Михаил Успенский

Разлучитель (Адъюнкт Петербургской де Cиянс академии Михайла Ломоносов)

16 июля 1742 года.

…Рихман лежал на дне карбаса, тяжело и хрипло дыша во сне. Небритое лицо его опухло от гнуса – мазаться дегтем, по совету Михайлы Васильевича, он так и не захотел. Тунгусские олешки, подгоняемые каюром Егоркой, еле-еле тащили карбас вверх по реке. Солнце палило немилосердно, и казалось невероятным, что уже в сентябре водную гладь начнет схватывать льдом и невдолге ударят самые лютые морозы.

Егорка сказал, что впереди еще один порог, но не то беда, что порог, мало ли их, а то беда, что скалы, именуемые «щеками», здесь подойдут вплотную к воде, и олешкам придется плыть, и не смогут они вытянуть тяжелый карбас. Значит, придется загодя выволочь его на берег, выгрузить Разлучитель, надежно обернутый рогожей, взвалить многопудовую махину на спину и переть ее через тайгу в обход скал, туда, где будет поджидать их Егорка с пустым карбасом. От Рихмана помощи ждать не приходится, не помер бы – и то хлеб. От тунгусишек тоже проку мало.

Рихман опять примется ворчать, что не следовало переть эту махину в такую неслыханную даль, а поставить ее надлежало на Марсовом поле, не далее, и эффект был бы тот же. И снова в тысячный раз придется объяснять честной, но глупой немчуре, что политическое сердце России и географический ее центр, увы, совершенно не совпадают, отчего и происходят все ее беды и напасти.

Карбас ткнулся в берег.

– Вставайте, Георг-Вильгельм, – сказал Ломоносов. Рихман с трудом разлепил глаза, вздохнул и поднялся. Потом с проклятием сорвал с головы пропотевший парик и хотел зашвырнуть его подальше в воду, но Ломоносов не дал – понеже куаферия сия от инсектов защищает изрядно, пояснил он.

Подошел Егорка, они вдвоем с Рихманом помогли взгромоздить Разлучитель на спину, и Михайла Васильевич, широко расставляя ноги в грубых поморских бахилах, двинулся вперед, глубоко впечатывая следы в мягкий мох. Рихман плелся сзади, волочил короба с провизией.

– Вы погубите себя, Михель, – сказал он. – Не говоря уже о том, что вы погубите Универсум…

– Что русскому на здоровье, то немцу смерть, – привычно отозвалсяЛомоносов. – Мне же сие привычно, единственно токмо апоплексуса страшусь – тогда вам, сударь мой, затеянную мной комиссию исполнить надлежит…

– Чудовищную комиссию… – вздохнул Рихман.

– Я, чаю, сходен сейчас с некоторым негритосом либо арапом-невольником, – расхохотался Михайло Васильевич так, что едва не сронил со спины драгоценный груз. – Да я и есть вечный невольник и мученик науки российской…

– Всемирной науки, Михель! – воскликнул Рихман.

– Жидкость же сия, коею вы, сударь, столь дерзостно пренебрегаете, получается из простой березовой коры методом дистилляции, сиречь возгонки…

Ломоносов долго еще распространялся о неисчислимых достоинствах дегтя, потом силы на разговор уже не осталось, и он начал было складывать в уме «Оду о дегте»:

Далее в голову полезли совершенные уже глупости: «Ай, фирли-фить, тюрлю-тю-тю, у нашего майора задница в дегтю». А потом и глупостей не осталось, одни красные круги перед глазами.

– Однако, остановись, Ломонос! – послышался голос тунгуса. Осторожно опустив Разлучитель на землю, Михайла Васильевич повалился рядом и некоторое время лежал, покуда Рихман и пятеро тунгусов кое-как вернули ношу в карбас.

Мимо глаз плыли безрадостные берега, Ломоносов задумался – может, прав немчура, и он, поморский сын, слишком о себе возомнил, дерзко поспорив с Создателем, который отмеряет Добро и Зло в пропорции, Ему одному только ведомой?

Любимым присловьем отца было: «Отвяжись, худая жись, привяжись, хорошая!» Маленький Миша почасту задумывался над этой простой на вид сентенцией, отчего в жизни так много худого и так мало хорошего. Вот если бы ее, жизнь, можно было как-то процедить сквозь густые решета, чтобы всякая скверна на тех решетах задерживалась, а людям оставался один сок, чтобы всякое дело разрешалось лишь благоприятным образом, чтобы мачеха подобрела и каждый день давала сметанную шаньгу…

Ломоносов улыбнулся.

Мысль о создании Разлучителя пришла ему в голову внезапно, на гарнизонном плацу в те черные дни, когда его по пьяному делу завербовали в гвардию прусского короля.

Айн-цвайн, айн-цвайн – выкрикивали обмундированные великаны, ведя расчет, а потом по команде капрала «айны» пошли налево, а «цвайны» направо. Вот если бы можно было так же разделить и поток Хроноса – направить благоприятные его миги в одну сторону, а роковые ошибки – в другую… Чтобы Полтавская баталия в гистории Российской осталась. Азовского же похода как бы и не было, равно как и позора, случившегося в Валахии? Чтобы государю Петру Алексеевичу не застудиться до смертельной болезни, а жить и править до сих пор? Чтобы ушли в сторону хмельные и жестокие его решения, а остались бы одни вспышки гения?

Больше делать в прусской казарме было нечего, и русский гигант тою же ночью бежал из замка, крепко, но не до смерти приласкав часового.

С такими-то мыслями он ввалился в кабинет великого Лейбница. Лейбниц долго хохотал, выбрасывая из кресла худые ножки в шелковых серых чулках, а потом внезапно помрачнел и сказал:

– В вас, русских, сидит черт, и это отнюдь не наш старый добрый тойфель, в которого достаточно запустить чернильницей. Вы типичный манихей, майн либергерр Ломонософф! Если бы даже ваша затея удалась – представляете, во что бы превратилась старуха Европа? Впрочем, как умозрительный эксперимент это даже любопытно. Хорошо, я на досуге набросаю весь математический аппарат, это будет неплохое упражнение, но только не вздумайте упомянуть меня в вашей будущей диссертации – я не желаю быть посмешищем всего света. И потом, где вы возьмете столько энергии?

Потом был Петербург, Академия, вечная война с немцами, не все они Лейбницы, пришлось овладеть десятком ремесел, в том числе и стеклодувными, даже для отвода глаз завести мозаичное производство.

Когда прибор был в общих чертах готов и оставалось лишь найти источник силы, Михайла Васильевич через Шувалова пал в ноги матушке императрице.

– И, пустое говоришь, Михайла Васильевич! – расхохоталась Елисавета Петровна, молодая и прелестная. – Кто волен отличить худую минуту от доброй? Грех-то, хоть и сладок, а все грех! Задумал ты добро, а того не знаешь, что в наших палестинах всякое добро обратится во зло. Ты над своими склянками колдуешь и жизни вовсе не знаешь. С меня же и того довольно будет, что смертную казнь упразднила. Впрочем, в счастливый час ты пришел, в веселую минутку, потешил меня, одинокую женщину – бери из казны безотчетно сто тысяч рублей серебром и твори, что душе угодно! Только ты мне город не взорви вкупе со дворцом – намаялась я в молодости по чужим-то углам…

Потрясенный Ломоносов выскочил, забыв даже поклониться, под звонкий смех императрицы. Шувалов тоже был потрясен настолько, что даже не попытался зажилить часть денег.

Рихман, самый толковый из немцев, будучи посвящен в ломоносовскую затею, сказал, что таковой энергии, пожалуй, единственно на небесах обрести и можно. Михайла Васильевич тут же ухватился умом за его аллегорию и сочинил устройство, способное притягивать молнию.

На беду, точка, которую расчислил Ломоносов в качестве центра России, располагалась в местах, никакой географии отнюдь не подверженных…

…На определение искомой точки ушло еще три дня. Длинноногий Рихман мотался по лесу туда-сюда с буссолью и астролябией. «Сильный шаман», – говорили про него тунгусы, а Ломоносова считали при нем простым работником, коли сам такие тяжести таскает.

Точка нашлась на самом берегу реки, на крутояре. Михайла Васильевич вырубил несколько тонкомерных лесин, срастил их лубками. Он торопился – парило неимоверно. На конец верхней лесины он прибил длинный железный штырь, от которого тянулась тонкая гибкая проволока – для ее изготовления пришлось придумать особый сплав.

Разлучитель, освобожденный от рогожи, стоял на скале, возле него возился Рихман, отгоняя тунгусов, чтобы чего не открутили на украшение. Ломоносов укрепил основание шеста в земле, свободный же конец проволоки загнал в нарочитое гнездо Разлучителя. Шест гнулся, но держался крепко. И вовремя: из-за противоположного берега реки потянулись иссиня-черные тучи. Разлучитель сиял отполированной бронзой, медью, фарфором, стеклом, золотой канителью, пронизывающей согласно тщательнейшему расчету весь корпус.

Тунгусы стали ладить свой чум – тоже торопились, пока с неба не грянуло.

– Уходите, уходите! – замахал на них руками Ломоносов. – За нами через три дня придете, коли живы останемся…

Тунгусы не трогались с места.

– Я вашего бога Огды, – сказал Михайла Васильевич, – сейчас имать буду в золотую клетку, – он указал на Разлучитель. – А потом повезу на суд к Илии-пророку, дабы прерогатив его своими немытыми лапами не касался…

Тунгусы переглянулись и стали спешно сворачивать свое хозяйство, не желая видеть посрамления своего поганского кумира.

– Ну, Георг-Вильгельм, – сказал Ломоносов и притиснул ручищей немца, – сбывается наше дерзновение. – Преславный Прометей огонь похитил, чтобы очаги по землянкам троглодитов возжечь, мы же воздвигаем просвещенную десницу на Хронос быстротекущий, ниже того – на сам Фатум роковой! Отныне судьба России и до веку единственно добром и разумом осияванна пребудет Диаволу на великое посрамление!

– Ох, Михель, не от него ли предприятие наше?

– Ништо! До сих пор филозофы все сущее объясняли токмо, нам же изменить его надлежит, и не станет более сирых и убогих, больных и увечных…

Тучи приближались, словно строй черномундирных прусских гренадер. Послышалась и канонада!

– С нами силы небесные! – перекрестился Михайла Васильевич. Ты не думай, добрый мой Рихман, что счастие отныне с одними лишь россиянами станет прибывать – маленько и немчуре достанется, все же и вы в Христа веруете. Идоложертвующим же и басурманам не завидую… Вольно же им было Магомету поклоняться, науки истреблять!

– Михель, мы будем гореть в аду! Мы вторглись в самые основы мироздания, дерзко его расщепляя, а разве не помнишь ты, что простая вода, делясь на гидрогениум и оксигениум, дают в итоге горючую смесь, чреватую взрывом?

– Помню, старый бурш, и не раз рыло тем опаливал… Давай лучше помолимся об удаче!

Молнии били уже в самую реку. Ветер трепал шест из стороны в сторону, но устройство держалось. Оба ученых стояли на коленях и творили крестное знамение, бормоча молитвы каждый на своем языке.

