо сомкнуло вежды, Но только видит не оно. Мои ладони и ступни Набрякли веками сквозь горсти, Еще чуть-чуть — пробьются гвозди, Но только видят не они. Ладонью я теряю нить, Но вижу стороною тыльной, Не видеть я почти бессильна, А много видеть — мало жить. Хоть надевай чулки, хоть нет, Мои прозрачные колени И те глядят, когда не лень им, Запястий снасти ловят след. Я вижу пальцами тоску, А волосами вижу ласку, Я улыбаюсь, видя наспех, Ведь знаю — не успеть броску. Я вижу тенью и спиной Окно, сокрытое доселе, Окно сквозит на грубом теле, Но то, чем вижу, — не оно…

Хотелось бы играть На чем-нибудь красивом, Хотелось бы писать О чем-нибудь большом, И на своей любви, Исчерченной курсивом, Пляшу я нагишом, Пишу карандашом. Я так любила быть Картонной королевой И петь про ерунду Неясные слова, Еще чуть-чуть — и стать Мне многомерной девой, Но сердце у меня Простого вещества.

Придумай имя для леса Имя для зверя Для камня Для птицы Придумай птицу для рыбы Рыбу для моря Море для неба Придумай небо для солнца Солнце для листьев Листья для древа Придумай Буквы для звуков Звуки для слова Слово для Бога.

Не зная молитвы, на небо взираю И Бога читаю на нем письмена, Влюбиться б певице, но сердце боится И взгляды стекают с небес полотна. Я раньше любила свои самолеты, Прощанья, и встречи, и взлетный озноб, Теперь мои слезы сухи и белесы И страстью не пахнут следы моих стоп. Мой пот не унюхать полиции нравов, Я сбила со следа, уйдя молодой, Зови субмариной, стальной и невинной Меня в честь того, что я стала водой. И лить пустотелая грудь отзовется, Когда меня теркой пощада лизнет — Я так тонкостенна, не надо измены, Я счастлива просто смотреть на восход. И мир, что мне раньше был узок и тесен Теперь неприютен и пуст, как ангар, Я так не на месте на общем насесте, Мне так непонятны слияния пар. Мой атлас беззуб, но целует за палец, Мой чайник безгуб, но кусает взасос, При мне мои вещи молчат и трепещут, Зато за глаза пишут тайный донос. Что я слишком ласкова к мертвой синице, Что я крашу губы, когда я бледна, Что лучше бы было певице влюбиться, Хоть эта идея глупа и вредна.

Садились холодные птицы На горло убитой весне, Древесный сок слезовидный Из вен струился на снег, Она после смерти молчала, Она улыбалась во сне, И лишь одного просила — Оставьте меня в тишине. И те, что меня любили, И те, что меня забыли, И те, что ломали мне крылья — Мне больше до вас дела нет.

Мой слух остер, как тело бритвы, Мой взгляд и нюх пронзают свет, Меня не сможете убить вы — Того, кто смертен больше нет. Я не играю в ваши козни, Я не вращаюсь в колесе, Я там, где рано или поздно Однажды будете вы все.

Человек Человекович Человеков Имярек Имярекович Имяреков Его некому полюбить Ни король ни мертвец ни аптекарь — Такой неприкаянный некто Такой невзрачный на вид Две подружки — мама и смерть. На кого нужнее смотреть?

Умри на бис, красивая актриса, Еще раз вниз — на доски, на цветы — Другие роли не дождутся биса: В их смерти нет изящной красоты. Ты, как венок сонетов, совершенна, Перекликаясь позою с судьбой, Сначала падаешь на узкие колена — И восклицает горестный гобой. Потом, воздев извилистые руки, Ты всех прощаешь. Скрипка голосит Скрипачка, некрасивая от муки, Сквозною темой смерти нам грозит. В тот миг никто не смеет к гардеробу Спешить, чтоб взять пальто без суеты! Ты умоляешь милого ко гробу Собрать свои любимые цветы. Конечно, он согласен! Дорогая! Не умирай! Но вдруг в оркестре дробь, Литавры гром ужасный изрыгают И струны мелкой трелью бьет озноб. Ты валишься подстреленной пернатой, В оркестре пауза — и слышен тела стук. К автографам сбегаются фанаты, Дан занавес — и ты живая вдруг. Цветы, записки, гром аплодисментов, Оркестр сияет темою любви… Для этих вот томительных моментов И властвуют актрисы над людьми. Потом уйдут в гримерку оркестранты, И выстроится очередь в фойе… И лишь сама ты скажешь — очень странно Мне действо театральное сие.