Вдруг Рихман схватил товарища за руку.

– Михель! – возопил он, стараясь перекричать гром. – А ты о другой-то России помыслил?

– Какой такой другой? – прервал молитву Ломоносов.

– О той, где не останется ни добра, ни разума, а будут лишь вечный позор, страдания и поражения? Мы ведь их тем самым на вечные муки обрекаем!

Он вскочил и побежал к Разлучителю. Ломоносов неуклюже поднялся и поспешил за ним.

Рихман схватился за проволоку, чтобы выдернуть ее из гнезда Разлучителя, но тут молния как раз и ударила в верхушку шеста.

Разлучитель загудел, заискрился, белое пламя пробежало по золотым проводкам, по стеклянным колбам, откуда выкачан был воздух, зажгло блестящие спиральки в этих колбах.

На камнях лежало обугленное тело Рихмана.

 

Виктория Морана

Пректакль

Светлоил уже третий месяц почти ничего не ел, спал урывками, падая прямо в мягкие облака Рая, пытался свернуться калачиком, но тут же вздрагивал и просыпался, нервно отмахиваясь от грезившихся ему списков недоделанных дел, с которыми ему еще предстояло разобраться. Прошло семьдесят семь дней с момента объявления открытого конкурса на разработку лучшего проекта исполнения Апокалипсиса, в котором участвовать мог любой житель Царствия Небесного.

Состоявший на службе в Раю рядовым Ангелом-Хранителем, Светлоил приступил к подготовке проекта сразу же, как только Глас Господень объявил о начале приема заявок. Работа со смертными не была сильной стороной ангела, он ходил на службу, исключительно следуя христианскому завету смирения и терпения, а в свободное время по большей части мечтал о том, как будет помогать Господу в создании миров. В день, когда Светлоил услышал о конкурсе разработчиков Апокалипсиса, настроение у него было ужасное. Его подопечный, мужик сорока лет, страдавший кризисом среднего возраста, с утра поругался с женой. После он стащил у старшей дочери сертификат на бесплатную татуировку, пошел в салон, «набил» себе изображение Дьявола в бикини (мастер был пьян, но очень похоже получилось!). Потом мужик завалился в бар, где до самого вечера рассказывал малолетним официанткам о своем героическом прошлом, в котором он работал пожарником, спасая из горящих домов детей, и которого никогда не было. Светлоил, не имевший права отходить от своего человека ни на шаг, был вынужден сначала срочно вызывать Хранителя жены подопечного, чтобы тот укрыл ее крылами и успокоил. Тот, как назло, долго не являлся: у Хранителей всех женщин слезы и истерики не являются форс-мажорными обстоятельствами, требующими особого вмешательства, а то ангелы вообще бы с работы не уходили. После этого Светлоил выслушал часовую матерную тираду от одного из низших бесов на тему «Мать вашу за ухо, это вы, райские чистюли, искажаете темный облик нашего Повелителя, пропагандируя его образ в бикини, чтобы смертные смеялись над Владыкой Ада!» Бес довел Светлоила до такой степени раздражения, что тот сделал нечто для себя вовсе нехарактерное: он попросил нечисть изложить свои претензии в письменном виде и выслать ему на электронный адрес «я. хороший@рай. небо», потому что больше слушать его ангел без мысли о грехе самоубийства просто не мог. После того как бес в прямом смысле этого слова провалился в Ад, Хранителю не оставалось ничего, кроме как вернуться к своему сорокалетнему мужику и еще битых два часа, прислонившись к грязной стене бара, слушать плохо выдуманные истории о многоквартирных домах, объятых пламенем. Когда мужчина, вышибая из несовершеннолетних слушательниц слезу, завел рассказ о спасении семьи крохотных котяток, Светлоил познал смысл и назначение Апокалипсиса и ничего уже не хотел так страстно, как обрушить его на голову своего подопечного…

Проект по запуску Конца Света был почти готов. Ангел приготовил движущиеся механизмы, кукольное шоу и слайды для того, чтобы наилучшим образом представить Господу Богу свою гениальную идею. Он намеревался стать победителем конкурса, тем более что конкурентов у Светлоила было немного: все крутые режиссеры, писатели и люди с маломальским хорошим воображением всегда попадали в Ад. Из Преисподней, впрочем, прослышав про конкурс, черти так же попытались прислать несколько идей, но в Раю их даже рассматривать не стали: писак-графоманов, вообразивших, что они знают все о Конце Света, были сотни, а из Ада писали все, сплошь молодые талантливые авторы, кому они нужны со своим Апокалипсисом? Вот если бы сам Люцифер что-то наваял, его все знают, или хотя бы Иуда, у которого хоть одна изданная книга уже была, – хорошо известное, хоть и в узких кругах, но зато Евангелие…

Главным соперником Светлоила по конкурсу был, как ни странно, сам Иоанн Богослов, – автор оригинального Апокалипсиса. Кому, как не ему, было воплощать в жизнь наступление Конца Света? Однако по Раю ходили слухи, что экспертная комиссия Престолов, ангелов, сидящих у Трона Господня, уговорила Бога рассмотреть другие сценарии Апокалипсиса, так как классическая версия безнадежно устарела. Обитатели Райских Кущей провели там инвентаризацию, которая, к всеобщему ужасу, установила, что ангельские трубы давно заржавели, а одну из них и вовсе кто-то спер. Печати на запечатанной книге настолько затвердели, что сковырнуть их можно было только ломом, а Агнец, в чьи непосредственные обязанности входило их снятие, так много в последние годы сидел за компьютером, что совершенно потерял форму. А ломом он, как истинный компьютерщик из интеллигентной семьи, в жизни не вбивший ни одного гвоздя, работать не умел. Светлоил видел этого Агнца: он плакал, отказывался брать на себя ответственность и просил уволить его по собственному желанию, обещал вернуть все шесть подсвечников… Или их было семь?

Бог, как сторонник традиционного подхода к массовым мероприятиям, попытался было поспорить и отстоять идею дорогого друга Иоанна, но Престолы тут же заявили, что в Раю демократия и что протежирование – это плохо. Если Господь не желает поддерживать развитие и модернизацию культуры, то можно попросту махнуть на все рукой и еще раз смыть всех людей потоками дождя. Светлоил лично, считал, что повторение старых идей не приводит ни к чему хорошему, но рынком зрелищ в двадцать первом веке правили «ремейки», может, и Вселенский Потоп можно было проделать еще раз? Тем более что это и так уже происходило: эксперимент по затоплению людей по семь месяцев в году проводился в России над жителями Санкт-Петербурга.

Светлоил, как осторожный ангел, боялся загадывать наперед и радоваться раньше времени отсутствию соперников (все равно все в руках Божьих, он же судит результаты конкурса!), но что-то подсказывало, что ему удастся произвести яркое впечатление. Планы у Ангела-Хранителя были наполеоновские, вот только не всегда у него получалось исполнить задуманное с первого раза, будто бы сам Дьявол, не желая наступления Апокалипсиса, после которого придет битва, которую Сатане предначертано проиграть, мешал ему. Нынче Светлоилу предстояло разобраться с одними из самых важных участников своей презентации.

– Представь себе, мой друг! – возбужденно жестикулируя, ангел обращался к своему соседу по ангельскому общежитию, крохотному херувиму Пьероилу, вызвавшемуся помогать Светлоилу в его презентации, только чтобы ему, когда наступит Апокалипсис, дали посмотреть на умирающие людские парочки. Их он, соединяющий сердца влюбленных по восемь часов в день пять дней в неделю, на дух не переносил. – Выключается свет…

– Мы в Раю, тут свет не выключается, – кротко напомнил Пьероил.

– Эм… ну, хорошо, тогда НЕ выключается свет, наоборот, он горит все ярче и ярче с каждой секундой! На фоне красного полотна, символизирующего грехопадение людского мира…

– В Раю нельзя носить красное, это цвет падших ангелов. Лучший дизайнер Небес, пророчица Ванга, вводит в этом сезоне в моду приглушенные, пастельные тона, – снова не согласился херувим.

– Но она же СЛЕПАЯ! – возмутился Светлоил. – Так, ладно, неважно. Значит, на фоне жемчужно-розового полотна, символизирующего… в общем-то, уже ничего не символизирующего… Короче, выезжают четверо всадников Апокалипсиса! Они выезжают на маленьких пони из популярного нынче мультика, что сразу же привлекает внимание малолетних девочек….

– По твоему плану, они умрут первыми и будут гореть в Огненном озере? – с любопытством поинтересовался Пьероил.

– Нет, ты что! – переполошился ангел. – Разве могут не попасть в Рай те, кто любит маленьких пони? Совсем с ума сошел?

– Извините… – обижено надулся херувим.

– Потом всадники… так, стоп, а где всадники-то? Я что-то не понимаю… – запнувшись, Светлоил, прямо на ходу, стал копаться в огромном количестве заметок, которые он вечно носил с собой в небольшой сумке с золотистой тесемкой.

Всадники Апокалипсиса нашлись на маленьком заднем дворике райского общежития, который Ангел-Хранитель путем дачи взятки коменданту в форме ста тысяч добрых пожеланий, выпросил для проведения репетиций Апокалипсиса «по Светлоилу». Все четверо всадников одновременно уставились на ангелов недовольным взглядом. Пьероил вздохнул и, от греха подальше, молча пошел докрашивать лошадей, принадлежавших вестникам Конца Света, в розовый цвет.

– Мы отказываемся так работать! Невозможно! Мы уважаемые существа! – наперебой затараторили всадники, бросаясь на Светлоила с кулаками. – На что ты нас подписал?

– Тихо! – отмахивался от них ангел, прикрываясь пергаментом с заметками. – Что не так?

– Я вынужден сидеть на диете! Меня морят голодом, словно я в Аду! – размахивая трясущимися от слабости руками, заявил один из всадников.

– Естественно! – Светлоил нахмурил светлые брови. – Ты же сам Голод, а весишь сто двадцать кило, конь под тобой прогибается! Как ты будешь олицетворять на Земле отсутствие пищи? Отнимать у прохожих фастфуд и тут же съедать его?

– Это бесчеловечно, – обиделся Голод, надув пухлые щеки.

– Это Апокалипсис! – не поддался жалости Светлоил. – О’кей, с ним все ясно… Но вы-то, остальные, чего возмущаетесь? И откуда такой ужасный запах?? – ангел сморщился, когда до его носа, привыкшего вдыхать только свежие райские ароматы, донеслась кисловатая, затхлая вонь.

– А я что? Вы же сами сказали, что нельзя мыться, что не так-то? – гнусаво, выплевывая изо рта сальные волосы, покрытые плесенью, протянул Мор.

– Святую мать твою! – заорал Светлоил, отшатываясь. – Я тебе когда сказал прекращать банные процедуры? ЗА НЕДЕЛЮ ДО АПОКАЛИПСИСА! Сейчас-то ты зачем начал? Еще не известно, когда проект утвердят, может, вообще через год! Мы до этого момента тут все задохнемся! Срочно прыгай в родник! Немедленно!