Не все же мне быть хорошей Пора и побыть плохой Не все ж на тебя похожей — Загадочной, но глухой. Хороший — а любишь плохую, А я всухую психую, Добрый — а любишь злую, А я нс люблю, но целую. Ты любишь меня еще эту, Хотя согласен на ту, А этой меня уже нету, И той быть невмоготу. И кто из нас настоящий? Актера играет актер Зритель глухой и незрячий, Сорван спектакль. Форс-мажор.

Стою и чувствую, как взрослею, У стен есть плотность и глубина, У плоти есть под корою змеи, Улыбка Кали слегка злобна. Остра печаль, одиноки черви, Безликий сфинкс не пускает слез. Веревка — это не просто вервие, Внутри и так перепилен трос. Увитый матчем щербленых кнопок Кассир-привратник глядит в дупло, Жует билеты, небрит и робок, А время роли уже пошло. Театр открыт как коробка снизу, Видны запыленные кишки, Пернатый клоун идет карнизом И шлет измученные смешки. Учите текст, шевеля глазами, Пока предсердие ловит такт. Наш главный чем-то все время занят, Не надо плакать, у нас аншлаг. Ступни к стропилам небес прижаты, Башка стучит в мировое дно: Извне все это висит как вата, А изнутри как в гробу темно. Красива участь кривых амуров, Босых цариц в зоопарке сцен, Ты эпизод — ты взлетаешь хмуро И попадаешь не в бровь, а в плен. А наверху все пески да точки, Овалы клетки, щенки химер: Ты не попал в них настолько точно, Что аплодировал весь партер. В глазах по лампочке, в ребрах дырка, Астральный ветер, картонный член. Я сирота, я умею зыркать, И нажимать, и стрелять с колен. Ты будешь в платье из красных буден Кружить смещенный ногами пол, Но ты не знаешь, кто эти люди, К которым ты, наконец, пришел.

это новый виток одиночества или всего лишь очередной приступ клаустрофобии? м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м птица времени хищная опять мучишь меня зачем я печальна тобой когда идешь мне летишь мной мней мно мну… клаус троф об и я. рысь не грызь брысь! сыгоре улын ыл гранзай аголант залгар ао крелой с и.

Когда я была человеком, Я не умела летать. Меня уважали вещи За сутулую стать. Меня презирали кошки, Но камни молчали вслед, А люди боялись того, что Чего-то во мне нет. Я ела из глиняной миски Железным предметом суп И не понимала смысла В сближеньи горячих губ. Земля колобком каталась, А я недвижно ждала, Когда надавят на жалость Истошные колокола. И вздрогнут грудями девки, А мужики струхнут: Ведь Бог похож на возницу, В руке держащего кнут, В глазах его вспышки молний, А в голосе — нежный гром. Любовь его — это волны, Их не исчерпать ведром. А пробужденье похоже На двухнедельный оргазм, И те, кто на небо вхожи, Зачем-то прячутся в грязь. Кусают за ноги звери, И в темечко каплет уют, В нас Бог пытается верить, Суд входит. И все встают.

Внебрачные дети драконов Цеплялись за розу ветров, Нагие тела саксофонов Фанфарили стройностью строф. Прощай, его летняя жалость, Зимой он уйдет на покой — Напрасно змея размечталась О ветреном змее с тоской. Рожденная ползать, знай место, И шкуру в гармошку ссучи — Ни мать, ни жена, ни невеста, Забудь про ветра и лучи. Колодная дама, будь тише — Дракону не быть королем, Он ветрен, как флюгер на крыше, Он с детства был лучшим вралем. Анданте закончено точкой, Аллегро не раньше весны. Усни, завернувшись клубочком, Смотри в темноте его сны. В часах его время без стрелок, На стрелках часы без минут, И мир незатейливый мелок Под бреющим летом простуд. Мечтай о несбыточной выси И ползать учись без прикрас, А он не увидит на письмах Рубашками вверх мезальянс. Люби его, клетка без птицы, Люби, без иголочки нить, Быть может, потом не случится Кого-то еще полюбить.