– Уважаемый Светлоил, я дико извиняюсь, но не могли бы мы обсудить мой контракт? – растолкав всех, вперед протиснулся всадник Войны. – Мне кажется, что крови как-то маловато в моем выступлении… Позвольте мне лично поговорить с Господом, в последний раз он не дал Аврааму зарезать Исаака, может, теперь это можно устроить, раз уже раньше удалось сэкономить?

– Ты в своем уме? – устало поинтересовался ангел, вытирая пот свитком-сценарием Апокалипсиса с белого лба. – Исаак нынче на высоком посту в Раю, а ты его резать собрался? И вообще, какая кровь? Мы сейчас стираем в теплой воде три тонны красных китайских футболок, чтобы те полиняли и «наполнили реки кровью». Иначе у нас никаких доноров не хватит, все жители Рая – бестелесные души!

– Но я же Война! Как же мне можно без крови? – чуть не плача, взмолился всадник, позвякивая бутафорскими латами на груди.

– Мы в двадцать первом веке, приди в себя! Ты КИБЕР ВОЙНА, а там крови нет, одни профили невинно заблокированных пользователей, – отмахнулся Светлоил. – Отставить разговоры, а то напущу на тебя Организацию Объединенных Наций, они тебе быстро вечный мир устроят.

Война ретировалась, снова растолкав всех окружающих. Ангел проводил его глазами, угрюмо потирая руки. Взгляд его, после исчезновения всадника, наткнулся на высокую, худощавую фигуру в кожаной куртке, в яркой бандане и с бутылкой виски в руках. Светлоил, увидев эту картину, не удержался и запустил в стоящую напротив него Смерть ворохом своих бумаг.

– Ты почему не по форме одет? – зашипел ангел, пытаясь ухватить всадника за воротник «косухи», но Смерть был ростом под два метра, Светлоил просто не мог до него дотянуться.

– Да завернись ты в свою форму, – лениво протянул всадник, брезгливо бросая под ноги Светлоилу черный, безразмерный балахон с капюшоном. – Почему как Войне по ушам ездить, так мы в двадцать первом веке, а как меня одевать, так Смерть всегда с косой и в мантии Гарри Поттера? Здравствуй, четырнадцатое столетие, давно не виделись!

– Необходимо строго соблюдать классический образ, – возразил ангел. – У тебя в контракте что указано? Одно представление в мрачном образе безысходности и неотвратимости гибели для всех смертных людей.

– Я от своего вида сам готов подохнуть, – всадник Смерти вытащил из кармана «косухи» сигарету, поджег ее одним взглядом и затянулся. Дым вырвался наружу, не достигнув грудной клетки, обтянутой вместо слоя кожи футболкой группы «Manowar». – Кто вам вообще сказал, товарищ ангел, что смерть – это ужас и безысходность?

– А что, нет? – удивился Пьероил, к тому времени закончив красить скакунов в розовый цвет. Теперь лошади напоминали экспонаты музея футуризма, болеющие ветрянкой. – Извините за любопытство, сам-то я никогда не отходил в мир иной…

– Сотни людей во всем мире идут к своей смерти через тяжелый рок, бухло и наркотики, которые приносят им невиданным кайф, – череп Смерти растянулся в подобии ухмылки. – Байкеры умирают на больших скоростях, рассекая темноту верхом на мотоциклах, которые они своими руками собирали и модифицировали с семнадцати лет. Кто-то находит свой конец в постели с шикарной красоткой, обсыпав ее кокаином, и даже не замечает, что его больше нет, потому что жизнь для него – это цветной сон от ЛСД. Я уже не говорю о простых обывателях, для которых смерть – отличная возможность, наконец, выспаться!

– Ты в курсе, что все слова, который были тобой только что употреблены, входят в список выражений, запрещенных к употреблению на территории Царства Небесного? – строго спросил Светлоил. – Одень балахон, Смерть, тебе уже давно не 40 лет, чтобы носить кожу и заклепки, пора одеваться по возрасту.

– Тоска смертная, – прокомментировал всадник Смерти, развернулся и зашагал туда, где стояла его лошадь, с которой розовая краска облезала на глазах, несмотря на все усилия, приложенные ранее херувимом для ее «стилизации». На ходу Смерть вытащил из кармана черный Ipod с мертвой головой на чехле и одел на голый череп большие наушники, из которых разносился мотив песни «Deathtone». Балахон, являвшийся частью сценического образа всадника Апокалипсиса, собирая пыль, тащился за Смертью, зацепившись за железный крюк на его ботинке.

Дождавшись, пока всадники покинут территорию ангельского общежития, Светлоил рухнул на скамеечку под яблоней (вокруг нее были расставлены предупредительные знаки, сигнализация, а ствол был обмотан яркой лентой, которой обычно огораживают место преступления), обхватив голову руками.

– Зачем я вообще ввязался в это дело, Пьероил? – спросил ангел, смотря себе под ноги, обутые в золотые сандалии. – Я никчемный Хранитель, не могу создать достойную жизнь даже своему подопечному. С чего же я взял, что сумею организовать приличную смерть миллионам людей?

– А у меня, вот, даже смелости не хватило выдвинуть свою работу, – признался херувим, заламывая пухлые ручки. – А ведь там была парочка хороших идей для Апокалипсиса, например, перенести финальную битву Архангела Михаила с Сатаной в студию программы «Своя игра», чтобы бой был интеллектуальный… Знаете, куда Михаил меня послал, когда услышал о моих планах?

– Знаю, – сочувственно покивал Светлоил. – Скандал был тот еще, Михаила простили только потому, что он десантник-вояка, а они все немного грубоваты.

– А вы, я считаю, большой молодец. В трудное время приходится работать: что не сделаешь, все обернется цирком абсурда. Нашлешь на китайцев саранчу, так они, вместо того чтобы бояться, радуются, мол, запас еды на год вперед на них свалился. Туристам сушеных насекомых как деликатес продают и при этом еще кучу денег зарабатывают. Или явится людям Ангел, чтобы возвестить о падении Вавилона, а смертные думают, что это то ли банк, то ли торговый центр, и бегут проверять, можно ли что-то украсть, пока полиция не приехала. Нет, друг Светлоил, оригинальная версия Апокалипсиса в любом случае в наше время не пройдет. Ваш вариант имеет хоть какой-то шанс на успех!

Ангел со слезами умиления на глазах бросился жать херувиму руку, как вдруг двор ангельского общежития затрясся, и над ним прогремел Глас Господень.

– Светлоил! – пробасил Глас. – Господь желает рассмотреть проекты Апокалипсиса раньше обещанного срока. Готов ли ты представить свою работу прямо сейчас????

– Еп… архия моя дорогая! – ангел в ужасе запутался в собственной тунике и свалился со скамеечки, на которой сидел. – Господи Боже, да как же это? У меня же не готово ничего! У меня вавилонская блудница еще не все образовательные книжки перечитала, опыта не набралась, не знает, как работать! Я ей фильм обучающий сегодня собирался показывать! Да как же я…

– Вперед, Светлоил, я в вас верю! – одобряюще похлопал его по плечу херувим.

– ГОТОВ ИЛИ НЕТ? – заорал невидимый Глас.

– Хорошо! Иду! – зажмурился, поверил в себя и закивал ангел.

Выступление Ангела-Хранителя Светлоила у Трона Господня заслушали двадцать четыре старца в белых одеждах и четверо животных, непрестанно поклонявшихся Богу. В презентации приняли участие всадники Апокалипсиса на пони, не было пролито ни капли крови, зато экономика Китая сильно выиграла от оптового заказа красных линяющих в горячей воде футболок. Светлоил представлял свой проект в течение двадцати минут, используя последние технические программы воспроизведения – «HolyWORD» и «God’sPowerPoint».

Презентация была признана Престолами и старцами как неплохая, соответствующая современным тенденциям и достаточно креативная, вот только после презентации в Раю было принято вообще отменить Апокалипсис. Светлоил вернулся к работе ангелом-Хранителем, но до сих пор недоумевает, что же он сделал не так.

 

Владимир Аренев

Глобальное вымирание

– Па, скоро пустят динозавров? – Дим-Димыч протяжно вздохнул и почесал сбитую коленку. Покосился в небо – там наматывала круги какая-то птица.

«Для своих пяти он еще неплохо держится», – подумал Веревкин.

– Скоро. Ты посиди пока с дядей Мишей, я куплю тебе воды и что-нибудь перекусить, лады?

Камеру они уже установили, сделали одно включение, теперь ждали. Трибуны были полны – зрители громко переговаривались, ели-пили, фотографировались, повернувшись спиной к исполинским П-образным вратам. Вокруг Врат – времено́го портала – суетился персонал. Что-то там у них не заладилось.

Справа, защищенный пуленепробиваемым стеклом и двойным кольцом охраны, сверкал на солнце диспетчерский пункт.

Точно такие же площадки были оборудованы еще в полутора десятках точек по всей Земле. По сути, как объяснил Веревкину местное светило, это единая система, – и в час Ч все врата синхронно включатся…

Если бы Надя не уехала к теще, Веревкин оставил бы сына с ней. Им с оператором и без Дим-Димыча хватало хлопот: от коллег здесь было не протолкнуться, охрана умаялась сдерживать самых нетерпеливых. И сигнал шел плохо, с помехами.

Веревкин купил наконец лимонад и бутерброды, когда динамик прозвенел:

– Господа, внимание! Начинаем!

Мишка с Дим-Димычем уже были возле камеры.

– От меня ни шагу! Вот сбоку стой, в кадр не лезь! – он понимал, что непоследователен, но… Включил рабочую улыбочку и:

– Дорогие зрители, сегодня мы впервые заглянем сквозь бездну времен и узнаем, каким был мир 60 миллионов лет назад.

За спиной раздался дрожащий металлический звук. Трибуны ахнули.

Веревкин не выдержал и оглянулся. В проеме Врат виден был тропический лес, тесный лабиринт из пушистых стволов, пестрых листьев, лиан…

Бабочка размером с его планшетник вылетела из леса и присела на вертикальную стойку Врат. Что-то шевельнулось в кустах.

– Напомню, что Врата работают как зеркальная стена: мы видим то, что творится за ними, а вот нас ни один динозавр не заметит.

Бабочка сложила крылья и сделала неуверенный шажок вверх по стойке. По этой ее стороне.

Тень сверху рухнула на мотылька. Мелькнули серо-черные перья, когти исполосовали добычу в клочья. Мелкий ястребок растерянно рванул вверх, на мгновение его крыло оказалось на той стороне.

Из кустов ударило что-то полосатое, чешуйчато-пернатое, с шипением впилось в ястребка – и упало на стойку.

Та покачнулась.

Тварь – смесь попугая и кошки – шлепнулась на землю и откусила ястребку голову. Засипела, глядя на трибуны, припав к земле.

– Стреляйте! – крикнул кто-то.

Но одновременно с выстрелами – как бы не на них! – проламывая гнилые стволы к порталу выметнулся двуногий гигант.

Пули измочалили его левое плечо, и он, заревев, мотнул головой. Стойки заскрежетали и стали заваливаться.

Но прямоугольник, в котором виден был тропический лес, – так и остался висеть посреди ровного, забитого аппаратурой и людьми поля…

Веревкин обнаружил себя уже в служебном коридоре, Дим-Димыч сидел на закорках, до боли вцепившись в отцовские волосы. Рядом, матерясь, бежал Мишка; камеру держал на плече.

Над головами орали; грохотали шаги по лестницам.

Вдали – выстрелы и рев.

Уже в фургоне, выруливая со стоянки под истерику клаксонов, Мишка процедил:

– Единая, значит, система? И что у них, везде сейчас такая катавасия?

По радио в спецвыпуске сообщали, что целостность Врат нарушена, но ситуация под контролем.

– Пап, – тихо сказал Дим-Димыч, – я кажется, знаю, почему вымерли динозавры. То есть… куда они все девались.

 

Михаил Бабкин

Желание

Когда Вадим Николаевич разлепил глаза, был уже поздний вечер. Или скорее ранняя ночь… или раннее утро, хрен его разберешь зимой, когда вьюжно и темнеет рано, а будильник показывает семь часов непонятно чего, а запой идет себе да идет, не обращая внимания ни на время года, ни на время суток, ни на его, Вадима Николаевича, самочувствие.

Вадим Николаевич, кряхтя, сел – старый диван под ним тоже закряхтел пружинами; так они и покряхтывали несколько минут, каждый о своем. Потом Вадим Николаевич нащупал ногами шлепанцы, встал, подтянул трусы и побрел в ванную, попить и умыться. В первую очередь, конечно, попить.

По пути Вадим Николаевич щелкнул выключателем, но лампочка в комнате не зажглась, чему Вадим Николаевич ничуть не удивился: свет последнее время отключали с завидной регулярностью. В местной газете писали, что, мол, в целях повышения благосостояния, но не указывали, чьего. Явно не Вадима Николаевича, явно…

Хуже всего было то, что в кране не оказалось воды, ни холодной, ни горячей – пить было нечего. Отметившись по-маленькому в туалете и не смыв за собой, Вадим Николаевич поднял фаянсовую крышку бачка-компакта и, зачерпнув из него найденной на кухне железной кружкой, наконец-то напился. А чего здесь такого? Вода в бачке чистая, водопроводная… Не эстетично, конечно, но куда деваться-то, когда трубы горят…

После Вадим Николаевич, подсвечивая зажигалкой, пошел в зал наводить ревизию в своих запасах, о которых помнил даже во сне. Хотя понятия не имел, откуда они взялись. Запасы были хорошие, могучие запасы! На виду оказалось двадцать ящиков лучшей водки, один, правда, почти пустой; двадцать – марочного коньяка, еще десяток чего-то там элитно-иностранного, с невразумительными надписями… коробок пять разных консервов и дорогих сигарет: в общем, вторая комната была забита ящиками и коробками до потолка. Возможно, где-то там, за первым рядом, находились упаковки со столь желанным и необходимым сейчас организму пивом, но разбирать штабеля у Вадима Николаевича сил не было. А крепче пива организм ничего не хотел и грозно бунтовал желудком при любой мысли о водке или коньяке.

Пожалуй, за пивом надо было идти в ближайший коммерческий ларек, тот работал круглосуточно, но вот были ли деньги? Вадим Николаевич, обжигая пальцы нагревшейся зажигалкой, отыскал в углу спальни куртку и брюки, пошарил в карманах, но найденные два рубля оптимизма у него не вызвали. И тут Вадим Николаевич вспомнил! Стукнув себя по лбу ладонью – ах дурак! – он бросился на кухню.

Деньги были на месте, в открытом настежь холодильнике: пачки долларов, фунтов и новомодных евро забили емкое нутро до самой морозилки. Тоже, кстати, неизвестно откуда взялись… Вытащив пачку долларов, Вадим Николаевич выдернул из нее одну бумажку в сто баксов номиналом, больше брать не стал: а ну как на улице по темноте ограбят? Хотел было закрыть холодильник, принюхался и поморщился: воняло, как на помойке.

– А еще говорят, что деньги не пахнут, – раздраженно сказал Вадим Николаевич и со злостью захлопнул дверцу.

…На улице мело так, что ни фига не было видно. Тем более что уличные фонари тоже не светили, и окна в соседних домах были черными. «У всех отключили. Во гады-энергетики!» – понял Вадим Николаевич, геройски топая по сугробам в привычном направлении. Маршрут был настолько отработан, что ни вьюга, ни темнота, ни сугробы не сбили бы Вадима Николаевича с верного пути.

Ларек оказался заперт, хотя семь часов вечера или утра вполне рабочее время; амбразура с дежурным стеклянным окошком была подозрительно темной. Вадим Николаевич стучал в окошко долго, даже орал, чуть ли не уткнувшись лицом в стекло, но Клавка, видимо, или завалилась спать и дела ей не было до страданий ночного героя-покупателя, или вообще на работу не вышла. Вадим Николаевич выругался и побрел назад, домой. Ящики передвигать.

Пока он ходил к ларьку, пока пытался достучаться, вьюга утихла и стало светать: серые зимние тучи разошлись, явив румяное утреннее солнце; снег похрустывал под ногами Вадима Николаевича и это был единственный звук, который он слышал.

Что-то было не так.

Вадим Николаевич даже на минуту остановился, соображая, какое такое «не так» обеспокоило его, но никаких мыслей в тяжелую похмельную голову не приходило. Вадим Николаевич прошел еще с десяток шагов и вдруг сообразил: не каркали вороны. Горластое воронье племя, поселившееся на деревьях вокруг ларька, всегда встречало рассвет омерзительно дружным хором, тут же начиная испражнятся – уж это Вадим Николаевич знал наверняка, чай, не первый раз под утро к ларьку ходил…

А еще не было машин: Вадим Николаевич посмотрел в сторону проходящей мимо домов вечно оживленной трассы – да, не было. Ни одной.

– Блин! Война, что ли, случилась пока я пил? – с испугом спросил сам у себя Вадим Николаевич, но, не дождавшись ответа, продолжил путь домой.

Дома он, потея от усердия, с трудом отодвинул часть ящиков с водкой, нашел за ними штабель упаковок баночного пива – вытащил одну, уронив все остальные, и, на ходу выдергивая длинную, похожую на снарядную гильзу банку из пластиковой обоймы, направился к телефону.

Телефон тоже не работал. И сетевой радиоприемник упрямо молчал, хотя ручка громкости была выкручена до упора.

– Совсем озверели демократы, – горько пожаловался Вадим Николаевич полупустой банке. – Додемократились! Вон и телефон с радио отключили, а я ведь за них платил. Кажется, – допил пиво и подошел к окну.

За окном была зима, за окном был день. А людей, машин и ворон не было…

– Эта, – задумчиво сказал Вадим Николаевич мерзлому окну, – не нравится мне оно чего-то… Может, и впрямь эвакуация была? Может, тут нынче Чернобыль случился, а я и не знаю об том? – обдумал эту мысль и отмел ее как несостоятельную. Потому что ни атомных станций, ни крупных химических предприятий поблизости не имелось.

– Надо попробовать вспомнить, что было-то, – вздохнул Вадим Николаевич, – Может, чего по радио объявляли, да я не понял? – и, чтобы легче вспоминалось, продолжил неспешно потрошить початую упаковку пива.

После второй банки Вадим Николаевич вспомнил, как три дня тому назад пришли Леха и Кузьмич, принесли бутылку и кулек свежемороженой рыбы. После третьей банки пива вспомнилось, как Леха сбегал за добавкой, а Кузьмич жареной рыбки потребовал… После четвертой и пятой Вадим Николаевич вспомнил, что кинул одну рыбину в таз с водой, оттаивать, а остальные сунул в морозилку… Как Леха побежал еще за добавкой, а Вадим Николаевич начал рыбу чистить, а та взмолилась человеческим голосом, обещала три желания исполнить… просила и остальных разморозить, отпустить в реку, мол, тоже откупятся.

Смешно было до упаду: рыба и говорит! Таких глюков у Вадима Николаевича раньше не было. Чтобы именно – говорящая рыба. Что-то он там желал сдуру… водку-коньяк-вино-пиво-сигареты-закусь до потолка и деньги, полный холодильник, ага! Так-так… а что же было с третьим желанием? Кажись, что-то было. Но что?

У Вадима Николаевича от умственного напряжения разболелась голова: пиво не помогало ни вспомнить, ни снять ту боль. Пришлось идти откупоривать водку – организм уже был не против. Совсем не против!

После половины стакана в голове прояснилось. Воспоминание о третьем желании было нечеткое, тусклое как кино в соседнем ДК, куда Вадим Николаевич иногда ходил развлечься, самогона с киномехаником выпить. Но – было.

Зашел, значит, Вадим Николаевич в комнату с говорящей рыбой в руке, похвастаться хотел, ящики с выпивкой да деньги показать, а эти сволочи без него, оказывается, всю поллитру усидели! Озлился тогда Вадим Николаевич… ну, бывает, ну, вспыльчив, когда лишку на грудь возьмет… и сказал в сердцах: «Чтоб вы все пропали!» А рыба, помнится, еще уточнила: «Все?» А Вадим Николаевич ответил…

– Черт! – крикнул Вадим Николаевич, отбрасывая стакан и кидаясь к холодильнику – может, какая рыбина еще уцелела, не сдохла… они, рыбы, твари живучие… лед там на стенках был, толстый-претолстый.

Вадим Николаевич открыл морозилку и отшатнулся: воняло именно оттуда, даже не воняло, а невыносимо смердело гнилью, тухлой речной рыбой; Вадим Николаевич медленно закрыл холодильник и побрел в спальню поминать безвинно пропавших друзей, дорогих Леху и Кузьмича.

И всех других заодно поминать… которых было сколько-то там миллиардов. Не считая ворон и прочей бестолковой живности.

Единственное, что утешало Вадима Николаевича, так это то, что запасов на поминки у него вполне хватало. На долгие поминки… очень, очень долгие.

Пожизненные.

 

Михаил Бабкин

Конец света

– Завтра, Петров, можешь на работу не выходить, – сказал Мальцев. Подумал, плюнул папиросой в пол, растер ботинком оплевок по кафельным квадратам, добавил равнодушно:

– Типа, сегодня ночью конец света, начальство распорядилось, чтобы дома встречали. – Глянул куда-то мимо Петрова мертвым взглядом, произнес равнодушно:

– А по мне так гори оно все синим пламенем, – и пошел прочь: седой, перхоть на воротнике, вытертый пиджак, руки за спиной, совершенно безразличный к сказанному.

Его обязали – он сообщил.

От Мальцева сильно пахло спиртом, сегодня был день цеховой выдачи, три литра на квартал, конец смены – отчего бы и нет? Тем более в пятницу.

Святое дело.

Петров проводил Мальцева скучным взглядом и пожелал ему в который раз сдохнуть, не со зла пожелал, но по привычке; детальки одна за другой падали в приемный лоток, железно стуча о бортики.

Одна деталька – десятая рубля, сто деталек – десять рублей, тысяча – еще больше.

Очень хорошая и денежная работа.

Где еще такую найдешь.