бабочка бьющаяся в сетях страдания подбитая лапа бездомной собаки цепочка босых следов на январском снегу гитара со струнами из слез июльское небо из-за прутьев клетки эротические танцы со смертью у края пропасти ожерелье из терновника пауза между двумя звуками флейты китайская стена одиночества нити дождя сшивающие небо и землю лабиринт из слов для заблудившейся мыши браслеты на запыленных щиколотках цыганки погремушка в руках мудрого младенца молоко расплескавшееся на горячей дороге кузнечик отравленный фиолетовым цветком пылинка канифоли на занесенном смычке управляющая тенями создающая облака на аквамариновом небе листающая миры как страницы и везде находящая себя неизменной девочка с дудочкой просящая милостыню в подземном переходе кармен продолжающая танцевать с ножом в груди монахиня в келье нанизывающая молитвы на четки ущелье между движениями секундной стрелки непорочная Дева на медальоне проститутки рыба с телом женщины плывущая со стеблями осоки в руках медная монета в ссохшейся стариковской ладони кошачий прыжок и вспорхнувшая белая голубка алая дверь боли что отворяется сумерками праматерь Ева пред древом запретным та что смотрится в разбитое зеркало брошенного дома игольчатая гусеница ползущая через асфальтовую дорогу птенец с прозрачными веками съеденный муравьями вселенная зашифрованная в иероглифе страсти одинокий человеческий голос которому откликаются лишь химеры босая жрица луны танцующая на разбитых стаканах тетраэдр печали затерянный на плоскости времени суток неразменная непродажная неизменная преданная распятая и воскресшая в третий день по писанию одушевляющая предметы оживляющая мертвых очеловечивающая животных обожествляющая человеков это любовь моя

Во рту держала рыбку Хрустальная цыганка, И сердце защемило Дверями наготы. Оденься, голодранка, Нельзя жить наизнанку — Стекольщик Армадилло Шьет хрупкие листы. Рисует арабески Звенящим стеклорезом По форме остролиста Твоих прекрасных глаз, Его движенья точны И непорочны точки, С тобой он пал бы низко, Но только не сейчас. Вечерние таксисты Как дерево, безлисты, Они везут в тупые И острые углы, Свобода в их квартирах Разбита транспортиром, Копеечки — мониста, Колечки — кандалы. Нутро ее отверсто, И ребра ее — рельсы Ключицы — полустанки И рюмки — позвонки. Летит из улья пуля, Кусает за грудину, А он глядит слезами В босые потолки. Стекольщик Броненосец Заезженной пластинкой Царапает о пулю Мишенью на груди — Кого цыганка просит, Того она не бросит, Пока ее кастрюля Звенит струей воды. Слова во рту как рыбки — Струей воды играют На флейте тонких пальцев, Чья пустотела кость, Стекольщик, сшей ей платье, Сравняй ее со знатью, На флейты тонких пальцев Надень алмазы звезд! Хоть это не поможет, Хоть все одно и то же, Но для любви не будет Ни слова ни окна, Она опять любима, Но эти нули мимо, Она опять прекрасна, Она опять одна.

Неодета и странна Полная луна. На босых ее глазах Пятна от вина. Больно спать, когда в стекло Бьет ее тепло. Я не пью ни чай, ни страх — Мне одной тепло. Акварели на слезах, Косы из травы. Полупальцев резонанс, Модерн-данс кривых. Выворачивай носок И тяни подъем, Кровь из носу — это сок: Разобьем и пьем! А жена твоя — стена, Делает ребеночка из глины, Нежна, обнажена Известковая ее грудина. У нее пока нет молока И сутулы плечи потолка.