Петров выключил станок, посмотрел мельком вверх: над стеклянной заводской крышей – там, вдалеке – на фоне вечернего неба в разбитых окошках мелькали стрижи. Или ласточки, поди разберись с этой крышевой живностью, каждый год разное.

Петров привычно обтер чугунную станину ветошью, смахнул пластиковой щеткой налипшие на станок железные стружки и пошел переодеваться.

В раздевалке было пусто, все шкафчики щерились открытыми дверцами, словно брошенные впопыхах, никому уже не нужные; в подвальной с низким потолком комнате пахло гнилым луком и мочой.

Петров переоделся – с большим сомнением надел пластилиново-липкие носки, решил их дома обновить, пора уже, – сунул перед уходом замасленную робу в шкафчик. Отошел от шкафчика, глянул снизу вверх в зарешеченное окно: мутное стекло, видны лишь туфли прохожих, но если присесть и посмотреть под углом, то иногда заметно и небо.

Впрочем, да, старые стекла синеву показывали, но ничуть ее не раскрашивали.

Дома Петров выпил водки и поел.

Жена Петрова не доставала, не было у него жены, ушла. Устав от телевизора, Петров лег спать: день прошел как день, ночь ожидалась как ночь.

Среди сна случилось что-то странное, но Петров не понял что именно. Как-то необычно ему стало, что ли… Жарко, наверное.

Рано утром Петров пошел на работу. А что еще ему оставалось делать?

Пустой цех был коридорно длинен и странно гулок, роба излишне тяжела; жужжащие потолочные лампы светились над цехом неживым люминесцентным огнем.

Петров включил станок и занялся привычным: детальки одна за другой падали в приемный лоток, железно стуча о бортики. Одна деталька – десятая рубля, сто деталек – десять рублей, тысяча – еще больше.

Очень хорошая и денежная работа.

Над головой Петрова – в уцелевших окнах крыши, сквозь налипший на них пепел горелых ласточкиных перьев – медленно, невозможно спокойно разгоралась черная заря; по цеховому залу протянулись длинные белые тени от станков, яркие и глубокие.

И лишь от Петрова никакой тени не было.

Он – работал.

 

Далия Трускиновская

Славянская Сивилла

Когда двое мужчин к часу ночи уговорили третью бутылку водки почти без закуски – это серьезно. Но своей цели они не достигли – ничего не забылось…

– Я дурак. Нет, скажи – я дурак? Нет, ты скажи! – бубнил один.

– Не ты дурак, а я идиот, – возражал другой.

Оба влипли. И влипли примерно одинаково.

Один, Анатолий, связался с деловым партнером, от которого нужно было держаться подальше. Совместный проект сожрал кучу денег, прежде чем Анатолий опомнился и потребовал разрыва всех отношений. Партнер клялся, что его единственное имущество – сувенирный цех где-то в захолустье, и божился, что в хороших руках сувениры – просто клад, фигурная свечка с узорами в магазине стоит пятьсот рублей, сам проверял, только вот до цеха все руки не доходили. В помутнении рассудка Анатолий согласился взять в счет долга этот цех. Когда партнер, подписав документы, смылся в неизвестном направлении, Анатолий задумался, но было уже поздно.

Что касается Бориса – тот погнался за дешевизной. Ему предложили купить склад с содержимым по бросовой цене, объяснив это так: хозяин начинает совершенно новый бизнес, срочно нужны деньги, а одно только здание склада стоит дороже, чем просят за помещение вместе с товаром. Борис посоветовался с тестем и тещей, напрочь забыв, что для стариков все, что выше десяти тысяч, – уже миллион, и вложил деньги в этот дурацкий склад, вообразив себя крутым оптовиком.

Вскоре выяснилось – сувенирный цех может производить фигурные свечи, если поменять все оборудование, а на складе при нем – несколько тонн неликвида, обычных белых свечек, никому не нужных; что касается склада, то через полторы недели после продажи у него рухнул кусок крыши, и неудивительно – здание семьдесят лет не знало капитального ремонта, а товар оказался просрочен до такой степени, что его бы даже на корм свиньям не взяли.

– И что мне теперь делать с этими проклятыми свечками? – спрашивал Анатолий. – Если бы у меня было хоть что-то другое! Посадить мою дуру на базаре торговать?

– Нет, ты лучше скажи, что мне делать с этой проклятой тушенкой?! Ее же к Первой мировой заготовили!

Пили на кухне у Анатолия, а дура, его молодая жена, взятая несколько лет назад, когда деньги водились, за изумительно стройные ноги и фантастические ресницы, смотрела в спальне какой-то новый сериал. Вдруг она заявилась, да еще с новостью:

– Толя, мы разводимся.

– П-п-прямо сейчас? – спросил ошарашенный муж.

– Ну, да…

– А что случилось?

– Мне позвонил Добрыня. Он сделал мою ментоловую карту. Я чистокровная славянка, а ты кто?

– Тьфу ты… – пробормотал муж. – Удавлю я этого Добрыню…

– Попробуй только! – сказала дура и ушла обратно в спальню.

– Кто это? – спросил Борис.

– Козел какой-то. Помешался на славянстве. Тайные знаки расшифровывает. Недавно камень в лесу отыскал – а на том камне история из жизни древлян зачем-то вырезана. Каким-то допотопным шрифтом. Он ее прочитал, всюду статьи опубликовал. А потом оказалось – это надгробие со старого еврейского кладбища, вверх ногами перевернутое. Кажется, в холодильнике еще недопитая бутылка была…

Наутро оба мечтали о тихой и безболезненной кончине.

* * *

Офис, где Добрыня вел прием, находился на шестом этаже, в самом конце длиннющего коридора с пятью поворотами. Время наступило такое, что и эта клетушка стала славянскому магу не по карману. Добрыня сидел в одиночестве и ломал голову над проблемой – как привлечь публику. Генетическо-ментальные карты он предлагал – в месяц заказывали две-три, не больше. Чистку кармы древнерусским способом предлагал – не пользовалась спросом. Нужно было придумать сногсшибательную рекламу.

– Массаж? – сам себя спросил Добрыня. Он действительно десять лет назад окончил двухнедельные курсы массажа. Но слово совершенно не русское… какое же должно быть русское?.. Растиратель? Вспомнилась конкурентка, которая называла себя ведической трихой. Значит, трих? Или лучше – трец?

В дверь постучали. Вошел мужчина неславянской внешности – скорее всего, из татар или еще каких черемис.

– Мне вас рекомендовали, – сказал мужчина. – Я был в глубинке, тещину бабку хоронили, и наткнулся на такое – сам не могу понять, что это. Ну вот, стало интересно, а вы – специалист.

– Слава Перуну, – согласился Добрыня. – Присаживайтесь, рассказывайте. У меня расценки – одна консультация стоит пятьсот рублей.

– Нет проблем. Слушайте – я откопал настоящую славянскую ведьму.

– Это как?!

– А так – к тещиной бабке на похороны пришла, откуда-то из лесу выбрела, живет там одна. Пришла, значит, на кладбище, и говорит примерно так: что давняя подружка померла, ей вороны сообщили, а сама она может одно сказать – вовремя Лизавета преставилась, потому что скоро начнутся бедствия великие и половина рода человеческого вымрет. И что были предсказания давние, от бабки к внучке в роду тайно передавались, что сперва придет великанская зима, потом страшный Вольх солнце проглотит и тьма настанет, а моря выйдут из берегов. А зима-то – вон она, все никак не кончается! Так вы скажите – есть в этом какой-то смысл?

– Смысл есть… – пробормотал Добрыня, – и великий… Где ведьма?!

– Я ее привез. Она не сразу согласилась, в городе никогда не бывала, потом решила – нужно людей предупредить, чтобы хоть кто-то успел спастись. Понимаете, предсказано – кто первые десять дней тьмы переживет, у тех есть шанс, потому что будет какое-то другое солнце, этого самого, как его…

– Где ведьма?! – прорычал Добрыня.

– Да внизу, с моей супругой в машине сидит. Я так и думал, что вы захотите с ней побеседовать…

– Сюда ее, немедленно!

Десять минут спустя к Добрыне в кабинет вошла истинно славянская ведьма. Поверх вышитой серой рубахи на ней были намотаны какие-то тканые половики, она горбилась и опиралась на клюку. А на голове у ведьмы был потрепанный кокошник с подзорами, закрывавшими лоб и даже брови.

– Кхе, кхе, – сказала она хриплым, как у старого пьяницы, голосом. – Славянским духом тянет… Ты-то мне и нужен. Слышь, молодец, я сказывать буду, ты упоминай!

– Диктофон, вот диктофон… – визитер протянул Добрыне железную коробочку.

– Во веки незапамятные, во веки Велесовы… – нараспев затянула ведьма.

Говорила она четверть часа без перерыва. А потом вздохнула, замолчала и даже закрыла глаза.

– Ну, что я говорил? – спросил визитер. – И про Вольха, и про солнце…

– Как ее зовут?

– По паспорту – Анна Кузьминишна, а тайное родовое имя, что от бабки к внучке, – Гремислава. И ведь так говорит, что мороз по коже. Этого же нарочно не придумаешь – десять дней не будет электричества. Как вы думаете – в этом что-то есть?

– Гремислава, так… Она что, заснула?

– Со стариками случается.

– Так, так, так… Вы ее у себя поселили?

– Да нигде еще не поселил, мы рано утром приехали, я всю ночь за рулем…

– Подержите ее у себя хоть дня два, ради Перуна!

– Придется – сегодня я ее точно назад не повезу. Может, ее еще кому-то показать надо?

– Нет! Меня вполне хватит! Теперь я сам бабушкой Гремиславой заниматься буду!

* * *

Анатолий и Борис сидели все на той же кухне. Тарелки и бутылку они сдвинули к краю стола, а посередке разложили газеты.

– Вот еще, – сказал Борис. – «Славянская сивилла выходит из леса». И вот – «Десять дней беспросветного мрака погубят половину человечества».

– Прекрасно.

– Во! И вот! «Пророчества Перуна сбываются!» Нет, ты посмотри на эту сволочь!

На фотографии Добрыня («Жрец Перуна и Велеса особого посвящения», как он представился журналисту) покровительственно обнимал ведьму за плечи.

– Чего – сволочь? Бизнес у него такой. Без рекламы – никуда.

– Ну, теперь-то к нему побегут!

– Черта с два, – сказал Анатолий. – Побегут, но не к нему.

Оба расхохотались.

– Но ведь так получается, что он не поверил. Если бы поверил – сам бы кинулся закупать свечи и макароны. А не делал рекламу своему салону, – заметил Борис. – Как ты думаешь, он догадался?

– Нет, вряд ли. Просто он обычный человек… – Анатолий вздохнул. – Обычный, понимаешь, который движется в направлении западо-востока. Он пытается перед концом света заработать побольше денег, которые потеряют всякий смысл… Кстати о деньгах!

– Да, идем. Нужно поймать момент!

Они вышли в прихожую и остолбенели.

Только что вернулась законная дура Анатолия и приволокла три здоровенных пакета.

– Вот! – гордо сказала она. – Спичек двести коробочек! Свечек – пятьдесят! Гречки – шесть кило! И туалетная бумага!

– На чем ты собираешься варить гречку? – спросил Анатолий. – Электричества же не будет, а дровяной плиты у нас нет.

– В камине!

– Идем, идем! – Борис вытолкал приятеля на лестницу. – Время, время!

– Она мне квартиру подожжет!

– Она не умеет пользоваться спичками. Идем!

* * *

В супермаркете «Эврика» был свой локальный конец света. Доисторические бабушки, стоя в хозяйственном отделе у пустой полки, громко требовали свечек и строили гипотезы: директор распределил свечки родне, директор приберегает их, чтобы потом продать за бешеные деньги… Прозвучало почти забытое слово «дефицит».

– Нет, так нельзя, – сказал, вдруг остановившись, Борис. – Они же всю пенсию на эти дурацкие свечи потратят!

– Не волнуйся, они этих свеч и в глаза не увидят. Директор не глупее нашего Добрыни – он до последней секунды будет деньги делать.

Директор оказался деловой дамой лет тридцати пяти. Мысль эта дама поймала на лету: если ей предлагают взять оптом несколько тонн свечек фактически за гроши, то какой же получится навар?!

К вечеру прибыл грузовик со свечками.

По трансляции повторялось: не более десяти штук в одни руки. Тут же самоорганизовались очереди, как в военное время – с цифрами на ладошках. Бабульки оказались умнее, чем думал Борис: они бойко торговали местами в очереди.

– А макаронами лучше торговать с поддонов, – решил Анатолий. – Только нужно какого-нибудь качка нанять, чтобы охранял поддоны. И тетку – продавать. Ты куда сейчас?

– В «Электроникс». Там наверняка огромные скидки. Как раз новый ноут куплю. Потом – в «Хайстайл», за обувью и рубашками. Сейчас же все будут отдавать за гроши, лишь бы хоть какие-то деньги выручить до конца света.

– Деньги, деньги… – Анатолий задумался. – Ну, мы-то с тобой знаем, что это за конец света, а они? И до смертного часа у них на уме – деньги, деньги, деньги…

– А у тебя?

– А у тебя?

Приятели недоверчиво уставились друг на дружку.

– И у меня, – горестно признались они хором.

– С этим надо что-то делать, – сказал Анатолий. – Что там журналюги написали про бабушку Гремиславу?

– Что уехала домой – ждать конца света в лесу. У нее там дрова, сортир на свежем воздухе, надеется отсидеться.

– Нужно достать бабушку, чтобы призналась – бес попутал, славы захотела, все наврала!

– Нет! – Борис даже головой затряс. – Хватит с меня того эксперимента! Раскусят, понимаешь?

– Мы никуда не пойдем! Ты сыграешь бабушку перед камерой! – стал убеждать его Борис. – У тебя же так классно получилось!

– Нет!

– Борька, возьмем все эти тряпки, поедем в лес, встанешь под елкой, никто ничего не разберет, ты, главное, хрипи пожалостнее!

– Да ну тебя…

– Борька, эту историю пора как-то кончать.

– А зачем? На когда мы конец света назначили?

– На июль, а что?

– Слушай – я вкладываюсь в твой завод, и мы еще успеваем выпустить десять тонн свечек!

– Да?

– Да! Только делать это надо быстро! Представляешь, какой будет навар? И выкинуть на рынок за три дня до конца света!

Анатолий почесал в затылке.

– Бабулек жалко, – неуверенно произнес он.

– Да что ты заладил – бабульки, бабульки? Живые деньги в руки плывут! И времени до конца света совсем мало!

* * *

На складе было пусто. Борис сидел на перевернутом ящике и вздыхал.

– Ну, что еще? – спросил Анатолий.

– Вот думаю – здание-то как нарочно для конца света приспособлено. Тут раньше печки были, можно найти старые дымоходы. Только времени маловато…

– Ну, вряд ли ты успеешь найти покупателя.

– Зачем покупателя?! А сами где отсиживаться будем?!

Анатолий попятился.

– Борька, ты так не шути… ты так, пожалуйста, не шути…

– Ага! И ты понял?! И ты догадался?!

– Борька, ты что, забыл?

– Я включил вчера телевизор, Толик, слушаю и понимаю – а ведь все это правда! Ты еще не понял? Мы угадали правду! Эта проклятая славянская сивилла…

– Борька! Ты же сам – сивилла!

– Нет, есть настоящая сивилла, она где-то за Иркутском живет, она выступала, сказала – конец света называется Рагнарек! Рагнарек! Говорила еще – не свечи и спички запасать надо, а керосин. И керосиновые лампы покупать, только они спасут! И еще – биотуалеты. Там сразу рекламу биотуалетов дали…

– Где-то какой-то идиот получил в наследство склад с керосиновыми лампами, – сделал вывод Анатолий. – Борька, опомнись! Ты же сам все это придумал! Теперь эти сивиллы и прочие шаманки из всех телевизоров, наверно, торчат. Люди деньги делают! Ты же сам как наварился, а? Борька!

– Надо искать дымоходы, – отрешенно сказал Борис. – Десять дней будет полный мрак. А электричество вернется только через полгода. Понял?

– Понял. Слушай, раз уж такое дело – напиши завещание. Мало ли что.

– Завещание?

– Будь последователен, Толик. Если конец света состоится, то многие погибнут, опять же – моря выйдут из берегов, досюда какое-нибудь цунами доберется. А если ты, не приведи господи, ну, понимаешь… в смысле – без завещания… Все ведь государству достанется!

– Государству?! А шиш ему! У меня сын и дочка в Америке! Едем к нотариусу!

Анатолий надеялся – пока доберутся до нотариальной конторы, у Бориса в башке прояснеет. Но не прояснело, а даже наоборот – длинная очередь завещателей в приемной подтвердила Борисову правоту. И впридачу оказалось, что нотариус берет за услуги натурой, завещание обойдется в сто свечек и двадцать банок тушенки.

– Маразм! – воскликнул Борис. – Где же я возьму… Идиоты! Мы же себе ничего не оставили! Ничего, понимаешь?!

– Моя дура весь дом забила всякой дрянью!

– Так то – твоя…

Они вышли на улицу и увидели процессию. Шли люди в длинных белых рубахах, несли колесо на палке. Что за колесо – непонятно. Куда направились – неизвестно…

Анатолий затащил Бориса в машину, погнал к заправке.

– Литр бензина – две свечки, – сказали там ему.

– Это с каких же пор?

– Хозяин утром позвонил, велел брать только свечками, овсянкой, шпротами…

Случилось самое жуткое – деньги утратили смысл.

Род человеческий вдруг осознал их никчемность. И это осознание, как эпидемия, понеслось от города к городу, перескакивая границы и перелетая моря.

Деловой мир рушился прямо на глазах.

* * *

В лесу было хорошо. Костер горел ровным пламенем, в котелке шкварчало варево из перловки, картошки и тушенки.

– Не может быть, чтобы свет кончился в двадцать четыре ноль-ноль по московскому времени, – убежденно говорил Борис. – Ни при чем тут московское время. Нигде не сказано, что по московскому…

– Скорее бы, – буркнул Анатолий. – Третьи сутки тут сидим. А моя дура дома одна. Точно ведь чего-нибудь натворит.

– Полночь! – торжественно произнес Борис. – Ну, значит… Толька, если я когда чего… ты уж прости…

– Я бы тебя в психушку сдал, если бы главврач меньше запросил. А то – яичный порошок, сгущенку! Где я ему яичный порошок возьму?

Время шло, костер не гас, свет не кончался. То засыпая, то просыпаясь, Анатолий с Борисом досидели до рассвета. Солнце взошло, осветило скромный бивак.

– Ну? – спросил Анатолий. – Что ты теперь скажешь? Про сивиллу?

– Дура она! – выкрикнул Борис. – Дура деревенская! Лизавета, а туда же – Гремислава!

Тут терпение Анатолия лопнуло. Взвалив щуплого приятеля на плечо, он дотащил брыкавшееся тело до холодного ручья, ухнул туда и не выпустил, пока не убедился, что Борис промок насквозь и замерз.

– Ну, посвежело в голове? – спросил он.

– Б-б-б-п… п-п-по-све-же-ло…

– Сивиллы не мерещатся?

– М-м-ме-ре…

– Ну, мокни дальше.

– Толь!

– Чего?

– Как же дальше жить?! Без него?! – выкрикнул Борис.

– Без кого?

– Без конца света? Понимаешь, был конец света, был смысл жизни…

– Вылезай. Если уж до смысла жизни дошло… вылезай, бабка Гремислава…

– Ты деньги не пожег? – деловито спросил Борис, заворачиваясь в одеяло, чтобы в нем согреться у костра.

– Что я, дурак, что ли?

– Да ведь солидные люди жгли! Прямо в парке на газоне.

– Ну, значит, я несолидный… Дура!!!

Борис все понял.

Дура, оставшись одна дома, могла набрести на тайник с деньгами. Поди знай, что придет в ее безмозглую голову – или же что ей подскажет Добрыня, узнав, что муж исчез в непонятном направлении.

А что она способна отнести денежки в общий костер, чтобы влиться в совместную пляску, Анатолий не сомневался.

Родной город понемногу приходил в чувство. Магазины стояли закрытые – в них не было большой нужды, все запаслись провиантом на несколько недель. Но люди уже шли по улицам вполне осмысленно, по делам, и не одни Борис с Анатолием возвращались из леса.

– Развод. Прежде всего – развод! – твердил Анатолий. – Все ведь из-за нее! Думаешь, почему вся эта история с Веденяпиным случилась? Почему мне этот дурацкий цех достался? Все из-за нее! Мне деньги были срочно нужны – она шестикомнатную квартиру захотела!

– А я о чем? Во всем бабы виноваты. Теща, чтоб ей, как клещ впилась: бери этот склад, бери этот склад! А что вышло?

И с каждым шагом им делалось все легче и легче – как всякому, кто ищет крайнего и с восторгом его находит. Наконец они рассмеялись.

– А все-таки хороший был проект, – с некоторым сожалением сказал Борис. – Правда, не все мы продумали…

– Ничего на ошибках учатся.

Они переглянулись – и обоим стало ясно, что настоящий, во всех мелочах просчитанный конец света у них еще только впереди.

 

Юлия Зонис

Это конец, света!

– Бляха-муха, – мрачно сказал Епифаныч.

Неизвестно, бляхой ли была эта муха. Скорее она смахивала на уродливую саранчу с шестью железными крыльями и (почему-то) комариным хоботком. Епифаныч встряхнул банку. Муха внутри загремела, ударяясь о стенки. Звук напоминал клацанье металлических зубов или мерную поступь римских легионов по мощеному тракту. И пыль, пыль, пыль…

– Товарыщ, это как, закусь? – иронически предположил Лаврентий.

Он присел рядом с Епифанычем на облако и, свесив ноги в хромовых сапогах, уставился на землю внизу. Земля линяла. Зимняя ее шкура, белая и пушистая, облезала, обнажая грязные подпалины. Но кое-где рощи уже обметало зеленой дымкой будущей листвы. Весна. Даже здесь, на облаке, остро пахло сыростью, бензином и собачьими какашками, вылезшими из-под талого снега.