Любимый поил меня своей кровью Волосы шевелились от любви Я в летней бледной коже Забывала свое имя все глубже Его мраморные взгляды Сшивали во мне лево и право Он вспоминал себя женщиной И сумерки никак не наступали На одной ноге стоял Бог Лягушки громко целовались Минуты переворачивались как монеты И смерть оставалась так близко как одежда Я подарила ему свой третий глаз Он и так умеет превращаться в дерево Он выбросил в окно свои пальцы Теперь будем вместе летать лежа

Загляни в тайники моего ликованья, Я живу между двух твоих рук Отвернись, я стесняюсь знать эти тайны, Тайнознание — участь старух. В дырки времени сыплется солнечный ветер, Обветшала обертка сих дней, Нынче платье реальности — драные сети, И мы страшно запутались в ней. И смеются секунды над глупостью стрелок, Словно свежий узнав анекдот. Мы, гуляя над бездной, букашечно мелки, Изо рта не надышимся в рот. Расстегаи свои ребра, там птица томится, Бьется, встретиться хочет с моей. Мы на плоть нанесли свои белые лица И считаем — так Богу видней.

На моих глазах растет трава, Твои ладони приросли к моей груди, Твои кости провалились сквозь мой скелет, — Мы слишком долго любили друг друга. Где-то бродят наши имена, Где-то время имеет власть над плотью, Мы были теми, кем больше не станем, — Великая любовь не проходит бесследно. Ветер расчесывал зеленые пряди растений, Когда мы были друг другом. Так будет и дальше, только ветер мы выдумаем новый: Теперь нам все можно. Ничего не страшно, потому что нас нет.

Ветераны фиолетовых баклажанов Сворачивают за один и тот же угол Где пустоту разливают в бутылки Они заглатывают стеклянные горлышки Глаза их прозрачнее чем хрусталь Головы навылет прострелены жаждой Я вижу сквозь их дырявые тела Они тоже когда-то были ангелами Сзади девочка с бидоном без молока Она умерла еще прошлой ночью Бездомные собаки живее следов Но за молоко плачены деньги Можно попасть в стакан, даже разбитый Вытереть пот шершавой стеной ветра Идти незачем просто надо держать равновесие Ты-то идешь прямо — это земля качается Ты умеешь быть краской на реальности Осталось найти того, кому это нужно Тетрадь захлопнулась а потом устала Ноги пошли вопреки горю Всем петь песни — такова задача Куплеты повторяются и цвета заодно Танцевать несмотря ни на что Тогда расцветут мозаики смысла Учителя тоже плачут Никто не верит что мы — маленькие дети Нарисуй себя на деньгах Это достойная глупость на сегодняшний день Рифленая поверхность смеха Щекочет подошвы живых мертвецов Трудно вписаться сразу двумя телами В блюзовый квадрат двери Андрогины запинаются о тепло Менты засовывают пьяниц в коробки В узкий проем игольного ушка Это никому не поможет

Запястья у птиц тоньше страниц Жаль, что хожу без сердца, Я обнял бы твою тень. Ночь вывернулась наружу, Я выблевал души и лица, Я больше не оборотень. Я съел самого себя, я смотрел На солнце, что мне не светит, Я снова тебя хотел. Я знал все слова, которые лгут, Но тут не помогут ни те, ни эти, Как много проблем у тел… Остаться живым — кино не дом всех, Не ешь меня, серый ветер, Стучи в меня — это дверь. Любовь это путь, стрелка на грудь, Но я тот, кого нет на свете — Ни человек — ни зверь. О, нечеловеческие танцы, О, мы одинокие повстанцы На странной земле, В песке и в золе Такие немногие. Из глины и персти Двуногие Без шерсти.

У нашей матери нет лица, У нашей материи два конца, Если бы не было нам отца — Империи был бы конец. Ты бреешь ноги бритвой Оккама, Правда тонет на дне стакана, Играешь «Собачий вальс» кулаками, А у собак нет сердец. Больше нет у меня любви, А на меньшее я не согласна, Как классно — Петропавловка, Спас на крови. Развилка улиц, вен, капилляров, Маляр закрасил известкой гитару, Оскал правды из черных арок — Этот город и враг мне и друг. В человеческой форме так много отверстий, Тебе смешно — а у нас это с детства, Я люблю человека без сердца, Я люблю человека без рук Не предлагай мне умереть, Я и так уже слишком жива, Голова Обнулилась на треть. Вчера накрылось бубновым тазом, Смотрю немигающим третьим глазом, Вижу все сразу, твержу эту фразу На берегу реки Океан. С ручным временем на ремешке, Худая, как верблюд в игольном ушке, Подошвы взлетают от ветра в башке — Танцую канкан. Прошлое тоже зависит от нас: Проболтаешься — станет не так Этот факт Иной каждый раз.

Сегодня зрение какое-то иное. Снега слепят, синицы шелестят. Мой дом — ветхозаветное каноэ — Скользит по фону как-то вбок и вспять. И хочется идти и помнить детство Все вдаль и вдаль, как птица в пустоте, Шагами попирая фона девство Быть одинокой кистью на листе. Расфокусируй. Наведи на резкость — И пустота еще пустей вдвойне. И нет меня. И нет печалей детских, Что с нынешнею славой наравне. Веда следы из ныне до иного, Горжусь, как самоучка-каллиграф Ничто не старо. Но ничто не ново. Ничто — во всем, чего достанет взгляд.

Вот мальчик идет: он и горд, и растерян, Он птице отдал свои крылья и перья, Он выглядит хитрым, как все подмастерья, И мечется жестами рук. Коверкает звуки истасканной песни, Известкой марает пролеты меж лестниц, Рисует три буквы, чей оттиск известней, Чем множество умных наук А я же — не лучше — на графику звука Нелепо взираю, как странную штуку, И вот, воздевая дрожащую руку, Вонзаю стило в пустоту. О радостный ужас листа нежилого! Ну хоть бы помарка, зацепка ли, слово, Как страшно с удилищем сим словоловным Бывать проводящей черту! Абрисы фонем образцово-бесстрастны, Они как актрисы, надевшие маски, Убьют вас, прославят, одарят богатством, И все ж не укажут проем Туда, где все смыслы открыты бесстыдно, Влеченья забыты и битвы — не битвы, И знак на листе ничего не сулит вам, Пустой в изобильи своем. Нет цели стреле, направления ветру, Нет формы и цвета, походки и метра, Нет семени, нет сердцевины и цедры, И плод апельсина не тут. Вам хочется песен? — их есть у поэта И нету. Зато есть столбцы, и приметы, И стрелки намеков неясные в Лету И к судьям пристрастным ведут. Убавьте свой пыл, заместители Бога! Не всяк приручает строку-недотрогу, Не вы, а она изучает вас строго, Взирая сквозь воздух земной. Безумные речи лишь кажутся странны Тому, кому слышать пока еще рано: Прессованный смысл открывается пряно Тому, кто не болен виной. Дрожаще и смело плету паутину, Отточенный кончик движеньем картинным Заходит в беленой бумаги рутину, Пронзив безымянную мглу. И делают руки, хоть очи боятся — Ведь прост вышивальщика труд и паяца: Лишь жестом, неясно стремящимся к танцу, Внедрить чрез холстину иглу. И все мимоходом в пути именуя, Сопя, с головой погружаюсь в игру я, Кусаю от яблока, вкус его всуе Почти не заметив совсем. Реальность — такая условная штука, Шаг внутрь — и в грудине не слышится стука. Ни рук, ни разлук, ни порока, ни скуки, А яблоко после я съем. Случилось письмо. Ни к кому, ни куда-то, Под ним не поставлю ни подпись, ни дату, Печать почтальона сургучно не вжата, Веревкой не связан конверт. Куда я пойду после этого шага? Не терпит неясности толща бумаги! Размашистой точкой прорвав свою сагу Закончу на том круговерть Длиннейшей из письменных черт.