– Сам ты закусь, – угрюмо отозвался Епифаныч.

Епифаныч было не настоящее его имя. Когда-то его звали иначе. Возможно, Азраилом или Абаддоном, или еще одним из древне-жидовских имен, которые нынче не в чести. Но сейчас все как-то привыкли звать неудачливого ангела Епифанычем. Он пил горькую с декабря. И закусывал саранчой, хотя и скрывал последний факт от более удачливых коллег.

Лаврентий был не коллегой, а, скорее, консультантом по рабочим вопросам. От консультаций его, однако, проку было ничуть не больше, чем от пресловутой саранчи.

– Небесный огонь пробовали? – поинтересовался Лаврентий, извлекая из тесного френча непонятно как уместившуюся там бутылку армянского коньяка.

Протерев очочки, он внимательно оглядел саранчу в банке, облако и Епифаныча, покрутил коротким носом и полез в карман. Оттуда появились пузатенькие стеклянные стопки и белоснежный платок. Платком Лаврентий протер стопки и, кажется, не прочь был бы протереть и облако, и самого Епифаныча, однако мрачный взгляд собеседника удержал его от этого поступка.

– А то как же, – ядовито отозвался Епифаныч, почесав поросшее черными перьями крыло.

В те времена, когда Епифаныч был Азраилом или Абаддоном, его черные крылья, вероятно, навевали на смертных восторг и ужас. Сейчас Епифаныч здорово смахивал на облезлую ворону, а коллеги, ухмыляясь уже в открытую, приветствовали его фразочками типа: «Ой, позырь-ка, брат Даниил, грачи прилетели. Весна не за горами!» Нахохлившись, Епифаныч уставился на пузырь.

– Небесный огонь, совмещенный с человеческими представлениями об агрессивных пришельцах. Вон, – он ткнул пальцем с заскорузлым ногтем туда, где, предположительно, находился Челябинск. – Вон где мой огонь и мои пришельцы. Хоть иди и обломками торгуй… А все Михаил, сквалыга проклятый: «Вот тебе, мол, колесница Илии, почти что новая, только гаек пару подкрути…» Подкрутили!

В голосе Епифаныча прорезалась тысячелетняя горечь. Ну как же, Михаил, небесный архистратиг, весь в белом, а как мусор за ним подбирать – это все ему, противному и чернокрылому…

– Это вы погодите, товарыщ, – сурово оборвал его консультант Лаврентий. – Это вы не ту линию гнете. Пораженческую гнете линию. Товарыщи из Мексики должны были оказать нам свою революцыонную, так сказать, эсхатологыческую поддержку…

– Иди, друг, сам ищи своего Тескатлипоку! Они с Кукульканом и этим… как его… с большим членом который… Тельпочтли, во! – нефть в Мексиканском заливе ищут! И, говорят, уже нашли, после того как там два американских танкера затонули…

– Гнилые буржуазные ценности подорвали революционный дух наших мексиканских товарыщей, – сокрушенно заметил Лаврентий и разлил коньяк. – Так выпьем же за то, чтобы такие инциденты не подрывали дружбу между нашыми великыми народами!

– Гамарджоба, генацвале, – уныло отозвался Епифаныч и одним махом опрокинул в себя стопку.

Сунув грязную пятерню в банку, он вытащил бляху-муху и сочно ею захрустел. Лаврентий извлек откуда-то огромный, бордовый помидор сорта «бычье сердце» и впился зубами в ароматную мякоть. Некоторое время на облаке царило молчание. Ветер доносил с земли запах прели, навоза и свежей листвы.

Аккуратно положив надкушенный помидор на платок, Лаврентий продолжил расспросы:

– А почему бездействуют товарыщи с Севера? Насколько я помню, согласно утвержденной программе они должны были поставить нам волка Фенрира и ынеистых великанов. Где волк Фенрис и ынеистые великаны? Почему зима Фимбул не наступает в соответствии с намеченными сроками?

Слишком воспитанный, чтобы ткнуть пальцем, Лаврентий указал подбородком на парящую внизу землю.

Выплюнув надкрылье саранчи, Епифаныч молча кивнул на третий подъезд дома номер двадцать один дробь девять по Большой Монетной. Там какой-то старикашка, кряхтя, тащил на помойку новогоднюю елку. Елка уже смахивала не на елку, а на скелет. В желтых сухих ветвях запуталась веселая мишура. Елка доблестно отработала четыре месяца и теперь недоумевала, почему вместо заслуженной пенсии ее волокут в мусорный бак. Старик полностью разделял мысли елки, и даже собирался изложить их вслух на ближайшем собрании жильцов дома.

– Кирдык твоим ынеистым, – с чувством произнес Епифаныч и снова разлил. – Эта ель последняя была.

Вздохнули. Выпили. Закусили, каждый своим.

Епифаныч с тоской покосился на собутыльника. Извлекать его из глубин преисподней явно не стоило. Все идеи Лаврентия были либо банальными, либо глупыми, либо шли вразрез с Генеральным Планом. Так, в частности, его предложение отправить все трудоспособное население Земли на лесоповал в амазонские леса и лишить планету ее зеленых легких не встретило одобрения в высших эшелонах Власти.

Зато коньяк был хороший. Хороший коньяк с ломтиком лимона – что еще надо для счастья?

Словно подслушав его мысли, Лаврентий порылся в облаке и вытащил оттуда лимон и серебряный ножик. Епифаныч чуть не взвыл с досады.

– Откуда ты все это достаешь, чурка ненашенская?

– Папрашу, – тихо, но твердо сказал Лаврентий, сверкнув очками. – Спецснабжение. Продуктовый заказ. Все согласно протоколу.

– Тебе что, из ада продуктовые заказы подгоняют?!

Лаврентий тонко, но многозначительно улыбнулся, и Епифаныч окончательно понял, что работает не в том ведомстве.

– Ты чего вообще пришел? – окрысился он. – Совета дельного от тебя не дождешься. Коньяк еще притащил зачем-то. Спаиваешь меня, да? К хвостатым переманить решил? Не дамся тебе! И не проси!

Но Лаврентий просить не стал. Вместо этого он, нахмурившись, снова полез в карман. Епифаныч смотрел со странным предвкушением. Что появится оттуда на сей раз? Шоколадный торт «Прага»? Комиссарский «маузер»? Однако в широкой волосатой лапище Лаврентия показался только смятый листок бумаги. Льдисто сверкая очами, консультант по эсхатологическим вопросам поинтересовался:

– Товарыщ, скажите, ваша ли это была идея: задать школьникам тему подготовительного сочинения к ЕГЭ «Другой конец света»?

Епифаныч мрачно кивнул.

– Моя. Понадеялся на юношескую свежесть и незашоренность мышления. Только в результате все та же хрень: вирусы, пришельцы, цунами, землетрясения. А что?

– А то, – сурово продолжал Лаврентий, – что товарыщ Кастиил из канцелярии любезно предоставил мне этот вот документ.

Епифаныч взял бумажку из рук консультанта. На разлинованном листке, вырванном из школьной тетрадки, расплылись кривые буквы:

«Боженка, – прочел Епифаныч, – все гаварят что скоро будет Канец Света. Пажалуста боженка, сделай так штобы канца света не было пока я не засажу Светке, из 9 «А». Большое спасибо. Твой Толик»

– И что? – сердито спросил Епифаныч. – Дурак твой Толик. И товарыщ Кастиил, крыса канцелярская, дурак.

– А вы посмотрите, товарыщ, что там на обороте.

Епифаныч перевернул листок. На обороте лиловела официальная печать Небесного Ведомства, а поверх нее виднелась размашистая надпись:

«ТОЛЯН, ЦЕЛИКОМ АДАБРЯЮ. ТВОЙ БОГ»

 

Андрей Балабуха

Альфа и омега?

 

Лето Господне 2037-е

Бог весть, кто сказал «а». Может, конечно, и сам Бог. Но скорее, все-таки, медельинский наркокартель, у которого, ясное дело, были деньги. Правда, чтобы их стало еще больше, миру надлежало быть или слишком сытым, или слишком напуганным. Второе, разумеется, проще. А как это соорудить, хорошие головы всегда придумают. Так деньги и сошлись с головами. Следовательно, эти последние сказать «а» никак не могли. Впрочем, кто знает? Головы-то у молодых леваков из «Сендеро луминосо» были светлые. По крайности, местами. Так что и они могли подкинуть медельинцам идею. Ладно, пусть будет два «а».

Так или иначе, а в недрах тайного притона, оборудованного в глубокой пещере, которую создал в гранитных склонах вулкана Хуйнапутина (или Хуайнапутина, или Уайнапутина – смотря какой карте верить), само собой, Бог, головы, обручившись с деньгами, учинили маленькое, но могучее производство, где из добытого в разных местах по случаю добра творили с чьей-то точки зрения зло, а со своей – добро еще большее, если не высшее – водородную бомбу. Что ею взрывать, еще не решили: то ли недобитый Нью-Йорк, то ли грозный Кремль, то ли позабывший заветы Великого Кормчего толстосумный Пекин… Но что-нибудь – непременно. Если бомба лежит на полке, она должна рвануть.

Но вот кто сказал «б», ясно как божий день. Астероид, занесенный в каталоги под номером 117-03, обточенная солнечными ветрами каменюга размером в полтора Колизея, заглянул прямехонько к ним в гости и сказал: «Бум!»

Бум получился куда серьезнее, чем предполагали бредущие сияющим путем: бомба рванула – сделали-таки ее на совесть. Вулкан тоже рванул, дабы показать, что умеет петь дуэтом. Но соседним стало обидно, и дуэт превратился в хор.

И было пламя, и вознесся пепел, и пала тьма.

День последний?

 

Лето от нисшествия Тьмы 500-е

Город просыпался, омываемый ясными, но холодными еще солнечными лучами, и свежел на глазах, как лицо, ополоснутое водой из бадейки. Отставной полусотник княжого войска Онуфрий Свияга вышел на крыльцо и потянулся, принимая утренний свет в волосатую грудь, отчего, казалось, и дышать-то делалось легче. И не потому, что в избе душно, а потому, что душа радуется.

Из-под скрипучей – сторожевой – лестницы высунул любопытную морду бурундук, зыркнул по сторонам, ничего интересного не углядел и уежился обратно. За забором, по улице, разъезженной и грязной (город как-никак, движение!), шла от колодца баба с коромыслом – Анна, челядинка соседа, старшины гончарного цеха Гаври Юрьина. Полусотник проводил ее взглядом – поутру скорее праздным, нежели заинтересованным.

Колокола еще не возвестили сбор. И нескоро возвестят – на все времени хватит: и себя в надлежащий порядок привести, и неторопливо пропустить кружку-другую чаги копченой, и холопьям, кому на праздник путь заказан, наставления дать, мягкие, натурально, ласковые по такому случаю, но чтобы дело помнили. Холопьями его сам князь пожаловал опосля того боя на Малой Сопливице. Мудр правитель: не цацку какую на грудь, а то, что в основу хозяйства. Цацки – для новобранцев это. И сам таким был, и наполучал… Ну а мужу солидному и награда должна быть солидной. Так-то. За делами времечко и пробежит, а там как раз и отправляться пора придет.

На Соборную площадь столицы стекались все вольные граждане Великого Православно-Коммунистического княжества Коми-Зырянского. И не только. Были тут и пришельцы из иных градов и весей. Кого только ни встретишь! Ыбляне и ыблянки из дальнего юго-западного города Ыба, что стоит на граничной реке Сысол; жители соседнего Войвожа и северяне из ермицы, с берегов Печоры; обитатели восточного Вуктыла и южного Югыдъяга… Тем, кто пешим порядком сюда, в Изваиль, добираться, пришлось топать и три, и четыре дня, а из самых дальних мест – и все десять. Но по случаю главного праздника страны не в труд оно – в удовольствие. Тем паче что всех званых, на парад стекающихся, и кормить в пути велено бесплатно, и ночевать им повсюду разрешено невозбранно. Да и в столице – тоже. Так что народу собирается тысяч до трех-четырех, а то и более. Подумаешь об этом – и грудь гордостью распирает.

Полусотник нагнулся и приложил ладонь к земле. Достаточно сухая. Легонько хлопнул по ней и прислушался. Звук был долгий и звонкий. Повезло с погодой. Не каждый раз так – весна как-никак, и дождь случается, даже шальной снег упасть может: хоть и растает тут же, а все равно слякотно и всю радость поломает.

Место Свияги – в почетном секторе: ветеран, не кто-нибудь, человек заслуженный и не последний. Это если скромно. По ступеням, пахнущим свежим пилом и тесом, поднялся он на верхний, седьмой ряд, откуда видно лучше всего будет, опустился на скамью и похлопал ладонью по месту рядом – садись, мол, баба. Жена села. Дерево тяжко скрипнуло.

Отсюда видна была не только площадь – весь город. и какой! Четыре храма, да из них два каменных – где еще такое сыщешь? И хоромы княжие тоже каменные, да еще и резьбой затейливой украшенные: лет тому этак семьдесят назад, еще при деде нынешнего князя, привели из набега камнерезов владимирских. Уж пришлось им расстараться… А вон и курная изба высится. Бревенчатая, конечно, но в два этажа, с гульбищем, где вечерней порой сладко с мужиками посидеть, покурить, лясы поточить да на грудь принять. А вот библиотека – не хоромы тебе, так, домишко, но каменный, чтоб огню неподвластен был, потому как сокровища там немереные: говорят, книг с полтыщи. Сам-то Онуфрий их не видел, но народ врать не станет. А дальше по всему городу дома старшинские – и военного люда, и священского, и торгового… Срубы – загляденье: бревнышко к бревнышку, да не абы каких, осиновых, в обхват. И окошки со стен смотрят на мир зорко, аккуратные, маленькие, ибо большие окна избе иметь стыдно. Где слюдой поблескивают, а где и стеклом заморским. В какую сторону хоть на год пути ни подайся, а краше Изваиля не сыщешь. Может, и вправду не зря преподобный отец Етой пророчествовал: мол, рухнул за грехи свои Третий Рим, но вознесется, вознесется четвертый, и не где-нибудь, а здесь, на исконных наших коми-зырянских землях, вознесется, и пятому Риму вовек не бывать. И при взгляде на дубовые, камнем заваленные и землей забитые клети мощных городских стен верилось Онуфрию – так и будет. Где ж еще, коль не здесь? А Рим там, не Рим… Хрен его знает, что оно такое, этот Рим! Хотя, похоже, серьезное что-то, зря святой отец брехать не станет.

А там, за стенами – посады. Одних землянок сотен пять, если не восемь. И в каждой не по одному человеку. Силища. Ежели приспичит да их на стены вывести – никто не страшен. Однако не приходилось пока. Войском отбивались всякий раз. Чего зря людей от дела отрывать?

И тут ударили колокола. Гул несся отовсюду, словно глас небесный, летел, летел, истишался, и снова исполнялся силы. Свияга замер. Сейчас начнется. И с ним вместе замерла вся площадь. И те, кто на трибунах сидел, и подтрибунники, кому только промеж ног сидящих и смотреть остается, – тут все едины были. Ровно двенадцать раз возносился и опадал звон, а потом наступила тишина. И откуда-то издали донесся новый звук, негромкий пока, но стройный, надежный, радостный. Защемило полусотниково сердце. Не здесь бы ему сейчас сидеть, а там быть. Ибо в единении сила. Не зря же сказано: «Пока мы едины, мы непобедимы»…

И вот в разрыве между храмами Мартына Каллиста и Олексы Варяжича, первых святых Земли Коми-Зырянской, показалась голова колонны. Парад пришел!

Ряд за рядом, неспешно, чеканя шаг, вливалось воинство на площадь. Разом ожил над головами огромный берестяной, подснежной клюквой крашенный рупор, и полилась из него речь, всякое слово которой, пусть порой неотчетливое, западало в душу, и хотелось встать, и пойти, и влиться… Но нельзя. Дисциплина. Всему ведь свое время: есть время ходить, и есть время сидеть.

Колонна втекала на площадь, плавно ее огибая, чтобы потом разом замереть, поворотясь лицом к празднично убранной трибуне, где недвижно сидят, откинувшись на высокие спинки своих кресел, и святейший генеральный патриарх Леонид, и сам великий князь Борис IV Сергеич, и незаменимый его верховный воеводиссимус товарищ Антип Пернач.

Но это будет потом. А пока… Пока героическое воинство шагало. Сверкало на солнце отменно выбеленное рядно форменных рубах, в такт шагам колыхались над головами плечи грозных луков, чернели на груди десятников древние ритуальные калаши. Не пропадет втуне наследие предков, беззвучно говорили они, немые, но красноречивые, ибо грозная некогда их сила перелилась теперь в длинные луки и умелые руки стрелков. А над головами стрелков гордо реяло красное, навсегда впитавшее в себя сок ранней земляники полотнище с вышитыми умелыми руками кружевниц геральдическими золотым серпом под двумя яйцами – священным символом союза труда и плодородия. Не все лучники княжества были здесь – только лучшие из лучших, отобраннейшие из отборных; одна лишь сотня, но такая, что любого полка стоит. Они шагали, и подкованные лакированные лапти заедино били в землю, и несся по земле гул, и передавался в сердца всем, кто видел это, и стучали их сердца в том же ритме торжественного шага.

А из рупора неслось:

– …и вот перед нами потомки героев и сами герои, чей ратный труд никогда не посрамит деяний предков! Посмотрите, как сияют на груди у каждого заслуженные награды – Георгиевские кресты, названные так в честь величайшего полководца всех эпох Георгия Ильича Сталина! Это ваши братья, мужья и дети, чьи предки выстояли и победили в той великой битве против Тьмы, пришедшей с запада! И дети достойны славы пращуров!

А за лучниками выкатились на площадь влекомые упряжками могучих лосей катапульты. Колеса скрипели, земля стонала, вдавливаясь под тяжестью смертоносных орудий, а прислуга недвижно замерла на станинах, и в лице каждого читалась неизбывная гордость своей причастностью к непобедимой силе.

– Да здравствуют наши доблестные камнеметчики! – лилось над площадью. – Стены какого вражьего града устоят под их яростными ударами?! Не зря еще до прихода Тьмы именно эти войска называли грозным богом войны! Восславим же их!

И тысячами глоток площадь взорвалась в ответ:

– Слава! Слава!! Слава!!!

Но камнеметчики – люд правильный, дисциплину знающий: ни единой улыбки не скользнуло по губам, не дрогнул никто и мускулом, не шевельнулся, а если и сверкнули в глазах искры гордого счастья, так кто их отсюда, с трибун, разглядит…

А дальше шагали колонновожатые, те, что прокладывают гати через болота и наводят мосты через реки, без кого любая армия может встать перед рубежом и застрять, утратя пыл и прыть.

Шли и шли.

Да, с такими никто не страшен: ни супостат лихой, что на тебя вдруг нагрянет; ни ворог, на коего князь укажет да противу которого патриарх благословит; ни кикиморы-сусанки, что живут в болотах и с надежных гатей сманивают в трясину, так и норовя погубить православное воинство; ни лешие, водящие по гущам да пущам, пока последний боец с голоду не окочурится; ни домовые, во вражьем граде всякую хоромину в крепость обращающие; ни даже нефтяники, что живут в Трубе, а темными ночами выходят душить на привале ни о чем не подозревающих и ни в чем не повинных спящих солдат…

И вот наконец выстроилось войско, замерло с последним ударным шагом, и все затаили дыхание, чтобы услышать вечные и неизменные слова своего великого князя. Тот поднялся с кресла, встал, взявшись обеими руками за перила, и мощным голосом, что безо всякого рупора каждому тут был слышен, возгласил:

– Братья и сестры! Велика наша страна, но отступать в ней некуда! А что это значит? А это значит, что ни единому врагу, коварно на нас напавшему или собирающемуся напасть, не позволим мы ступить в ее священные пределы. Всех будем бить! На их земле! И большой кровью заплатят они за нашу малую! Дети мои, святое мое воинство! Да не уроните вы гордого знамени, поднятого в незапамятные времена предками! Чтобы каждый год еще тысячи и тысячи лет могли мы отмечать этот главный, этот светлый, этот заповеданный нам праздник – Девятое мая!

И одним дыханием, одним горлом все воинство троекратно ответило, нарастая ревом:

– Не ур-роним! Ур-ра! Не ур-роним!! Ур-ра!! Не ур-роним!!! Ур-ра!!!

Тут поднялся и встал обочь князя патриарх и густым басом возгласил:

– Быть по сему и ныне, и присно, и во веки веков! Ибо сказано в Священном Писании: еще на заре мира сам Бог заключил завет с народом Изваильским!

И тут отставной полусотник Онуфрий Свияга заплакал.

 

Лето от нисшествия Тьмы 870-е

На самой окраине Православно-Коммунистической Коми-Зырянской империи, по долинам и по взгорьям раскинувшейся через непроходимую тайгу и непролазные болота, через необозримые степи и непреодолимые горы, перевалить которые однако же оказалось по силам ее доблестным армиям, ибо недаром в Писании сказано: «Нет крепостей, которые коммунисты не смогли бы взять», – так вот, на самой окраине империи, в трех километрах от подножия Ключевской сопки, приютился в пещере невидимый глазу, даже летчицкому, тайный лагерь партизан из движения «Камчатка для камчадалов».

Народ подобрался головастый, сплошь университетские выпускники, кто Изваильского, кто Томского, кто Магаданского. И дружно ладили они тут водородную бомбу, благо после развала Поднебесной Федерации достать все потребное труда не составляло – были бы деньги. А деньги как раз были, потому как уж слишком напористо теснили имперские войска южные земли с их неоглядными маковыми полями.

Что именно взорвет их детище, творцы не знали. Да и не им решать. Для этого другие существуют, кто не в физике с механикой разбирается, а в политике. Но что бы там ни взлетело на воздух – всяко во благо, ибо придется империи зализывать кровавую рану, а тем временем…

Кстати, о времени.

Высоко в небе, черном и пронизанном ледяным дыханием звезд, хищно парил астероид.

День последний?