В бане проснулись мухи, бабочки, даже комар, Долго топлю — сухо, тепло, но пока не жар. Смотрю на свои руки как на странный предмет: Это мои штуки? Легче поверить, что нет. Белое нечто темнеет за запотевшим стеклом, Снег там и вечереет, здесь я шуршу стилом, Мухи сдурели напрочь, ищут лето зимой, Я не могу помочь им, кто бы помог самой. Многим сейчас владею — вот, например, скелет. Хочешь — пляши идею, хочешь — танцуй балет, В шкафу с дорогим скелетом органы чувств и грусть, Крыльев, похоже, нету. Проем у лопаток пуст. Ценная вещь — тело — нужен за ним уход: Кутать его в белое, класть еду ему в рот, Выгуливать в лесопарке по снегу босиком, Парить его в жарком и обнимать с мужиком. Мне бы поплакать — впрочем, от этого толку нет. Эти пустые очи не источают свет, Дал мне Господь так много, что обижаться грех. Смотрю на свои ноги — и разбирает смех. Ну для чего на свете эти сгустки тепла? В воине и в поэте — встретить опять тела, Что меня гонит тоже в круговые пути? Господи мой, Боже, как бы к тебе прийти…

Важное: не забыть лечь спать. Неважное записано в еженедельник, Смотри на мир, белеющий, как кровать, Постеленный в сумерках под сочельник. Граница, делящая небо и грусть, Не заперта — взглядом ищу отмычку, Отдаю отчет — это ученичество, Хотя не знаю, чему и зачем учусь. Лишь улыбаюсь воспоминаниям О том, что на самом-то деле белое: Как, пятилетняя, говорю маме я — «Если б не мультики, лучше б меня не было». Ищу зазор между снегом и мной И понимаю — одно и то же мы: Снег горизонтальной лежит стеной, Я с каждой смертью на жизнь моложе. И эта картина стоячих волн Красива, словно походка смерти. Кто бы ты ни был, куда б ни шел, Ты неподвижен — ты ось круговерти. В груди есть точка — она стоит Как этот снег и вот эти сумерки, Как это окно и пустынный вид Мира, где кроме тебя, все умерли. А ты бессмертен, ибо ты бог, Все можешь, хоть разве от этого легче, Ты встаешь и хочешь шагнуть за порог — Вовне — к пустому листу навстречу. Оставить следы, немоту истоптать, Создать подобие мира и краски, Упасть как печать, возмутить, раскатать — Физиономия снега бесстрастна. Ему все равно, его словно нет, Условно — что холодно в нем коленам. Какая там истина — даже снег Во тьме — белый и черный одновременно…

Ту жизнь, где все не без изъяна, С окна срисует обезьяна И от карниза кинет вниз Кривой, но ревностный абрис Пейзажей на стеклянной кальке, Пассажей каблуков, асфальта, Цветных и пьяных витражей, Неверных пассий и мужей. Бесстыжей пены белых юбок, Очков, петард, бретелек, трубок, Смешков, намеков, кошельков, Карманов, носовых платков, Колготок с убежавшей стрелкой, Чулок с фривольною отделкой, Причесок, взбитых второпях, Бандитов в золотых цепях, Витрин, бутылок, экипажей, Бесед с налетом эпатажа, Детей, вопящих как в войну, Старух, готовящихся к сну, Бездомных псов, болонок томных, Борцов за что-то неуемных — Все бросит слепо за окно. И вот в замедленном кино Летят пейзажи через время, Прохожим остро метя в темя, А им опасно невдомек, Что вниз скользит стеклянный рок — Отвесный ножик гильотины… И в ужасе замрет картина. Фотограф срежет кольца лет: На времени, как на стволе, Деревья в непристойных позах, Туманом зараженный воздух, Порока запах, шум и нас Средь них предательски анфас! Но мир расколется на звоны Запахнет в воздухе озоном, Оконным солнечным кивком, И станет вновь насквозь знаком. Все зашевелятся, свободны, Лишь стекла телом инородным Хрустят и бьются под ногой, Напоминая мир другой.

Чеснок честен, а лук лукав, Грешна гречка, жива жимолость… Кто-то в итоге окажется прав А я все склоняюсь к нелюдимости. Как танцевать — так все чаще одной, Как играть — то не с кем и некому. Проще общий язык найти с тишиной Чем слово хотя бы одно с человеком. Дальше идти пора, но впереди черта: Через нее исключительно в одиночку, Неважно, условна она или черна, Переступая, отходишь от прочих. Отныне нет для тебя новостей, Сочувствия, прошлого, прочей нуди — Не с кем сражаться и делать детей: Ты победил. Победителей — судят.

И вот стихи. Лист бел был — сели птицы, Топтали и клевали белизну, Осталась вязь следов на белом ситце — Не выдержу, вползу, на вкус лизну. Вот гласный звук — иии-ооо — в нем бездна смысла, Он тянется, вибрирует, живет, Пупырчатый, овальный, желтый, кислый… Лимон! — вы догадались — дольку в рот. Сердечным стал он, бывший бесконечным, Его обставили мы рамками игры, Он отделился от своей пра-речи И округлился плотью кожуры. Еще не все — вот звуки есть земные, Скребущие по почве животом, Они — следы настойчивых рептилий, Что выросли в двуногих нас потом. Согласные — как рамки и коробки, Плетеные корзинки, пузырьки: Шипят, свистят. Настойчивы и робки, Пружинисты, внутри сидят зверьки. Мы выстроили домик из объемов, Их обрамив границами фонем, Живут внутри мерцания как дома, А смысл пока неясен, так как нем…

Хлопоты быта в избитых видах, За вдох-новением должен быть выдох, То, что вошло, уже ищет выход — Так зарождается завтра. Как-то вокруг неприлично тихо: Хоть бы петарда или шутиха, А ведь событье — рождение стиха — Достойно битья в литавры! Время трещит не в часах, а в печке, Нам-то казалось, что время вечно, А побежали ему навстречу — Оно увернулось за угол. Кто не умеет играть на баяне, В смысле — баять, не боясь осмеянья, Тот нынче греется в старой бане, Хоть в ней не жарко, а жалко. Книжка пролистана наполовину, Ручку из пыли карманной вынув Я расслабляю одежд горловину, Чтобы дышать спонтанней. Что-то в желудке булькает скромно, Напоминает утроба: умрем, но Шелестом в ямочке подъяремной Нежно сигналит тайна. Стихи прилетают сначала немыми, Смысл обнаженный рядится в имя, И, облачась именами земными, Строчки приносят смертным То, что им небо с собой надавало: Яйцо — многомерный контур овала, Линии кожи, и божьи лекала, И прочую музыку сферы. Где-то тела шелестят по орбитам, — Тут-то планета, где время бито, Где только хлопоты верного быта Учат тому, что ясно. Я подметаю в остывшей бане, Я только точка на Божьем плане, Я стеклецо в сотворяющей длани, Осколок мозаичной краски.

Единственный трезвый на празднике пьяных Пророк улыбался и плакал вдвойне, А с неба валились дары и туманы, И было на небе словно на дне. Разумные вещи, и умные звери, И грубые люди с глазами свиней — Хотелось бы верить, но нечем отмерить, Ведь всадники ныне глупее коней. Пророк улыбался, а Бог усмехался, И было им так одиноко вдвоем. Один сделал мир, чтоб кружил и вращался, Другой был свидетель заснувших живьем. Наощупь казалось, что время округло И катится мимо, но через тебя. Пророк посмотрел и увидел сквозь руки То, что невозможно узнать, не скорбя. Одна только женщина с белою кожей О чем-то подумала, не о живом, Которое лечит, крадет и тревожит, Которое в следе болит ножевом. А люди орали, виляя у края, Дыша перегаром в господни глаза, А Бог улыбался пророку, не зная, Пора ли уже это все завязать? Убитые звери кричали от боли, А голый пророк танцевал на ветру: Единственный нищий на празднике пищи, Кто весело плачет на страшном пиру.

Я слышу, как вращается Земля, И на моих костях восходят травы. Недолговечны хищные дубравы, Недолговечны вещные поля. Весь этот блеск, мне не принадлежащий, Я созерцаю слишком долгим днем. Прекрасен мир, и плачу я о нем, И сгнил меня качавший утлый ящик. Над гробовой доскою нет жилья, Я без границ теперь — то поле боя. Моя война последняя — с собою, И побеждаю в ней то я — то я. Отпали декорации из слов — Иллюзии богатства и утраты, И я в углу Великого Квадрата, Который, как известно, без углов.

Я хвоен, и значит, я воин, Ты листвен и, значит, ты чист. Мы деревья и, значит, нас греет То, что растем мы вверх, а не вниз. Ты честен и, значит, мы вместе, Я искренен, это нам жизнь, Годами идем туда мы, Где пламя вверх, а не вниз. Я жилист, ты извилист, Я вырос и ты плечист, Мы станем с тобой огнями, Ведь пламя вверх, а не вниз.

Хихикает надушенная медь, Уходят боги снега в запевалы, Борщом и солью пахнет из подвала И дети не умеют больше петь. И душит, словно музыку, метлу Надменный дворник, грезя контрабасом, Собаки лают дискантом и басом, Оркестр умер, я пляшу в углу. Мужественны песни умирающих, Жаль, что я пока что не из них. Мужественны песни умирающих, Трусы остаются в живых. Податливы ларьки и провода. На улице — ни снега, ни засады, И где еще мне будут снова рады? Я бы ушла отсюда, но куда? Я выпила до дна, но вот слюна Все капает — ведь все мы человеки, Хочу побыть одна, но не навеки: Куда уйдешь — везде моя страна! Ни горя, ни веселья, ни знамен, — Одна сплошная зеленая местность. Ни музыки, ни мимики, ни жеста, Ни следа от волнующих имен. На белом полотне — мотив утрат, А мы еще смеемся по привычке, И птичка в объективе жжет нам спички, Кто много жил — умеет умирать. Мужественны песни умирающих, Жаль, что я пока что не из них. Мужественны песни умирающих, Трупы остаются в живых.

Отец-дерево За твоей спиной укрываюсь От пронзительного ветра новостей И поцелуев чужих взглядов На тебе гирлянды улыбок мертвецов, но ни одна не моя Твоя грудь широка, и птицы всегда спокойны Вокруг уже столько раз все сгорало Что со смертью вы заочно уже женаты Смерть это инцест Ты стал слишком высок для могилы Вырастив в камере смертников маленькую химеру Нет прививки от любви В песне должны быть простые слова А я умерла, так и не узнав, что такое эскапизм Я поднимаюсь вниз Огибаю по касательной собственную судьбу Долго гребу против течения смерти Между ликом и лицом течет отчужденное пространство Примерь на меня свою тень Быть собой — это мне подходит Слова сбиваются в колтуны Постулаты эталонов неприступны Шаги ушли, а ноги остались Моя голова в воде Одежда упала без стержня тела И звуки в ее лабиринтах Я ем из рук у чужих врагов Сквозь крышу на темечко каплет неудержимое время Но мой скелет свободен от тела Он знает, с чем есть любовь Коронация выеденного яйца Метаморфозы лягушек в мыслящий тростник Рудименты любви драконов Отец, покажи свой лик

Для меня быть естественно голой, Но снаружи мне нужен скафандр. На меня обижаются волки За то, что я им не по зубам. Меня несколько больше, чем видно, На фото от фона больно отстать. Птицам, похоже, тоже обидно, Что я перестала летать. Я не размножаюсь в неволе, Но на пустыре — цвету. Кошки кричат от любви, как от боли, Мне снится, что я расту. Я перестала владеть формой, Но в содержании — явный плюс. Голая правда — еще не порно, Односторонность — еще не флюс. В фотографе главное — это выдержка, А в певце — это диафрагма. Я не певица, слышишь, видишь ли, Я всего лишь ною тебе правду. Когда исчерпаны все способы, Все жестокости и все ласки, Мы изнутри — всего лишь особи, Мы снаружи — всего лишь маски.

Тихо кричу тишине: Пусти меня ко мне.

В одном лишь только терплю поражение — В воображении.

абсолютно счастлива тем, что готова к смерти, теперь можно и расслабиться, попить с удовольствием чаю, например, и чаять воскресения мертвых, например.

Грустно трогать тебя руками. Ты мечта. А мечта не должна быть с боками.

Пирамида Хео И Пизанская ба, Вавилонское сто — А потом неверба.

Когда пишешь стихи, Главное — вовремя остановиться. Вот так: Стоп